Жизнь как пазл, составленный из чрезвычайно лучезарных кошек

Жизнь как пазл, составленный из чрезвычайно лучезарных кошек

Твой тесть, который настаивает, чтобы ты называл его Хоуи (хотя ты бы предпочел обращение «мистер Брэгг»), любит пазлы. А если они оказываются слишком сложными и ему не хватает смекалки или терпения, чтобы собрать картинку целиком, он знает, как тут можно сжульничать.

На третье Рождество после свадьбы с Марти ты видишь Хоуи за карточным столом. На нем парка, вязаная шапка с оторочкой из бордовой кожи и ботинки на меху (с декабря по февраль в доме Брэггов, этом замке в стиле Тюдоров, расположенном неподалеку от Спартанберга, стоят лютые морозы). Он собирает гигантский пазл — Брэгги дарят ему такой каждый год. Его задача — справиться с ним самостоятельно, без помощи случайных гостей и членов семьи, до начала турнира по футболу между университетами, который начинается в первый день нового года.

В этом году на картинке у него кошки.

Процедура ЭРМ, которую устроил Зоокоп со своими сообщниками, была запрограммирована на кошек. Когда переключаются вживленные в тебя электроды, перед твоим мысленным взором начинают разворачиваться воспоминания, связанные с этими животными.

Мистер Брэгг — Хоуи — собирает пазл, руководствуясь картинкой на коробке. На ней — целый демографический взрыв стилизованно нарисованных кошек. Они одновременно и загадочные животные, и причудливые герои мультяшек. В головоломке отсутствует фон: все так и кишит кошками. Они бегают, подкрадываются, лакают молоко, дерутся, вылизывают шерстку языком, дремлют… и так далее, и так далее. На рисунке нет областей, на которых бы преобладал какой-то один цвет и которые так замедляют процесс.

Хоуи нашел выход. Когда в коробке остается всего-то пригоршня фрагментов пазла, он, орудуя бритвой, подгоняет по размерам те кусочки, которые не хотят укладываться сами. Да, это нечестно, Хоуи охотно это признает, но ведь уже канун Нового года, Дик Кларк стоит на Таймс-Сквер, а до первого матча остались считаные часы. Тут облажаться уже никак нельзя.

— На вид просто блеск, — говоришь ты, когда толпа по телику начинает драть глотки, отсчитывая удары часов. — Ты почти закончил.

Хоуи признается (или жалуется?), что головоломка и впрямь сломала ему всю голову. Вообще ему нравятся сложные наборы, в несколько тысяч деталей, когда почти невозможно догадаться, как действовать дальше, — от этого с ума сойти можно, но ему правда нравится. Но почему именно эта картинка? Обычно ему достаются фотопейзажи или какая-нибудь сцена из жизни Дикого Запада кисти Ремингтона.

— Я не то чтобы фанат кошек, — говорит он тебе. — В большинстве своем они просто пронырливые маленькие мерзавцы, ты согласен?

Марти любит кошек, но когда тебя турнули из грузоперевозочной компании Педмонта (Атланта), она вернулась в Спартанберг с твоим сыном, Джейкобом. У него, похоже, аллергия на кошек. Марти оставляет тебе на хранение двух пятнистых чудовищ, которые мгновенно скрываются с глаз, когда ты хочешь их поймать или покормить. В конце концов ты, конечно, их ловишь и везешь к приюту в пластиковой перевозке, которую Марти купила, когда летала из Хартсфилда «Дельтой», или «Истерн Эйрлайнз», или какой-нибудь другой авиакомпанией.

Пенфилд по кличке Зоокоп хочет узнать, как ты лишился работы. Он дает тебе опросник с несколькими вариантами:

а. Сокращение штатов во всей компании.

б. Пренебрежение обязанностями и/или неприемлемое качество работы.

в. Личный конфликте начальником.

г. Подозрение в профессиональной нечестности.

д. Все перечисленное/ничто из перечисленного.

Вы говорите, что имел случай (предполагаемого) сексуального домогательства по отношению к секретарше, чье имя, даже теперь, после электрораздражения мозга (ЭРМ), ты не можешь припомнить. Все, что ты вспоминаешь, — это кошки, настоящие и вымышленные. Все кошки, когда-либо оставившие след в твоем сознании.

После того как тебя уволили, ты отвозишь котов, Прыгушу и Осси (сокращение от «Оцелот») в приют. Когда ты оглядываешься у порога, то подросток, что работает там, окидывает тебя злобным взглядом. Уж не сомневайся. Прыгуша и Осси обречены: никто в этом большом суматошном городе не захочет взять кошку-полукровку. Кошечек девятилетнего Джейкоба ожидает газовая камера (и совсем не потому, что они внесли свой вклад в эту его жуткую астму), но сегодня ты, словно современный Эйхман, абсолютно безразличен к их судьбе. В тебе все словно онемело — все, начиная с молекул.

— Но мы же удалили им яичники, — оправдываешься ты. — Разве это не поможет впарить их какой-нибудь добропорядочной семье?

Ты начинаешь смеяться.

Это что, опять «неадекватный аффект»? Если не считать веселящего газа, под которым тебе вживляли электроды, ты не принимаешь никаких лекарств уже… сам не знаешь, как долго.

Всего через три года после того, как тебя уволили, ты рыдал над непристойными шутками бродяг, а если из газет, служивших тебе простынями, узнавал о смерти старого друга, то пускался в пляс.

Однажды ты захихикал, когда юная негритянка стрельнула у тебя сигарету на парковке методистской церкви: «Чувак, у меня СПИД. Дым меня не убьет. Вряд ли у меня будет время для рака легких».

А теперь Пенфилд снял тебя с нейролептиков. Так что, снова-здорово, старый добрый неадекватный аффект? Или это неприятные последствия ЭРМ? Если стимулировать точки в гипоталамусе, расположенные в полумиллиметре друг от друга, реакции будут совершенно разные (ярость и любовь, страх и напускная храбрость).

— Ну же, Адольф, — говорит Пенфилд, — поделись, что такого смешного?

— Жонглирование кошками, — говоришь ты ему. (Тебя зовут совсем не Адольф.)

— Что?

Стив Мартин в фильме «Придурок». Незаконный вид спорта родом из Мексики. Ну, это шутка такая. Жонглирование кошками.

Из тебя вырывается придурковатое хихиканье. Довольно неприятно. Но на этот раз твое веселье вполне оправданно. Это же комедия. Предполагается, что люди смеются на комедиях. И забудь, что, закрыв глаза, ты воображаешь себя незаконным жонглером кошками. Забудь, что кошки, которые с мяуканьем летают по кругу, — это Осси, Прыгуша, Тай-Тай, Ромео и безымянный котенок-альбинос в зернохранилище твоего покойного дедушки на ферме неподалеку от Монтгомери…

В детстве, когда вы жили в Хейпвилле, из кошек тебе больше всего нравился Тай-Тай, сиамский кот, которого вы с мамой унаследовали от предыдущих владельцев дома. До того как мама окрестила его Тай-Тай, кот носил другое имя. Что-то псевдокитайское, вроде Лунг Си или Мыш Танг. Уезжавшие не захотели брать его с собой, когда их отец получил место на сталелитейном заводе Отего в Пуэбло, штат Колорадо. Кроме того, Мыш Танг был бы не в восторге от снега и льда. Он все-таки зверь Хлопковых Штатов, рожденный и воспитанный на юге.

— Ты — тот, кто ты есть, — говорит мама сиамцу, а он в это время трется о ее ноги в нейлоновых чулках со спущенными петлями. — Но с сего дня именем твоим будет Тай-Тай.

— Почему ты называешь его так? — спрашиваешь ее ты.

— Потому что так подобает называть белых сиамских бедняков, — говорит она.

Лишь через несколько лет ты понимаешь, что Тайланд — это современное название Сиама, а также что к юго-востоку от Олбани есть городок, настоящее болото с гнусом, с названием — именно! — Тай-Тай.

Твоя мамаша — настоящая умница, сообразительная и с причудливым чувством юмора. С чего это папаша решил, что она недостаточно хороша для него? Вот ведь загадка.

Вот как раз ее сообразительность и причудливое чувство юмора ее и укокошили, говорит Зоокоп, подхватывая твое веко пинцетом.

Так или иначе, папаша сбежал в какой-то город собачьих бегов во Флориде. С ним была коренастая крашеная блондинка, бывшая парикмахерша, которая сбросила пару кило и принялась торговать по почте тоником для снижения веса. Его не было девять недель и четыре дня.

Тай-Тай, если обращать на него внимание, вполне сносный компаньон. Он убирает когти, сидя у тебя на коленях. Мурлыкает в допустимом регистре. Подъедает остатки овощей — горох, лимскую фасоль, шпинат — с не меньшей охотой, чем шкурки от бекона или куриные потроха. Куколка, зовет его мама. Джентльмен.

От этой петрушки с ЭРМ в голове все ходуном ходит. События, точки зрения, симпатии — все встает с ног на голову. И последние станут первыми, и первые станут последними. Вот эта зацикленность на кошках, к примеру. Грандиозный перекос. Искаженное представление о той жизни, что ты вел, пока не попал в лапы к Рокдейлской компании, поставляющей биоматериалы.

Разве Пенфилд не замечает этого? Ну вот еще, конечно нет. Он слишком крут, чтобы подвести шишек из Рокдейла. Может, в чем-то он и прав, но ты для него — во всяком случае, сейчас — просто очередной пирожочек в духовке. Если твоя корочка лопнет, когда прибавят жару, ну так и отлично! Подайте мне к нему холодненького. Правосудие свершилось.

Дело в том, что собаки нравятся тебе больше. И даже в детстве нравились больше. Ты приводил домой блохастых бродяг и умолял их оставить. В Нотасулге, Алабама, ты ужасно завидовал Уэсли Дюплантьеру, которого дожидался на школьном дворе похожий на льва чау-чау по имени Симба. Собаки не кошки. До Мыш Танга — Тай-Тая — все кошки шныряют на окраинах твоего сознания. Да и Тай-Тай, даже он попадает к вам с мамашей здесь, в Джорджии, как импровизированный подарок на новоселье. Собаки, мистер Зоокоп. Не кошки.

— На самом деле, Альфред, — говорит Пенфилд, — мне начинает казаться, что на переднем плане твоего сознания были женщины…

После переходного возраста у твоего сознания попросту нет переднего плана. Тебя бомбардируют стимулами. Девичьи лица на рекламных щитах. Девичьи лица на билбордах побольше. Разрезанные на куски тела на плакатах. Кусочек там. Кусочек сям. И это касается не только девушек. Это обо всем сразу. Машины, здания, говорящие головы из телевизора, тучи москитов, следы от самолетов в небе, постоянно меняющиеся мужские голоса в телефоне во время ужина, сцены сражений в вечерних новостях, рок-кумиры, покрытые бесконечным слоем блесток, вся эта трепотня, рассыпающаяся на отдельные фрагменты, чтобы тебе удобнее было ее глотать, мистер Юная-Черная-Дыра-Духовности. Твоя голова — мишень для зенитного огня, которым лупит по тебе свихнувшийся двадцатый век. За исключением времени, когда ты ухлестываешь за какой-нибудь смазливой девицей.

— Да ты волочишься за юбками, как мартовский кот, — говорит мамаша. — Совсем как Уэбб в свое время. Господи ты Боже мой.

Это помогает сосредоточиться. Когда их лица и тела находятся под тобой, они перестают быть рекламными афишами. И ты снова человеческое существо, а не радиоприемник, не воронка. Сам акт словно наводит ненадолго порядок в хаосе, что рикошетит со всех сторон и стремится превратить тебя, пока ум цементирует все впечатления вместе, в причудливую картонную коробку с несовпадающими деталями пазла.

Это называется волочиться? Сопротивляться, при помощи нежного союза тел, последствиям того, что пазл с изображением кошек состоит деталей, которые, если их собрать, покажут… ну, скажем, боевую часть зенитных войск на острове Коррегидор.

— Боже, — говорит Зоокоп, — более высокопарного оправдания для того, чтобы шляться по бабам, я еще не встречал.

В старших классах не продохнуть от кошачьих. Сексуальные кошечки, светские львы, кошки, которые гуляют сами по себе, мертвые кошки. Некоторые из них люди, некоторые — нет.

Ты препарируешь кошку на уроке биологии. На гипсовой подставке, закрепленный на растяжках, стоит отбеленный скелет четвероногого. Мистер Остин, по совместительству тренер девочек по легкой атлетике и софтболу, клятвенно заверяет, что раньше скелет был представителем Felis catus, обыкновенной домашней кошки.

Теперь, когда обнажились вытянутые кости, а череп засиял причудливой хрупкостью, скелет напоминал остов какого-то доисторического животного. Памела ван Рин с двумя или тремя другими девочками хочет знать, откуда берутся лабораторные кошки.

— Фирма-поставщик, работает с научными учреждениями, — говорит тренер Остин. — Оттуда же и наши жабы, и микропрепараты, и насекомые из той витрины. — Он показывает кивком.

— А откуда их берет фирма-поставщик? — спрашивает Памела.

— Не знаю, Пэмми. Может, выращивает их. Может, сгоняют в кучу бродячих. У вас не пропадал котеночек?

На самом же деле, если верить слухам, мистер Остин нашел живой прообраз своего кошачьего скелета за трибунами спортивной площадки, усыпил хлороформом, принес домой, и вываривал в кастрюле на старой плите в погребе, пока с нее не сошла вся шерсть. Вонь стояла такая, что его жена на неделю убежала к маме в Огасту. Если верить слухам, то окрестным кошатникам следует запирать своих питомцев дома.

Надрезая скальпелем грудную полость образца, предоставленного фирмой-поставщиком, ты понимаешь, что тебя сейчас стошнит. Ты — единственный мальчик, которому стало дурно в лаборатории тренера Остина, и прилив отвращения к себе чуть не сбивает с ног; единственный мальчик — с липкими ладонями и головокружением! — который вынужден покинуть комнату. Но Памела, видимо, не поняла, каким позором был твой уход: в комнате сестры Мэйхью она согласилась сходить с тобой днем на свидание в Хаддл Хаус.

— А вот сердце, — ты все еще слышишь голос Остина, — похоже на влажную резиновую клубничку, да?

В семь лет ты забрел в зернохранилище амбара на ферме Пауэллов. Одноглазая королева уличных кошек по имени Скай окотилась на оленьих шкурах, уже заскорузлых и подъеденных крысами. Эти шкуры дедушка Пауэлл сложил здесь больше двадцати лет назад. Скай окидывает тебя взглядом одного глаза с сильным подозрением. Когда ты перегибаешься через перекладину, чтобы взглянуть на слепой квинтет ее котят, она в любой момент готова прыгнуть на тебя или зашипеть.

Смотреть там особо не на что, какие-то комочки.

— Какашки мохнатые, — отозвался о них дедушка, к возмущению и негодованию бабушки Аниты и вящей радости папочки. — Они почти не двигаются.

Один котенок весь сияет белизной на закоченелой шкуре, он прячется у Скай в изгибе пушистого брюшка. Ты шипишь на Скай, как сделала бы кошка, но громче — шшшшш! шшшшш! — и она, устрашенная, наконец встает, и котятся сыплются с нее, точно бомбы из отсеков боинга B-52. Она крадучись проходит в дальний угол яслей.

Ты перелезаешь через поручень и берешь белого котенка, Может Альбиноса, как окрестила его бабушка Анита. «Не узнаешь наверняка, пока он не откроет глаза».

Ты вертишь котенка в руках. Где у него перед? Сложно сказать. А, вот: крахмально-белый отпечаток, точно картофелину приложили, на бульдожьей мордочке видны закрытые глаза, ушки, похожие на свернутые салфетки, и рот — крохотная малиновая щелочка.

Ты прикладываешься щекой к беспомощному существу. Кошка пахнет. Сено пахнет. Шкура пахнет. Как тут не чихнуть.

Тебе приходит на ум, что можно кинуть этого Может Альбиноса, как бейсбольный мяч. Закрутить, как Денни Маклейн, и швырнуть в дальнюю стену зернохранилища. Если правильно прицелиться, он может отрикошетить от стены и приземлиться на Скай. Тогда ты споешь потешную песенку: «Кто-то упал на Скай, Кто-то упал на Скай, Как же так, ай-яй-яй!» И никто так и не узнает, розовые ли были глаза у бедняжки Может Альбиноса…

Этот внезапный импульс приводит тебя в ужас — даже несмотря на то, что ты еще ребенок. Особенно потому, что ты ребенок. Ты словно видишь трупик белого котенка. Весь дрожа, ты кладешь его обратно на оленью шкуру (на ощупь она напоминает картон), карабкаешься обратно через перила и становишься подальше от лысых детенышей, пока Скай решает, что ей делать дальше.

Это не по-мужски, но ты принимаешься реветь. «П-п-прости, к-к-киска. П-п-прости, Ск-скай. П-п-пожалуйста». Тебе, может, даже хочется, чтобы сейчас, в этот церковный полумрак, в это зернохранилище, где так зудит кожа, случайно зашли дедушка или бабушка Анита и застали тебя. Они увидят, как искренне ты раскаиваешься в злодеянии, которого так и не совершил. В присутствии маминой родни можно немножко и поплакать.

— Это очень трогательно, — говорит Пенфилд. — Но говори громче. Хватит мямлить.

Несколько месяцев после выпускного класса ты проводишь в подростковом отделении психиатрического центра „Тихая гавань“ в пригороде Атланты. Ты здесь, чтобы нейтрализовать отвлекающее действие стимулов — зенитного огня, как ты их называешь, — от которых перегорает твоя проводка, которые летят в тебя отовсюду. Ты здесь, чтобы заново научиться жить, не прибегая к крайним средствам: лицемерию, сексу, наркотикам.

То есть к плохим наркотикам, говорят доктора.

В клинике тебе дают хорошие наркотики. Серьезно, так и есть! Безо всякого сраного сарказма. Ким Югэн, одна из психотерапевтов из отделения, которое прозвали Домом Диких Детей, уверяет тебя, что это так: нейролептики не вызывают привыкания. Тебе дают двадцать миллилитров галоперидола в день. Ты принимаешь его в жидком виде, в бумажных стаканчиках размером с фильтр для кофе.

— Ты не наркоман, — говорит Ким (все в клинике зовут ее просто Ким). — Представь, что у тебя диабет. А галдол — это инсулин. Ты же не будешь лишать диабетика инъекции, это было бы преступлением.

Ты получаешь не только галдол. Тебе достаются еще терапевтические беседы, развлекательная терапия, семейная терапия, арт-терапия. Некоторые из обитателей Дома Диких Детей — нарики и жертвы сексуального насилия, которым едва стукнуло двенадцать. Они проходят те же виды терапии, что и ты, а еще лечение при помощи животных. Среди зверюшек, которых приносят по средам, есть и кошки.

— Ну, наконец-то, — говорит Пенфилд, — на этот раз мы не промахнулись.

Идея в том, что враждебно настроенным, пугливым и замкнутым детям, которые не очень-то ладят с другими, с животными подружиться будет легче. Обычно так и бывает. Пока им не исполнился год, котята, похоже, бывают отличными четвероногими психотерапевтами: они возятся, гоняют лапкой клубки шерсти, исследуют комнату для зоотерапии, подняв хвосты, точно антенны в машинах.

Одна девочка-подросток с маниакально-депрессивным психозом, которая называет себя Роза Орел, от них просто без ума. «Ох, — говорит она, поднимая на руки извивающегося дымчатого мальчика и кивая в сторону двух других, что борются в огромной коробке из-под стирального порошка «Тайд», — они такие мягкие, такие чистенькие, такие… чрезвычайно лучезарные».

Несмотря на многочисленные попытки Ким Югэн вовлечь тебя в процесс, ты держишься ото всех в стороне. Твое внимание сосредоточено на Р.О., а не на котятах, а Р.О. — неприкасаемая. В этом смысле все пациенты неприкасаемые. Было бы ужасным предательством думать иначе. Поэтому ты и не думаешь, в большинстве случаев.

За год до свадьбы Марти снимает дом на Норс-Хайленд-авеню. Целый дом. Он небольшой, но места ей там предостаточно. Одну из спален она использует в качестве мастерской. В этой комнате на полу лежит громадный холст, на котором она в то время рисовала — исключительно в синих тонах — увеличенную сердцевину магнолии. Она называет свою картину (на твой вкус, слишком прямолинейно) «Сердце магнолии в синих тонах». Работала над ней целый квартал, часто забиралась на стремянку и оценивала издалека. Мол, как лучше будет продолжить.

Каждые выходные ты спишь с Марти в спальне, которая примыкает к мастерской. Матрас лежит прямо на полу, без каркаса или пружинной сетки. Иногда тебе кажется, будто ты лежишь на незаконченной картине. Странное, но приятное чувство. Возможно, оно будет сопровождать тебя всю следующую неделю учебы в Государственном университете Джорджии.

Одним благостным утром ты просыпаешься и видишь, что тело Марти украшено узором из схематичных синих цветов: один на шее, на груди еще несколько и целый букет цвета индиго на молочно-белой равнине живота. Ты таращишься на нее в хмельном изумлении. Женщина, на которой ты собираешься жениться, за ночь превратилась в арабеску из волнующих цветочных синяков.

А потом ты видишь кота: соседский перс, Ромео, прислонился к стене в углу, пузом наружу. Так похож на маленького мохнатого человечка в мягком кресле, что ты смеешься. Марти начинает ворочаться. Ромео прихорашивается. Очевидно, он проник внутрь через окно мастерской, прошелся по «Сердцу магнолии в синих тонах», а потом зашел в спальню и осквернил Марти.

Моя будущая жена похожа на обои эпохи декаданса, размышляешь ты, целомудренно целуя ее в один из цветочных отпечатков лапы.

Ты спишь на улице. Носишь одну и ту же вонючую одежду много дней подряд. Уже много месяцев не принимаешь галоперидол. Может, ты сейчас и не в Атланте, а в Лиме, в Стамбуле, в Бомбее? Черт побери, да хоть усыпанный булыжниками лунный кратер! Ты волочишься с места на место, подобно зомби, и люди, у которых ты клянчишь бургеры, мелочь, жетоны на метро, старые газеты, — они не более материальны, чем ты; они столь же бесплотны для тебя, как ты для них. Возможно, они все голограммы. Или призраки. Вполне может быть, что они — человекоподобные роботы, запрограммированные на то, чтобы держать тебя в грязи и голоде. Они заставляют тебя поступать тем или иным образом, пользуясь пультами управления, которые замаскированы под наручные часы и брелки для ключей.

Кошки значат для тебя больше, чем люди. (Люди, возможно, и не люди даже.) Коты тоже стремятся выжить, они способны вынюхать азотосодержащие вещества за несколько кварталов отсюда. Еда.

Ты следуешь за троицей щуплых кошек по проспекту Понсе де Леона и приходишь к заднему входу в рыбный ресторан. Бак так и ломится от жирной оберточной бумаги и прочих питательных отходов. Пока ты балансируешь на перевернутом контейнере, небрежно копаясь в объедках и выбирая лучшие, кошки важно прохаживаются по окрестным грудам мусора.

В восьмом кабинете, если считать от лаборатории Остина, мистер Петти преподает английский студентам предпоследнего курса. Поэзия. Он шагает по комнате, точно актер в роли Гамлета, даже когда читает какую-нибудь тупость из Огдена Нэша, или убогое, плоское богохульство Ферлингетти, или какой-нибудь загадочный обрубок, сотворенный Карлосом Уильямсом.

Произведение Уильямса было посвящено кошке, которая вскарабкалась на шифоньер («вареньешкаф», по слову автора) и наступила в цветочный горшок. Но на самом деле, вещает мистер Петти, дело тут в образе, который Уильям создал, выбирая нарочито простые слова. Никто с ним не соглашается; все считают, что это даже и не стихи вовсе. Это даже в меньшей степени стихи, чем опус Карла Сэндберга про туман, который ступает — Боже упаси! — маленькими кошачьими лапками. Там хоть метафоры есть.

А тебе понравилось. Ты словно видишь кошку, которая осторожно наступает в горшок. В следующий раз на занятиях у Остина ты пытаешься реабилитироваться: стоя у секционного стола, рассказываешь стишок Памеле ван Рин, Джесси Фей Калверу, Кэти Маржено и Синтии Спайви.

Тренер Остин, тряся головой, просит тебя повторить строки, чтобы и он потом смог их рассказать. Удивительно.

— Кошки — пальцеходящие животные, — говорит он группе. — Это значит, что они ходят на пальцах. Пальцеходящие.

Синтия Спайви ловит твой взгляд. «Ничего себе неженка, — шепчет она. — Кто бы мог подумать?»

— В отличие от собак и лошадей, — продолжает тренер Остин, — кошка ходит, переставляя лапы сначала с одной стороны туловища, а потом с другой. Кроме нее, так делают только два других животных: верблюд и жираф.

А еще безумные голые существа в период гона, думаешь ты, пристально глядя на губы Синтии. Интересно, а бывали ли дикие дети, выросшие среди снежных барсов или ягуаров…

Тай-Тай заболевает инфекцией мочевыводящих путей. Когда ему надо пописать, он ищет мамашу — она полет сорняки или вешает белье на заднем дворе — и присаживается, чтобы показать: нет, у меня не получается. Через пару дней мама понимает, в чем дело. Вы отвозите Тай-Тая к ветеринару.

Мама работает официанткой в забегаловке «У Дэнни» рядом с автострадой. И денег на операцию по устранению непроходимости (распространенная проблема у сиамских котов) ей не хватает. Она предлагает тебе помочь ей на работе либо на несколько месяцев поступиться карманными деньгами. Ты молча обнимаешь ее, соглашаясь: единственное, что сейчас важно — это помочь Тай-Таю. Операция проходит хорошо, но на следующий день ветеринар сообщает вам по телефону, что ночью Таю стало плохо, и к утру он умер.

Шоколадно-серебристое тельце посередине перетянуто бинтом, точно на Тай-Тая надели седло.

Хоронишь его ты, потому что у мамы рука бы не поднялась. Ты кладешь его в картонную коробку, как раз по размеру для сиамца, роешь ямку под остролистом на заднем дворе и провожаешь кота в последний путь, похлопав лопатой по холмику и помолившись. Молитва состоит из одного слова «пожалуйста», которое ты все повторяешь и повторяешь горестно.

Через два или три месяца ты возвращаешься домой и видишь во дворе свору собак. Они откопали Тай-Тая. Ты гонишь собак прочь. Бежишь, от ярости пригибаясь к земле, и визгливо орешь на них. От Тая остались лишь спутанная шерсть да торчащие кости. Лучше всего сохранилась тугая повязка: она не дает развалиться остову, в котором кишат личинки.

Это не Тай, говоришь ты себе. Я давным-давно закопал Тая, и это не он.

Ты относишь останки, завернутые в редакторскую статью журнала «Атланта Конститьюшн», и резким равнодушным жестом кидаешь в мусорный бак. Они падают с глухим стуком. Мусорщики приедут уже завтра.

Воскресным мартовским днем ты стоишь среди двухсот других бездомных на входе в методистскую благотворительную столовую, что рядом с капитолием штата. Моросит. Худая, но суровая на вид молодая женщина в джинсах и свитере (волосы ее темными прядями падают со лба) раздает написанные вручную номерки всем, кто хочет попасть в подвал. У входа на лестницу, ведущую вниз, стоит мужчина в клетчатой рубашке и широких брюках. Людей запускают десятками, по номерам, и всех прочих он внутрь не пропускает. Прежде чем позволить пройти следующим десяти, он ходит вниз справиться у сотрудников кухни.

На твоем зеленом талончике, уже размякшем от дождя, написано число 126. В последний раз запускали от 96 до 105. Ты размышляешь. Сложно сказать, в такой-то толчее, среди тычков, проклятий и шуток. Один сердитый чернокожий пробрался вперед вне очереди. Как только выкрикивают новую группу, он начинает размахивать своим номерком: надеется проскользнуть мимо сторожа, хотя у него-то на бумажке стоит цифра 182.

— Чево там выкликают? — спрашивает он. — Я хворый. Пусти, я чево-та падаю. Проклятый дощь.

Когда владелец номера 109 не появляется, сторож пропускает сто восемьдесят второго: и доброе дело сделал, и от лишней головной боли избавился.

Ты плетешься со следующими двумя группами. Интересно, много ли среди них роботов, механических людей, которых — как и тебя в прошлом, может быть, — захватными лучами тянет к благотворительной столовой. У сторожа нет ни наручных часов, ни брелка. Может, он управляет ими при помощи обручального кольца?..

— Боже милостивый! — восклицает он, завидев тебя. — Это ты? Правда?!

Сторожа зовут Дирк Хили. Он говорит, вы вместе учились в Хейпвилле. Помнишь Памелу ван Рин? А Синтию, как-ее-там? Вы спускаетесь в подвал и берете себе по сэндвичу с белым хлебом и по пластиковой чашке овощного супа. Дирк просит кого-то из волонтеров заменить его и садится рядом за один из шатких складных столиков, за которыми так самозабвенно поглощают пищу подобные тебе бродяги. Дирк — ты вообще его не помнишь, ну совершенно! — не спрашивает, как ты докатился до такого, не обвиняет, не читает проповедей.

— То есть таблетки ты уже не принимаешь?

Шерсть на твоем загривке встает дыбом.

— Не кипятись, — говорит он. — Я навещал тебя в «Тихой гавани». Надо бы тебе снова попить этих таблеток.

Ты ешь, яростно вгрызаясь в сэндвичи, пьешь суп быстрыми глотками. Косишься одним глазом на Дирка сквозь пар точно так же, как много лет назад Скай косила на тебя единственным глазом из своего гнезда в зернохранилище.

— Я могу помочь тебе с работой, — доверительно говорит Дирк. — Ты когда-нибудь слышал о Рокдейлской биокомпании?

Как-то летом мама, руководствуясь одной ей понятными причинами, отсылает тебя проведать отца и его экс-парикмахершу (ее зовут Кэрол Грейс). Они живут в каком-то городке во Флориде, где проедают доходы от ее бизнеса да время от времени выигрывают на собачьих бегах.

Кэрол Грейс делает ставки на собачьих бегах, но дома она — настоящая кошатница. У нее целых семь кошек: самцы апельсинового цвета и пятнистый, три трехцветных самки, рыжая ангорская неопределенного пола и мэнская смешанной породы с хвостом в десять или двенадцать сантиметров, будто мясник ножом отрезал.

— Будь Пенек чистокровным мэнским, у него хвоста не было бы и в помине, — говорит Кэрол Грейс. — Должно быть, бродячий кот постарался.

Поглаживая Пенька, она счастливо хихикает. Они с твоей матерью чем-то похожи. И в обеих есть какая-то дерзость, хотя Кэрол Грейс, пожалуй, погрубее. А твой лысеющий отец, которого она в честь Уэббера звала Питом, пылинки с нее сдувает, совершенно того не стесняясь.

Через несколько дней после приезда вы с Кэрол Грейс видите, что одна из ее кошечек, Хэди Ламарр, лежит в неестественной позе под пеканом, что создавал тень перед южным фасадом их двухэтажного дома. Кэрол Грейс опускается на колени рядом с тобой.

— Упала, наверно, — говорит она. — Многие думают, что кошки слишком ловкие, но они тоже могут поскользнуться. Наверно, Хэди, милашка моя, совсем забыла об этом. И вот что случилось.

Ты благодарен Кэрол Грейс за то, что сегодня она берет на себя похороны и молитвы. Молясь, она меланхолично замечает, что каждый может упасть. Каждый.

— Хватит с меня этого фуфла, — говорит Пенфилд. — Скажи лучше, чем ты занимался в Рокдейле. На кого работал и зачем.

— Делал что мог, — бормочу я, — работал, чтобы голова моя стала крепкой и жесткой, словно тиски.

— А вот сейчас ты просто жонглируешь котами, Адольф, — говорит Пенфилд.

Вы с Ким Югэн в мастерской наедине: остальные дети из Синей Группы (в Доме Диких Детей их две, Синяя и Золотая) ушли на экскурсию. Ты размазываешь акриловую краску по аляповатому рисунку: кошка вниз головой шагает по потолку. Внизу женщина и мальчик-подросток показывают на нее пальцами, лица их полны ненависти.

— Они злятся на кошку или друг на друга? — спрашивает Ким.

Ты смотришь на нее. Что за глупый вопрос!

Ким обходит тебя и встает за плечом. Будь у нее побольше честности, она сказала бы тебе прямо: никакой ты не художник. Может, рисунок приоткрывает какие-то твои глубины, но одновременно с этим он явно говорит: таланта к живописи или рисунку в тебе ни на грош.

— Ты слышал о британском художнике по имени Луис Уэйн? — спрашивает Ким. — Он жил с тремя незамужними сестрами и оравой кошек. Шизофрения не проявлялась до шестидесяти. Это поздно.

— Везунчик, — говоришь ты. — Ему не пришлось долго быть шизиком.

— А теперь послушай. Уэйн рисовал только кошек. Наверное, они ему правда очень нравились. Поначалу это были прилизанные реалистичные кошечки для календарей и открыток. Шлак на продажу. Но потом, когда ему начало казаться, что завистливые конкуренты облучают его рентгеном или что-то в этом духе, кошки его стали ужасно чудными, злыми, угрожающими.

— Чуднее, чем мои? — Ты тычешь кисточкой в рисунок.

— О, да у тебя просто котик-душечка. — И она продолжила: — За те пятнадцать лет, что он провел в больнице, Уэйн нарисовал целую кучу лупоглазых котов с колючей шерстью на фоне ярких неоновых аур и электрических полей. Великолепная геометрия. Сейчас бы подумали, что это компьютерная графика. В любом случае, эти безумства выглядели куда лучше — яростней, внушительней, — чем чушь, которую он делал в здравом уме.

— То есть я останусь неудачником, если не слечу с катушек еще сильнее?

— Нет. Я пытаюсь сказать тебе вот что: треугольники, звезды, радуги, повторяющиеся узоры, которые Уэйн помещал на свои картины, — это отчаянная попытка… ну, скажем, упорядочить хаос, что царил внутри него. И это бесконечно трогательно. Уэйн единственным известным ему способом пытался бороться, пытался повернуть вспять процесс распада его взрослой личности. Ты понимаешь?

Но ты не понимаешь. Не совсем.

Ким стучит по твоей акриловой кошке бордовым ногтем:

— Ты не станешь новым Пикассо, но тебе и не грозит такая ужасная шизофрения, какой страдал Уэйн. Единственная странность твоего рисунка в том, что кошка ходит по потолку. Цвета, композиция, все остальное настолько нормально, что это успокаивает. Хороший признак в смысле твоего психического здоровья. И еще: доктора, которые лечили Уэйна, не могли дать ему нейролептик. А мы можем.

— Твое здоровье. — Я делаю вид, что залпом выпиваю чашечку галдола.

Ким улыбается.

— Так почему ты нарисовал эту кошку вверх ногами?

— Потому что я сам живу вверх ногами, — говоришь ты.

Ким чмокает тебя в щеку:

— Ты не виноват, что биохимические процессы в твоем мозгу пошли не так, дорогой. Ты не отвечаешь за свой обмен веществ. Будь к себе поснисходительней, ладно?

Ты роняешь кисточку, притягиваешь Ким к себе и пытаешься потереться носом об ее шею. Она без труда отклоняет твою руку и отталкивает тебя.

— Но вот это, — говорит она, — тебе придется контролировать. Мы друзья, а не любовники. Прости, если ввела тебя в заблуждение. Мне очень жаль, серьезно.

— Если ты уже заканчиваешь головоломку, а кусочки не складываются вместе, — рассказывает тебе Хоуи, — бритва всегда под рукой.

Ты пытаешься взять лезвие в руки. Оно острое с обеих сторон. Ты режешь себе палец. Капельки крови брызжут на пазл с кошками.

Какой-то парень отвозит тебя на грузовике к платформе для подготовки образцов Рокдейлской компании. Там же находится разгрузочный док. Это грузовой автофургон без номеров; задняя стенка кабины водителя глухая, без окошка. Похоже, водители грузовика меняются чуть ли не каждую неделю, а вот ты как прилепленный сидишь на этой бетонной платформе уже два месяца. Рядом с тобой клетки на полозьях и камера для усыпления. Дирк Хили поставил тебя здесь начальником, и теперь, когда он уехал куда-то по делам, ты окончательно становишься важной шишкой.

Работа твоя рассуждений не требует, но силы высасывает только так. Благодаря кирпичной стене, что огибает комплекс Рокдейла сзади, а также кленам, которые ограждают разгрузочный док, твоя голова еще не разваливается на части. Хили держит тебя на сниженной дозе галоперидола — меньше, чем ты принимал, пока вы с Марти еще были женаты. Говорит, что тебя перекармливали лекарствами. Говорит, что ты был — ха-ха три раза — «безучастным рабом наркотиков». Ему виднее. Он многие годы блестяще проработал в национальном медицинском снабжении.

— Оглянуться не успеешь, как мы возьмем тебя в центральный офис, — убеждал он тебя пару недель назад. — Работа на платформе — это своего рода испытание.

Парень в грузовике дает задний ход и начинает разгружаться. Десятки кошек в клетках. На тебе кожаные перчатки до локтя и плотный фартук; ты чувствуешь себя старомодным кузнецом с Запада. Коты — это куски лома, которые нужно перековать заново. Ты задвигаешь клетки дверьми вперед в соединительный блок между платформой и камерой для усыпления, а затем тычешь кошек сзади или с боков длинным металлическим прутом, пока они не спасаются от тычков в камере. Когда она заполняется целиком, ты опускаешь защитную дверцу, проверяешь приборы, подаешь газ. Он шипит громче, чем коты, что карабкаются друг по другу наверх; его свист громче звуков их возни, громче их воя. Кошки постепенно стихают.

Вручную ты выгружаешь дохлых кошек из камеры, волоча их за лапы и хвосты. Ты больше не ощущаешь себя кузнецом. Теперь ты — зверолов из девятнадцатого века. Ты наваливаешь в повозку лисьи, бобровые, кроличьи, волчьи и ондатровые шкуры. Ты отвезешь их на рынок. Шкурки довольно симпатичны, хотя некоторые заметно испорчены разными кожными болезнями и толстым слоем перхоти из задохнувшихся блох. Сколько за них дадут?

— Девять пятьдесят за штуку, — сказал Дирк Хили. Что-то не похоже. Они больше не двигаются. Они — даже если и были когда-то такими — больше не «чрезвычайно лучезарны». Они похожи на пустые мешки, они мертвы, а мех их отравлен ядовитым газом.

Рядом с кучей кошек на платформе стоит огромная тачка. Ты разматываешь шланг и заполняешь ее водой. Дирк приказал тебе топить задушенных кошек, чтобы убедиться, что они и правда умерли. Разумно. Иные кошки выносливы, как маленькие черти. Они будут призывно тебе мяукать или слабо барахтаться в груде себе подобных, пока не поднимешь их и не швырнешь в тачку. Вода в тачке ставит последнюю точку. Ее решение непререкаемо. А еще она вымывает из шерсти блох и самые заметные коросты. Ты перетаскиваешь поближе складной стул и выбираешь из кучи кошек с антиблошиными и именными ошейниками, с метками о прививках. Ты снимаешь все эти штуковины. Работаешь в перчатках; промокшие кошачьи трупики покоятся на твоем фартуке, словно в гамаке. Непростая задача, учитывая, что мокрые пальцы перчаток все время соскальзывают.

Если светит солнце, ты выносишь мертвых кошек на освещенную часть платформы и раскладываешь их сушиться ровными рядами.

— Вы можете как-то сделать так, чтобы он перестал мямлить? — спрашивает Пенфилд кого-то в комнате. — Его показаний почти не разобрать.

— Он проигрывает воспоминания у себя в голове, — говорит кто-то. — И, похоже, он начинает вести себя с нами, как аутист.

— Слушайте, — говорит Пенфилд, — нам нужно заставить его выражаться четче, или мы тут просто зря теряем время.

Спустя два месяца после развода ты едешь в Спартанберг, к Брэггам, чтобы повидать Джейкоба. Мистер Брэгг — Хоуи — перехватывает тебя у подъездных ворот, словно узнав о твоем приближении по приборам слежения.

— Прости, — говорит он. — Но Марти не хочет тебя видеть, и еще она не хочет, чтобы ты виделся с Джейком. Если ты сейчас не уйдешь, мне придется позвонить в полицию, чтобы тебя… ох… ну, удалили с нашей территории.

Ты не протестуешь. Идешь через дорогу обратно к машине. Отсюда тебе видно, что на кирпичных столбиках по обе стороны от кованых ворот сидят рычащие гранитные львы. Ты не припомнишь, чтобы видел их раньше, но гранит весь растрескался и словно покрылся сеткой, значит, они тут уже давно.

Вот ведь загадка…

Раскладывая дохлых кошек, ты даешь им имена. Всегда одинаковые: Мехитабель, Феликс, Сильвестр, Том, Хитклифф, Гарфилд и Билл. Этих семи имен должно хватить всем кошкам на платформе. Поэтому, когда клички заканчиваются, а кошки еще нет, ты просто добавляешь к именам римские цифры:

Мехитабель II, Феликс II, Сильвестр II, Том II и так далее. Очень стройная система, для работы подходит. Однажды у тебя закончились кошки, только когда ты дошел до Сильвестра VII.

Ты в Нотасулге. Учишься в пятом классе. Вам показывают фильм об американской программе космических исследований.

Нарезка из древнего видеосюжета: кошка — даже скорее котенок — висит, подвешенная к потолку за лапы. Потолок сделан из металла. Ученый, который разработал эксперимент (его целью вроде было изучить реакцию котенка на положение вверх тормашками, чтобы затем использовать эти данные при работе с космонавтами на орбитальной станции), прикрепил магниты к лапкам животного. Теперь они притягивались к металлической поверхности.

Подобным же образом ученый обошелся и с парой мышей: хотел посмотреть, смогут ли они отвлечь или привлечь котенка. А может, им удастся его напугать? Но не тут-то было. Он боится не мышей (это чрезвычайно апатичные и скучные представители своего вида), а незнакомых условий, в которых оказался. Насколько позволяют ему силы, он пытается сбежать от магнитов. Ушки его прижаты к голове, а пасть открыта в безмолвном крике. На заднем плане диктор объясняет, насколько важен и полезен такой эксперимент.

Но его никто не слушает, потому что почти все дети в классе мисс Байшер ревут от смеха, глядя на котенка. Ты оглядываешься, изумленный, и тебя чуть не тошнит.

Милли Хекер, Агнес Ли Терранс и еще несколько девочек, кажется, испытывают такое же отвращение, но сцена длится недолго — возможно, она короче, чем твои воспоминания, что идут как в замедленной съемке. На секунду тебе кажется, что ты и есть тот котенок, а весь мир перевернут с ног на голову. Это мучительное ощущение.

— Я знаю, что тебе казалось, будто злые люди пытаются захватить твой разум и контролировать мысли, — говорит доктор Холл, директор «Тихой гавани». Он только что вернулся из крыла для стариков и теперь поглаживает кастрированного кота. — Но это всего лишь симптом того, что химия твоего мозга дает сбой. На самом деле…

Едва живой от усталости, ты тащишься через задние ворота Рокдейла. Трехкомнатная квартира, которую предоставил тебе Хили, находится совсем недалеко. Пока ты идешь по заросшему сорняками тротуару, к тебе подъезжает «Линкольн Таун Кар» последней модели. Тонированное переднее стекло со стороны пассажира опускается, и ты впервые смотришь на этого человека с лицом цвета сырого мяса. Он представляется: Дэвид Пенфилд. Вымышленное имя? Почему ты так думаешь?

— Если угодно, — говорит он, — можете думать, что я зоокоп. Полицейский по делам зверей.

Но ты не хочешь. С чего бы вдруг тебе возжелать такого: считать хорошо одетого человека с непримечательным лицом (и заметными следами прыщей) каким-то деклассированным элементом? Зоокоп, что за название, Господи Боже. Он что, детектив? Что ему нужно?

А затем ты очутился в машине с Пенфилдом и двумя его немногословными приятелями.

А затем вы уже на автостраде, и один из сообщников Пенфилда — или его головорезов? — лепит на свое тонированное стекло одну из этих тупых игрушек в виде кота Гарфилда с лапами на присосках. Что это? Предупреждение? Упрек? Насмешка?

А затем ты оказываешься в подвале, который совсем не похож на благотворительную столовую методистов. А затем ты лежишь лицом вверх, распростертый на каком-то столе… А затем ты ничего уже не знаешь.

Тело Марти украшено узором из схематичных синих цветов: один на шее, на груди еще несколько и целый букет цвета индиго на молочно-белой равнине живота. Ты таращишься на нее в хмельном изумлении. Женщина, на которой ты собираешься жениться, за ночь превратилась в арабеску из волнующих цветочных синяков.

— Марти, — шепчешь ты. — Марти, не оставляй меня. Не увози моего сына, Марти.

Пенфилд, также известный как Зоокоп (тебя озаряет, когда ты погружаешься в коробку с деталями пазла), — не настоящий полицейский. Он ненавидит тебя, потому что у Хили ты занимался работой отвратительной, презренной, подлой. Так и есть, так и есть. Он хочет добраться до Хили, которого вот уже неделю нигде не видать. Может, он сбежал на Барбадос, или на Юкатан, или в Сен-Тропе.

Пенфилд — зоозащитник и экотеррорист. У него есть богатые спонсоры, и настроен он весьма решительно. Процедура ЭРМ, которой он со своими сообщниками тебя подвергает, призвана доказать вину старины Дирка, узнать, где он находится, и обречь на гибель его самого и его сообщников, которые, естественно, заслужили такой участи. Как и ты. Ты это заслужил. Спорить тут не о чем.

— Боже, — говорит Пенфилд, — отвяжите этого сукина сына и отнесите его наверх. А потом оставьте его где-нибудь подальше. Где-нибудь за городом.

Ты едешь в приют, чтобы подыскать замену Прыгуше и Осси, которых отравили газом три или четыре года назад. Служащая говорит, что у них предостаточно возможных кандидатов на «усыновление». Ты проходишь между рядами клеток. Котята возятся в грязных опилках, бьют друг друга лапками, мяукают. Угнетающее зрелище.

— Вот этого, — наконец говоришь ты.

— Да, он миленький, — одобряет служащая. Вообще-то, если бы она ответила иначе, ее бы уволили. Весь смысл приюта в том, чтобы раздавать животных, а не обрекать их на гибель.

— Это для моего сына Джейка, — объясняешь ты. — Его астма уже лучше. Мне кажется, он ее скоро перерастет.

— Посмотри на мою головоломку, — говорит Хоуи, выдергивая у тебя из рук бритву. — Тут повсюду твоя кровь…