Журнал «Приключения, Фантастика» 2 ' 92

Периферия Системы Видимый спектр 2235-ый год, июль

Три огромных мутных глаза смотрели сверху на Него. В этих глазах не было жизни. Но в них не было и смерти. Это были холодные нечеловеческие глаза, такие могли быть у насекомого, у ящера, глубоководной рыбины… хотя нет, ни у одной земной твари, даже самой мерзкой и отвратительной, не могло быть таких безжизненных и страшных глаз. И все же в черных матово поблескивающих зрачках с золотистыми ромбовидными прорезями-диафрагмами угадывался разум — непонятный, чуждый, но разум.

Он еще ничего не понимал. Он смотрел вверх, смотрел словно околдованный, не мигая, не жмурясь. А память все отмечала, запечатлевала, закладывала в вечные хранилища подсознания, преобразуясь тем самым из обычной рассудочной памяти в нечто более глубокое и емкое, чему нет названия, но что несет запечатленное через поколения — от отца к сыну, внуку, правнукам.

Он поднял руку, махнул ею, пытаясь отогнать жуткое видение, открыл рот, раздумывая, надо ли кричать, звать на помощь или еще рано, не стоит, все и так обойдется… И не закричал. В этом мире все было ново для Него. И потому Он пока не умел пугаться по-настоящему, до судорог и оцепенения, до крика и слез. Он даже вытянул губы, скривил рот в улыбке, рассчитывая, что огромное и непонятное существо ответит тем же, что они улыбнутся друг другу, рассмеются, и все будет хорошо. Но трехглазый не улыбнулся. Кто знает, может быть, он вообще не умел улыбаться, а может, просто не хотел.

Отец с матерью куда-то подевались. Он долго лежал молча. Потом долго звал их. Потом появились эти три неожиданных глаза, и Он не мог оторваться от них, не мог избавиться от изучающего леденящего взгляда. Он был очень доверчив. И Он еще не знал, что в мире существует Зло.

Что-то холодное и колючее обхватило Его тело, сжало, сдавило. Он почти сразу взлетел вверх — теперь трехглазое лицо смотрело на него в упор. Он откинул голову назад, чтобы не видеть этих ужасных недобрых глаз. Но в затылок уперлись сразу два острия, надавили, не дали Ему отвернуться. Почти одновременно мелькнула какая-то тень, и Он почувствовал резкую боль над переносицей и у виска. Что-то липкое и теплое потекло сверху… Тело сдавило еще сильнее. Но даже и тогда Он не закричал.

Их было трое на этой дикой и глухой окраине. Все осточертело им до невозможности, но деваться было некуда. В патрульную службу шли как на каторгу, смены ждали с первого же дня, проклиная все на свете, включая и саму Систему. Еще бы не проклинать! Для патрулирования периферийных зон вполне достало бы автопатрульщиков, так ведь нет, какие-то там инструкции требовали, чтобы кроме киборгов на станциях присутствовали и живые! Они ненавидели инструкции. Но они им подчинялись.

— А с этим гаденышем что делать? — спросил Первый.

В вытянутой руке он держал маленькое голенькое существо, покрытое настолько нежненькой светленькой пленочкой-кожицей, что казалось, надави чуть — из-под нее брызнет жидкость, жижа.

— Ты его совал в анализатор? — поинтересовался Второй.

— Да.

— Ну так чего же задаешь дурацкие вопросы! — Второй был сильно раздражен. Да и как иначе вместо спокойного пребывания на станции и ожидания смены, они вынуждены были возиться с этим примитивным корабликом, попавшим в незримые сети патрульных служб. Второй много раз посылал наверх бумаги-рапорты, он считал, что если поставить в узловых точках на подходах к Системе автоаннигиляторы, пускай даже с дублями на всякий случай, то вообще можно было бы обойтись без патрулирования — зачем оно, кому нужно! Надо жечь всю эту мерзость на подступах, а не отвлекать от дела… Но все его бумаги оставались без ответа, видно, наверху сидели или безмозглые тупицы или… о другом Второй боялся и помыслить, нет, он не хотел в это верить, просто его апорты не доходили до тех, кто может решать сам, вот и все.

— Что показал анализатор?

Первый потряс голышом в руке — брезгливо, держа тельце подальше от себя. Рот его скривился.

— Падаль! Низшая раса, предпоследняя ступень; на самом пределе, ниже только безмозглые твари.

Вмешался Третий:

— Это все ясно и без анализаторов! Пора кончать с ними, и так мы слишком долго валандаемся тут с этой жестянкой. Пошли!

— Ты в бортовую машину занес данные?

— Не тот случай!

— Ну, как знаешь, — пригрозил Второй.

И Третий понял, что сегодня же наверх пойдет бумага, что опять ему влетит. И поплелся к тумбе бортового журнала-компьютера, нажал кнопку перевода информации, снятой со всех анализаторов. Хотя он и знал, что от одной капли океан не становится полнее.

— Порядок!

— Второй кивнул, но не посмотрел в сторону Третьего.

— Так что же делать с выродком? — снова спросил Первый.

— Да вышвырни ты его! И не приставай!

— Нет, я просто думаю, ему будет интересно посмотреть, как мы поступим с его папашей и мамашей, а?

Второй выразительно поглядел на Первого, поскреб морщинистые брыли.

— Ты слишком высокого мнения об умственных способностях этих животных… — проговорил он негромко. — А впрочем поступай, как знаешь.

— А я предлагаю устроить маленькое развлечение! Имеем мы право немного позабавиться или нет?! — сказал Третий, заглядывая в лицо голышу. — У них там три капсулы, три катерка… Но нам потребуется всего-навсего один, поняли мысль?

— Все это дешевка! — брюзгливо прохрипел Второй. — Палить в мишень, заранее зная, что попадешь в нее в любом случае, нет, это не по мне. Не стоит переводить зарядов!

Первый осторожно, всеми восемью пальцами, сложенными лопаточкой, погладил голыша по голове. Причмокнул.

— А заряд мы сэкономим на папаше с мамашей, — сказал он.

— Годится! — отозвался Третий.

Они прекрасно друг друга понимали, хотя всякий раз переходя из Невидимого спектра в Видимый, теряли часть своих способностей и свойств.

— Пошли! — приказал Второй. И добавил: — Только накинь на него поле, чтоб не сдох раньше времени!

Первый когтем мизинца ткнул в черную кнопочку, торчавшую из массивного желтого браслета, сжимающего кисть правой руки, той самой, в которой он держал голыша, — и вокруг беленького тельца разлилось свечение.

— Не сдохнет! — заверил Первый. И тут же поправился: — Раньше, чем ему положено!

Они вышли в Пространство.

Шестиногие стройные киборги, как и было им приказано, привязали чужаков к поручням смотровой площадки их же корабля. Широко раскинув руки, будто распятые, висели пришельцы на горизонтальных металлических трубах, предназначавшихся вовсе не для распятий. Опутанные ноги крепились к поперечным стойкам. Тела были напряжены, казалось, их сводит судорогой — то ли пришельцы никак не желали смириться со своей судьбой и пытались вырваться из пут, то ли их ломало и корчило в звездной лихорадке, не щадящей ни одно живое существо в Пространстве. Лица чужаков скрывались за темными, почти не просвечивающими стеклами шлемов.

— Ну, как тебе это нравится, малыш? — поинтересовался Первый, поглядывая не столько на голыша, сколько на Второго и Третьего. — Нет, ты только погляди! Ну разве амебы должны разгуливать в Пространстве, а? — Не дождавшись ответа, Первый поучительно и мягко произнес: — Амебы должны сидеть в своей грязи и не высовываться! Для собственной же пользы, малыш!

Первый знал, что голыш все равно не понимает его слов. Но ему было приятно ощущать себя добрым и всемогущим наставником. Тем более, что на этой дикой глухой окраине была такая скукотища!

Чуть светящееся защитное поле предохраняло тельце голыша от смертных объятий Пространства. Да и сами патрульщики вышли налегке, без скафандров — они не собирались долго пребывать в пустоте, и их внутренних жизненных сил вполне хватало, чтобы какое-то время не ощущать холода Космоса, отсутствия внешнего давления и дыхательной смеси, они не были «амебами».

Послушные киборги выполнили телепатический приказ Второго и подогнали почти вплотную к стоящим капсулу-катерок из подвесного бункера корабля чужаков.

Первый собрался было положить голыша в капсулу — в единственный ее жилой отсек: анабиокамеру. Но Третий остановил его.

— Пусть поглядит!

Первый приподнял руку повыше, теперь голыш словно бы парил в черноте Пространства. Но по его живым и почти осмысленным глазенкам было видно, он что-то понимает, ощущает, он, скорее всего, даже признал своих распятых родителей, он смотрит на них и только на них, и лицо его меняет выражение…

Первый допускал, что и животным дано ощущать кое-что, пусть рефлекторно, инстинктивно, но что-то они ведь чувствовали, ведь и амебе, когда ее давят, тоже неприятно, а как же! Но Первый знал и другое — амебам не место в Пространстве! И уж тем более на подступах к Системе!

— Включай!

Третий не прикоснулся к капсуле. Но из ее двигателей вырвалось пламя — еще небольшое, напряженно подрагивающее, не достигающее пока распятых, и все же страшное, безжалостное. В пустоте Пространства не было слышно его рева, гула. И от этого оно казалось еще страшнее. Третий немного отодвинулся — сквозь чешую голени он почувствовал надвигающийся жар.

— Чего тянешь?! — не выдержал Первый. Ему надоело держать в вытянутой руке трепыхающееся тельце голыша.

Второй недовольно посмотрел на него.

— Все должно быть по инструкции, — сказал он твердо, непререкаемо.

Языки пламени выросли. В их ненормальном, неестественно ярком, ослепительном свете фигуры чужаков проявились контрастнее, словно стали больше, словно вырастали в размерах. Стекла шлемов утратили дымчатую пелену, и сквозь них проглянули лица — двуглазые, обтянутые такой же тоненькой светленькой пленочкой как и у голыша.

Второй, стараясь придать голосу безразличие и монотонность, врастяжку проговорил:

— В соответствии с тридцать четвертым пунктом Всеобщей инструкции, непосвященные, достигшие пределов Системы, а также представители всех низших рас и всех пограничных подвидов высшей расы без исключения для их же блага подлежат разложению на составляющие или, в случае отсутствия аннигиляционных средств, обычному уничтожению в срок не позднее двух мегелей с момента обнаружения, исключения не допускаются…

— Кончай, и так все ясно!

Отблески пламени заиграли на чешуе и комбинезонах патрульщиков, на металлопластиковых конструкциях станции, на бледном личике голыша.

Он их узнал сразу. Даже сквозь темные стекла он увидел их родные добрые лица. А может Ему только показалось, что Он их видит. Страшная холодная рука продолжала держать Его на весу. Но Он не боялся упасть.

Ему казалось, что вот сейчас, через мгновение эта непонятная и неприятная игра закончится, что все будет как прежде, что Его подхватят большие теплые и мягкие руки, прижмут к груди, и Он забудет про все на свете, уснет, растворится в тепле.

Но ничего этого не происходило. Наоборот, становилось все страшнее, непонятнее. Он молчал. Только смотрел, смотрел, смотрел, и… запоминал.

Он не кричал, не плакал, не звал на помощь. Он лишь тянул руки к тем, кого любил. Но они не сдвигались с места, они не спешили Ему навстречу, не подхватывали Его, не прижимали к себе. Они только смотрели, смотрели на Него. И в ослепительном свете их лица становились все белее. Они что-то кричали — рты открывались, широко, но беззвучно. И Он не мог понять — почему они кричат, почему они так смотрят на Него, страшно, безысходно?! Почему в их широко раскрытых глазах застыл ужас?! И вообще — почему все это, зачем?!

И когда белое вздрагивающее пламя полностью скрыло от Его глаз тех двоих, без которых Он не мог жить, которые были для Него всем, Он закричал.

Закричал так громко, пронзительно, надсадно как не кричал никогда. Но Он сам не услышал собственного крика.

— Слабо! Очень слабо! — недовольно проворчал Второй. — Так дела не делаются. В следующий раз я не пойду у вас на поводу. Надо их разлагать аннигилятором, как положено!

Первый уже укладывал голыша в капсулу — старался не повредить его покровов и внутренностей, какой интерес стрелять по мертвой мишени, по железяке!

Нерожденные, как их называли в Системе, или по документации — киборги, отгоняли корабль чужаков на приемные пирсы станции — там с ним немного повозятся, поизучают, потом пустят на распыл. Металлические поручни внешней смотровой площадки корабля были слегка оплавлены, но чисты, будто на них и не распинали никого.

— Хватит уже возиться! Отправляй его! — почти выкрикнул Третий.

Всем им порядком надоела эта никчемная, пустая суета. Даже те тусклые крохи интереса, что охватил их было, куда-то вдруг пропали. Навалилась скукотища, тоска.

— Придавил бы его — да и дело с концом! — посоветовал Второй.

Первый не ответил. Он возился у аннигилятора. Потом повернулся к Третьему.

— Зарядов нет. Пошли-ка там кого за батареями, а?!

— Да иди ты! — неласково отозвался Третий.

Нерожденные поднесли батареи, вставили в пазы. Но и на Первого навалилась вдруг апатия. Он отодвинул от лица окуляры, отвел прицел дальнего боя — и вправду, какой интерес стрелять, когда знаешь, что точно попадешь, причем попадешь с первого же раза?!

Второй мысленно включил дальний обзор. Увидал, что капсула на предельной скорости удаляется из периферийных приграничных областей Системы.

И все же он телепатическим приказом отключил ее работающие двигатели.

Отвернулся.

— Гаденыш сам сдохнет, — произнес он тусклым голосом и принялся разглядывать черный матово поблескивающий коготь на седьмом пальце левой руки, раздумывая, не пора ли его подточить немного или пока и так сойдет?

Решил, что сойдет и так.

До смены было еще далеко. Но обо всей этой каторжной маяте не хотелось думать, чего зря голову забивать! Вахты, смены, патрули… Коли уж выпало отбывать свой срок, надо набраться терпения, все равно раньше времени не вернешься.

Второй вздохнул тяжело, откинулся на спинку кресла. И все-таки достал из нагрудного кармана пилку.

Земля. Россия Областной мнемоцентр 2477-ой год, октябрь

Когда экраны погасли и в помещение вернулся привычный полумрак, ведущий мнемоаналитик центра подъехал на кресле к столу, заглянул в глаза своему давнему приятелю, внештатному консультанту. И спросил, неуверенно, почесывая подбородок:

— Слушай, а у него в роду не было шизофреников или паранойиков?

Вопрос был не просто непрофессиональным, он был предельно наивным, более того, он был глупым. И все же после увиденного на экране друг-консультант не удивился вопросу. Он пожал плечами, ответил совершенно серьезно:

— Этот парень прошел через такие проверки, что нам и не снилось.

Нулевая группа годности, четырнадцать лет работы на переднем крае, сверхскоростник, испытатель, шестнадцать ранений и ни единого срыва, ни одного сбоя… нет, таких на Земле больше трех десятков не сыщешь! Может, с аппаратурой что-то случилось? — Консультант помолчал, потом добавил: — Если нет, то мы сами шизоиды!

Лицо мнемоаналитика стало не просто задумчивым, оно сделалось углубленно сосредоточенным, будто у роденовского «мыслителя». Казалось, еще миг, и на нем заиграют блики озарения, раздастся выдох, а то и крик: «эврика!» Но ничего подобного не случилось. Аналитик пробыл в позе «мыслителя» минуты три. И сказал:

— С вашим последним замечанием, коллега, вынужден согласиться. Пора бы нам и на покой! Но шутки в сторону, — он обернулся к ассистенту: — Что там в истории болезни?

Ассистент развел руками.

— Нет никакой истории.

— Совсем?

— Совсем, шеф. Он здесь третий день, отпуск коротает, сами, наверное, слышали — после геизации Гадры.

Аналитик поморщился.

— Слыхал чего-то, не припомню…. Нам другое важно, пускай они там какие угодно подвиги совершают, пускай оземлянивают иные миры и носятся на своих сверхскоростниках, пускай, это их дело, это все внешнее, а нас их внутренности интересуют, понял? Вот из этого и исходи.

Помощник не обиделся, он давно привык не замечать брюзжания шефа.

— Поступил вчера с жалобой на провал в памяти, пришел сам. Попросил сделать глубинную мнемоскопию. После первого сеанса из транса не вышел.

Сейчас лежит в реанимации без сознания. Все!

— Бредятина какая-то! — аналитик стукнул кулаком по столу. — Я понимаю, если б это у него были заложено на последних уровнях, ну ладно, чего у них там не бывает! Но ты обратил внимание, где у него все это лежит?!

Консультант успокаивающе погладил приятеля по руке, он не был склонен предаваться отчаянию, выходить из себя. Он навидался за свой век много разного, тысячи больных прошли через его руки. И все же случай особый, да и интуиция подсказывала — здесь нет и следов болезни, этот парень здоровяк, каких поискать! И потому он решил пойти по самому простому пути.

— Надо запросить Центр, — предложил он.

Аналитик вытаращил на него глаза.

— Ага, разбежался, сейчас они тебе выложат подноготную! — почти выкрикнул он в лицо другу.

Помощник не вмешивался в этот разговор. Ему своих забот хватало. По показаниям датчиков реанимационной он знал, что пациент так и не пришел в себя. И все же он почти машинально набрал на клавиатуре кодированный запрос в Центр и теперь, держа указательный палец между двух кнопок — сброса и отсыла — ждал, какая поступит от шефа команда.

— Ты переучился, мой милый, — наступал аналитик, — ты позабыл арифметику! Этому парню сейчас тридцать шесть, так? Уровень восприятия — преднулевой, сам знаешь! То есть он видел все это, если он вообще что-то видел, в самом раннем младенчестве, так?! А глубина — свыше двухсот лет. Ну что, считать разучился?!

Консультант не сдавался.

— А если он вместе с мамой и папой участвовал в голопредставлении, а? Как думаешь? Там ведь сценарии самые безумные бывают!

— Ага! Участвовал в голопредставлениях двести лет назад, когда ни его самого на свете не было, ни представлений этих дьявольских!

— Не горячись! Иногда решения бывают настолько простыми, что потом сам себя будешь ругать за горячность, чего ты распсиховался? Мало ли что, попался непредвиденный, вариант… а до этого у тебя всегда, что ли, были готовые рецепты?! И потом, не хочешь делать запроса, перекинь ты его к центровикам, пускай у них мозги скрипят!

Аналитик разом успокоился, даже обмяк как-то, расплылся в своем передвижном кресле. Но отступать ему было стыдно. И он махнул ассистенту.

— Ладно, бухнемся еще разок в ноженьки, давай, запрашивай!

Палец помощника уперся в кнопку отсыла. Что-то буркнуло, щелкнуло.

Ответ появился на экране почти сразу:

ВНИМАНИЕ! ВРАЧЕБНАЯ И ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТАЙНА! ИНФОРМАЦИЯ МОЖЕТ БЫТЬ ИСПОЛЬЗОВАНА ЛИШЬ В МЕДИЦИНСКИХ ЦЕЛЯХ С ПОСЛЕДУЮЩИМ ИЗЪЯТИЕМ ИЗ ПАМЯТИ! ПОДТВЕРДИТЕ СОГЛАСИЕ.

— Нет, я уж лучше выйду! — заявил ассистент.

Никто не имел права удерживать его. И он вышел.

— Я тоже пойду, — тихо проговорил консультант.

Губы аналитика скривились в горькой усмешке.

Он подался вперед.

— Заварил кашу и бежишь теперь?!

— Ты и один справишься, — сказал консультант и закрыл за собой дверь.

Аналитик подъехал к клавиатуре машины. Положил на нее длинные ухоженные пальцы. Он размышлял совсем недолго — на его месте было бы смешно отказаться после запроса, он потерял бы к себе уважение, если бы отказался. Оставалось одно — дать согласие, которого от него никто не требовал, но которое могло хоть в какой-то степени прояснить картину. И он его дал.

Экран высветился на несколько долей секунды. Но аналитик успел прочитать то, что появилось на нем:

ГЛУБИНА ПАМЯТИ ПАЦИЕНТА — ДВЕСТИ СОРОК ТРИ ГОДА ОДИННАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ДВА ДНЯ. ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАЗГЛАШЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ.

Длинные пальцы нервно забегали по клавиатуре. В Центр полетел запрос: «О какой памяти идет речь — родовой, передаточной, надслойной…» Ответ вспыхнул, казалось, еще прежде, чем закончился вопрос:

ДВЕСТИ СОРОК ТРИ ГОДА ОДИННАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ДВА ДНЯ — ГЛУБИНА ЛИЧНОЙ ПАМЯТИ ПАЦИЕНТА. ПО ИСТЕЧЕНИИ ДВУХ ЧАСОВ С МОМЕНТА ПОЛУЧЕНИЯ ИНФОРМАЦИЯ БУДЕТ ИЗЪЯТА ИЗ ВАШЕГО МОЗГА. ПРИСТУПАЙТЕ К ОПЕРАЦИИ.

ВНИМАНИЕ! ПАЦИЕНТ НЕ ДОЛЖЕН ЗНАТЬ РЕЗУЛЬТАТОВ МНЕМОСКОПИИ!

По лицу аналитика, сверху вниз, ото лба к подбородку, пробежала капля пота, затем еще одна и еще… Он утерся рукавом халата, переключил экраны на реанимационную. Надо было начинать операцию.

Но он никакие мог собраться, руки дрожали, перед глазами все мелькало.

И принес же черт этого парня именно к нему! Ну почему так получилось?! За что?! Он будет знать об этих всех делах лишь два часа, потом он навсегда забудет о них! Но надо выдержать эти два часа, надо заставить себя лишить этого парня его же личной памяти, пускай и совсем далекой, пускай и младенческой, неосознанной… но почему должен сделать это именно он?! И какого черта он полез в Центр со своими запросами! Какого черта он сегодня решил пригласить эту старую свинью, своего давнишнего приятеля, так ловко улизнувшего! Нет, все это ерунда, эмоции! Надо делать дело! С такой памятью жить нельзя! Если она вырвется из-под гнета, выльется в сознание из тайников подсознательных хранилищ, этот парень или свихнется или наложит на себя руки! Возвращение такой памяти искалечит его, изуродует нравственно, психически! Как он будет жить? И сможет ли он вообще жить, не наложит ли на себя руки?! Нет, там в Центре все знают, там давно все решили, и они правы — нельзя допустить, чтобы он все вспомнил, это станет трагедией для него! Это будет его казнью! Длительной, растянутой на всю жизнь! А может, и совсем короткой, кто знает, как он будет реагировать на все, эта жуть его захлестнет, удушит мгновенно, а может, она будет тисками сжимать его мозг — день за днем, неделя за неделей, год за годом?! Нет, он не имеет права обрекать этого парня на лютую и жестокую казнь! Он — обязан вытравить из его мозгов всю мерзость, что застряла в них! И он это сделает!

Аналитик оторвал глаза; от покрытого крупной плиткой пола. И уставился в экран.

Там, в реанимационной, на самом краю бескрайней автобиокровати сидел мускулистый и жилистый мужчина. Сидел и смотрел прямо в глаза. И трудно было поверить, что всего несколько секунд назад этот человек лежал без сознания, был полумертвым.

Аналитик невольно, подался назад, откинулся на спинку кресла.

Непредвиденное обстоятельство могло лишь осложнить дело. Хотя по большому счету для мнемохирурга не имело значения — в сознании ли пациент или без сознания. Какая разница — ткань мозга совершенно бесчувственна, в ней нет нервных окончаний, способных засвидетельствовать боль… Вот сейчас он подключится к психоусилителю, нащупает нужный участочек — совсем крохотный, для которого миллиметры и микроны это исполинские величины, и блокирует его, а потом и погасит, умертвит вместе с хранящейся в нем совершенно ненужной информацией. И все это-дело нескольких минут, пациента не надо будет переводить в операционную, ведь поле психоусилителя действует на всей территории мнемоцентра. Да, пора!

Но аналитик — мнемохирург не мог оторваться от этих спокойных и невероятно глубоких серых глаз, он не мог оторваться от созерцания этого самого обычного русского лица, каких встретишь сплошь и рядом тысячами: небольшой прямой нос, прямые ровные брови, без взлетов и выгибов, прямые полусжатые губы, сомкнутые, но не стиснутые, не змеящиеся, не стремящиеся облобызать, а обычные, простые, человеческие, волевой подбородок, явно не «агрессивный», не выпирающий утюгом вперед и потому не обязывающий хозяина пыжиться и строить из себя супермена, но и не покатый, характерный для мягкотелых женственных особ, а тот, который можно была бы назвать именно «золотой серединой», славянские скулы, не вздымающие щеки к глазам, а ровные, почти не приметные, высокий лоб, без залысин, уходящих к макушке, и морщин, ровный, чистый… чистый, если не считать белого шрама, идущего от переносицы над правой бровью к виску, шрама заметного, бросающегося в глаза, но не уродующего лица, а лишь придающего ему своеобразность и мужественность… Да лицо было самым обычным, простым, такие можно повстречать в любом уголке мира и не заметить, мимо пройти. Но аналитик совершенно ясно видел, что мимо человека с этим лицом он никогда бы не прошел, обязательно бы оглянулся, ибо при простоте и даже русской мягкости черт оно было наполнено чем-то настолько глубоким, внутренним, что приковывало к себе — в этом лице, особенно в этих чистых глазах жила память вовсе не тридцати шести лет, и даже не двухсот сорока с лишним, а память самого народа, сохранившего себя, пронесшего свое естество сквозь тысячелетия, через века мук, войн, боев, побед и поражений, песен и слез, через десятилетия беспощадного геноцида, направленного на полное уничтожение всех и всякого, народа выжившего, вздохнувшего полной грудью и сказавшего на весь мир: мы все братья! Но было в глазах и свое, личное, выстраданное, накопленное за непростую жизнь… Теперь ко всему этому прибавлялось и еще что-то, непонятное, невыразимое и оттого пугающее.

Аналитик вдруг понял, что свершилось то, чего не должно было свершиться, чего нельзя было допустить: крохотная капелька памяти, занявшая всего около часа экранного времени, вытекла из тайников подсознания, проникла в самое сознание, стала реальностью, живущей в мозгу этого очнувшегося человека… И аналитик понял еще одно, вернее, он догадался об этом — невидимая микроскопическая капелька или сожжет, или разъест это большое и сильное тело, высушит мозг или разорвет его изнутри мощнейшим зарядом. И он включил психоусилитель. Операция должна быть сделана, чтобы ни произошло, какие бы он ни испытывал сомнения, какие бы терзания ни мучили его душу. Он обязан пустить в ход спасательный психоскальпель, ради торжества самого Добра, ради того, чтобы вычеркнуть из этого человека, а значит, и из этого мира пускай и небольшую по мировым меркам, но все же существующую часть Зла.

Он резко усилил напряженность поля, подкатил свое кресло к угловой стойке, над которой сферой покачивался белый хирургический шлем с вмонтированным в него телепсихоскальпелем — незримым, проникающим сквозь любые материальные преграды, будь то кирпичная, бетонная или свинцовая стена, или же костная ткань черепа, кожа, мышцы, оболочка мозга… Протиснул седеющую голову в узкое отверстие шлема, сразу почувствовал себя увереннее, спокойнее, позабыл о страхах, тревогах, сомнениях. Подключил шлем к блоку нейроанализаторов, отрегулировал видимость, будто разом уменьшившись в миллионы раз, погрузился в глубины мозга пациента, не вставая при этом из собственного передвижного кресла. Он знал заранее направления, по которым ему надо следовать, чтоб не заблудиться в дебрях и переплетениях, он ориентировался в человеческом мозгу не хуже, чем ориентируется заправский охотник в родном, пусть и бескрайнем, дремучем лесу. И он шел, он спешил к тому самому участочку, который надо было убрать из этого здорового могучего леса, который своей гнилью и разложением мог погубить весь лес, мог превратить его в дряблое и булькающее болото, страшное своими трясинами, омутами… этого нельзя было допустить.

Но почти сразу же он почувствовал, что сам мозг сопротивляется ему, что он не желает вмешательства в свою сущность, в свое естество, пусть это вмешательство будет и самым доброжелательным, исцеляющим. И это было новым в его практике! Аналитик-хирург вдруг ощутил совершенно определенно, что и его самого и неуловимо-призрачный психоскальпель выталкивает из мозга какая-то необъясненная и необъяснимая сила. Он насторожился, увеличил почти вдвое напряженность психополя, ринулся вперед к страшному очагу будущей болезни…

Но не сдвинулся и с места, напротив, его стало вдруг выталкивать наружу, медленно, но неостановимо и жестко. Это было непостижимо, это выходило за все существующие грани. Сегодня все выходило за грани! И он не мог больше позволять себе удивляться. Он лишь сопротивлялся этой невидимой и непонятной силе, пытался преодолеть ее. Но не хватало ни его усилий, ни мощности психоусилителя. Он опоздал! Надо было делать операцию, когда этот человек лежал беспомощным, с отключенным сознанием!

Впрочем, и сейчас не поздно сделать необходимое, исправить ошибку. Он послал вызов ассистенту… Но в тот же миг почувствовал, как хирургический шлем поднимается вверх — сам по себе, без его воли. И он увидел этого человека, пациента, стоящего перед ним и держащего шлем в руках.

— Не надо ничего делать, — сказал пациент мягко, — не надо. Все будет нормально, все будет в порядке, я себя чувствую значительно лучше, доктор, а я себя знаю, поверьте!

Пациент повесил шлем на место. Подошел к клавишному пульту психоусилителя, отключил питание. Аналитик следил за каждым его движением и не верил глазам своим.

— Для нас обоих сегодня многое открылось, — сказал пациент, щуря серые глаза. — Но для меня открылось чуть больше, чем для вас, доктор. И я не хочу ничего забывать. Я и так прожил тридцать шесть лет, многого не зная о самом себе. А теперь вот узнал.

Он присел в кресло, на котором до того сидел друг-консультант, расслабился. Он уже успел натянуть на себя простенький летный комбинезончик, серый и неприметный, легкие ботиночки, и потому совершенно не был похож на пациента Мнемоцентра, на больного или страждущего. Только у виска подергивалась нервически маленькая жилка. Да губы были сжаты плотнее обычного. Но он вполне владел собой. Аналитик это видел ясно.

— Если бы вчера мне кто-то сказал, что я родился двести сорок два года назад, я бы не стал даже смеяться над глупой шуткой! Но мне и сейчас не смешно, поверьте! — Его глаза были и впрямь серьезны, а лицо даже мрачно. — Ну да ладно, доктор! Вы все равно через час и двадцать минут обо всем забудете. Так что я вам доскажу конец истории. Того самого малыша подобрал тридцать шесть лет назад автомат-транспортник за триста парсеков от ядра нашей Галактики, в такой глухомани, что никто здесь на Земле не поверит никогда даже в саму возможность существования такой глуши! Но не в этом дело! Транспортнику пришлось сожрать все собственное топливо и весь транспортируемый груз, чтоб сигануть сквозь сверхпространственные структуры к Солнцу. Он чуть не накрылся, но он доставил малыша на Землю. И вот, видите! — Пациент развел руками. — Никто не скрывал, что мои родители погибли в Дальнем Космосе, мне так и говорили… Не говорили только, что было со мной и как они погибли. И вот я узнал! С вашей помощью. И я не хочу вновь обретать беспамятства, нет! Так что вы, доктор, извините меня.

Аналитик слушал, кивал, поддакивал, но в голове у него вертелось свое, неприятное и тягостное. Мало того, что этот парень так и останется непрооперированным, несущим в себе болезненную память, ему самому, старому и опытному врачу, влепят хорошенько по первое число за допущенные промахи, обязательно влепят. Ну и пусть! Аналитик отмахнулся от навязчивых мыслей.

Что он, мальчишка, что ли, разве ему привыкать!

— Да вы совсем меня не слушаете, — проговорил пациент и заглянул в глаза собеседнику. — Что с вами? Вам плохо?

— Не обращайте внимания, продолжайте, — ответил аналитик.

Пациент грустно и натянуто улыбнулся.

— Да, собственно, у меня — все, — сказал он. — Теперь дело за вами.

— За мной?

— Да, именно за вами, — подтвердил пациент. — Мне нужна точная мнемограмма, доктор. Надеюсь, вы меня понимаете?

Аналитик не понимал ровным счетом ничего. У него начинала болеть голова от переизбытка впечатлений за сегодняшний день. И он ничего не делал, чтобы избавиться от этой боли, терпел ее покорно и безропотно. Он был не в себе.

— Я должен совершенно точно знать координаты того места, доктор.

— Зачем они вам?

Пациент отвел взгляд, положил руки на колени. Его пальцы стали выбивать легкую ритмичную дробь, в такт которой покачивалась голова и мысок левого ботинка.

— Зачем они вам; что вы задумали? — переспросил аналитик, подаваясь вперед.

Пациент посмотрел на него с почти нескрываемой иронической улыбкой.

— Вы же психолог, специалист в области душ человеческих и всякого такого… неужели вам надо объяснять? — сказал он тихо.

— Я не имею права! — уперся аналитик.

Улыбка пациента стала шире.

— Не надо, доктор, зачем нам толковать о каких-то там правах, мы не правоведы. К тому же, на сей счет пока что юриспруденция не обогатила себя определенными параграфами, не так ли?

Аналитик и сам сообразил, что по части прав вопрос очень и очень непростой, что главное — право распоряжаться собственной судьбой — остается всегда за человеком, и только за ним. Он решился.

— Ложитесь!

— Вот это дело! — оживился пациент.

— Но учтите, мнемограммы могут и не получиться. Я вот, например, когда делал вам мнемоскопию, не думал о каких-то там координатах, по-моему, вообще ни черта не было видно на небе, что может видеть младенец?!

— То же самое, что и взрослый, — доктор, вы это знаете лучше меня, а все пытаетесь как-то… — пациент прищелкнул пальцами, подбирая слова.

— Да ладно, не утруждайтесь, — разрядил обстановку аналитик, — все и так ясно. Какой участок брать?

— Только тот, где в открытом пространстве. Но со всех сторон: выход, повороты, когда держали, когда укладывали в капсулу.

— Все! Начинаем! — голос аналитика прозвучал твердо и резко. Но тут же осекся, будто на горло говорившему набросили удавку. Последнюю фразу аналитик не проговорил, а просипел: — Учтите, вам придется все пережить снова!

Пациент кивнул, не открывая глаз от серого пластикового потолка. Он лежал в откидном кресле под параболическим зеркалом приемника-мнемографа, но взгляд его блуждал выше, будто он уже присматривался к незнакомым звездным россыпям, запоминая их.

— Ничего, доктор, у меня крепкие нервы. Начинайте!

Через полчаса, когда пациент очнулся, аналитик протянул ему пачку твердых, но очень тонких карточек.

— Здесь только снимки неба, ничего такого… сами понимаете! — сказал он.

— Спасибо, доктор, — отозвался пациент, — мне и нужно только небо — небо, которое со всех сторон! А об остальном не беспокойтесь, я и так помню все до последнего штришка, попробовали бы вы на моем месте забыть это!

Аналитик подошел к окну. Поднял штору.

— Я не хотел бы оказаться на вашем месте, — еле слышно прошептал он.

Но никто ему не ответил, никто его не услышал. Пациента уже не было в Мнемоцентре.

Прошло еще минут двадцать пять, прежде чем аналитик надел на себя сферический шлем и подогнал свое кресло к экранам. Ему не пришлось ждать долго. Надпись мигнула и погасла, оставив в глазах зеленые пятнышки. Надпись была короткой:

СРОК ИСТЕК. ВНИМАНИЕ! ПРИГОТОВИТЬСЯ К ОПЕРАЦИИ!

Никакой подготовки к операции не требовалось, аналитик это знал прекрасно. И все же он прикрыл глаза, расслабился.

Консультант вошел в помещение совсем тихо, будто крадучись. За ним тенью следовал ассистент.

— Ну что? — спросил первый.

Аналитик ответил не сразу. Он повернул голову, долго смотрел на вошедших, будто не узнавая их. Потом вяло проговорил:

— Да ничего, ерунда. Такие вещи случаются, когда кто-то слишком много и напряженно работает, а потом вдруг на него обрушивается абсолютный покой.

Это все от перенапряжения.

— А память?

— Что, память?

— Личная память?

— Провалялся в анабиозе две сотни лет, вот и вся память!

— Но ведь что-то было?!

Аналитик отмахнулся.

— Это не нашего ума дело. Там в Центре разберутся!

Ассистент удивился, наморщив лоб.

— А он что, уже там?

— Ну, а где ж еще, по-твоему?!

Они все вместе вышли на воздух. Аналитик расправил затекшую спину, потер поясницу. Широко зевнул. Все вокруг было обыденным, приевшимся — и ряды деревьев, и сосновая хвоя под ногами, и проглядывающие сквозь листву деревянные домики, и тем более лица этих двоих, стоявших рядом. С утра вроде мелькнуло что-то новое, интересное своей неожиданностью, да так и пропало вместе с необычным, явно перенапрягшим свои мозги пациентом. И снова накатило неопределенное и малоприятное состояние, именуемое в просторечьи тоскою.

Периферия Системы Видимый спектр 2235-ый год, июль

Мужчина повернул голову к женщине ровно на столько, на сколько смог, ему мешали почти вывернутые суставы рук и плечей, каждое малейшее движение приносило острую боль.

— Не бойся, — проговорил он, еле шевеля пересохшими губами, — это или дурацкий розыгрыш или какое-то недоразумение. Скоро все это кончится и мы вместе посмеемся! А я еще и врежу пару разиков этим зарвавшимся комедиантам!

Не бойся!

Он старался, чтобы голос звучал уверенно. Но он знал, его слова обычная утешительная ложь. И она знала об этом. Знала и молчала.

Шестиногие полумеханические твари сновали рядом, все что-то подправляли, переделывали, что-то замеряли с таким деловым видом, будто это не они прикрутили их с поистине бесчеловечной жестокостью к поручням внешней смотровой площадки. Ни один робот или кибер на свете не имел права, да и просто не мог так вести себя по отношению к человеку, он бы тут же самоотключился, утратил способность двигаться и вообще что-то делать! А эти прикручивали их к железякам, будто имели дело с куклами или мешками с опилками. Нет, розыгрышем здесь и не пахло.

— Они там, с ним, — проговорила она. И, ее голос по внутренней связи прозвучал в его шлемофоне сдавленно, неестественно. — Понимаешь, он там, с ними!

— Его они не тронут, успокойся. Даже дикие звери, на Земле или на любой другой планете, сама знаешь, не трогают детей!

— Эти совсем другие, они хуже зверей! Они нелюди!

— Не надо делать преждевременных выводов.

— Смотри! Не-е-ет!!!

Он оглох от ее крика. Но еле удержался сам. То, что они видели, было невыносимым зрелищем. Один за другим из рубки корабля выбрались в Пространство три коренастые фигуры без шлемов, да и без самих скафандров, в одних сероватых, перехваченных ремнями комбинезонах с короткими рукавами и штанинами, открывавшими чешуйчатое тело, какие-то наросты, когти… Головы выбравшихся наружу были усеяны темными словно бы шевелящимися пластинами, их лица были неописуемо ужасными — трехглазыми, с широкими растянутыми по всей плоскости лица носами, имеющими по четыре подрагивающих рваных отверстия.

Сплюснутые подбородки и брыластые обвисающие многослойные щеки были усеяны отвратительными бородавками и густыми пучками щетинистых черных волос. Загримироваться так было просто невозможно! Даже вообразить себе такую маску, а тем более сотворить ее, тоже было нельзя!

Но не это вырвало крики из горла женщины и сдавило сердце мужчины. Нет, совсем другое! У последнего из вылезших был зажат в жуткой, когтистой лапе с множеством корявых изогнутых пальцев-крючьев их малыш! И на нем не было ничего!!!

Мужчина рванулся что было силы. Но лишь потерял зрение из-за страшной боли в вывернутых суставах, глаза словно расплавленным металлом залило. Крик в его ушах не смолкал.

Когда зрение вернулось, он увидел, что ребенок цел и невредим, что его не разорвало в клочья внутренним давлением, что он не задохнулся в пустоте, не превратился в кусок льда… Он был жив, шевелил ручками и ножками, таращил на них большие серые глазенки.

— Вот видишь, — сказал он женщине, — они не делают ему зла, они все понимают, у них есть какое-то силовое поле, предохраняющее от всех этих дел.

— Неважно, что у них есть! Главное, он жив! Видишь, он махнул мне ручкой, высунул язычок, он зовет нас к себе, видишь?

Мужчина все видел. Но он видел и другое — киберы подогнали к чешуйчатым катерок, развернули его соплами к поручням. И он все сразу понял. Нет, это была не игра. Он даже, не желая того, проговорил вслух:

— Это конец…

Она отозвалась сразу. Она тоже все поняла.

— Ну и пусть! Пусть они сожгут нас! Главное, чтобы он остался жить!

Понимаешь, главное, чтобы — он!!!

Вырвавшееся из отверстий капсулы пламя, казалось, дохнуло жаром в лицо.

Но это лишь казалось, пламя было еще слишком маленьким, слабеньким. И они старались не смотреть на него, они смотрели на своего ребенка, своего такого нежного, открытого, беззащитного малыша — такого невероятно, слишком живого на фоне мертвого и пустынного Космоса. Они не видели нелюдей, они и не желали их видеть.

А пламя становилось все сильнее. Теперь оно обжигало, лизало жаростойкую ткань скафандров, стекла шлемов… Скоро этот жар будет непереносимым.

— Прощай, — сказала она ему.

— Прощай! — ответил он.

И снова рванулся из пут.

— Не надо, — попросила она дрожащим голосом, — не надо! Пусть видят, что нам наплевать на них, пусть знают!

— Ты права! — простонал он. Боль становилась невыносимой.

— За нас еще отомстят! Я верю!

— Нет!

— Но почему?! — он еле сдерживался, чтобы не закричать, пламя прожигало его тело насквозь. — Почему?! Нет! Он выживет! Я точно знаю! Он выживет и вернется сюда! Он отомстит за нас! И это будет самая справедливая месть на свете! Гляди, он кричит!!! Он зовет нас!!!

Но она уже не видела своего малыша, своего единственного ребенка.

Дрожащие, бушующие снопы пламени заполнили все вокруг, ослепили. Она уже не могла говорить. Она прохрипела, задыхаясь, но стараясь удерживаться сколько это будет возможным на краю сознания, превозмогая боль, она прохрипела почти зло, не по-женски:

— И я верю — он выживет! Но он не придет сюда мстителем, он не умножит зла… а если будет так, то ляжет на него мое проклятье…

Она не успела договорить — пламя наконец справилось с термостойкой тканью — пластиком, оно вспучилось, вздыбилось, наткнувшись на живую плоть, словно взъяренный безжалостный хищник. И тут же пожрало ее, обратило в невидимый газ.

Земля. Объединенная Европа. Триест 2477-ой год, ноябрь

Удар был сокрушительным. Иван даже не успел понять, что произошло, как оказался на мостовой. Мелькнула мысль — сшибло машиной. Но тяжеленный кованный башмак, ударивший в челюсть, развеял иллюзии, машины и прочая техника тут были не причем. Следующий удар пришелся по печени. Его били человек пять одновременно, никак не меньше. Но нападавшие, наверное, не совсем понимали, с кем имеют дело. Двоим он перебил голени мгновенно, одним движением. Они рухнули на мостовую, но не издали ни звука, лишь шипели и цедили ругательства себе под нос. Иван понял, — что они боятся крикнуть, привлечь внимание, а значит: он имеет дело с обыкновенными громилами. И это, разумеется, было уже неплохо.

Он извернулся, вскочил на ноги.

Две недели назад, неделю, он бы их за доли секунды разнес в щепу, будь их хоть десять, хоть двадцать. Но теперь, после тринадцати дней безмерных возлияний, длившихся с утра до ночи и с ночи до утра, он был слаб как никогда. У него кружилась голова и подгибались колени. И все же он мог за себя постоять.

Поднявшись, он первым делом перебил ключицу самому здоровому из нападавших — двухметровому детине в черной кожаной куртке. Детина упал на колени и тихо заверещал. Иван не стал его добивать, лишь пнул ногой, чтоб не мешался на дороге. Но за детиной оказались еще четверо парней, у двоих в руках тускло поблескивали какие-то железяки.

— Ну что, фраер, — процедил один из них, наголо остриженный, с бычьей шеей, — будешь трепыхаться или как?

— Потрепыхаемся немного, — спокойно ответил Иван.

Это спокойствие давалось ему огромным трудом. Затянувшийся запой, первый запой в его немалой жизни, выбил из колеи. Никогда ему не было так погано, как в эти дни. А сейчас вообще — хоть в гроб ложись! Перед глазами мелькали круги, загогулины, чьи-то рожи, хари — казалось, они выплывают из темноты, из небытия, выплывают и потешаются над ним, бывалым космолетчиком, человеком, которому сам черт не брат! Не было сил терпеть эту похмельную гадость. А тут еще вполне реальные хари и рожи! Да с кастетами, ножами, обрезками труб.

Иван прыгнул вперед, развернулся в полете и ногой врезал стриженому в грудь. Промазал! Хотел ниже, в солнечное сплетение… Один из стоявших успел перехватить ногу, и Иван грохнулся на мостовую.

— Мочи его! — просипел кто-то сзади.

Иван резко обернулся. И в тот же миг потерял сознание. Боли он почувствовать не успел, просто потемнело в глазах, и все пропало.

Память вернулась к нему не сразу. Он долго не мог понять, где находится: у себя, в одноместном гостиничном номере, или в каком-нибудь очередном притоне.

В последние дни он просыпался в самых различных местах. Но всегда с дикой головной болью, всегда в одежде. Иногда рядом сопела помятая и не менее похмельная девица, иногда не было никого, а раз он прочухался на груде тел, вповалку лежавших на пластиковом настиле ночлежки. Все эти пробуждения перепутались в его голове, смешались, и он не знал, где лучше, где хуже ему, нигде не было покоя. Он пил с утра до вечера. Его не тошнило и не рвало, и он мог выглушить за сутки полведра самого крепкого пойла. Только легче не становилось, память переставала жечь, лишь когда он проваливался в полуобморочную черноту забытья. А с пробуждением все начиналось по-новой.

Вот и теперь, еще прежде чем он раскрыл глаза, под веками что-то замельтешило, задергалось, набухло… и из мрака пространства выплыло нелепое нагромождение металлических конструкций, его сменило трехглазое равнодушно-спокойное, даже какое-то окаменелое лицо, но и оно уплыло в бок, освободив место двум фигурам в скафандрах… Иван резко мотнул головой, в затылке ударил тяжелый молот, виски сдавило. Он приоткрыл глаза.

Обстановка была незнакомой. Одно ясно, это не отель и не притон, даже не ночлежка. Единственным, что он видел, было переплетение ржавых труб, переплетение совершенно немыслимое и беспорядочное. Похоже, его запихали в какой-то подвал или что-то наподобие. Пахло сыростью. Даже в таком состоянии он смог отметить это. И было неестественно тихо — так тихо могло быть лишь под землей или в барокамере.

Он попробовал приподнять голову. Не получилось. Напряг мышцы рук, дернулся всем телом, попробовал подтянуть колени к животу. Но все с тем же успехом. Связали! Иван мотнул головой в другую сторону и ударился о выступ трубы. Связали, сволочи! Он вдруг все вспомнил. Но почему?! Эта свора должна была по идее обчистить его и смотаться… хотя, что там обчищать — в карманах, дай Бог, если наберется с полсотни евромарок, гроши! Но все равно было непонятно, зачем он им?!

Сильно хотелось пить, глотка пересохла, язык тяжелым сухим кляпом лежал во рту. Иван скосил глаза, насколько смог выгнул шею. Но так ни черта и не рассмотрел — прикрутили его на совесть!

— Эй, кто там! — крикнул он.

Изо рта вырвался не крик, а жалкий сип, в затылок будто ломом долбанули.

Откуда-то сверху прямо на нос упала капля воды. Иван поднял глаза — потолок был невысоким, темным, и по нему шли переплетенные трубы. Мелькнула гнусная мысль — а может, эти ублюдки привязали его тут, подальше от глаз людских, а сами смотались, пускай, мол, подыхает? Могло быть и так!

Настроение упало до нуля, хотя, казалось, ниже падать было некуда.

— Эй, вы! — снова закричал Иван. — Сучье семя! Трусы паршивые! Да откликнитесь же кто-нибудь, мать вашу!

Он уже начинал ощущать собственное тело, мог даже пошевелить кончиками пальцев. Ничего, еще полчасика, и он придет в себя, выпутается! Не из таких переделок выбирался! Но напускная бодрость тут же исчезла, и им завладевала апатия, перед глазами снова начинали мельтешить всякие зигзаги, молнии, уродцы, хари, рожи, казалось, — еще немного и галлюцинации совсем оттеснят явь, и тогда он или спятит окончательно, или впадет в долгую бредовую немочь, или просто подохнет прямо тут, привязанным к трубам. В мозгу застучала прилипчивая короткая фраза: труп на трубах, труп на трубах… и от нее никак не удавалось избавиться.

— Вы все — дерьмо и подонки! — заорал он, не щадя пересохшей глотки. — Ну ничего, твари, мы еще посчитаемся! Мы еще с вами поговорим по душам!

От крика он снова потерял сознание. Но в этот раз не надолго. Очнулся от резкого прикосновения к губам чего-то холодного. Приоткрыл глаза.

Стриженный здоровяк тыкал ему прямо под нос горлышком длинной вытянутой бутыли. Он, наверное, только что вытащил ее из холодильника — горло было ледяным.

— Пей, паскудина!

В рот ударила струя жидкости. Иван глотнул раз, другой… Горло свело судорогой от холода, но он глотал и глотал, казалось, он никогда не напьется. Он даже не ощущал, что именно он пьет, ему это было без разницы.

Уже позже, когда жидкость хлынула из горла обратно, заливая грудь, ноги, он увидал этикетку на бутыли — это была обыкновенная шипучка. Да и не похоже, чтобы ему подсовывали что-то не то, никто вроде бы не собирался его отправлять на тот свет таким сложным образом, достаточно ведь было просто ножичком пырнуть или оставить привязанным. Но Ивану в эти минуты было на все наплевать. Он ощущал почти блаженство от этих нескольких не вылившихся обратно глотков шипучки. В голове загудело, зашумело…

— Ну что, напился? — поинтересовался стриженный.

Иван не удостоил его ответом.

— Ну тогда отдохни, парень!

Стриженный с размаху ткнул его кулачищем в солнечное сплетение. Иван задохнулся, вытаращил глаза, дернулся всем телом. Но тут же получил удар в челюсть. И опять провалился в темноту.

— Ничего, это тебе вместо наркоза, — сказал стриженный и ушел.

Еще три недели назад Иван был в Москве, с утра до ночи бегал с высунутым языком по приемным, кабинетам, все пытался что-то объяснить, доказать. На него смотрели как на не в меру обнаглевшего баловня судьбы, решившего вдруг, что весь мир вертится вокруг его носа, а кое-кто намеками, а то и впрямую давал понять это.

Старый приятель, друг, однокашник Толик Ребров, заведовавший в Космоцентре сектором Дальнего Поиска, заявил без обиняков:

— Кончай блажить, Ваня! У нас план расписан до трехтысячного года, а ты лезешь, понимаешь, с ребячьими фантазиями! Ты что, думаешь, ежели ты известная личность, любимец публики и герой-испытатель, так для тебя все на слом пустят, так, что ли. Щас тебе прямо, по-щучьему велению, экспедицию снарядят, фонды выделят, людей подберут, технику: давай, мол, Ваня, валяй, — куда глаза глядят! Слушай, ну тебе же не двенадцать лет! Чего ты мозги занятым людям пудришь?!

Иван и сам понимал, что его затея безнадежна. Умом понимал, а вот сердце в это отказывалось верить.

Его отовсюду гнали — и по-доброму, и с шуточкой, и с посулами, и по-всякому, но гнали. Был, правда, один выход. Надо лечь на обследование, чтоб провели самую глубокую, скрупулезную мнемоскопию, все изучили, разобрались, решили, постановили и так далее. Но у Ивана была всего-навсего одна жизнь, он не мог ждать годами и десятилетиями, ждать неизвестно чего. И потому он не раскрывался. Хотя и подозревал, что данные областного мнемоцентра уже давным-давно поступили куда надо, обрабатываются, и что он сам на крючке, просто его не хотят раньше времени тревожить. И тогда он решил порвать со всем — сил не хватало! Он подал рапорт через голову Толика Реброва высшему начальству. Рапорт, как это и должно было случиться, вернулся к Толику. Тот вызвал сразу.

— Ладно, старина, я тебя понимаю, — сказал задушевно, — Другой бы на твоем месте лет десять назад сломался. Все, не тужи! Клянусь тебе, что выбью отпуск еще на полгода, лады?!

Иван отрицательно мотнул головой.

— А чего же ты хочешь?

— Все того же!

— Ну, ты даешь, старина! Я ж тебе тыщу раз объяснял, ну кто тебе отвалит такую сумму за здорово живешь?! Ты же прекрасно знаешь, сколько стоит переброска в такую даль средней поисковой лохани! Знаешь?!

— Знаю, — согласился Иван. Конечно, он знал, что со своей затеей сожрет процентов десять, а то и двенадцать, всей энергии, отпускаемой Космоцентру на год, и тем самым сорвет несколько запланированных полетов. Но что ж ему теперь, вот так и сидеть с протянутой рукой оставшиеся годы! Нет, он был не согласен с подобной арифметикой. Но он не мог полностью раскрывать карт.

— А чего тогда, понимаешь, прицепился? Тебе, Ваня, надо отдохнуть, ты, старина, утомился… Или, хочешь, переходи к нам, в аппарат, я тебе местечко найду, а?

— Не надо ничего, давай-ка рапорт визируй! — проворчал Иван.

Ребров пошевелил густыми бровями, поерзал в удобном обтекающем его кресле и сказал:

— Рапорт твой я убираю. Вот сюда, видишь! — он приоткрыл дверцу в стене-сейфе. — На хранение, понимаешь. Ты у нас нонче где по графику?

Иван отвернулся. Уставился в стену с вмонтированным в нее огромным океанариумом, в котором резвились уродливые рыбы с шипастыми лапами и выпущенными глазищами. Одну из рыбин он собственноручно привез для Толика с проклятой, и притягательной Гадры, где чуть было не остался навсегда. Но сейчас было не до сентиментальных воспоминаний.

— Ты в отпуске, старина, — сам ответил на свой вопрос Толик, — вот и отдыхай! А когда вернешься, мы с тобой поговорим о твоем дурацком рапорте, лады?

Иван встал, пошел к дверям.

— Эй, погоди! — Толик выскочил из-за стола, преградил ему путь. — Ты чего, рехнулся совсем, что ли?! В бабу превратился истеричную?! Ты ж космолетчик, мужик! Забыл, как мы с тобой загибались в рудниках Сельмы, а?!

Мы же с тобой не супились и не морщились тогда, Ванюша! А чего ты сейчас скис, живи и радуйся!

— Пусти! — Иван плечом оттолкнул начальника.

— Нервишки шалят? Ладно, старина, любительскую капсулу я тебе выделю и… — Толик помедлил, вздохнул тяжко, — и шесть разгонных баков. Больше не могу, сам знаешь, меня и так за глотку возьмут, прижмут сектор.

— Пусти, я тебе сказал — Иван оттолкнул Толика, распахнул двери. На выходе бросил зло, отрывисто: — Ты отлично знаешь, что там, куда я собираюсь, не хрена делать в этой твоей детской кроватке. Э-эх, ты! Да ведь я капсулу сам могу взять напрокат, в любом бюро путешествий, ну… прощай!

Толик отшатнулся, лицо его перекосилось.

— Возьмешь! Не спорю! — закричал он вслед. — А кто тебе, дураку, баки даст, а?! — Но он быстро остыл, на то и был, видно, заведующим сектором, человеком, обязанным ладить с людьми. И крикнул уже вниз, вдогонку: — Отдыхай, неврастеник, потом еще поговорим, может, чего и подыщем!

Только Ивану было не до отдыха. С каждым днем давило все сильнее и сильнее. И додавило!

Когда он очнулся в очередной раз, тело не было таким разбитым и непослушным, как до этого. Да и голова постепенно светлела. Молот больше не колотил от виска к виску и по затылку. Стриженный снова дал воды. Но бить не стал. Ушел, также молча, как и пришел.

Ивану начинала надоедать эта глупая игра. Терять ему было нечего.

— Эй вы, дерьмоеды! — заорал он что было мочи. — Или вы пришьете меня сейчас, или я через денек вырвусь и разнесу к чертовой матери ваше паршивое гнездо! Оглохли? Ублюдки поганые!

Издалека послышались тяжелые шаги. Потом прозвучало ворчливо:

— Кто это там такой грозный? Ой, как страшно, аж поджилки трясутся!

Иван собственным ушам не поверил. Это была скорее всего слуховая галлюцинация. Он ничего еще не видел, не мог повернуть головы, но уже готов был отдать левую руку на отсечение, что этот брюзжащий грубый голос принадлежит его давнишнему знакомцу, разведчику второго класса, которого вышибли за буйный нрав из Объединенного Космофлоа Земли, с которым они коротали почти год на Гадре, а потом бывали в таких переплетах, что и вспоминать к ночи не следует.

— Щя мы поглядим, кто тут разносить нас собирается, щя-я!

Да, это был голос Гуга Хлодрика, Иван узнал бы его из многих тысяч голосов.

— Я, наверное, спятил! Это ты, Гуг?!

— Мы все тут чокнутые, — отозвался пришедший, — конечно, это я, какой дурак еще полезет в этот проклятый лабиринт! Оклемался?

— Хорош вопросик для первой встречи после стольких лет! — возмутился Иван.

Гуг хрипато, засмеялся, смех его был похож на отрывистый, хронический кашель.

— Прям-таки уж и первой! — выдавил он, подойдя вплотную и заглядывая Ивану в лицо. — Ну что? Порядок? Я знал, что ты не загнешься!

Гуг Хлодрик был на полголовы выше Ивана и раза в полтора шире. А теперь его и вовсе разнесло, он обзавелся внушительным животом и двойным подбородком, который не могла скрыть даже всклокоченная полуседая борода.

Лицо у Гуга и в молодости имело красноватый оттенок, а ныне стало набрякшим, багровым — Иван сразу отметил это, несмотря на полумрак. Да, Хлодрик совсем не был похож на того молодцеватого богатыря-викинга, каким казался десять лет назад, он сильно сдал. И все же это был именно он.

— Ну-у, привет, дружище! — просипел Гуг в ухо Ивану. И по-приятельски стукнул кулаком плечо. — Чего зенки пялишь, не ожидал?! Или, думаешь, я тебе в бреду привиделся, а?!

— Здорово, Гуг, — тихо сказал Иван и улыбнулся. Он был рад этой встрече. Хлодрик не раз его выручал, может, и сейчас он заявился столь неожиданно, чтобы спасти его — от этой банды подонков.

— Ну-у, признал! — обрадовался Гуг. — Ванюшка, дружище, чертушка! — Он ткнулся лбом в лоб Ивана, сдавил огромными лапами затекшие плечи.

Ивану показалось, что Хлодрик плачет, он почувствовал щекой сырость его щеки. Но голос у Гуга не дрожал.

— А вот в первую-то встречу ты меня и не признал, Ванюша, гад ты этакий! Щас, небось, и не помнишь, как засветил мне прямо под глаз, а?

— Не помню, Гуг, — сознался Иван. Он на самом деле почти ничего не помнил; мало ли чего могло случиться за эти две угарные недели.

— Это было в кабаке одноглазого Сайруса, ты там выдавал такие фортели, что только держись! Полгорода до сих пор ходит в синяках и шишках. Ваня, а местное бабье тоскует — куда подевался этот ухарь?! По простоте своей я хотел унять тебя, ну и получил по морде. Эх, придушить бы тебя, гада! Так к старым товарищам не относятся, Ваня! Ну, да ладно, я отходчивый, прощаю!

Иван только теперь сообразил, что надо не языки трепать, а дело делать.

— Развяжи меня, — попросил он Гуга.

— А буянить не будешь, — поинтересовался Гуг без оттенка шутливости.

— Развязывай давай!

— Хорошо, только ты не дергайся!

Хлодрик запустил свои лопатообразные руки за трубы, принялся там ковыряться, нащупывая узлы, пытаясь их ослабить. Но он все-таки спросил:

— Вот я тебя развяжу, а чего ты делать станешь, а?

Иван усмехнулся.

— Первым делом перекалечу этих недоносков! — сказал он угрюмо.

— Каких таких этих?

— Которые меня вырубили там, наверху, и приволокли сюда! Гуг, не будь глупей, чем ты кажешься!

Хлодрик не обиделся, наоборот как-то повеселел, вновь на него напал странный полукашель-полусмех.

— Уж если кто из нас дурак, так это ты, Ваня! Любой безмозглый кретин на твоем месте давно бы догадался, что к чему! — Хлодрик отер испарину со лба, тяжко вздохнул, обдавая Ивана перегаром. — Это мои парни, понимаешь?

Мои!

У Ивана внутри все перевернулось. Он готов был убить Гуга, ярость захлестнула его, переполнила, даже слов не нашлось, чтобы выразить ее.

— Точняк, Ванюша, мои! Да ты не трепыхайся, сам же мне и мешаешь, паскудина ты эдакая! Здорово они тебя примотали. Но иначе, Ванюша, никак нельзя было — ты б или сам накрылся, или бы тебя накрыли, понял?! Дурачина ты, Ванюша, и простофиля, пить ведь тоже уметь надо, это тебе не по Пространству шастать, это тебе не на Гадре со звероящерами в бирюльки играть, это тебе… Ну чего язык в задницу заткнул?! Обиделся, что ли! Ну и болван! Я тебя же и спас, Ваня! Ты на меня БОГУ молиться должен и по гроб жизни пойлом накачивать! А ребятки мои, Ваня, мои. Я в тутошнем околотке, Ванюша, масть держу, так что ты не удивляйся, мимо меня здесь не проскочишь… — приговаривая так, Гуг Хлодрик распутывал узлы. Но он явно не спешил, ждал, пока старинный приятель немного поуспокоится. — Я когда по первому разу в психушку попал, Ваня, меня две недели в смирительной рубахе держали, так-то! Еле отошел, думал, кранты мне! А ты за четыре денька прочухался, тебе, Ваня, надо при жизни памятник ставить…

Иван все понял. Обижаться было на самом деле глупо.

— Ладно, помолчи немного, — пробурчал он почти дружелюбно.

— Во-о! Ну, ты молодец! — Гуг как-то сразу вдруг справился с неподдающимися узлами, веревки, опутывавшие тело Ивана, сползли вниз. — Ты только это, не дергайся, Ваня, не трепыхайся, надо, чтоб кровь по жилам разошлась. На-ка, вот лучше, глотни чуток! — Гуг ткнул фляжкой под нос. Из ее отверстия несло сивухой.

— Убери! — сказал Иван и отвернулся.

Он чувствовал, как миллиарды иголок впились в руки, ноги, поясницу, во все тело. Но он умел терпеть, он знал, как надо бороться с болью.

Расслабившись до предела, он не отходил от стены, так и стоял, привалившись к ней спиной, не шевелясь.

— Ну и молодчага, Ваня, — осклабился Гуг. — Теперь я вижу что ты и в самом деле пришел в ум! Хавать хочешь?

— Нет, — вяло ответил Иван. Есть ему почему-то совсем не хотелось.

— Ну и ништяк, — согласился Гуг, — помнишь, на Гиргее в пещерах, а? Два месяца без жратвы сидели, у меня тогда, Ваня, ребра не то что к позвоночнику, а к затылку прилипли, и ведь высидели же! Без жратвы можно прожить, Ваня! А вот без моего Элексира, без этого паршивого пойла, Ванюша, сложнее. Ты как хочешь, а я глотну малость.

Гуг вскинул флягу и в один прием опустошил ее, крякнул, откашлялся, потом бросит флягу под ноги и смял ее своим пудовым башмаком.

— Все, Ваня! Завязываю! — Гуг ухмыльнулся плутовато. — До сегодняшнего вечера — Но тут же посерьезнел, насупил белесые жидкие брови. — А тебе не советую, не стоит и вечером развязывать, слишком это мне дорого, Ваня, обходится, ты же мне троих лучших парнишек искалечил, нехорошо это!

Иван опустился на корточки. Иголки перестали колоть его, но слабость в теле сохранялась. Ему почему-то подумалось, что вот уйдет он из Отряда, размякнет, через пару лет станет таким же как Гуг, и все ему будет до фени, на все будет плевать! Может, так и стоит сделать, ну их всех! Надо гнать лишнее из мозга, из памяти, мало ли чего и где случается, что ж всем беситься, рвать нервы?! Так они же не из титанопластика, их и вообще позагубить недолго… Нет, врешь, оборвал он сам себя, нервы у человека покрепче и погибче титанопластика, это уж точно, иначе бы и человечества на Земле давненько бы не осталось, все бы в истериках да психозах сошли с земной колеи! А что касается Гуга Хлодрика, так он его точно, спас, вовремя он его окоротил, в самый раз, еще бы через недельку, глядишь, и опоздал бы.

Иван положил руку на плечо Гугу.

— Ты был прав! — сказал он коротко.

И они поняли друг друга.

Хлодрик предложил пройти в его, как он сказал, конуренку. Таковая оказалась совсем рядышком, шагах в трехстах. Они прошлепали это расстояние по замусоренному и залитому водой коридорчику, напоминавшему своей безотрадностью и неприглядностью ход подземных коммуникаций, и уперлись в железную дверь, на которой красовалось полустертое изображение черепа. Там Гуг и жил, за этой дверью.

— Я бы не советовал твоим парням попадаться мне на глаза, — предупредил Иван.

Гуг неопределенно хмыкнул.

— Я их давно отослал наверх, не волнуйся, мордобоя больше не будет.

И они вошли внутрь.

Заставленная пустой посудой, какими-то невзрачными и потрепанными коробками комнатушка и впрямь заслуживала названия конуры. Потолки были высокими, но с них свисал такой слой паутины, что казалось, будто над ней вообще нет никаких перекрытий, что она бесконечна. Окон в комнатушке не было. Зато стояла кровать с шарами-набалдашниками и голой панцирной сеткой.

Вот на эту кровать и плюхнулся со всего маху Гуг Хлодрик. Сетка на все лады заскрипела, заскрежетала под ним.

— Хором я, Ванюша, не нажил, — признался Гуг, без особого сожаления. — Но ты не подумай, что я бедный человек, нет, у нас тут бывает ха-ароший клев…

— Заткнись! — оборвал его Иван. — Я не желаю знать про твои делишки!

Докатился, космолетчик!

— Ну, давай, давай, я с удовольствием послушаю воскресную проповедь.

— Обойдешься!

Ивана вдруг прорвало. Он выложил о себе всю правду, рассказал столько, сколько никому не рассказывал, слова вырывались из него будто лава из вулкана. И сдержаться он уже не мог.

Гуг сидел с полуоткрытым ртом и вытаращенными красными глазами.

Впечатление было такое, словно его только что вытащили из подводных рудников Гадры, его распирало как глубоководную рыбину, казалось кровь вот-вот брызнет из пор кожи, а глаза вылезут из орбит.

— Первые дни я держался, Гуг, все было нормально! Я говорил себе — у тебя есть воля, разум, держись, космолетчик, иначе цена тебе — грош! И ведь держался, Гуг, держался! А потом навалило… Да так навалило, что хоть в петлю, хоть в окошко! Не поверишь, но это было выше человеческих сил, неделю я не спал вообще, ни единой минуты, ни секунды. Ну ладно, нас обучали не спать сутками, сам помнишь, как было в Школе, но ведь это легко, когда просто не спишь, понятно, просто! А когда мозги набекрень, когда перед глазами одно и то же, Гуг, это совсем другое дело, хоть башкой об стену! У меня был план, я поклялся отомстить этим тварям, добраться до них во что бы то ни стало! Сдохнуть, но добраться! Но не так-то это просто, мнемограммы показывать, сам знаешь, шумиху поднимут, подопытным кроликом сделают, на слово само-собой никто не верит, да и попробуй раскройся, высмеют, сочтут за блаженного. Куда ни сунься, везде труба, Гуг! Но не это главное, это все дело понятное, не привыкать. А вот память жжет, сил нету, хоть под психоскальпель ложись! Вот тогда, Гуг, я и стал понемногу прикладываться, а где немного, там и все остальное… Погулял я здорово, от Марселя до Тегерана, а потом залетел в эту дыру, черт бы ее побрал. Только время зря потерял. А мне бы сейчас набрать надежных ребят, пробить разрешение, хотя бы под видом свободного поиска в Пространстве, ну ты знаешь, да и махнуть туда! Иначе, Гуг, загнусь, не выдержу. Ты можешь меня считать неврастеником, бабой-истеричкой, но это не передать словами, это не под силу человеку!

Гуг замахал рукой, разинул рот, еще шире разинул.

— Ничего я не считаю, — проговорил он. Но ты забудь про свои замыслы, ни черта не выйдет! И ни один из нормальных парней с тобой не пойдет на это дело, можешь даже не пробовать уговаривать, тебя сочтут помешанным, Ваня, вот и все! Я сам думаю, что у тебя крыша поехала… Ладно, не трепыхайся, я чего думаю, то и думаю, крутить не собираюсь. А чем смогу, помогу! Только ведь нечем. Ежели башли нужны, сотен шесть-семь подкину… но это тебе на полбака. Можно, конечно, и побольше наскрести, на разгон всегда можно наскрести, а как обратно выбираться будешь? Не-е, коли тебя в Космофлоте не поддержат, и рыпаться не стоит! Или к частникам на поклон иди!

— А что я им предложу? — спросил Иван.

— В том-то и дело, что предложить тебе нечего. Ни один из частников благотворительностью в космических масштабах заниматься не станет, Ваня. Но гляди, старина, пока ты будешь по миру побираться, крохи выпрашивать, тебя точняк засекут, может, ты уже под колпаком.

— Все может быть, — понуро согласился Иван.

И поглядел на груду бутылок, валяющихся в углу.

— В это время из-за двери послышались торопливые тяжелые шаги, сама она почти сразу распахнулась, на пороге застыли две фигуры в зеленоватой форме и касках, блеснули стволы автоматов-парализаторов.

— Легки на помине, сучары! — тоскливо пробурчал Гуг Хлодрик, но не пошевельнулся.

Иван смотрел на служащих Европола и не мог понять, что их сюда привело.

Гуг? Его шайка? Иван не знал, что надо делать, и потому не делал ничего.

— Ты сиди на месте, — холодно сказал тот, что стоял слева, указывая стволом на Хлодрика, — а русский пойдет с нами.

Иван привстал.

— И попрошу соблюдать спокойствие, это в ваших же интересах.

— В наших интересах, — с ленцой процедил Гуг, упирая руки в колени, — совсем другое, дорогие легаши!

— И что же именно? — с ухмылкой поинтересовался стоявший справа.

— А то, чтобы гости, навещающие нас, были немного повежливее, понял?! Если не понял, могу разъяснить, сучий потрох!

Иван не видел, как ампула вылетела из дула. Но он видел, как она ударила в грудь Гугу Хлодрику и разлетелась на мелкие осколки. И он понял — у Гуга под курткой был надет панцирь. Все дальнейшее произошло мгновенно:

Хлодрик вскочил на ноги, будто был не восьмипудовым верзилой, а пушинкой, взметнувшейся под струей воздуха. Европоловцы рухнули на грязный заплеванный пол, уткнулись в него лицами. Гуг выскочил за дверь и через минуту, после непродолжительной возни, вскриков, сопенья и скрежета зубов, втащил в комнатушку еще двоих парней в зеленоватой форменке. Он их держал за воротники. И как те ни упирались, вырваться им не удавалось.

— Еще трое валяются там, у входа, — доложил Хлодрик Ивану извиняющимся тоном.

— Нехорошо все это, — высказался Иван. Ему совсем не нравилось происходящее. И он никак не мог понять, зачем он европоловцам? Может, он успел натворить чего-нибудь такого, за что надлежит отвечать по местным законам. Все может быть, разве упомнишь! Только ему не хотелось попадать в клетку, какая бы причина на то ни была.

— Еще бы! Конечно, нехорошо! — согласился Гуг. — Но мы сейчас сделаем так, что все будет хорошо!

Он заорал на вырывающихся парней так, как не орал в свое время на звероноидов Гадры, медленно отжиравших у него левую ногу. Эти гнусные твари тогда именно отжирали его конечность, не отрывали, не отъедали, не отгрызали; они привязали самого Гуга к железному крюку, вбитому в стену пещеры, и не торопясь, со смаком и явным удовольствием, чавкая и обливаясь слюной, жрали ногу у живого и дико орущего Гуга Хлодрика. Иван поспел вовремя. Но тогда Гуг не орал так дико.

— Я вас, твари, гниды паршивые, напополам поразрываю, ежели вы через две минуты не вытащите всю эту падаль наверх, чтоб она не воняла в хоромах благородного Гуга — Игунфельда Хлодрика Буйного! Поняли, суки?! В моей старой и дырявой шкуре сидят сорок поколений свирепейших викингов, и я от их имении поручению размажу ваши вонючие мозги по стенам! А ну, брысь!!!

Он притопнул ногой. И выпустил парней. Не прошло и минуты, как в конуренке стало тихо и покойно, никто не стоял в ней из непрошенных гостей, никто не лежал на полу. Иван выглянул наружу — лишь валяющаяся у стены каска с зеленоватым отливом да отпечаток кровавой пятерни почти под самым потолком напоминали о случившемся.

Он вернулся в комнату. Поглядел на тяжело дышащего Гуга исподлобья, неодобрительно.

— И все-таки, дружище, тебя не зря вышвырнули из Космофлота, ты и впрямь Буйный. Зачем тебе лишние неприятности? Может, дело шло о штрафе за погром в кабаке одноглазого Сайруса или еще о каких-нибудь таких мелочах! А ты кулаками махать начинаеш, викинг хренов!

Гуг не обиделся, не рассердился. Он снова плюхнулся на скрипящую кровать, откинулся к стене. И сказал:

— Не-е, старина, у тебя точно разжижение мозгов! Вспомни-ка, о чем ты тут рассуждал только что, а?

— О чем? — не понял Иван.

— Балбесина, пока ты думаешь, что за тобой могут установить слежку, тебя уже взяли под колпак, дошло?!

— Ты уверен?

— Еще бы! — лицо Гуга было совершенно непроницаемо и серьезно. — А за скандал и потасовку в кабаке Сайруса, да и иных местах, о которых ты изолил забыть, я заплатил столько, что ребятам придется изрядно попыхтеть месячишко-другой, прежде чем мы восстановим нажитое… Не думай, что твои пьяные истерики были бесплатным развлечением! Тебе надо мотать отсюда, понял! За океаном сейчас совсем хреново, не скроешься от легавых. А в России, я думаю, тебя не сразу сцапают. Вали домой, Ваня! Никто тебе здесь не поможет. Но одну штуковину я тебе дам, глядишь, пригодится!

Иван уставился на Гуга иронически, скривил губы.

— Это какую же? — спросил он с явным сарказмом. — Фомку? Кастет? Отмычку? Чего ты мне можешь дать сейчас, Гуг Хлодрик Буйный, предводитель шайки грабителей и алкашей?! Чего у тебя есть за душой и вне ее — канистра виски? Или, может быть, ржавый парализатор? Мне в нашей всесильной конторе ни черта не смогли предложить, кроме любительской капсулы, понял! А остальное мне и задаром не нужно!

Гуг поднял руку.

— Не спеши, Ванюша, отказаться всегда успеешь. Я не знаю, как ты доберешься до того проклятого места, до этой окраины Метагалактики, это все твое дело… но ежели ты доберешься до нее, ежели ты решишь потолковать с местной братией, которая угробила твоих родичей, то тебе эта штуковина ох как пригодится… Да и все равно продать ее некому! Бери, Ваня!

Пора было собираться, уходить отсюда. Иван знал, что европоловцы вернутся с подкреплением и зададут им жару. Но апатия держала его в своих тисках. Он не мог встать, решиться на что-то.

— Вот, гляди! — Гуг долго ковырялся в стене за кроватью, наконец вытащил что-то неопределенное, завернутое в тряпицу. Вид у него был весьма самодовольный. — Мы тут год назад подломили парочку сейфов в одном пришвартовавшемся судне. Дело было мокрое, пятерых охранничков пришлось в воду сунуть с камешками, но, Ваня, они сами виноваты, зашебуршились не ко времени, задергались… А суденышко-то оказалось лабораторией засекреченной, усек? Я как допер, так чуть не сверзился от беспокойства, но поздно было — тут или пан, или кичман! Я грешным делом, подумал, ридориумом удастся разжиться, Ваня! Это ж раз в жизни! Грамм — и гуляй до могилы со всей оравой, еще и останется столько же!

— Раньше ты был другим, — вставил Иван. — Я жалею, что не удержал тебя в Отряде, очень жалею!

— Поздно, Ваня, поздно, жизнь не переделаешь! Да и все относительно, старина. Ты меня жалеешь, а я вот сейчас тебя жалею, не дай Бог, Ваня, на твоем месте быть, не дай Бог! Но слушай! Какой там к черту ридориум — пустые сейфы за семью бронированными дверями, а в одном — вот это яйцо! Гляди-ка, может, слыхал чего про такие!

Он развернул тряпицу, в огромной мясистой ладони оказалось обычное яйцо, чуть больше куриного, но цветом такое же, покрытое какими-то пятнышками, а может, и просто засиженное мухами. Иван понял, что самый обычный дурацкий розыгрыш.

— Не-е, ты носа-то, не вороти, дурачина! — Гуг явно занервничал. — Из-за этой штуковины вместе с нашими восемь душ отлетело к небесам, а ты нос воротишь. Ну скажи, вам там самую последнюю технику дают, самые новейшие всякие хреновины…

— Тебе тоже давали в свое время, — вставил Иван.

— Да ладно, я же не спорю! И не горюю, Ваня! Но ты скажи, такие хреновины давали?

— Нет!

— То-то!

— Не тяни, мне пора уходить отсюда.

Гуг Хлодрик рассмеялся ему прямо в лицо.

— На, Ваня, держи! С этой штукой ты уйдешь от кого угодно, даже от самого дьявола! И помни, какие у тебя друзья, а коли вернешься… — в глазах у Гуга появились грусть, он судя по всему, не верил, что Ивану доведется вернуться. Но он старался, чтобы это неверие не выплескивало наружу. — А коли вернешься, отдашь. Я с тебя за нее строго спрошу, понял?!

— Понял! Оставь себе.

Иван собирался встать. Но Хлодрик остановил его, усадил напротив.

Задышал тяжело, взволнованно, будто должно было произойти нечто необычное.

— Гляди!

Гуг прижал яйцо острым концом к шее, прямо под сивой бородищей, надавил. Поначалу ничего не изменилось, и Иван поневоле подумал, что старый приятель свихнулся от пьянства, от всего этого дичайшего и непотребного образа жизни, и он хотел толкнуть его рукой в плечо, чтобы очнулся от бреда, пришел в себя… Но рука его застыла в воздухе. То, что Иван увидал, было ни на что не похоже, если только на галлюцинацию. Лицо Гуга, да и его фигура, начали на глазах меняться: щеки втягивались, бледнели, плечи сужались, живот пропадал и одежда начинала обвисать складками несмотря на панцирь, скрываемый под нею, нос из набрякшего и непомерного превращался в тонкий, правильной формы, борода, вся до волоска, исчезла, оставив на своем месте недельную щетину…

Иван машинально провел ладонью по подбородку, щекам — он тоже не брился давненько, щетина торчала наждаком. Но не это озадачивало его. Гуг становился похожим на кого-то очень знакомого, он не просто утрачивал свой обычный облик, он превращался в кого-то. Но в кого?! Ивану показалось, что он сходит с ума! Перед ним сидел его собственный двойник, не надо было зеркала! Только теперь Иван сообразил, что к чему, но поверить, что это происходит на яву, не мог, не верилось! Да и не могло быть такого!

— А ты ущипни себя! — проговорил вдруг тот, кто был прежде Гугом Хлодриком. — Ущипни за ляжку! А хочешь, за нос! Глядишь, и проснешься.

Иван словно загипнотизированный последовал дурацкому совету. Но щипки не помогали — он чувствовал боль и не просыпался.

— Что скажешь?

Иван тысячи раз слышал собственный голос в записях. И теперь он готов был спорить на что угодно, что прозвучал именно его голос, это не могло быть ошибкой, в этом во всем была какая-то закономерность.

— Гуг, это ты? — спросил он, глуповато улыбаясь.

— А кто же еще, конечно, я — Гуг Хлодрик! — ответил сидящий напротив — Ивановым голосом. — Ты только чувств не лишись, ладно? А то стал чувствительным больно, как барышня! Ну, Ваня, отвечай, пока я добрый, нужна тебе эта хреновина или нет?!

Иван замялся. Он думал о множестве вещей и не мог сразу найти нужного.

И все-таки, спросил:

— Сколько времени она действует вот так?

— Столько, сколько надо тебе!

— А обратно?

Иван-двойник оторвал яйцо от шеи, сунул его тупым концом в рот, надул щеки и почти сразу же превратился в обрюзгшего и краснорожего Гуга Хлодрика.

— Вот как! — заявил Гуг надменно, оттопыривая губу.

Но Иван не мог поверить в чудо, случившееся у него на глазах.

— Слушай, Хлодрик, а может, это гипнолокатор, — предположил он, — может, ничего на самом деле не меняется, просто нам начинают видеться всякие вещи…

Гуг сплюнул под ноги, почесал за ухом…

— Все проверено, не будь занудой, Ваня. Держи!

Он сунул яйцо в руку Ивану.

— Только зря не экспериментируй с ним, не стоит. Штуковина непонятная, может, в ней еще чего есть, откуда нам знать. Вон Лысый, ну ты его должен знать, тот, что тебя брал, доэкспериментировался — щас по ходам бегает, на четырех лапках и с длинным голым хвостом!

— Врешь!

— Ей-Богу, Ваня! Эта хреновина, видать, настраивается на самый активный, биоактивный, объект в радиусе своего действия. Ну этот дурашлеп позавчера и доигрался — поймал крысу, здесь их полно, сам видал, приставил к горлышку яичко, и поминай как звали — только хвостиком вильнул, Ваня! Где его теперь отлавливать, а? Может, сам возвернется? Хорошо еще, что я подобрал… Так что ты не дури, не надо!

Ивану вдруг показалось, что все это продолжение алкогольного бреда, белой горячки. Но рука его сжимала вполне материальное и даже какое-то живое на ощупь яйцеобразное тело неизвестного происхождения. И от этой реальности деваться было некуда. Он обтер яйцо о штанину, сунул в боковой карман комбинезона.

— Но должны же быть какие-то инструкции? — предположил он, поглаживая колючий подбородок.

— Ванюша, у тебя нулевой допуск, а ты болтаешь о такой ерунде! Ну где ты видал, чтобы засекреченные штуки хранили вместе с инструкциями, чертежами, техдокументацией, ты наивный человек. Ваня. Если и были какие инструкции, так на другом суденышке за семью замками, а то и вообще у черта на рогах! Давай-ка, собирайся, пора уматывать, теперь я чую недоброе, меня чутье не подводит!

Он привстал, подтянул штаны. Подошел к двери, снял с пояса связку огромных ключей — этой связкой можно было проломить череп слону — и долго возился с замками. Потом со скрежетом и лязгом задвинул три гигантских засова, опустил сверху металлический занавес и, видно, для пущей надежности придвинул вплотную к двери непомерный стальной сейф, сработанный еще лет пятьсот назад. После этого выдохнул тяжело, но удовлетворенно:

— Порядок!

— Ты чего, танковой атаки ждешь? — поинтересовался Иван.

— Это мы поглядим, — неопределенно ответил Гуг.

— А как же сами выбираться будем?

— Не волнуйся, Ваня! — Гуг Хлодрик повел глазами куда-то ввысь, за паутину, — Выберемся.

Он прильнул к стене ухом. Лицо приняло настороженное выражение.

— Что там?

— Идут, сучары! Я все точно рассчитал. Но ты, Ваня, не робей! Гуга-Игунфельда Хлодрика Буйного голыми руками не возьмешь! Гляди!

Он подошел к противоположной стене, подогнул колени, напрягся и подскочил метра на три вверх, вцепился обеими руками во что-то невидимое, подтянулся… послышался треск, что-то загремело, заскрипело. И Гуг многопудовым мешком свалился вниз, на пол. Он сидел весь в обрывках паутины и с недоумением разглядывал чугунную старинную решетку, которую держал в руках. На концах этой решетки болтались куски цемента, кирпичей.

— Во-о! Оторвалась, падла! — произнес Гуг, будто еще сомневаясь в случившемся. Но тут же отбросил решетку в угол комнатушки.

В дверь застучали.

Гуг попробовал встать. Лицо его исказилось гримасой боли, он ухватился обеими руками за левую ногу, застонал.

Иван сразу понял в чем дело. После того, как звероноиды отожрали Гугу половину голени и всю ступню, ему пришлось ложиться на биорегенерацию в Центре. Но живой протез получился неважным, он то и дело подводил хозяина.

Видно, что-то подобное произошло и теперь.

Иван подхватил Гуга под мышки, приподнял.

— Ничего, я тебя подсажу, выберемся Гуг, лишь бы ход был.

— Ход есть, Ваня, но я не полезу, ну его на хрен! Надоело бегать!

В дверь принялись колотить прикладами. Потом как-то сразу все стихло. И послышался приглушенный голос:

— Именем закона требую открыть дверь!

— Ага, щас, разбежался, — прокомментировал требование Гуг. И повернул голову к Ивану: — Там все просто, по лесенке наверх — шесть ярусов, потом по туннелю до упора, и в тридцать восьмую дверцу по левой стороне! Гляди, не сбейся! Ни одна собака тебя не отыщет в этих лабиринтах, будь спокоен!

— Мы пойдем вместе! — твердо заявил Иван.

Гуг рассмеялся своим прерывистым кашлем-смехом, утер выступившие слезы.

— Ванюша, вместе мы сможем пойти только на кичу, понял?! А тебе надо еще кое с кем расквитаться, об этом тоже не забывай! Что касается старого буйного викинга, так за него, Ваня, не переживай, не родился еще на Земле-матушке тот, кто покорителя Гадры за хобот возьмет!

В дверь опять забарабанили. Голос стал громче.

— Эй, Гуг Хлодрик, отпирай! Ты арестован! На этот раз ты крепко влип, Буйный!

— Щас ты у меня влипнешь, дерьмо вонючее! — отозвался Гуг. — Ты как смеешь так говорить со мной, щенок! Ну, давай, высаживай дверцу, я тебя жду со всей твоей кодлой!

Ивана передернуло.

— Гуг, зря ты их поливаешь, — сказал он, — у них же такая служба, работа.

— Ваня, мы разберемся, мы старинные знакомые. Ты иди. Нет, постой! Я тебя напоследок спросить хочу, а как ко всей этой истории с твоим мщением относится твоя же ненаглядная, сто лет не видал твоего Светика, неужто она тебя благословит на подвиги, что-то не верится мне в это. Ну да все равно, ты ей от меня самый горячий братский поцелуй передавай, ладушки?!

У Ивана внутри все перевернулось, сердце трепыхнулось, застучало сильнее, будто в его раскрытую рану плеснули раскаленным маслом. Но он сдержался, он понял, что Хлодрик просто-напросто ни о чем не знал, что он оторвался от мира со своей воровской бандой, что он, видно, не смотрел визора, не читал газет, а потому и злиться на него не стоит.

— Ее давно нет, — проговорил совсем тихо.

— Где нет? — удивился Гуг.

— Нигде нет, старина! Она погибла четыре года назад, там в Пространстве, на выходе из Осевого измерения ее капсулу разнесло в пыль! Так-то, Гуг. Светы давно нет, мне не у кого отпрашиваться.

— Извини! — буркнул Хлодрик себе под нос.

В дверь перестали стучать; и она вдруг завибрировала, задрожала мелко-мелко. Иван поглядел на Гуга, дело принимало нешуточный оборот.

— Ты пойдешь со мной!

Он обхватил Хлодрика за плечи, оторвал от кровати, подпихнул к стене, вцепился обеими руками в пояс, напрягся и подкинул тело к дыре. В глазах потемнело, колени задрожали. Но на этот раз Гуг не свалился вниз, видно, уцепился за что-то. Сверху послышались совершенно непередаваемые ругательства и отборный старинный мат.

Дверь ходуном ходила. Это было заметно даже сквозь железные ставни.

Наконец, в ее центре появилось темное пятнышко.

Пятнышко все время меняло форму, расширялось, пока его не прорвало и в образовавшуюся дыру не пробилось синее холодное на вид пламя. Европоловцы прожигали дверь плазменным резаком, каким-то образом, а может, и совсем не случайно, им удалось обогнуть массивный стальной сейф, заслонявший ее снизу до половины. Дыра увеличивалась на глазах. Больше рисковать не стоило.

И Иван прыгнул вверх, еще не зная толком, что его там ожидает.

Пригодилась подготовка, полученная в Школе, пригодилась, несмотря на все, что было с ним в последние дни, несмотря на беспробудную двухнедельную пьянку, на четыре голодные дня в связанном достоянии, на затекшие мышцы.

Все-таки он был космолетчиком экстра-класса. И он вновь доказал это!

Гуг подхватил его, вцепился мертвой хваткой в кисть, втащил в какую-то темную дыру. И все же Иван успел оглянуться, свесить голову вниз. Он увидал, как в конуренку Гуга Хлодрика ворвались четверо европоловцев с пулеметами в руках, заметались по ней… но стрелять уже было не в кого!

— Ну и как я полезу по лестнице? — просипел в ухо невидимый в темноте Гуг.

— Вспомни, как ты лазил на Гадре! — отрезал Иван.

— Ага, на руках можно проползти вверх сотню метров, а здесь шесть ярусов, обалдуй! Это же больше километра?

— На черта было забираться в такую глубь?

— Ваня, ты всегда ходил поверху, ты не знаешь, как охотятся за нашим братом, понял?! Не надо учить старого честного разбойника, где ему прятаться от властей, поползли уж лучше!

— Вот это дело! — прошептал Иван.

Он ощупал рукой карман — на месте ли яйцо. Оно было там, где и полагалось ему быть. Иван вцепился рукой в железную скобу, подтянулся, перехватился. Потом спрыгнул вниз.

— Ты полезай первым, — сказал он Хлодрику. — В случае чего, я подсоблю.

Но пока силы есть, чтоб сам лез! Нечего ныть и надеяться на нянек!

— Лады, на ярусах будем отдыхать понемногу!

Гуг, сопя, ругаясь, обливаясь потом, полез вверх, помогая себе единственной здоровой ногой. Иван еле успевал за ним. Снизу начали стрелять в лаз. Пули крутились волчками у входа в трубу, визжали, рикошетили, выбивали отчаянную психопатическую дробь, но до беглецов не долетали.

— Щя, Ваня, погоди, — просипел вдруг сверху Гуг, — пригнись маленько, старина, прижмись к скобам!

Иван начинал привыкать к темноте. Он разглядел, как Хлодрик вытащил что-то из кармана, — покрутил в руке и очень аккуратно, выверенным движением, бросил вниз.

— Ловите подарочек, гниды! — сказал он беззлобно. И зашелся в кашле-смехе.

Внизу здорово громыхнуло. Взрывная волна докатилась и до Ивана, шибанула в ступни, заставила вздрогнуть.

— Зря ты все это делаешь, Гуг! Сам ты дурак порядочный! — разозлился он.

— А ты не заступайся за этих ребятишек, Ваня! Они не ангелы! И не стражи порядка и законности! Ежели бы ты знал, как они повязаны с евромафией, чего они вытворяют тут, ты бы помалкивал, Ваня! Вот ты меня чистил на чем свет стоит Божий, а ведь я, Ваня, ягненок невинный по сравнению с ними, чего же ты меня обижаешь…

— Ладно, потом разберемся. Шуруй давай, не задерживайся, ангел!

Через полтора часа еле живые, обессиленные, вымотанные на нет, они вылезли в предповерхностный туннель. Последние триста метров Иван тащил Хлодрика на себе. Тот, конечно, помогал ему изо всех сил, цеплялся за скобы, отпихивался ногой, но помощь была слабоватой.

— Все, чтоб им пусто было! — выдохнул Гуг.

И они повалились на пол, покрытый толстым слоем ржавчины, пыли и какой-то вонючей дряни. Снизу никаких звуков не доносилось, по всей видимости, их решили вылавливать другим способом, перекрывая ходы, а может, про них уже забыли… нет, этого быть не могло, Иван не стал утешать себя простодушной мыслью. Расслабляться не следовало.

— Пошли! — сказал он, вставая на колени.

— Щя, еще чуток полежим… Или нет, ты сбегай пока на разведку, коли шустрый такой, а я, передохну. Тридцать восьмая дверь по левой стороне!

— Да помню! — отрезал Иван.

Он быстро нашел нужную дверь. Потянул ручку на себя. Но оказалось, что дверь открывается вовнутрь. Он пихнул ее и оказался в довольно-таки вместительном помещении с низким сводчатым потолком. Посреди помещения стоял длинный стол, заставленный бутылками, стаканами, рюмками, фужерами, тарелками и тарелочками с остатками самой разнообразной снеди… Похоже, здесь совсем недавно отчаянно пировала веселая и многочисленная компания.

Пол был также завален объедками, осколками, окурками, тут же стояли и лежали перевернутые стулья, кресла.

Но больше всего поразила Ивана огромная облезлая крыса, сидевшая на самом краю стола и пристально следившая своими умными колючими глазками за каждым его движением. Иван махнул рукой на крысу. Но та не испугалась. Тогда он подошел ближе, поднял с пола бутылку из-под виски и швырнул ею в крысу, бутылка не попала в цель, крыса с легкостью увернулась.

Иван вдруг вспомнил про яйцо, вытащил его. Заметил, что крыса подалась вперед, — задрожала. Он подошел еще ближе, вытянул руку с яйцом. Крыса недоверчиво, но как-то бесшабашно и слепо, будто ее тянуло магнитом, поползла к яйцу, ткнулась в его тупой конец усатой дрожащей мордой, замерла.

Иван сжал яйцо рукой. И произошло то, на что он был уже настроен, чего ждал невольно — крыса пропала, словно ее и не было. На краю стола, свесив толстые крепкие ноги с совершенно обалделой рожей сидел, стриженный здоровяк с бычьей шеей, тот самый. В глазах его стоял такой восторг, будто он только что вопреки всем законам природы и Божественному Промыслу воскрес из мертвых.

Иван подошел вплотную. Спрятал яйцо в карман, предварительно обтерев его платком. Платок выбросил. А потом коротко и сильно ударил стриженного и челюсть. Тот упал со стола, застыл в нелепой, позе посреди кучи объедков и битого стекла. Иван взял наполовину пустую бутылку шампанского, полил стриженного сверху. Тот продрал глаза, потер ладонью челюсть.

— Это я тебе должок вернул, не обижайся!

— Чего об такой ерунде говорить, — отозвался снизу стриженный, — это я тебе теперь должен по гроб!

В эту минуту в комнату на трех конечностях, пыхтя и сопя, вполз багроволицый непомерно толстый Гуг Хлодрик.

— О-о-о, кого я вижу! — заорал он, с порога. — Лысый, падла! Как ты себя чувствуешь, крысеныш поганый?!

Стриженный здоровяк подбежал к Гугу, помог ему подняться, усадил в кресло. Чувствовалось, что он уважает «пахана».

Иван встрепенулся.

— Слушай, а вправду, как ты себя ощущал в этой шкуре, а? — спросил он с заметным интересом.

— Нормально, — ответил Лысый, — все путем, даже лучше как-то, вроде бы и шустрее, и сильнее, и нервишки не так шалят.

— Да нет, я не о том, — оборвал его Иван, — кем ты себя чувствовал: человеком или крысой?

Лысый обиделся, надулся.

— Чего ты, издеваться надумал? Скажешь еще крысой! Не, ты, мужик, меня не задевай, я нервный!

Дальнейших объяснений Ивану не требовалось. В нем вдруг разыгрался бешенный аппетит. Он присел к столу и набросился на объедки, выбирая нетронутые, посвежее. Запивал только шипучкой, которая давным-давно выдохлась, к спиртному не притрагивался. Гуг поглядывал на жующего Ивана с ехидцей, перемигивался с Лысым — им, наверное, было что вспомнить.

Едва он немного насытился, как раздался лязг. Какие-то скрытые верхние люки одновременно распахнулись. И в комнату, будто военный десант с небес, спрыгнули одновременно человек тридцать в одинаковых зеленоватых форменках и касках.

Лысого, попытавшегося приподняться над стулом, срезали очередью из пулемета без предупреждения.

Он упал с удивленно вытаращенными глазами, наверное, так и не разобравшись перед смертью, что же случилось.

Гуг Хлодрик сидел спокойно, не дергался. Но на него тут же набросили мелкоячеистую пластиконовую сеть — набросили в три или четыре слоя, Иван не успел сосчитать. Прямо в лицо ему смотрело черное холодное отверстие ствола пулемета.

Высокий усатый человек, с золотой посверкивающей фиксой во рту и темными очками, скрывающими глаза, подошел совсем близко, отвел рукой ствол пулемета. И произнес официальным напыщенным тоном:

— Вам предлагается в течение полутора часов покинуть территорию Объединенной Европы. Предупреждаю, неисполнение требования поставит вас вне закона, а тогда… — он развел руками. — Тогда мы вам ничем не сможем помочь!

Гуг Хлодрик зашевелися под слоем сетей.

— Иван — сказал он мягко, но убежденно. — Я тоже думаю, тебе надо проваливать отсюда, не спорь с ними! Уматывай в Россию, пока цел!

— А ты? — спросил Иван.

— С ним особые счеты, — ответил за Гуга усатый, — не волнуйтесь, мы никого не обидим.

— Это точно, Ваня, они меня не обидят, им на Гадре очень кстати опытные работнички, что делать, Ваня, надо ведь и кому-то выдавать на гора руду с ридориумом, верно?

— Не буду спорить, — согласился усатый. — Работники нужны и на Гадре, и на Сельме, и на Гиргее… Скажи спасибо, Хлодрик, что смертная казнь отменена, что тебе еще будет позволено таскать твое жирное брюхо на твоих протезах.

Гуг засопел, заерзал.

— Мы с тобой, легавая гадина, еще обсудим эти вопросы, — процедил он раздельно и зло, — при первой же встрече тет-а-тет, ты уж не сумлевайся любезный мой!

— Ладно, хватит болтать! Не позорься при посторонних!

— Это вы для него посторонние, легаш!

Усатый повернулся к Ивану.

— В вашем распоряжении остается один час и двадцать четыре минуты. Я вам советую долго не раздумывать, до границы лету тридцать одна минута, да пока доберетесь до стоянки… Поспешите!

Иван виновато поглядел на Гуга Хлодрика, опутанного словно он дикий зверь, будто он беснующийся птицекальмар с Гиргеи. Бросать старого друга в таком положении не хотелось.

— Или ты хочешь со мною, на рудники? — спросил Гуг.

Нет, у Ивана были совсем иные планы. Он не мог распоряжаться собою, как ему вздумается. Он был обязан выполнить свой долг.

— Давай, Ваня, возвращайся к себе. И прощай, может, не свидимся боле!

— Прощай, Гуг! — еле слышно ответил Иван. Он чувствовал, как яйцо — превращатель в кармане давит прямо на печень. Он удивлялся, что его не обыскивают и вообще не трогают. Но он знал, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. — Прощай!

На выходе он спросил у сопровождавшего его усатого человека в темных очках:

— Но вы можете объяснить, почему вдруг мне нельзя находиться в Объединенной Европе?

— Приказ, — безжизненным голосом ответил усатый и сверкнул фиксой.

— Я понимаю, что приказ. Но должна же быть и причина для приказа?

— Там, наверху, ее, наверное, знают. А я маленький человек, я исполнитель, — усатый заулыбался во весь рот. — Скажу только одно: видно, вы крепко насолили кому-то из этих, понимаете, о ком я говорю?

— Я ни черта не понимаю! — разозлился Иван.

— У нас такой порядок — со всеми поддерживать дружественные отношения и ни во что не вмешиваться. А про вас поговаривают, что вы влезли в дела, где замешаны неземляне, понятно, надеюсь? Ну вот, вижу, что понятно. Сами подумайте, зачем Объединенной Европе встревать между вами и иной цивилизацией, если она, конечно, есть?! Что скажете?

Ивану было нечего сказать. Он недоумевал — откуда им стало известно! Да и мало ли что! Какое они имеют право на таком шатком, полуреальном основании третировать его! Нет, бред, паранойя, шизофрения, алкогольный психоз! Причем тут Европа! Причем тут все они?! Его горло перехватило от ярости и обиды. И он ничего не ответил.

— А кое-кто поговаривает, что эта самая цивилизация тыщ на пять лет обогнала нас в развитии, чуете, чем пахнет?! Нет, вы уж сами там разбирайтесь. Только я вам скажу честно, от души, — голос усатого стих, стал проникновенным, дружеским, — никто вам не поможет — ни здесь в Европе, ни за океаном, ни у вас, в России. Не найдете безумцев. А моя бы воля, засадил бы я вас в психушку, где-нибудь подальше от людей, на одном из спутников Нептуна, всем бы покойнее было. Это ж надо, на такое замахнуться! Ну да прощайте, не нам вас карать, не нам и миловать. Надеюсь, с вами разберутся дома, не оставят без внимания, посадят, куда положено… а мы не причем.

Прощайте!

Иван уже не слушал усатого. Тот стал ему неинтересен. Напоследок он обернулся к Гугу Хлодрику и помахал ему рукой.

— Мы еще увидимся, старина, — сказал он, четко выговаривая каждое слово, — назло всем им увидится! До встречи, Гуг!

Земля. Россия. Москва 2478-ой год, май.

Внутри Храма было прохладной тихо. Иван сделал от дверей три шага, остановился, собираясь с мыслями, настраиваясь на нужный лад, потом размашисто и неторопливо перекрестился, склонил голову. Он не знал толком ни одной молитвы, не был знаком с обрядовой стороной: что и когда надо делать, куда идти в первую очередь, куда потом, кому и в каких случаях ставить свечу… Но это не смущало его ни в малейшей степени, последние полгода покой и умиротворение нисходили на него лишь в полумраке церквей, когда, отрешась от земной суеты и бестолковой мирской возни, он представал пред ликом Всевышнего, освобождал сознание от злобы и ненависти, зависти и желаний. В эти короткие мгновения бытия перед ним открывалось Вечное, и он ощущал в себе полную свободу, раскованность, он воспарял в выси горний, хотя, казалось, куда ему, космолетчику, избороздившему пол-Вселенной, воспарять! Но значит, было куда, он это чувствовал, он это понимал — не все постиг ум человеческий в Пространстве. И не все ему, видно, дано постичь! Всегда останется Тайна, пред которой надо найти мужество спокойно и с чувством собственного достоинства преклонить колени.

Еще каких-то полтысячи лет назад человечество кичливо заносилось, объявляя себя и свои составляющие венцами творения, заявляя, преисполнясь гордыней, что нет ничего непознаваемого в мире, и что почти все уже познано им, осталась, дескать, самая малость… Малость обернулась такими неизведанными глубинами, что Человечество, отринувшее гордыню и антропоцентризм, осознало недолговечность свою и преходящесть, задумалось, стоя над бездной, удержалось на краю — надолго ли? Превознося себя и глумясь на Извечными Силами Природы, человечество неостановимо падало вниз, умаляясь с каждым горделивым, кичливым словом. Осознав же свою малость и ничтожество во Вселенной, ощутив себя младенцем — несмышленышем, ползающим у подножия Престола Неизьяснимого, Человечество возвысилось и обрело свое собственное место в Пространстве. Дух обарывал Материю, доказывая первородство и неистребимую жизнестойкость, не было на его пути преград и заторов, ибо все преграды и заторы материальны, Дух же вездесущ и всепроникающ, границ для него нет, пределов — не положено.

Но не пришел еще, видно, тот час, когда вместилище частицы Духа — душа человеческая, обретет светоносную сущность и чистоту подлинную. И в 2478-м году душа эта оставалась ристалищем для Сил Добра и Зла, ведущих извечную борьбу. Не каждому дано понять смысл Борьбы этой, познать долю Ее, а то и просто догадаться о том, что идет Она. Ивана же Истина коснулась краешком своего белоснежного легкого крыла.

Он не понимал этого, не осознавал, он лишь чувствовал легкость и истинность прикосновения. И с него было достаточно и такой малости. К Ивану подошла невысокая и худенькая пожилая женщина, заглянула в глаза, добро и вопрошающе.

— Вы, наверное, впервые здесь?

— Да, — сознался Иван, — половину жизни провел в Москве, особенно в детстве, юности, а вот как-то не доводилось… все, знаете ли, издали любовался.

Женщина кивнула.

— Храм Божий — вместилище Духа. Как бы ни был он снаружи хорош, а внутри всегда лучше, — сказала она мягко, — хотите я вас проведу, познакомлю… Жаль вот только служба закончилась, ну да ничего, на первый раз вам, к этого достанет.

Иван поклонится, поблагодарил. Но от помощи отказался.

— Хочется побыть одному, — сказал он, — проникнуться, вы меня простите.

— Не за что. Бог в помощь!

Женщина отошла, примкнула к молящимся у иконостаса. А Иван как стоял, так и остался стоять. Он постепенно привыкал, присматривался. Огромное внутреннее пространство ничуть не подавляло, наоборот, как бы растворяло в себе, поднимало, приобщало к Вечному и Высокому. Под сводами куполов могла бы уместиться колокольня, Ивана Великого, но своды эти были естественны как свод небесный. В Храме не было привычного для небольших церквей полумрака, ровный и приятный свет заполнял его. Иван чувствовал, как этот свет проникает в него самого, озаряет душу. И ему становилось легче.

Сколько раз за свою немалую жизнь он проходил мимо Храма, давая себе слово, непременно в него заглянуть в следующее посещение. И не держал этого слова. Возвращаясь из Дальнего Поиска, он любовался сверкающими над Москвой золотыми куполами, и у него щемило сердце, на глаза набегали слезы, он радовался, что снова видит эту неизъяснимую красоту… но зайти внутрь белокаменного чуда не решался, все откладывал. А может, и правильно делал?

Может, еще рано было тогда заходить в сам Храм? Иван не знал ответов на эти вопросы, да они его не слишком и волновали. Главное, теперь он здесь, в Храме. Теперь, когда это случилось не по мимолетной прихоти и не из любопытства праздного, а по велению души и сердца!

Он стоял, и не мог заставить себя сдвинуться с места. Ему казалось, что он не стоит на мозаичном узорчатом полу, равном размерами доброму полю, а парит над ним, в высоте, где-то не под самыми сводами, но немного ниже, на уровне вертикалей стен, то чуть приподнимаясь, то опускаясь. И парение это было сказочно прекрасным. Он даже утратил на время ощущение неизбывной муки, преследующей его последние полгода, терзающей его, растравляющей душу каленым железом. Облегчение пришло незаметно и внезапно, совместившись в несовместимом.

— Собою оживляющий, оживи мя, умерщвленного грехами… — произнес он вслух вспомнившуюся строку молитвы, — воскреси души наши!

Если бы Ивана спросили сейчас, верит ли он, навряд ли бы дождались ответа. Он и сам пока не понимал этого, ему трудно было сразу отказаться от многого предшествующего, от взглядов, привычек… Но он не ответил бы и отрицательно. Пусть он не проникся пока исцеляющей верой полностью, пусть, зато он отринул неверие. А то уже было немалым!

Ему много пришлось пережить после того, как службы Европола вышвырнули его из своих пределов. Он думал, что на родине забудется, успокоится, что боль утихнет, а ему самому помогут. Но помощь в таких случаях не давала результатов. Боль не утихала. И ничего не забывалось. Наоборот!

Всю зиму провел на родине своих родителей. Сам он появился на белый свет за миллионы километров от Земли, во мраке Вселенной, сжимавшей со всех сторон маленькую трехместную капсулу-корабль. Но он не считал себя гражданином Вселенной, родина его отца и матери была и его родиной. Пусть он поздно узнал о них, но ведь узнал же!

Большое и богатое село под Вологдой жило своей наполненной жизнью и, казалось, ничего не хотело знать о Дальнем Поиске, об окраинах Пространства и всех их обитателей. Своих забот хватало! И были эти заботы не менее насущными, чем добыча ридориума на рудниках Гадры или освоение никому в селе не известной и уже совершенно не нужной сельчанам Гиргеи.

Иван долго пытался разыскать родственников. Да только за двести с лишним лет многое изменилось, перемешались роды и семьи, и концов отыскивалось так много, что куда ни кинь, всюду были его родичи! Иван оставил свою затею, теперь он на каждого смотрел как на брата или сестру, отца или мать, деда или бабку, сына или дочь, хотя и был фактически намного старше всех живущих.

У них со Светой детей не было, все откладывали на потом, вот и дооткладывались… Да что ныне горевать, поздно, ее не вернуть, да и самому не до витья семейного гнездышка!

По ночам его терзала память. Днем иногда удавалось отвлечься, забыться.

Он узнал, что когда-то, давным-давно, не только село это, не только вологодская, но и вся землюшка Русская была разорена и опустошена до крайности, народ почти истреблен, а тех, кто уцелел, позагоняли в дымные и смрадные города. Из них было лишь две дороги — на кладбища, которые с периодичностью в десять-пятнадцать лет закатывали асфальтом, дабы память не теребила никого, или же в разбросанный по всей стране гигантский архипелаг «лечебно-трудовых профилакториев», откуда мало кто возвращался живым и здоровым. Села обезлюдели, вымирали последние старики и старушки…

Казалось, конец пришел земле Русской. Но отвел Господь напасть, вновь ожили села, стали подниматься, повырубленные леса, химические производства постепенно позакрывали, и пошла-поехала возобновляющаяся жизнь на древней российской земле, испытавшей все, что только можно испытать за свою историю многотысячелетнюю! Личная память Ивана соединялась с памятью народной, вековечной, и казалось, груз ее непомерен, неподсилен даже богатырю. Но что оставалось делать? Надо было терпеть. И Иван терпел.

Он мог бы остановиться в огромной пустующей гостинице, срубленной по последней моде и стародавнему обычаю из здорового по своей сути и для людей дуба, сработанной под средневековый княжий терем с просторными клетями, горницами, привольными гульбищами, бревенчатыми крытыми башенками. Он мог бы остановиться и в сверхсовременном, торчащем на одной-единственной длинной ноге отеле. Но его приютил старик-священник — добрая русская душа, бессребренник и говорун-рассказчик. От него вообщем-то Иван и узнал о вере предков. В интернате им обо всех этих делах говорили вскользь, мимоходом, в Школе и вовсе были иные заботы, там только поспевали за инструкторами! А позже закрутился, завертелся, все шло комом со снежной высоченной горы! А теперь вот остановился вдруг, огляделся… и заметил неожиданно для себя, что жизнь-то не так и проста, что в ней есть множество вещей, о которых он и слыхом не слыхивал, а если и знал что-то, так было это пустым абстрактным знанием, ничего не давало сердцу и душе. Старик-священник и окрестил его в одной из православных церквей поселка. Собственноручно повесил на шею простенький железный крестик на тоненькой и не менее простой цепочке. Приказал не снимать, хранить веру отцов. Иван, еще не совсем проникшись, но чувствуя, что за всем этим стоит нечто большее, чем ему видится поперву, дал слово — не снимать. Во время разговоров со священником на него сходило умиротворение, пропадало желание мстить, убивать, наказывать… Но потом, ночами, снова накатывало — он не мог погасить в груди жгущий его пламень, все представлял, как он встретится с этими нелюдями, как будет сладострастно, долго, много и жестоко убивать их, сокрушать их жилища, давить их детенышей… И не мог охладить его пылающей груди холодный железный крестик. К утру немного отпускало. Обессиленный и мокрый от холодного пота Иван засыпал беспробудным тяжелым сном.

Подаренное Гугом яйцо он все время носил с собой. Но ни разу не пытался даже опробовать его, не до того было. Толик расщедрился, выделил-таки шесть разгоночных баков. Но всего этого было мало, совсем мало! Он уже договорился и насчет капсулы — обещали дать старенькую, подержанную, но с классным почти неизношенным профессиональным переходником — а это было более чем половинной гарантией успеха предприятия. Теперь бы еще три-четыре бака, да возвратный блок, да из снаряжения кое-чего! Много надо! А можно не успеть. Иван ощущал на себе заботливый, ненавязчивый глаз. Но он знал, что пока ведет себя смирно, никто его трогать не будет, по крайней мере здесь, в России, где нет ни глобополов, ни европолов, ни вообще никаких служб слежения за гражданами.

Здесь можно было просидеть всю жизнь! А можно было и вернуться на свою работу, снова уйти в Дальний Поиск, никто бы и слова поперек не сказал… А там — угнать бы суперкосмолет последней модели, и рвануть без оглядки! Нет, Иван сразу отгонял подобные мысли, он не вор. Даже Гуг Хлодрик не стал бы угонять космолета у своих, для этого нужно быть законченным подонком…

Ладно, обойдется своими средствами! Иван знал, к лету все будет готово, и если его не перехватят сами космофлотчики из Управления, только его и видали!

В видеогазетах он читал о Гуте Хлодрике. Совсем короткая была заметочка. Но суть-то ясна: старинного приятеля под конвоем отправили на подводные шахты Гиргеи, в бессрочную каторгу. Иван понимал, для Гуга это крышка, никогда ему не выбраться с этой проклятой планеты! Но что он мог поделать? Только скрежетать зубами в бессилии? Нет, нервы надо было беречь для дела. И все же он не тратил времени зря, раздобыл и припрятал автомат-парализатор, десантный лучемет, кое-какие боеприпасы… Если бы он в селе показал кому-нибудь эти штуковины, никто бы не понял, для чего вся эта железная дребедень — уже двести с лишним лет не было войн, даже местного характера, охота на животных давным-давно вышла из моды, на охотника посмотрели бы как на недоумка. Обзавелся он и спецмедикаментами, запасом стимуляторов, нейтрализаторов… К нелюдям с голыми руками не попрешься! К ним и вооруженным до зубов было идти не слишком-то безопасно. И вообще, что он о них знал? Да ровным счетом ничего! Но Иван утешал себя мыслью, что вот и узнает! А там видно будет!

Его жгло изнутри, разъедало. И он не мог справиться с той бесовской, неукротимой силой, что поселилась в его груди. Не помог ему и старичок-священник. Не помог, но немного облегчил существование, благодаря ему Иван увидал в конце длинного, нескончаемого темного туннеля проблеск света.

В Москву он прилетел на два дня. Больше выжидать не стоило, больше выжидать ему не позволяла гнетущая, безжалостная память. Он стоял в Храме, отрешенный и завороженный, он был готов простоять так всю жизнь. Это был целый мир в мире. Вселенная во Вселенной! Этому Храму было без малого шестьсот лет. Он был воздвигнут народом и для народа. На белом свете не существовало ничего равного ему. Были строения выше, шире, массивнее и грандиознее. Но гармоничнее и одухотвореннее не было, ни в прошлом, ни в настоящем. Не предвиделось таковых и в будущем. В этом Храме воплотился тысячелетний гений народа-страдальца, народа-защитника. Его невозможно было уничтожить, стереть с лица этой святой земли. Его можно было лишь временно разрушить, разнести на куски, что и сделали варвары-изверги двадцатого века, века тотального геноцида и мракобесия вселенских масштабов.

Но власть вандалов и убийц оказалась недолгой. Храм же был вечен — он возродился в конце этого кровавого, но выдохшегося на последних десятилетиях века, возродился во всем своем великолепии и нетленности, по воле народа и вопреки доживающей в роскоши и страхе кучке плутократов-узурпаторов. И его возрождение стало началом Возрождения полузадушенной многострадальной земли — десятки тысяч храмов засверкали над городами и селами золотыми куполами, освещая российскую землю, утверждая в ней своим величием и открытостью мир и покой, терпимость и доброту. В считанные годы поднялась из праха полуразрушенная страна, ожила, окрепла, обрела второе дыхание, еще более глубокое, чем первое, более ровное, животворящее. И стоял в сердце этой великой и могучей страны, дающей все человеку любой крови и веры, обеспечивающей всем покой и благоденствие, светлый, возносящийся к небесам Храм — главная обитель Духа Возрождения России и всего православного христианского мира, средоточие Добра и Веры в Добро — Храм Христа Спасителя, Неразрушимая Святыня. Стоял, отражая своими куполами Огонь Небесный, бросая его блики на людей — в их сердца и души.

Иван сошел со своего места, ничего не видя вокруг, ничего не слыша, побрел к иконостасу. Он понимал, что пора уходить, что ему нельзя расслабляться, размякать душой. Но ничего не мог с собой поделать. Он хотел в последний раз — в первый и последний! — заглянуть в глаза Тому, кто единственный не бросит его, не оставит в самую трудную и тяжкую минуту. И он видел уже Этот Взгляд. И он понимал, что и его видят.

— Огради меня. Господи, силою Честного и Животворящего Твоего Креста, — прошептал он, почти не разжимая губ. — И сохрани меня от всякого зла.

Краем глаза он увидал какого-то священослужителя, приближавшегося к нему. Но он не мог оторвать взгляда от Лика Того, к кому обращался. Он ждал Знака.

И ему показалось, что дождался. Лик вдруг утратил суровость и непреклонность, стал добрым, даже простодушно добрым, словно приоткрывая завесу, скрывавшую Его подлинное выражение от непосвященных.

Иван вздрогнул. Отвел глаза. С него было достаточно.

— Что ты ищешь, сын мой? — спросил полушепотом священнослужитель.

Он был еще совсем не старый, лет под семьдесят, с длинной темно-русой, но уже полуседой бородой и близорукими добрыми, почти детскими глазами. Его голову облегал белый и странный какой-то, на взгляд Ивана, клобук с маленьким крестиком наверху.

Иван совершенно не разбирался в церковных чинах и званиях, не мог отличить митрополита от рядового батюшки, дьякона от семинариста, а кто в каких одеяниях и по какому случаю должен был предстать перед паствою, он и вообразить не мог. Надо было, конечно, все это разузнать запомнить. Но Ивана больше влекло внутреннее, глубинное, нежели внешнее, наружное.

— Правду ищу, — сказал он.

— Значит, ты ищешь Бога, — вымолвил священнослужитель, — ибо Бог не в силе, а в Правде! Ты понял меня?

Иван кивнул головой, не ответил. Но он понимал, куда клонит священнослужитель.

— Я знаю про тебя, — сказал тот, — почти все знаю. И еще знаю главное — ты пришел сюда неспроста. Ты уже готов?

Иван вздохнул. Он решал, надо ли отвечать, стоит ли? Все про него знали! Лишь он один ничего еще толком не знал.

— Вижу, что готов. Когда отлет?

— Через два дня.

— Два дня срок немалый, — сказал священнослужитель, оглаживая бороду, опустив глаза долу. — За два дня может многое измениться… Не передумаешь?

Иван выразительно поглядел в его глаза.

— Значит, не передумаешь. Ну что же, отговаривать тебя не стану. Тем более, удерживать! Иногда удержать человека, обуздать его, приневолить — все одно, что сломать. Церковь же человека возвышать должна, открывать перед ним мир необъятный и неизведанный, окрылять, но не путы накладывать. Поступай, как знаешь. Но помни то, с чего начали не в силе Бог, а в Правде! А еще это понимай так: не с сильными Бог, а с правыми!

Поначалу Иван внутренне напрягся, что-то в душе сопротивлялось проповедям и нравоучениям, не желало принять их — с какой это стати его, взрослого человека, прошедшего сквозь такие передряги, что и не снились большинству землян, начинают вдруг поучать, наставлять словно мальца безусого?! Но почти тут же раздражение, порожденное гордыней, угасло. Ведь слышал он сейчас не поучения ментора, а то, что постоянно звучало в его мозгу, то, о чем кричала в нем самом Совесть! Только теперь это был не внутренний голос, а внешний. И потому внемлить ему следовало с удвоенным вниманием, сопоставляя со своим, отринув гордыню и раздражительность. И ему стало легко, хорошо. Он склонил голову, как бы соглашаясь с неизвестным ему священнослужителем, признавая правоту его слов.

— Большинство мирян живет просто, как трава растет, — продолжил священнослужитель, — они грешат понемногу, каятся, а в общем их души чисты, не запятнаны большими и смертными грехами, им легко жить на белом свете. Но иногда в мир приходят люди иного склада — сильные, цельные, одержимые. И они несут в этот мир с собой или Большое Зло или Большое Добро. Не сразу становится видно, что именно, лишь со временем раскрывается их сущность, и тогда люди обычные могут сказать: да, это поводырь и праведник, очистивший мира от скверны, или же — это обольститель, влекущий за собой в пропасть адскую. Мне, грешному, не дано быть провидцем, предрекать, кто есть кто на свете. Но я вижу, что путь твой не прост, что в тебе заключены зародыши и Большого Зла и Большого Добра. Они еще не вступили меж собой в битву за Душу твою, они пока только примериваются друг к другу, но когда они сойдутся в безжалостной и лютой схватке, душа твоя содрогнется. И тебе придется принять решение, с кем ты, на чьей стороне! Будь готов к этому, сын мой. Тебя ждут страшные испытания. Я не знаю, кто в тебе одержит верх, может, и тот, кого в Храме Божием вслух лучше не называть. Но Церковь не отрекается и от падших… ты же пока не пал и не вознесся. Ты стоишь на перепутье. И перед выбором твоим прими мое доброе напутствие и благословение. Благословляю тебя, сын мой.

Священнослужитель замолчал, заглянул в глаза Ивану и перекрестил его. С минуту они простояли в тишине. Иван не знал, как полагается отвечать в таких случаях, что делать. Он лишь опустил голову. Но даже теперь он ощущал на себе испытующие и одновременно напутствующие взгляды, обращенные на него с Иконостаса. Не только Сам Вседержитель, но и Богородица, Архангелы, Святые, казалось глядели на него, вопрошая, прожигая насквозь его душу, но вместе с тем и благославляя, поддерживая, даже ободряя. И перед ними душа не могла лгать.

— Большую тяжесть в себе несу, — проговорил он с трудом, не поднимая головы, — не знаю, может, это и есть то самое зло, не знаю, а может, просто — боль, обида, тоска!

— Вырвавшаяся наружу боль порождает новую боль, обида — обиду, тоска становится неизбывной. Ты же помнить обязан, что горя жаждой мщения, выплескивая наружу обиду, принесешь в мир Зло. Тебе будет казаться, что борешься с этим Злом, что ты истребитель этого Зла, но истребляя и обарывая его силой, будешь лишь умножать его. И настанет день, час, когда ты перестанешь понимать, где кончается Добро и начинается Зло, и сам станешь воплощением Зла! Это будет страшный день для тебя и страшный час, не дай Бог, чтобы они настали, ибо не помогут тебе тогда ни Животворящая Сила Креста Господня, ни мои напутствия и добрые слова. Помни, в какой бы мир ты не вознамерился вступить, не меч в него ты привнести должен, не злобу и ненависть, вражду и раздоры, а одну любовь только. Добро на острие меча не преподносят. Ты же, сын мой, собираешься в чужой мир идти с мечом. Подумай обо всем хорошенько. Благословляю тебя на свершение праведных дел!

Священнослужитель снова осенил Ивана большим крестным знамением. Потом положил ему руку на плечо, привлек к себе и трижды поцеловал.

— Иди!

Он отстранил Ивана резким движением.

— И знай, что Святая Церковь Православная с тобой и в тебе! Но помни, о чем я говорил, о чем говорила тебе твоя совесть, ибо если вступишь на дорогу Зла и отринешь Добро, будешь проклят на веки вечные. Иди! И да будь благословен!

Иван поклонился священнослужителю. Перекрестился, еще раз воздев голову и образам. Повернулся. Пошел к выходу.

У самых дверей храма его нагнала пожилая женщина, та самая, что предлагала Ивану свою помощь. Она молча заглянула в лицо ему, потом быстро и мелко, трижды перекрестила.

— Вы не знаете, кто это был? Вы, наверное, видели, в таком белом головном уборе, седой? — спросил Иван.

Женщина укоризненно покачала головой. Произнесла с нежимом, словно отчитывая нерадивого ученика:

— Это был Патриарх Всея Руси! Ну да Бог простит ваше незнание! -

женщина замялась, но все-таки спросила неуверенно: — Что он вам сказал? Я все видела — он вас благословил. Он вам сказал доброе слово, да?

Иван вдруг растерялся, он не знал, что ответить. И он отвернулся, поспешно вышел из Храма. В глаза ударило ослепительное майское солнце.

И именно в эту минуту он отчетливо, до боли в груди, понял, что пути назад нет, что он должен лететь туда, что не будет ему места на Земле, пока не исполнит он своего долга, что не будет покоя даже в самой покойной и уютной норе, что избегнуть того часа, когда сойдутся в смертельной схватке Добро и Зло, ему не удастся, что он должен сделать свой выбор.

Иван обернулся. Поднял голову. Ярче миллионов солнц горели в небесной выси золотые купола Несокрушимого Храма Христа Спасителя.

Земля — Эрта-387 — Дубль-Биг-4 — Осевое измерение 2478-ой год, июнь

— И все-таки ты дурак, Ваня! — сказал Толик Ребров, и его густые брови нависли над самыми глазами, почти скрывая их. — Ты все себе поломаешь, о карьере я вообще не говорю, пиши, пропало! Через пять-шесть лет ты бы сел в удобное и мягкое кресло, а там бы и в Управление попал… Не-е, расстанься с мечтами об этом, Ваня!

— А я вообще-то ни о чем таком и не мечтал, — сказал Иван, — ты мне свои грезы не приписывай.

Толик надул щеки, побагровел.

— Ладно, держи бумагу, — сказал он и сунул Ивану в руку белый листок с какой-то печатью, — на Эрте получишь баки. Но учти, я тебе их даю для прогулочных целей. Вот, гляди, — он вытащил из стены-сейфа другой листок, — это продление отпуска, как обещал, на полгодика. Но не больше, Ваня!

Отдохнешь, развеешься… А где, меня не касается, понял! Все, Ваня, вали, куда тебе надо! Но на меня не пеняй!

Шипастая рыбина подплыла к самому стеклу, и уставилась на Ивана выпученными красными глазищами, тяжело задышала. Потом она разинула клыкастую черную пасть и долго облизывалась огромным желтым языком с водянистыми присосками. Ивану всегда становилось не по себе при виде этих облизывающихся гиргейских рыбин. И он отвернулся.

Толик подошел к аквариуму, залез по боковой лесенке на самый верх, к маленькому задвижному лючку, и бросил рыбине какую-то гадость в кормушку. Он всегда сам заботился об обитателях аквариума. Рыбина набросилась на кусок падали, словно ее целый год не кормили. Про Ивана она тут же забыла.

— Ну чего ты сидишь? — крикнул сверху Толик. — У меня ты больше ничего не выклянчишь! Нету ничего, Ваня, понимаешь, нету!

Иван встал. Ему захотелось вдруг прижать к шее Гугово яйцо и превратиться в клыкастую рыбину, чтобы сожрать друга — Толика. Но проситель должен быть смиренным, он это уже давно понял.

— Ты хочешь, чтоб я остался там? — спросил он не своим жалобным голоском.

— Я вообще ничего не хочу! Поезжай в деревню и отдыхай! А хочешь, смотайся на Тилону, там сейчас классные развлекатели поставили! С гипнолокаторами, Ваня, и шикарными психотренажерами! А какие там девочки собираются, Ваня! — Толик чуть не свалился от чувств с лесенки. Но успел ухватиться за поручень — выучка космолетчика пригодилась. — Я бы махнул туда, не раздумывая!

— Мне нужен возвратник!

— Чего нет, того нет.

— Гад, ты, Толик, и все! — сорвался Иван. — Пока!

— Стой, простофиля!

Толик в мгновенье спустился вниз, схватил Ивана за плечи.

— Ну правда, нет! Старье списали, а новые, сам знаешь, на лоханках стоят. Где я тебе возьму?! — Лоб у Толика покрылся испариной.

Иван неожиданно для себя отметил, что Толик стареет, что его скоро уже и не назовешь Толиком, и стареет, и матереет, вон какой солидный стал, прямо туз! А ведь совсем недавно мальчиком прыгал по лугам Сельмы, гонялся с камерой за фантомами-упырями. Иван тяжело вздохнул. И ткнул кулаком в большой и мягкий живот Толика.

— Ладно, старик, — пробурчал он, — нет, так нет. Давай лапу, может, не вернусь, может, последний раз видимся!

Его рука утонула в широченной ладони. По щеке у Толика побежала слезинка, и он не стал ее смахивать.

Лишь у самых дверей он окликнул Ивана.

— Эй, постой! Есть выход!

Иван встрепенулся. Но оборачиваться не стал.

— Ты по дороге на Дубль загляни, тамошние парни тебе помогут! Ну, да ты их знаешь… не откажут! Я свяжусь с Дилом. Ежели он тебе не даст возвратника, пусть на Землю не возвращается, я его и за океаном разыщу да рожу надраю. Ну ладно, Ваня, давай уже — отваливай, не жми из меня слезу, я и так уже рыдаю!

— До встречи! — сказал Иван. И вышел.

Проводов ему не устраивали. Удерживать не пытались. Слежки судя по всему не было. Позабыт, позаброшен! Но оно и к лучшему.

До Эрты Иван тащился на антигравитаторах, приходилось экономить каждую каплю топлива. Он лежал на полу капсулы лицом вниз и, не отрываясь, смотрел на удаляющуюся Землю сквозь пластиконовую прозрачную обшивку. Он ограничил радиус прозрачности двумя метрами. Но все равно — казалось, что это не капсула, а он сам, раскинув руки и ноги, парит над огромным затянутым белыми облаками шаром.

Шар уменьшался в размерах постепенно, скорость была невелика. Но Иван лежал и глядел. Он сам не знал, что именно хотел увидать напоследок. А может, просто не мог налюбоваться родной планетой. Каждое расставание с ней отдавалось в груди щемящей болью. Правда, раньше, в предыдущие отлеты, Иван был полностью, непоколебимо уверен — он обязательно вернется, обязательно увидит этот голубовато-белый шар, а потом и ступит на его поверхность… В этот раз такой уверенности почему-то не было.

И все-таки он не напрасно лежал на прозрачном полу и ждал чего-то.

Когда Земля уменьшилась до размеров обычного яблока, подернутого легкой просвечивающей местами пеленой, когда все на ней уже должно было слиться и пропасть в зыбком удаленном мареве, вдруг пробился сквозь заслоны пелены тоненький золотой лучик, сверкнул — чисто, ясно, путеводно — и пропал.

Только тогда Иван понял, чего он ждал, и сразу же почувствовал облегчение.

Нет, рано еще его отпевать, рано хоронить! Еще поглядим, чья возьмет, кому суждено вернуться, а кому и нет. Он с силой сжал виски ладонями, зажмурил глаза. Полежал так с минуту. Потом оттянул край ворота, вытащил маленький железный крестик, приник к нему губами. И почти сразу спрятал его обратно, словно застеснявшись. Встал… Отключил прозрачность. Впереди его ждал системный перевалочный спутник-заправочная, уже лет триста болтавшийся между орбитами Юпитера и Сатурна, злополучная развалюха, последнее пристанище спивающихся космолетчиков и администраторов Флота, допотопная прабабушка нынешних заправочных станций — Эрта-387.

Иван не собирался задерживаться на Эрте — была охота! Он думал прицепить баки и гнать прямиком до Дубля, за возвратником. Но давнишний знакомец по гадрианским болотам Хук Образина, затащил его в одну-единственную на Эрте гостиную. Он волок упирающегося Ивана по коридору и приговаривал:

— Все-е, попался, Ванюша! От меня быстрехонько не уйдешь, мимо меня скорехонько не проскочишь! Экий ты мерзавец, Ваня! В кои-то годы повстречались, а ты норовишь улизнуть! Не-е, нехорошо это.

От Хука разило за версту. Но держался он молодцом — не качался, не падал, только трясся беспрестанно. В последнюю их встречу Хук выглядел значительно хуже, Иван думал, он загнется, не переможет себя.

Не загнулся Хук Образина. Но и не скажешь, что выправился. Он был изможден до последней стадии измождения, казалось, ребра сквозь комбинезон проглядывают, а на лицо было страшно смотреть — это было не лицо, это была высохшая маска, натянутая на череп мертвеца, пролежавшего в гробу не меньше года.

— Сейчас мы с тобой, Ванюша, раздавим пузыречек, побеседуем по душам, вспомним житье-бытье. Нам ведь есть чего вспомнить, а?

Им было, что вспомнить. Три года вместе на Гадре, да не сейчас, когда там все улеглось и утихомирилось, а когда только начиналась геизация. Ивану и самому было страшно думать о тех временах, второй раз его бы в такое дело не втравили!

— Вот и притопали, Ванюша, а ты упирался, голубь!

Посреди гостиной, называвшейся когда-то, в романтические годы освоения Пространства, кают-компанией, прямо на полу валялся мертвецки пьяный Арман-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовский — золотой медалист Школы и гроза звероноидов. Арману предрекали невиданные свершения на ниве Дальнего Поиска, а в итоге — кресло Главного Управляющего Космофлотом. Отличник с блеском прошел Гадру, Гиргею, но сломался на Сельме, паршивой планетенке, где без труда делали себе карьеру бывшие второгодники и неудачники. Иван никогда не дружил с Арманом, они издавна испытывали неприязнь друг к другу, а потому он и не переживал особо падение баловня судьбы.

— Ты его тока не буди, Ваня, ладно? — предупредил Хук и побежал к столу, откупорил новую бутылку.

На бутылку была пришлепнута коньячная этикетка, но Иван знал, что это мишура, внутри наверняка разведенный спирт — вонючий, технический, ведь держать на станциях-заправочных спиртное не полагалось.

— Ну, вздрогнули, Ваня!

Хук, не дожидаясь совместного «вздрога», опрокинул стакан в горло, побелел до невозможности. И тут же налил себе еще.

— А ты чего? — поинтересовался он заплетающимся языком.

Иван замешкался, стал обдумывать, как бы потолковее все разъяснить Хуку, а потом вдруг решил, что ничего разъяснять не надо, и выпалил:

— Я, Образина, на дело иду, понимаешь? На дело надо идти сухим!

— Да ладно уж, загнул! Ты и раньше, Ваня, был никудышным борцом с зеленым змием, видать жизнь-то не исправила тебя. Ну да не беда! Я за тебя стакашек хлопну, лады?!

— Ты бы сначала баки прицепил.

— Обижаешь, Ваня! У нас третий год как все на авторежиме. Ты не гляди, что Эрта старушка, тута недавно реконструкция была, понимаешь? Понаехало народищу — пропасть! Человек шесть. И давай все переколпачивать. Мы с Крузей месяц по подсобкам жались, втихаря стаканили. Ой, тяжко, Ваня, было! Ну да миновали лихие денечки!

Иван видел совершенно ясно, что Хуку не протянуть больше года, от силы-двух. Но ведь не скажешь, — не полезешь в душу! Не такие уж и долгие были их года, а однокашники один за другим сходили с орбиты, гнулись, а то и вовсе погибали. И как ни ломал себе голову Иван, он не мог понять, почему так происходит. Ведь вроде бы самые сильные, ловкие, натренированные, отважные, все как на подбор умницы и даже по-своему таланты. И на тебе!

Странное дело, странное и непонятное. Серые лошадушки тянули себе понемногу, волокли свой воз полегоньку — и не видно им было износу, а тут… вот и иди после этого в герои-комолетчики. Нет, хватит ныть! Поздно горевать!

— Включи экраны! — настоял Иван.

— Ух ты какой, недоверчивый! — Хук щелкнул клавишей. Она скрипнула словно старинная несмазанная дверь. — Гляди, Ваня!

На экране два бочкообразных безголовых кибера крепили к Ивановой капсуле разгонные баки. Работали они вяло, без энтузиазма. Но Иван уже понял, здесь никого и ни за что не подгонишь, только нервы тратить!

Он присел к столу. Но стул-кресло чуть не развалился под его тяжестью, видно было все тут запущено до предела, заброшено, некому было заняться обустройством. Иван пересел на широченный обитый желтым кожзаменителем диван, раскинул руки.

— Воще-то, Ваня-я, — с укоризной протянул Хук, — мог бы и привезть кой-чего старым друзьям-собутыльникам! Не уважаешь?! Да ладно уж, я шучу.

Эй!

Он легонько пнул ногой в бок Армана. Но тот даже не пошевельнулся, только застонал спросонья.

— Дрыхнет, — сделал вывод Хук. — Хорошо ему! Я бы тоже отключился на часик-другой… не не могу, Ваня, у меня бессонница — вторую неделю не смыкаю глаз. Вот только этим и держусь!

Он налил себе еще.

— Ты бы погодил немного, — проворчал Иван, зная, что его все равно не послушают.

Разговора не получалось. Да и какой там разговор! Хук глядел на Ивана мутными желтушечными глазами, тряс головой. И невозможно было поверить, что несколько лет назад он один в течение трех суток с половиною сдерживал круговую атаку гиргейских псевдоразумных оборотней. Вот тогда он на самом деле не спал, попробуй усни! За эти сутки Иван с Гугом Хлодриком восстановили последний не изуродованный аборигенами возвратник — да только нужда в нем отпала. Хук Образина отбил-таки атаку оборотней, и из Центра сразу же пришел приказ оставаться до зимы на своих позициях. Легко им там в Центре было распоряжаться! Помнил ли Хук о тогдашнем? Иван и спрашивать не решался, никак в его мозгу не мог совместиться тот румянощекий чистоглазый здоровяк с этим трясущимся стариком.

— В отпуск? — поинтересовался Хук. И громко икнул.

— Ага, — ответил Иван.

— Не ври! Я ведь все знаю, Ваня, меня не проведешь! А ну-ка, выкладывай — на черта старое ворошить удумал?!

Иван закинул ногу за ногу, поморщился. Все-то они знают! Прямо, всезнальцы какие-то! К кому ни сунься — все ведомо, все наперед известно, не говоря уж про прошлое! Один он ничего толком не знает, ничего понять не может — чехарда какая-то бестолковая! Уж скорее бы баки цепляли, скорее бы отсюда удочки сматывать!

— Ну, не хочешь говорить — не говори, я не настаиваю, — Хук чуть не выпал из кресла, он был предельно пьян. — Но я тебе окажу, Ваня, дружескую услугу, цени! — он снова громко и противно икнул, выпучил бессмысленные глаза. — Ванюша, — у этого хмыря, — Хук качнул носком башмака в сторону лежащего Крузербильда-Дзухмантовского, — еще с Гиргеи плазменный резачок припасен, поня-ял?!

Хук вывалился все же из кресла. Но не расстроился и не попытался взобраться обратно. А так и остался на полу в полускрюченном положении.

Голова его выбивала чечетку по засаленному подлокотнику кресла. Голос же был тверд и сипат.

— Не дергайся, Ваня! Я киберам сказал, чего надо, они сами все путем упакуют, значитца, и укладут, куда положено, а ты у нас гость, вот и сиди себе гостем! Я на тебя, Ваня, гляжу — и душою отдыхаю, такой ты простой, свойский парень. Но одно я тебе скажу прямо, в глаза, как другу!

— Чего?

— Дурак ты, Ваня, набитый! Вот тебе и весь мой сказ! Оставайся с нами, пропадешь ведь!

Иван усмехнулся. Но было ему невесело.

— Может, с вами-то я еще быстрей пропаду.

— И так может статься, — согласился Хук.

Он снова нажал на клавишу, предварительно совершив титаническое усилие и на четвереньках добравшись до пульта. Там и обмяк.

Киберы монтировали переходник для восьмого бака. Иван вздохнул облегченно — худо-бедно, а дела делались. И только теперь он заметил висевшее на противоположной стене прямоугольное зеркало, каких и у антикваров не сыщешь. Вгляделся в отражение — то ли свет был неважный, то ли он сам неважно выглядел, но из зеркала на него смотрел усталый и совсем не молодой человек с кругами под глазами, почти безгубым напряженным ртом. Иван посмотрел прямо в глаза человеку — и ему стало не по себе: глаза были отрешенными, неживыми, будто что-то потухло у этого человека внутри.

Но наваждение длилось недолго. Иван встряхнулся, пришел в себя. Уставился на лежащего между ним и зеркалом Армана-Жофруа. От пульта гостиной доносился хлюпающий, с присвистом храп Хука Образины.

Иван вытащил из кармана яйцо, подержал его на ладони. И неожиданно, словно решившись, вдруг, прижал его острым концом к шее — над самым кадыком. Сдавил. Яйцо стало мягким. Но лишь до определенной степени. Чем сильнее он сжимал его, тем тверже оно становилось. И не сразу сообразил, что смотреть-то надо в зеркало, а не на эту хитрую штуковину. Когда он поднял глаза, отражавшийся в мутноватой поверхности человек был уже мало похож на него — лишь лоб с шрамом оставался прежним да прямой нос… Но нос на глазах вырастал, обретал горбинку. Подбородок тяжелел, выдвигался вперед. На щеках появлялся синюшный оттенок. Волосы редели и темнели, начинали курчавиться, местами седеть. Тело наливалось тяжестью — неприятной, излишней. Он превращался в Крузербильда-Дзухмантовского — но не в того отчаянного малого, при виде которого звероноидов бросало в дрожь, а в нынешнего — оплывшего, размякшего, опустившегося. При этом Иван оставался Иваном, он не чувствовал ни каких изменений в психике, сознание его оставалось прежним… Превращение произошло в считанные секунды.

Иван оторвал яйцо от шеи, сунул в карман. Заглянул краем глаза на экран — безголовые киберы заканчивали свое дело: капсула была почти подготовлена, даже менее опытный человек понял бы — этих баков, если они, разумеется, не пусты, вполне хватит для начального разгона и входа в Осевое измерение.

Иван собирался уже встать. Но услышал вдруг странное гудение. Он повернул голову. Хук Образина стоял на коленях и отчаянно тер глаза, переносицу, надбровные дуги. Одновременно он на одной ноте, протяжно и совершенно не по-людски выл.

— Ууууу-ааа-у… — вырывалось у него то ли из горла, то ли из ноздрей, — уууууу-ааааа-уу!

Оставив глаза в покое, Хук принялся тыкать в Ивана корявым красным пальцем. И Хука и его палец вместе с рукой трясло будто на вибростенде.

— Ты чего, Образина? — спросил Иван, прикрывая лицо руками.

— Обо-о-ууууууууу-оооооротень!!! — провыл Хук. И для наглядности ткнул несколько раз поочередно то в Ивана, то в мирно посапывающего Армана-Жофруа.

— Нет, Образина, старина, нет, — проговорил мягко Иван, — тут тебе не Гиргея, тут нет никаких оборотней. Просто ты допился, вот тебе и мерещится всякое, понял?

Хук, не переставая выть, пополз на карачках к лежащему в семи метрах от него Арману. Полз он медленно, с опаской поглядывая на Ивана-Жофруа дер и так далее. Хука явно не устраивала версия о начавшейся у него белой горячке.

И он тянулся к последней соломинке.

— Ладно, я пошел! — сказал Иван вставая.

— Ты оборотень! — процедил Хук. Глаза у него были безумными. — Ты сначала прикинулся Иваном. А сейчас под Крузю работаешь! Я все понял. Сгинь!

— Щас сгину!

Иван подошел к столу, собрал с него бутылки, стаканы и бросил их в утилизатор.

— Так-то лучше будет!

По щекам Хука побежали слезы. Но он не стал отвлекаться. Он перевернул Армана-Жофруа на спину и почти с восторгом победителя ткнул тому пальцем в лоб.

— Вот он Крузя! Настоящий! А ты — оборотень. Сгинь!

От прикосновения к лицу Арман пробудился, отпихнул от себя Хука. Потом две минуты кряду пялился на Ивана осоловелыми и дикими глазами-буркалами, челюсть его отвисала все ниже, крылья носа начинали мелко и порывисто дрожать, по лбу потек пот, наконец он вскочил, заревел как дикий раненый вепрь и, ничего не видя, не разбирая дороги, наступив на Хука и опрокинув три стула, выбежал из гостиной. Но еще долго, из распахнутой двери доносился

его жуткий нечеловеческий рев, усиленный эхом пустых коридоров.

Иван с помощью яйца вернул себе прежний облик. Подошел к трясущемуся Хуку. Взял его за плечо.

— Прощай, старина, — сказал он. — Спасибо тебе за резак. Думаю, он пригодится. Ну что ты? Опомнись! Образина!

Хук настороженно взглянул на него снизу. Но тут же зажмурился.

— Сгинь, нечистая сила! Сгинь! — выкрикнул он.

Иван распрямился, улыбнулся, хотя ему было совсем не весело.

— Ну что же, — проговорил он, — придется исполнить твое пожелание. Прощай, Хук, навряд ли когда увидимся!

Он немного побродил по станции, по ее коридорам и отсекам. Но Армана так и не нашел. Да и что бы он ему сказал, если бы и нашел? Прощаться со сверстниками, однокашниками, старыми приятелями по Школе и другим, менее спокойным, местам было всегда нелегко. Особенно с живыми.

Надо было рвануть на ускорителях. Но куда рванешь без возвратника. Иван, закусив губу, повернул к Дублю — будет, так будет, нет, так нет — в любом случае назад он возвращаться не станет.

Старую капсулу потряхивало. Ее обшивка иногда начинала вибрировать ни с того, ни с сего. Иван не тужил, он знал, что за колымага ему досталась. Ну да ничего! Это на антигравитаторах трясет, потом, в Осевом и до него, перестанет. Если, конечно, раньше времени не развалится!

Сама обсерватория еще не появилась на экранах, как внутри капсулы пророкотал восторженный и бодрый голос:

— Ваня, дорогой! Рад тебя видеть в наших краях. Заходи, Дубль-Биг-Четвертый ждет тебя!

Как бы ни корежили приемники сигнал, а мембраны голос, Иван сразу узнал Дила Бронкса. Его глуховатый бас нельзя было не узнать.

— Привет, Дил! — отозвался он. — Встречай, коли не шутишь!

Бронкс был непосредственным человеком и, наверное, потому принял слова Ивана всерьез. Через три минуты после приглашения он самым беззастенчивым образом вперся в капсулу, неведомо как обхитрив сторожевую автоматику в шлюзовой камере. Если кто не изменился за все эти годы хотя бы на каплю, так именно Бронкс. Он лишь почернел еще больше, несмотря на то, что чернеть было уже некуда.

— Ну, ты даешь, Дил! — удивился Иван. — Такой скачок станет тебе в триста монет, не меньше!

— Плевать, для хорошего человека не жалко! Кроме того, я частник, Ваня, мне за мои монеты отчитываться нет нужды.

Они обнялись. Уселись в кресла. Попутно Бронкс набрал на клавиатуре пульта код пристыковки к обсерватории. Он был весел и беспечен. Белозубая широченная улыбка не сходила с его антрацитового лица. Иван помнил, что даже звероноиды в присутствии Дила становились добродушнее, а главное, доброжелательнее. Хотя как-то раз он пошутил совсем некстати. Это было на Сельме. Бронкс прилетел к ним всего-то на недельку, с проверкой. Но через два дня заскучал, а на третий, вырядившись под фантома-упыря, увешав себя водорослями и прочей дрянью, с гиком и посвистом ворвался в базовый блиндаж — пошутил. Его шутки не поняли, а самого с перепугу изрешетили с четырех сторон из десантных спаренных пулеметов. Семьдесят восемь пуль выковыряли из бронепластиковой кольчуги, четырнадцать из самого Дила. Но и когда из него шипцами, без наркоза, тащили свинец, Дил хохотал во все горло, скалил лошадиные зубы и тыкал во всех пальцами. «Чтобы увидать ваши идиотские рожи в тот момент, рожи до смерти перепуганных дебилов, — приговаривал он, захлебываясь смехом, — не такое можно было отмочить!» Дила Бронкса все любили. И очень жалели, когда он послал Космофлот и Землеуправление внепланетных сношений куда подальше и стал частником, завел собственную обсерваторию. Ему предрекали неминуемое разорение. Но не таким уж и бесхитростным был Бронкс на самом деле. Он умудрился сколотить солидный капитал на частных исследованиях, не забираясь далеко от Солнечной системы.

Он оказался на поверку много умнее советчиков и пророков.

— Только условимся сразу, — выпалил Дил, едва его спина коснулась спинки кресла, — все начистоту и без обиняков!

Иван усмехнулся. Он ожидал совсем другого, он думал, что Дил сейчас ему заявит менторским тоном: «Ваня, можешь ничего не говорить, я сам все знаю… и не советую». А потому он потянулся к стойке-столу, набрал шифр, щелкнул задвижкой и вытащил стопку мнемограмм.

Дилу Бронксу не надо было ничего объяснять. Он сам мог объяснить, что к чему, когда дело доходило до космографии. И потому он, лишь бегло взглянув сначала на мнемограммы, потом на Ивана, присвистнул и впервые за время их встречи сомкнул свои толстенные синюшного цвета губы.

— Ваня, ты сокрушался, только что — о моих монетах, об этой жалкой кучке, — сказал он с расстановкой, будто говорил с недоумком, — а ты знаешь, сколько тебе надо будет, чтоб сигануть в эту дыру?!

Иван не ответил.

— Толик со мной сязывался, жаловался на тебя, дескать, всю кровь из жил высосал! — продолжал Бронкс. — И ведь это правда, Ваня! Я видал твои баки, я все понимаю — из-за тебя Толик всех посадил лет на пять на сухой паек, до тебя это доходит?

— Брось, Дил! Я не на прогулку собираюсь. Мне нужен возвратник! — Иван решил брать быка за рога.

Но Бронкс не отозвался. Он все больше выкатывал свои и без того выкаченные глаза, казалось, что они вот-вот вывалятся или лопнут.

— Это же больше, чем полмиллиарда монет, Ваня! Нет, как лицо частнособственническое, я тебя не понимаю. По-моему, ты просто дурак, Ваня!

Ну вот, начинается снова, подумалось Ивану. Он включил обзор. Капсула подходила к обсерватории. Ах, что это была за обсерватория, что за игрушечка! Иван много чего повидал, но таких ухоженных и до предела нашпигованных даже снаружи всякой всячиной станций он не видывал. И впрямь Дил Бронкс был прирожденным хозяином. Обычные и радиотелескопы торчали во все стороны будто стволы орудий крейсера, локатор выпирал, казалось, из локатора, немыслимые хитросплетения солнечных батарей раскинулись на десятки километров чуть ли не во все стороны от станции, но они ничего не заслоняли.

— все было фантастически гармонично, даже не верилось! Теперь пришла очередь присвистнуть Ивану.

— Дам я тебе возвратник, дам, — вдруг обиженно проворчал Бронкс. Но сквозь обиду проступало иное — он явно видел, какой сногсшибательный эффект произвела на гостя его обсерватория, а потому и прятал настоящие чувства за показными.

Иван сразу же оторвался от экранов.

— На вот, держи! — Бронкс протянул ему плоский диск на ремешке. — Я не зря прихватил — думал, чего будет у парня душа болеть, надо сразу дать, чтоб не мучился. Держи!

Иван взял диск в руку, пригляделся — фирменных знаков что-то не было видно: и не разберешь, где сработан — за океаном, в Европе, России.

— Какая модель? — спросил он вместо благодарности.

— Последняя, — махнул рукой Бронкс, — если не нравится, давай назад.

— Нет, что ты, Дил! Я тебе очень благодарен. Ты сам не представляешь, как меня выручил! — опомнился Иван.

— Да чего там! — Бронкс снова улыбался от уха до уха. — Я же тебе не просто так даю.

— А как же?

— Ну-у, привезешь чего-нибудь оттуда, — после некоторых раздумий ответил Бронкс.

— Например?

— Да не морочь ты мне голову, Ваня! Чего попадется под руку, то и привезешь! Так что ты того, не думай, что я благотворительностью промышлять начал, нет, Ваня, у частнособственнических акул навроде меня на уме одно — нажива!

Иван расхохотался, хлопнул Бронкса по массивному обтянутому титанопластиковой тканью плечу.

— Годится, Дил! — сказал он. — Ну, а коли не вернусь, считай, что ты прогорел!

— Еще бы!

Капсулу чуть качнуло. Они пристыковывались к приемному узлу обсерватории. Дверь сразу же распахнулась, в капсулу влетело шесть, а и то восемь, многоногих и многоруких биокиберов. Они засуетились, замельтешили, подхватили на руки и Ивана, и Дила Бронкса, и понесли их в обсерваторию с таким видом, будто несли героев-триумфаторов, вернувшихся на родину.

На ходу Иван сунул диск с ремешком за пазуху. И подумал — не окажется ли гостеприимство Дила чересчур навязчивым. Биокиберы несли их не спеша, торжественно. Ивану хотелось поднять руку и поприветствовать незримые толпы встречающих, в такой роли он еще не выступал, не доводилось, но был в ней особый вкус, изыск.

Внутри станция была ухожена не менее, чем снаружи. А встречать их вышла одна только Таека, жена и помощница Бронкса. Была она крошечного роста, неулыбчива и замкнута. Ей как никому другому шла роль затворницы на этой обсерватории. Таека поздоровалась и тут же выскользнула из огромного сферического приемного зала, такого лишнего на научно-исследовательской станции, но вполне уместного в частном космодворце.

— Вот так и живем, Ваня, учись! — сказал Дил без назидательства, добродушно, но все же с подтекстом. — А ты, небось так ничего и не скопил, ничем не обзавелся, да?

— Что правда, то правда, — вынужден был признаться Иван. — Даже наоборот, многое утратил.

Они помолчали минуту — в память о Свете. Дил знал ее, ценил — а он разбирался в женщинах.

Но долго грустить не полагалось.

— Ладно, сейчас с дорожки обмоемся, и за стол! — заявил Бронкс тоном, не терпящим возражений.

Часа полтора они парились в прекрасной и самой натуральной русской бане, выскакивая наружу, плюхаясь в псевдоснег, почти не отличающийся от настоящего земного снега, ныряя в прорубь, выскакивая будто осатанелые обратно.

— А вот глубина не та! — выкрикнул Иван в запале. — Надо, чтоб до дна — метров шесть было, тогда самый смак!

— Да ладно, — Дил не обиделся. Он видел, что гостю все нравится.

Еще бы, у кого на станции найдешь такое: зальчик — сто на сто метров, в нем травяной покров, тут же снег, полынья, а посредине чудо-чудесное: срубленная из настоящих земных бревен русская банька с печкой, со всем, что полагается… Нет, умел Дил Бронкс жить!

— А это у тебя чего? — Ваня, никак уверовал?

Иван прикрыл рукой крестик. Не стал отвечать на шутку. Он знал, что Дил охальник, безбожник и насмешник. Только в этот раз тот не стал зубоскалить, наоборот надул свои пухлые губы и изрек:

— Понимаю, Ваня. Ежели бы я шел на такое дело, я б в чего угодно уверовал… Но вот поможет ли?! Ну ладно, ладно, не серчай!

Когда они уселись за богатый и необъятный стол в следующем зале, зале — столовой, к ним присоединился еще один старый знакомый — Серж Синицки, который, как выяснилось, работал на станции без малого два года. Ивана он встретил без восторга, спокойно. Сначала даже не узнал. Лишь потом раскинул руки, широко — широко раскинул… но не обнял однокашника, а тут же опустил их. Точно так же сошла с узких губ улыбка.

— О-о! — воскликнул Серж. — Это есть ти, Ванья? Майн готт?! Якой шорт приносиль тэба сьюда?!

Иван видел, что Серега Синицкий, уроженец Новорыбинска, обасурманился окончательно, до беспамятства и полуутраты языка. Но корить за это не счел нужным. К тому же, Серега мог просто придуриваться, он частенько чудачил — хорошая была пара астрофизиков на Дубль-Биге-Четвертом! Негр Бронкс говорил на чистейшем русском — недаром в Школе заколачивали в головы слушателей все существующие языки, заколачивали на уровне перехода к подсознанию, так что не вытравишь. Но русскому Сереге Синицкому его родного языка не внедряли в мозг искуственными методами, и потому, что осталось с детства и юности, то осталось, а чего не осталось — увы!

— Какой погод есть родина? — поинтересовался Серж.

Иван сжал ему предплечье, заглянул в глаза.

— На родине, Серый, всегда хорошая погода. Жаль ты этого так и не понял!

Серж и сейчас ничего не понял. Но когда Бронкс в двух словах, рассказал об Иване, Серж сбегал к себе в каюту и приволок целый мешок всякой всячины.

— Их тэбе есть брать, Ванья, — проговорил он и прослезился.

Иван хотел было заглянуть в мешок. Но Серж его оторвал.

— Ин тэ дорога есть разбираль, Ванья! Сэт момэнт нэ шукай! — проговорил он. — Пэрэд расставанья — наша есть гудят будымо!

Серж был невысок и плотен. Ранние залысины тянулись аж к самому затылку — они были еще со школярской поры, когда он говорил вполне нормально. Потом, после двенадцати лет пребывания в Отряде, Сержа оставила жена, двое детей почти не узнавали его или же не желали узнавать. И он решил начать жизнь по-новой, устроился к Бронксу, стал копить на свою станцию. Рисковые дела Сержа не манили. Но и он после «гульбы», которая вылилась в двухчасовой плотный обед, сказал, с сожалением глядя на Ивана, кривя губы и делая лицо скорбным:

— Не сэт па, Ванья! Ихес тьотрэзан ломоть! Их есть отвыкать от ваша мова! Ту компранэ? Наин? Их предлогаль. Ванья, гуторить по-аглицки, уи? Кочешь?

— Не хочу, — ответил Иван. Ему надо было чего-нибудь подарить Сереге в ответ. Но никаких подарков он с собой не прихватил, только самое необходимое. И от этого он чувствовал себя неловко.

Серж покачал пальцем у самого носа Ивана. Он был абсолютно трезв. Но его движения были порывисты, неуравновешенны.

— Найн, Ванья! Экутэ муа! Слышишь?!

— Слышу, слышу! — отозвался Иван. — Чай не через реку перекликаемся.

Серж успокоился, снова скривил губы.

— Окей, Ванья! Экутэ! Ты есть отшень большой и отшень глюпый дурак, Ванья! Ты не есть туда! — он помахал рукой в неопределенном направлении. — Ты есть идти нах хауз, Ванья!

— Вот тут я согласен, — пробурчал Дил Бронкс. — Или, хочешь, оставайся у меня? Я тебе такой оклад положу, что в вашем Космофлоте и начальникам управлений, не снилось!

— Не хочу.

Серж надулся до предела.

— Иль ньячэго нэ кочэт! Иль есть крэзи!

— Ну ладно, спасибо за добрые слова, — проговорил Иван, — только мне пора. И не думай ничего такого, Дил, я обязательно вернусь и обязательно привезу тебе какую-нибудь хреновину оттуда, самую необычайную, — все от зависти передохнут!

— Ну и договорились!

И Дил и Серж Синицки глядели на Ивана как на живого покойника, будто стояли у изголовья гроба. Затягивать эту скорбную сцену Ивану как-то не хотелось.

В коридоре его остановила Таека.

— Вот! — сказала она и протянула черный шарик с присоской. — Забирай, Ваня. Ты ведь такой беспечный и легкомысленный, что наверняка позабыл выписать в управлении переговорник! Ведь верно?

— Верно, — согласился Иван. Он только сейчас вспомнил про столь немаловажную вещицу.

— Нельзя быть таким безалаберным и ленивым! — Таека сузила и без того узкие глазки и, казалось, еще сильнее пожелтела, но теперь не от природы, а от негодования. — А вернешься, прямиком к нам, ясно?!

— Так точно! — Иван обнял затворницу, поцеловал в щеку.

Дил Бронкс легонько прихлопнул его по спине. Засверкал своей знаменитой на все Пространство улыбкой.

— А тебе не пора отчаливать, соблазнитель коварный?! — прошептал он почти в ухо, сжав в своих ручищах обоих.

— Пора!

— Ну, заодно и возвратник испробуешь, — присоветовал Дил.

Иван вытащил из-за пазухи возвратник, прикрепил ремешком выше локтя, сдвинул диск под мышку.

— Прощай, Иван! — пропищала Таека.

— Гуд бай, геноссэ Ванья! — сквозь слезы просопел Серж.

— До встречи! И не забывай про обещанное! — сказал Дил. На лице его не было улыбки.

— Мы еще увидимся.

Иван прижал руку плотнее к телу. Возвратник сработал.

Он стоял посреди своей развалюхи-капсулы, и никого рядом не было. В полупрозрачную боковую стену было видно, как удаляется от него сказочная, почти игрушечная обсерватория Дила Бронкса, фантастически прекрасная станция Дубль-Биг-4.

Но это был обман зрения. На самом деле обсерватория оставалась на месте. А удалялся от нее Иван вместе со своей капсулой, разгонными баками и всем прочим хозяйством.

Толик не подвел. И топливо оказалось неплохим. Иван сразу все это почувствовал, стоило лишь ему выверить направление и врубить разгонку. Капсула начала набирать скорость. Да еще как набирать! Ивану, человеку привычному, космолетчику экстра-класса, пришлось залезать в гидрокамеру. Но это и ничего, до выхода в Осевое измерение он как раз собирался хорошенечко выспаться. А в Осевое не войдешь, пока к световухе не приблизишься. То есть, время было.

Ни одна попытка выхода в Осевое измерение на досветовых скоростях не приносила успеха. Это было выверено досконально. Все те бредни, о коих писали столетия назад романисты, не нашли в жизни даже отблеска воплощения, несмотря на то, что существовали и подпространства, и надпространства, и нульпространства, и сверхпространства… Переместиться можно было в любом из этих пространств, техника даже XXIII-го столетия позволяла сделать это. Но вот куда? Ориентиров во всех этих пространствах не было, испытателей-смельчаков выбрасывало невесть где, а чаще всего, и вообще не выбрасывало — участь их была неизвестна. Сквозь все эти под— и надпространства можно было лишь вернуться в исходную точку, туда, где ты был когда-то. Но попасть в место новое, как попасть на лайнере в определенный космопорт — нет уж! Дудки! Пространство не подчинялось воле сочинителей, оно жило по своим законам! И во всем этом неизмеримо огромном, бесконечно-конечном Пространстве существовал один единственный, известный землянам, путь — Осевое измерение. Оно было столбовой дорогой многопространственного Пространства. Только идя по этой дороге, можно было выйти к намеченному пункту. Человечество заплатило страшную цену на подступах к этой столбовой дороге и на ней самой — неизмеримые материальные, энергетические ресурсы были затрачены на прокладывание дорожек к этой Дороге, каждый шаг — и шажок окроплены человеческой кровью: давно не было на Земле войн, но шла все одна, беспрестанная Война — война с Пространством. И всегда побеждало Пространство, не принимая ни правил ведения войны, ни ультиматумов. Всегда человечеству приходилось подлаживаться, подстраиваться, приспосабливаться под нечто Высшее. А потому и войною это в полном смысле слова нельзя было назвать, ибо не может слон воевать с муравьем, а амеба с океаном. Гордыня человеческая бросала на убой десятки тысяч самых смелых, умных, способных, и если нескольким удавалось выжить на путях своих, они вели следом все новых и новых — не покоряя Пространства, а учась жить в Нем!

Первые странники по Осевому возвращались больными, сумасшедшими ли полусумасшедшими. Они рассказывали ужасающие вещи. Они не жили долго — редко кто протягивал больше двух-трех лет после «прогулки» по столбовой дороге Пространства. Их уважали, пытались любить, лелеять, но им не верили, их боялись, от них шарахались. Матери заказывали своим детям стезю космолетчиков. Профессия эта становилась не только не престижной, но и малопривлекательной, пугающей, грузной. Лишь самые отчаянные, презрев общественное мнение, отвергнув насмешки, укоры, обвинения в неприспособленности и неспособности к чему-то иному, шли в испытатели. А через какое-то время часть их возвращалась — трясущимися, облезшими, поседевшими, в гнойных, струпьях и язвах, с безумными стариковскими глазами и парализованными конечностями. Но их места занимали другие — среди шестнадцати миллиардов жителей Земли всегда находилась тысяча-две одержимых и неистовых. Невидимую стену пробивали вполне осязаемыми, реальными людскими головами — на войне как на войне!

Дорогу давно освоили, попривыкли к ее страстям. Матери больше не пугали детей испытателями. Все налаживалось. Но желающих пройтись этой дорогой по собственной воле находилось совсем немного. Кому хотелось копошиться в своей памяти?! Кому хотелось участвовать в жутком мороке?! Нет, мало таких было, если уж и шли, так по работе или ради очень важного, неотложного дела. Не было лучшего испытания для космолетчика, для профессионала, чем пройтись по Осевому. Если человек ломался, не выдерживал — не могли его спасти ни восемь лет Предполетной Школы, ни стаж работы в обычном измерении, ни поддержка начальства — один путь ему оставался, менять профессию и устраиваться где-то на Земле или ближайших планетах, спутниках.

Иван семьдесят шесть раз ходил по Осевому измерению. И каждый раз он, проклиная все на свете, ругаясь последними словами, изнемогая в предсмертном ужасе, давал себе слово, страшную, и ненарушимую клятву, что никогда и ни за что не сунется больше в Осевое, хоть режь его живьем на куски, хоть жги каленым железом! И всякий раз он нарушал собственную клятву, забывая о леденящих кровь кошмарах, о наваждениях, призраках, голосах, муках, обо всем! Он не мог жить без Дальнего Поиска. А в дальний Поиск на антигравитаторах не уйдешь!

Вот и сейчас он проглотил шесть доз снотворного, накачался психотропными, завалился в гидрокамеру, чтобы проспать до самого выхода — мозг должен был быть свежим, чистым, незамутненным, сновидения должны очистить его от накопившегося мусора, иначе — гибель! Иначе вся эта дрянь выползет наружу и задушит его! Иначе ему не выбраться из Осевого! Ах, если бы можно было и в этом проклятом пространстве столбовой дороги спать, оставаться бесчувственным мешком из плоти! Но нет, по непонятным законам, существовавшим в непонятном измерении, человек или бодрствовал в нем или его просто выворачивало наизнанку в самом прямом смысле. Никто не знал, что испытывали спящие в Осевом — рассказать об этом было некому. Явь же была чудовищна!

Десятки тысяч раз на протяжении столетий ставили записывающую аппаратуру: видео, звуковую, мнемографическую и все прочие… Но Осевое не оставляло после себя ничего! Из мозга человека можно было вытащить и заснять всю его жизнь, бытие во чреве матери, можно было размотать по ниточке мнемограммы его предков — вплоть до первобытных Адама и Евы. Это обходилось в немалую копеечку и делалось в редчайших случаях. Но это было возможно, доступно! Из памяти человека, побывавшего в Осевом невозможно было добыть абсолютно ничего, хотя сам он сохранял обрывочные воспоминания, какие-то тени воспоминаний. Загадка была неразрешимой, бились над ней безуспешно! Существовал даже какой-то сверхсекретный проект Дальнего Поиска в самом Осевом измерении. И существовал уже не одно десятилетие. Но никто толком ничего не знал. И хотя Иван догадывался, что двое или трое из его однокашников работали в Осевом, выяснить ничегошеньки не удавалось — лишь только речь заходила об изучении самой Дороги, начинали сыпаться бессмысленные шуточки или на него пялили якобы непонимающие глаза. Нерукотворная Дорога оставалась немым и холодным сфинксом.

Он проснулся за сорок минут до перехода. Шесть микроскопических игл-шлангов вонзились в вены рук, ног, шеи. Три минуты ушло на очищение крови и всего организма от остатков снотворного, психотропных веществ и прочего, расслабляющего, усыпляющего. Ровно столько же понадобилось, чтобы накачать его до предела стимуляторами, подготовить к предстоящей схватке с неведомым. На седьмой минуте Иван почувствовал себя невероятно здоровым, бодрым, даже могучим, словно он не спал долго и беспробудно. Мышцы налились поистине богатырской силой, голова прояснилась, натяжение пружин-нервов ослабло… Ивану все это было не впервой! Но всегда приходил ему на ум сказочный Илья Муромец, просидевшем сиднем на печи тридцать лет и три года, но в единочасье воспрявший к жизни от глотка из ковшика калик перехожих.

Правда, в данном случае «глоток» был внутривенным, да ведь это дела не меняло!

Иван поглядел на табло — приборы показывали предсветовую скорость. Пора было выбираться из гидрокамеры. Он включил отлив, и камера начала пустеть, жидкость закачивалась в специальные резервуары, она еще пригодится. Потом скафандр со всех сторон обдуло теплыми, почти горячими воздушными струями, высушило внешнюю поверхность. Иван откинул шлем назад. Вдохнул. Приподнялся с кресла-лежанки, оторвал руки от подлокотников — иглы-шланги тут же с легким шуршанием втянулись в кресло, на поверхности скафандра не осталось даже следов от их пребывания внутри.

Иван свесил ноги, расправил плечи, потянулся. Он был готов к бою. Но и как всегда в таких случаях никто не знал, что за «бой» ему предстоит, чего ждать! Осевое было непредсказуемым! Иван спрыгнул с лежанки. До перехода оставалось двадцать девять минут.

Он немного подержал в руках шлем. Решил, что снова его напяливать на себя не стоит — от Осевого материальной защиты не существует — и положил шлем в изголовье. Вышел из гидрокамеры.

В рубке все было нормально. Автопилот делал свое дело — гнал капсулу к световухе, оставалось совсем немного до переходного барьера. Табло высвечивало меняющиеся цифры — последние показывали, что скорость капсулы достигла двухсот девяносто трех тысяч километров в секунду. В баках оставалось топлива чуть больше, чем требовалось. Иван мысленно поблагодарил Толика. Но его уже начинали мучать страхи, предчувствия. Нервы постепенно натягивались.

Иван уселся в кресло. Включил передние и боковые экраны. В капсуле сразу стало светлее. На предсветовых скоростях чернота Пространства исчезала, само оно становилось освещеннее, ярче, пока не вспыхивало ослепительнейшим светом мириадов солнц. И это было знакомым Ивану. Он проверил защитные поля, здесь все было в норме. Немного барахлило левое крыло гравищита, но и в этом месте запас прочности был семидесятикратным. Иван включил капсулу на полную прозрачность — и разу оказался будто летящим без какой бы то ни было поддержки и защиты в сияющей бездне. Впереди уже высвечивалась малиновая точка-кружок. Там был барьер! Переходник он заранее подключил к системе управления. И теперь ждал. У барьера никакая автоматика не срабатывала, там можно было надеяться только на себя — промедлишь долю секунды, исчезнешь навсегда, нажмешь раньше — барьер отступит, вход в Осевое закроется, и начинай все сначала! Оставалось двенадцать минут. Иван вытащил из подлокотника черный поблескивающий тюбик.

Откусил зубами крышечку, выдавил содержимое тюбика в рот. Все его чувства сразу же обострились, глаза стали зорче, нюх и слух тоньше, мышцы вздулись крутыми буграми, тело сделалось не просто сказочно сильным и выносливым, но и необыкновенно послушным. Он летел с непостижимой скоростью навстречу увеличивающемуся в размерах малиновому кругу. И казалось, что он не летит, а парит бездвижно посреди бесконечного Пространства, в самом центре его, что все и вся вертится вокруг него, что бесчисленное множество звезд, туманностей, галактик, квазаров, пульсаров, коллапсаров и прочего межзвездного хозяйства свернулось в сверхгигантскую спираль, закружилось в исполинском вихре… а потом эти частички Мироздания, словно одухотворенные существа, в которых вселился невидимый, но всевластный ужас, вдруг бросились от него врассыпную, бросились со скоростями, близкими к скорости света, и он остался в пугающе светлой незаполненной ничем бездне один. Один на один с надвигающимся малиновым кругом Барьера.

За две минуты до перехода, чтобы предельно сосредоточиться, Иван зажмурил глаза. И принялся считать:

— Шестьдесят… пятьдесят девять… пятьдесят восемь…

Счет всегда помогал ему собраться, хотя и не было в этом счете особой нужды. Двумя руками он вцепился в рычаги переходника, и руки невольно задрожали. Тело напряглось, одеревенело.

— …тридцать четыре…тридцать три…тридцать два….

В эти последние секунды — не должно было присутствовать в голове ни единой лишней мысли. Не должно было быть ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Все существовало только в эти мгновения, и всем было — он сам и малиновый Барьер.

На счете «девять» Иван открыл глаза: пылающий круг уже не был кругом, чудовищная по размерам стена беснующегося пламени полыхала по всему Пространству, оставляя ослепительно белый свет Предбарьерья позади. Табло пульта высвечивало скорость: двести девяносто девять тысяч восемьсот сорок километров в секунду. Малиновое пламя рвалось к лицу, телу. Языки его

охватывали невидимую прозрачную капсулу и лишь совсем немного не доставали до находящегося в ней. Защита работала. Работала, несмотря на то, что эта старая развалюха была списана из Флота пять лет назад и ни один нормальный космолетчик ни за какие посулы не отправился бы на ней к Барьеру.

Иван стиснул губы. Подался вперед. Руки его окостенели на рычагах. Но было еще рано. Пока рано! Через миг будет поздно!

— Укрепи меня и сохрани, не дай погибнуть прежде срока! — прошептал он, почти не вдумываясь в смысл произносимого, не отрываясь от созерцания чего-то невидимого в бушующем огне, чувствуя, как сердце сжимается в тисках.

— Ноль!!!

Он рванул на себя рычаги. И в тот же миг все пропало — и малиновое пламя, и ослепительный свет, и ощущение стремительного полета и одновременного парения в центре Мироздания, все!

Он сидел в полутемной капсуле, откинувшись на спинку кресла, весь в холодном поту, дрожащий, усталый… Но слабость была временной. Иван это знал. Стимуляторы делали свое дело в организме. Иначе бы его давненько не было на этом свете. Иван вздохнул, провел ладонью по лицу. Все! Он в Осевом измерении! Барьер позади!

Он полулежал в кресле и не шевелился. Он не знал, сколько времени на этот раз будет отведено ему незримыми силами на отдых. Но надо было использовать каждую секунду. Включать обзор в Осевом было бессмысленно — экраны не работали в нем, прозрачность высвечивала лишь мрак — черный, беззвездный.

В последний раз он блаженствовал целых полчаса. Иван четко это помнил, несмотря на то, что все последующее вымыло из его памяти, оставив лишь смутные какие-то ощущения вины, тяжести, да лица двух или трех погибших на Гадре товарищей. Все запомнившееся совершенно не связывалось. Иван старался просто не думать, мало ли чего могло привидеться в Осевом — те, кто задумывался, сходили с ума, бросали работу в Пространстве.

Он рассчитывал, что хотя бы не полчаса, но пять, десять минут ему будут даны, пусть бы и в награду за предбарьерное напряжение. Но Осевое распорядилось иначе.

Иван расслышал протяжный скрип позади — словно отворяли дверцу старинного и проржавевшего сейфа. Он не стал оборачиваться, Он знал, лучшее, что можно было сделать, это не реагировать ни на что… если, конечно, получится.

Скрип стих. Раздались легкие, но гулкие шажки — их было неестественно много, казалось, что шагавший идет не по небольшой капсуле, а по какому-то длинному и пустому, а оттого гулкому, коридору. Иван закрыл глаза. Зажал их сверху ладонями. Но все было напрасно, он это прекрасно знал, ибо в Осевом было видно и с закрытыми глазами, в Осевом действовали свои законы.

Легкая рука легла ему на плечо. Иван вздрогнул.

— Вот я и пришла повидаться. Ты мне не рад?

Иван опустил руки. Захотел встать из кресла. Но не смог.

Перед ним стояла его жена, погибшая четыре с половиною года назад.

— Что тебе надо? — спросил он, цедя слова сквозь зубы.

— Ничего. Я просто пришла посмотреть на тебя.

Иван знал, что все это бред, жуткая смесь зрительных, слуховых, осязательных галлюцинаций и еще чего-то, чему в земных языках нет названия.

Он знал, что каждое произнесенное им слово будет лишь усугублять ситуацию, что он притянет призрака к себе, что потом будет невозможно от него избавиться… Но молчать он не мог.

— Смотри. И убирайся, откуда пришел! — почти выкрикнул он.

— У тебя нервы шалят, Иван. Погляди, это же я, твоя Света. Ну погляди же!

Иван уставился на нее в упор. Да, это была вылитая Светлана — от кончика носа до кончиков ногтей. Она смотрела на него своими печальными светло-голубыми глазами, и в них светился немой укор. Русые волосы волнами спадали на плечи, растекались по ним, прядями свисали ниже — она всегда любила ходить с распущенными волосами. И волосы и глаза у нее были русалочьи.

— Ну, убедился?

Он понял — не отвяжешься, поздно! Но все же прохрипел:

— Проваливай отсюда!

Света улыбнулась, опустилась на колени и прижалась щекой к его руке, сжимающей подлокотник кресла. Он почувствовал тепло ее кожи.

— Не груби мне, ладно? Я не хочу, чтобы ты был злым. Ведь я-то тебе всегда и все прощала, Иван. Зачем ты кричишь на меня?

Она терлась щекой о его руку и еле заметно улыбалась. И он не мог оторвать своей руки от подлокотника.

— Погладь меня. Ну же, я жду, ты ведь любил меня, Иван?!

— Любил, — сознался он. И после короткого молчания добавил: — Если и ты меня любила, уходи, я тебя очень прошу! Не надо этих встреч!

Она засмеялась — тоненько, заливисто. Поцеловала его руку. И прошептала еле слышно:

— А я так долго ждала этой встречи, Иван. Ты себе не представляешь, как я ее ждала! Ты почти год не выходил в Осевое, я уже не знала, что и думать, больше всего боялась, что тебя списали из Флота и никогда не пустят в Пространство. Знаешь, как мне было тяжело…

— Тебя нет! — твердо заявил Иван.

— Как нет?! Ты же видишь меня, слышишь, ты чувствуешь мои прикосновения, ты можешь меня погладить, обнять… Ну же, не будь безжалостным и черствым. Я так тебя ждала!

Сердце у Ивана билось, словно он только что вылез из Гуговых подземелий на поверхность. Он начинал дрожать и задыхаться. Всего этого невозможно было терпеть.

— Ну, успокойся же! — она обхватила руками его колени, уткнулась в них.

Но не надолго. Почти сразу же приподняла лицо — на ее глазах были слезы. — Иван, не гони меня! Приласкай, я тебя прошу! Ты не представляешь, как мне холодно и неуютно здесь, среди этих теней и призраков. Я не могу среди них оставаться! Забери меня! Прижми меня к себе, прижми как можно крепче! И не выпускай, не отдавай меня никому!

Она опустила его колени, обхватила за талию, уткнула голову в грудь.

Она рыдала, ее тело сотрясалось от нервного, прерывистого плача. Иван чувствовал на руках сырость ее слез.

— Расскажи, что с тобой было? — попросил он.

— Потом! Все потом!

Она расстегнула комбинезон на его груди, припала щекой к коже. Ивану в голову ударил колдовской запах ее густых чистых волос. Он задрал подбородок, голова кружилась. Но он понимал, краешком действующего и в этой обстановке сознания, что все вокруг мираж, что это выверты Осевого измерения.

— Нет! — строго проговорил. — Ты расскажешь обо всем сейчас, говори!

Она приподняла голову, уставилась ему в глаза. Как он мог не верить этим глазам?! Это же были ее глаза! Ее лицо! Таких не найдешь нигде в Пространстве. Это же была она — настоящая, живая, теплая, влекущая. Губы ее были полураскрыты и влажны, они поблескивали.

— Говори! — повторил он.

— Я не хотела вспоминать об этом. Но раз ты просишь, слушай! Ах, какая это все нелепица, зачем она нам?! Ладно! Я опоздала включить переходник у Барьера, понимаешь?! Вот и все! Те, кто говорил, будто я погибла на выходе из сверхпространственных структур, все врут! Откуда им знать! Я не выжала эти проклятые рычаги, чтоб было пусто тому, кто конструирует эту пакость!

Вот и все! Меня занесло сюда, понимаешь? Я теперь здесь! Среди теней! Но я не хочу оставаться среди них, забери меня отсюда! Я живая, Иван! Потрогай, ну!

Он погладил ее по спине. Спина ответно вздрогнула будто по коже под его ладонью пробежала нервная волна. Он прижал ее к себе и стал гладить, целовать в щеки, лоб, губы. Она была живая, гибкая, легкая, трепетная, самая настоящая Света, его жена, еще бы, ему не знать своей жены! Он знал ее до каждой впадинки на теле, до мельчайшей морщинки на чистой и упругой коже.

Это была она! Ивана охватило упоение. Он опять начал дрожать, но уже по другой причине, он не мог поверить в свершившееся чудо. Но как не верить, когда вот она, на его коленях, Светка, самая живая и самая любимая, единственная, неповторимая, любящая его. Он осыпал поцелуями ее шею, вжимая ее в себя, причиняя, наверное, боль, изгибая ее податливое тело.

— Погоди, — сказала она, оторвавшись, уперевшись в него обеими руками. — Как я счастлива, что ты поверил мне, что ты узнал меня! Я так тебя люблю, Иван! Погоди!

Она вскочила на ноги. Застыла перед ним на мгновенье. И мягко нажала пальцем на автозастежку комбинезона. Серовато-зеленая плотная ткань сползла вдоль тела, к ногам. Она стояла перед ним обнаженная, красивая в своей открытости и беззащитности как никогда. У Ивана все поплыло перед глазами.

Он протянул к ней руки. И она опять уселась ему на колени, обвила рукой талию, другой огладила щеку.

— Люби меня, — прошептала она, — люби! Я хочу быть любимой!

Ее тело было горячим и послушным. Руки Ивана перестали трястись, он ласкал ее спину, бедра, плечи, живот, он целовал ее, и ему было мало, мало.

Он положил руку на ее грудь, большую упругую и вместе с тем трепетную, волнующую, сдавил ее — по телу побежали горячие волны. Она прижималась к нему все плотнее, все крепче, ее руки неторопливо, но уверенно стягивали с него комбинезон.

— Я люблю тебя, безумно люблю! — прошептал он.

Она не ответила, лишь обдала его жарким дыханием, да что-то содрогнулось внутри ее горячего тела, что-то отозвалось на его слова — он понял, что и она его любит, не обыденно, по-домашнему, по-привычному, а страстно, безумно, до скрежета зубовного и перехваченного дыхания. Да, это была она, его сумасшедшая Светка! Только она, да и то не всегда, а лишь в минуты встреч после долгих расставаний умела так любить, так желать, быть такой настойчивой и властной, а вместе с тем послушной и податливой.

Она наконец стащила с него комбинезон, опрокинула на откинувшуюся спинку кресла, навалилась сверху, припала к губам, охватила ладонями его виски, сдавила. Его руки скользили по ее телу и не могли насладиться им, в эту минуту он жалел, что у него не десять, не тысяча рук, он целовал ее, задыхался, пытался оторваться от ее губ… ему это удалось, и он припал к ее грудям, спрятал свое лицо между ними, сдавил их руками, и целовал, целовал, целовал… но она изогнулась, снова сжала его голову и совершенно неистово, с какой-то безумной страстностью опять впилась в его губы… Он ничего не видел, не слышал, не понимал, для него она была теперь всем миром, всей Вселенной — она и только она! Ничего больше! Он и Она — всепроникающая и страстная Вселенная Любви и Экстаза. Он изнемогал, теряя остатки сил, чувствовал, что если это острейшее блаженство продлится еще хотя бы минуту — то он умрет, не выдержит! Но он не умирал, а лишь восходил все выше и выше по лестнице сладчайшего на свете чувства. Это было уже невыносимо!

Но это было сказочно приятно! Если бы только она не была столь безжалостна! Столь страстна! Нет, всему же есть предел… Иван попытался оторваться от ее губ, вдохнуть воздуха, хоть на мгновенье выйти из этой Вселенной. Но она не дала ему вырваться, она еще сильнее впилась в его губы — до боли, почти до крика! Он чувствовал прикосновение ее жемчужно белых идеальных зубов. Но это прикосновение становилось все сильнее, настойчивее, неумолимее. Нет, и в страсти должен быть предел, это уже никуда не годится! — промелькнуло в голове у Ивана. И он дернул головой. Боль пронзила его, кожа полопалась, и из нее потекла кровь, он так и не сумел высвободиться, Он ничего не понимал, почему она столь жестока, почему она страстна до садизма?! И почему эти зубки так остры, почему они иглами пронзают его губы, рот, шею… Он начинал приходить в себя не сразу. Но лютая боль отрезвляла его. Он еще раз дернулся — теперь уже всем телом, уперся руками ей в плечи, хотел отстранить. Но не тут-то было!

Он вдруг совершенно неожиданно почувствовал, что это вовсе не ее плечи, трепетные и горячие, а что-то совсем другое — мерзкое, холодное, липкое. Он не мог оторваться от ее лица, заглянуть, что там с плечами, что вообще происходит?! Она держала его мертвой хваткой — рот был пронзен, сдавлен, щеки и шея тоже, в виски впивались какие-то ледяные трясующиеся острия. Нечто чавкающее и прихлюпывающее сладострастно дышало в лицо, обдавая зловонием и тленом. И оторваться от этого нечто не было ни малейших сил.

Да, это была вовсе не она! Он отпустил плечи, руки стали ощупывать тело. Первое, на что он наткнулся был острый и бугристый хребет, скользкий, извивающийся… Руки вязли в чем-то липучем, гадком. Он сдавил с обеих сторон это непонятное трясущееся тело, нащупал тонкие отростки, волдыри или бородавки. Ребристая гадина, лежавшая на нем, тяжело и учащенно дышала, сопела, потела, она была слизисто-мокрой, отвратительной. Но главное, все же заключалось в том, что она не выпускала его головы, не давала оторвать лица от своей страшной и зубастой рожи.

Иван напрягся из последних сил и вывалился из кресла вместе с гадиной. Тут же вскочил на ноги и принялся волчком кружиться. Он не держал теперь этого омерзительного тела, он обеими руками отрывал от своего лица невидимую пасть. Не так-то просто было это сделать. И все же он умудрился нащупать указательными пальцами глазища твари, надавил на них, что было мочи, проткнул — по лицу потекла отвратительная жижа, дыхание перебило окончательно…

Он уже падал без сознания, когда гадина оторвалась от него и, огласив пространство капсулы жутким, звериным, воем, прыгнула в единственный угол сферического помещения, туда, где сходился борт гидрокамеры и шлюзовой блок. Иван не мог оторвать рук от лица и взглянуть на тварь, причинившую ему столько страданий, воспользовавшись обликом самого любимого существа во Всем Пространстве, обликом его жены. Лицо заливала кровь, оно горело невыносимо. Пальцами Иван ощупывал его — но там не было ни единого живого места, кожа клочьями свисала вниз, проступали открытые кости, пульсировали какие-то сосудики, жилки.

Иван уже не понимал, где он находится, что с ним происходит. Он искал руками, на ощупь, предмет, которым можно было бы убить себя. Он желал лишь одного смерти. Боль была непереносимой — судя по всему, гадина не просто изорвала его своими зубами, она, видно, вспрыснула ему под кожу, да и глубже, какой-то сильный яд, который причинял ужаснейшие страдания.

Иван упал на пол — его били жесточайшие судороги. Он катался по ребристому полу, не замечая ударов, наносимых самому себе, он готов был лезть на стену, но для этого не хватало сил… Гадина тихохонько подвывала из угла, но нападать на беснующегося явно не решалась, а может, просто выжидала более удобного момента.

Иван рвал руками кожу на груди, стонал, хрипел, он готов был задушить себя собственными руками, но не получалось. Когда боль начала понемногу стихать, ему в ладонь попался холодный железный предмет, совсем маленький, угластый, он даже не понял, что это такое и почему это вдруг оказалось на его груди. Но почти сразу же вернулась память. А вместе с ней и какое-то подобие успокоения. Приподнявшись сначала на колени, он встал, вполз на кресло, скрючился в нем, сжался в комок.

Теперь он мог смотреть, кровь больше не заливала глаза, она запеклась и лишь немного сочилась отовсюду, из каждой раны. Иван смотрел в угол и ничего не понимал. В углу, где еще секунду назад билась отвратительная тварь, чем-то похожая на упыря-фантома с Сельмы, но еще гаже и страшнее, сидела его жена, Светка. Сидела и тихо, беззвучно плакала, прижимая к глазам мокрый платочек.

Иван смотрел долго, в упор, не мигая. И когда она приподняла глаза на него, он понял — это были глаза упыря, прозрачные и пустые, это были вовсе не ее глаза, а значит, это — была не она. Ему сразу стало легче. Он встал, пошел к сейфу за лучеметом. Но его тут же опрокинул мощнейший удар. Он повалился обратно.

Над креслом нависал голый по пояс, невероятно широкий и белокожий Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный. Глаза его были налиты. Кулаки сжаты. На запястьях висели обрывки цепей.

— Если ты, сучий потрох, гнида поганая, еще раз обидишь эту святую женщину, — взревел носорогом Гуг и потряс руками, — я разорву тебя, ублюдок паршивый, пополам! Понял?!

Иван мотнул головой.

— Ты что, Гуг, сбежал с каторги? — спросил он невпопад. И тут же получил еще удар — прямо в лоб.

— Немедленно иди к ней!

Иван утер рукавом лицо, он опять почему-то был в комбинезоне, проморгался.

— Знаешь что, Гуг, не учи меня любить собственную жену, которой давно нет на свете! — сказал он со злостью в голосе.

Гуг врезал ему еще раз — сверху по самой макушке пудовым кулачищем.

— А ну встать! — заорал он, брызжа слюной. — Встать, мразь вонючая!

Иван встал и резко ткнул указательным пальцем под яблочко Гугу. Тот рухнул замертво на пол. Иван не стал его добивать, хотя и следовало бы. Он ждал, что будет дальше. Гадина, притаившаяся в углу, продолжала рыдать. Он сделал три шага к ней. Но гадина вдруг заверещала пронзительным голосом, выставила вперед — когтистые полупрозрачные лапы, из ее пасти стала сочиться зеленая гнусь, в углах губ надувались кровавые пенящиеся пузыри. Иван остановился, в сердцах плюнул под ноги.

— Ты сукин сын, Ваня! — раздалось сзади.

Это Гуг прочухался. Но, он не глядел на Ивана. Он встал на четвереньки и покачивая из стороны в сторону белым, необъятным пузом, пополз в сторону гадины-вампира. Он полз и ругал Ивана на чем свет стоит. А когда до твари оставалось два-три шага, он вдруг сам прямо на глазах обрел очертания точно такой же гадины, но еще более омерзительной, жирной, покрытой язвами и лишаями.

Псевдо-Гуг дополз-таки до упыря, обнял его, прижал к себе, и они уже вдвоем затлелись, задергались, вжимаясь в угол и не сводя с Ивана водянистых глаз.

Иван вернулся к креслу, плюхнулся в него, испытывая отвращение ко всему на свете. Он дал себе клятву — ненарушимую, смертную клятву, что если он выберется из этой переделки живым, никогда и никто не сможет его заставить вновь прогуляться по Осевому. Он заглянул на табло — там все было перемешано и перепутано, ни один из приборов не работал. Но так бывало всегда. Иван знал, что когда он достигнет цели, все образуется, он знал, что на самом деле сейчас никакого мрака и фантомов нет, что все это жуткие выверты Осевого, что он мчится с уму не постижимой скоростью по оси, в которой сходятся все до единого пространства Вселенной, что скорость эта не поддается даже измерению, что на преодоление маленького отрезочка, который он проходит сейчас за минуту, при движении на околосветовых скоростях понадобилось бы миллионы лет. Он все это знал, понимал. Но это совершенно не меняло дела!

С потолка свешивались непонятно откуда взявшиеся лиловые водоросли, а может, и не водоросли, а какие-то щупальца. Они мешали сосредоточиться, лезли в глаза, уши, и Ивану все время приходилось отталкивать их. Но водоросли-щупальца не пугали его, это была ерунда. Он уже собирался встать, как вдруг кресло словно бы осело под ним. Он даже не сообразил, что произошло, как оказался в вязкой отвратительной массе пурпурного цвета. Масса затягивала, не давала поднять ни ноги, ни руки. Этого еще не хватало! Он закричал так, что тут же сорвал голос, осип. От крика не стало легче. Его засасывала непонятная кошмарная трясина. Как он ни рвался наружу, она не отпускала его, затягивая все глубже, лишая возможности даже шевельнуться. Иван почувствовал вдруг — это конец! он не выберется на этот раз!

Из угла скрипучим сатанинским смехом засмеялись обнявшиеся и по-прежнему трясущиеся упыри-фантомы. Они тянули свои лапы-крючья, скалили звериные клыкастые пасти, раздували ноздри. Иван все видел. Они даже привстали, явно намереваясь наброситься на беспомощного… Но Иван опередил их. Это был единственный выход — он резко, с головой погрузился в пурпурную пузырящуюся массу. На минуту потерял ориентацию, способность дышать, слышать, видеть… но понял, он поступил верно. И как сразу не догадался?!

Ведь еще в детстве его учили — если попадешься во время купания в реке в сильный водоворот, не сопротивляйся ему, не дергайся, ныряй прямо в него да поглубже, и только тогда выберешься, спасешься. Иван и нырнул в эту жуткую клоаку, образовавшуюся на месте его собственного кресла. На ощупь продрался сквозь нагромождение каких-то трубок, трубочек, через заполненное слизью пространство и выскочил наверх в полутемном помещении. Попробовал сдвинуться, но у него ничего не вышло — со всех сторон его сдавливали жесткие металлические ребра. Тогда он с силой ударил ногой — не глядя, прямо вперед. Что-то с треском вылетело от его удара наружу, а следом, не удержавшись, вылетел он сам. Упал, перевернулся через голову. Но еще на лету догадался: он выскочил из ремонтного отсека капсулы в основное помещение, где и был до того, выскочил, вышибив люк-заглушку. Это было наваждение! Иван знал, что нельзя ничему этому верить. Но он все это видел, ощущал — как же ему не верить?! Когда он тонул, то он тонул самым жутким образом, когда из него сосали кровь, он от бессилия и боли, не мог по-настоящему сопротивляться… Так что же это — бред, галлюцинации, реальность?! Иван не мог это объяснить. Пускай объясняют те парни, что занимаются Осевым измерением по секретному проекту, пускай! А ему лишь бы выбраться по добру, по здорову!

Он вскочил на ноги, бросился к сейфу. И все-таки вытащил лучемет. Первым делом он сжег пузырящуюся пурпурную трясину вместе с креслом или тем, что от него осталось. Красноватая пена еще долго шипела на полу. Но он водил и водил стволом слева направо, вверх и вниз. С одним дело было покончено. Не в силах сдержать обуявший его нервной дрожи, дико оскалясь и дергая головой, он развернулся к упырям. Палец лег на спусковой крюк.

— Ты чего это охренел, старина? — спросил его Гуг Хлодрик невозмутимо.

Он сидел на полу и, придерживая рыдающую Свету за плечо, утешал ее. Он был спокоен. Зато она с каждым его утешительным словом начинала рыдать пуще прежнего.

— Убирайтесь вон! Не то я испепелю вас!!! — почти завизжал Иван. Он не сомневался, что перед ним распоясавшиеся, обнаглевшие фантомы. Но рука не поднималась на них. — Во-он!!!

— Ты дурак, Ваня! — сказал Гуг и приподнялся.

— Еще шаг, и я прикончу тебя!

— Нет, Ваня, ты не посмеешь стрелять в своего лучшего друга, не посмеешь!

— Я сожгу тебя, Гуг! Предупреждаю, оставайся на месте, если ты не желаешь убираться! — голос Ивана опять сорвался до сипа.

— Нет! Ничего ты не сделаешь! Гляди, у меня за спиной твоя жена, она плачет… Ты не посмеешь жечь ее из лучемета! Ты никогда себе это не простишь потом, Ваня! И не надейся, ты этого никогда в жизни не забудешь! Тебя измучает память! Она вгонит тебя в гроб!

— Стой!!!

Гуг приближался. Их разделяло всего четыре метра.

— Не стреляй в него, Иван! — дрожащим голоском попросила из угла Света.

— Ради нашей любви, ради меня, не надо! Ты же любил меня?!

— Я убью его как паршивого крысеныша! — завопил Иван, теряя выдержку. — Не подходи!!!

— Поздно, Ваня! — процедил Гуг.

И метнулся вперед. Он мгновенно выбил лучемет из рук Ивана. Схватил за горло, сжал его. Иван почувствовал, что не выдержит и полминуты.

Сопротивляться чудовищной силе он не мог. Но Гуг тут же отпустил горло. Нагнулся и ухватил Ивана за щиколотки, перевернул, встряхнул и стал без намека на жалость и сострадание бить его головой об пол. На этот раз Иван почти не чувствовал боли — все в нем уже омертвело, отупело. Он лишь сотрясался в такт ударам и не мог оторвать взгляда от псевдосветы. Это невообразимое существо с головой и волосами его жены, тянуло сейчас к нему полупрозрачную корявую когтистую лапу и без передышки хохотало — истерически, взахлеб.

Но лапа не успела дотянуться до Ивана. Один из ударов оказался последним — Иван почувствовал, что Гуг добился-таки своего и пробил им днище капсулы. Иван вылетел в рваное отверстие наружу. Его должно было разорвать в безвоздушном пространстве. Но его почему-то не разорвало. Он летел в черноте и пустоте. Он видел, как удаляется от него потрепанная, списанная, но все же вполне пригодная для полетов капсула. Но даже в этом положении он не пожалел, что затеял всю эту историю.

Когда капсула скрылась из виду, Иван еще раз поклялся, что в Осевом измерении его ноги больше не будет!

В следующий миг он очнулся в своем кресле. На коленях у него сидел раздутый до прозрачности Гуг. Он напоминал трехметровый воздушный шар с руками, ногами и головой. И в его брюхе просвечивалось что-то живое, подвижное. Приглядевшись, Иван увидал костлявого, ребристого и мерзкого упыря, того самого. Упырь пытался ему что-то сказать, он приникал пастью к прозрачной стерке-коже, шевелил тонкими губами, скалился, но слова не проникали наружу. Гуг тихо и тяжело сипел. Он был сыр и вонюч.

Иван ударил Гуга прямо в живот… и живой шар лопнул, разбрызгивая по стенам слизь, растекаясь по креслу, по комбинезону… Больше сил терпеть не было. Иван застонал. На коленях у него сидела жена — покойница. И глаза у нее были не русалочьи, и не вампирьи. Глаза у нее были ее собственные. Она с нежностью, любовью и каким-то еле уловимым оттенком жалости глядела на Ивана, гладила его теплой легкой рукой по щеке.

— Видишь? Ты выдохся за какой-то час. Я здесь постоянно, я здесь навсегда, я не могу больше оставаться здесь, это свыше моих сил! Ну неужели ты ничего не понимаешь, Иван? Ведь мы так любили друг друга… Спаси меня, я тебя умоляю, мне больше некого просить, не оставляй, спаси меня! Забери с собой! Прижми к себе, сильно-сильно, накрепко прижми… и я вырвусь отсюда с тобой! Я верю, что вырвусь только бы ты этого хотел!

Иван неожиданно для самого себя прижал ее к груди, сдавил в объятиях ее хрупкое, теплое тело. И он услышал не ушами, а своим собственным сердцем, как учащенно и загнанно бьется ее сердце. Волна нежности и щемящей боли захлестнула его. Он уткнулся лицом в копну пряных душистых волос.

— Я никому тебя не отдам, никому, — прошептал он, обращаясь не столько к ней, сколько к себе самому. — Мы выберемся отсюда вместе! Назло всем выберемся!

Он прижал ее к себе еще сильнее, до боли, до хруста в костях. И она тоже обхватила его, вжалась в твердое мускулистое тело, замерла.

— Ну! — закричал Иван в пространство, оторвав голову от ее волос. — Что же вы?! Что вы тянете?! Давайте! Я не боюсь вас!

Ничего не изменилось ни в капсуле, ни в нем, ничто не сдвинулось с места, не пропало, не появилось… лишь высветились вдруг на табло светло-зеленые цифры. И исчезла она, исчезла сразу, словно ее и не было — он смотрел на свои руки, которыми только что обнимал ее, прижимал к груди. Они застыли в неестественном положении — она исчезла из неразомкнутых объятий!

Значит, ничего и не было, подумал он. Откинулся на спинку кресла. И только теперь почувствовал, насколько выдохся: тело отказывалось подчиняться ему, мысли разбегались, от слабости тряслись колени. Но он пересилил себя, достал из стойки небольшое квадратное зеркало, посмотрел на свое лицо. На нем не было ни порезов, ни рваных ран, ни даже шрамов, кроме того, единственного, что остался над бровью с младенчества. Комбинезон был чист и цел, на руках — ни царапинки. Он выдохнул из себя воздух в бессильном, апатичном облегчении… Все! Полный порядок! Он выскочил из Осевого измерения. Выскочил живьем! А это уже половина дела!

Он решил встать, но ноги не слушались его. Тогда он подкатил на кресле к центральной стойке, вытащил мнемограммы. Но прежде, чем включить прозрачность, обшарил взглядом стены капсулы. Что-то ему не понравилось, что-то навевало непонятные и страшные ассоциации. Но он не мог сообразить, какие именно и почему. На стенах подсыхала какая-то слизь, подсыхала и пропадала прямо на глазах. Иван силился вспомнить, что-то, но ничего не вспоминалось. Лишь всплыла в памяти последняя объемная фотография жены.

Всплыла и пропала. Он тряхнул головой — всегда после этого проклятого Осевого, после этой чертовой Столбовой дороженьки в голове оставалось что-то

тягостное, неприятное! Он смахнул с коленей несколько длинных, непонятно как оказавшихся здесь волосков. И опять что-то невнятное промелькнуло в мозгу.

Но он отогнал видение. Сейчас было не до переживаний и копаний в душе. Надо было определяться.

Темные круги плыли перед глазами, тошнило, в висках кололо, на сердце был тяжелый, плотный обруч. Иван понимал, что единственное спасение это сон, глубокий, крепкий, исцеляющий сон. И все же он, перед тем как провалиться в забытье, успел включить полный обзор. Стены капсулы пропали. Высветились редкие звезды. Иван, пересиливая навалившуюся дрему, вгляделся в звездное черное небо. Не было нужды сопоставлять его с тем, что на мнемограммах. Капсула вынырнула из Осевого измерения именно там, где ей и надлежало вынырнуть.