10. ОКТЯБРЬ

Трижды в день мы ходим с Маркизом на этот пустырь.

Когда-то здесь был ипподром, но потом город разросся, забор и деревянную трибуну снесли, конюшни перевели в другое место. На новом ипподроме я никогда не был. А здесь началось строительство. Сначала возник Дворец Зрелищ и Спорта, но места еще оставалось много. Потом на другом конце – три девятиэтажки-башни. Плавательный бассейн пятый год зиял огромными пустыми глазницами окон.

Ипподром прикрыли, но еще долго строительство на нем не начиналось. Он весь зарос травой, полынью, репейником и ромашками. Тогда-то жители окрестных домов и начали заводить себе собак. Это волна прокатилась как эпидемия. А однажды жена и дети заявили, что нам нужна овчарка. Я предполагаю, что они сговорились предварительно, так как напирали на меня дружно и энергично.

Хорошо, сказал я, возьмем овчарку. Но собаки были в дефиците. В клубе служебного собаководства очередь за щенками растянулась уже на год. Я втихомолку радовался этому, потому что предполагал, что все заботы по уходу за другом человека свалятся на меня. А за год многое еще могло измениться. Но однажды жена принесла щенка, серого, толстого, симпатичного и сказала: вот у нас и овчарка! Эту «овчарку» она купила у какой-то старухи, которая продавала щенков возле магазина.

Никакая это была не овчарка, а обыкновенная дворняга, метис, помесь овчарки с лайкой. Плебей, одним словом. Но он привел в такой восторг всю нашу семью, так смешно переваливался с боку на бок на коротеньких лапках, звонко лаял и уже чего-то требовал, что мне тут же стало ясно: у нас появился новый член семьи. Да и потом, подумал я, какая разница: овчарка это, дворняга или дог? Ведь люди, может, и выбирают себе собак по породе, но уже любят-то их просто так. Смотришь, и спина прогнулась у иной собаки, и лапы задние саблевидные, рахит, да и только, а хозяин взахлеб рассказывает, какая она красавица да умница.

Плебею единодушно дали кличку «Маркиз». Он вырос сильным, своенравным, себе на уме, иногда даже просто шкодливым. Но последнее с возрастом прошло.

Утром и в обед я водил его на этот пустырь. А по вечерам мы часто уходили в лес.

Никогда ранее я не предполагал, что на свете существует столько пород собак. Овчарок и лаек на «ипподроме» было большинство. Но сюда водили и сеттеров, английских, ирландских и шотландских, спаниелей и коккер–спаниелей, догов и боксеров, пуделей и дратхаартов, эрдель– и фокстерьеров, болонок и даже русскую псовую борзую. Владельцы собак, да и сами собаки обычно держались группами, благо места-то вначале было предостаточно, большие собаки отдельно, средние и маленькие – тоже. Были у необщительные, гулявшие где-нибудь в сторонке. И только молодняк держался вместе, независимо от роста и породы. И смешно было смотреть на борзую, игравшую со спаниелем, или на дога, пытавшегося догнать юркую болонку.

Маркиз относился к овчаркам, догам боксерам и доберман-пинчерам настороженно, но с достоинством. Вздыбивал загривок, глухо ворчал, движения его становились замедленными, напряженными, в любое мгновение он мог взорваться. Драки между собаками все же происходили, хотя слава богу, не так уж и часто.

Октябрь.

Самое слякотное время. Земле уже не нужна влага, а дождь все льет и льет. Деревья голы, трава умерла. Но трижды в день в любую погоду мы ходим с Маркизом на этот пустырь. Я-то уж мог бы и не ходить. Есть кому заменить меня. Но я сам хочу так. Я беру в руки поводок с ошейником, говорю: Маркиз, пошли гулять! Маркиз поднимает голову. Он спал. Он сейчас очень много спит, вздрагивает во сне, рычит, повизгивает, дрыгает лапами. Собачий сон. Маркиз поднимает голову и послушно сползает с дивана, покорно стоит, пока я застегиваю ошейник. Маркиз, ведь мы же гулять идем! Гулять! Он смотрит на меня своими странными собачьими глазами. Он все понимает. И в этих глазах что-то есть. Что-то есть непонятное для меня, еще не человечье, но уже и не звериное. Я все хочу разгадать тайну его взгляда. Сейчас уже, конечно, по памяти, потому что я… Скажи, Маркиз, о чем ты сейчас думаешь? Но Маркиз молчит. Он немного оживляется, когда я деланно веселым тоном говорю: сейчас мы гулять пойдем! На ипподром! Он знает, что такое ипподром. Он знает много слов. И понимает он не интонацию, а именно смысл слов. Но сейчас он просто устал. А когда-то, лет пятнадцать назад…

Я еще очень хорошо помню, как в первый раз понес его на руках, как опустил на траву, молодую, свежую, мокрую от недавнего дождя, как он ошалел, испугался, потом взвизгнул от восторга, затрясся, приник к земле, вскочил, неуклюже отпрыгнул, а потом побежал, смешно, потешно, нелепо. Это и бегом-то нельзя было назвать. И тут же втянул в себя воздух, фыркнул, потянулся носом к траве, что-то узнал и поковылял уже более целеустремленно, что-то открыв для себя в этом новом для него мире. И с тех пор не уставал открывать.

А сейчас он устал. Сейчас просто нужно идти. Таков распорядок нашей жизни. И он это знает. Я открываю дверь, пропускаю Маркиза вперед. Он уже не рвет поводок, не напрягается, не спешит. Он стоит на площадке и ждет. Покорно, послушно, конечно, ведь он понимает, что мне нужно трижды в день выходить на улицу. Он знает, что если не выведет меня, то у хозяина начнет болеть голова, и я буду долго наощупь копаться в аптечке и вздыхать. Он все понимает, мой Маркиз, и начинает осторожно спускаться вниз по ступеням. Осторожно – не то слово. Осторожно – это когда есть выбор, когда можно и быстро. Но мы с ним теперь спускаемся только так. По одной ступеньке, с отдыхом на каждой площадке. И так целых девять маршей, пять этажей.

Ах, как он мчался тогда, вырывая поводок из моих рук, поскуливая от нетерпения. Да и я отставал разве что чуть-чуть. Конечно, сравниться с ним в резвости я никогда не мог. Воля, свобода опьяняли его. И познание мира.

Мы с ним жили в разных мирах. Кое-где, конечно, соприкасались. Но и там он, наверное, воспринимал мир по-своему. В лесу меня, например, в основном интересовал цвет, а его – запахи. Запахи, конечно, воспринимает и человек, но разве можно сравнить их способности.

Наша обычная летняя прогулка раньше была до Басандайки. Это шесть километров. От реки до шоссе километра два – три. Вот эти пятнадцать квадратных километров он знал наизусть. Пройти здесь можно было различными тропинками, они шли и вдоль, и поперек. Я как-то попытался сосчитать количество возможных, разумных, конечно, маршрутов. И насчитал их больше ста. Первый год Маркиз бегал, как ему хотелось. И мне приходилось искать его, свистеть. Далеко, впрочем, он никогда не убегал. Позже он на каждом пересечении тропинок останавливался и вопросительно смотрел на меня. Я рукою указывал маршрут. Но иногда я просто говорил: «бегай!», и тогда он волен был выбирать маршрут нашей прогулки сам. А однажды я составил маршрут заранее и решил ничего не приказывать Маркизу. Я шел и мысленно проигрывал в уме этот маршрут. Маркиз прошел его так, как я составил.

Я почувствовал, что между нами установилась какая-то странная связь. И теперь маршрут часто выбирал он сам. И я всегда знал его еще до прихода в лес. Я рассказывал об этом своим друзьям. Но они не верили. Самовнушение и все. В лучшем случае пес узнает мои намерения по моим неосознаваемым движениям. Пусть так. Я-то все равно думал по-другому.

Если дверь из подъезда на улицу бывала чуть приоткрытой, Маркиз останавливался и ждал, когда я открою ее настежь. И это относилось только к дверям в подъездах. В квартиру и в комнаты он открывал двери сам, с силой тыкаясь в них носом.

На улице идет дождь, мелкий и нудный. На асфальте тонкая пленка откуда-то всегда берущейся осенью грязи. А ведь в летние дожди мостовая всегда чиста, хотя и мокра.

Маркиз идет тяжело. Ему трудно. Он почти слеп, плохо слышит, ходьба причиняет ему боль, как и мне.

Но трижды в день мы должны выходить на прогулку. Ради меня.

С Маркизом мы раньше часто разговаривали. Разговариваем иногда и сейчас. Говорил в основном я. А он сидел передо мной и старался понять, что же я ему хочу сообщить. Много слов он понимал, я уже говорил об этом. Но иногда мы разговаривали и на философские темы. О смысле жизни, о погоде. Маркиз смотрит на меня, чуть склонив голову набок. Он явно старается что-то понять. Он даже понимает. Он все понимает. В глазах внимание. Я говорю фразу, и голова его склоняется на другой бок. Иногда он нетерпеливо перебирает лапами, приоткрывает рот и издает какие-то горловые звуки, нечто среднее между ворчанием и мычанием. Он мучается от того, что не может поддержать разговор.

И в глазах мука.

Скажи мне, Маркиз, о чем ты сейчас думаешь? Ну что там, в твоей собачьей башке? Хоть на минуту дай понять, как ты мыслишь, каким ты видишь мир?

Так думал я когда-то, когда Маркиз был молод.

А потом я ослеп и увидел мир глазами Маркиза.

Вот ведь что интересно. Люди и собаки смотрят на одно и то же, а видят совершенно разное. К примеру, Маркиз совершенно не воспринимал изображения на экране телевизора. Ящик с ножками он видел, чтобы не натыкаться на него, но и только. И дело тут вовсе не в том, что зрение у него было менее инерционное, чем у меня. Кадры телевизионного изображения не мелькали для него, не складывались в осмысленную картину. Нет, они просто для него не существовали. Так же, как не существовали картинки и фотографии. А вот своим отражением в зеркале он интересовался, подолгу смотря на него, обнюхивая стекло, пытаясь заглянуть за него. И меня в зеркале видел, понимал, что это именно я и в то же время не я, исподлобья поглядывал то на меня живого, то на мое отражение в зеркале, вздыхал и о чем-то думал.

И вот мы с ним заворачиваем за угол дома. Я вижу его, этот угол, размытый, колеблющийся, серый. И яркое пятно на нем, там, где какая-то соседская собачонка оставила свою метку. Метки все разные. Цветные – не цветные – не поймешь. Я различаю и фигуры случайных прохожих, если они попадают в поле зрения полуослепшего Маркиза. И почему я не смотрел его глазами, когда он был молод? Что за мир открылся бы мне? Я предполагаю, что Маркиз хорошо видел то, что его интересовало. Знакомых моих, собак, птиц и зверей в лесу, деревья, кусты, траву. То, что имело смысл в его жизни. Лужи вот он сейчас не замечает, поэтому и я шлепаю по лужам. Но это не страшно. Хуже, что он почти не видит (и не видел!) машин. Вообще-то он их как-то чувствует, но относится к ним с пренебрежением, считая, что всегда успеет проскочить перед носом каждой. Благополучно перейти улицу – для нас самое сложное. Дело в том, что через улицу я всегда водил его на поводке, я руководил им, не оставляя ему самостоятельности. И он привык к этому.

Холодно, сыро, неуютно. Я вслушиваюсь сквозь тоскливый шум дождя, пытаюсь определить, далеко ли от нас троллейбус или автобус. Хорошо, что слух у меня почему-то обострился. Хорошо…

Раньше, когда я еще мог читать книги, Маркиз иногда подходил ко мне и обнюхивал книгу. Маркиз, говорил я ему, ты ничего в книжках не понимаешь. Ни-че-го! Он старательно обнюхивал книгу и, по-видимому, все же извлекал какую-то информацию, потому что иногда весело помахивал хвостом, иногда чихал или недовольно пятился. Но ведь всего, что было в книге, он не мог воспринять. В принципе! Маркиз, говорил я ему, вся жизнь мимо тебя проходит. Ничего ты не понимаешь, ничего. Что мешает тебе? Хотя… тут все ясно. У тебя не развита вербальная половина мозга. Левое и правое полушария твоего мозга одинаковые. Ты не можешь мыслить словами, как я. Ты, наверное, мыслишь только образами, картинами. Да и я часто мыслю образами, сознательно не стараясь переводить их в слова, потому что при этом в них что-то теряется. А с другой стороны, ведь ты понимаешь много слов. И пусть некоторые люди говорят, что ты воспринимаешь не их смысл, а лишь эмоциональную окраску, что это, мол, рефлекс. Вы сто раз произносите слово «гулять», подкрепляя его соответствующим действием, и Маркиз на сто первый раз после произнесения этого слова начинает нетерпеливо повизгивать. Я уверен, что на самом деле все гораздо сложнее. Маркиз отлично понимает и смысл слов. Стоит только посмотреть на его, когда он что-нибудь напроказничал, не съел вовремя свою кашу, например. В это время с ним можно говорить суровым тоном о погоде. Эмоциональная окраска голоса хозяина его не обманет. А можно ласково спросить, почему это он не съел свою кашу, даже не употребляя это «знакомое» слово. Маркиз все поймет и начнет скулить, ложиться на пол, повизгивать… Или слово «лыжи». Пока на улице нет снега, это слово на него не действует. Он, Конечно, встрепенется, поднимет голову, внимательно посмотрит на меня и тут же свернется клубком, недовольно запыхтит. Он явно обижен, потому что знает, что ни на каких лыжах я сейчас не могу пойти. Может быть, даже он считает меня глупцом или обманщиком. Не знаю. Но он многое понимает в человеческой речи, хотя у его не развита вербальная, словесная, половина мозга.

Несмотря ни на что мы каждый раз благополучно переходим улицу.

Пустырь, бывший ипподром, я помню еще хорошо. От афиши Дворца Зрелищ и Спорта по диагонали его вела разбитая колесами грузовиков колея. Слева было футбольное поле, справа – кусты и полоски берез и сирени. Маркиз немного оживляется, видимо, он тоже помнит пустырь своего детства. Я смутно различаю очертания кустов и пучков травы, полыни и репейника, но не с высоты своего роста, а как бы лежа. Я словно иду чуть ли не по шею в земле. Но такое собачье зрение мне уже привычно. Я знаю, что запах для собак бывает различного цвета. Да, да, цвета… или чего-то похожего на цвет. Может, резкости восприятия глубины… Словом, там, где есть запах, изображение проявляется наиболее четко. Запахи квартиры Маркизу привычны, если только не приходит какой-нибудь посторонний человек, поэтому там, смотря глазами Маркиза, я различаю лишь очертания предметов, да и то не всех. А здесь, на пустыре, ближайшие три-четыре метра я вижу более отчетливо. Пахнет ли это промокшая земля, голые ветки кустов или пожухлая трава, я не знаю. Не знаю…

Я отцепляю карабин с ошейника и отпускаю Маркиза побегать. «Побегать», конечно, не то слово. Он уже не может бегать. Так, поковылять от одного куста к другому, замирая иногда от какой-то внутренней боли. А я стою, и мир потихонечку движется передо мной. Я могу повернуться к Маркизу спиной, от этого какой-нибудь куст не окажется позади меня. Он все равно будет впереди и лишь медленно приблизится, если Маркиз подойдет к нему. Но ведь это все равно движение. Движение!

Наверное, Маркиз не воспринимал телевизионное изображение потому, что оно не имело запаха. Я частенько говаривал ему, ну что ты, Маркиз, сел спиной к этому ящику? Разве спиной смотрят телевизор? Я даже разворачивал пса как следует. Но он ничего не видел. Тогда я говорил: Маркиз, вся жизнь мимо тебя проходит. Ничего ты не понимаешь, ничего-то ты не видишь. А ведь вокруг столько информации! Смотри, Маркиз, только зря проживешь свою собачью жизнь. Он виновато смотрел на меня, словно стыдился своей непонятливости. А я все наговаривал ему и про человеческую цивилизацию, и про звезды и Метагалактику, которая по какой-то причине расширяется, и про хоккей или футбол, в зависимости от сезона, и про повадки собак, волков и носорогов. Он слушал и пытался понять. И мука, собачья мука была в его взгляде. Я гладил его по лохматой башке и прижимал к себе. Нет, такого взгляда я вынести не мог. Да и ни кто не смог бы вынести. Он что-то понимал. Что-то, чего не понимал я. И пусть я знал больше его, мое знание не включало в себя полностью его знание. Наши знания лишь слегка пересекались. А когда я однажды представил себе эти пересекающиеся круги, то вдруг понял, что ведь чего-то не понимаю и я. И не просто не понимаю, а вижу и не понимаю! Что-то вокруг есть такое, на что я смотрю, как Маркиз на экран телевизора. Оно есть, но только не для меня и вообще не для людей. Я уверен, что еще ни одна собака не сообщила другой, что по телевидению передавали репортаж о каком-то событии. Так и люди. Никто из нас не воспринимает этого. И мы не можем поделиться этим с другим человеком.

Так на что же я всю жизнь смотрел и не увидел? Что прошло мимо меня незамеченным? Что это было? Ах, Маркиз, а я-то подшучивал над тобой, не замечая, что посмеиваются и надо мной. А когда я почувствовал эту насмешку, то, как и ты, Маркиз, только замычал. И, наверное, боль, невыразимая боль сверкнула в моих глазах. Такая боль… что глаза не выдержали. Еще чуть-чуть и я бы что-то понял. Почти понял. Но у меня нет какой-то части мозга, как у Маркиза нет вербальной. А то бы я понял…

Маркиз с трудом перебирается от одного куста к другому. А может, ему кажется, что он мчится?

И все же, что я тогда воспринял? Чего не могли вынести мои глаза? Это был миг, в котором спрессована вечность? Громко и неточно. Да ведь я и не могу выразить это словами и тем более образами. В памяти все осталось, но нет способов извлечь это из памяти.

А дождь все моросит. Промок плащ и берет, промокли туфли и брюки. Где-то сзади с шумом разбрызгивают воду автомобили. Я все стою, не сразу сообразив, что мир замер. Он не движется. Он не движется зрительно. Слух мой воспринимает движение. А вот глаза Маркиза – нет. Маркиз, зову я. Ничего не меняется. Маркиз! Он не мог меня услышать, ведь он ничего уже почти не слышал.

Я пугаюсь. Я двигаюсь к Маркизу. Я вспомнив, вспомнил, почему я ослеп! Это было Время, все Время, все Время сразу. А мое сознание как волна шло по этому Времени. И это было Настоящее. Но было еще все Время сразу, прошлое и будущее. И вот этого-то я и не смог вынести. Сейчас-то уже даже в памяти все сгладилось, поэтому оно, наверное, и открыло мне тайну. Теперь это вызвало лишь удивление. Удивление, хотя и страх тоже. Но все, все уже было сглажено. Да я и помнил-то лишь то, что тогда увидел Все Время Сразу, а что это было, уже не узнать. Лишь один кадр еще помнился. Люди травят собак. Почему именно он? Какой в нем смысл? Люди травят собак… Что же это? Нет, я не мог это увидеть тогда, ведь тогда было Все Время Сразу. Стоп… Это же кадр из телевизионного кинофильма. Да почему же? Почему я его запомнил?!

Куст смещается в сторону, падает, переворачивается, все куда-то мчится, не разбирая дороги. Грязь, брызги, дождь, страх. Что-то тыкается мне в ноги, и свет меркнет.

У моих ног лежит мертвый Маркиз.

Он не воспринимал телевизионного изображения. А вот этот кадр травли собак почему-то воспринял, не осознал, но воспринял, и вспомнил почему-то лишь сейчас.

Вокруг темно навсегда.

Я беру пса на руки и иду домой. Скользко, ноги разъезжаются в грязи. Сверху льет холодный дождь. Но мне теперь все равно. И только очень обидно, что Маркиз воспринял один этот кадр. Воспринял и умер. Значит, он понял, понял нечто человеческое. Он превзошел себя.

Ах, Маркиз… Зачем тебе это нужно было? Жил бы простой собакой… Вот как я. Живу себе и многого не понимаю. И не стремлюсь даже… Вру, Маркиз, вру… Тебе нельзя врать. Хотел я, рвался понять Все, страдал от того, что есть что-то скрытое от меня навсегда. Ты же знаешь, Маркиз, что такое жить и не понимать. Чувствовать, что есть нечто иное и не воспринимать его.

Кто-то из редких прохожих берет слепца под руку и переводит меня через улицу.

Спасибо…

Как обидно прожить жизнь и ничего не понять в ней… А, Маркиз…

Загрузка...