Герой Ымперии

Вторжение Айфония Беззарядного

Из шкатулки вышло… зеркало. Небольшое, ручное, в оправе старого серебра, на тыльной стороне – выцветшая гравировка: «Себя и держи». Серебро было тёплым на ощупь, будто его только что держали живые пальцы. В глубине зеркала – не моё отражение, а двор: тот же, где мы стояли, только чистый, без приставов, без тележек, без чужих рук. Угол отражения расширился, и я увидел Смехоград сверху – крыши, площади, шпили, и на каждом доме – розетки как гербы XXI века, только с усами.

– Это оно? – шёпотом спросил Хранитель. – Прадеды называли его Светлым Сдерживателем. Говорили: «Покажи миру его же рожу, и мир станет вежливее».

Я поднял зеркало. Небо завыло.

С востока, от стороны фабрик и типографий, накатывал туман без розеток – матовый, вязкий, как недосказанность. Из него вырастали вышки со щупальцами-проводами, ползли молочные кабели, шуршали нотификаторы – маленькие колокольчики на ножках, которые звенели у самого уха: «срочно! срочно! срочно!» И впереди всех – он: огромный, мягко-глянцевый, с чёрной мордой без кнопок, в мантии из стекла, на груди – яблоко, которое кто-то уже откусил: Архидемон Айфоний Беззарядный.

Он двигался неторопливо, но над городом гасли часы, садились фонари, сникали чайники, которым казалось, что они – тоже умные. Люди утирали лбы, доставали из карманов маленькие палочки-жезлы и в ужасе понимали: ноль процентов. В панике они поднимали палочки к небу – и их звали эти колокольчики-нотификаторы: «Обновите жизнь! Подпишитесь! Согласны на сбор ваших данных и душ?»

– Айфоний, – прошипел Хранитель. – Идёт разряжать.

– По аллеям! – скомандовал я. – Слуги – внутрь! Детям – сахар и подвал! Медведю – на крышу! Дворецкий, подай сюда самую крепкую бытовую смелость!

Мы кинулись готовиться. Садовник тянул шланг как саблю, повар затопил котёл – борщем против апокалипсиса, горничные выносили тазы, чтобы опрокидывать панику на прохожих. Памятник Семейной Упрямости поправил спину и стал шире, перекрывая въезд тележкам с надписью «Залог». Перестрахновы перебрались под навес и коллективно составили служебную записку, где требовали от Айфония соблюдать закон, согласно которому въезд тяжёлым понятиям во двор частного дома разрешён только в присутствии двух свидетелей и одного сомнения.

Айфоний простёр ладони – гладкие экраны: на них бегали иконки – «покупка», «повестка», «политика в конфетти». Он говорил без звука: его субтитры появлялись сразу в голове – чисто, ровно, аккуратно.

Ваш заряд – наш заряд.

Ваши тайны – удобный интерфейс.

Сопротивление – не поддерживается этой моделью.

И – пам! – по городу прокатилась волна обновления. У кого в руках были палочки, те замерли и начали листать воздух. У кого их не было, те вытянули шеи – и начали листать друг друга.

– Держитесь, люди! – крикнул я. – За дело, за ложку, за друг друга!

Я поднял Светлый Сдерживатель. В зеркале Айфоний отражался хуже, чем надеялся: его чёрная морда раскалывалась на сетку пикселей, щупальца тянулись – и впивались обратно в него. Он зашипел немым шрифтом: НЕ ПОДДЕРЖИВАЕТСЯ ЗЕРКАЛО.

– Поддержится, голубчик, – процедил повар и метнул половник в один из нотификаторов. Тот звякнул, как совесть, упал и повис на подоконнике, жалко дергая ножками.

С крыш, как альпинисты-перестраховщики, полезли техники Айфония – в белых перчатках, с разъёмами вместо пальцев. Они втыкались в стены, в деревья, в головы. Где попадали – там лица мягчели, становились гладкими, скроллили вперёд-назад собственный день, улыбались, пока не село солнце.

– Дворецкий! – крикнул я. – Помнишь сухари на чёрный день?

– Помню, – сказал он. – И чёрный день, и сухари.

Мы разложили на столах зарядки старого типа – книги. Толстые, тонкие, с закладками из квитанций. Раздавали их, как тёплые батареи. Люди обхватывали книгу ладонями – и в их глазах загорался свет. Не у всех, но у многих. Одна женщина, обняв «Сказки для взрослых и служащих», распрямила плечи, как будто в её спине установили шину смысла.

Айфоний, видя это, послал пуши – маленькие пушистые шары, которые прыгали по двору и пищали: «Срочно! Вы пропускаете важное!» Повар накрыл их крышкой. Крышка дрожала, а на ней вспотели слова: «Не сейчас».

Ж. Пт. Чатский стоял на крыльце, не вмешиваясь. Трость – как вертикальный сдвиг реальности. Он наблюдал, как я держу Сдерживатель, и записывал что-то в книжечку «О пользе неизбежного – том II».

– Вам нравится? – кивнул я на зеркало.

– Я люблю чистые интерфейсы, – ответил он. – Зеркала слишком человечны: они возвращают не картинку, а стыд. Но как инструмент – занятно.

– Тогда подержите. – Я протянул ему зеркало – и в этот момент из тумана вышла розетка. Огромная, как колесо обозрения, с двумя чёрными глазницами-разъёмами. Она ехала на невидимых колёсах, тянула за собой удлинитель длиной в квартал и называлась торжественно: РОЗЕТКА НАРОДНАЯ.

Подключайтесь к нам.

Мы – для всех.

Списки подключившихся – для некоторых.

– Она главная, – шепнул Хранитель. – Если воткнётся в дом – выжрет всё до последнего шёпота.

– Не пустим. – Я усмехнулся, хотя в горле было сухо.

Розетка разинула глаза. Из них тянулись вилки – как змеиные языки. Они шли на меня – две белые стрелы.

– Гаврила! – крикнул я.

Медведь рванул. С разбегу – и врезался в розетку грудью. Скрежет стоял такой, будто электричество вспомнило детство. Розетка откатилась на пол-ячейки, но закусила его шкурой и потянула медведя внутрь – туда, где клацают статистики.

– Не смей! – я прыгнул вперёд. Мизинцем ткнул между вилками – ровно в ту точку, где у любой идеи слабая логика. Вилки перегрызлись между собой и на миг затихли.

– Герой! – закричала горничная. – Там люди! Их тянет в туман, как будто к ним подключились!

У ворот валялся Перестрахнов-младший, на его лице плясали иконки тревоги. Он протянул мне бумагу: «Согласие на спасение». Я расписался прямо на его лбу. Он вздохнул и, приподнявшись, сквозь зубы выдавил: «Возможно, риск – это не всегда ошибка».

Айфоний поднял руки. С неба обрушился дождь кабелей. Они хлестали как кнуты, цеплялись за крыши, обвивали стволы. На каждом кабеле – маленький экранчик с бегущей строкой: «Вы пропустили важное. Вы пропустили важное. Вы пропустили…»

– Повар! – крикнул я. – Переключай котёл на частоты борща!

Повар дунул в огонь. Котёл загудел, как бас в сельской церкви. Пар пошёл по двору – густой, ароматный, свиной. Кабели, попав в борщ смешались, зашипели, как шипят вежливые слова, когда их окунают в народ. Бегущая строка сбилась: «Вы… простите… мы… приятного аппетита».

– Держитесь! – кричал я тем, кого уже тянуло в туман. – Беритесь за друг друга! Люди – делают вещи вещами, но главное – делают людей людьми!

И тут Ж. Пт. Чатский впервые пошевелился. Он поднял трость – и обозначил ею границу между двором и улицей.

– Герой, – сказал он, – дом вы удержите. Город – нет. Не злитесь: это не трагедия, это тенденция.

– Тенденции лечатся кувалдой по гордости, – ответил я. – И кое-какой надеянностью.

Я повернул Светлый Сдерживатель к Айфонию и произнёс негромко, без формул, без анатомии:

– Смотри на себя, пока не станет стыдно.

Зеркало нагрелось. В нём Айфоний стал виден по-настоящему: не блестящая обёртка, а пухлая тоска, которая хочет, чтобы её носили. В его глазах отражались тысячи лиц, и на каждом – одно и то же выражение: «Ещё минутку – и всё». В этот миг нотификаторы дрогнули, пуши сдулись, кабели рванулись назад – как черви в навоз. Розетка задрала глаза к небу, заметалась, не находя гнезда для срама.