Жнецы Страданий (СИ)

Хорош выдался цветень — первый месяц лета! Дивно хорош. Теплый, погожий. Ненастные дни по пальцам пересчитать можно. Нынешний же и вовсе был на загляденье. С утра пролился стеной дождь. Прибил пыль, вычернил могучие бревна тына и тесовые крыши изб, оставил по тропинкам блестящие лужи. А после солнышко выглянуло. Тепло!

Во дворах веси еще царила тишина, но уже тянулся над поселением дым очагов — скоро возвратятся с лова охотники, молодежь придет с репища, дети из лесу. Тогда и оживет деревня: рассыплется тишина на голоса, смех, визг, крики и радостный собачий лай.

Летние дни — длинные, светлые. Ночь на порог едва ступит, едва крылья свои черные над миром раскинет, а утренняя зорька ей уже в затылок дышит. Всегда бы так…

Дед Врон, опираясь на крепкую клюку, сошел с крыльца и поковылял к скамье, устроенной нарочно для него в тени старой яблони. Здесь старик тяжело сел, прикрыл воспаленные глаза и подставил морщинистое лицо щедрому солнцу.

Хлопнула дверь избы. Во двор едва не кубарем выкатилась девчушка весен восьми. Путаясь в подоле рубашонки, она подлетела к блаженствующему старцу и, силясь казаться взрослой, проворчала:

— Ты, дедунь, долго не сиди! А то стемнеет скорехонько, — накинула на согбенные плечи душегрейку и упорхнула обратно в дом.

— Егоза, — с затаенной нежностью прошептал вслед внучке Врон и вздохнул, когда подумал о том, что не увидеть уж ему, как придут за Зорянкой сваты. Не доживет.

Ветер ласково перебирал седые волосы. В яблоневых ветвях свиристела птица, хрипло прокричал петух. Хорошо…

Скрипнула калитка. Дед открыл слезящиеся глаза, очнувшись от стариковской дремы. На двор с улицы зашел соседский парень. Молодой. Да только ноги едва переставлял. Горбилась некогда прямая спина, в смоляных волосах серебрилась седина, и глаза потухшие.

— Здоров будь, Острикович… — негромко молвил вошедший.

— И ты будь крепок, Каред, — ответил старик и подвинулся на лавке. — Садись. Что? Томно тебе?

Гость опустился на скамью и кивнул.

Врон посмотрел на него с жалостью.

Уж полгода миновало с той поры, как заплутал Каред во время охоты в лесу и не смог вернуться в деревню засветло. Как голосила тогда его мать, как билась в избе, как причитала! Единственного сынка забрала проклятая Ночь, единственного мужчину украла из дома.

Едва рассвело, всей деревней отправились на поиски, хотя знали — найти не удастся. Так и вышло — на охотничьей заимке парень не ночевал. И куда делся, не хотелось даже гадать. Но седмицу спустя вернулся. Приди он ночью, не пустили б, но Каред явился белым днем. Первым заприметила усталого путника вездесущая ребятня и с визгом кинулась по дворам — схорониться. Лишь мать не побоялась — выбежала навстречу и повисла на шее, рыдая и причитая.

Вот только как мертвый был сын. Ничего не говорил, смотрел в пустоту и стоял, попустив руки вдоль тела плетьми. Зазвали его в дом к знахарке. Та оглядела несчастного, но не нашла ни единой раны на белом теле, ни единого синяка… Лишь деревянный оберег, висящий под рубахой на шнурке, был словно изгрызен чьими-то острыми зубами.

Сколько ни расспрашивали парня, не говорил тот ни слова. Бедную мать отговаривали пускать его в дом, но та заупрямилась, мол, лучше всей семьей сгибнем, чем родную кровь оставлю ночью за порогом!

Но не сгибла семья. Мало-помалу вошел Каред и в ум, и в память. Но что случилось с ним в ночном лесу — так никому и не рассказал. Однако с той поры, словно жизненный огонь погас в молодом, крепком и прежде смешливом парне — первом женихе деревни. Ходил он теперь, едва волоча ноги, и ни к какой работе не был способен — не держали некогда сильные руки ни топор, ни плуг, ни рогатину.

Говаривали, будто парень скаженный, мол, зачаровал его кровосос, и не будет теперь горе-охотнику ни жизни, ни радости, пока не скинет он с себя злое колдовство или пока не возьмет себе Ходящий В Ночи новую жертву… Ах, как перепугалась весь. Едва солнце к горизонту начинало клониться — все по избам хоронились!

Но прошло уже полгода с той поры. Люди в веси, хвала Хранителям, не пропадали. Кареду делалось то лучше, то хуже, да только прежним он, все одно, не стал.

— Муторно мне, дедушка, — сказал, наконец, парень, с трудом выталкивая слова, — страшно…

Врон помолчал, раздумывая о чем-то своем, а потом заметил:

— Ты допрежь трусом не был.

— Не был… — негромко произнес скаженный. — Но допрежь так не боялся. Допрежь я страх побеждать умел. А теперь разучился. Видать, слаб сделался.

Врон улыбнулся:

— Тю! Будь страх противником легким, ни одного труса бы на свете не осталось. Дык ведь только страх, Каред, человеку не просто так даден. Хранители не зря упредили, что любая живая тварь бояться должна. На пользу. Но есть страх стыдный, а есть простительный.

— Как это? — безо всякого интереса спросил парень.

— А так. Вот нежити ночной бояться стыдно? Нет. Как же ее не бояться, ежели человек с ней совладать не умеет? А поступков дурных стыдно бояться? Тоже нет, ибо какой это страх? Это совесть наша тревожится. А пройти мимо слабого, побоявшись его защитить? Стыдно? Еще бы! А самому слабость явить? То-то. Видишь, сколько их — страхов разных? И все со смыслом. Так что не всякий перебарывать нужно, а лишь тот, который человека гаже делает.

Согбенный парень грустно усмехнулся и сказал:

— Просто у тебя все, дед. Как в басни. Только не так-то это легко — перебороть.

Его собеседник кивнул:

— А ты как думал? Победить всегда трудно. На то мужество надо. А мужество только от любви прибывает. Любовь — сила полноводная. Ради ее лишь страхи забывают. Она и душу исцеляет… Так-то.

Каред слушал старика и глядел в пустоту. О чем он кручинился? Поди, угадай. Но уже к ночи пропал парень бесследно, и не нашли его ни на следующий день, ни через седмицу… Только горько причитала мать, и плакала Зорянка, которой обещал он смастерить соломенную куклу…

Зима в этом году выдалась холодная и снежная. Поутру, пока от дома до ворот тропинку расчистишь — замаешься. А стужа такая, что дыхание перехватывает!

Лесана возвращалась от колодца с двумя полными ведрами, вода в которых уже начала схватываться ледком. Ветер дул в лицо, мешая смотреть, обжигая щеки.

— Дай, помогу.

И ведра, только что такие тяжелые, вдруг сделались невесомыми. Девушка оглянулась, с трудом разлепляя смерзшиеся ресницы.

Высокий широкоплечий парень в овчинном тулупе перехватил ношу и улыбнулся. Лицо у него было круглое, курносое, простое. Самое лучше в мире лицо! Лесана зарделась. Мирута давно запал ей в сердечко. А она нравилась ему. И весной, возможно, он придет со сватами. Нет, не «возможно», точно придет! От этой мысли на душе становилось тепло-тепло, и даже обжигающий ветер не мог остудить горение сладкого пламени.

Шли молча. Да и о чем говорить? Все они друг о друге знали. Он — сын кузнеца, она — дочь гончара. Не самая завидная невеста, чего уж душой кривить. Семья не шибко богата, скотины в доме немного, зато детей — семеро по лавкам. И она, Лесана, самая взрослая. Была у нее сестра, летами старше. Но вот уже четыре года, как пропала Зорянка. Вечером, в прозрачных осенних сумерках провожал ее жених до дома. Всего-то и надо было дойти от одного двора до другого. Так оба и сгинули. Искали их наутро, звали, кричали, надеялись — спасли несчастных деревянные ладанки-обереги. Но нет. Только собаки беспокоились и выли…

Вызвал тогда деревенский староста обережника, чтобы защитил поселение от возвращения двоих влюбленных. Недешево обошелся охранительный обряд, так недешево, что не сыграли в тот год ни одной свадьбы — не на что было пиры пировать, едва дотянули, перебиваясь с овса на полбу, до нового урожая.

А Лесана до сих пор помнила колдуна — высокого бледного мужика, облаченного в серую, как дорожная пыль, одежу. Он тогда посмотрел на ревущую в три ручья девочку таким холодным и неживым взглядом, что у нее подкосились ноги. И думать забыла рыдать. Хотя… как не плакать, когда родная сестрица вместе с женихом обратилась в нежить и в любой миг может возвратиться на родимый порог — стонать, скрестись под окнами, смеяться диковатым смехом или со слезами звать родичей, чтобы выглянули из избы?

Зато после обряда, проведенного наузником, в деревне стало спокойнее. Теперь обережный круг, очерченный вдоль тына, берег от нечисти все поселение. Даже впотьмах можно было выйти во двор, а то и дойти до соседнего дома. Конечно, по-прежнему мало кто осмеливался нос из дому в сумерках высовывать, но все равно было так спокойнее.

Мирута — из всех храбрецов на деревне первый — рассказывал Лесане, как ночью с друзьями на спор ходил аж до самого колодца! И, хотя сердце едва не выскочило из груди, никто парня не тронул, но он клялся, будто слышал Зорянкин голос, зовущий из-за тына. Отец тогда надавал ему подзатыльников и целую седмицу не выпускал из кузни, работой выбивая из бестолкового придурь. Ибо все знали — не спасет охранное заклятие, если поманит жертву лишающий разума зов Ходящего. Добро, коли висит на шее оберег заговоренный. Но иным храбрецам, бывало, просто хватало услышать голос, взывающий о помощи. Такие сами выбегали на кровожадного волколака и становились добычей.

Да, всякое случалось. Потому каждый знал — с наступлением ночи, если хочешь остаться в живых, из дому — ни шагу. Богат ты или беден, но серебро на защитный талисман-оберег для жилья отыщешь. У кого достаток позволял, те заговаривали целые подворья. Если же беден был человек, накладывал он заклятье всего лишь на дом, но дом этот делался укрытием и для скотины (если имелась таковая), и для людей.

Когда у отца дела шли совсем плохо, или когда год был неурожайный, засушливый, в доме Лесаны теснились за перегородкой и корова с теленком, и коза, и десяток кур. Никуда не денешься.

То ли дело семья Мируты! У них у каждого есть дорогой оберег-ладанка на шее, заговоренный на защиту от зова Ходящих не на год, не на два, а на целых пять лет! И кузня, и дом, и все подворье их осенено особым наговором.

А вот у соседей — бондарей с окраины — денег не водилось, потому, когда померла в семье бабка, не на что было пригласить колдуна — отшептать покойницу. Похоронили ее за буевищем, ибо знали — поднимется.

Так и оказалось. Встала старая через два дня и несколько седмиц ходила вокруг деревни, скрежещущим голосом звала сына. Пришлось тому продать корову, чтобы утихомирить мать. Но долго еще малые дети в доме бондаря кричали во сне, все казалось им — скребется бабушка в дверь, хочет войти и загрызть…

Чего только не бывало. Да.

Думала обо всем этом Лесана, идя к дому, а рука сама собой тянулась к ладанке, висящей на шее под исподней рубахой. Ни у кого в ее семье не было такой. Заговоренной от зова кровососа. Этот оберег подарил Мирута на праздник Первого льда.

Но вот и родные ворота. Девушка остановилась и обернулась к провожатому. Тот нес огромные ведра без малейшей натуги и смотрел счастливыми глазами на шагающую впереди подругу. Дочка гончара была хороша! Русая косища толщиной в руку спускается из-под платка на спину, щеки и нос на белом лице полыхают отчаянным морозным румянцем, но синие глаза под белыми от инея ресницами смотрят открыто и прямо.

— Давай, — протянула она руки в меховых рукавичках, собираясь забрать у парня ведра.

Тот покачал головой и поставил тяжеленные бадьи в снег у тропинки.

Девушка залилась краской, но молодого кузнеца это не смутило, он зажал малиновую от смущения пригожую спутницу между сугробом и забором и, знай себе, целовал, пользуясь тем, что от сторонних глаз их прятал опушенный снегом куст калины.

Наконец, задыхающаяся Лесана вырвалась, толкнула ретивого ухажера и подхватила ведра.

Мирута засмеялся, глядя, как улепетывает от него застенчивая краса:

— Скажи отцу, едва снег сойдет, сватов пришлем! — весело крикнул вслед.

А девушка хлопнула тяжелой створкой ворот и с обратной стороны привалилась к ней, силясь совладать с дыханием и пряча пылающее от счастья лицо в ладони. Скорей бы!

Долгожданная весна выдалась унылая и затяжная. Проклятые сугробы никак не таяли! И хотя из овчинных полушубков уже давно перебрались в легкие свиты, ноздреватый снег еще лежал плешинами то тут, то там, а дни тянулись серые, ветряные, пахнущие прелой обнажающейся землей.

Гончар ждал сватов, досадуя. Весенняя свадьба — голодная. Старый урожай почти подъели, а новый еще не засеяли. То ли дело осень! Но кузнецову сыну, похоже, страсть как хотелось обневеститься. И только будущая молодоженка ходила счастливая. Ей-то с родительского двора упорхнуть хотелось, чем быстрее, тем лучше.

…Нынешний день — первый за все предыдущие седмицы — выдался солнечным, радостным. Впервые весна не блазнилась, а въяве пришла. Лесана убиралась в хлеву, когда услышала оживленные крики с улицы. Неужели? Вот так, без предупреждения? Страх, замешанный на волнении и предвкушении, стиснул трепещущее сердце. Наконец-то!

Счастливица метнулась прочь из стойла, сжимая на бегу деревянный оберег — главное свидетельство любви Мируты. Но оказалось, то не сваты.

Когда девушка высунулась за ворота, по улице неспешно ехал незнакомый всадник в черной одежде. Серый в яблоках конь степенно шагал по раскисшей дороге, а рядом, торопливо кланяясь, семенил староста. Диво! С чего бы чужаку такая честь?

Но тут порыв свежего весеннего ветра сорвал с путника наголовник, открыв пепельноволосую короткостриженую голову. Крефф! Да неужто? Как есть — обережник из Цитадели! Вон, и меч видать! Приехал искать выучей. Лесана зачарованно смотрела в спину удаляющемуся чужину.

Уже к полудню весть о приезде посланника Крепости разнеслась по всему поселению. В воздухе повисло ожидание. Велика будет честь для деревни, если крефф найдет здесь осененного Даром и заберет на обучение! Обережники Цитадели становились либо колдунами (достаток на всю оставшуюся жизнь!), либо целителями (и эти не бедствовали), либо ратоборцами (жизнь у них суровая и короткая, но сытная).

А уж если чадо науку примет да опоясано будет, то поселение его сможет Осененным платить только половину куны. Счастье! Но в Лесанину весь крефф приезжал последний раз пять лет назад и уехал ни с чем.

Наутро следующего дня всем было велено являться к дому старосты и приводить с собой детей. Семья гончара Юрдона тоже собралась. На диковинного гостя посмотреть было интересно, но живущая ожиданием невеста о нем думала меньше всего. Снег почти сошел! Скоро постучатся в ворота сваты кузнецов. Сердце сладко замирало, и до всего остального дела не было!

Солнце клонилось к закату, когда настала очередь Лесаниной родни показать детей заезжему страннику.

Крефф сидел у печи, прижавшись спиной к теплому камню. Девушка даже удивилась — вроде не старый, а лицо… не то что уставшее, но какое-то… Она не могла объяснить. Мужчина оказался ладен и крепок. Не такой дюжий, как Мирута, но куда там кузнецу даже с его пудовыми кулачищами против такого!

Жесткое лицо, заросшее колючей щетиной, было лишено всякого выражения, а в глазах… в глазах пустошь мертвая. Никогда допрежь Лесана не видела такого тяжелого взгляда. Не отражалось в нем ни чувств, ни искорки веселья, ни любопытства, ни усталости, ни раздражительности. Ничего. И были глаза, без всякого выражения смотрящие из-под черных прямых бровей, такими же серыми, как весеннее небо. И такими же холодными. А правую щеку креффа уродовал белый рубец рваного шрама.

Взор обережника скользил по лицам меньших Лесаниных сестер, но вот остановился на самой девушке, и вдруг в тишине дома прозвучало негромкое:

— Подойди.

Дочка гончара застыла от ужаса, решив, будто крефф умеет читать мысли и сейчас пристыдит ее при всех, что осмелилась задумываться о выражении его глаз и уродстве лица.

— Сколько тебе весен?

Несчастная молчала, не в силах выдавить ни звука.

— Ты немая?

Девушка отчаянно замотала головой, понимая, что не может сказать ни слова.

— Господин, она сробела, — вступился отец, но его замечание не было удостоено ответа.

— Итак, еще раз. Сколько тебе весен? Сговоренная?

Проглотив застрявший в горле ком, бедняжка, наконец, ответила:

— Семнадцать. Нет. Не сговоренная.

— Я просил подойти.

Ой! Она шагнула вперед. Почему-то показалось, что идти приходится через сильный ветер, будто невидимая упругая стена мешала сделать шаг, Лесана собрала в кулак всю волю, перебарывая диковинную преграду.

В серых глазах промелькнуло неожиданное удовлетворение.

— Ты когда-нибудь дралась? — последовал неожиданный вопрос.

Она снова кивнула, не чувствуя в себе сил на ответ.

Взор равнодушных очей обратился на гончара.

Юрдон моргнул, не понимая, к чему такие расспросы, и покаянно ответил:

— Господин, она спокойная девка, но пару раз сцеплялась со здоровыми парнями.

Та, о которой шла речь, потупилась. Ей ли — невысокой, мягкой, словно шанежка, с нежным румянцем на лице и белой чистой кожей — славиться, как задире? Таким более пристало у окна с вышиванием сидеть и визжать до звона в ушах при виде мыши. Но ведь и правда, однажды на ярмарке в соседнем селе сцепилась с незнакомым мужиком, который пытался подрезать у матери кошелек. Кто бы мог подумать, что пятнадцатилетней девчонке достанет сил не только метнуть вора наземь, но и ударить так, чтобы сомлел и в себя пришел лишь после ведра воды, вылитого на дурную голову.

А второй раз… Второй раз она наказала Мируту, когда он, медведище, полез на посиделках ее потискать. А что? Ростом невелика, но женской статью вышла. Тогда-то и проучила девушка будущего жениха, наотмашь ударив кулаком по лицу. Как только зубы целы остались. И в тот памятный день впервые дюжий кузнец посмотрел на нее с восхищением.

Тем временем крефф оглядел смущенную девку и сказал:

— Эта.

Слова камнем упали в тишину горницы. У Лесаны сердце ухнуло в живот, а потом подпрыгнуло к горлу. Как «эта»? Почему? Да никогда у нее не было способностей к колдовству! У нее свадьба скоро, она сватов ждет!

— Выезжаем завтра на рассвете.

Родители и сестры в немом изумлении уставились на будущую выученицу Цитадели. А та стояла и чувствовала, как раскачивается под ногами дощатый пол.

Из дома старосты девушка вышла, словно во сне. И очнулась лишь в родной избе, когда мать, причитая, начала собирать вещи в лубяной короб. Только здесь несостоявшаяся невеста горько расплакалась, повалившись на лавку. Тут же заголосила и родительница, а следом вразнобой отозвались молодшие.

— Хватит вам убиваться, как по покойнице! — рявкнул отец, старавшийся скрыть растерянность за суровостью. — Не на смерть отдаем, на учение. Глядишь, воротится лучше, чем была. Не реви. На золоте есть и спать будешь, дуреха. Такая честь тебе выпала.

Увы! Дочь не слышала этих мудрых увещеваний. Уткнувшись лицом в ладони, она продолжала рыдать, но плакала не оттого, что придется ехать далеко от дома, к чужим людям, да на несколько лет. А оттого, что был у нее Мирута, расставание с которым казалось не пыткой даже — смертью. Как случилось так, что вся упорядоченная и размеренная жизнь вдруг развалилась на обломки?

Приехал бы этот крефф на год раньше, так девушка от гордости лопнула бы, что он ее выбрал! Но нет, принесла нелегкая его сейчас, накануне сватовства. И не ехать нельзя. Слово Осененного — закон. Откажешь — ни один обережник, ни за какие деньги не придет на помощь веси, хоть золотой дождь на него обрушь. Поэтому не могла Лесана даже и возмутиться. Оставалось только плакать и собирать в кузов вещи — единственное, что на чужбине напомнит о доме.

А Мирута не пришел. Когда он узнал о том, что любимую забирают в Цитадель, за окнами уже стемнело…

Они выезжали рано утром. Мужчина на сером коне и девушка на пегой кобылке, которую креффу продал за две серебряных куны староста.

Солнце светило ярко. Весна, похоже, утвердилась, завладела миром, и скоро на смену месяцу таяльнику придет зеленник — с первыми нежными, клейкими листочками. Сквозь слезы будущая выученица смотрела на толпу провожающих. На улицу высыпала вся деревня! Многие поглядывали на старшую Юрдоновну с удивлением, но во взглядах большинства читалась… зависть.

Да чему ж тут завидовать-то! Едва исчезнет «счастливица» за поворотом, как все вернутся к привычным заботам, в родные избы, обедать сядут в том же кругу, что всегда, и спать устроятся, где привыкли. А что ждет ее? Где преклонит голову? Чем утолит голод? В чем найдет утешение? Да и найдет ли? От тоски и острой обиды, что ничего уже в жизни не будет так, как прежде, захотелось расплакаться, но в горле стоял жесткий ком — не раздышишься.

Подошел Мирута, смущаясь столпотворения, неловко, как-то наспех, обнял и отстранился. Лесане сделалось обидно, но ведь сватов он прислать не успел, потому и впрямь стыдно было обжиматься на глазах у всех.

Крефф терпеливо ждал, когда соотчичи попрощаются с девушкой, но по скучному лицу становилось понятно — лучше с расставанием не затягивать.

Мать обнимала дольше всех. Припала к дочери и заплакала — горько, безутешно… Как ни держалась Лесана, а в носу сразу же защипало и щеки мигом стали мокрыми.

— Пора, — оборвал поток рыданий спокойный голос креффа.

Кое-как его спутница высвободилась из кольца ласковых рук и забралась в седло. Тронула поводья, и кобылка послушно двинулась вперед по дороге. Лесана оглянулась. Родители, прижавшись друг к другу, словно в томительной скорби, медленно шли следом, а за ними, держа за руки ревущих молодших, брела сестра.

Но вот крефф стегнул пегую кобылку по крупу, и та перешла на резвую рысь. Родной тын стал быстро отдаляться, и последнее что увидела девушка, прежде чем дорога сделала крутой поворот — маму, прячущую заплаканное лицо на груди у отца. А потом все скрыли голые черные деревья.

Долгий путь Лесане почти не запомнился. Мелькали стволы сосен, пахло землей и влагой, в угрюмых черных ельниках кое-где еще виднелись грязные корки лежалого снега, но ветер был теплым, и солнышко пригревало. Девушка ехала молча, и спутник ее не собирался завязывать беседу. Остро переживающая разлуку с домом, дочка гончара не терзалась ни голодом, ни жаждой. На душе было пусто, и всякая мысль, казалось, может породить только гулкое эхо и ничего больше. Но вот крефф придержал коня, и Лесане пришлось последовать его примеру.

— Что? — спросила она и с ужасом увидела — солнце клонится к закату.

Скоро ночь, а вокруг непролазная чаща и ни заимки, ни избенки, ни землянки с обережными знаками!

От страха свело живот.

Мужчина тем временем неторопливо спешился и шагнул в сторону раскинувшегося у дороги березняка. Спутница последовала его примеру и, схватив лошадку под уздцы, поспешила следом.

Ей было страшно. Хотелось забиться куда-нибудь под кочку, стать маленькой-маленькой и затаиться до утра, трясясь и обмирая. Ночь! И нет крова, под которым можно укрыться!

Тем временем крефф невозмутимо снимал с коня поклажу: расстилал на земле толстый войлок, готовился развести костер. Он что же, собирается ночевать под открытым небом?

— Господин, — тряским от почтения и страха голосом осмелилась спросить девушка, — мы разве не будем искать, где спрятаться?

Он покачал головой, не считая нужным отвечать.

У Лесаны засосало под ложечкой. Она была испугана, чувствовала себя глупой и жалкой. Пока обережник обустраивал ночлег, девушка непослушными от волнения руками готовила себе ложе. Сумерки наползали медленно, но несчастной уже казалось — чаща наполнилась звуками дикой жизни: где-то стонало, рычало и ухало.

— Господин…

Он прервал ее:

— Если тебе дали в дорогу еды, доставай и ешь. Если надо в кусты — иди, но быстро.

Она покраснела, однако поспешила прислушаться к этому более чем мудрому совету. Когда же дочка гончара вернулась к костру, ее спутник лежал, вытянувшись на войлоке и отдыхал.

Впервые Лесана подумал о том, что ему, должно быть, мало радости скитаться по деревням и собирать вот таких, как она — дрожащих жалких девок, боящихся каждого шороха. Нешто это жизнь — трястись день и ночь в седле, объезжая отдаленные поселения, ночуя каждый раз в незнакомом месте? Она не представляла себе такого бытья и потому пожалела молчаливого странника.

Открывая берестяной кузовок с лепешками и вдыхая сдобный сытный запах, девушка задумалась о том, а был ли у креффа дом? Жена, мать, дети? Кажется он совсем одиноким. Лесана поднялась на ноги и подошла к спутнику.

— Угощайся.

Он по-прежнему молча сел, взял две лепешки, кусок мяса и неторопливо принялся есть.

Сотрапезница исподволь наблюдала. Она не видала еще подобных людей — молчаливых, и с таким остановившимся взглядом, по которому не поймешь — о чем сейчас думает его обладатель. Девушке захотелось подружиться со своим странным спутником. Ну, неразговорчивый, и что? Из дядьки ее тоже трех слов за седмицу не вытянешь, но ведь человек он хороший. Просто неболтливый. Так может и этот тоже? Ведь за что бы ему ее не любить? Верно, не за что.

— Когда мы приедем в Цитадель? — тихо спросила Лесана.

— Через шесть дней, — последовал равнодушный ответ.

Шесть дней! Так далеко!

— Ты наелся?

— Да. Пора спать.

Подзабытый ужас вновь скрутился в животе тугим узлом. Лесана огляделась, с опозданием понимая, что сумерки сгущаются.

— Господин, как…

Он поднялся. Не обращая внимания на жалкий лепет, достал из-за пояса нож с длинным острым клинком и полоснул себя по ладони.

Девушка ахнула и закрыла рот руками. Крефф что-то беззвучно зашептал, обходя место привала по кругу и кропя землю. Когда обережник приблизился к своей трясущейся от ужаса спутнице, той показалось, что он хочет порезать и ее. Лесана сжалась на ложе, однако выставила перед собой дрожащую руку с розовыми следами загрубелых мозолей. Но колдун резать длань не стал, наклонился к подопечной и, обмакнув палец в кровь, начертал под зажмуренными глазами две резы.

— Сейчас высохнут и можешь спать.

Девушка кивнула, не спрашивая. И так все поняла. Обережник творил охранное заклинание, чтобы к их маленькой ночевке не вышли обитатели Ночи. Но Лесане стоило огромных трудов сдерживаться, чтобы не извергнуть из себя недавнюю трапезу.

— Господин, разве они не придут на запах крови? — несмело поинтересовалась будущая выученица.

Хотелось услышать живую речь, чтобы удостовериться — с ней рядом по-прежнему человек, а не клятый Встрешник, который будет пострашнее Ходящих В Ночи.

— На запах этой нет, — ответил тем временем ратоборец, перетягивая ладонь чистой тряпицей. — Кровь обережников защищает Дар.

Собеседница успокоилась. Голос мужчины был невозмутим. Похоже, спутник не злился на ее любопытство и неловкость. Да и остатки здравомыслия подсказывали девушке — крефф знает, что делает. Однако спать ночью под открытым небом все равно было страшно… Порядком перетрусившая она легла, накрывшись с головой плащом, и смежила веки.

Вот пройдет пять лет, и можно будет вернуться в родную деревню. И не просто вернуться! А Осененной — той, которой станут нипочем волколаки, упыри и кровососы. Как будут завидовать ей! Как начнут уважать! Была всего-то Лесанка — дочка гончара, почти голытьба, а станет… Кем она станет? Лучше бы, конечно, колдуньей. Как будет гордиться Мирута!

И тут — ведром студеной воды — обрушилось запоздалое понимание: пять лет. Пять! И несчастная, наконец, поняла — не будет гордиться ей Мирута. Потому что не проходит завидный жених бобылем такой срок. Глупая! Нешто станет молодой красивый парень год за годом ждать возвращения девки, которую только и поцеловал несколько раз?

Нет! Он не такой! Конечно, станет! И Лесана крепче стиснула деревянный оберег, подаренный суженым. Он дождется, обязательно. Но горячие слезы текли и текли по лицу. Девушка смахивала их, размазывала ладонями, безжалостно давила рыдания.

Уставшая от тягостных дум, плача и долгой езды верхом, она провалилась в сон, даже не успев испугаться сгустившейся вокруг темноты.

Проснулась же от того, что стало холодно. Сквозь сон подумалось: поди опять одеяло на пол сползло. Но горячую кожу обжег холодный ветерок, и девушка вспомнила, где она и с кем, с ужасом вскинула голову и… обомлела.

Хранители пресветлые! Что это? Несчастная поняла: она стоит на грани света и тьмы и тянет руки в сумрак леса, откуда глядят горящие зеленью голодные глаза.

Возле дерева, которого почти не достигал свет догорающего костра, замер высокий мужчина. Он не произнес ни слова, но глаза… Зеленые, словно болотные огоньки, мерцали, завораживали, манили.

Лесана сделала шаг вперед, но замерла, встретив невидимую преграду. Что-то мешало идти дальше, а она уже не могла противиться зовущему взору, обволакивающему, притягательному, обещающему… Девушка вспомнила: кровь! Вещая руда обережника — вот что не пускает ее за очерченный круг. А ее так тянуло к мужчине… О, как ей хотелось коснуться его! Прижаться всем телом, вдохнуть запах, почувствовать тепло, исходящее от кожи… Как долго она его ждала! Именно его! Зачем Мирута? Причем здесь Мирута, когда напротив стоит ОН! Рядом с ним можно не бояться темноты, он не даст в обиду… Мысли путались в голове, рассудок туманился, влечение становилось все сильнее и сильнее.

Незнакомец призывно улыбнулся, однако вместо того, чтобы приблизиться, поманил жертву и бесшумно отступил в чащу.

И тогда она наклонилась и торопливо процарапала ногтями землю, прихваченную последним весенним морозцем. Преграда, отделявшая людей от обитателя Ночи, рухнула.

Лесана шагнула из безопасного круга в темноту. Сердце наполнилось ликованием. Вдруг стало хорошо и спокойно. Вот она идет одна по черному лесу и ничего не боится, а впереди в кромешной тьме крадется ее спутник, в каждом движении которого проглядывается звериная хищность, волчья повадка. И он ведет ее… ведет… ведет…

Как долго они шли? Какая разница! Просто вдруг остановились, и мужчина шагнул к спутнице, притянул к себе. Она прильнула к широкой груди, ощутила запах мокрой волчьей шерсти, а на бедрах сильные руки. Сладкое томление разлилось по телу, дыхание Ходящего обжигало кожу, думать ни о чем не хотелось, да и не было сил думать.

И вдруг чудовище, прильнувшее к Лесане, выгнулось, оттолкнуло сомлевшую жертву и взревело от ярости. Чары рассеялись. Девушка отпрянула, вдыхая удушливый запах псины и пота.

В темноте сверкнуло мертвенное голубое сияние, и оборотень покатился по земле, рыча и воя, объятый призрачным свечением. С ужасом недавняя жертва узрела на человеческих плечах страшную звериную голову. Тварь упала на четвереньки, неестественно выгнула хребет, и одежда с треском расползлась. Волколак метнулся вперед, делая кувырок через голову. Брызнула кровь, и живая кожа лопнула, обнажая мокрую звериную шкуру.

Несколько мгновений и на поляне стоит огромный волк. Ощеренная морда, влажные клыки… сейчас бросится! Но голубое сияние колышущимся маревом обволокло хищника, поднимая дыбом жесткую шерсть вдоль хребта, пробегая по ней ослепительными синими искрами. Ходящий взревел, хотел ринуться вперед, но словно налетел на невидимую стену, опрокинулся на спину и заскулил от боли и ужаса — жалобно, по-щенячьи. Всякая тварь хочет жить… А оборотень уже понял — жизнь его подходит к концу.

Крефф стоял напротив. В его взгляде не было гнева. Но и снисхождения тоже. Там зияла все та же мертвая пустошь, только отсветы призрачного сияния таяли в глубине зрачков. Мерцающий свет тянулся от его ладоней к корежившемуся на земле волколаку, который перед смертью пытался принять людской облик, пытался, но… сдерживаемый Даром, не мог. Оборотень подохнет в обличье зверья. Только так он не встанет. Резкий взмах рук, и сопротивляющееся чудовище поволокло к ратоборцу, словно стянутое невидимым арканом. Блеснул клинок, и человек принял огромного волка на нож. Яростный рык смолк, сменившись булькающим хрипом.

Девушка осела на землю, затряслась всем телом. Никогда она не видела, как убивают нежить. Все было проделано хладнокровно, быстро и равнодушно. Лесана с ужасом поняла, что черный лес плывет у нее перед глазами. Дышать стало нечем, к горлу подпрыгнул ледяной ком, по телу высыпал холодный пот, и вот ослушницу скрутило, содержимое желудка опасно всколыхнулось, но… наружу, к счастью, не исторглось.

Однако уже через миг задыхающуюся, дорожащую от слабости и пережитого страха девку безжалостно встряхнули. Стальные пальцы сомкнулись на плече, и крефф потащил подопечную прочь из чащи к безопасной поляне.

Костер вспыхнул, словно в него плеснули масла. Мужчина наклонился к бессильно упавшей на войлок спутнице, вздернул ее за подбородок и вгляделся в лицо.

— Сказал же — не стирать кровь.

— Я…

— Сказал?

— Да… — прошептала без вины виноватая. — Но я не стирала…

Она осеклась, вспомнив, как плакала, укрывшись плащом, и как смахивала слезы руками.

Больше ни о чем вспомнить не успела, потому что две тяжелые оплеухи оглушили до звона в ушах.

Никогда прежде Лесану не били. Никогда. Если и перепадало, так в далеком детстве, да и то для острастки больше. Поэтому до сего дня она не испытывала настоящей боли. Той, от которой немеет тело.

Дыхание перехватило.

— У волколаков сейчас гон. Он бы тебя и жрать не стал. Ссильничал бы, а мной закусить попытался, — откуда-то, издалека донесся спокойный голос обережника. — Ты едва не накликала беду на нас обоих. Это непозволительно. Ехать еще долго, если такое повторится, отвезу обратно в деревню и будем считать, что твои соотчичи отказали креффу.

У несчастной похолодело сердце.

— Нет! Нет! Я больше никогда…

— Молчать.

Холодные серые глаза смотрели по-прежнему без гнева. Но отчего-то девушка почувствовала себя ничтожной и жалкой.

— Прости, господин, прости меня! — взмолилась она.

Увы, мольба осталась без ответа. Мужчина молча размотал тряпицу на ладони, сковырнул острием ножа корку запекшейся крови и снова, роняя вещую руду, замкнул круг, который разорвала его спутница. Это все из-за нее… Дура!

Однако Лесана заметила, что он даже не поморщился, когда вновь терзал свою рану, словно совсем не испытывал боли.

Тем временем обережник приблизился к наказанной и опять начертал на ее лице резы. С трудом дочка гончара сглотнула рвущиеся из груди рыдания.

— Позволь, перевяжу… — дрожащим голосом попросила она.

Он протянул ладонь. Девушка осторожно смыла с нее кровь, поливая из фляги, про себя обратив внимание на то, какая у креффа жесткая и исчерченная шрамами рука. Перевязав рану, Лесана вернулась на свое неудобное ложе. Лицо дергало, как больной зуб. Наверное, останутся синяки. Снова захотелось расплакаться.

Слезы задрожали в глазах, и тут она вспомнила, что на щеках по-прежнему медленно подсыхают кровяные полосы. Пришлось запрокинуть голову и долго усердно моргать, прогоняя желание разрыдаться от боли, запоздалого испуга, обиды на саму себя и на жизнь, которая так предательски разлучила ее со всем дорогим и привычным.

Она заснула только под утро.

Последующие два дня не произошло ничего необычного, вот только вместо домашних лепешек и вяленого мяса питались теперь путники дичиной, которую добывал обережник. Увы, зайцы, растрясшие за зиму жирок, были костлявыми, а мясо их сухим и жилистым. Но привередничать не приходилось.

За все время странствия крефф перекинулся со своей подопечной едва ли парой слов.

Молчаливое путешествие оказалось нарушено на утро четвертого дня, когда голый лес сменился полями, раскинувшимися по обе стороны от широкой, плавно несущей свои воды реки.

Огибая невысокий холм, поросший вербами, странники выехали на наезженный тракт, к которому стягивались сразу несколько дорог. По одной из них тоже трусили две лошадки.

На удивление Лесаны, ее спутник натянул поводья, ожидая приближения незнакомцев.

Когда мужчины подъехали ближе, дочка гончара поняла — оставшийся путь до Цитадели проделают не одни.

— Мира в Пути, Клесх, — поприветствовал креффа колдун, сидящий на гнедом коне.

Вот она и узнала имя своего молчаливого спутника.

— Мира в Пути, Донатос, — эхом отозвался обережник.

Тот, к кому он обращался, кивнул и направил своего жеребца вперед по дороге. Взгляд пронзительных колючих глаз упал на Лесану и девушка молчаливо охнула. Колдун! Тот самый, который приезжал в их деревню после пропажи Зорянки и обносил поселение заклинанием! По коже побежали мурашки. Мужчина почти не изменился, разве только черты лица стали еще жестче и резче, да складки в уголках тонких плотно сжатых губ пролегли глубже, а в короткостриженых волосах и щетине на подбородке просверкивала седина.

На вид ему можно было дать весен сорок. Он годился ей в отцы… Да и не только ей, но и своему спутнику. Девушка перевела взгляд на подопечного Донатоса.

Молодой парень, года на два ее старше, колыхался в седле. Он был грузный и рыхлый. «Кровь с молоком» про такого молвить, все равно, что тощим обозвать. На переносице и пухлых щеках рассыпались яркие трогательные веснушки, а темные глаза смотрели с благожелательным любопытством. И веяло от него… добром, уверенностью, теплом. С таким хорошо сидеть дома, в избяном тепле и уплетать наперегонки пироги. Что ему делать в Цитадели среди таких, как Клесх и Донатос?

Юноша тем временем направил своего конька к кобылке Лесаны и поздоровался:

— Мира в Пути.

— И тебе, — ответила девушка и смешалась, не зная, что еще сказать.

— Ты не выглядишь радостной, — справедливо заметил толстяк и добавил — меня Тамиром зовут.

— Меня Лесаной.

Они помолчали, глядя в спины своим спутникам, а потом девушка вновь повернулась к новому знакомцу и призналась едва слышно:

— Я не очень хотела ехать.

Парень с тоской оглянулся на уходящую вдаль дорогу. Дорогу, ведущую к его дому.

— И я, — так же негромко ответил он. — Когда крефф приезжал год назад, он собирался забрать сына лавочника с нашей улицы. Сказал: «Из него выйдет толк».

— Отчего ж не забрал?

Тамир досадливо махнул рукой, сжимающей повод.

— Утонул тот. Прошлой весной.

Девушка вздохнула.

— Я в Старград собирался… — расстроено продолжил юноша. — Меня родители благословили на труды в пекарню посадскую.

— А ко мне сваты должны были прийти, — грустно поделилась подруга по несчастью.

Оба замолчали, каждый печалясь о несбывшемся.

Долго ехали, безмолвствуя, слушая размеренный скрип сбруи да стук копыт, а потом Донатос и Клесх направили лошадей в сторону, по узкой, убегающей в голую рощицу дороге.

В сумерках путники въехали в небольшое село. Здесь был праздник! Жаль только гости явились к самому его завершению — мужики уже уносили с улиц столы и лавки, бабы домывали посуду.

Путников встретили с почтением, бросив все дела. Креффов препроводили в избу старосты, а Лесану и Тамира определили на постой в соседний дом. К тому времени уже совсем смерклось, поэтому, как ни мечтали странники о бане — пришлось только поплескаться в ушате. Зато ужин им собрали поистине роскошный! Хозяйка хлопотала, собирая лучшие яства: наваристую похлебку, печеную рыбу, пироги.

— Да вы ешьте, ешьте, — приговаривала она, — вот ведь, радость у нас какая — дочку отдаем учиться! Уж сколько лет стоит село, никогда здесь креффы Осененных не находили. И надо ж, моя Айлиша, слава Хранителям, теперь поедет в Цитадель! Людей лечить будет!

Та, о которой шла речь, сидела на другом конце стола, стыдливо потупив очи. Лесана перехватила восхищенный взгляд Тамира. Девушка и впрямь была хороша: темные волосы, забранные в две косы, вились мелкой волной, трогательно взведенные брови над огромными глазами делали лицо беззащитным и детским, а кожа у нее была чистая, нежная, с едва заметным пушком.

Будущая лекарка застеснялась материнской гордости и обхватила руками узкие плечи. От этого движения Тамир вдруг подался вперед, стягивая с себя вязаную безрукавку:

— Озябла?

Девушка залилась краской и замерла, позволяя набросить необъятную одежу поверх своей нарядной вышитой рубахи. То ли парень ей и вправду понравился, то ли не хватило смелости возразить, Лесана не поняла, но прониклась к застенчивой девушке симпатией.

Устраиваясь спать не на жесткой земле, а на устланной сенником скамье, дочка гончара впервые за последние дни вдруг подумала, что все еще, возможно, будет хорошо. Тоска по дому за время странствия настолько высушила ее душу, что сейчас в ней родилась другая потребность — радоваться хоть чему-нибудь. Потому что нельзя только страдать и сокрушаться. Не на казнь же ее везут, на обучение! Вон, село Айлиши как ликует, да и сама она рада выпавшей на ее долю удаче. Интересно, кто ее крефф? С этими мыслями измученная странница провалилась в сон.

Уезжали они наутро. Креффом Айлиши оказалась молодая женщина с таким же холодным выражением лица, что и у двух ее спутников. Но… рядом с обезображенным Клесхом, рядом с застывшим, словно высеченным из камня, Донатосом обережница смотрелась, как нежный ландыш между двух чертополохов. У нее была белая подсвеченная изнутри нежным-нежным румянцем кожа, тонкие высокие брови и такие длинные ресницы, каких Лесана в жизни своей не видела. Казалось, моргай они быстрее и чаще — взлетит.

Однако когда красивые руки колдуньи отбросили наголовник накидки, дочка гончара едва сдержала удивленное восклицание — льняные волосы женщины оказались остриженными так же коротко, как у мужчин.

Но главное потрясение настигло будущих учеников Цитадели тогда, когда стали рассаживаться по седлам. Крефф Айлиши, оказалась одетой… в штаны. Обычные кожаные мужские штаны! Тамир густо покраснел, поскольку отчетливо увидел то место, где сходились ноги Осененной. Впрочем, она не заметила смущения юных спутников, спокойно разобрала поводья и тронула свою кобылу пятками, направляя прочь из села.

Лесана с ужасом смотрела женщине в спину, сама-то она, как полагается, была одета в девичью рубаху, широкую разнополку и вязаные чулки. И в голову бы ей отродясь не пришло напялить мужские порты и в этакой срамоте появиться на людях. Но обережница спокойно покидала место ночлега, словно не замечая, как провожающие их бабы и мужики стыдливо отводят взгляды.

Креффы ехали впереди, а за ними тянулись будущие ученики

Жеребец Тамира шел стремя в стремя с Айлишиным, и юноша уже о чем-то негромко беседовал со спутницей. Лесана почувствовала себя брошенной. Нет, не потому, что уже забыла Мируту, просто ей стало одиноко оттого, что она была лишней рядом с этими двумя. К счастью, Айлиша, почувствовав ее уныние, придержала коня и поравнялась с новой знакомой. Она еще накануне заметила, что у Лесаны на щеках темнеют следы застарелых кровоподтеков.

— Хочешь, полечу? — предложила, зардевшись от собственной смелости.

— А ты можешь? — удивилась спутница.

Она-то сама ничего этакого не умела, да и не думала никогда, будто спит в ней какой-то особенный дар.

— Чуть-чуть, — призналась девушка, краснея еще гуще, — но синяки уберу.

— А больно будет? — с детской робостью уточнила Лесана.

— Нет, — замахала маленькими ладошками Айлиша. — Дай руку, не бойся.

Дочка гончара протянула ей ладонь, и от пальцев до скулы словно пробежали по крови пузырьки воздуха. Щекотно!

Но вот Лесана недоверчиво прикоснулась к щеке и восхитилась:

— Не болит! Совсем!

— Я знаю, — потупилась будущая лекарка, — я так скотину лечила…

И тут поняв, что сказала глупость, закраснелась пуще прежнего, а Тамир отчего-то посмотрел на Лесану с такой гордостью, словно сам избавил ее от синяков.

Оставшиеся дни пути прошли незаметно и однообразно. С той лишь разницей, что теперь место ночлега заговаривал Донатос, и Лесане больше не приходилось засыпать с измаранными в крови щеками. Колдун читал какое-то заклинание, очерчивал привал ножом, и путники спокойно ложились.

А дочка гончара с удивлением ловила себя на том, что впитанный с молоком матери страх — очутиться ночью за пределами дома — как-то притупился. Глупо было бы, имея в спутниках троих Осененных, по-прежнему бояться Ходящих В Ночи. Да еще за день она уставала так, что засыпала без всяких сновидений, и если даже кто-то и подходил к месту их ночевки под покровом тьмы, измученные путники этого не слышали.

И еще надо сказать, целительница, которую звали диковинным именем Майрико, вела себя так же, как и мужчины. Спутники не пытались облегчить ей — нежной и хрупкой — тяготы пути. Впрочем, несмотря на свою кажущуюся уязвимость, крефф Айлиши не была слабой. Она одна уходила вечером в чащу и — о, ужас! — даже без стеснения переодевалась при мужчинах, демонстрируя восхитительное нагое, белое, словно кость, тело. Тамир каждый раз заливался такой отчаянной краской, что становилось страшно — не брызнула бы из щек кровь.

Последний день странствия выдался не по-весеннему теплым. Солнце грело так ласково, словно на смену месяцу таяльнику пришел даже не зеленник, а сразу цветень. Теплые свитки показались жаркими, как овчинные тулупы, и будущие выучи с облегчением сбросили их, втайне радуясь, что не видят матери, которые обязательно бы принялись бранить. Креффам же было все равно, а Лесана с Айлишей, пользуясь тем, что никто из деревенских кумушек не закудахчет над ухом, сняли с голов платки и даже слегка распустили волосы.

Тамир, нет-нет, украдкой, бросал взгляды на своих спутниц, невольно сравнивая их друг с другом. Чего, казалось бы, разного: то девка и то девка — по две руки, по две ноги, по косище. Вот только если дочка гончара — румяная сдобная, мягкая, словно только что вытащенный из печи каравай — вызывала в душе юного пекаря теплое любопытство, то юная лекарка с нежным румянцем, подсвечивающим смуглую кожу, с темными завитками волос над открытым лбом, казалась сладким коржиком.

Он и смотрел на нее, как на дивное лакомство, когда и отведать хочется, и страшно прикоснуться… Вот отчего так? И юноша простодушно гадал про себя — в чем же дело? Смотрел то на одну, то на другую, но ответа не находил.

Если бы только они с Айлишей познакомились не здесь, а в его родном городе! Она бы и знать не знала, что на лошади он сидит, словно куль с горохом…

Парню впервые стало мучительно стыдно за свою неуклюжесть, за полное, колышущееся в седле тело. Эх, судьба-злодейка, отчего ж не может он показаться этой девушке с другой стороны?!

В Елашире Тамира — сына пекаря Строка — знали как умелого хлебопека. Говорили, парень отцово мастерство перенял едва не тогда, когда ходить научился. Сколько знали его — или сидел у кадки с опарой, или тесто месил, или пироги лепил. Да и сам был сдобный и круглолицый, как оладушек. Но какие пироги спроворить мог! Слава о них по всему городу шла, да такая, что сам посадник Хлюд не брезговал покупать печево юного Строковича. А уж, ежели гости торговые приезжали, парень вовсе от печи не отходил. Пряники его медовые увозили целыми коробами…

Угостить бы Айлишу тем пряником, чтобы не казаться ей совсем уж никчемным. Чего греха таить, понимал Тамир, что такие, как он, скорее смех вызывают, нежели восхищение. Сколько раз в детстве лупили его за неповоротливость и лишнее тело городские сорванцы! Матушка едва не каждый день слезы лила, прикладывая к синякам и ссадинам ненаглядного дитятка подорожник.

Когда же Тамир подрос, отец мало-помалу стал приобщать его к родовому делу. Тут-то я явили себя крепкие Строковские корни. Руки у мальчишки оказались золотые! Кто знает, может, так и трудился бы Тамир в отцовой пекарне, радуя соседей то сдобными жаворонками, то медовыми пряниками, то пирогами. Но приехал однажды в Елашир хлебопек по имени Радим. Приехал, ажно из самого Старграда. Отведал, гостевая у родни, коржей из Строковой лавки и сомлел.

Соседка Строку рассказывала, округляя глаза и размахивая руками: «Глаза-то закатил… и спрашивает Стеньку мою, мол, это кто ж вам такое лакомство спроворил? Она когда сказала, что парню твоему и семнадцати не сравнялось, не поверил, окаянный. Говорит: «Брешешь!»»

Радим, видать, и впрямь решил, будто родня лукавит, ибо уже вечером стучался в Строковы ворота. Долго уговаривал старградский пекарь родителей отдать Тамира. Старград — большой и богатый. Один посадский двор чуть не с треть Елашира, и хлебопек толковый там нужен. На золоте есть и спать будет парень, если пойдет под Радимову руку.

Но мать с отцом уперлись: как же отпустить кровиночку в этакую даль, мало ли что в дороге случится с драгоценным, аль на чужбине? Вдруг да обидит кто? Но сын глядел на родителей больными глазами, и у отца с матерью не набралось воли отказать вовсе. Попросили Радима хотя бы дождаться дня вступления парня в возраст.

Знать бы, чем то обернется…

Спустя весну настал для Тамира день прощания и с отчим домом, и с Елаширом. Родители снарядили сына в дорогу. Ехать Тамиру предстояло с купеческим обозом до самого Старграда, где ждал парня Радим.

У матери уже и слез не осталось плакать, даже отец весь как-то сжался, за вечер состарившись на десяток лет, а у сына сердце рвалось между мечтой и долгом. Елашир, что? То ли дело могучий многолюдный Старград!

Вот уже щелкнули кнуты, головная телега медленно тронулась, когда на площадь въехал крефф.

Парень первый раз видел наставника Цитадели и удивился тому, какой тот оказался… неживой. Лицо застывшее, а вот глаза… эх и злые они были! Шумная площадь стихла. Колдун обвел тяжелым взглядом смолкших людей и, не обронив ни слова, направился в дом посадника.

— Принесли его псы, не мог позже приехать, — выругался в сердцах хозяин обоза и, скрепя сердце, велел распрягать лошадей, все одно — пока крефф в городе, уезжать строго-настрого запрещается.

Весь день недобрым словом поминали купцы и горожане сына лавочника — Жупана, что сдуру утонул, доставив соотчичам немало хлопот. Когда солнышко на весну поворотило, поленился этот пустоголовый дойти до мостков, что соединяли два берега текущей через город речушки. Поперся по льду. А тот возьми да проломись, только треух овчинный и мелькнул.

Ох, и матерились тогда мужики, кроша рыхлый лед топорами да пешнями. Никому не хотелось лезть в студеную воду вылавливать утопленника. Но отогревались у костров, пили горькую и снова спускались в стылые полыньи, потому как понимали — ничего нет страшнее не погребенного по обряду тела. Получишь через три дня живого мертвяка. Будет бродить тут, поживы искать. Да и река, не дай Хранители, запаршивеет, замутнеет, затухнет. А за ней и все колодцы в городе. И что тогда? Покидать отчие дома, оставлять обжитое место Ходящим В Ночи? И все из-за одного дуболома. Потому и лезли елаширцы в ледяную воду. Матерились, но лезли. Деваться-то некуда…

Можно было, разумеется, позвать колдуна, дождаться, покуда он дохляка своими камланиями со дна подымет и упокоит чин чинарем, но, сколько денег на то надо? Лучше самим попытаться. Свой хребет трещит, а серебра не просит. К вящей радости всего города — получилось. Вытащили стерву. Все по укладу.

И вот, значит, явился крефф. За Жупаном. А Жупан утоп. И схоронен уже несколько седмиц как. Спит себе, окаянный, с миром, чтоб ему провалиться.

Только родители Тамира радовались приезду колдуна — как-никак, а подарил им малую отсрочку, задержал сына дома. Лишь парню было маетно. Он так долго ждал, а теперь что? Опять сидеть. Пока еще крефф найдет ученика… Эх!

Смотрины обережниковы тянулись день за днем и, казалось, не будет им конца. На исходе седмицы собрали, наконец, всю Тамирову улицу на небольшом пятачке перед домом посадника. Крефф равнодушно осматривал стоящих перед ним людей, скользя взором колючих глаз с одного лица на другое. Тамир переминался нетерпеливо — скорей бы уж закончилось все, да и ехать… Но колдун вдруг впил в него взгляд и кивнул:

— Этот.

У матери подломились ноги. Отец и тот покачнулся, раздирая на груди ворот рубахи. Хлюд скороговоркой пробормотал благодарственную здравицу, а крефф, которого он называл Донатосом, велел через пол-оборота быть готовым выехать.

Подорожную суму собирать не пришлось, она и без того залежалась за столько-то дней.

Толком не попрощавшись с родителями, так до конца еще и не поняв, что все-таки произошло, Тамир оказался за воротами Елашира.

…Он как будто оцепенел, а в голове не осталось мыслей. Пустота. Потому что не мог рассудок воспринять такое откровение: он — Тамир, сын пекаря Строка, единственный ребенок своих родителей — толстый, хворый, нескладный, постоянно мучающийся одышкой и вдруг… Осененный? Быть такого не может!

Но даже своим окаменевшим сознанием парень понимал — креффы не ошибаются. Никогда. И если его выбрали, то впереди — обучение в Цитадели. А как же тогда Старград, Радим? А мать, отец — как?! Вся их отрада — сын. А тут — разлучиться на пять лет! Да переживут ли? Одно дело знать, что единственное дитя в тепле и сытости, а другое — в Цитадели обучается, не пойми на кого.

Вот тогда набрался несчастный смелости спросить у молчаливого спутника, кем суждено ему стать. Донатос посмотрел на него своими оловянными глазами и сказал:

— Первый год никем. А дальше поглядим.

Почему-то эти слова успокоили парня. Чего, спрашивается, всполошился? Поди, отправят к целителям учиться припарки ставить да зелья варить. Почему к ним? Да потому что, прямо скажем, ратоборец или колдун из Тамира получится Ходящим на смех. А целительство — дело, небось, нехитрое. Если уж хлебы месит, то сварить травяную настойку как-нибудь сумеет. Так думал юный странник.

А покамест лежала перед ним дорога. И дорога та тянулась через лес.

Никогда ранее парень не был в такой глухой чащобе. По чести сказать, он боялся леса. Однажды, когда ему было, должно, весен пять, мать взяла сына по бруснику. Тогда был знатный урожай ягод, бери — не хочу, целыми кузовами. И женщина собралась пополнить запасы.

Долго тогда ходили они по упругой мшистой земле, и мальчик смотрел, как в лунки его следов собирается черная вода… Угрюмо шумели высоко над головой сосны, и незнакомая птица кричала в ветвях. А воздух был сладкий-сладкий, слаще земляники, которую он так любил.

Как уж так получилось — кто теперь скажет, но Тамир, залюбовавшись и заигравшись, отошел от ползающей на четвереньках матери. Кочка, пригорок, трухлявый пень, развесистый папоротник, старый замшелый выворотень и вдруг — сразу по грудь в холодную вязкую жижу!

От ужаса даже закричать не смог — дыхание перехватило, особенно когда скудным детским умишком понял, что под ногами нет дна, а только ледяная муть, неумолимо затягивающая в трясину… Жадная топь стиснула ребра, сдавила грудь, мальчик закричал, срывая голос, забился, чувствуя, что стало тянуть еще сильнее, еще неумолимее…

Мать прибежала вовремя — по самый подбородок засосало дитя прожорливое болото. Еле удалось вытащить несчастного — грязного, испуганного, хрипящего, с трясущимися губами и дорожками слез на пухлых щеках.

Тамир навсегда запомнил то отчаяние, одиночество, жадные объятия трясины и… равнодушный шум леса, которому было все равно — умрет несчастный мальчишка или останется жить. Помнил он запах прелой земли и тухлой воды, запах травы и хвои. С той поры мать более не брала единственное дитя в лес. И сама не ходила. Тоже, видать, натерпелась. Бруснику, клюкву, чернику и землянику покупали на торгу.

И вот чаща. Тиха, умиротворена… Но все равно кажется, будто каждая веточка норовит зацепить за одежду, а каждая кочка — выбить неуклюжего наездника из седла. Но все-таки только когда остановились на ночевку, а Донатос очертил обережный круг, Тамиру стало по-настоящему страшно.

Крефф спокойно спал, а его найденыш лежал и, обмирая, слушал, как где-то воет невидимая тварь, как шуршит валежник под чьими-то, то ли ногами, то ли лапами, глядел, как в нескольких шагах от стоянки горят голодом зеленые глаза. А еще, казалось, будто кто-то зовет Тамира, тоненько, ласково, напевно.

Он ежился, крепко зажмуривался, надеясь уснуть, но с закрытыми глазами делалось только страшнее. Так и чудилось: тянутся из тьмы жадные руки Ходящих. Сам того не замечая, паренек стал тихонько поскуливать от ужаса, зарываясь носом в шерстяную накидку. Донатос тут же поднялся, подошел к подопечному и, вполсилы пнув его ногой в живот, прошипел:

— Заткнись, пока язык не вырвал! Никто тебя не тронет, а спать не дашь — мигом за круг вышвырну!

И, еще раз пнув дурня под ребра, колдун вернулся на свой войлок.

А Тамир так и не сомкнул глаз — примеривался к боли, оставленной грубыми сапогами креффа, да держался за оберег под рубахой. Наутро, когда странники покидали место стоянки, юноша заметил недалеко от обережной черты растерзанного зайца…

Да… Тяжело далась дорога — жгла сердце тоска, разъедали душу сомнения и страхи. Потому встреча сначала с улыбчивой, теплой, такой домашней и такой обыкновенной Лесаной стала для измученного опасениями и недосыпом парня настоящей отрадой. А уж знакомство с застенчивой, тоненькой, словно камышинка, Айлишей и вовсе окрылило отчаявшегося было Тамира. Отчего-то вдруг пригрезилось, как они вместе будут учиться на лекарей…

Высокие обитые железом ворота были черны от старости. Но дерево не рассохлось, а, наоборот, словно закаменело. Такие не вдруг выломаешь, их и отворить-то недюжинная сила потребуется.

Путникам открыли после третьего удара. Два крепких молодых парня медленно, с усилием разводили створки. Тамир заметил, как Донатос презрительно дернул уголком рта и сказал одному из привратников:

— Что, Велеш, пока меня не было, небось, ничего тяжелее … не поднимал?

У Тамира заполыхали уши. Он и подумать не мог, что мужчина — крефф! — может сказать такую срамоту при трех девках.

Клесх только хмыкнул. А парень, которому было брошено это грубое замечание, сказал учтиво:

— С возвращением, наставник.

Путники неспешно въехали во двор Цитадели.

Лесана разинула рот. Ей, выросшей в деревне, было непонятно, как такие стены вообще могли возвести? Это ж какую силищу надо иметь, чтобы на самую верхотуру затаскивать огромные булыжники? Это ж сколько камня требуется и где его взять? Невдомек было девчонке, что в окрестном лесу была каменоломня, в которой частенько ломали спины наказанные за проступки выучи.

Поэтому пока ее изумляло все. И высокие башни, и каменный колодец посреди двора, и булыжная мостовая и даже мощные столбы, врытые вдоль стен. Правда, зачем они нужны, понять не удалось.

А еще по стенам здесь полз бурый лишайник и мох, какой водится в лесу, там, где торчат из земли каменные лбы слоистых валунов.

В Цитадели не было зелени. Ни травинки, ни вьюнка. Здесь все дышало холодом, и каждый негромкий шаг отвечал ступавшему гулким эхом. Надежный оплот, который не разрушить. Высокие стены, которые не преодолеть. Огромные ворота, которые в одиночку не отворить.

Девушке казалось, будто она попала в какую-то небывальщину. Небывальщину, где не надо бояться Ходящих. Вот дуреха-то, а она еще не хотела ехать! Чего, глупая, боялась? Непонятно. И странница радостно улыбалась, вертя головой направо и налево, однако тяжелый взгляд Клесха несколько охладил восторженный пыл деревенской простушки.

Но все-таки до конца побыть серьезной Лесана не смогла. Соскользнув со своей пегой кобылки, она ступила на мощеный двор. Казалось, вот она — сказка! Вот оно чудо! Даже сердце зашлось!

Но вдруг быстрые тени замелькали над головой, и ржавый клекот эхом полетел над Цитаделью. Лесана в ужасе распахнула глаза, и в них отразились парящие кругами черные птицы. Вороны… Предвестники смерти, падальщики. Их хриплый грай упал с неба, рассыпавшись эхом.

Откуда здесь эти мерзкие птицы? И почему их никто не прогонит? Холодный пот заструился меж лопаток. Все знают: где кружит ворон — ходит смерть. Словно издалека девушка услышала скрежет опускаемой решетки ворот. На душе отчего-то сразу стало холодно и маетно. Будто захлопнувшиеся ворота навсегда отрезали трех новых насельников Цитадели от привычного мира. Там, за стенами, осталась весна с ее талой водой, первой, пробивающейся из разопревшей земли зеленью, и синим, будто бы подкрашенным лазурью, небом. А тут во дворе вдруг повеяло унылой осенью.

Серая мостовая. Серые покрытые седым мхом стены и крыши. Даже крохотный пятачок неба, едва виднеющийся из-за шпилей башен, теперь казался бесцветной заплаткой, грозящей в скором времени осыпаться на землю моросящим дождем. И отовсюду вдруг запахло сыростью, стынью и…. каким-то осязаемым отчаяньем, которое словно свило гнезда в древних камнях.

Один из воронов слетел вниз и, опустившись на крышку колодца, уставился на Лесану блестящими и переливчатыми, словно голубика, глазами. Девушка попятилась, привычно стискивая ладонью оберег, подаренный женихом. Неужели ворон, которого еще называют вестником Ходящих, почуял в ней скорую жертву?

— А ну, пошел отсюда! — крикнула Айлиша и замахнулась на птицу.

Ворон лениво снялся с места, но улетел недалеко, опустился на один из столбов, откуда громко и пронзительно каркнул несколько раз, словно насмехаясь над слабой попыткой его напугать.

— Откуда они здесь? — помертвевшим голосом спросила Лесана.

— Чего ты испугалась? — ободряюще потрепал трусиху по плечу Тамир. — Подумаешь, птица.

Но, несмотря на эти слова, он и сам был бледен.

— Хватит языками трепать, — прервал разговор подошедший Клесх.

Позади креффа стоял высокий светловолосый и светлоглазый юноша, облаченный в черную рубаху и черные же штаны.

— Фебр, выдашь им одежу, отведешь к хрычевке нашей, потом в мыльню, затем к целителям, в трапезную, а как поедят, проводишь в крыло для первогодок и поселишь. Быстро давай. Мы и так последние приехали.

Парень коротко кивнул и поманил новоприбывших следом. Торопливо все трое двинулись за ним. Нырнули в тень высокой арки, миновали несколько каменных переходов и по длинным коридорам, освещенным лишь яркими полосками света, падающими в узкие окна, поспешили в глубь Цитадели.

Коридор круто спускался вниз, и скоро оконца заменили чадящие факелы. Айлиша прислушивалась к эху шагов и шепотом недоумевала на ухо Лесане:

— В мыльню-то я еще понимаю, а что за хрычовка и зачем к ней идти?

— Косы стричь, — не поворачивая головы, сухо просветил их провожатый.

— Как стричь? Мы же девки! — задохнулась от ужаса дочка гончара, а будущая целительница замерла, как вкопанная.

— Вы теперь не девки, а послушницы Цитадели. Нет тут ни девок, ни парней, лишь будущие обережники. И волосы им — только помеха, — остановился старший ученик.

— Это что ж, нам еще и в портах ходить, и мыться с вами? — помертвела Лесана.

— В портах — само собой, а мыться… Ну, ежели только захочешь чтобы спинку потерли, а так — отдельные мыльни, — хохотнул парень и уже строже добавил: — Давайте шевелитесь, а то в первый же день накажут. Быстро поймете, как сопли жевать.

И они снова устремились куда-то вниз.

Скоро коридор вывел их к невысокой двери с железным кольцом. Фебр привычным движением потянул на себя тяжелую створку и втолкнул спутников внутрь — в небольшую каморку с пышущей печью. После промозглых коридоров Цитадели здесь показалось почти жарко.

Девушки недоумевающе оглядывались, когда из темного угла послышался скрипучий голос:

— Никак креффы новых дур привезли. Ну, чего глазами лупаете? Идите сюда. Стоят, зенки вылупили…

Согбенная худая старуха приблизилась к перепуганным девкам, пристально оглядывая каждую слезящимися выцветшими глазами.

— Чего трясетесь? Меня, что ль, старую испужались? Хороши, ничего не скажешь, при виде бабки беззубой едва не визжат. Ну? Чего встали? Сюда идите, дурынды, кому говорю.

Айлиша вместо ответа тихонько заскулила, отступая за спину Лесаны.

— Цыц, курица! Пока я тебе язык вместо волос не оттяпала! — рявкнула старуха и, схватив застывшую целительницу за косу, под самый корень отмахнула девичью красу.

Несчастная медленно подняла ладони к ставшей неожиданно легкой голове, запустила пальцы в короткие волосы, и тяжелые слезы поползли по щекам. Еще несколько взмахов огромных ножней, и Айлиша стала похожа на своего креффа…

— Не дамся! — сжала кулаки Лесана и отступила к стене.

И тут же крепкие руки схватили сзади за плечи и стиснули. Фебр не собирался терпеть чужую придурь. А бабка подскочила к строптивице и отвесила затрещину. И всего через миг тяжелая русая коса, которую украдкой так любил целовать и гладить Мирута, упала на грязный пол. Потом посыпались и волосы.

— Не дрыгайся ты, куропатка бешеная, не то в плешинах вся будешь, — приговаривала злобная хрычовка, — чем коротше, тем лучше, в глаза патлы лезть не станут.

Через несколько мгновений хватка рук Фебра на плечах Лесаны ослабла, а старая мучительница, шаркая ногами, смела то, что еще недавно казалось немыслимым подстричь хоть на вершок, в огромный совок и повернулась к Тамиру.

— Ну, тебя-то, толстомясый, держать не придется? Аль тоже реветь начнешь? — едко поинтересовалась обитательница коморки, подступая к парню.

Он вздохнул и покорно опустился на низкую скамеечку. Его старуха остригла еще короче, чем девушек. Закончив, бабка собрала волосы и бросила в печь. Туда же полетели и кузовки со скарбом, привезенные из дома.

— Эта дребедень ни к чему вам больше, — ответила старуха на обиженные возгласы троих новичков. — Цитадель накормит, напоит, оденет, обует и спать уложит. На ваш век хватит. Нурлиса пожила — Нурлиса знает. Все, пшли вон отсюда! Ну? Чего рты раззявили? Надоели, сил нет, — и старуха вытолкала полуживых от страха и унижения девушек за дверь. Парни вышли следом.

— Мне нравится, ты на одуванчик похожа, — ласково утирая текущие по бледным щекам слезы, прошептал захлебывающейся от рыданий Айлише Тамир. Он-то по своим волосам не особенно убивался.

— А я на кого похожа? На сову лупастую? — всхлипнула Лесана.

— Ну, на какую сову, скорей на совенка, — улыбнулся юноша.

— Вы сейчас на мертвяков похожими станете, если не поторопитесь! — отвесив утешителю подзатыльник, прикрикнул ненавистный Фебр.

И опять они торопливо зашагали по бесконечным мрачным коридорам.

Скоро обоняние Айлиши уловило запах воды, а потом все тело ощутило подступающую удушливую влажность.

В узкой одевальне было полутемно и стояли длинные лавки, а в стены были вбиты деревянные колышки, видать, для одежи.

Фебр подтолкнул сробевших девок, и, сунувшись в тяжелый ларь, стоящий у стены, выудил оттуда три холщовых мешка, которые и вручил своим подопечным.

— Там мыльный корень, мочало, холстина, одежа. Помоетесь, переоденетесь и на выход.

— А зачем пожитки наши отобрали? — робко спросил Тамир, припоминая, что на дне его сумы еще оставались черствые пряники.

— Кто вас знает, чего вы приперли? Нажретесь еще пирогов каких тухлых, лечи вас потом. А одежа тут все равно у всех одинаковая, — скупо пояснил старший выуч и указал парню пальцем на левую дверь, — тебе туда. Или с девками плескаться собрался?

Тамир мучительно покраснел, прижал к груди выданный мешок и исчез в указанном направлении. А его спутницы принялись торопливо раздеваться.

Мыльня оказалась огромной. Царство воды и эха. Никакого сходства с привычной девушкам баней — просторная каменная зала и два котла по углам — с холодной и нагретой от печи водой. Здесь же громоздились деревянные лохани, лежали на осклизлых полках черпаки и над всем этим плыл липкий пар.

— У меня в коробе зеркальце было, — намыливая голову, сетовала Лесана.

— А у меня мед, — всхлипнула Айлиша, с ужасом понимая, что разорвалась последняя ниточка, связывающая ее с домом.

— Долго вы еще? — в клубящийся паром зал сунулась голова Фебра.

Ответом стал дружный визг и полетевшие в охальника мочалки.

— Хорош орать, бегом одеваться, — словно не замечая распаренных нагих тел, ровно сказал парень и прикрыл дверь.

Девушки опрометью бросились исполнять приказание. Кое-как промокнули воду жесткими утирками, еле натянули на влажное тело порты да рубахи из небеленого льна и кинулись в коридор. Уши пылали, глаза жгли злые слезы. Лесана так вообще хотела подойти и выбить наглецу зубы. Но вдруг вспомнила, как равнодушно переодевалась по пути в Цитадель Майрико, и задумалась. В Крепости словно не помнили заветов прадедов, словно жили по какой-то иной правде, срама не ведая.

— Стыд-то какой!.. — тихонько стонала Айлиша. — Как в глаза-то теперь ему смотреть, окаянному!

Как, как… Взгреть бы нахала!

Пока девушки мучительно переживали, а Тамир недоумевал, глядя на их пунцовые лица, невозмутимый Фебр шагал себе вперед, ведя их далее.

И снова полутемные сырые коридоры. Снова гулкое эхо, высокие своды и сжимающая сердце тоска. Когда уже стало казаться, что так и придется остаться в подземелье навсегда, загремел засов, заскрипели петли, и все четверо очутились на улице.

Здесь все также сияло солнце… От ослепительного света глаза пришлось закрыть руками. Казалось, яркие лучи, того и гляди, выжгут очи бесстыдницам, осмелившимся облачиться в мужское и уподобиться парням! Отринет Хранительница от них женскую благодать — усохнут, как деревья бесплодные…

— Это с непривычки так слепит, потом притерпитесь, — тем временем подбодрил своих спутников провожатый. — Давайте, разлепляйте зенки, нам еще к лекарям.

Дорогу к целителям девушки не запомнили, так и шли, стыдливо опустив взгляды… Но вот снова скрипнула дверь, снова потянулись коридоры. Только здесь отовсюду остро пахло травами — терпкий запах, казалось, источали сами каменные стены. Троицу снова разделили. Тамира увела с собой статная девушка, одетая в такое же платье, что и Фебр, только коричневого цвета. А Лесану и Айлишу провожатый втолкнул в просторную светлую комнату, где за столом сидели и скрипели по пергаменту гусиными перьями двое мужчин. Оба они выглядели явно старше привезшего Лесану Клесха. Один оказался рыжеволосый, а у второго волосы были цвет в цвет с крыльями тех воронов, что кружили над Цитаделью.

— Как зовут? — оторвался от своего занятия темный и поднял голову.

У девушек вытянулись лица. Одной стороны лица у мужчины не было. Рыхлые борозды давно зажившей страшной раны тянулись от правой скулы до виска, будто огромная кошка провезла когтями, выдирая глаз, распахивая кожу.

— Коли налюбовалась, еще раз спрашиваю: как зовут? — указал он пальцем на дочку гончара.

— Лесана, — едва слышно пошептала та.

— Как? Громче говори. Или голос пропал?

— Лесана! — сорвалась на крик девушка.

— Из какого рода и сколько весен?

— Из Острикова рода, семнадцать весен мне.

— Черной лихорадкой болела?

— Нет.

— Девица еще?

Она вспыхнула, как костер.

— Ну, брось, Ихтор, она ж деревенская, там с этим строго, блуд на деревне не спрятать.

— Блуд, Руста, где хочешь можно спрятать. Как моя бабка говорила, кого надо, того и на печке отлюбят.

— Когда краски у тебя? На убывающую луну или на растущую? — внезапно спросил рыжий.

«Хранители пресветлые, да что ж это такое? За что? О таком же только с матушкой в темном углу шепотом говорить можно! Мужчинам о женском знать не положено», — пронеслось в голове, а непослушные губы промолвили:

— На растущую.

— Болезные?

— Ничего у меня не болит, только за пару дней поясница ноет, — Лесана с ненавистью посмотрела на своего мучителя.

— Будешь о днях своих говорить креффу, как только спину заломит и поймешь, что вот-вот краски начнутся, тут же ему скажешь, поняла меня? — в переносицу уткнулся тяжелый взгляд одноглазого.

Сил хватило только кивнуть.

— Ну, а ты кто у нас такая? — спросил Ихтор, поворачиваясь к Айлише.

— Айлиша, из Меденечей, шестнадцать весен мне и, — девушка судорожно вздохнула, — у меня ни разу еще кровь не падала.

От лекарей девушки вышли растоптанные, подавленные, хотя, казалось, куда уж больше? К ним тут же бросился Тамир:

— Вы что такие?

Лесана, полыхая щеками, вымученно улыбнулась.

— Ничего.

— Хворь какую нашли? — не унимался юноша.

— Нет, Тамир, у нас все в порядке, а с рукой у тебя что? — кинув обеспокоенный взгляд на его замотанную в чистую тряпицу правую руку, спросила Айлиша.

— А… это. Так она в детстве поломана была, вот велели каждый день на припарки ходить, — как-то виновато отозвался парень.

— Как же ты тесто-то месил? — охнула будущая целительница.

— Ну, ежели не трудить, вообще бы негодящая осталась, — криво усмехнулся Тамир, пожалевший, что проговорился о детском недуге.

— Хватит лясы точить, пошли быстро в трапезную! — Фебр как всегда не дремал и снова погнал троицу через двор, куда-то к дальней башне.

Они торопились, как могли, но когда легкий ветер донес сладкие запахи еды — припустили гораздо веселее. После первых тревог и волнений есть хотелось так, что аж живот подводило.

Внутри башни новичков перво-наперво встретила просторная комната с рукомойниками.

— Рожи с цапалками умойте и за столы пойдем, — сказал Фебр, кивая на рукомойники.

Его подопечные наскоро поплескались, а пока вытирали мокрые лица и руки полотенцами, парень нравоучительно сказал:

— Учтите, не знаю, как там у вас, а в Цитадели чистоту блюдут строго. Перед трапезой руки и морды мыть обязательно. Одежу стирать раз в несколько дней. Не дай, Хранители, кто из наставников учует, что от вас воняет или ворот грязный заметит. Сапоги тоже держать в чистоте. У девок еще подмывальня есть, потом покажу. Там же в подмывальне и холстины найдете, ну, на краски ваши.

Лесана и Айлиша снова сделались густо-бордовыми.

— Ладно, хватит уже столбами стоять. Есть идем.

Парень толкнул широкую дверь, и перед его совершенно оробевшими спутниками раскинулся просторный зал, со стоящими в ряды столами. За одним из этих столов, наверное, самым длинным, сидели юноши и девушки, одетые в такую же бесцветную одежу, что и вновь прибывшие.

— Садитесь, — кивнул Фебр на свободные места, а сам ушел за соседний стол к своим товарищам в черных облачениях.

Лесана огляделась. В трапезной собралось много народу, но стол, за которым сидели новички, действительно, был самым большим. Еще одна странность — все ученики цитадели — и парни, и девки — оказались облачены в одинаковые облаченья и одинаковую обувку. Только цвет отличался. У новеньких платье было из небеленого грубого льна, а у тех, кто постарше: черное, как у Фебра, коричневое или темно-серое. Интересно, отчего так?

А еще она увидела, что все выучи и впрямь пострижены коротко-коротко. От этого стало чуть легче на душе, все же одно дело быть белой вороной в стае черных собратьев, а совсем другое, если тебя окружают такие же.

Дочка гончара продолжила озираться, отыскивая взглядами креффов. Не могут же выученики одни сидеть? И правда, возле самого окна стоял пустующий стол, за ним никто не сидел, но ложки, миски и хлеб ждали едоков. Сразу стало ясно — это место наставников. Так оно и оказалось.

Дверь снова открылась, и в зал вошли наставники. Их было около двадцати (девушка не успела точно разглядеть, да и побоялась, как бы не наказали за наглость, чай не коровы, по головам считать), а впереди всех шел мужчина, каких она отродясь не видывала. Высокий, широкоплечий, прямой, словно высеченный из твердого ясеня. Он казался нестарым, хотя голова была вся седая, и двигался с хищной легкостью дикого зверя. Сколько ему весен Лесана не взялась бы судить. Может сорок, может, пятьдесят, а может и тридцать… У него было чистое, лишенное морщин лицо и колючие прозрачные глаза. И веяло от этого человека такой властностью, что хотелось вжать голову в плечи, а еще лучше — закопаться в стог сена и не высовывать носа.

При появлении наставников старшие выучи повскакивали с мест и застыли, ожидая разрешения сесть. Новички неуклюже и вразнобой последовали их примеру.

Окинув залу пронзительным взглядом, вошедший мужчина дал знак садиться.

Снова загрохотали отодвигаемые лавки, засновали между столов служки, разносящие по трапезной горшки, исходящие паром. Лесана невольно сглотнула голодную слюну и устыдилась собственной прожорливости — чего только не натерпелась за сегодня, должна бы слезы горькие лить и о еде седмицу не вспоминать, а уже позабыла и про отрезанную косу, и про порты, в которые облачена, и думает только о том, как бы набить брюхо. Но, к счастью, она такая оказалась не одна. Со всех сторон к стопке мисок потянулись руки.

— Прежде чем приметесь за еду, я — глава Цитадели крефф Нэд, растолкую новообращенным послушникам наши порядки.

Глубокий сильный голос разнесся над головами собравшихся.

Разговоры и гул сразу стихли.

— Запомните, среди вас нет больше детей пахарей и купцов. Тех, кто родился в городе или вырос в самой глухой веси. Девок и парней, — обвел тяжелым взглядом Глава учеников, жадно внимающих каждому его слову. — Вы все теперь послушники. Отныне Цитадель ваш дом. Креффы — ваши отцы и матери. Остальные выученики — ваши соотчичи.

После этих слов новички начали недоуменно переглядываться. Страшно становилось даже подумать о таком! Все же не извергли их из рода, не изгнали насовсем, лишь отпустили на обучение! Как же теперь — чужие люди ближе родовичей, ближе отца, матери? Да и мыслимое ли дело не делить их на юношей и дев! Но нарастающий гул разбился о резкое:

— В Цитадели нет праздности и безделья. Вас привезли сюда вразумляться наукам. Быть послушником — значит оставаться в послушании у старших, все пять весен и зим, которые вы будете в этих стенах. Только тот, кто от первого до последнего дня будет усерден, будет потом опоясан. Иные, если Хранители дадут, позднее станут креффами. Но о том пока не то, что говорить, думать рано. И помните — опоясанными не все из вас станут. Слабых духом Цитадель отринет, ибо вестимо — кто не в силах защитить самого себя, тот не в силах сберечь других. А вы должны стать спасением людей от Ходящих В Ночи. Вот почему всяк, кто попустится страхом и жалостью к себе — не выживет.

Новообращенные послушники испугано охнули, под сводами залы пронесся ропот, а Нэд, пристукнув кулаком по столу, в воцарившейся тишине так же спокойно, как прежде, продолжил:

— Если кто-то сейчас струсил и задумал бежать, так я никого не держу. Ворота Цитадели открыты целый день, а ночью не запирается и калитка в стене — для тех, кого заход солнца застал в пути. Так что уговаривать никого не стану. Только помните, — он обвел всех тяжелым взглядом, — едва отойдете от стен твердыни, обереги да колдовство, что защищают крепость, вам больше не заступники, и беглеца сожрет первый же Ходящий. А через несколько седмиц на обережном столбе у селения позорника появится метка, и всяк узнает, что тут родился трус, предавший своих соотчичей и род. И более ни один Осененный не станет помогать жителям места, породившего переметчика.

Лесана кусала губы. Знали. Они все это знали. Понимали, что учебы в Цитадели не избежать, но никто не подозревал, как вразумляют здесь послушников. Ну, парни, ладно, а девки? Как же девки-то слабые? Нешто им, глупым, послабления малейшего не сделают? Она с ужасом огляделась и лишь сейчас заметила то, что не увидела сразу, когда только вошла в трапезную — девушек среди послушников было чуть да маленько.

Скользя взглядом по стриженным головам, она с ужасом понимала — девиц за столами от силы четверть, да и те все в основном новенькие. Среди старших выучеников девушек и вовсе можно было счесть по пальцам. «Хранители пресветлые, как же мы тут?» — пронеслось в голове.

Брошенный украдкой взгляд на сидящих рядом подруг по несчастью напугал еще больше — лицо каждой поражало мертвенной бледностью. Только сейчас глупые поняли — ждет их совсем другая жизнь. Новая. Страшная. А у многих еще и до обидного короткая.

Глава меж тем продолжил:

— Первый год каждый из вас будет стараться показать наставникам, что не зря ест хлеб. К следующей осени новичков ждут первые испытания, которые покажут, кем им выпало стать — воями, что нежить убивают, целителями или колдунами, упокаивающими мертвых. Кто не захочет постигать науку, станет отлынивать, получит на лоб метку отвергнутого, будет изгнан и лишен помощи. Лодырей Цитадели незачем беречь — как сорняки они росли, а помрут, так мир чище станет.

И снова первогодки испугано загудели, а Нэд, по-прежнему не замечая их ропота, спросил, кто разумеет грамоту и письмо. Из всех руки подняли только Тамир, одна девушка — синеглазая и темноволосая, да два одинаковых паренька, видимо — братья. Крефф досадливо покачал головой:

— В этом году негусто. Что ж, остальных будут учить старшие послушники. С осени вас начнут понемногу готовить к тому, что должны знать и уметь будущие обережники. И помните: обо всех своих успехах и промахах рассказывайте ежедневно по вечерней заре креффам. Да не забывайте: наставники вам не мамка с нянькой, жалеть да сопли вытирать не станут. Они для вас — старшие в роду и слово их — закон! Если же кто провинится, тому они наказание отмеряют сами, по проступку. Ну и помните, кто креффа во всем будет слушаться — получит пояс, кто перечить и лениться начнет, тот быстро сгибнет, и привезут ему в дом грамоту, что по смерти послушника Цитадели его семья освобождается на половину от податей за обереги. Я закончил, можете есть.

Как ни страшны были слова Главы, но даже они не отбили у парней и девок чувства голода, а уж когда по трапезной поплыл сытный дух наваристых щей, ложки застучали дружно и даже весело.

— У нас по весне на обед только полбу с толокном едят, а тут, смотри, какие куски мяса плавают, — зачерпывая полную ложку духмяной похлебки, восхитилась Айлиша.

— А у нас, бывало, и полбу всю подъедали, особенно, если лето было холодное, зима после него суровая, а весна затяжная. Еле-еле до первой зелени доживали, ребятишки совсем прозрачные от голода ходили. Мать кинет в чугун горсточку муки, коры древесной натрет да маленький кусочек сала растопит, вот и вся еда, — жадно вгрызаясь в мясо, пробубнила Лесана. — Зато по весне отъедались — пальчики с елок собирали, орляк…

— А отчего голодно так у вас было? — удивился, поднося ложку ко рту, Тамир.

— Оттого, — ответила Айлиша. — К весне-то все подъедается, ртов в доме много, да и скотина свое просит. Ей неразумной не объяснишь, что поголодать придется, на воде сидючи.

— А отчего же не покупали? — изумился парень.

— Эх, Тамир, сразу видно — ты в городе жил, и то, поди, не знал с какой стороны к козе подходить. Раз тебя сосед выручит, два, а на третий пошлет, потому как у самого брюхо подводить начнет. Да и не принято в деревне торг друг с другом вести, — Лесана объясняла сыну пекаря истины, знакомые ей с детства, как дитю неразумному. — Мужики наши силки на дичь ставили, только по ранней весне и дичь костлявая, и не сыщешь ее особенно. Ходящие-то тоже есть хотят. А ежели в окрестностях Стая поселится — и вовсе все зверье распугает. К тому же, охотники зимой да по ранней весне глубоко в чащу не ходят — дни-то короткие, чуть не поспеешь до темна — самого сожрут.

— Как же вы перебиваетесь? Чем с колдунами расплачиваетесь? — удивлению собеседника не было пределов,

— Мой отец возит в город горшки да миски. Только мало выручает за товар, траты почитай все съедают. Купцу с обозом немало надо отдать, чтобы с собой взял. Один-то не поедешь, до города путь неблизкий — дня четыре через чащу. И вот — за обоз заплатишь, обратно ехать — тоже деньги. В итоге, что наторговал — чуть не половину на «копытные» и спустил. Остальное на соль, муку да крупу какую с горохом. Мы-то только на огородах кое-чего растим — посреди болот поле не вспашешь, не засеешь, да и охранное заклятье на поле поставить дорого — нет у нас таких денег. А сажать, чтобы Ходящие вытоптали — кто же станет? Вот и получается, сосед у нас бондарь, другой сосед кузнец. Все, что за зиму натрудят, к весне везут в город, за дорогу вскладчину платят. Что останется от выручки, на то и живем, и подати платим, и обереги покупаем.

После этого длинного рассказа Лесана снова принялась жадно хлебать щи.

— А у меня на деревне пеньку растят, да веревки вьют, — поддержала подругу Айлиша. — И все равно не сытно у нас.

— Кстати, а откуда ты грамоту разумеешь? — наконец, отодвинув от себя миску, поинтересовалась Лесана у Тамира.

Парень мучительно покраснел.

— Говорил же, хворал часто в детстве…

— И?

— Матушка грамотея приводила. Я же целыми днями дома сидел, то с перхотой, то с жаром, то еще с чем, вот она и нашла мне занятие. Думала — если даже с возрастом не войду в силу, так хоть тем на кусок хлеба зарабатывать смогу, что грамоты или письма какие составлять буду. А счету меня уже отец вразумил. В нашем деле без счета никак, — словно стыдясь, объяснил парень. — Хотите я вас буквам обучу?

— Так нам же наставника дадут, — неуверенно протянула Айлиша, которой было стыдно показываться дура-дурой перед парнем.

Лесана же, давно приметившая, какие взгляды юноша кидает на подругу, поспешила ему на помощь:

— Конечно, хотим! Сказали же, усердие проявлять надо, вот нас наставник днем учить будет, а ты по вечерам — чтобы лучше все затвердить, — и, не дожидаясь, покуда подружка еще что-нибудь ляпнет, от души пнула ее под столом.

Тамир расплылся в благодарной улыбке.

— Хватит галок ловить! — шикнула Лесана, возвращая парня с небес на землю. — Трескай давай, вон Глава доедает. Как только ложку отложит, считай натрапезничались. Негоже после главного в роду миски вычищать.

Айлиша торопливо дожевывала корочку:

— Ешь быстрее.

Тем временем Нэд и правда отложил ложку, встал и направился прочь из трапезной. Следом за ним потянулись остальные креффы и старшие послушники. К новичкам же подошел их давешний провожатый и велел следовать за ним, дескать, покажет покойчики ихние. На выходе Лесану поймал за руку поджидавший у дверей Клесх.

— Все поняла, что тебе лекари сказали?

— Все, — задыхаясь от стыда, прошептала девушка.

— Не забудь прийти ко мне. Фебр скажет как найти.

Сил у несчастной хватило только на то, чтобы кивнуть. Лишь тогда наставник ее отпустил, и послушница опрометью бросилась догонять друзей.

В этот раз Фебр привел их по длинному извилистому коридору в северное крыло Цитадели.

— Вот тут жить будете, — открыв невысокую дверь, сообщил он.

— Втроем? — распахнув глаза, прошептала Айлиша.

— Четвертую лавку видишь? Нет? Значит, втроем! — усмехнулся проводник.

— Так он же парень! — выдохнула целительница.

— Цыц! Овца кудлатая! Забыла, что Глава говорил? Нет больше парней и девок, есть послушники! А ежели ты еще это своей курячьей головой не поняла, так здесь столб для порки есть да каземат холодный с крысами! — припечатал старший выуч.

— Ты мели, да знай меру! — заслонил спиной испуганную Айлишу Тамир.

— А не то?

— А не то так всыплем, забудешь, как твоего креффа зовут, — сжала кулаки Лесана.

Парень усмехнулся, подошел вплотную к девушке, взял ее за подбородок и насмешливо фыркнул:

— Нам первогодок трогать нельзя, но если ты в Цитадели задержишься, еще посмотрим, кто кому всыплет. Поняла, соплюха?

И во взгляде внимательных глаз отразилось столько злого обещания, что пыл Лесаны несколько поугас. Парень был крепкий и, судя по всему, не дурак подраться, а гнев с девушки уже схлынул и она испугалась.

Впрочем, Фебр уже отошел и сухо скомандовал:

— Здесь попозже осмотритесь, теперь айда за мной, покажу, где отхожее место и умывальники.

Ведя спутников по длинному коридору, юноша открывал нужные двери:

— Тут уборная. Тут утром и вечером рожи сполоснуть можно. Тут подмывальня. Поняли, дуры? Холстины вон, на полках, ножни там же. Вода нагретая вот здесь всегда стоит. Ежели не стоит, вниз к Нурлисе сходите, она даст.

— А как же баня? — прошептала Айлиша, оглядывая комнатку с лоханками и узким окном под самым потолком.

— Не баня, а мыльня! Хоть каждый день туда ходи, там и вещи свои постираете, портомоек тут нет.

Вернувшись в их комнатушку, старший ученик продолжил:

— В сундуках у вас две смены белья, две пары обор, девкам исподние рубахи, тебе подштанники, да по холстине — морды вытереть. Пока хватит. Остальное, если доживете, осенью да зимой дадут. Лучины, доски для писания и мел завтра вам принесу.

Закончив вразумлять подопечных, Фебр оставил, наконец, их одних.

Как только дверь за парнем закрылась, новички стали осматриваться. В комнате было пусто. Зияло черное жерло остывшего вычищенного очага, стояли три широких лавки, с сундуком в изножье каждой. Возле окна жалась к стене скамья, и возвышался большой стол, на котором над миской с водой склонился безыскусный светец. На подоконнике — горка лучин. Больше не было ничего. Девушки кинулись открывать лари. Там и впрямь лежало только то, что говорил Фебр.

— Богато… — вздохнул Тамир.

— Хоть бы зеркальце дали, — всхлипнула Айлиша.

— Ты б в него посмотрелась и еще горше расплакалась, — мрачно отозвалась Лесана.

После этих, полных горечи и досады слов, все трое переглянулись и… рассмеялись. Успокоившись, стали готовиться ко сну. Тамир сидел на своей скамье, отвернувшись к стене, и слушал, как за его спиной шуршат, переодеваясь в исподние рубахи девушки. Потом настала их очередь дать парню время сменить порты на подштанники. И вот уже все трое вытянулись на своих лавках. Смятые сенники казались влажными, тонкие одеяла почти не грели, из холодного очага тянуло сквозняком, и до костей продирал озноб. Каменные стены отдавали сырость и холод, жадно поглощая тепло полуголых тел.

— Если тут весной так холодно, что ж зимой-то будет? — простучала зубами со своего ложа Айлиша. — И очаг затеплить дров не дали…

— Зимой-то, поди, дадут, — отозвался Тамир, страстно мечтавший оказаться возле родной, пышущей жаром печи.

— Все! Надоело зябнуть! — Лесана вскочила, приплясывая на студеном полу. — Давайте лавки сдвинем. Сейчас друг к дружке прижмемся, тремя одеялами накроемся, можно еще сверху холстины набросить, которые нам для утирок дали. И вы как хотите, а я портки вздену. Эдак все себе застудишь. Мы ж сюда за наукой, а не хворать приехали. Ну, давайте.

— Лесана… — робко попыталась вразумить девушку подруга, — стыдно это!

— Наш стыд, видать, на себя крефф Нэд взял, раз сказал, что нет меж нами различий.

И все-таки Айлиша нерешительно мялась на своей лавке, однако под уверенным натиском все же сдалась, стала натягивать порты. В полумраке завозился и Тамир. А уже через несколько мгновений, обмирая от ужаса и собственной смелости, юные послушники сдвинули убогие ложа, потеснее прижались друг к другу под тонкими одеялами и, наконец, согревшись, задремали. Сквозь зыбкий полусон Тамир чувствовал, как ровно дышит прижавшаяся к нему девушка — теплая, сонная… Казалось, они одни в полумраке Цитадели и над их ровным дыханием плыли только тишина и холод. А потом он заснул.

Уже глубоко за полночь в темный покой заглянули двое. При свете лучины они оглядели открывшееся глазам возмутительное зрелище и один из вошедших хмыкнул.

— Клесх, как думаешь, выйдет из них толк? — нарушил тишину негромкий женский голос.

— Не знаю, Майрико, какой там будет толк, и будет ли, но они единственные, кому хватило ума наплевать на порядки и сделать все для того, чтобы не застыть. Гляди, — он небрежно поднял уголок одеяла, — все, что было в сундуках, напялили.

Собеседница усмехнулась.

— Что ж, может, и будет толк.

Затворив дверь покойчика, креффы направились на верхние ярусы Цитадели.

Они шли в молчании, думая каждый о своем и не слыша призрачного эха шагов, витающего под высокими темными сводами. О чем они думали? О тех далеких днях, когда сами очутились в стенах каменной твердыни — испуганные и жалкие? Вряд ли они помнили те времена. Ведь от полудикого мальчишки, выросшего в рыбацкой лачуге, и от девочки из глухого лесного села не осталось ничего, кроме данных когда-то родителями имен. Былое подернулось зыбкой дымкой. Стало далеким, чужим. Ненастоящим.

По мрачным лестницам крепости, тускло освещенным чадящими факелами, обережники поднялись на самый верхний ярус. Тут было тихо и не так сыро. Здесь жили наставники и Глава Цитадели. Клесх остановился, когда услышал за спиной короткий смешок. Обернулся, вопросительно глядя на спутницу, а она вдруг сказала то, о чем он и сам мельком подумал, идя по стертым от времени ступеням:

— Помнишь, когда тебя только привезли, ты был одет в такие смешные штаны до колен и весь грязный, как будто валялся в угле? Нурлиса сказала, таких, как ты, надо сначала варить с мыльным корнем, а уж потом спрашивать имя. А ты стоял посреди двора, смотрел на Северную башню и кричал от восторга: «Поди с нее плюваться далече можно!» — она старательно изобразила его просторечное «оканье».

Клесх в ответ кивнул. Он смутно помнил тот день. Ему было всего одиннадцать весен, он никогда не бывал дальше каменистого берега Злого моря и всю дорогу до Цитадели ехал, постоянно сваливаясь с лошади, поскольку впервые в жизни очутился в седле.

Он тогда оказался самым юным послушником Крепости. Его привезли сюда таким зеленым, потому что никому не хотелось ждать несколько лет, пока он повзрослеет, и снова тащиться в этакую даль.

Майрико заглянула в холодные серые глаза и переспросила:

— Помнишь?

Он снова кивнул, но целительница покачала головой:

— Не помнишь. Я помню.

Мужчина скупо усмехнулся.

— Потому что я сдернул с тебя ту тряпку, которой у вас принято закрывать девок. И то, как ты орала при этом от ужаса, помнят все деревни на сто верст вокруг.

На миг лекарка погрустнела:

— У нас лицо девушки может видеть только муж. Сдернув покрывало, ты все равно что чести меня лишил.

— Я тогда этого не знал.

Они стояли друг напротив друга и молчали. Наконец, крефф не выдержал и спросил:

— К чему ты все это вспомнила?

Целительница задумчиво провела ладонью по коротким волосам — ото лба к затылку и обратно. Это был такой мужской, такой неподходящий ей жест…

— Клесх, она — девка.

— Надо же. Я и не понял.

Женщина вскинула на него злые глаза:

— Она первая девка среди ратников за много-много лет!

— И?

— Просто вспомни, какими мы были.

Он пожал плечами и устало ответил:

— Я помню. Я постоянно хотел есть. И дрался с теми, кто надо мной смеялся. Но все они были старше. И меня постоянно лупили. А ты рыдала днями напролет из-за своей потерянной занавески, пока тебя не раздели и не высекли.

— Верно, — согласилась она и вдруг с яростью заговорила: — Поэтому нельзя забывать, что…

— …что если бы с тобой и со мной этого не сделали, мы вряд ли бы сейчас говорили. Покойники — те еще молчуны.

Она зло поджала губы, обошла собеседника и направилась дальше по коридору, опережая его на пару шагов.

— Майрико, — окликнул он, по-прежнему не двигаясь.

Она остановилась, но не обернулась.

— Если ты решишь влезть со своей бабской жалостью, будет только хуже.

— Не будет. Я не влезу, — она толкнула тяжелую темную дверь и вошла в ярко освещенный покой, не дожидаясь своего спутника.

В уютной маленькой зале было тепло, но обстановка оставалась такой же безыскусной, как и везде в Цитадели — стены из нетесаного камня, широкие лавки, покрытые тканками из грубой некрашеной шерсти, вытертые овечьи шкуры на полу. В углу — простой деревянный стол, а в стенах кованые светцы, в которых над плошками с водой ярко горели лучины. Очаг полыхал так, что пламя ревело в трубе, рассылая по покою волны жара.

Клесх не любил сюда приходить, хоть это и было единственное место во всей Крепости, где ощущался хотя бы призрачный уют. Сегодня тут собрались все креффы. Майрико сразу неслышной тенью скользнула к расстеленным на полу овчинам, где устроилась свободно и в одиночестве. Места на лавках почти все оказались заняты — наставники сидели вольготно, наслаждаясь теплом, покоем и отсутствием выучей.

Рядом с Нэдом, неспешно пьющим ароматный взвар из деревянного ковшика, устроился Ихтор. Возле узкого длинного окна, закрытого по случаю непогоды ставнями, расположился Донатос — сидел, словно бы отдельно ото всех, закинув ногу на ногу и прикрыв глаза. Помимо этих троих в комнате находилось еще десять мужчин — все значительно старше наставника Лесаны, а иные даже и старше Главы. Клесх поздоровался со всеми и прошел к дальней лавке, где еще оставалось свободное место.

Тяжелый взгляд Нэда скользнул по собравшимся, однако смотритель Цитадели остался недоволен увиденным и неодобрительно покачал головой. Темные брови сошлись на переносице. Мужчина словно искал и не находил кого-то дерзкого, посмевшего не явиться на вечерю креффов.

В этот самый миг, когда лицо обережника грозило превратиться в застывшую личину порицания, тяжелая дверь распахнулась и на пороге возникла женщина в невзрачном сером одеянии. Высокая, по-девичьи стройная, с коротко остриженными смоляными волосами, в которых тонким инеем мерцали седые пряди. На вид ей можно было дать и тридцать, и шестьдесят весен. И этим она была похожа на главу Цитадели, поскольку, как и он, казалась лишенной возраста. Новоприбывшая шагнула вперед, с грохотом закрыла за собой тяжелую створку. Темные глаза насмешливо оглядели собравшихся.

— Ну что, упыри, насупились? Без старой клячи Бьерги разговор не клеится?

Клесх поднялся на ноги, скрывая невольную улыбку, и с поклоном уступил вошедшей место. Женщина усмехнулась, села и еще раз оглядела всю честную компанию.

— Дона-а-атос…и ты здесь! А я думаю, что это так мертвечиной-то воняет…

С этими словами она выудила из привешенного к поясу кожаного кошеля кисет и трубку.

— И я тебя рад видеть, — промолвил из своего угла колдун.

Ответом ему было фырканье и клуб дыма, выпущенный к потолку. Майрико неодобрительно покачала головой, на что тут же услышала сочувствующее:

— Дым мешает? Ты ж моя золотая. Прости старуху за слабость, уж потерпи, сердешная.

— Бьерга, — возвысил голос Нэд, — тут все знают, что язык у тебя без костей, но все же и его попридержать иногда надо.

— А то что? Вырвешь? — усмехнулась женщина. — И кто тогда тебе будет говорить, что ты старый пень?

— Бьерга! — в голосе главы Цитадели зазвенела сталь. — Не забывайся.

— Прости, Глава, заговариваюсь на старости лет, — в неискреннем раскаянье опустила колдунья глаза.

Нэд устало вздохнул:

— Чего припозднилась? Вежество последнее растеряла?

Собеседница вскинулась и даже отвела руку с трубкой от лица.

— Мне по дороге жальник один попался. Прям-таки не смогла мимо пройти. Столько там упырей копошилось, любо-дорого поглядеть — молодые, ретивые! — и, сверкнув глазами, Бьерга снова сделала глубокую затяжку.

Нэд обеспокоенно оглядел женщину, но она не выглядела ни раненой, ни даже уставшей. Поэтому, откинувшись спиной к неровной каменной стене, смотритель Цитадели вернулся к делам насущным и вопросительно посмотрел на рыжего целителя, примостившегося на лавке напротив очага. Мужчина, зная, о чем хотят его спросить, поднялся и ответил:

— Я привез двоих. Близнецы. Один точно будет воем, а второй… надеюсь, лекарем. Рано пока говорить.

После него так же вставали и рассказывали о своих поисках другие обережники. И, слушая их, смотритель Крепости хмурился. Потому что Руста оказался самым удачливым!

Настала очередь Майрико, все это время безмолвно сидевшей на шкурах.

— Я нашла одну. Целительницу, — просто ответила она и, подумав, добавила: — Думаю, со временем она станет креффом.

— Столь сильный Дар? — подался вперед Нэд.

— Да, — последовал твердый ответ. — Дар велик. Поболе моего будет. Да и умения кое-какие у девочки есть, знахарка деревенская ее научила всему, что знала сама.

— Стало быть, через пять весен взрастим нового креффа от целителей, — удовлетворенно сказал Глава.

— Если не сгорит или не наблудит, — заметила из своего угла Бьерга.

— Эта не наблудит, — негромко произнес Ихтор. — Слишком застенчива.

— Ой, да сколько их таких было, — отмахнулась от него колдунья. — Ладно, то мелочи. Главное, чтобы выдержки девке хватило. Не все свою судьбу могут принять, — глядя в глаза Майрико, твердо произнесла колдунья.

Крефф целителей кивнула, соглашаясь.

— Клесх, что у тебя? — тем временем повернулся Нэд к наставнику Лесаны.

Тот стоял, прислонившись плечом к стене.

— Девка, из деревенских. Дар есть, но в ход она его пускала всего дважды, да и сама не поняла, что к чему. Выйдет из нее толк или нет, говорить пока рано, — равнодушно подытожил он.

— Девка? Парней-то что — не было? — подал голос Донатос.

— По силе равных ей — не встретил, — спокойно отозвался Клесх.

Глава перевел взгляд на колдуна. Тот, не поднимаясь, буркнул:

— Один. Парень. На что годен — потом узнаю.

— Бьерга?

— Никого, — отозвалась со вздохом колдунья.

— Второй год порожняком возвращаешься. Умения подрастеряла? — растянул бескровные губы в усмешке Донатос.

— Так лучше никого на убой не волочь, чем все дерьмо подбирать. Видела я порося, которого ты привез. Дай Хранители ему до зимы дожить, — от души пожелала Бьерга.

— И все же, почему ты опять ни с чем? — поддержал колдуна Глава.

Женщина устало прикрыла глаза. Несколько мгновений помолчала, а потом встала и, глядя поверх головы Нэда, отчеканила:

— Потому что с каждым годом рождающихся с Даром все меньше и меньше, а про то, какой этот Дар слабенький, ты и так знаешь. Знаешь и как дается наука, и сколькие из послушников доживают до пятой весны. А еще знаешь, что вот уже четыре года никто так и не стал креффом. Да, на нас на всех по ушату крови и живых, и мертвых, но я не хочу тащить на верную смерть ни на что не годных детей. Получается, мы сеем боль, чтобы пожинать страдания. Это тупик. В Цитадели должны учить, а не убивать!

Нэд, слушая эту гневную речь, ни на миг не изменился в лице и напомнил, едва собеседница смолкла:

— А ты не забыла, сколько стало Ходящих? Не забыла, как растет их сила и кто теперь среди них? А у нас каждый год послушников — кот наплакал. Скоро не деревни, города целые сжирать начнут, и что ты скажешь тем, кто выживет? Что под старость стала жалостлива и милосердна?

— Не скажу, — ровно отозвалась колдунья. — Бесталанные дураки делу не помогут. Мы теперь самых сильных отбирать должны! Вон, как Майрико нашла. Что за слабость у вас тащить в Цитадель боевое мясо, которое поляжет, едва за стены выйдет без защиты ратоборца!

— И что ты предлагаешь? — вскинулся Ихтор. — Пять лет — и ни одного креффа! Посмотри, Клесх из всех — последний! И самый молодой! Раньше не допускали в креффат таких зеленых, а он начал учить с двадцати весен. Сейчас ему двадцать восемь, то есть по-хорошему он должен был бы начать заниматься наставничеством только через семь лет. А он уже выпустил несколько поколений ратников! Нам нужны все, даже те, в ком Дар едва теплится!

— Я не согласен, — подал голос Клесх. — Какой смысл тащить сюда десятки дурней, если их все одно некому учить и если они сгибнут без толку и пользы?

Целитель повернулся к обережнику:

— Если их сюда не тащить, то очень скоро мы останемся тут в одиночестве. А люди за стенами — без защиты.

— Ладно, будет уже вам. Раскудахтались, спасители мира, — досадливо поморщилась Бьерга. — Что ни говори, Нэд, но надо шевелиться. Если и дальше так пойдет, лет через семь из Цитадели не выйдет ни одного опоясанного, только каменоломни мертвечиной завалим.

Креффы замолчали. Колдунья была права, а с правотой сложно спорить, особенно, когда ты ее признаешь и понимаешь. С каждым годом все меньше удавалось отыскать детей с сильным Даром, как будто прогорел костер той Силы, что питала людские души. Словно захватили остывающее кострище мертвяки и тянули теперь жадные лапищи к тому, что должно принадлежать живым людям.

От слов креффов у Нэда заныло сердце. Прошлый год всего четыре полные тройки вышли из стен Цитадели, да еще пять не самых сильных ратников и два колдуна. Зато новых Гнезд появилось — не сосчитать!

А что самое страшное — есть среди Ходящих такие, о каких если народ узнает, на вилы всех обережников поднимет, за то, что не доглядели и замолчали. И как теперь сказать простому люду то, что креффы даже выученикам до поры не говорят? Как бороться с напастью, которую Осененные сами же и проглядели?

Муторно стало на душе смотрителя, и совестно делалось оттого, что завтра суровую науку начнут постигать те, кто в былые годы так и остались бы в отчем доме. Но в сотни раз будет хуже, если наставники начнут жалеть послушников. Вот тогда точно некому станет держать в страхе Ходящих. Пусть хоть слабые сражаются, чем совсем под нечисть лечь и обречь людской род на посмертные страдания. А про тайну… про тайну молчать надо. Молчать и думать, как выпутаться. Иначе не миновать смуты.

Коротким взмахом руки Нэд отпустил креффов. Первым не спеша направился прочь наставник Тамира, он уже занес руку, чтобы взяться за дверную ручку, когда в спину раздалось:

— Ответь-ка мне, голубь сизокрылый, отчего это почти у стен Цитадели погост поднялся, а? Поведай дуре старой, чему ты своих щеглов учишь, что покойники чуть не белым днем по дороге разгуливают? Ты им науку-то в головы вкладываешь или только кнутовища о спины ломаешь?

Колдун напрягся, а рука сама собой легла на рукоять ножа, висевшего у пояса. От прикосновения к гладкому теплому дереву гнев слегка отступил, мужчина совладал с собой и сквозь зубы ответил:

— Учу я их всему, что знаю. А что они все мимо ушей пропускают, не моя печаль. Видать, не хотят живыми быть. Поди, среди мертвяков и послушники были?

— Были, друг мой ситный, были. Целых три. Эти — самые свеженькие оказались. Так что пойдем, расскажешь мне, как ты им выучку даешь.

— Пойдем, — зло буркнул Донатос.

— Ничего не забыл? — спросила Бьерга таким голосом, что в уютной теплой зале сразу же похолодало.

— Я прошу указать на мои ошибки, наставник, — сказал крефф таким голосом, словно в горле у него застряла кость.

Оттеснив замершего в дверях мужчину, колдунья шагнула вперед и первая вышла в коридор.

Говорят старики — день долог, да век короток. Что за нелепица? Прежде не понимала Лесана этой мудрости, веками сбереженной, хотя и повторяла ее к случаю, как все.

Уразуметь же истину привычных слов ей пришлось здесь — в Цитадели. Дни тут тянулись долго-долго… Каждый казался не короче целой седмицы, а вот — оглянуться не успела — больше года прошло.

Осень. Нет, она еще не наступила, но уже чувствовалась в воздухе последнего летнего месяца. Еще чуть-чуть и потянутся клиньями в далекие теплые края утки и гуси. Хорошо им — свободным — летят, куда вздумается! И снова их впереди будет ждать лето. А тут небо вот-вот отяжелеет от туч, и на смену месяцу плодовнику заступит урожайник… Славное это время! Сытно, весело, играют свадьбы, устраивают гулянья.

Девушка прикрыла глаза.

Нет, плакать не хотелось. Она уже разучилась лить слезы от тоски. Устала. Теперь просто стискивало сердце всякий раз, когда в голову приходили мысли о доме. А еще одно поняла — нет толку реветь по живым. Надо самой как-то обвыкаться и уже не плыть щепочкой по течению, гадая, куда вынесет. Никуда уже не вынесет. Тут ее дом. Какой ни есть. Сырой, холодный, неприветливый, суровый, но надежный, неприступный, хранящий от зла. И иного в четыре года ближних — не появится. Значит, надо привыкать. Но получаться начало только-только.

— Одевайся.

Крефф вошел без стука.

— Так я ж одета, — Лесана оторвалась от пергамента, над которым не то спала, не то мечтала, не то предавалась воспоминаниям, и удивленно посмотрела на наставника.

— Нет. В это.

Клесх бросил на лавку ворох одежды.

Ученица проследила удивленным взором и нерешительно прикоснулась к хрустящей, неношеной ткани.

Черное.

Девушка вскинула глаза на молчаливо стоявшего наставника.

— Я — ратоборец?

За год, проведенный в Цитадели, она по-разному представляла себе этот миг — миг, когда ей наконец-то скажут о сути ее Дара и о том, на кого она будет учиться, но чтобы вот так — обыденно? Просто «одевайся».

— Какого цвета эта одежда? — спросил обережник.

— Черного… — растерянно проговорила девушка.

— Я так плохо учил тебя, что ты не знаешь, в чем ходят выученики-вои?

Послушница вспыхнула и виновато склонила голову:

— Нет, крефф.

— Тогда почему ты задаешь глупые вопросы?

У Лесаны заполыхали уши. Вот почему у нее язык быстрее ума? Почему постоянно сначала скажет — потом думает? А ведь Клесх никогда не упускает случая ткнуть ее носом в малейший промах. Хорошо еще, если рядом нет случайных слушателей… А обычно он не стесняется, и над растяпой смеются в несколько голосов. В такие моменты Лесане всегда хотелось провалиться сквозь землю. И наставник нарочно не по разу припоминал потом ее оплошность, чтобы запомнили все да тоже при малейшем случае поддевали.

Доброе слово и кошке приятно. Но Клесх не знал добрых слов и всегда бил по больному, а Лесана, глотая злые слезы, из кожи вон лезла, чтобы заслужить, нет, не его одобрение, а просто молчаливое равнодушие.

Впусте!

Однажды, когда их только-только выучили грамоте, и все читали, заикаясь и задыхаясь, Клесх, слушая разноголосый гул, вдруг обратился из всех выучей именно к Лесане.

— Иди сюда.

Она подошла, предчувствуя беду, и не ошиблась:

— Читай.

Он лениво ткнул пальцем в пергамент.

— Громко.

— Бе…ре…мен…ность у жен…щин лег…че в…се…го дос…ти…га…ется на че…тыр…над…ца…тый день… с на…ча…ла ре…гул.

От усилия и нежелания ударить в грязь лицом у нее на лбу высыпал пот, Лесана, по чести сказать, даже не поняла, что именно прочла.

— Повтори.

Она пошевелила губами, проговаривая фразу еще раз про себя, и залилась жаркой краской стыда. Однако неподчинение приказу креффа наказывается. Поэтому девушка едва слышно произнесла:

— Беременность у женщин легче всего достигается на четырнадцатый день с начала регул…

И уронила взгляд под ноги. В читальне, как назло, были одни парни. Они, конечно, не ржали — при наставнике-то, но вот он уйдет и вдоволь нагогочутся.