Жена сэра Айзека Хармана

Глава вторая Личность сэра Айзека

Заметим, что два обстоятельства, которые обычно считаются важнейшими в жизни женщины, почти не произвели впечатления на мистера Брамли, как будто это были совершенные пустяки. Во-первых, у леди Харман было четверо детей, а во-вторых – на свете существовал сэр Айзек.

Мистер Брамли почти не задумывался ни о том, ни о другом; в противном случае образ, который он создал, был бы разрушен, а когда он все же начинал об этом думать, то утешался мыслью, что эти мелочи, в сущности, ничего не добавляют к этому ее образу.

Но все же он попытался вспомнить, что́ именно она сказала о своих детях. Ему не удалось восстановить в памяти ее слова, если только она вообще сколько-нибудь ясно дала ему понять свое чувство, что эти дети как бы не совсем ее. «Просто так получилось, когда она загубила свою молодость, выйдя за Хармана», – предположил он.

Няньки и гувернантки, которым платят огромные деньги, все самое лучшее, что может купить богач, лишенный благородства и воспитания. К тому же, вероятно, есть и свекровь.

А что же сам Харман?..

Тут мистеру Брамли приходилось отступать просто из-за недостатка сведений. Эта женщина, реклама, общее представление о деятельности Хармана, владевшего сетью закусочных и кондитерских, – всего этого было мало. Без сомнения, это самый заурядный человек, торгаш; энергичный и, разумеется, лишенный щепетильности, он преуспел, ловко используя возможности той промышленной революции, которая повсюду вытесняет мелких предпринимателей и насаждает синдикаты; успехи преисполнили его самодовольством, хотя в конце концов он достоин жалости – и эта молодая богиня видит, что она очутилась… Тут мысли мистера Брамли устремились к более приятной теме – о молодой богине, которая очутилась… И лишь позднее, через несколько дней, сэр Айзек занял должное место в его размышлениях.

Играя в гольф с Хоресом Тумером, он узнал о сэре Айзеке кое-что более определенное.

Мысли его были так полны леди Харман, что ни о чем другом он говорить не мог.

– Вероятно, я скоро сдам дом в аренду, – сказал он, когда они с Тумером возвращались в клуб, сияя удовлетворением, как и положено английским джентльменам, сыгравшим в подобающую игру подобающим образом. – Этому Харману.

– Неужели тому самому, который продает «питательный хлеб»?

– Да. Это странно. Особенно если учесть, как я ненавижу его рекламу.

– Во всяком случае, надо заставить его раскошелиться, – сказал Тумер. – Говорят, у него прехорошенькая жена, и он держит ее взаперти.

– Она ко мне приезжала, – сказал Брамли, но не счел нужным добавить, что приезжала одна.

– В самом деле хороша?

– По-моему, просто очаровательна.

– Он ужасно ревнив. Я где-то слышал, что он приказал шоферу не возить ее по Лондону, а только по окрестностям. Говорят, они живут в большом уродливом доме на Путни-хилл. А вы не заметили в ней… чего-нибудь такого?..

– Нимало. Она самая порядочная женщина, какую мне довелось видеть.

– Уж очень он противный тип, – сказал Тумер.

– В нравственном смысле?

– Да нет, вообще. Посвятил свою жизнь разорению мелких хозяев, и делает это просто так, из любви к искусству. И потом, он чуть ли не инвалид, у него какая-то странная болезнь почек. Иногда он по целым дням лежит в постели, пьет контрексевильскую воду и придумывает, как разорить честных людей… а либеральная партия добилась для него титула баронета.

– Партии нужны деньги, Тумер.

– Но он дал не так уж много. Блэптон – это почетный идиот. Всем заправляет миссис Блэптон. Да и чего можно ждать, когда…

(Но тут Тумер принялся злословить.)

Тумер был человек своеобразный. На его скверный характер повлияло обучение в закрытой школе и в университете. Он сформировался под действием двух враждебных сил. Говорили, что дух непристойности был у него в крови; и под влиянием таких формирующих сил он из кожи вон лез, стараясь стать английским джентльменом. Его постоянно одолевал таинственный зуд, который побуждает молодых людей выступать с ужасными обвинениями против добропорядочных людей и публично клеймить чистоту и приличие на редкость некрасивыми словами, и не менее упорной была в нем благоприобретенная тяга ко всему выдающемуся, ко всякому успеху, к доброй славе. В результате под действием этих противоположных сил он стал рьяным защитником прочно установившихся обычаев. В своем журнале «Английский критик» он беспощадно обрушивался на все свежее, радикальное, на все благородные и новые начинания, которые удавалось истолковать в дурную сторону, и когда злобный йеху, сидевший в нем, побуждал его выходить за рамки претенциозного достоинства этого печатного органа, он изливал свою желчь в веселой на вид брошюре с яркой обложкой и причудливыми гравюрами, где старался назвать как можно больше имен известных людей, причем маска абсурдности должна была прикрыть, а если нужно, то и извинить личные клеветнические нападки. Так ему удавалось облегчать душу и в то же время преуспевать. Харман в то время только недавно проник в тот класс, который Тумер считал себя вправе поносить. Харман был чужой, враждебный, новый человек, один из тех, кто получил титул благодаря миссис Блэптон, и не имел веса в обществе; поэтому его можно было травить; но все-таки он перестал быть новичком. Тумер уже почти исчерпал свои нападки на него, у него была куча денег, и знаменитый журналист и сатирик несколько умерил свой пыл, расписывая его мистеру Брамли. Его мягкий, слегка усталый голос сочился сквозь усы, как дымок легкого табака.

– Собственно говоря, лично я ничего не имею против этого Хармана. У него молоденькая жена, совсем ему не пара, и он ревниво ее оберегает, но это только делает ему честь. В наше время. И если бы не его вопиющие дела… и не этот титул… Видимо, он не в силах противостоять искушению заграбастать все, что только можно. По-моему, хлеб, который пекут огромными партиями и распродают, как газету, – это совсем не то, что хлеб нашего старого честного булочника, который каждую булку пек отдельно из доброй английской муки, смолотой вручную, и лично знал каждого покупателя. Но постепенно эти крупные махинации заполоняют все; Чикаго завоевывает мир. Одно тянет за собой другое – табак, чай, ветчина, лекарства, книготорговля. Почтенные фирмы рушатся одна за одной. Иное дело – Харман. Девушки из его лондонских кафе, конечно, должны еще подрабатывать проституцией – в наше время тут и сказать нечего, вспомните, какие у нас пишут романы. А что он делает с пейзажем… Изо всех сил старался заполучить Шекспировский утес в Дувре, но дело сорвалось. А вот Жабью скалу в Танбридже он на время заполучил. И все же, – тут у Тумера вырвалось что-то похожее на вздох, – личная его жизнь, кажется, ничем не запятнана… Не сомневаюсь, что причиной тут его слабое здоровье. Я навел подробные справки, когда впервые обсуждался вопрос о пожаловании ему титула. Должен же кто-то был это сделать. До женитьбы он жил с матерью. В Хайбэри. Очень тихо и скромно.

– Значит, это не просто заурядный выскочка?

– Нет, он скорей рокфеллеровского типа. Слабое здоровье, редчайшая целеустремленность, организаторские способности… Конечно, размах не тот… Но я не завидую мелким кондитерам в том городе, который он задумал прибрать к рукам.

– Он… жесток?

– Беспощаден. И лишен элементарной порядочности… Начисто. Он не признает никаких компромиссов… Вы здесь будете пить чай или домой поедете?

Прошла целая неделя, прежде чем мистер Брамли получил известия о леди Харман. Он начал уже бояться, что это сияющее, окутанное мехами видение не украсит более Блэк Стрэнд. Но вот пришла телеграмма, которая наполнила его нетерпеливым ожиданием. В телеграмме было сказано: «Приеду осмотреть дом в субботу Харман».

Утром в субботу мистер Брамли одевался с удовольствием и необычайной тщательностью.

До завтрака он работал рассеянно. Он был поглощен тем, что собирал нити недавнего разговора с леди Харман и вывязывал из них всякие приятные узелки, бантики, сплетая их в причудливые узоры. Он придумывал способы вызвать ее на откровенность, если она будет к этому расположена, а если нет – простодушные замечания и вопросы, которые заставят ее выдать себя. И все время он думал о ней, воображал себе это непостижимое существо, такое молодое, искреннее, свежее и столь несчастливое (он был в этом уверен) в браке с человеком, который, к счастью, по крайней мере смертен. Да, дорогой читатель, уже тогда, в то утро, воображение мистера Брамли, воспитанное на литературе викторианских времен и на французских романах, унесло его далеко вперед, к самому концу нашего повествования… Но мы, конечно, не последуем за ним, наш удел – идти более земным путем. После умеренного, но вкусного завтрака мистер Брамли снова погрузился в туманные размышления, быть может, не столь живые, но, в сущности, ничем не отличавшиеся от прежних.

Сердитый гудок и рев мотора у подъезда возвестили о прибытии гостя еще до того, как Кларенс – на этот раз удивительно расторопный – принялся дергать звонок. И тут весь дом, точно стихотворение Эдгара Аллана По, наполнился великолепным звоном.

Услышав гудок, мистер Брамли бросился к окну и, прячась частью за копию Венеры Милосской в натуральную величину, стоявшую в оконной нише, а частью – за изысканную занавеску, стал рассматривать сверкающий автомобиль. Он увидел большую меховую шубу, в которую был завернут худощавый, седой, волевой на вид мужчина с землистым, как у диабетика, лицом, который искал ручку, чтобы открыть дверцу, не давая Кларенсу прийти на помощь. Мистер Брамли успел мимоходом заметить, что нос у этого человека был длинный и острый, а тонкие, плотно сжатые губы кривились, но глаза мистера Брамли нетерпеливо отыскивали в автомобиле еще пассажирку. Ее почему-то не было видно. Возможно ли, что ее совершенно скрывал поднятый верх? Возможно ли?..

Бледный мужчина вышел из автомобиля, небрежно сбросил на руки Кларенсу огромную шубу и повернулся к дому. Кларенс благоговейно уложил шубу на сиденье и закрыл дверцу. Но возмущенный ум мистера Брамли все еще отказывался верить…

Он услышал, как миссис Рэббит отворила дверь, и тягучий мужской голос что-то сказал ей. Услышал, как этот голос назвал его имя и миссис Рэббит ответила. А потом наступила тишина, которую не нарушил шелест женского платья, и, наконец, миссис Рэббит со стуком закрыла дверь и повернула ручку. Сомнений быть не могло, и разочарованный писатель совершенно пал духом.

– А, черт! – воскликнул он вне себя.

До сих пор ему и в голову не приходило, что сэр Айзек может приехать один.

Но нужно было сдать дом, и притом сдать его именно сэру Айзеку Харману. Поэтому через мгновение знаменитый писатель был уже в прихожей и любезно разговаривал с великим предпринимателем.

Ростом этот человек был, пожалуй, дюйма на три пониже мистера Брамли, волосы у него были каштановые, с проседью, щеки чисто выбритые, лицо не вполне правильное, он был в изящном коричневом костюме и в галстуке точно такого же цвета.

– Сэр Айзек Харман? – спросил мистер Брамли радушным тоном.

– Да, это я, – сказал сэр Айзек. Он, казалось, был чем-то раздражен и громко сопел. – Я приехал посмотреть дом, – сказал он. – Чтобы иметь о нем представление. Боюсь, что он маловат, но если вас не затруднит…

И он слегка надул щеки.

– В любом случае я счастлив видеть вас у себя, – сказал мистер Брамли, в душе кляня его на чем свет стоит.

– Так. Здесь у вас недурная комнатка… очень даже недурная, – сказал сэр Айзек. – Вон там, в том конце, довольно красиво. А сколько здесь всего комнат?

Мистер Брамли ответил что-то невпопад и в отчаянии хотел уже препоручить гостя миссис Рэббит. Но он пересилил себя и стал давать объяснения.

– Эти часы – подделка, – сказал сэр Айзек, перебивая его, когда они вошли в столовую.

Мистер Брамли посмотрел на него с недоумением.

– Я сам видел, – сказал сэр Айзек. – Все эти медные штучки продаются у нас в Холборне.

Они поднялись наверх. Когда мистер Брамли умолкал, сэр Айзек насвистывал сквозь зубы.

– Эту ванную надо будет переделать, – сказал он резко. – Мне кажется, леди Харман понравится комната с нишей, но все это… маленькое. Право, здесь очень мило; вы все очень ловко устроили, но – размеры! Пришлось бы пристраивать еще одно крыло. Но это, понимаете ли, могло бы нарушить стиль. А вон та крыша, там что, домик садовника? Так я и думал. А там что? Старый сарай? Он пустует? За его счет можно немного расшириться. Во всяком случае, в таком виде дом мне не годится.

Он спустился вниз впереди мистера Брамли, все так же негромко насвистывая, и вышел в сад. Мистер Брамли, как видно, был для него лишь сопровождающим, который должен отвечать на вопросы, и продавцом, у которого он намерен купить товар. А такое намерение у него явно было.

– Если б это зависело от меня одного, я ни за что не приобрел бы такой дом, – сказал он. – Но леди Харман здесь понравилось. И кое-что можно приспособить…

За весь разговор мистер Брамли ни словом не обмолвился о Юфимии, о супружестве, счастливой молодости и других воспоминаниях, которые хранил этот дом. Он чувствовал, что это никак не тронет сэра Айзека. Он просто делал вид, что ему безразлично, купит сэр Айзек дом или нет. Казалось, таких домов у него много и он заинтересован в этом деле лишь постольку поскольку. Всем своим видом он хотел показать, что дом имеет свою цену, которую джентльмен, конечно, никогда не позволит себе занизить.

В прелестном саду сэр Айзек сказал:

– Из этого можно бы сделать неплохой садик, если его немного расчистить.

А о нависших скалах в гроте заметил:

– Здесь опасно ходить в темноте.

– Наверное, можно купить или арендовать часть этой земли, – сказал он, указывая на поросший соснами холм. – Хорошо бы прирезать ее к владению и расширить участок.

– На мой взгляд, – сказал он, – это не дом. Это… – Он замолчал, подыскивая выражение. – Это просто живописный коттеджик.

Мы отказываемся включить в наш рассказ то, что сказал, или, вернее, не сказал, мистер Брамли.

Некоторое время сэр Айзек задумчиво разглядывал дом, стоя возле широкой куртины.

– Далеко ли до ближайшей станции? – спросил он.

Мистер Брамли дал исчерпывающий ответ.

– Значит, четыре мили. И поезда, конечно, ходят редко? Не то что в пригороде? Уж лучше доехать автомобилем до Туилфорда и там сесть в экспресс. Гм… А что тут за соседи?

Мистер Брамли кратко рассказал.

– Скоты, конечно, но бывает хуже. А представители власти? Ближайший в Олдершоте… Это в одиннадцати милях отсюда, так? Гм. Насколько мне известно, здесь поблизости не живет никто из писателей, музыкантов или что-нибудь в таком роде, словом из передовых?..

– Нет, когда я уеду, не будет ни одного, – сказал мистер Брамли, пытаясь сострить.

Сэр Айзек мгновение смотрел на мистера Брамли задумчиво и рассеянно.

– Это не так уж плохо, – сказал он и присвистнул сквозь зубы.

Мистеру Брамли вдруг пришло в голову показать сэру Айзеку вид с холма и его рекламу. При этом он рассказал только про пейзаж и предоставил сэру Айзеку заметить рекламу или нет, как ему заблагорассудится. Когда они поднимались по лесистому склону, с сэром Айзеком стало твориться что-то странное: лицо его совсем побелело, и он, задыхаясь, нервно провел рукой по лбу.

– Четыре тысячи, – сказал он вдруг. – Нет, это слишком дорого.

– Крайняя цена, – сказал мистер Брамли, и сердце его забилось быстрее.

– Вам не дадут и три восемьсот, – пробормотал сэр Айзек.

– Сам я не делец, но мой агент говорит… – пробормотал мистер Брамли.

– Три восемьсот, – предложил сэр Айзек.

– Сейчас откроется вид, – сказал мистер Брамли, – вон с того места.

– В сущности, придется перестраивать весь дом, – сказал сэр Айзек.

– Вот! – сказал мистер Брамли и взмахнул рукой.

Сэр Айзек взглянул на открывшуюся перспективу с недовольной гримасой. Его бледность сменилась ярким румянцем, нос, уши, скулы покраснели. Он надул щеки и, казалось, искал недостатков в пейзаже.

– Все это в любое время могут застроить, – недовольно буркнул он.

Мистер Брамли заверил его, что это исключено.

Некоторое время взгляд сэра Айзека рассеянно блуждал по окрестности, потом остановился на чем-то и стал осмысленным.

– Гм, – сказал он. – Эта реклама здесь совсем не к месту.

– Как! – воскликнул мистер Брамли и от удивления лишился дара речи.

– Совершенно не к месту, – сказал сэр Айзек Харман. – Неужели вы не видите?

Мистер Брамли едва удержался, чтобы не поддержать его в самых красноречивых выражениях.

– Надо, чтобы рекламы были белые с зеленым, – продолжал сэр Айзек. – Как объявления совета графства в Хэмпстед Хит. Чтобы они гармонировали с фоном… Видите ли, если реклама слишком лезет в глаза, лучше бы ее совсем не было. Она только раздражает… Реклама должна гармонировать с фоном. Как будто сам пейзаж говорит это. А не только надпись. Представьте себе светло-коричневый тон, совсем светлый, почти серый…

Он с задумчивым видом повернулся к мистеру Брамли, словно хотел узнать, какое впечатление произвели на него эти слова.

– Если бы этой рекламы совсем не было… – сказал мистер Брамли.

Сэр Айзек подумал.

– Вот именно, чтобы были видны одни только буквы, – сказал он. – Но нет, это уже другая крайность.

Тихонько посвистывая сквозь зубы, он озирался и обдумывал этот важный вопрос.

– Как странно иногда приходят идеи, – сказал он наконец, отворачиваясь. – Ведь это жена сказала мне про рекламу.

Он остановился и стал смотреть на дом с того самого места, где девять дней назад стояла его жена.

– Если б не леди Харман, мне и в голову не пришло бы арендовать этот дом, – сказал сэр Айзек.

И он разоткровенничался:

– Она хочет иметь коттедж, чтобы проводить там субботу и воскресенье. Но я не понимаю, почему только субботу и воскресенье. Почему бы не устроить здесь живописную летнюю виллу? Конечно, придется перестроить дом. Использовать вон тот сарай.

Он насвистал три такта какой-то песенки.

– Леди Харман не годится жить в Лондоне, – объяснил он.

– Из-за здоровья? – спросил мистер Брамли, насторожившись.

– Не совсем, – обронил сэр Айзек. – Понимаете ли, она молодая женщина. И голова у нее набита всякими идеями.

– Знаете что, – продолжал он, – я бы хотел еще раз взглянуть на тот сарай. Если мы его расширим, сделаем коридор там, где вон те кусты, и пристроим службы…

Когда они вышли из соснового леса на дорожку, тянувшуюся вдоль куртины, мистер Брамли все еще лихорадочно пытался понять, что же подразумевал сэр Айзек, говоря, что у леди Харман «голова набита всякими идеями», а сэр Айзек, тихонько насвистывая, собирался предложить ему за дом три тысячи девятьсот. И тут мистер Брамли увидел меж белыми стволами деревьев, у дома, какую-то голубую груду, словно кембриджская гребная команда в полном составе затеяла там яростную свалку. Когда они подошли ближе, эта груда обрела пышные формы леди Бич-Мандарин, в небесно-голубом платье и в огромной черной, украшенной ромашками соломенной шляпе.

– Ну, мне пора ехать, – сказал сэр Айзек. – Я вижу, у вас гостья.

– Но вы непременно должны выпить чаю, – сказал мистер Брамли, который хотел сойтись в цене на трех тысячах восьмистах, но только не фунтов, а гиней. Ему казалось, что это очень ловко придумано, и сэр Айзек непременно соблазнится. – Эта очаровательная дама – моя приятельница леди Бич-Мандарин. Она будет в восторге…

– Боюсь, что это невозможно, – сказал сэр Айзек. – Заводить светские знакомства не в моих правилах.

На лице его выразился панический страх перед величественной женщиной, которая предстала перед ними во всеоружии.

– Но вы же сами видите, это неизбежно, – сказал мистер Брамли, удерживая его за руку.

И через мгновение сэр Айзек, представленный даме, уже мямлил любезности.

Надо сказать, что в леди Бич-Мандарин было такое изобилие всего, какое только мыслимо в одном человеке, – она была большая, пышная и вся колыхалась, любила широкополые шляпы, ленты, оборки, фижмы, свободные рукава, размашистые движения, громкие разговоры и все в том же духе, – словом, это была не женщина, а душа общества. Даже ее большие голубые глаза, подбородок, брови и нос были устремлены куда-то вперед, словно спешили на призыв трубного гласа, и румянец на ее лице был столь же изобилен, как и вся она. Изобилие – самое подходящее для нее слово. Видимо, в пятнадцать лет она была забавной девочкой, крупной, непоседливой, как мальчишка-сорванец, и все ею восхищались; ей эта роль нравилась, и с тех пор она не столько повзрослела, сколько увеличилась в размерах, и притом весьма значительно.

– А! – воскликнула она. – Наконец-то я вас поймала, мистер Брамли! Теперь вы в моей власти, бедняжка!

И она схватила его за обе руки.

Мистер Брамли даже не успел представить сэра Айзека, но как только ему удалось освободить одну онемевшую руку, он указал на этого джентльмена.

– Вы знаете, сэр Айзек, – сказала она, благосклонно взглянув на него, – мы с мистером Брамли старые друзья. Знаем друг друга целую вечность. И у нас есть свои шутки.

Сэр Айзек, видимо, чувствовал, что надо что-то сказать, но ограничился неопределенным хмыканьем, пригодным на все случаи жизни.

– И вот одна из этих шуток: как только я захочу попросить его сделать какой-нибудь совершеннейший пустяк, он сразу прячется! Всегда. Словно нюхом чует. Это такой плутишка, сэр Айзек!

Сэр Айзек, по всей вероятности, заметил, что это в порядке вещей. Но у него получилось совсем уж невнятное бормотание.

– Ах, полно вам, я всегда к вашим услугам! – игриво, в тон ей, запротестовал мистер Брамли. – Кстати, я даже не знаю, в чем дело.

Леди Бич-Мандарин, обращаясь исключительно к сэру Айзеку, принялась рассказывать о шекспировской ярмарке, которую она устраивает в ближнем городке, и уж конечно мистер Брамли (этот негодник) ни за что не даст ей несколько своих книжек, хотя бы самых маленьких, с автографами для книжного ларька. Мистер Брамли шутливо протестовал, и щедрость его не знала пределов. Разговаривая так, они вошли на ту самую веранду, где леди Харман так недавно разливала чай.

Сэр Айзек упорно старался не дать этому словесному потоку захлестнуть себя. Он кивал, бормотал «да, да, конечно» или что-нибудь в том же духе и всем своим видом показывал, что ему хотелось бы поскорей уехать. Он выпил чаю, явно чувствуя себя не в своей тарелке, и дважды, самым неуместным образом прерывая разговор, повторил, что ему пора. Но у леди Бич-Мандарин были на него свои виды, и она решительно пресекла эти слабые попытки к бегству.

Эта леди, как и все прочие в те времена, возглавляла свое собственное, независимое движение во всеобщей великой кампании за национальный английский театр, который возродил бы традиции Уильяма Шекспира, и в не использованных еще возможностях сэра Айзека она видела случай увеличить свой личный вклад в великое дело. И так как он явно робел, смущался и норовил удрать, она, не теряя времени, с очаровательной настойчивостью принялась его обрабатывать. Она льстила, лукавила, рассыпала комплименты. Она не сомневалась, что для этого выскочки и торгаша визит леди Бич-Мандарин – огромная честь, и недвусмысленно заявила о своем намерении вознаградить сэра Айзека, украсив его большой, но ничем не примечательный дом в Путни своей визитной карточкой. Она привела примеры из истории Венеции и Флоренции, доказывая, что «такие люди, как вы, сэр Айзек», которые руководят торговлей и промышленностью, всегда были друзьями и покровителями искусства. А кто более достоин такого покровительства, чем Уильям Шекспир? И она присовокупила, что люди с таким колоссальным состоянием, как у сэра Айзека, в долгу перед национальной культурой.

– Вы должны сделать вступительный взнос, – сказала она с многозначительным видом.

– Ну ладно, если считать округленно, – сказал вдруг сэр Айзек, и на лице у него мелькнула злоба, как у затравленного зверя, – во сколько обойдется мне вступление в ваш комитет, леди Бич-Мандарин?

– Главное для нас – это ваше имя, – сказала она, – но я уверена, что вы не поскупитесь. Преуспеяние обязано платить дань искусству.

– Сотня?.. – буркнул он и покраснел до ушей.

– Гиней, – согласилась леди Бич-Мандарин нежным, воркующим шепотом.

Он поспешно встал, чтобы пресечь дальнейшее вымогательство; она тоже поднялась.

– И, с вашего разрешения, я нанесу визит леди Харман, – сказала она, желая со своей стороны соблюсти условия сделки.

– Автомобиль не может больше ждать, – только и расслышал Брамли из бормотания сэра Айзека.

– У вас, наверное, великолепный автомобиль, сэр Айзек, – сказала леди Бич-Мандарин, следуя за ним по пятам. – Надо думать, новейшей марки.

Сэр Айзек с неохотой, словно отвечал сборщику подоходного налога, сообщил, что это «роллс-ройс» сорок пятой модели, неплохой, конечно, но ничего особенного.

– Вы должны показать его нам, – заявила она, и сэр Айзек оказался во главе целой процессии.

Она восхищалась автомобилем: восхищалась цветом, восхищалась фарами, дверцами и всеми частями автомобиля. Она восхищалась сигнальным рожком. Восхищалась тем, как он красиво изогнут. Восхищалась Кларенсом и ливреей Кларенса, восхищалась большой меховой шубой, которую он держал наготове для хозяина. («Но она на месте сэра Айзека носила бы ее мехом наружу, чтобы этот великолепный мех был виден весь, до последнего волоска».) А когда автомобиль наконец тронулся и, дав сигнал – она восхитилась его мелодичностью, – быстро и мягко выехал за ворота, она осталась стоять на крыльце с мистером Брамли и никак не могла остановиться, восхищаясь и завидуя. Ее восхитил номер автомобиля Z 900 (его так легко запомнить!). И вдруг она замолчала. Так иногда мы замечаем, что вода в ванной течет впустую, и закрываем кран.

Цинизмом она обладала в таком же изобилии, как и всем остальным.

– Ну, – сказала она со вздохом удовлетворения, и голос ее сразу утратил все восхищенные ноты. – Уж на этот раз я постаралась… Интересно, пришлет он мне эту сотню гиней сам или же придется ему напомнить… – Теперь она снова вела себя, как большой мальчишка-сорванец. – Будьте покойны, эти денежки от меня не уйдут, – уверенно сказала она, и глаза у нее округлились.

Потом она задумалась, и мысли ее приняли иное направление.

– Плутократия просто отвратительна, – сказала она, – не так ли, мистер Брамли? – И продолжала: – Не понимаю, как это человек, который торгует хлебом и сдобой, сам может быть таким недопеченным.

– Поразительный тип, – сказал мистер Брамли. – Надеюсь, дорогая леди Бич-Мандарин, – продолжал он горячо, – вам удастся повидать леди Харман. Она при всем при том самая интересная женщина, какую мне приходилось встречать.

И когда они вдвоем шли через крокетную площадку, мистер Брамли снова заговорил о том, что его так занимало, – о леди Харман.

– Мне очень хотелось бы, – повторил он, – чтобы вы у них побывали. Она вовсе не такая, как можно подумать, глядя на него.

– Что можно подумать о жене, глядя на такого мужа? Только одно – что у нее должно быть ангельское терпение.

– Она, знаете ли, такая красивая, высокая, стройная брюнетка…

Леди Бич-Мандарин пристально посмотрела на него своими круглыми голубыми глазами.

– Но-но! – сказала она лукаво.

– Меня поразил контраст.

Леди Бич-Мандарин ответила на это по-своему, без слов. Она плотно сжала губы, внимательно посмотрела на мистера Брамли, подняла палец на уровень своего левого глаза и погрозила ему ровно пять раз. Потом, тихонько вздохнув, вдруг снова оживилась и заявила, что в жизни своей не видела таких дивных пионов.

– Обожаю пионы, – сказала она. – Они совершенно в моем вкусе.