Жуков. Халхин-Гол

Глава 2

Мероприятия у реконструкторов порой бывают очень масштабные. В самых крутых используют танки, бронетранспортеры, даже самолеты. Я знаю, приходилось бывать. Только обычно, помимо самих реконструкторов, вокруг полно зрителей. А здесь, куда ни кинь взгляд, одни лишь военные. А значит, происходящему должно быть иное объяснение.

Японские самолеты развернулись и пошли на второй заход. Вдоль пыльного проселка, который пересекал территорию лагеря, заскакали пыльные фонтанчики. Петарды с дистанционным подрывом? Нет, не похоже… Черт, да это же настоящие пули вонзаются в землю!

И это были еще цветочки. Потому что в вышине раздался тяжкий гул.

Я всмотрелся, задрав голову. Если судить по силуэту — там шли бомбардировщики. Над лагерем пронеслось: «Воздушная тревога!». Впрочем, большого впечатления эта команда на снующих между палатками и юртами людей не произвела. Из большой палатки, возле которой на флагштоке вяло колыхался красный флаг, вышел мужик в форме, но без фуражки и с картой в руке.

Он прикрыл рукой глаза от слепящих лучей солнца, поглядел, что творится в небе, и потопал куда-то. Следом за ним появилось еще несколько командиров. Эти, правда, ртов не разевали. Бегом бросились в другой конец лагеря. Видимо — на КП.

От бомберов, между тем, стали отделяться черные точки, которые стремительно пошли вниз. Вот теперь в лагере засуетились по-настоящему. Люди в форме — командиры и красноармейцы — принялись спрыгивать в защитные щели и ходы сообщения.

Тем временем бомбы достигли земли. Легли они, правда, далековато от лагеря. Черные грибы разрывов вырастали за его пределами. Лишь одна бомба разорвалась относительно близко и, как назло, рядом с единственным здесь капитальным строением. Полетели стекла.

— Товарищ комдив! — крикнул лейтенант. — Спуститесь в траншею, пожалуйста! Накроют вас япошки — с меня же голову снимут!

Я послушался, и мы метнулись к ближайшему ходу сообщения.

Японские истребители — судя по силуэту «Ki-27» — проскочили и начали набирать высоту. Я спрыгнул в траншею. И вовремя — несколько фонтанчиков взметнулись буквально в метре от моих ног.

Лейтенант умудрился захватить мою гимнастерку да еще каску. Я надел все это, не отводя глаз от разворачивающегося сражения. Тем более, что Красная Армия не дремала.

Рядом что-то с тяжким металлическим звоном загрохотало. Зенитка! Задирая стволы пулеметной спарки, она поворачивалась на станине и выплевывала в небо очереди.

Один из японских самолетов не сумел увернуться. Плоскость его вдруг переломилась пополам и самолетик закувыркался в воздухе. Правда, из-за того, что он шел на бреющем, кувыркаться ему пришлось недолго.

Примерно в полукилометре от того места, где я наблюдал за ходом воздушного боя, в небо взметнулось грибообразное облако взрыва. Почва под ногами дрогнула. Лейтенант, сорвал пилотку и запрыгал, как мальчишка.

— Ура! — заорал он. — Вы видели, товарищ комдив⁈ Сбили самурая!

Его крик подхватили другие военные, что прятались в траншее, а потом — и в других щелях и ходах сообщения.

Теперь уже я на сто процентов убедился, что никакая это не реконструкция, и не киносъемки. И даже не учебные маневры. Все натурально и по-настоящему.

Но как такое вообще может происходить в двадцать первом веке? Впрочем, что я говорю, очевидно же, что это другое время — судя по всему, тридцатые годы двадцатого века. Может приложили мне по башке там за гаражами и валяюсь я теперь в коме, мерещится всякое? Хотя нет, заболела тогда не голова, а сердце. Умер — и попал в персональный Ад для бывшего советского десантника? Только почему тогда не Афган, а, судя по всему, Маньчжурский поход Красной армии… Из-за того, что накануне читал воспоминания Жукова что ли…

Похоже, я стал этим самым… как там молодежь говорит… попаданцем в прошлое?

Вот прямо классика тех новомодных книжек — старик попал в аварию или напоролся на нож бандита — и очутился в другом мире, в новом, молодом теле. А ведь и правда — тело-то у меня новое, молодое и крепкое! В первый момент после «пробуждения» не обратил внимания, на другое отвлекся. А теперь ощутил всю прелесть крепких мышц и суставов, радость, когда ничего не болит. Это настолько приятное ощущение, что даже падающие с неба бомбы не могут его испортить.

Ну и ладно. Попаданец так попаданец. Главное, что чувствую себя превосходно.

И ситуация вокруг хоть и непростая, но чрезвычайно интересная. А значит, нечего вешать нос. Надо дальше жить, бороться, менять мир к лучшему.

В этот момент с севера показалось еще несколько крылатых силуэтов. Но на этот раз не «КИшки». Потому что бомберы вдруг стали расходится веером, поворачивая на юг, и начали набирать высоту, явно собираясь дать деру.

Зенитка посылала им вслед новые очереди, но ни одна больше не достигала цели. Командир расчета приказал прекратить огонь. Обернулся. Увидел меня. Подскочил к брустверу. Вытянулся в струнку.

— Товарищ комдив, разрешите доложить?

— Докладывайте, старший лейтенант!

— По команде «Воздушная тревога» приказал открыть огонь по самолетам противника. Сбили один самолет! Потерь личного состава и материальной части нет! Старший лейтенант Петрищев!

— Видел, — сказал я. — Объявляю вам благодарность, старший лейтенант Петрищев!

— Служу Советскому Союзу! *

— Вольно!

* Фраза «Служу трудовому народу!» была официально заменена на «Служу Советскому Союзу!» приказом № 260 от 21 декабря 1937 года, утверждающим Устав внутренней службы РККА.

Самураи драпали во все винтовые лопасти. И через несколько минут стало понятно почему. Над лагерем, победно воя движками, пронеслись наши «ишачки», сверкая красными звездами на закругленных крыльях. Это они прогнали японских бомберов и теперь продолжали преследование.

Довольно отчетливо послышался характерный треск. Еще один вражеский самолет задымился, выпал из общего строя и пошел к земле. По лагерю снова прокатилось громовое: «Уррраа!»

— Товарищ комдив, — послышался уже знакомый голос. Я оглянулся — все то же военврач второго ранга. — Немедленно вернитесь к себе. Вам показан покой…

— Отставить покой! — скомандовал я. — Я в полном порядке.

И это не было пустой бравадой. Так хорошо, как сейчас, я не чувствовал себя уже очень давно, много-много лет. Разве что немного кружилась голова. Но это не помешало мне выбраться из траншеи без посторонней помощи. Хотя расторопный лейтенант и протянул руку.

Шум в голове потихоньку стихал и стали возникать мысли, от которых за десятилетия жизни на гражданке я успел отвыкнуть. Вместе с естественной потребностью сориентироваться по месту и времени, мелькнуло, что неплохо бы перенести аэродром базирования истребительной авиации поближе к линии фронта.

Додумать эту мысль я не успел. Ко мне бегом приближался широкоплечий военный, в пыльной командирской фуражке и форме с тремя шпалами в петлицах и орденом «Красного знамени» на груди.

— Товарищ Жуков! Георгий Константинович! Слава труду! С вами все в порядке! — еще издали заорал он.

Я снял каску и лейтенант протянул мне фуражку. Что ж, придется привыкать, что все здесь принимают меня за Георгия Константиновича Жукова. Не важно, сон все это, болезненный бред или альтернативная реальность, в любом случае честь велика. А вместе с ней и немалая ответственность.

Но чего тут попусту думать и колебаться. Надо действовать согласно оперативно-тактической обстановке, как меня учили и как я сам учил.

— Товарищ полковой комиссар! — обратился к «широкоплечему» военврач. — Прошу вас, повлияйте на товарища комдива! У него тепловой удар. Ему необходим покой.

Комиссар глянул на меня вопросительно. И у меня в голове вдруг всплыла фамилия — Никишев. А потом имя-отчество — Михаил Семенович. Если он еще полковой комиссар, то сейчас июнь или начало июля 1939-го.

Я видел фотографию Никишева в первом томе воспоминаний Жукова. Однако дело было не только в фотографии… Я почувствовал, словно в мозгу отозвалась какая-то новая память, чужая. Хм… Может реального Жукова? Это будет вдвойне интереснее, если я смогу пользоваться как своей «родной» памятью, так и воспоминаниями Георгия Константиновича. Пусть даже всего лишь до лета 39-го.

Но сейчас повисла пауза, от меня ожидали каких-то действий. Потому я встрепенулся и грозным голосом произнес:

— Вы оглохли, товарищ военврач второго ранга? Я же отдал вам ясный приказ — отставить покой!

Не дожидаясь его реакции, повернулся к Никишеву:

— А вы, Михаил Семенович, через час соберите в штабе командиров на оперативное совещание.

— Будет сделано, товарищ комдив! — откозырял тот и наклонившись, сказал, понизив голос: — И все же, Георгий Константинович, вы бы не торчали на таком ярком солнце, если доктор беспокоится…

Неопределенно покачав головой, я направился к юрте. Мне надо было посидеть в тенечке и чего-нибудь попить. И подумать. Адъютант заторопился за мною следом. Все встреченные по пути военные приветствовали меня. Я машинально отвечал.

Суматоха, вызванная налетом японской авиации, улеглась. Надо будет на совещании уточнить — есть ли потери личного состава, ранения, повреждения техники и войскового имущества? Мысль была привычная — моя и не моя одновременно.

Уже вторая такая, первая была про аэродром. В Афгане подобные заботы были не моего уровня. По крайней мере, про аэродром. А когда я был преподом в Рязанском училище ВДВ, эти вопросы интересовали лишь с точки зрения обучения курсантов теории военного дела.

Погруженный в эти мысли, вошел в юрту. И в первый раз обратил внимание на обстановку. Ничего особенного — рабочий стол, несколько табуреток, отдельный столик с полевыми телефонами.

В стороне солдатская кровать, покрытая простым солдатским же одеялом, на которой я и пришел в себя, из-под нее виднеется небольшой чемодан, видать, с пожитками обитателя. Не слишком похоже на место расквартирования командира дивизии даже в полевых условиях.

— Принеси-ка мне чайку, — сказал я адъютанту.

Лейтенант помчался выполнять приказание. Я снял фуражку, хотел было кинуть ее на стол, как увидел небольшое зеркало, что висело прямо на войлочной стене юрты. Шагнул к нему. Всмотрелся в отражение.

На меня смотрело чужое, но знакомое по многочисленным фотографиям лицо. Высокий с залысинами лоб. Глубоко посаженные глаза. Прямой нос. Плотно сжатые губы. На широком подбородке ямочка. Лицо еще относительно молодого Жукова. Молодого, но уже прошедшего Первую Мировую и Гражданскую. По фигуре он был ниже ростом меня прежнего, зато пошире в плечах, более коренастый.

Если еще и оставались какие-то сомнения, отражение в зеркале окончательно убедило меня в поразительном факте — Алексей Петрович Волков, подполковник ВДВ в отставке, «вселился» в будущего маршала Жукова.

Вернулся лейтенант. Принес жестяной чайник, какой-то кулек. Наполнил алюминиевую кружку и вытряхнул из кулька прямо на стол горсть конфет.

Я подсел к столу. Над кружкой поднимался пар. Чай оказался так себе, а конфеты хорошие — «Гусиные лапки» — вкус из моего советского детства. Я с удовольствием похрустел ими, радуясь, что могу есть сладкое без оглядки на диабет. Пока я чаевничал, адъютант молча стоял у входа.

— Ну что, — сказал я, вставая. — Пора идти, Миша!

Имя это я произнес, не задумываясь. И судя по реакции лейтенанта — не ошибся.

— Есть, товарищ комдив!

Я снова надел фуражку. Адъютант подал мне портупею с кобурой. Прежде, чем надеть ее, расстегнул клапан, вынул пистолет. ТТ. Подержал в ладони, чувствуя знакомую тяжесть. Выщелкнул обойму. Полна коробочка. Вернул на место, а пистолет — в кобуру.

Выйдя вслед за лейтенантом наружу, я словно впервые увидел место, где оказался. И понял, что поначалу ошибся. Это было не поле, а плоская вершина холма, господствовавшего над местностью.

От подножия, во все стороны простиралась степь, на юге рассеченная прихотливо извивающейся лентой реки. Саму территорию лагеря пересекали окопы и ходы сообщения, над которыми чуть возвышались накаты землянок и блиндажей.

В сторону реки смотрели стволы орудий артиллерийского дивизиона. Были здесь и танки — судя по силуэтам — БТ. Кроме моей юрты, было разбито несколько больших палаток. Одна — с красным крестом. Видать — медсанбат. Чуть поодаль дымили печки полевой кухни.

По периметру лагеря в небо смотрели зенитные установки — пушки и спарки из снятых со станков пулеметов «Максим». Неподвижно застыли фигуры часовых. В общем, расположение напоминало помесь укрепрайона с пунктом временной дислокации в неглубоком тылу.

Сопровождающий меня лейтенант уверенно шагал к палатке, той самой, возле которой колыхался красный флаг. Выходит, я не ошибся, это и был наш штаб. Часовой у входа вытянулся по стойке смирно. Я откинул полог. Вошел.

Пыль въелась здесь во все — в складки карты, разложенной на грубо сколоченном столе, в трубку полевого телефона, в поры кожи ремней. Даже воздух здесь был густой, тяжелый, пахнущий махоркой, потом и нагретым брезентом.

У большого стола сгрудилась группа военных, они рассматривали расстеленную на столешнице карту. Среди них находился и Никишев. Услышав мои шаги, он обернулся. Громко произнес:

— Товарищи командиры!

Теперь обернулись все. Вытянулись. Я молча смотрел на них. Умные, усталые, почерневшие на монгольском солнце лица. Мои помощники. Пока еще — чужие мне люди.

Я шагнул к столу. Командиры раздвинулись, пропуская меня к карте. Судя по масштабу, это была карта развертывания наших войск на правом берегу реки Халхин-Гол. Я быстро оглядел ее.

Так. Понятно. Мы находимся на командном пункте на горе Хамар-Даба.

Раскачиваться некогда. Придется вникать в происходящее, опираясь на свои знания истории, прочитанные воспоминания Жукова и подсказки его самого, вроде бы еще живущего где-то в закоулках мозга. От того, что я сейчас скажу, как проведу это совещание, зависит многое.

— Доложите итоги налета японской авиации, — распорядился я.

— Потерь личного состава и материальной части нет, товарищ комдив, — откликнулся военный, которого я пока не узнавал. — Легкое ранение получил красноармеец Бычков, командир отделения Сидоров контужен. Повреждено здание узла связи. Сбито два самолета противника. Одному летчику удалось выпрыгнуть. За ним послано.

Я молча кивнул, собираясь с мыслями.

— Итак, резюмируем, — заговорил я, словно продолжая прерванный разговор и мой голос прозвучал хоть и хрипло, но твердо, без тени сомнения. — Мы прочно держим плацдарм. Однако обороняться — не значит отсиживаться. Противник затаился, копит силы для одного мощного удара. Цель у него далеко идущая — не столько прощупать наши силы, сколько смять нас.

Я ткнул пальцем в карту, в район западнее Хамар-Дабы.

— Поэтому подвижный резерв — одиннадцатая танковая, седьмая мотоброневая, двадцать четвертый стрелковый — будет выдвинут сюда. На двадцать пять — тридцать километров.

В палатке наступила тишина, нарушаемая лишь назойливым жужжанием мухи, бившейся о брезентовый потолок. Первым нарушил молчание начальник штаба, его я узнал — комбриг Кущев. Вспомнил и характеристику — человек осторожный, педантичный.

— Товарищ комдив, позволю себе усомниться в целесообразности… — осторожно произнес Кущев, кашлянув и вытирая платком запыленные очки. — Выдвигать крупные механизированные силы на открытую местность… Это риск. Слишком большой риск.

— Конкретнее, Александр Михайлович? — спокойно спросил я, хотя внутри все напряглось.

Первая проверка моей решимости взять на себя груз ответственности за события исторического масштаба.

— Японская авиация, Георгий Константинович! — произнес комбриг, надевая очки, и его глаза за стеклами стали круглыми и беспокойными. — Они господствуют в воздухе. Обнаружат колонны на марше — устроят бойню. Мы потеряем технику и людей, даже не вступив в бой. Резерв будет уничтожен впустую.

Он был прав. По меркам этой войны — абсолютно прав. Вот только у меня было преимущество. В отличие он них, я знал, что будет дальше. В кинохронике видел эти колонны, горящие под ударами «Юнкерсов», хоть и в другой войне. И представлял, как этого избежать.

— Это не довод, — отрезал я, и в голосе моем зазвучали стальные нотки. — Местность здесь позволяет танкам идти на предельных скоростях. Мы не будем ползти — мы промчимся. Авиация противника должна быть нейтрализована.

Я повернулся к коренастому, черноволосому человеку в летной форме, молча прислушивающемуся к дискуссии. Герой Советского Союза Яков Владимирович Смушкевич, командующий авиацией в боях на Халхин-Голе.

— Яков Владимирович, — обратился я к нему. — Вы сможете прикрыть движение колонн? Обеспечить нам зонтик?

Все взгляды устремились на командующего авиацией. Он не ответил сразу. Его темные, живые глаза изучали карту, будто просчитывая будущий воздушный бой. В палатке стало слышно, как где-то за ее пределами завелся и утробно заурчал мотор грузовика.

Наконец Смушкевич поднял на меня взгляд. В нем не было ничего, кроме твердой уверенности.

— Сумеем, Георгий Константинович, — сказал он четко, без лишних слов. — К исходу дня доложу подробный план перебазирования истребителей на передовые аэродромы. Прикроем плацдарм.

Я кивнул, чувствуя, что первый экзамен сдан и напряжение внутри отступает. Есть союзник. Есть человек, который не боится брать на себя ответственность. Уже хорошо.

— Вот и весь ответ на ваши опасения, Александр Михайлович, — я посмотрел на Кущева, потом обвел взглядом остальных присутствующих. — Мы не будем ждать, где самурай решит нас ударить. Мы заставим его биться о нашу оборону, как эта муха о брезент, а сами приготовим кулак, которым в нужный момент двинем ему в бок. И о воздухе нам теперь можно будет не беспокоиться. Вопросы есть?

Вопросов не было.

— Приступайте к исполнению, — бросил я коротко.

Они стали расходиться, выходя из палатки на ослепительное монгольское солнце. Я остался один, положив ладони на шершавую поверхность карты. Сквозь открытый полог был виден бескрайний, плоский как стол степной простор. Туда, на эти самые двадцать пять километров, скоро двинутся наши танки. И я знал — это только начало.

— Товарищ комдив, разрешите обратиться?

Я оглянулся. Лейтенант Воронков, Михаил Федорович, адъютант Жукова. Мой адъютант.

— Говори, Миша.

— Там пленного привезли. Японский летчик, успел выпрыгнуть из бомбардировщика, когда его наши соколы подбили. Он сейчас в особом отделе.

— Ну что ж, Миша, пойдем посмотрим на уцелевшего самурая.