Живи, Донбасс!

Дмитрий Казаков Возвращение

– Вы уверены, что готовы умереть? – спросил Доктор..

Синева халата резала глаза, и Старик невольно отвёл взгляд.

– Готов, – прохрипел он и не выдержал, закашлялся.

Тридцать лет в шахте, три десятилетия под землёй, в темноте, в угольной пыли. Теперь пыль внутри, она выходит с каждым плевком, но стыдно харкать здесь, на чистый металлический пол, где размытым пятном отражается яркая лампочка под белым потолком.

– Готов, – подтвердил Старик, одолев приступ, и посмотрел Доктору в лицо: гладкое, розовое, нос прямой, губы бледные, очки в тонкой серебристой оправе. – Если это не сделать завтра, то оно и так случится… через полгода… только куда хуже… Зачем мне здесь оставаться? Жену… ну вы знаете… – и он махнул рукой.

Широкая ладонь, кривые толстые пальцы, мозоли, чёрная кайма под ногтями.

Доктор знал.

Жена Старика погибла шесть лет назад, во время едва ли не самого первого обстрела. Вышла в магазин и не вернулась, а когда он нашёл её, то узнал только по платью, ярко-жёлтому, как летнее тёплое солнце.

И ещё Доктор знал, что Старик на самом деле умрёт через пять-шесть месяцев: кашель с каждым днём хуже, и снимки говорят, что там, внутри, не только пыль, родная и привычная, а нечто чуждое, жрущее, убивающее.

– Хорошо, – сказал Доктор, и блестящая ручка в его руках издала громкий щелчок. – Осталось пройти финальный тест… сможете ли вы, хватит ли сил…

Старик кивнул.

Его отвели в соседнюю комнату, где на столах громоздилось оборудование: сплошь металл и стекло, блестящие трубки и индикаторы. В зеркале на стенке шкафа Старик увидел своё отражение: чёрная, как тот же уголь, одежда, складки на лице, седина.

Игла вошла в вену почти без боли, замигали лампочки внутри стального колпака, куда его попросили сунуть голову. От кислого запаха химии захотелось чихнуть, но ему на смену пришёл другой, сладкий, но тоже ненатуральный, как у геля для мытья посуды.

Потом сняли кардиограмму, эту процедуру Старик хотя бы знал.

– Всё хорошо, – сказал Доктор, изучив результаты. – Вы справитесь… Только… Обязан предупредить, что смерть это очень болезненная… И не такая быстрая…

Старик облизал пересохшие губы.

– Сколько? Несколько часов? – буркнул он и снова закашлялся, тяжело, до хрипа в груди и чёрных кругов перед глазами. Отдышался и заговорил опять, стиснув кулаки. – Другие боль терпят годами… кто телесную, кто душевную…

Он мог вспомнить соседку, потерявшую двух сыновей на этой войне.

Мог рассказать о старом друге по шахте, который после бомбёжки лишился ноги и заболел какой-то мучительной дрянью, такой, что в эту лабораторию ему нет смысла приходить, так что глотай таблетки, когда они есть, и ори во всё горло, когда их не смогли достать. И так годами…

Но Старик никогда не умел долго и красиво говорить.

– Тут я хоть с пользой… Чтобы другим после меня лучше стало… Ведь станет? – выдавил он.

Сам боялся себе признаться, но решимость, с которой он пришёл, таяла, словно кусок сахара в горячем чае. И поднимал голову страх, такой обычный человеческий страх боли и смерти, обитающий в душе у каждого, точно змей в райском саду.

Главное – не давать ему воли и силы…

Но под холодными взглядами приборов, в ярком свете голых лампочек, окутанный химической вонью Старик ощущал себя как никогда слабым, грязным и ничтожным… Шевелились мысли, давно задавленные и изгнанные, которых он стыдился: всякая борьба бесполезна, нужно сдаться и отступить.

– Конечно, станет, – подтвердил Доктор. – Пойдёмте в кабинет.

Они вернулись в ту комнату, где разговаривали сначала, и он достал из стола папку из синего пластика. Зашуршали бумаги, снова щёлкнула та же блестящая ручка, но на этот раз её предложили Старику.

– Необходимо ваше согласие, письменное, – Доктор смотрел спокойно, понимающе. – Но если вы откажетесь, то нет проблем… Можете прийти ещё раз, через месяц, два… Дальше будет поздно. Если тело слишком слабое, ничего не получится.

Старик задышал чаще, снова облизал губы, сухие, точно покрытые коростой.

– Другим же станет лучше? – повторил он, упрямо наклоняя голову, как делал всегда, когда становилось совсем тяжело: не только в шахте к концу смены, хотя там чаще всего; снова вспомнил жену, ярко-жёлтое пятно её платья на окровавленном асфальте.

Что странно, он не испытывал ненависти к тем, кто это сделал.

Он просто хотел, чтобы подобное никогда не повторилось… и ради этого готов был пойти на смерть и на боль.

– Мы уже закрыли от обстрелов Горловку, – сказал Доктор. – Целиком и полностью. Закрыли Киевский район и двигаемся в сторону аэропорта, чтобы защитить город… Тысячи людей могут жить спокойно, не бояться обстрелов, и всё благодаря таким, как вы… таким… – голос его, до сего момента спокойный, надломился, словно кусок пластика, стало видно, что под синевой халата и шапочки, под блеском очков прячется живой человек, тоже наверняка пострадавший от войны.

И эта чужая жизнь словно передалась Старику.

Он почувствовал себя бодрым, настоящим, вспомнил жену много лет назад… радостную, смеющуюся, в другом платье, но тоже жёлтом, как цветы, как солнце… почему он никогда не замечал, что она так любит этот цвет, не обращал внимания?

Её не вернуть, счастья не будет никогда… и ему в любом случае умирать.

Либо эгоистично и одиноко, либо так, чтобы другим вышла польза.

Так пусть у других будет это всё: платья, радость и смех, жизнь в безопасности, счастье и мир.

– …благодаря тем, кто пожертвовал собой, – закончил Доктор, снял очки и аккуратно протёр их извлечённой из кармана тряпочкой.

Несколько часов страшной боли ради того, чтобы послужить земле, на которой ты провёл всю жизнь, которая породила и выкормила тебя, дала тебе всё, начиная с тебя самого?

– Я согласен, – сказал Старик. – Где тут закорючку ставить?

Внутри древнего уазика через запах бензина пробивались намёки на то, что в этой машине буквально живут: подсохший хлеб, копчёная колбаса, грязная одежда, хозяйственное мыло.

– Здравствуйте, – сказал Ополченец с переднего сиденья и протянул руку.

На город тяжёлым брюхом наваливались сумерки, в машине и вовсе царил полумрак, так что Старик не мог разглядеть лица собеседника, различал только бородку, вроде бы рыжеватую, блестящие глаза и белый мазок улыбки.

– Здравствуйте, – ответил он, пожимая ладонь, такую же мозолистую и жёсткую. – Далеко ехать?

В нагрудном кармане хрустнула запакованная в целлофан карта: мешанина точек, линий, коричневых и зелёных пятен; названия, которые Старик знал полвека назад, когда босоногим пацаном бегал за гусями в деревне. Зачем ему карта, это его родина, он тут с закрытыми глазами найдёт любую балку, каждый ручей… но Доктор велел захватить.

Помимо карты, в кармане лежало ещё кое-что размером с авторучку.

– А это как получится, – Ополченец дёрнул рычаг, закрутил руль.

Уазик ожил, скакнул вперёд металлическим козликом.

– Иногда удаётся быстро долететь… а иногда мешают разные с той стороны, – машину качнуло на повороте, поплыли за окнами улицы, люди, идущие по тротуарам, дома, вывески магазинов.

Родной город, родной, хотя на свет Старик появился не здесь, но ведь Донбасс – единое целое, и лишь тот, кто этого не чувствует, может бросить этот край, испугаться и уехать. Ведь предлагали Старику родственники из Воронежа перебраться к ним сразу после гибели жены, но он отказался тогда, о чём очень редко, в минуты слабости, жалел.

Кому он там нужен, на чужбине? Ещё один беженец, дряхлый, бесполезный…

А здесь он ещё пригодится.

Перед глазами полыхнуло жёлтым, словно вновь увидел то самое платье. Ополченец чертыхнулся, уазик заскрежетал, вильнул в сторону, тяжёлый гул саданул по ушам, внутренности завибрировали.

Обстрел!

– Пригнись! – рявкнул Ополченец и добавил скорости.

Старик упрямо поднял подбородок.

Если ему суждено умереть здесь, то никакое «пригнись» его не спасёт, никакая броня не убережёт… И лучше уйти на тот свет с гордо поднятой головой, а не скрюченным, как испуганный червь.

Новая вспышка, сбоку, на крышу машины, что-то с лязгом упало.

Надсадное рычание мотора, визг покрышек, запахи раскалённого машинного масла и горячего металла, постоянные удары и толчки, когда тебя бросает из стороны в сторону, и страх пытается выбраться из сердца, как червяк из яблока, чтобы сожрать тебя целиком, разевает зубастую пасть, ещё крохотную, но способную вырасти…

Третий разрыв, теперь за спиной, свист осколков, секущих воздух, дребезжание стёкол, ожидание того, что одно из них вот-вот разлетится вдребезги, но ты этого не услышишь, поскольку сталь найдёт путь к твоей плоти, вопьётся в неё, разорвёт и выпустит кровь…

Они вынырнули из города как из воды, оказались посреди поля на пустой дороге. Ополченец добавил газу, и Старик вцепился в сиденье впереди, борясь с царапающим грудь кашлем.

Слева полыхал закат, багрово-оранжевый, под ним лежал тёмный мир.

Далёкое стрекотание возвестило, что по ним начали палить из пулемёта. Фонтанчики пыли вздыбились впереди и справа, будто чёрная плоть земли выплёвывала чуждые ей пули.

– Ещё немного… ещё немного! – прохрипел Ополченец, бросая взгляд через плечо. – Держись, дед!

Старик подумал: «На что он надеется?» – и тут кашель победил его.

Лёгкие прорезало острой болью, на несколько минут он забыл о том, что творится вокруг… А когда вернулся, то обнаружил, что разрывы и стрельба остались далеко за спиной, а слева тянется ряд Деревьев…

Очень высокие, толстые и ровные стволы, широченные кроны, на вид не очень плотные. Через ветки просвечивает закат, точно кровь стекает по гладкой коре, собирается лужицами у корней.

Но эту хрупкую завесу не в силах преодолеть ни пуля, ни снаряд.

– Прорвались, – сказал Ополченец и опустил стекло, открывая дорогу осеннему ветру; свежее дыхание, пахнущее асфальтом, коснулось лица Старика, и он понял, что лицо всё в поту. – Там дальше ещё один участок голый, но его объехать можно… небольшой крюк, но мы же никуда не торопимся… верно?

И он снова обернулся, глянул на пассажира с улыбкой.

Старик кивнул.

– Остановиться не надо? – спросил Ополченец. – Нет… ну мне надо. Покурю…

Они свернули к обочине, мотор замолчал, донёсся шорох качавшихся на ветру веток. Старик оперся лбом о спинку кресла, подумал, не выйти ли тоже из машины, но потом решил, что не стоит.

Вновь застрекотал пулемёт, ровные щелчки известили, что пули бьются о стволы и сучья, отскакивают и падают наземь, бессильные, лишённые фальшивого, злобного подобия жизни, которое даровал им порох… На древесной же плоти не осталось ни единой зарубки, даже вмятины, не сломалась самая тонкая веточка.

Старик не мог этого видеть, он знал.

Когда два года назад выросли первые Деревья, на них ходили смотреть как на диковину… И убеждались, что ни мина, ни снаряд из тяжёлой пушки ничего с ними сделать не может даже при прямом попадании… Ну а всякая убийственная сталь притягивается словно магнитом, чтобы стать бесполезным металлоломом…

Ополченец аккуратно затушил окурок, убрал в пакетик для мусора.

Хлопнула дверца, ожил мотор.

– Ничего, когда-нибудь мы вырастим лес до Славянска и до Покровска, – проговорил Ополченец.

– Когда только? – Старик поднял голову.

– Ну по тому, как пошло дело, лет через пять-шесть. И тогда они уберутся прочь. Вернутся домой, но не все… – Ополченец передёрнул широкими плечами, лежавшие на руле кисти на миг сжались так, что даже в сумраке проступила белизна на костяшках. – Некоторые останутся. Но никто не придёт на их могилы. Никто и никогда.

«А на мою?» – хотелось спросить Старику.

Хотя он знал ответ: после того, на что он отважился сегодня, у него не будет куска земли на кладбище с торчащим из него крестом.

Будет нечто совсем иное.

– Ну поехали, – бросил Ополченец, и уазик отозвался на эти слова мягким, ласковым ворчанием.

Костер дымил, плевался искрами, давал много тепла и совсем мало света. Наверняка у Старика что-то было не так с глазами, но различал он только силуэты.

Широкоплечий и невысокий – Ополченец, с которым он приехал, сидит рядом, черпает ложкой кашу из котелка и лопает так, что за ушами трещит. Другие, повыше и поуже, одинаковые благодаря тёплой одежде и оружию, с которым никто не расстаётся, – его соратники.

Старику тоже выдали миску, и он неспешно жевал горячее варево, ощущал запахи тушёнки и гречки. Во мраке вокруг чудилась жизнь, скрытая, но обильная – приглушенные голоса, шевеление, топот, далёкий зов совы, лай собак, голоса ещё каких-то то ли птиц, то ли насекомых, хотя какие насекомые в октябре?

– Хорошо, – сказал Ополченец и поставил котелок на землю. – Эх, чайку сейчас!

Он поднялся, вернулся с двумя кружками, над которыми поднимался парок. Благодарно кивнув, Старик принял свою, обжёг ладонь даже через шахтёрские мозоли, но всё равно отхлебнул, чтобы почувствовать вяжущую, раскалённую горечь, которую не замаскирует и гора сахара.

Карта была всё там же, в нагрудном кармане.

И второй предмет тоже никуда не делся, не выпал, не сломался.

Страх, пережитый тогда, на дороге, Старик победил, но так и не сумел забыть до конца. Вспомнил тот миг, за ним явилась другая картинка: Доктор возле стола в беспощадном свете ламп, синие брюки, синий халат, шапочка того же цвета, словно небо над весенней степью.

Старик вздохнул, показалось, что по другую сторону костра стоит жена.

Как же, вот она: голова в платке, родное лицо, ярко-жёлтое платье, всё живое, дышащее… сейчас шагнёт к нему, обнимет и прижмётся, и всё окажется сном, жутким, затянувшимся…

Он моргнул, и видение рассеялось: только блики, блики на голой земле, на той самой, из которой мы все вышли и куда мы все так или иначе вернёмся.

– А ты слышал, что Деревья могут ходить? – спросили сбоку ломким молодым шёпотом.

– Брехня, – ответил другой шёпот, постарше. – Как ты себе это представляешь?

– Ну Сашка рассказывал…

– Заливает твой Сашка! – отрезал второй. – Корни выкапывают и шагают, что ли?

– Кто их знает? – обладатель молодого шёпота сдаваться не собирался. – Помнишь… Мы же вместе видели? В прицел, как те… пытались Дерево у монастыря повалить? Сначала топор, потом танк, а затем взрывчаткой?

Старик прикрыл глаза.

Да, он мог себе представить: топор отскакивает, выворачиваясь из ладоней незадачливого вояки, танк просто отбрасывает в сторону, точно он пытается своротить скалу, взрыв заставляет высоченное растение вздрогнуть, но не повреждает корни, не ломает ствола, и земля засыпает воронку почти мгновенно, словно вода устремляется в сливное отверстие.

Земля Донбасса, откуда мы вышли… куда мы вернёмся…

Старик кашлянул и неожиданно понял, что проклятая хворь не терзает его уже несколько часов. Словно окопавшийся в груди зверь, посланец смерти испугался и отступил, затаился, оказавшись среди живых, сильных, молодых людей.

– …а ненавидеть их не надо, – продолжал второй шёпот, постарше. – Никогда. Ненависть – оружие слабых.

– Ну что, отдохнули? – Ополченец шевельнулся рядом, и Старик ощутил запах крепкого мужского пота.

– Да, – сказал он.

– Тогда надо выходить. Пока темно… успеем добраться, а мы потом вернёмся. – Ополченец поднялся.

Старик поспешил сделать то же самое, забыв, что ему давно даже не пятьдесят. Напомнили о себе колени, заныла спина, и сердце забилось одышливо и нервно, словно растерялось.

– Сколько идти? – спросил он.

Он был уверен, что по родным местам одолеет и десять, и пятнадцать километров.

– Часа полтора, если без сюрпризов, – Ополченец повесил на плечо автомат. – Парни, выдвигаемся.

Два чёрных силуэта – те самые, что разговаривали, – поднялись одновременно.

Через пять минут они шагали прочь от костра, от места, полного человеческой жизни, прямо в ночь, туда, где тоже была жизнь, но другая, ускользающая, странная, бесцветная: шелест сухой травы под ногами, шуршание в зарослях, раскоряченные остовы домов, похожие на останки чудовищ, неподвижные, но опасные, запахи гари и прели. Ополченец мягко скользил впереди, ещё двое оставались сзади, Старик плелся в центре, молясь об одном – чтобы не начался кашель.

Где-то рядом те, кого не стоит ненавидеть, но и о ком нельзя забывать.

Перешли вброд речушку, на фоне звёздного неба промелькнул крест церкви, и Старик понял, где они: до места, где стоял дом родителей, километра три по прямой… надо же, ему суждено умереть там же, где он ненастной осенней ночью появился на свет.

– Стоп… – даже не прошептал, а выдохнул Ополченец.

Он пригнулся, и Старика оглушил грохот.

Падая, он успел понять, что это очередь, что стреляют прямо по ним, и рядом свистят пули… Лицом ударился в сырое и холодное, неприятно хрустнуло ребро, захрипело в груди… Пополз в сторону, но тут же замер, повинуясь не страху даже, инстинкту, вопившему громче пожарной сирены.

Вернулась тишина осенней ночи, мягко вздохнул ветер, тронул волосы на затылке.

Старик лежал, слушая, пытаясь сообразить, что произошло с его спутниками. Дышать почти не дышал, знал – если пустить воздух в грудь, то начнёшь кашлять так, что услышат за километр.

Осторожно протянул руку, наткнулся на твёрдое, угловатое: каблук, подмётка, ботинок. Подёргал чуть-чуть, но нога Ополченца не отозвалась на прикосновение, она болталась вяло, безжизненно.

Кашель всё же прорвался наружу, но Старик вжался лицом в землю, и весь звук пошёл в неё: отрывистый, глухой, мёртвый, какой вряд ли в силах издать человек. Вытерев с лица ледяной пот, он осторожно пополз вперёд, а когда убедился, что Ополченец не дышит, то назад.

Через десять минут он понял, что остался в одиночестве.

Пришедшие из мрака стальные холодные пули, непонятно кем выпущенные, забрали три молодые жизни.

Старик знал, где он, помнил, что немного восточнее есть балка, по ней можно пройти довольно далеко, там повернуть на юг и к утру оказаться в безопасности, среди своих… Вот только что он там будет делать, зачем жить… зачем вообще жить, если ты знаешь, что сделал в этом мире всё, и тебя ждёт только смерть?

И если он вернётся, то Ополченец и ещё двое парней погибли зря.

Перед глазами встало лицо с рыжеватой бородкой, широкие плечи, обтянутые зелёным камуфляжем, автомат в крепких руках, уверенный взгляд человека, знающего, для чего он здесь.

Нет, такое возвращение будет предательством.

Старик вздохнул и осторожно сел, колени захрустели, точно целый ворох сухих веток. Но тьма не плюнула огнём, не пришла из неё убийственная сталь, лишь чавкнула под ногой грязь.

Он сделал шаг, второй, третий… не взять ли оружие? Хотя зачем, он не солдат… Четвёртый – на северо-запад, туда, где находится точка на карте, отмеченная ярко-алым, как кровь, как закат, как жизнь, фломастером.

Рассвет струился между деревьями будто туман, стволы выступали из сумрака и ныряли обратно. Небо медленно светлело, и Старик шёл под этим небом, укрывавшим его более шестидесяти лет, смотрел на тучки, и старался не обращать внимания на боль в ногах, в спине, на то, что сил почти не осталось, и дыхания тоже, и горло сводит от жажды.

На ветке чирикнула пичуга, рядом с ней образовалась вторая, мелкая, черноглазая. Шарахнулся в кусты заяц, поскакал, задирая филейную часть, и растворился в бурых зарослях.

Старик криво ухмыльнулся, и тут же боль ударила в бедро, бросила в сторону.

Он вскрикнул и упал, и только потом до ушей докатился хлопок выстрела: одиночный, негромкий, и это значит – снайпер, и он видел, в кого стреляет и куда стреляет, и убивать сразу не стал, решил поиграть с жертвой, точно сытый кот с мышкой.

На миг Старик отрубился.

Нога болела, мокрая теплота в штанине извещала, что кровь из раны течёт, но он был жив. Чувствовал запах сырой земли и свежей травы, непонятно откуда взявшийся посреди осени, слышал птичьи крики, видел деревья и небо, пока ещё бесцветные, но с каждым мгновением наливавшиеся краской.

И он знал, куда ему надо попасть.

Над обычными берёзками и осинами поднимались три Дерева, огромные, как секвойи…

– Врёшь, сука, не возьмёшь, – прошептал Старик.

Сумел отодвинуться под защиту кустов, там перевязал рану рукавом от рубашки. Попытался определить, где может быть снайпер… но сразу же плюнул на это дело, тут нужен глаз молодой, намётанный, не такой, как у него.

Затем снова отключился, то ли заснул на несколько минут, то ли потерял сознание, поскольку увидел Ополченца: тот стоял рядом, руки на автомате поперёк груди, лицо хмурое, на зелёной одежде капельки росы блестели как драгоценные камни.

– Я не отступлюсь… я не вернусь… нет, я вернусь куда надо… – забормотал Старик, не очень понимая, что говорит.

В следующий момент он уже полз, хватаясь руками за землю, подтягивая неловкое, уставшее тело. Ногой мог пользоваться только одной и двигался медленно, точно искалеченный уж.

Но двигался.

Над головой взвизгнуло, хлопок… снайпер то ли промазал, то ли играется…

Старик вжался в землю, накатил очередной приступ кашля, сотряс всё тело. Оставил после себя боль в груди и сладостную мысль о том, что скоро всё так или иначе закончится.

Главное – чтобы закончилось не так, как хочет снайпер.

Только та земля, в которой Старик копался много десятилетий, с которой сроднился так, что знал её на вкус, могла спасти его сейчас, укрыть своими складками, защитить от безжалостной стали…

Поднял голову, и показалось, что впереди, на склоне холма стоит Доктор: яростная синева посреди утренней серости, раскинутые в стороны руки, блеск очков на розовом лице. В следующий момент понял, что показалось, кусочек неба проглянул в непонятно откуда взявшемся тумане.

Издалека донеслись голоса, и этот звук заставил Старика вздрогнуть: ладно снайпер, он может стрелять издалека, но и только, а вот если попадёшь в руки его скучающих приятелей, то быстро пожалеешь, что вообще родился на свет…

Он пополз дальше, стараясь двигаться как можно быстрее.

Снайпер выстрелил в третий раз, но куда-то в сторону, и Старик понял, что милосердный туман с холма, на котором стояли Деревья, надвинулся и скрыл всё вокруг, спрятал и его тоже… Неужели это сделали громадные растения, неужели они не просто сами являются чудом, а могут творить чудеса?

Болтали разное… что Деревья насылают кошмарные сны на незваных гостей, что могут ходить и даже летать… корни оплетают танки и БТР, разрывают их на части так, что остаются только клочья ржавого металла, даже рушат блиндажи… Старик никогда в это не верил, считал глупыми побасёнками, рождёнными страхом и жаждой невиданного.

Но теперь, в шаге от собственной смерти, он был готов поверить во что угодно.

Он рискнул подняться и заковылял вверх, туда, где над туманом возвышались три свечки Деревьев. Солнце, судя по всему, где-то выглянуло из-за края земли, вершины словно вспыхнули бездымным огнём.

Севернее крайнего дерева, примерно в пятидесяти метрах от него – нужное место.

Если Старик туда не доберётся, то всё напрасно.

Туман рассеялся, когда он добрался до вершины холма, и тут же далеко за спиной заорали. Старик упал, не дожидаясь выстрелов, и пули с разочарованным свистом разорвали воздух над его головой.

Да, он знал эти места… здесь началась его жизнь.

Тогда тут не росли Деревья, но и нужды в них не было…

Скатился по склону и снова поднялся на дрожащие ноги, ведь теперь его не увидят. Бедро словно опалило, но он устоял, не упал и двинулся дальше, дальше, туда, где в крохотной ложбинке видел яркое жёлтое пятно.

Из-за слёз и пота, заливавших глаза, из-за старых глаз он не различал деталей.

Но знал, что это она, что он возвращается… и вернётся.

На колени Старик упал точно там, где надо, и дрожащей рукой полез в карман. Донеслись новые крики, на этот раз ближе, но он не повернул головы: поздно, слишком поздно, они теперь даже стрелять не станут, а если и станут, то это ничего не изменит.

Карта с хрустом упала на землю, но крохотный шприц он удержал.

– Вот и всё, – сказал Старик, поднимая глаза, чтобы посмотреть в лицо жене.

Она улыбнулась и исчезла.

Дрожащими пальцами сковырнул колпачок, игла вошла в бедро рядом с дырой от пули. Мягко качнулся вперёд поршень, и алая, точно кровь, жидкость задвигалась, в ней проявились золотые искры.

Рука онемела, боль оказалась такой сильной, что он её не ощутил, а понял.

Старик выпустил шприц, другой рукой ухитрился вытереть лицо и вскинул голову: перед ним восходило огромное, яркое, молодое солнце, где-то сбоку в радостном свечении корчились жалкие чёрные фигурки, мало похожие на человеческие, они вроде бы даже приближались, но он не обращал на них внимания, поскольку двигался одновременно вверх и вниз, уходил из жизни и возвращался к ней, умирал и рождался.

Он дошёл, он успел.

И через несколько часов на этом холме будет не три, а четыре Дерева.