Гермес

Валерий Вотрин Гермес

Свирепое послеполуденное солнце нещадно калило белый, тронутый черными нитями трещин камень высокой полуразрушенной ротонды, вздымавшей свой округлый купол к сочно-голубым небесам. Вокруг на многие мили простиралось белое каменное плато, только далеко впереди виднелись серые горы с клубящимися над ними пухлыми громадами облаков. Там посверкивали молнии, косо темнели струи дождя, бьющего по крутым уступам, доносилось слабое громыханье, — над горами бушевала непогода. Здесь же — лишь жаркое солнце, пустые развалины да белая слепящая тишь огромного плато, уходящего вдаль.

Ротонда казалась издалека миниатюрным, ладным грибком, так уместно было ее пребывание здесь, в этой каменной пустыне, — словно камень вдруг дал всходы, один-единственный всход, росток, и этим ростком оказалась ротонда. Внутри нее было пусто.

Внутри нее было пусто, но вдруг там появился человек. Оглядевшись по сторонам, он посмотрел на мохнатый желтый цветок солнца и смачно чихнул. Он был неопределенного возраста, полный, лысоватый и немного сутулился. У него был крупный, бананом, нос, черные навыкате арамейские глаза, тонкие красные губы и очень массивный, плохо выбритый подбородок. В правой руке он сжимал тонкую золотистую трость, на которую имел привычку опираться. Чаще всего человек именовался Магнус Мес, но у него были и другие имена. Их было столько, что даже он сам не помнил, сколько всего их у него. Но горе вам, многие имена носящие, а имени истинного не знающие! Ибо вот, придет и тот день, когда пропадут имена ваши, и останется одно имя, которое — забвение. А вы не пропадете ли? Что в том, если знают мириады личин твоих, а души распознать не могут? Как узнать душу, если нет ее, а есть кал смердящий? Как возобновить ее, а нет души? Где взять силы, ибо всякая сила — от Бога, а не даст Он силу тебе, и надежду не даст Господь тебе, и не даст Господь тебе веру? Как проживешь? Ибо вот, есть в тебе лишь богопротивление!

Он вышел из ротонды и по стершимся ступеням спустился вниз, на теплый камень плато. Здесь он немного постоял, потом быстро пошел по направлению к горам, негромко постукивая своей тростью. Разумеется, он был рад снова очутиться в этом месте, но сейчас все мысли его были только о еде: он сильно проголодался.

Пройдя пешком несколько миль, так что горы впереди стали заметно ближе, он вдруг резко остановился, словно споткнувшись, и пробормотал:

— Пожалуй, здесь сойдет, — прищелкнул пальцами, как-то замысловато, кренделевидно покрутил рукой в воздухе, шепнул слова языка, очень давно никем не слышанного, и перед ним на ровной поверхности возник Стол. Мес радостно потер руки и быстро уселся за него. На Столе появился резной серебряный поднос, полный разной снеди. Здесь были жареная утка, темная миска со свежей аппетитной зеленью, белые соленые грибы, кувшин вина и вареная рыба.

Он приступил было к трапезе, но в это время взгляд его наткнулся на рыбу. Результат был устрашающим: глаза его сузились, вены на лбу налились краснотой, правая рука сжалась в кулак, и он завопил, и голос его разнесся по всему плато вплоть до откликнувшихся эхом сводов ротонды, и Стол с подносом затрясся, и рыба грянулась оземь:

— Рыба! Рыба! Еще в прошлый раз, негодяй, я говорил, чтобы здесь не было и духа рыбного, а ты снова ставишь ее передо мной! Ведь я ненавижу рыбу, я терпеть ее не могу во всех ее обличьях, будь то жареная, вареная, пареная, соленая, сушеная рыба или даже ее изображенье!

Рыба исчезла. Мес, все еще кипящий от негодования, начал есть. Ел он, правда, с аппетитом, вкусно причмокивая и временами обозревая окрестности из-под густых бровей. Когда утки не стало, легонько постучал по столешнице, и на этот зов явился хозяин Стола, одноногий хитрый коротышка.

— Садись, — сказал Мес, отпивая вина. Он заметно подобрел. — Никогда не подавай мне рыбы. Никогда. Ведь я ее ненавижу.

— Прости, господин, — произнес хозяин. — Ты так давно не был у нас, что я уже начал забывать, что более тебе по вкусу.

— Я ем все, — сказал Мес. — Все, кроме рыбы.

— Все, кроме рыбы, — повторил хозяин.

— Да, — сказал Мес. — Никаких новостей?

— Все как всегда. День сменяется ночью. Вызревают плоды. Идет дождь.

— Событий маловато, — сказал Мес. — Ну да ладно. Но не забудь: впредь — никакой рыбы.

Хозяин поклонился.

Шагая по горам, Мес засвистел. Дурное настроение как-то пропало после того, как блаженно потяжелело в желудке. Он никогда не любил своей привычной пищи, называя ее «дармовой жвачкой» и «проклятыми испарениями». Впереди его ждало любимое занятие, уже давно на горизонте его существования не появлялись тяжкие тучи — предвестники несчастья. Но все равно губы его дрожали, когда он свистел, и знакомый мотив не получался. В уклончивом ответе хозяина Стола что-то таилось. Он оглянулся назад: Стол исчез. Так оно и должно быть. Встает солнце и заходит солнце. Ветер приходит и уходит. Столы появляются, и исчезают Столы. Нет, так: время возникать Столам и время им испаряться. По чести сказать, не любил он эти непрошенные аллюзии, приходящие из незванного далека.

По едва видимой тропинке он взобрался на ровный каменистый уступ. Солнце начало заходить, уже не такое жаркое и ярко-желтое, теперь оно напоминало своим цветом хорошо начищенную старую бронзу. Там, выше, все еще продолжалась гроза, но здесь, внизу, воздух был свеж и тих и нагрет предзакатными ласковыми лучами, и пахло чистым горячим камнем, и где-то рядом среди валунов пела какая-то пичуга, а солнце все садилось, садилось, оставляя голубое темнеющее небо на произвол неумолимой ночи. Мес вздохнул, повернулся и толкнул каменную дверь.

Он вошел в небольшое, с низким потолком, помещение. Здесь, в сердце скал, было прохладно. Углы терялись во тьме. У стен на корточках сидели каменные изваяния с бесстрастными лицами. В помещении стлался, почти незаметный и неосязаемый, голубоватый слоистый дым, который медленно плыл, когда попадал в резкий луч из какой-нибудь наружной щели.

Здесь Меса встретил высокий худой человек с гладким черепом.

— Здравствуй, Снофру, — мягко приветствовал его Мес. — Ну что, много на сегодня?

— Как обычно, герр Мес, — с поклоном ответил человек.

— Угу, — промычал тот задумчиво, проходя к дальней стене и открывая небольшое потайное окошко. И сразу же сюда, в тихий покой подземелья, проник и повис, воцарился ровный басовитый гул, прорезаемый изредка истеричными женскими воплями.

Огромный беломраморный зал за стеной был запружен темной неспокойной толпой: народ волновался и возле стен, на которых виднелись искусно вырезанные барельефы, изображающие сцены нисхождения в Аид, и вокруг постамента с венчающей его колоссальной улыбающейся статуей из розового камня, сложившей свои руки на груди, и перед пустым белым помостом около высеченного в стене большого каменного уха. Вместе с людским гомоном в отверстие проник и начал клубиться по комнате душистый дымок благовоний. Из-под потолка, с недосягаемой вышины, взирали на толпу с загадочной усмешкой белые большеглазые лики. Где-то в глубине зала, за тонкой витой перегородкой, смутно, перекрывая голос множества людей, хор выводил речитативом слов древних молитв.

В который уже раз Мес увидел Омфал, святилище и оракул Трисмегиста.

— Так, так, — вздохнул он, закрывая окошко. — А где Арелла, Снофру? Почему не выходит?

— Мы ждали вас, герр Мес, — сказал жрец. — Сегодня вы немного запоздали. Толпа накалилась. Они ждут.

— Устаю, — проворчал Мес. — Везде надо поспевать… Вели начинать, Снофру.

Он уселся в удобное кресло с низкой спинкой. Жрец поднес ему вина в большой кованой чаше, и он поставил ее себе на колени. За стеной, в Омфале, ударил гонг — четкий и мелодичный звук пронесся по громадному святилищу. Одновременно, попадая точно в такт множащемуся эху от белых стен, начал нарастать голос хора.

— О-о-о! — Этот звук был и ликующим гимном, и траурным плачем, он поднимался и поднимался вверх, пока не достиг апогея.

— О-о-о!

Гонг ударил снова. Мес уловил изумленный вздох толпы: на помосте появилась жрица. Он заглянул в отверстие. Как и предписывали традиции, она была полностью обнажена, только на ногах ее были тонкие серебристые сандалии с высокой, по всей икре, шнуровкой. Смуглое тело ее, натертое благовонными маслами, блестело. Широко расставив ноги и закрыв глаза, с безвольно опущенными вдоль тела руками, она остановилась на помосте. Толпа безмолвствовала, и теперь был слышен только хор: он быстро-быстро, ритмично приговаривал, будто заклиная:

— Трисмегист! Трисмегист! Трисмегист!

— Трисмегист, Трижды Величайший! — возгласила жрица, открыв глаза, и голос ее, низкий, звучный, послужил как бы сигналом хору: тот замолк.

— Вестник, — сказала жрица.

— Он славы глашатай, — подхватил хор.

— Проводник, — сказала жрица.

— Он низводит нас вниз, — запел хор.

— Охранитель, — сказала жрица.

— Отважный привратник, — выводил хор.

— Жезлоносец, — сказала жрица.

— Он знает истину, — поставил точку хор.

— Кто, кроме него? — вопросила жрица.

— Никто, — отвечал хор.

— Ведайте! — воздела руки жрица.

— О-о-о-о!

Звук вырос и упал.

— Кому ныне нужна помощь Трисмегиста? — строго спросила она.

Из толпы начали выходить люди.

— Мне, — выкрикивали они. — Мне. И мне.

— Оракул слушает, — спокойно объявила жрица, и стала тишина.

Вперед вышел человек. Он был одет в простой суконный плащ и держал посох в своей руке.

— Великий, — сказал он, — несчастье пало на мой дом.

— Изложи суть, — приказала жрица.

Человек произнес:

— Около месяца назад, когда я пахал свое поле, плуг мой нечаянно потревожил гнездо змей. Двух гадов, бросившихся на меня, я убил. Но с недавних пор змеи осадили мой дом. Они угрожают семье. Они угрожают мне. Скажи, что делать, всемогущий? Что делать?

За стеной в своем кресле Мес подпер подбородок рукой. Рядом ждал жрец. На помосте застыла жрица. Магнус Мес думал. Наконец он шевельнулся.

— Сожги серпантин, — проронил он.

Снофру быстро наклонился и прошептал что-то в другое отверстие, темнеющее рядом с первым. Снаружи жрица выслушала его слова у каменного уха и затем громко провозгласила:

— Трисмегист сказал — сожги серпантин!

Крестьянин в раздумье отошел в сторону и начал пробираться по стене к виднеющимся у входа палаткам толкователей.

Его место занял жирный человек в дорогом одеянии.

— Трисмегист, — заговорил он визгливо, — помоги! Ибо я прогорел. Сразу шесть сделок стали неудачными для меня. Или кара это богов?

Жрица молчала. Мес думал. Он медленно отпил из чаши, повертел ее в руках, рассматривая затейливый волнообразный узор по ее краям.

— Не бойся, ибо прощен, — сказал он, и Снофру передал его слова жрице. Та объявила их купцу, и он изумленно заморгал.

Купца сменила седая трясущаяся старуха в темной накидке.

— Трижды Величайший, — проскрипела она, — сегодня ночью я увидала во сне смерть. Это значит, что я умру? Но я не хочу умирать, — и она залилась слезами.

Мес снова отпил из чаши.

— Голова не работает, — пожаловался он Снофру. — Сегодня был трудный день. Это будет последний вопрос.

Жрец улыбнулся.

— Ваше слово, герр Мес.

Мес устало шевельнул рукой.

— Пусть скажет, что не всякому дано увидеть смерть.

— О-о-о!

Хор ликовал, просветленный.

— Оракул сказал, — объявила жрица после того, как обескураженная старуха направилась к выходу. Толпа сначала зашумела, недоуменно, растерянно, но потом люди стали потихоньку расходиться. Омфал пустел.

А в комнатке позади святилища Снофру поставил на стол глиняный кувшин с прохладным терпким вином, сыр, маслины и большой хлебный каравай. Первым сел Мес, потом Снофру, а затем откуда-то из темноты, уже одетая, выпорхнула Арелла, жрица, и тоже села с ними.

Мес преломил хлеб и разлил вино по чашам.

— Сегодня мало пожертвовали, — сказал Снофру. — Тот купец так и не смог уяснить слов оракула.

— Полагаться на слова оракула, — проговорил Мес жуя, — так же глупо, как бояться грозы.

Жрица через стол в упор смотрела на него своими огромными черными глазами.

— Вы не верите в собственные слова, герр Мес? — спросила она.

Мес откинулся в кресле.

— Я боюсь в них верить, — произнес он.

— Но вашими устами говорит Трижды Величайший!

Мес, который пригубливал в это время из чаши, поперхнулся.

— Трисмегист? — переспросил он. — Но… Да, как ни странно, он говорит моими устами. И также, как ни странно, в моей голове зарождается Слово оракула. Но это ничего не значит.

— Люди верят, — сказал Снофру.

— И правильно. И должны верить, иначе ничего не выйдет. Это главное. Они верят. А я занимаюсь своим любимым делом. Кроме него, у меня мало развлечений.

Повисла пауза. Арелла смотрела на кувшин с вином.

— Почему не ешь? — спросил ее заботливый Снофру. — Что тебя тяготит?

Арелла подняла голову и заглянула в глаза Месу.

— Кто ты, герр Мес? — тихо спросила она.

— Что тебе в том? — со вздохом осведомился тот. — Что изменится от того, если я скажу?

— Не будет поколеблена моя вера, — твердо отвечала она.

— Трудный день, — пробормотал он. — Трудный.

— Кто ты? — настаивала она.

— Арелла! — попытался успокоить ее Снофру.

— Я хочу знать!

— Хорошо, хорошо, — проговорил Мес морщась. — Аж голова разболелась… Арелла, сейчас я — никто. Понимаешь? Никто. Я — это я. Второго такого нет.

Молчание.

— Ты поняла?

— Да, — сказала она, неотрывно гладя на него. — Я знала это. Я видела это во снах.

Теперь и у Снофру в глазах появилось изумление.

— Герр Мес, — начал он.

— Да? — устало повернул к нему голову тот.

— Ты приходишь, когда нужен. Твои слова — непреложная истина. Ты… — это он?

— Вы что, непременно решили из меня сегодня душу вытрясти? — вышел из себя Мес. — Или неспокойно вам? Мало даров? Почестей? Славы? Может, страха? Может, просто сомнения замучили? Говорю вам — я устал!

— Скажи, — попросила жрица.

— Нет, — отрубил герр Мес, вставая. — Уже было сказано тебе. Можешь пойти к толкователям. Для вас я — просто талантливый медиум. Для остальных я сейчас — никто.

Великие Геи-Земли ввысь парящие дети страстям и порокам и думам всецело подвластны, довлеют над ними Порядка и Веры веленья, боятся они ход мироздания дерзко нарушить.

Но все же велики, и странной покажется мыслью, что больше они уязвимы, чем смертные люди; ни камнем, ни ядом, ни пламенем лютым и жгучим, но верой, точнее, неверием можно безжалостно их уничтожить.

Мы — время, златые века наступали и вновь проходили, на смену неспешную ночи и дня это было похоже, как Гемера-День и владычица темная Никта сменяют друг друга, чредою влачась сквозь века непрерывно.

Да, знаем мы, знаем и страшную ярость Титанов, Олимпа высокого ясноликую мудрость, огня угасанье и мысли и славы горенье, и клики, и кровь, что лилась бранногрозною, жуткою сечей, и острый, веками отточенный огненный разум. Мы — вечность.

На две мощных ветви членимся мы испокон века: Геады, безмерной Земли и Титанов живые потомки, отцом остальным же приходится мертвенный Хаос. Есть Эрос лучистый и светлый, чье бремя что богу, что смертному — все одинаково сладко; владеет сердцами и волей божественный Эрос, но нет продолженья ему — Эрос бессынен.

Могуч и ужасен и грозен страшилище черное Тартар, что темною сетью по безднам на дне распростерся; и Тифон стоглавый, и злая Эхидна, подобная змеям, — его порожденья, мечами героев безумных навечно избыты.

Но Тартар силен и многих других породил он; стократно они мощь отца своего побивают; свирепость Титанов, Сторуких наружность и скрежет Тифона — их облик, а имя — Безглазые Гогна.

Да, Гогна.

Как и некоторые другие, Магнус Мес имел резиденцию на Вихрящихся Мирах. Солнце здесь всходило очень редко, небо всегда было сиреневым с темноватым отливом, а в воздухе плотным пологом висела радужная, загадочная переливчатая песнь тонкострунной лиры. Здесь на исполинском холме стоял огромный великолепный дворец, своими темными террасами спускающийся в прекрасные необъятные леса, где шелестели кронами могучие зеленолистые платаны и олени сшибались рогами на тенистых полянах, подгоняемые вечно-непрестанным движением жизни.

Когда Месу удавалось посетить это место в свое редкие, ничем не занятые дни, он часто бродил по здешним лесам, размышляя о тайных законах бытия. Ему, уставшему от шумных верениц теней, без которых не обходится ни одна жизнь, было приятно прохладное молчание платанов и буков, мягкий шелест крон, незатейливое пение пестрых птах, игра солнечных лучей в симметричном концентрическом узоре паутины в густоте стволов орешника. Здешние леса были исполнены тишины и той золотисто-солнечной благодати, какая наполняет душу многозначительным молчанием природы. Этот лес давал ему растраченную в разговорах мудрость и заставлял забывать — но не о важном, а о пустом и суетном, что ему не было нужно.

Однако сейчас, в этот свой визит сюда, Мес был неспокоен. Это тревожило его — такого еще не бывало. Он гулял по залитым солнцем просекам, часами просиживал в тени какого-нибудь огромного вяза, но неспокойствие не покидало его, перерастая в ясное и четкое чувство тревоги. Прошлое одолевало его, прошлое, которое он всеми силами пытался отогнать все эти годы. Он не был мнителен, равно как и не был забывчив: он точно знал, что привычный ему мир изменился, а это недомогание — так он про себя решил называть его, — лишь чуткий датчик, показывающий, что что-то уже не так. Он доверял себе, а потому не волновался по поводу своего здоровья. Причину недомогания следовало искать где-то вне его самого.

Солнце его мира было в зените, когда он поднялся к себе во дворец. Шел через прохладные, продуваемые бродящими ветерками галереи, залы, обширные, как нефы, где колеблемые ветром огоньки свечей освещали изображенные по стенам силуэты больших плавникастых рыб, пронзаемых длинными острогами. Нескончаемые коридоры с коптящими и брызжущими смолою факелами вели в его покои. Здесь стояла большая двуспальная кровать под жемчужно-розовым балдахином, у окон — письменный стол. Окна выходили на необозримые леса, простирающиеся до самого горизонта. Дымчатое и ненужное чувство меланхолии никогда не владело его душой. Он во всем искал причину и знал, что скоро загадка, его томящая, станет ясна.

За эти дни Мес как будто бы помолодел. Он больше не сутулился. Лицо его немного загорело, волосы на голове совершенно скрыли коричневую от загара лысинку. Сам он вроде как вытянулся и не выглядел больше излишне полноватым. Голос его стал бархатистым и более приятным на слух. Золотистая трость в его руках превратилась в скипетр с трилистником на верхушке. На ногах возникли золотые сандалии.

Это был его настоящий облик.

В распахнутые окна лился аромат лесов и врывался ветерок, гулял по комнате, вздымая недвижные ворсистые занавеси. Мес лежал на кровати под балдахином и, посмеиваясь, читал Таксиля. Вдруг он вздрогнул и приподнялся на локте. С минуту прислушивался, и на лице его застыла настороженность. Потом он сказал:

— Вольдемар Пиль, — негромко.

Ему это имя было незнакомо. Но ощущение внутренней неудовлетворенности прошло. На горизонте замаячила разгадка.

В комнату проник человек. Он был небольшого роста, с загорелой до черноты кожей, острыми голубыми глазами, на дне которых мерцала искорка язвительной иронии, и тонким крючковатым носом. Одет он был во все темное.

Войдя, человек немного помедлил на пороге. Мес лежал на кровати и не отрываясь читал. Вошедший потоптался на месте и прошел через всю комнату к окну. Здесь его заинтересовал открывшийся глазам пейзаж.

— В твоем мире нет моря, — произнес он высоким тенором.

Мес поднял на него глаза и тут же опустил обратно к книге.

— Море, — продолжал Вольдемар Пиль, — вещь полезная. Она успокаивает чересчур расшалившиеся нервы.

— Я не люблю моря, — сказал Мес, переворачивая страницу.

Пиль стрельнул глазами на заглавие томика.

— Лео Таксиль, — объявил он. — Занятное чтиво. Но я все же предпочитаю что-нибудь посолиднее. Лукиана, например. К нему я особенно благоволю. Помнишь вот это: «Какого ты мнения, Тихиад, об этом, то есть о пророческих предсказаниях, о том, что выкрикивается иными по наитию бога, о голосах, которые слышатся из сокровенных помещений святилища, о пророчествах и стихах, выкликаемых девой, предрекающей будущее?»

Мес поднял голову и встретился с ним глазами.

— Что тебе нужно? — спросил он.

Человек в темном уселся в кресло.

— Мне? — переспросил он усмехаясь. — Да, в общем-то, ничего.

— Мой дом к твоим услугам, — сказал на это Мес, переворачиваясь на спину и поднимая книгу, собираясь продолжать свое занятие. — У меня прекрасная библиотека. Там есть и Лукиан, и Цельс, и Тертуллиан.

— Великолепно, — искренне восхитился Пиль.

Прошло несколько минут.

— Ты еще здесь?

— Так читать вредно. Испортишь себе зрение.

Тогда Мес медленно перевернулся на живот и в первый раз внимательно посмотрел на своего гостя. Тот как ни в чем не бывало сидел, скрестив ноги, в кресле и ухмылялся.

— Ты не рад меня видеть, — прокомментировал он выражение на лице Меса.

— Да.

— Ты слишком любишь одиночество, Аргоубийца, — бодро проговорил Пиль, вставая на ноги и выгибаясь (звучно хрупнули кости в пояснице). — Это плохо. Очень плохо. Бежать прошлого — хуже некуда. Оно ведь нагонит, герр Мес. Нагонит и надает тебе тумаков, и тогда уже не оправиться.

— Уходи.

— Не уйду, — покачал головой Пиль. — Нам с тобой предстоит долгий и довольно нудный разговор. Почему нудный? Я учел твое настроение, твой образ жизни и, главное, твое отношение ко мне. Твой проклятый снобизм. Хотя неизвестно еще, может, это мне стоит относиться так ко всем вам.

— Я встретил бы так любого члена Семьи.

— Ты все же не такой напыщенный, как остальные болваны. Ты единственный, кто не пихал меня тогда в спину, стряхивая с Горы. И ты вестник, проводник, тебе ведомы тайны мертвых.

— Что бы сказали вы все, — произнес Мес, — если бы узнали, что у них вообще нет никаких тайн.

— Да, и это — одна из их тайн. Произошло нечто, о чем тебе, конечно, неприятно будет услышать. Неприятно, но необходимо. Можешь, предложишь мне все-таки вина?

Мес молчал.

— Я люблю хорошее вино, — сообщил Пиль. — Помню, в блаженны времена я предпочитал критское, а не ту дрянь, что разливал там Ганимед. А?

Мес пошевелился, поднял руку и щелкнул пальцами. У Пиля в руках оказалась чаша с вином.

— Фалернское, — сказал тот. — Сойдет.

Одним глотком он осушил чашу до дна.

— Отличное вино.

Из комнаты они прошли на террасу. Ветер, несущий лесные запахи, всколыхнул их одежду. Солнце ласково грело. На небе не было ни облачка.

— Кстати сказать, — заметил Пиль, облокачиваясь на парапет, — я уже не тот балаганный остряк, который хотел присобачить быку рога под глазами. Все мои остроты давно вышли, а душа наполнилась едкой горечью.

— Я думал, ты уже умер.

— Что я, чокнулся? — возмутился Пиль. — К тому же было приятно показать, что я сильнее всех этих лжемогучих, кто при первом же дуновении ураганных ветров ушел в Хаос. Уйти туда — самое легкое. Ты попробуй останься. Я, например, еще помню, как, свободный, не связанный формой и подобием, летел в безумных и сладких ветрах Изначальности. Вы-то этого помнить не можете. Вы еще молоды.

На уровне их глаз летела белая птичья стая. Внезапно она изменила направление, и птицы камнем упали на верхушки лесных крон.

Пиль тоже следил за ними.

— Многие ушли, — проговорил Мес. — В том числе те, кого ты, без сомнения, хотел бы видеть в первую очередь.

— Да. Но некоторые остались.

Мес повернул к нему голову.

— Я знаю, — сказал он. — Я даже знаю, где они. Более того, я знаю, что некоторые — мои соседи.

— Вихрящиеся Миры! — хмыкнул Пиль. — Весьма романтичное название. Этакий туманный и недоступный эмпирей.

— Всегда необходима Вершина, дабы укрыться от взглядов непосвященных.

— Или не желающих знать. Кстати, о Вершине. Там больше никто не живет. Золотые дворцы опустели, и теперь среди их развалин бродят любопытные, но, увы, неверующие альпинисты.

— Я никогда не чувствовал особой надобности в этих дворцах, — сказал Мес. — Отец любил это место, и с его концом пришел конец Горе. Печально.

— Да. Печально.

Мес повернулся к лесной дали спиной и оперся на парапет. Пиль смотрел на него испытующе.

— Я уже давно чувствую, — тихо сказал Мес. — Мир, который я знаю, уже не тот. Так было один раз, давным-давно, когда шло Изгнание. Ты должен это помнить. Что происходит, Пиль?

Неожиданно тот вздохнул.

— Есть несколько причин. Во-первых, умирает Кобленц, и оставшиеся Архонты просят тебя снизойти на Землю, чтобы принять на себя бремя его дел. И еще. Гогна пришли в мир.

Мес вздрогнул. Это имя заставило его — мгновенно, неосознанно, — перенестись в неясные события далекого прошлого, связанные с… — нет, он не мог припомнить. Смутно-невнятные толки, ходившие среди прочих членов Семьи, его почти не затрагивали. Но слово это — Гогна — заставило его содрогнуться от безотчетного ужаса.

— Ты боишься, — сказал Пиль.

— Да, — признался Мес, — но я не знаю чего. Я не помню. Расскажи мне, Насмешник. Ведь Хаос, прародитель твой, и Тартар походят друг на друга, как походят друг на друга и другие двое — матерь наша Гея и всесильный Эрос.

— Я рад, что ты признаешь это, — произнес довольный Пиль и тут же посерьезнел: — Я не смогу поведать тебе всего, ибо сам ничего не знаю.

— Ты из старых.

— Ну и что? О Гогна ходят лишь недостоверные легенды. Я, правда, могу пересказать их тебе.

— Я их помню.

— Мы никогда не дрались с ними, как дрались с титанами, — сказал Пиль.

— Они просто не давали нам повода. Кто-то из наших высказал предположение, что их сокрыл отец их Тартар. Это всего лишь одна из многочисленных версий.

— Тогда стоп, — сказал Мес. — Ты говоришь с такой страстностью. Все равно. Ведь на Земле больше не наша власть. Там теперь сидит он, а потому нас его проблемы не касаются. Нам неизвестны цели Гогна. Может, они хотят подчинить себе Землю, воспользовавшись нашей слабостью. Ну что ж, они вовремя ударят, как он тогда вовремя ударил, вторгшись в наши ряды и рассеяв их. Пиль выпрямился. Улыбка изгибала его губы.

— Ты не в курсе дел, — сказал он. — Потому что давно не был на Земле. О ком ты говоришь? Если о нем, то там нет его. А есть там Архонты, они ведают всем. Существует негласный договор, который составили он и некоторые из Семьи и еще другие — это было, когда он умер в последний раз. Так вот, там сказано, что Архонты будут распоряжаться всем вплоть до его второго прихода. Договор действителен и поныне. Ты тогда отсутствовал, и где ты был, мы не знаем. Но ты не стал Архонтом, хотя занимал и занимаешь видное положение в Семье.

— Ты тоже князь?

— Даже не собираюсь им становиться. Власть, знаешь ли, развращает. Но тебя они настоятельно просят вернуться. Ты им нужен. Тифон поднял голову. Дети Нуна подняли голову и шипят. И потом — брат твой уходит. Ты им нужен, Аргоубийца.

— С каких это пор ты выполняешь мои обязанности?

— Хе-хе, — хихикнул Пиль. — Ничьих обязанностей больше не существует. Все Ремесла перераспределены, потому что нету больше великих, кто ведал ими раньше, а он их Ареалы забрал себе перед тем, как вознестись. Но самое главное, что все он унести не мог. Поэтому на Земле остались Архонты. К слову сказать, — тут Пиль снова захихикал, склонясь к Месу, — Архонты вредят ему и будут вредить до скончания веков, потому что по сути-то дела они — старые. Он отлично это понимает, но поделать ничего не может. Возможно, у него не хватает ресурсов — заместить всех своими сторонниками. Возможно, уже нет сил. В любом случае, это нам на руку.

— Ты мне про него не рассказывай, — прервал его побелевший Мес. — Я рыбу ненавижу. Мне известно, кто он, но меня совершенно не интересует, где он сейчас и что делает.

— Не только тебе одному неизвестно, где он сейчас. Никто не знает. Все теряются в догадках. Выходит, что он оставил Землю на Архонтах. А им только того и нужно, ведь они снова дорвались до желанной и давно утраченной своей власти.

Темнело.

— Много там этих… Архонтов?

— Как положено, — сразу же ответил Пиль. — Семеро. Пока.

— А что… Луконосец? — замявшись, спросил наконец Мес. — Что с ним? Почему он…

— Он устал. Они все устали. Появившаяся в последнее время проблема сначала не обещала быть такой сложной. Однако незаметно она разрослась, и теперь никто не знает выхода. Твой брат — не первый, кто уходит. Сестер твоих уже нет — они ушли первыми.

— Как же мир… без них?

— Обходятся, — фыркнул Пиль. — В конце концов, это воля каждого — уйти, когда он пожелает. Не нам отговаривать.

— Все равно, — отрешенно сказал Мес. — Так кем стали Гогна? Ведь это их ты имеешь в виду, когда говоришь об этой серьезной проблеме?

Тьма наползала с запада по мере того, как садилось кровавое солнце. В ней тонули безбрежные леса, а небо начинало покрываться бледной сыпью звезд.

— Если хочешь что-либо узнать о них, — ровно сказал Пиль, — спрашивай не у меня. И не у членов Семьи ты должен спрашивать об этом. Никто не знает.

— А у кого? — взглянул на него Мес.

— Ты знаешь сам.

— Говорили, что все это время они скрываются в Недрах, — задумчиво проговорил Мес, — но я не встречал их, когда бывал там. Ни разу не встречал.

— Чем ты занимался все это время? — спросил Пиль.

Подул ветерок, прохладнее, чем до этого. Леса внизу зашумели под его порывами, а звезды в темной вышине взволнованно замигали.

— Тем же, — ответил Мес. — Никто не слагал с меня моих обязанностей, а сам я — не лодырь и не трепло, чтобы внезапно уйти от дел. Люди переселились на другие миры — что ж, им все равно необходим проводник, ибо кто из них сам найдет дорогу за Гранью. Они торгуют — им нужен покровитель.

— Все как в добрые старые времена, — медленно кивнул Пиль, глядя на темно-синий небосвод, раскинувшийся над ними. Дул ветер. Они стояли, глядя, как на востоке медленно, неохотно разгорается бледное свечение, и полоса лесов, зубчатая и темная, резко выгравировывается на фоне его.

— Вот в чем странность, — прервал молчание Пиль. — Мы знаем судьбы мира, а люди забыли нас. И никто, как прежде, не поклоняется Насмешке и не приносит жертвы Злословию.

Поколебавшись, Мес вдруг обнял его.

— Зря ты это, — сказал он. — Пойдем лучше… вина выпьем. Пойдем.

При неярком свете звезд он увидел, как блеснули слезы на глазах Пиля.

— Ты остался добрым пастырем, — прошептал он.

Красная сырная головка луны взошла на небе.

Сначала небо было белым и палящим. Потом оно начало темнеть. Происходило это быстро, даже чересчур быстро для того, кто не привык к нраву пустыни и поэтому не чувствовал изменчивости ее климата. Небо начало темнеть, первые несмелые дуновения ветра колыхнули верхушки барханов, и они задымились. Горизонт стал желтым и неотчетливым, будто далеко за ним кто-то большой и тревожный зажег огромные дымные костры, и они наполнили воздух пыльной гарью и желтизной.

Мес находился на Земле. Он давно здесь не был, так давно, что и не помнил, когда был здесь в последний раз. Он возник в полуобвалившемся белом храме с толстыми негладкими колоннами, расположившемся в самом сердце Ливийской пустыни. Сейчас он пробирался сквозь начинающийся самум, на ощупь, наобум, сообразуясь с собственной интуицией, а потому не наверняка, как хотелось бы, и ругая всех богов пустыни, каких только знал. Ругал он и духов пустыни, не называя их, однако, по именам, — в его положении это было более чем опасно. Ведь он, вторгшийся на чужую территорию, ничем не смог бы помочь себе в случае опасности и мог быть с легкостью уничтожен. Поэтому духов он ругал словами злыми и непотребными, шевеля губами, покрытыми мелким легким песком, — в воздухе его становилось все больше.

А ветер выл — надрывно, мерзко, вызывая какие-то тревожные, тоскливые ассоциации: с верблюжьими костями под неимоверной толщей песка, с белыми выветрившимися человеческими черепами — ветер и песок сожрали их темя, и теперь только глазные впадины да зубы белеют сквозь прах, — с одинокими путниками и почему-то с перезвоном колокольчиков каравана, мерным, глуховатым таким перезвоном, который доносится до умирающего от жажды, когда караван проходит от него в двух шагах. Ноги Меса по самое колено погружались в сыпучий песок, и ему казалось, что когда-нибудь нога его уже не встретит препятствия, и он завязнет в этой желтой пустыне навсегда.

Тогда, чтобы не давать воли этим мыслям, он стал думать о другом. Невольно, конечно, невольно мысли его перескочили вдруг в прошлое. Он плотнее запахнул свой плащ и стряхнул песок с полей шляпы. После той встречи с Пилем он много думал. Случайно забрел в библиотеку и нашел, что она действительно великолепна: на длинных, уходящих под самый потолок полках несокрушимыми рядами выстроились книги, сотни и тысячи книг, в которых навсегда запечатлелась человеческая мудрость. Вот чего он терпеть не мог — этого выражения.

Наугад потащил из книжного строя толстый том — им оказалась Библия. Его передернуло, он быстро поставил книгу на место, вытащил другую — Библия, большая, в кожаном переплете, лейпцигского издания 1903 года. Бросил на пол, потащил опять — Библия, на этот раз отпечатанная Гутенбергом в Майнце в 1458 году. Он заорал с досады, стал хватать одну книгу за другой: «Апостол» Ивана Федорова, проповеди Григория Великого, «Комментарии на книгу пророка Даниила» Ньютона, апологии Юстина и Татиана, «Строматы» Климента Александрийского, сборник энциклик Льва XIII, «Этимологии» Исидора. Он уже не листал книги, теперь он только смотрел на заголовок и тут же с яростью, с силой шибал книгу о стену, об пол, так что она трепыхала листами-крыльями, билась и жалобно трещала. «Сумма теологии» и «Сумма философии» Фомы Аквинского, комментарии Николая Кузанского, «Сын человеческий» Александра Меня, «О Граде Божьем» Блаженного Августина, сочинения Иринея и Оригена, немецкая Библия Лютера, Четьи-Минеи, «Точное изложение православной веры» Иоанна Дамаскина. Он уже не швырял книги, он рвал их в клочки, толстые фолианты, свитки и инкунабулы хрустели в его руках, и тогда он топтал их ногами в молчаливом бешенстве. Он пришел в совершенное неистовство, вокруг него вихрился смерч из летучих бумажных клочков, а сам он исполнял какой-то сложный и дьявольский танец под аккомпанемент рвущейся бумаги и трещащих переплетов. Под его свирепым напором сходила на нет человеческая мудрость.

Не удовлетворяясь происходящим, он бросился в соседнюю комнату, где на стенах висело разнообразное холодное оружие, сдернул со стены меч — тонкий самурайский клинок с длинной рукоятью, — и, вернувшись в библиотеку, с еще большим пылом принялся, обеими руками держа меч, крушить полки с книгами. От них поднималась едкая пыль, от которой он плакал, и ярость его не угасала, а наоборот, разрасталась, как огонь, подкармливаемый сухими ломкими ветвями, он уже не молчал, стиснув зубы, он вопил, он кричал во весь голос на том самом языке, слов которого уже давно никто не слышал, на медном, гремящем языке Гомера и Гесиода:

— Мудрость! Вот вам ваша мудрость! Вот вам! Вот!

И он крушил хрупкие стеллажи острой сталью клинка, крошил переплеты, резал страницы, разрубая целые ряды фолиантов. Summus desiderantis Иннокентия VIII, ренановская «Жизнь Иисуса», «О страданиях моей души» Григория Назианзина, «Наставление в христианской вере» Кальвина, «Молот ведьм» Шпренгера и Инститориса. Вдруг, задыхаясь, он обнаружил, что меч его иззубрился. Тогда он кинул его и, снова сбегав в соседнюю комнату, вернулся с громадным двуручным мечом — образцом тевтонской доблести. Размахнувшись, он одним ударом подрубил ножки у шкафа. Целая секция с грохотом рухнула на пол, давя книжную премудрость, и туча пыли густо повисла в воздухе. Он стоял неподвижно и оцепенело взирал на сотворенное им разрушение.

Когда пыль осела, он обнаружил перед собой лежащую открытой книгу. Он поднял ее. Это был Цельс, «Правдивое слово», тот его отрывок, который сохранился у Оригена:

«Многие безвестные личности в храмах и вне храмов, некоторые даже нищенствующие, бродящие по городам и лагерям, очень легко, когда представляется случай, начинают держать себя, как прорицатели. Каждому удобно и привычно заявлять: „Я — бог или дух божий или сын божий. Я явился. Мир погибнет и вы, люди, гибнете за грехи. Я хочу вас спасти. И вы скоро увидите меня, возвращающимся с силой небесной. Блажен, кто теперь меня почтит, на всех же прочих, на их города и земли я пошлю вечный огонь, и люди, не сознающие своих грехов, тщетно будут каяться и стенать, а кто послушался меня, тем я дарую вечное спасение“. К этим угрозам они прибавляют непонятные, полусумасшедшие, совершенно невнятные речи, смысла которых ни один здравомыслящий человек не откроет, они сбивчивы и пусты, но дураку или шарлатану они дают повод использовать сказанное, в каком направлении ему будет угодно».

Ветер совершенно осатанел. Теперь он стал видимым, ибо нес в себе песок, завиваясь наглядно прихотливыми узорами и воронками. Мес, что-то бормоча себе под нос и придерживая руками свою широкополую шляпу, шел. Ветер, несущий песок, мешал ему думать, и тогда он сплетенной из пальцев фигурой молча махнул в воздухе, и его окружил прозрачный желтоватый свет, так что теперь казалось, будто его тело облеклось в сияющий, как у святого, нимб. Песок не проникал за эту завесу. Так он шел сквозь ветер.

Конечно, что там говорить, Семья вымерла. Если придерживаться принципов прямого наследования, то со смертью брата лишь я один имею какие-то шансы на главенство. Но все изменилось. Для того, чтобы стать Архонтом, не обязательно быть сыном Кронида. Ведь даже хитрый и изменчивый Малларме тоже считается Архонтом, не говоря уже о Банокке, беспутном и веселом… О Пан, сын мой! С твоей смертью подошла к концу наша эра. Я сам провожал тебя к Порогу, чтобы увидеть, как оглянешься ты, прежде чем скроет тебя мгла.

Сначала все было не так. Разве мог коварный, зловещий Бог Пустыни претендовать на мировое господство? Разве мог брат, одно упоминание о котором вызывает холодный озноб, разве мог он, разрушитель, Аполлион, наводить ужас на Буле? И разве мог он сам, герр Мес (очень смешно), отступиться и укрыться, чтобы не коснулось его бремя Земли? У него заболел правый бок, и он остановился передохнуть. Вокруг выл ветер, несущийся в рыжей мгле.

Разумеется, брат уже умер. Мы быстро умираем. Раз, — и уже нет, одна смертная оболочка коченеет на одре. Сета они не хотят, но он силен. Он силен, потому что выжил. Он выжил, потому что злобен и — силен. Замкнутый круг. Модерата будет противиться и, конечно, встанет за Диониса и против Сета. А дорогой брат, так похожий характером на последнего, подаст свой несравненный голос за того. Он ненавидит и Модерату, и ее сына, — их главенство в Буле неоспоримо. И не остановится ведь, так и будет плести интриги, заговоры, даже, быть может, попытается убить. Да, это наверняка. Остальные не так сплочены. Малларме на все наплевать. Регана — лишь бы не отнимали ее демонского Ремесла, и потом, она птица ночная, хищная. Пан мой!

Он снова остановился, чтобы вытрясти песок из сапога. Ужасная гадость, когда мелкие угловатые крупинки набиваются в сапоги, — словно идешь по стеклу. Всегда проверяйте перед дальней дорогой, есть ли камешки в сапогах. Всегда.

Он уважал Детей Нуна. Тогда как его Семья вечно олицетворяла в мире земное веселье и свет, Дети Нуна властвовали над засмертной тьмой. Никто из Семьи не знал их так хорошо, как знал он, кого они принимали за своего и даже звали своим именем. Он знал, что выделяется среди остальных из Семьи тем, что — пограничник, вечно между светом и тьмой, проводник в сумерках, да и не любили они разговоры о смерти, даром что — хтоника, а потому — табу. И поэтому, когда он водил к Порогу страшные безмолвные толпы — женщины, юноши, старцы, немало видавшие горя, нежные девушки, горе познавшие только впервые, множество павших в жестоких сраженьях мужей, в нанесенных острыми копьями ранах, в пробитых кровавых доспехах, — они наслаждались близостью с прекрасными женщинами да кутили на своей вечнотучамизакрытой горушке. Но как только необходимо — ты и всегда ведь, герр Мес, посланником служишь, так вот что… Так он сказал, и вожатый послушался Аргоубийца.

Из потомков Нуна остались тоже немногие. Сет. Себек. Баст — эта наиболее привлекательна. Оси… Проклятье!

Он наткнулся на нечто. Это нечто, как он обнаружил, пошарив перед собой руками, было каменной стеной, сложенной из громадных кирпичных блоков. Следуя вдоль нее, он вскоре очутился перед высоким и темным порталом, покрытым неясной резьбой. Портал охранялся двумя статуями людей с головами ослов. Огромные каменные двери были раскрыты. Внутрь храма нанесло много песка, и его высокие терриконы громоздились везде, виднеясь между колоннами и дальше, ближе к священным алтарям.

Внутри было еще темнее, чем снаружи, но здесь, по крайней мере, не было ветра. Прямо перед собой он знал, что увидит большой зал, загроможденный толстыми резными колоннами, со стенами, покрытыми желтыми и голубыми изображениями, с потолком, являющим собой ночное звездное небо, глубокое и темное, как морские бездны. Но он направился не прямо, а свернул налево, предварительно сделав так, чтобы кадуцей светил ему. Пройдя немного, он остановился перед металлической дверью, пробитой по краям толстыми бронзовыми гвоздями. Остановившись, он постучал.

— Кто? — сказали из-за двери.

— Я.

— Имя? — сказали из-за двери.

— Герр Магнус Мес.

— Имя? — сказали из-за двери.

— Герр Магнус Мес!

— Имя? — сказали из-за двери.

— Тот.

Дверь бесшумно отворилась. Мес вошел и, не глядя по сторонам, двинулся по очень темному и очень узкому коридору к бледному свету, маячившему впереди. Коридор был длинен. Кадуцей, ярко сияющий в руке Меса, разгонял окружающую тьму, и тогда становилось видно, что стены коридора раскрашены красным и черным с нарисованным золотым змеем-уреем — символом священной земной власти.

Он без стука вошел в застланную дымом благовоний низкую комнату. Слева от себя он увидел изображение длинного тонкого человека с головой осла, справа — изображение того же человека, но уже с острым гарпуном, пронзающего им безобразного черного дракона. Прямо перед Месом высокий рыжий мужчина в пестром плаще, стоя спиной ко входу, держал в руках раскрытую книгу.

— И видел я другого ангела, — произнес Мес вместо приветствия, — и держал он в руке своей раскрытую книжку.

Стоящий резко обернулся, и его черные, глубоко сидящие глаза опалили Меса взглядом. Тот не отвел своего. Постепенно взгляд стоящего смягчился, но его лицо, изжелта-темное, с очень тонким безгубым ртом и маленьким подбородком, оставалось напряженным.

— А! — сказал он наконец. — Тот. Только я не дам тебе съесть эту книжку. Потому что ни в чреве твоем, ни во рту она не будет ни сладкой, ни горькой. Она очень невкусная, Тот.

— Автор никогда не ест своих книг, — ответил Мес. — Это книги едят автора.

— Очень хорошо, — сказал человек с книгой. — Но как прикажешь называть тебя?

— Только не Тотом. Меня зовут герр Магнус Мес.

Человек засмеялся. Смех его был неприятен.

— Остроумно. Очень остроумно. Герр Магнус Мес!

— А ты?

— А я — просто Сутех. Решил не лгать, да и потом, не люблю иноземщины.

— Да, Сутех.

Сутех отложил в сторону книгу, и Мес взял ее в руки.

— Хорошая книга.

— Ты думаешь? — Лоб Меса наморщился. — И как это мне удалось?

— В те времена ты был гораздо мудрее.

— Перестань.

Мес читал, Сутех стоял молча и смотрел на него.

— Знаешь что, — вдруг сказал он, чем вызвал удивленный взгляд Меса. — Давай уйдем отсюда. Перейдем в другие покои. Ветер воет и не дает мне сосредоточиться.

Мес усмехнулся.

— Сделай так, чтобы ветер утих.

— Не могу. Время от времени пустыне нужны самумы. Пойдем же.

Мес покорно последовал за ним. После недолгого путешествия по разрисованным коридорам они вошли в круглую комнату с круглым же бассейном. Круглые абажуры из белого стекла освещали наполненное густым паром помещение. Вода в бассейне была зеленовато-желтая. Пол был склизкий.

Сутех сделал знак рукой, Мес присел на одну из скамей, которые стояли вдоль стен.

— Извини, — произнес Сутех, раздеваясь и погружаясь в бассейн, — что заставил тебя присутствовать на этом моем ежедневном омовении. Здесь я всегда провожу время в глубоких раздумьях.

— Ничего, — сказал Мес.

Теперь над краем бассейна виднелись только голова и плечи Сутеха. Тело его было светло-желтым, точно слепленным из песка пустыни.

— Ничего, — повторил Мес.

— Давно здесь? — спросил Сутех.

— Не так давно. Я сразу к тебе. Теперь это не составляет такого труда. Пришлось только пробиваться сквозь бурю. Но ее ведь не сравнишь с прошлыми, верно?

По воде пошла рябь.

— Кто прошлое… А, впрочем, у тебя тоже не такая уж сладкая судьба.

Мес кивнул и раскрыл ту же книгу.

— Ты взял ее с собой? — послышался вопрос Сутеха.

— Угм, — невнятно ответил Мес, погруженный в чтение.

Сутех хмыкнул.

— Ты же ее написал, Тот!

— Забыл уже, — кратко ответил тот.

Недолгое молчание было прервано Месом.

— Вот послушай, отличные слова: «Знай, что, овладев этой книгой, ты будешь принадлежать к живущим и пользоваться среди богов особым влиянием. Знай, что благодаря ей никто не осмелится противоречить и препятствовать тебе. Боги сами подойдут, чтобы обнять тебя, ибо причислят к своему сонму». Великолепно! Насколько я знаю, это любимая твоя книга?

Прежде чем ответить, Сутех окунулся в теплую парную воду. Вынырнув, шумно вздохнул.

— Да, — наконец ответил он. — Ты ведь не зря завел этот разговор, Тот.

— Не зря, — согласился Мес. — Я и зашел к тебе не просто так, только потому, что мимо проходил.

— В чем же дело?

— Что сказало Буле?

Сутех резко шлепнул рукой по воде, издав звук, похожий на пистолетный выстрел.

— Я еще не знаком с его решением, — справившись с собой, произнес он. — И меня не осведомляли пока о смерти твоего брата.

— Так слухи не лгали? Ты метишь в Архонты?

— Да, — просто сказал Сутех: теперь над поверхностью воды торчала одна его голова с бесстрастным, лоснящимся лицом.

— Как к этому отнесутся твои…

— Они знают, — перебил Сутех.

— И они тоже?

— Не все.

— Крокодил?

— Да, он хочет. Но я ближе к цели.

— Отрадно, — промолвил Мес, — что к власти придут, наконец, враги Осириса. Но вдруг он узнает об этом?

— Он не узнает, — быстро сказал Сутех. — Смена Архонтов происходит без его ведома. Нужно лишь, чтобы их все время было семеро.

Он снова погрузился с головой. Мес терпеливо ждал, пока он вынырнет. Когда это произошло, он спросил:

— И сколько у тебя шансов?

— Достаточно.

— Кстати, — вдруг Сутех подплыл к тому краю бассейна, где сидел Мес, — а ты сам? Твоя персона, считают некоторые в Буле, весомее моей.

— А другие считают, что ты лучше. И ты этого хочешь, а мне этого даром не нужно. Пока.

— Вот именно, — кивнул мокрой головой Сутех. — Вот именно, пока. А что потом?

— Вопрос риторичен. Я не мойра, чтобы знать, что потом.

— И все-таки это плохо, что ты не мойра, — бормотал Сутех, медленно плывя вдоль края. — Тогда, по крайней мере, все было бы уже известно.

— «Со времени Ра все старое исчезает и на смену ему приходит то, что молодо. Каждое утро солнце восходит и каждый вечер скрывается на западе. Мужчина оплодотворяет, женщина зачинает, свежим воздухом дышит каждая грудь. Но все рожденные, все без исключения, идут к месту, которое им уготовано», — процитировал Мес.

— Уготовано ли мне то место? — пробормотал Сутех. — Или мне тоже — уйти на Запад? А, Тот?

— Не знаю, не знаю.

— Все насмешничаешь, ухмыляешься про себя. Ты хитрый, очень хитрый, Тот, — бормотал Сутех, продолжая плыть. — Ты вот тут о людях говоришь и ставишь их в пример. Люди что, Тот! Человек — это песок, сухой песок пустыни, и нет у него корней, ибо он сыпуч, и души нет, ибо сух он, а есть над ним только солнце, неумолимое, беспощадное солнце пустыни, которое жжет его и которое он называет — Судьба.

— Ты, Сет, — бунтарь, — вдруг сказал Мес. Сутех перестал плыть. — Тебе трудно, тебе сложно, потому что — неспокойный. И зависть тебя точит к выдержанным, и сердце твое переполнено тьмой, и зубами ты скрежещешь, ибо ничего не можешь поделать с собой. Давай вылезай из бассейна! Изумленный Сутех молча слушал.

— Не слышал, что ли?

Мокрое голое тело показалось на краю бассейна.

— Спасибо, что послушался меня… Я на власть Архонта не претендую. Но если мне понадобится, я тебя сброшу. Понял? Тебя вода размягчила? Где твои зубы? Когти где?

Рыжая шевелюра Сутеха встала дыбом.

— Я твоих приказов исполнять не стану, — тихо, с затаенным бешенством произнес он и выпрямился во весь свой гигантский рост. — Плевал я на твои приказы!

— Монту поддержит тебя, — так же тихо сказал Мес.

Сутех молчал.

— Осириса, — прошептал он наконец, — я ненавижу.

— Знаю, — невозмутимо сказал Мес, сложив губы трубочкой.

— Дерзай, хочешь сказать? — крикнул внезапно Сутех и, прыгнув вперед, схватил Меса за ворот плаща. Лицо того оставалось невозмутимым.

— В последний раз он умер на кресте, — напомнил он, видя перед собой расширенные красные глаза и искривленный рот, обжигающий лицо горячим, как суховей, дыханием.

Сутех нехотя отпустил его.

— Это подходящая для него смерть, — проговорил он.

Мес встал, подошел к бассейну и умыл лицо и руки. Зачерпнув воды в пригоршню, прополоскал рот, выплюнув потом воду обратно в бассейн.

— Эта книга, — сказал он затем, — не для тебя. Вернее, не для тебя в твоем теперешнем положении. Ты лучше развейся делом. Ты умеешь разрушать, а больше ничего не умеешь. Вот и хорошо.

Сутех стоял на месте. Потом мелькнуло его желтое, вытянутое как струна тело — он с разбегу нырнул в бассейн. Когда голова его появилась над водой, лицо Сутеха было счастливо.

— Спасибо, Тот, — сказал он.

Владыки истины, приношу вам самое истину: ни одному человеку не сотворил я зла, нарушив клятву.

Не сделал несчастным никого из моих близких.

Не позволял себе сквернословия и лжи в доме истины.

Не дружил со злом.

Не причинял сам зла.

Никто по моей вине не стал боязливым, калекой, больным или несчастным.

Я не делал ничего, что отвратило бы от меня богов.

Я не истязал человека.

Не морил его голодом.

Не доводил до слез.

Не убивал.

Не принуждал другого к вероломному убийству.

Не лгал.

Не расхищал имущества.

Не крал хлеба.

Не отнимал и не урезывал.

Не употреблял фальшивых весов.

Не отнимал младенца от груди его кормилицы.

Не совершал зверских поступков.

Не ловил сетями жертвенных птиц.

Не вредил разливу рек.

Не отводил течения каналов.

Не гасил огня.

Не похищал у богов жертвенных даров, которые они выбрали для себя.

Я чист. Я чист. Я чист.

Цезарь Кобленц умирал. Тело его, длинное и плоское, одетое в просторную белую рубаху, возлежало на расписном деревянном ложе, которое было устлано голубыми и зелеными покрывалами, руки безвольно покоились, вытянутые вдоль туловища, с неподвижными бессильными пальцами. Временами он медленно открывал глаза, и тогда взгляд его, устремленный уже не туда, где жизнь, встречался с взглядами тех, кто стоял рядом в молчании. Тогда они видели его глаза, спокойные и сосредоточенные на том, что было для сейчас главным.

Он шевелил серыми губами, они наклонялись, но ничего не могли услыхать. Они качали головами, отводили глаза и невольно переводили их на узкую хищную рыбу-зубатку, чье пронзенное тонким гарпуном изображение украшало изголовье постели. И взгляд их становился жестким.

Кобленц закрывал глаза и застывал недвижим. И так же застывали, будто белоснежного мрамора статуи, те, кто стоял у одра.

И первой стояла женщина. Ее лицо, красивое и властное, было повернуто к умирающему вполоборота, так что была видна тяжелая витая серьга в ухе и плавный изгиб шеи. Волосы ее венчала небольшая рубиновая диадема в виде короны. У нее был прямой тонкий нос, голубые глаза и красивый, четко очерченный рот с полными губами. Но при таком облике в фигуре ее присутствовало что-то от величественной грузности матрон, несущих на себе бремя жизни и мудрости. Ибо мудрость дается нелегко. Звали ее Модерата Редер.

Рядом с нею стоял дородный лысый мужчина. Несмотря на трагичность и тягостность минуты, лицо его не покидала широкая довольная улыбка. Его рот навсегда застыл в этой гримасе — уголки его были постоянно приподняты, и широкие губы улыбались. Его абсолютно лысая голова сияла и светилась и весь он сиял и светился желтым отсветом сытости и довольства. Он стоял, положив руки на небольшое, но объемистое брюшко, и с улыбкой смотрел в лицо умирающему. Его звали Аугусто Лента.

Чуть поодаль, в изножье кровати, одиноко и мрачно торчала высокая угловатая фигура. Человек в изножье также не отрывал своего тяжелого гнетущего взгляда от лица Кобленца. Изогнутый книзу рот был упрямо и холодно сжат, превратившись в тонкую щель, широкое, скуластое темно-красное лицо с выпирающим вперед носом, похожим на боевой «ворон» грозных триер, и острым выступающим подбородком было хмуро. Он стоял, подняв угловатые прямые плечи горбуна. Спутанная грива медных волос падала на плечи, закованные в стальную ребристую кирасу, на лоб, узкий и покатый. Звали человека Ахаз Ховен, и его присутствие явно тяготило первых двух, находящихся в комнате.

Но не Меса. Он появился здесь недавно. Сейчас он стоял поодаль, не приближаясь ни к двоим у края ложа, ни к мрачной и безмолвной фигуре в его изножье.

Кроме них и умирающего Цезаря Кобленца, в комнате никого не было. Она освещалась тремя бронзовыми светильниками и была очень мала. Стены были серы и голы, темные занавеси скрывали помещение от вездесущих солнечных лучей. Здесь было очень холодно, потому что близость смерти никогда не дает тепла. Смерть никогда не дает тепла. Странная, она всегда ясно дает осознать единое и извечное правило: будь ты хоть бог, хоть человек, но должен быть срок и должна быть та четкая граница, за которой нет и не может быть жизни, а есть только холод и неизвестность.

Герру Магнусу Месу мысль эта была понятна, как никому другому. Существование его неколебимо и связно было навек сопряжено с пониманием извечных конечных истин. И если некоторые представители людской философии называли ее «философией жизни», то он с полным правом мог бы назваться «философом смерти». Он не делал этого только потому, что больше не писал пространных трактатов и нигде не пропагандировал своих идей. Это была его философия, поэтому к самой смерти он относился легче, чем остальные.

Кобленц вновь открыл глаза. Тьма Конца уже виднелась в них. Модерата и Лента быстро наклонились к нему, ожидая, что он произнесет те последние слова, какие всегда невольно вырываются из коснеющих уст. Но Кобленц просто смотрел на них. Это не был бессмысленный, ничего не понимающий взгляд умирающего. Он просто спокойно и отрешенно смотрел на них, глядя, как склонились они к нему, ожидая.

Смерти нет. Есть только переход из одной плоскости бытия в другую. Есть только вечное обновление. Есть только взгляд из-за Порога на ничтожную суету живущих. Есть только срок.

Они выпрямились, разочарованные. А кадуцей Меса вдруг засветился, вспыхнул и потянул его куда-то, сквозь темную пленку барьера, лопнувшего, словно упругая материя, и он увидел перед собой странную и безжизненную местность. Это была не Земля и не другой мир, это был вообще Не Мир. Это был Порог, и Мес знал это. Серое вокруг постепенно темнело кпереди, а потом переходило в черное, которое разделялось надвое светлой чертой. Это черное круглилось наверху высокими арками. То были два Входа. Ему был известен лишь правый. Что за зевом левого и зачем он вообще, он никогда не знал.

Перед Входами на треножнике пифии восседал Кобленц, его брат, но не тот уже, который лежал там на смертном ложе, а другой, полный сил. Но лицо его было печально. С печалью смотрел он на Меса.

— Брат мой, — тихо произнес он.

Мес двинулся было к нему, но Кобленц поднял руку.

— Нет. Не делай этого. Я уже ухожу.

— Я пришел, — сказал Мес. — Почему ты уходишь, брат?

— Я устал.

— Мы все устали. Однако же до сих пор Буле было неизменным.

— Оно и будет неизменным. Ты войдешь в Буле, брат.

Мес покачал головой.

— Тифон рвется в Буле. И он будет там.

Взгляд Кобленца обжег его.

— Ты зря хочешь этого. К благому это не приведет. Тифон — пустыня, он иссушит Землю знойными суховеями, он сожжет созданий наших.

— Дабы вредить Адонису, — кивнул Мес.

— И ты тоже хочешь этого? — крикнул Кобленц. — Нет, брат!

— Я ненавижу его.

Вздох Кобленца был горек.

— Я уже ничего не решаю, — тихо произнес он. — Мне конец.

Он спустился с треножника и, не оглядываясь, побрел к левому Входу. Его фигура становилась все неяснее и неяснее, покуда совсем не пропала в угольной черноте за Порогом.

А Мес снова перенесся к ложу. Но на него никто не смотрел. Все взгляды были прикованы к одру. А на нем вместо так хорошо известной фигуры Кобленца лежала коричневая высохшая мумия — его смертная оболочка. Бессмертный дух покинул тело с именем Цезарь Кобленц навсегда.

Ховен рядом с Месом пошевелился.

— Прикажите, чтобы готовили погребальный костер, — прохрипел он и вышел из комнаты. Модерата, не взглянув на него, резко кивнула. Она все еще смотрела на останки Кобленца.

— Что он сказал тебе? — вдруг спросила она.

Мес молчал.

— Что он сказал? — повторила она, взглядывая на него.

— Передал тебе привет, — ответил Мес.

Все было кончено. Он прошел в ту же дверь, что и Ховен, и вышел на балкон. Здесь было еще холоднее. Ледяной пахучий ветер гор дохнул на него, растрепав волосы.

Солнце уже садилось за Гималаи, и вселенная погружалась во мрак. Лиловые, хмурились горы, грозные в своем молчании, постепенно одеваясь тенью. Она, сначала цвета заката, а потом темнее, темнее, становясь затем темно-синей, наползала на мир. Но небо было еще серо-красным, как бывает иногда в горах, когда облачность делает невозможными звезды. Ближние горы были уже синими, дальние, освещенные солнцем, еще белели. Их угловатые контуры, тронутые розовым, красками света расцвеченные, сверкали. Все было в синих и розоватых тонах.

Внизу, за изломанным перевалом, темнела развалинами древняя крепость. Он стоял на балконе старинного замка, одного из тех, кто помнил еще древнее зарево религии бон — религии демонов. Кобленц в последние столетия любил бывать здесь — это ненадолго восстанавливало его. И горы, сумрачно-синие, говорили об этом, и балясинки пузатого балкона, и вечернее небо говорили об этом. И камни вокруг об этом говорили.

Погребальный костер был давно готов. Он был сложен на внутреннем дворе замка, на старых потрескавшихся плитах. Бездымное, жаркое пламя, странно-яркое в синих сумерках, мигом слизнуло ссохшиеся останки, и тот, кто давно уже был мифом, окончательно стал им.

Расходились молча.

Как замысловато искривленный кусок дерева, бумерангом называемый, пропетляв немыслимо, возвращается к изначальному, так и они, когда была уже ночь, сходились на Буле. Мес вошел в зал и увидел уже прибывших первыми Модерату и Аугусто Ленту, все так же улыбающегося. Он кивнул им и занял свое место. Совет обещал быть горячим.

Он стал осматривать зал. Это было большое четырехугольное помещение, ярко освещенное и искрящееся. Стены желтые, с фантастическими изображениями сражающихся драконов: драконы красные, синие и черные. С потолка — люстра на бронзовой цепи. Три входа. Окон нет. Много мягких стульев с высокими спинками, увенчанными конусообразными шапками. На полу — яркендские ковры. Вошел Ховен, сел рядом с Месом. Кивнул. Не зря.

Вошли две женщины. Одна — черноволосая, с каким-то безумным взглядом черных глаз, белым гипсовым лицом и с посохом-факелом в руке. Движения ее были очень резкими. Ее звали Регана Цвингли. Вторая — изумительной красоты, с совершенно белыми волосами нимбом вокруг кирпично-красного лица. В ее лице, отдаленно напоминающем строгие и одновременно мягкие черты греческих статуй, в то же время было что-то мстительное и ядовитое — такой изгиб был у этого рта с пунцовыми губами, так смотрели темно-голубые глаза, словно вечный твердый лед вершин, недосягаемых для смертных. Звали ее Ирид Ириарте. Сели с одинаковыми кивками.

Вошел сонный вислоносый старикашка с подслеповатыми глазками — Трифон Малларме, — пробрел к своему месту, упал на стул, заснул.

Вошел веселый коротышка с лицом, покрытым лукавыми морщинками, и открытой улыбкой — Иоанн Лерке.

Вошел Пиль.

Вошел жирный до невообразимости, похожий на громадную масляную гору, и из сливочных холмов его щек торчал красный как морковка, ноздреватый нос. Звался Либан Бакст. Кивнул, уселся, — и заскрипел под тяжестью несчастный стул.

Вошел мрачный усатый Баал Форкис с извечным трезубцем в руке, кивнул только спящему Малларме, сел.

Вошел крепкий верзила, красный и тупой, с похотливым взглядом и алым чувственным ртом, — Джакомо Банокка.

Основной состав Буле был в сборе, но ждали остальных, не входящих в него. Вскоре выяснилось, что трое не придут, впрочем, как всегда.

Вошел Сутех вместе со страшнолицым, огромным, которого звали бен Кебес. Оба уселись рядом с Ховеном, слева от Меса.

Появились кубки с амброзией, которые были тут же выпиты. Первоначальное напряжение спало.

Пошел разговор.

— Живописное место.

— Давно я не пил эту жидкость. Вы заметили морщины?

— Да, место довольно красивое. Покойный был эстет.

— Морщины? Да вы прекрасно выглядите!

— Ах, смерть — это ужасно. Подумать только — Кобленц, великий Кобленц, и вот так вот позволил…

— Думаю, зал обставлен слишком претенциозно.

— Он не любил жизнь.

— Да, слишком претенциозно.

— Но у другой из железа душа и в груди беспощадной истинно медное сердце. Кого из людей она схватит, тех не отпустит назад. И богам она всем ненавистна.

— А нас все меньше.

— Как это верно сказано, подумать только, — и богам… как там дальше? Да!

— Ведь сам ушел! Никто его об этом не просил. Не понимаю.

— Ненавистна! Да!

— Кончайте… глупости все это. Сам, не сам — вас не спросили.

— Кстати, вы видели этого… бен Кебеса? Вон он сидит. Какое чудовище! Ведь он тоже…

— Меня спрашивать не надо. Я сама все знаю.

— А кто не тоже? Все тоже.

— Да.

— Хе-хе, вы ведь их не любите? А?

— Главное — не Кебес. Главное — это то, что ушел Цезарь Кобленц. А, следовательно, пришел Сутех. Вот что главное.

— А кто их любит? Ну, скажите, кто? Разве Ховен, негодяй. Я его ненавижу.

— А я знаю, что его изберут.

— Ненавидеть грешно.

— Голоса! Голоса! Мы не знаем, кто здесь за кого!

— Ах, опять моралии! Перестаньте, Малларме!

— Троих не хватает. Запомните это.

— Я сплю и вас не трогаю. На этом же основании прошу прекратить трогать и меня.

— …морские бездны ужасны. Но они будят чувства, а это совсем не так плохо, как кажется. Чувства — это ведь так… как бы это… словом, не знаю.

— А мы ведь разваливаемся. Вам не кажется?

— Не то, не то! Розовы, розовы были горы!

— Раньше была такая веселая поговорка: «Если кажется, перекрестись». Как вам? Ха-ха-ха!

— Видите ли, дорогая, их Пантеон — это нечто особенное. Да, конечно, они тоже были связаны с людьми, но — с людьми мертвыми. Примите во внимание это обстоятельство. Слишком много было богов, связанных с загробным культом. Это ведь значит, что люди в них нуждались. А это в свое очередь означает, что люди там жили не столько в этом мире, сколько в том.

— Ой, вы такой бесстыдник, Банокка!

— И вот эти двое здесь. Это только первые ласточки, будьте уверены.

— Да что вы, мадам, это такой невинный анекдот!

— Что, вы думаете, будут и другие?

— Хорошо, а что тогда анекдот неприличный?

— Неизвестно, сколько вокруг таких же, как мы, бездомных, бесцельных, безверных…

— Ха-ха-ха! Ах, да прекратите же, Банокка!

— Мы на нейтральной территории, герр Ховен. Кто может нагрянуть сюда? Местным Владыкам мы безразличны. Что им до нас? У них дела.

— Я скажу тебе по секрету, Мать Кибела, заговор — это не обязательно ножи под плащами и темная ночь.

— Война — вот что нам нужно. Хорошая кровопролитная война до тех пор, пока последний из сражающихся не издохнет. Вот что я люблю, герр Мес.

— Эмигранты!

— Я имею право на Архонтство. Как-никак, я сын Кронида. И не надо… не надо мне ваших уговоров, Ирид. Вы ведь и сами…

— Что, Сет?

— Дионис буянит.

— Настало время. На нашей стороне многие. Потерпи, Себек. В следующий раз и тебя…

— Пусть его. Он не добьется своего.

— Ах, Банокка… а правда, что у вас такой огромный фаллос?

— Я терплю, Сет.

— Да, мадам. Вот он.

— Нужно не допустить их, сын мой. Сможем ли? Не помешает ли нам этот рыжий дикарь? Я боюсь, Аугусто.

— Боже левый!

— Мы попытаемся, мать. Хотя я также не уверен.

— Мес, ты за нас? Смотри!

— Я боюсь, Аугусто.

— А кто еще?

— Я боюсь.

— Увидишь. Но многие, смею заверить.

— Уже скоро. Настал момент триумфа, Себек. Уже настал.

— Тогда и вы увидите, за кого я.

— Главное, не торопись.

— Мне, конечно, он не по душе, но уверен, мне понравится кислое выражение на морде Бона деа. Я ведь не забыл, как скидывали они меня с Вершине, копытами своими по спине колотя.

— Вы такой пошляк, Банокка!

— А вы злой, Пиль.

— К вашим услугам, мадам.

— Не забудьте, ведь я — самое Злословие!

— Сейчас!

Медленно и торжественно Модерата встала, зашуршало ее платье, и разговор прервался.

— По праву старшей, — объявила она в наступившей тишине, и Ховен рядом с Месом ощетинился, — я позволю себе открыть наше Буле. Все вы знаете, что сегодня ушел наш брат Цезарь Кобленц и сегодня же были преданы его останки священному огню. Место одного из Архонтов очистилось. И вполне закономерно мы задаемся вопросом: кто вместо него?

Она села.

— Кобленц придерживался определенной политики, — заметил веселый Лерке.

— Он никому не вредил, задавая тон всем.

Зашумели.

— Мы надеемся, что Буле изберет того, кому также будет дорога эта политика, — заметил Лента.

— Таких нет, — выкрикнул кто-то.

— Надоело! — выкрикнул кто-то.

— У нас свои планы, — выкрикнул кто-то.

— Кто говорит так, — проронила Млдерата, — тот отступает от священных принципов договора. Мы не вредим людям.

— А мы этот договор не подписывали, — донесся голос Ирид.

Проснулся сразу же Малларме:

— Зачем же так прямо, сестрица? — вопросил он дребезжаще. — Теперь намерения ясны.

— Они и были ясны, — выкрикнула со своего места Регана. — Да скажите же ей!

Ховен ворочался на скрипящем стуле и бросал сумрачные взгляды туда, где сидели Модерата и Лента.

— Боятся? — ухмыльнулся Пиль, перемигиваясь с лукавым Лерке. — Это только цветочки.

— Хватит с нас верховенства! — зарычал вдруг Ховен, мгновенно распаляясь. — Долой мамашу и ее сынка! Буле обойдется и без них.

Его тут же поддержали Ирид, Пиль с Лерке (эти как будто шутили) и Регана. Мес спокойно сидел и наблюдал.

— А ты? — спросил его волнующийся Сутех.

— Потом, потом, — отмахнулся Мес. — Я сейчас не нужен.

— Зачем, — спросил Бакст, — ты это затеваешь, Ховен?

— Заткнись! — приказал тот. — Ублюдок, винная бочка! Не тебе сидеть на месте Летоида!

Бакста заглушили.

— Ну что? — насмешливо завопил Ховен, обращаясь к Модерате. — Сойдешь со своего места сама? Или сбросить тебя?

Модерата, разгневанная, снова поднялась.

— Мерзкий солдафон! — возмущенно произнесла она. — Уймись! Еще не остыл пепел на костре Луконосца!

— Я говорила тебе, — сказал ей Регана.

Ховен раскрыл рот, загромыхал — засмеялся.

— Какими словами она изъясняется!

Сутех наклонился к Месу.

— У вас что, всегда так?

— Время от времени, — пожал плечами тот. — Нет сильной руки. Отце всегда служил сдерживающим фактором. Теперь они предоставлены самим себе. Не ведают, что творят.

Сутех отшатнулся от него.

Ховен бушевал, впрочем, с широкой неприятной улыбкой на устах.

— Я предлагаю, — сдержанно произнесла Модерата, не обращая внимания на его рык, — Архонтом избрать нашего дорогого Либана Бакста. На мой взгляд, он достоин этого.

Бакст зарделся и стал похож на вишневый пирог.

— Тогда лучше Мес, — послышался голос Банокки.

— Вето, — произнес Пиль.

— Отклоняется, — повела рукой Модерата. Ховен, яростный, направился к ней, но его на полпути задержали.

— Итак, все Буле… — начала она.

Наступила кратковременная пауза, и в этой паузе всплыл вдруг спокойный голос Меса:

— Предлагаю Сутеха.

— Вот и началось, — потер руки Пиль.

Лерке засмеялся. Где-то опрокинулся стул, рядом с Модератой вскочил на ноги Лента, крича:

— Вето!

Проснулся Малларме, сказал:

— Да-а, — снова заснул.

— Про! — вопил Ховен.

— Про, — подтвердил Пиль.

— Про, — сказал Лерке улыбаясь.

— Про, — гукнул бен Кебес.

— Про, — сказала Ирид.

— Про, — безразлично произнесла Регана.

— Про, — сказал Мес.

Модерата по очереди посмотрела на остальных.

— Ну, кто еще — про? — насмешливо спросила она. — Что же вы? Ведь вы тоже в этом заговоре.

Форкис взглянул на спящего Малларме, проговорил:

— Мне все равно, — отвернулся.

— Заметьте, троих не хватает, — вскричал Лента.

— Они не в счет, — грянул Ховен.

— Ты? — сказала Модерата Банокке.

Тот пожал плечами, самодовольно ухмыляясь.

— Контра, — сказала Модерата.

— Контра, — поддержал ее Лента.

— Контра, — пробормотал Бакст.

— Хе-хе, — скрипнул проснувшийся Малларме. — Ну, дела, — заснул.

Сутех встал со своего стула, сияющий.

— Ослобог, — поморщился Лента.

Сутех рассмеялся, глядя на него.

— Теперь, — проговорил он ласково, — я буду проводить свою политику. Ведь у меня есть своя политика, Исида, и планы свои тоже есть. Непери, ты тоже помни об этом.

— Страшное дело! — восхитился Банокка. — Он ведь их всех перебьет!

— Не забудь, — предупредил Ховен Сутеха, — что Адонис тоже входит в Буле, хотя никогда и не появляется.

— Не беспокойся, Монту.

— Как бы он не прислал ангела с огненным мечом, — произнес Пиль.

— Бойся, Осирис! — заорал победно Сутех, вздевая руки.

Мало-помалу все начали расходиться и исчезать, и первым исчез Малларме, превратившись в птицу.

— Ты не очень-то, — сказал Мес Сутеху. — Не сильно радуйся.

Тот, восторженный, обнял его.

— Я этого тебе не забуду, герр Мес, — взволнованно проговорил он.

— Ладно, ладно.

Над горами уже занималось утро. Горные пики были черны и остры, как исполинские черные ножи, вытащенные из ножен. Зарево вставало над замком, а по небу, красные, словно подсвеченные снизу пожаром, неслись тяжкие алые тучи.

После важного, но чересчур короткого Буле дни снова потекли спокойно. Иной раз он даже забывал, что недавно было что-то, и снова семь Архонтов у Земли. Равным образом он не чувствовал, что многое пошло на изменение. Зато он по-прежнему беспричинно испытывал муки тревоги, а потому знал: в мире все остается неизменным. Как было уже сказано, он не любил прошлого, как не любил и будущего: оно и впредь сулило ему неприятные сюрпризы.

Теперь он редко бывал в своей резиденции. Частые визиты в миры, населенные людьми, продиктованные веленьями его Ремесла, быстро вернули его к воспоминаниям о временах давно прошедших, когда боги жили среди смертных, любя и карая. Но они были боги и тем были хороши, ибо у человека был шанс попасть в герои при жизни и быть вознесенным на Вершину. Лестно для человека, когда он знает, что боги живут не где-нибудь в поднебесье или, того хуже, не живут, но обещают когда-нибудь прийти, дабы воздать или покарать, а здесь, рядом, быть может, в соседней хижине или вон в той пещере на склоне горы. Он часто размышлял на подобные темы. Вспоминая самую ненавистную книгу, в очередной раз поражался идиотски-простому, такому чисто человеческому определению: «Я есмь сущий». Проблема не в самом боге — ему нет дела до людских определений его естества, он сказал и забыл. Проблема в несовершенном и бедном языке, которым они пытаются или даже осмеливаются определять. И тогда Мес усмехался, пожимая плечами, — он не отказывал людям в известной смелости.

Была глубокая ночь, когда Мес прибыл на Вихрящиеся Миры, в свой дворец. Ветер гудел в верхушках лесных деревьев. Он посмотрел наверх — открылась бездна, звезд полна. Вошел в свои покои и не успел даже принять душ и переодеться, как кадуцей позвал его.

— Что, опять? — недовольно спросил Мес.

«Да», сказал лавровый жезл. «Да».

Тогда Мес, вздыхая, прошел в специальную комнату, ключ от которой всегда носил на шее. Это была черная комната без окон. Три черных зеркала висело здесь. Свеча горела перед каждым зеркалом, отражаясь в его матовой темной поверхности.

Он подошел к среднему зеркалу. Огонек свечи колыхнулся, потом ярко вспыхнул и стал ровным. Зеркало не отразило Меса. Оно вообще ничего не отражало. Лишь огонь свечи ярко горел внутри него. Мес протянул руку к нему, и огонь стал прозрачным, стал живым, и не было больше темных рамок зеркала, и тьмы не было, а только огонь свечи горел, согревая и даруя надежду, грея и давая надежду, давая тепло и обнадеживая.

Мес сказал:

— Великие Спящие Божества Космоса, те, кто без имени, те, кто родил и вскормил… Те, кто без числа и времени, те, кто спит и не просыпается, те, чьим велением все… Впустите меня!

И огонек свечи протянул ему теплую руку. Кадуцей потащил вперед, и Мес шагнул, повинуясь.

Мертвые были перед ним. Их было не так уж много, как казалось на первый взгляд. Но сначала казалось, что толпа их яростна и угрожающа и отлично знает, что делать и куда идти. Но Мес знал, что они беспомощны, ибо все они были людьми. Они стенали и плакали, потому что на самом деле понятия не имели, куда идти и что делать. Головы их были забиты разной ерундой, и они лопотали что-то о темных тоннелях со светом в конце, о бесплотности, об ангелах, о небесном парадизе. Мес не слушал их. Он сделал знак, и десятки лиц повернулись к нему, сотни глаз уставились на него и сотни ушей навострились, дабы слушать. Он произнес устало:

— Добро пожаловать за Грань. Я — ваш Проводник. Разница между нами лишь в том, что я — знаю, а вы — нет. Однако в вашем случае разница эта превращается в неодолимую пропасть. Перестаньте твердить ерунду про белые ризы и рай, а лучше идите за мной.

И, поведя жезлом, он повел их за собой.

Толпа одетых в белое влеклась за ним, а он шел впереди, кадуцеем помавая. Вокруг не было ничего. В былые времена он чаще бывал в этом неприятном месте, и единственным аргументом в пользу этого было то, что он всегда возвращался, в отличие от тех, кого вел. За собой он слышал шарканье множества ног, становящееся все громче и громче, нарастал смутный гул, и по опыту он знал, что мертвых прибавляется. Он возникали и появлялись с разных сторон. Ему не надо было оглядываться, чтобы знать: он ведет уже огромную толпу.

Так было пройдено много, и вот стал виден конец. Впереди показались темные арки Входов. Когда подошли ближе, оказалось, что прямо перед ними протекает узкий, прямой как нитка ручеек. На берегу этого ручейка сидел мрачный темный человек и курил сигарету. Он был одет в черную рубашку и потертые джинсы. Мес махнул ему рукой.

— Здорово, — откликнулся человек, вставая и отряхивая зад. — Привел?

— Принимай, — сказал Мес.

— Эй! — заорал человек, адресуясь к мертвым. — Проходи по одному! Вон в тот Вход, в тот, что справа! И он стал с мрачноватыми загробными шутками переводить мертвых через ручей. Вскоре ему это надоело, и он подошел к Месу, на ходу вытаскивая из кармана бутылку. Они медленно и со вкусом выпили, глядя, как мертвые осторожно и с недоверием перешагивают через вялый холодный ручеек, исчезая затем в пасти Входа. Человек в джинсах предложил Месу закурить. Некурящий Мес отказался. Человек в джинсах закурил. Они присели на бережок. Мертвые переходили.

— Давно ждешь? — спросил Мес.

— Только прибыл, — кратко ответил тот.

Они снова собрались выпить.

— Простите!

Они подняли глаза. Перед ними стоял небольшой старичок с аккуратной белой бородкою. С его лица не сходило удивленное выражение.

— Простите, — повторил он. — Но я никак не могу понять. Ведь я умер?

— А как же, — неумолимо сказал мрачный.

— Но что тогда… это? — Старичок повел рукой вокруг.

— Это — Порог, — вежливо проинформировал его Мес. — Место, к которому приходит каждый, рано или поздно.

Старичок, видимо, не поверил. Он начал горячо и пространно говорить об Аиде, Вальхалле, Эдеме, Шеоле, Миктлане и Хель. Мес и человек в джинсах слушали не перебивая, последний — даже с интересом. Когда старичок иссяк, человек в джинсах спросил его:

— Ну и что?

— Как что! — воскликнул старичок с явным намерением пересказать все сначала.

— Кончай, — сказали джинсы. — У вас, людей, фантазия просто неудержима. На самом же деле есть он, есть я да вот тот Вход, тот, что справа. А больше ничего.

Тогда старичок рассказал им о Танатосе и его объятьях, о семи кругах ада и о ладье Харона. На этот раз его перебил Мес.

— Вы склонны к олицетворению, — произнес он. — Но существуют вещи, которые не нуждаются в персонификации. Не было ни Танатоса, ни Гипноса. Не было.

— А я никогда не умел грести, — прибавил мрачный.

Старичок, расстроенный, поплелся ко Входу и вскоре исчез.

— Шевелись, — орали джинсы, жестикулируя. Мертвые переходили Порог.

Внезапная мысль осенила мрачного.

— Ты никогда не видел, что там за Порогом? — спросил он.

Мес качнул головой.

— Никогда. Обратно не выходят.

— Что же там, по-твоему?

— Хаос, — проронил Мес.

Мрачного передернуло.

— Давай, давай, — еще пуще завопил он мертвым. Те шли.

Достоверно известно: боги — дети Хаоса. Мес не верил в красивые легенды, но эта многим казалась былью. Приятно выводить свой род от Хаоса. Если как следует напрячься, то даже можно вспомнить… как там Пиль говорил… безумные, сладкие… черные ветры Хаоса… а я лечу в них… наслаждаясь, ликуя… паря на невидимых крыльях… нет, не помню я ни черта.

Последние мертвые исчезли под аркой Входа.

— Выпьем, — торжественно объявил человек в джинсах, доставая бутыль, — за очередных смельчаков, пустившихся на поиски неведомого.

— Выпьем, — сказал грустный Мес.

Выпили.

Обратный путь он проделал один. Когда снова оказался в черной комнате, задул свечу, и она погасла. Он отправился в душ и здесь, лежа в теплой ванне, уснул.

Приказ настиг его прямо здесь. Приказ безмолвный, всепроникающий, неотменный, неодолимый, неотвергаемый, ослепительный, щедрый, неописуемый, неповторяемый, неповрежденный, неизреченный, безвременный, неотложный, зажигающий, явленный в молнии.

В общем, он снова требовался.

Он с кряхтением выбрался из ванны, долго вытирался пушистым белым полотенцем. Брился. Потом шел тихими пустынными залами, ударом ноги распахивая резные деревянные двери. На середине одного из залов оказалась навалена большая куча белых камней. Мес взобрался на нее и застыл в неподвижности. Потом его не стало.

Садилось красное медное солнце, постепенно остужая свой жар в голубом мареве горизонта на западе. Белое плато вокруг было пустынно. Вдалеке на красновато-желтом небе отпечатались темно-синие горы. Стояла тишина, лишь в трещинах между камнями стрекотали сверчки.

Он вышел из развалин ротонды. Стол уже ждал его, стоящий у подножия растрескавшегося желтовато-белого фундамента. Хозяин Стола поднял фужер с вином.

— Мы ждали вас, — провозгласил он. — С очередным возвращением!

— Рабы не подал? — ворчливо осведомился Мес, садясь за Стол.

— Никакой рыбы, — воздел руки хозяин. — Нам два раза повторять не приходится.

— Поедим, — пригласил Мес.

Они начали есть. Стояло — куропатки в винном соусе, круг жирной сочной колбасы, овечий сыр, хлебы, зелень, помидоры, большая плетенка с вином.

— Легкий ужин, — заметил Мес, обсасывая косточки.

Хозяин поклонился.

— Новости?

— Все своим чередом в великих стенах Космоса.

Мес прищурился.

— Ну, а то, что вне них?

— А об этом нам ничего не известно, — так же хитро прищурился хозяин Стола.

Мес поднял и выпил свой фужер.

— Хорошо, — сказал он, вставая. — Хорошо.

— Стены сдерживают Хаос, — вдруг произнес хозяин. Он не поднимался из-за своего Стола. — Они крепкие, стены. Но Хаос все равно нашел лазейку. Хаос поселился в умах и сердцах.

Мес поднял руку и жезлом смахнул со Стола плетенку — темное вино брызнуло на белые камни.

— А вот об этом, — спокойно произнес он, — прошу тебя никогда не говорить. Что ты знаешь о сердцах, говоря так значительно? И что знаешь ты о Хаосе, ты, дух?

— Ничего, господин, — так же спокойно ответствовал хозяин. — Прости, господин.

Мес еще немного постоял.

— Ну, я не знаю, — проговорил он, двинувшись в дорогу. Не оборачивался. Все равно исчезнет.

Обиталища Снофру достиг скоро. Слепящий камень плато сменился угрюмым молчанием темных стен. Присели возле них изваяния с каменными лицами. Острые яркие лучи протыкали темное пространство помещения позади Омфала, исходя из узких щелей с поверхности. Снофру вышел навстречу Месу.

— Сегодня вы вовремя, герр Мес, — произнес он, как-то странно ежась.

— Что Арелла?

— Она готова.

— Пусть не впадает в транс, — пошутил Мес, усаживаясь в кресло и принимая от Снофру традиционную чашу. Тот вдруг ухмыльнулся.

— Она знает, что делать.

— Приступайте, коли так.

Он открыл окошечко, и вот что странно: он не услышал обычного людского гомона, переполнявшего в этот час святилище Трижды Величайшего. Да, ошибиться было невозможно — огромный чертог был пуст, только переглядывались между собою громадная статуя Трисмегиста и тихо и загадочно улыбающиеся лики под потолком. Пуст был и каменный помост жрицы. Хор бормотал — точно скопище косноязычных уличных певцов.

Дам! — булькнул глухо гонг. Среди молчания храма и казавшегося ненужным шума, издаваемого хором, где-то далеко скрипнула дверь. Через огромное пространство, огибая статую, к Арелле, выросшей на помосте, шел человек. Он был один, и Омфал со своим подавляющим величием еще более подчеркивал это, как бы говоря: «Что за мелкое насекомое ползет по моему телу?» Человек приблизился, и Мес увидел, что на нем золотом, самоцветами сверкают богатые одежды, и блеск металла ложится снизу на его лицо, делая его каким-то неживым, точно отлитым в виде драгоценной погребальной маски. Медальность его облика особенным образом подчеркивали его глаза — холодные и немигающие, они льдисто смотрели с красивого, в бронзе отлитого лица.

Человек остановился недалеко от помоста.

— Оракул слушает тебя, — промолвила жрица, и подобрался позади помоста Мес. Насмешливой улыбкой сморщились губы живого изваяния, стоящего перед ней.

— Воистину говорят, — гулко сказал он, — те, кто ближе к богу, со временем становятся чересчур высокого мнения о себе. Ханжество — болезнь нашей эпохи. Кто ты, женщина?

Жрица изумленно заморгала — так с ней еще не разговаривали. Но мгновенно прежняя маска, внезапная сдернутая этим человеком, вновь легла на ее лицо.

— Я Арелла, жрица этого оракула, — громко и гордо произнесла она. — Но сам кто ты, спрашивающий?

— Мое имя Зет Браганса, — обронил человек. — Недавно я стал королем этой страны. Твой оракул, Арелла, также входит в мои владения.

— Вотчина бога не может быть под властью человека, — отчеканила жрица.

Медленная улыбка всползла на лицо Зета Брагансы, короля, раздвинула губы.

— Бог далеко, Арелла, жрица.

Мес за стеной почесал затылок.

Жрица отшатнулась.

— Как можешь ты, — в волнении воскликнула она, — как можешь так говорить здесь? Трисмегист слышит тебя!

Человек затрясся в тихом смехе, и было это тем страшнее наблюдать, что черты его лица почти не изменились, а глаза продолжали оставаться холодными. Отсмеявшись, он сказал:

— Я не верю в богов, Арелла, жрица. Мне они ни к чему. Единственный во всей Вселенной, я остаюсь вечным атеистом.

— Но сам ты не вечен, человек, — раздельно и бесстрастно сказала она. — Чем может служить тебе бессмертный оракул? Или ты пришел глумиться над беззащитными слугами Трисмегиста?

— Но ты сказала, что грозный бог слушает меня, — насмешливо произнес Браганса.

— Миры людей — мерзь и зло, — устало сказала Арелла. — Мы верим Трисмегисту. Однако мы знаем, что он не сможет защитить нас от всех несчастий. Болезнь и порок подстерегают всякого, и отвратить их от нас — долг прежде всего наш, а не Трижды Величайшего. Хватает и того, что он спасает нас от загробных мучений в скитаниях души по серой вечности Порога.

Браганса подошел ближе. Он слушал.

— Трисмегист заботлив, — говорила жрица. Глаза ее заблестели. — Он — добрый пастырь. Его благость не стоит наших черствых душ. Его сила бессильна поколебать столп нашего неверия. Даже слова его, мудро прорицающие, болью отзываются в сердцах лишь немногих. В сердцах же остальных они поднимают только облака рыхлого ила тупоумия. Но немногие эти, болью взращенные, прозревают и осязают боль мира.

Мес у своего окошка с восхищением смотрел на нее. Он даже забыл о чаше с вином, стоящей у него на коленях.

— Послушай, Снофру, — прошептал он, не отводя глаз от напрягшейся смуглой фигуры жрицы, — послушай, как она говорит!

— Она говорит истину, герр Мес, — ровно ответил жрец.

Браганса тем временем, воспользовавшись паузой в словах Ареллы, вставил:

— Ты у оракула, жрица, не забывай этого. Слова его сбивчивы и неясны, как неясен сам облик этого вашего бога, но все-таки он существует, и люди, мои люди, идут к нему. Ты не забывай об этом, жрица.

Арелла наклонилась к нему, и запах благовоний, смешанный с запахом ее разгоряченного тела, видимо, почувствовал Браганса: ноздри его дрогнули и плотоядно блеснули холодной изморозью тронутые глаза.

— Задай вопрос, — попросила она. — Задай один-единственный вопрос, король.

Тот отступил на шаг — так поразила его вдруг ее странная нечеловеческая красота.

— Один вопрос, — повторила она.

Браганса разлепил губы.

— Хорошо, — сказал он. — Я исполню твое желание и выслушаю слово оракула. Но не думай, что я последую ему. Об этом мне еще стоит поразмыслить. Итак, — возгласил он громко, — я, Зет Браганса, суверен всех этих земель, спрашиваю тебя, Трисмегист: что ждет меня в будущем? И дай на этот мой вопрос, сумбурный и расплывчатый, свой ответ — четкий и прямой.

Мес улыбнулся за стеной.

Рядом с Брагансой упал камень. Тот упруго отпрыгнул в сторону, еще два камня упали, разбиваясь, мельчась на осколки, еще упали камни, еще упали. Он взглянул наверх. Статуя Трисмегиста, огромная и торжествующая, размыкала скрещенные до этого руки на груди. Браганса попятился. Улыбка статуи уже не была загадочно-ласковой, она на глазах превращалась в гневную гримасу. Гигантское изваяние с каменным грохотом развело руки в стороны: одна, сжатая в кулак, опустилась вдоль туловища, другая уставила перст на Зета Брагансу, карлика у пьедестала, который еще осмеливался взирать снизу вверх на происходящее, не падая ниц от священного ужаса.

— Зет Браганса! — Голос этот не был оглушающим, бросающим на колени помимо воли трубным рокотом. Это был просто Голос, и исходил он из уст статуи. — Ты спрашиваешь, каково твое будущее? Однако я не статуя командора, чтобы утаскивать тебя в ад. Говорю тебе: ты умрешь своей смертью, Зет Браганса, и лишь потом рассмотрятся твои грехи. До той же поры живи как жил, но не гневи более богов несвязным своим языком!

Пока исполинские руки вновь принимали прежнее положение, пока появлялась вновь загадочная улыбка, пока гремело эхо под сводами Омфала, Браганса стоял неподвижно, лишь мелкие капельки пота выступили у него бисером на лбу. Что касается жрицы, то, неподвижная, пораженная явленным чудом, лежала она на помосте, раскинувшись крестом. И еще раз произошло это, когда на слова пришедшего в себя Брагансы: «А статуя-то полая!» грянуло из уст каменного Трисмегиста:

— Червь! — и камень величиной с те, что, вращаясь, вылетают из боевых пращей, ударил его в щеку, повалив наземь.

В своей комнатушке Мес, уставший донельзя, не глядя на давно лежащего на полу Снофру, подпер голову рукой, бормоча:

— Дешевый трюк!

Вспомню, — забыть не могу, — о метателе стрел Аполлоне. По дому Зевса пройдет он — все боги и те затрепещут, с кресел своих повскакавши, стоят они в страхе, когда он ближе подступит и лук свой натягивать станет. Шутки изволит шутить Аполлон дальнострельный, могучий: все бы ему веселиться, Кронидову сыну незлому, время в пирах проводить и в охотных облавных забавах, дев полногрудых ласкать да мелодьи играть на кифаре, дивно, высоко шагая. Вокруг него блещет сиянье, быстрые ноги мелькают, и пышные вьются одежды. Горе нам, горе, не стало уж Феба меж нами — в сумрачный дымчатый Хаос, стеная, навек удалился, лук свой забросив и стрелы, и сладкую песню кифары, и мудрость, любовь свою к людям, которые, хоть бы и смертны, были богами любимы. О горе нам, горе, несчастным!

Страшный, свирепый Тифаон, для смертных погибель и ужас, там воцарился, заняв Аполлоново место. Силою были и жаждой деяний исполнены руки мощного бога, не знал он усталости ног; над плечами сотня голов поднималась ужасного змея-дракона. В воздухе темные жала мелькали. Глаза под бровями пламенем ярким горели на главах змеиных огромных. Взглянет любой головою, — и пламя из глаз ее брызнет. Глотки же всех этих голов голоса испускали невыразимые, самые разные: то раздавался голос, понятный бессмертным богам, а за этим, — как будто яростный бык многомощный ревел оглушительным ревом; то вдруг рыканье льва доносилось, бесстрашного духом, то, к удивлению, стая собак заливалася лаем, или же свист вырывался, в горам отдаваяся эхом.

Я же хвалить не устану метателя стрел Аполлона. Силу его и отвагу никак позабыть не могу.

Мир Ахаза Ховена был миром войн. Это был истинно Вихрящийся Мир, где не было ничего, кроме крови и смерти. Он разительно отличался от мира Меса, загадочного в своем золотом существовании под теплым морем солнечных лучей. И, тогда как мир Меса в своем бытии опирался на глубоко залегающие в недрах вселенной законы жизни и смерти, мир Ховена покоился на одном лишь холодном и равнодушном молчании смерти. Только здесь смерть теряла свой сакральный и уединенный характер и из неотвратимой спокойной неизбежности превращалась в нечто шумное, буйное, красное, даже карнавальное. Она была здесь уже обыденностью, еще большей обыденностью, чем была когда-то в прошлые века. Мир Меса был пуст и полон тайн. Мир Ховена поражал глаз и оглушал слух необычными картинами, неистовой какофонией звуков, и все это напоминало почему-то пиршество — но пиршество мрачное, застолье во время мора.

Длинные вереницы черных птиц тянулись через все небо. Горький дым жег ноздри.

Мес засунул руки глубоко в карманы — было холодно. Налетал ветерок, остро обдувал лицо и грудь, свистел в развалинах серой беседки, где только что появился Мес. Беседка эта стояла на невысоком холме, ее обвивал плющ и цепкие колючие ветви еще какого-то растения, усеянного ядовито-желтыми цветами. Перед ней мрачный расстилался и безрадостный ландшафт. Неровная, изрезанная острыми оврагами местность к западу резко понижалась, переходя в крутой угловатый обрыв. Вся она была испещрена низкими искривленными силуэтами безобразных деревьев, похожих на виселицы. Над обрывом воздвигался гордый замок с флагами и флюгерами, островерхими башнями и зубчатыми стенами. Замок был осажден, вернее, так казалось сначала. Но, приглядевшись, Мес понял, что никто не лезет на высокие стены, никто не забрасывает фашинами ров и никто не приставляет штурмовые лестницы. Две шумные, непутевые орды, обретавшиеся под стенами, сражались между собой, а замок, как ни странно, походил больше на беспристрастного, скучающего наблюдателя за детским шелапутством драки, кипящей рядом с ним, чем на обреченную твердыню.

Дорога к полю боя была тяжелой и длинной. Мес подолгу застревал в мокрой глинистой почве, огибал извилистые глубокие овраги, словно разрезы, оставленные большим скальпелем, из которых давно вытекли соки земли, но которые еще не зажили, пробирался между колючими деревьями, похожими на виселицы, и иногда оказывалось, что это и самом деле виселицы, некоторые пустые, некоторые занятые давно разложившимися трупами, качающимися в каком-то медленном танце. Танец висельников. Рембо.

И вот, наконец, он подошел к замку. Вблизи он не был виден целиком, а видна была лишь одна его стена — она оказалась на диво высокой. Ни одна штурмовая лестница не смогла бы достать до ее верхушки. Он присвистнул, глядя наверх. Рядом с ним сражались. Мес остановился и начал глядеть на битву: ворот в стене не было, и он хотел спросить об их местонахождении, чтобы попасть внутрь замка. Но люди рядом с ним бились с ожесточением, с глухим рычанием, Мес видел их тупые странные лица с неподвижными глазами, они заносили для удара короткие мечи, направляли в цель копья и ассегаи, ударяли друг друга палицами и булавами, били молотами и чеканами, крутили над головой боевые цепы, стреляли из луков, метали пращами камни. Эти люди были очень заняты, и Мес отвернулся от них, решив отыскать ворота самому.

Он их вскорости отыскал. Ворота были — крохотная калиточка, покрашенная под цвет камней, так что он даже не сразу ее заметил. Рядом на шнурке висел молоток, каковые молотки обычно украшают собою монастырские ворота. Постучал. Сразу же хриплый голос произнес:

— Кто?

— Да вы что, сговорились? — заорал Мес в возмущении.

— Кто? — настаивал голос.

Мес затарабанил кулаками в дверь.

— Вчерашний день, — орал он. — Открывай!

— Имя?

Он решил не упрямиться.

— Герр Мес.

И дверца растворилась. За нею никого не оказалось. Взбешенный Мес прошел через двор, мощенный неровным галечником, и начал подниматься по длинной лестнице наверх, в замок. Здесь, на лестнице, и встретил его сам хозяин замка. Ахаз Ховен стоял, расставив ноги в красных сапогах, положив руку на эфес меча, и широко склабился. Судя по этому, он был вроде как рад дорогому гостю.

— Надо было пароль сказать? — сухо приветствовал его Мес.

— Рад, рад, — произнес Ховен, не обращая внимания на эти слова. — Вот уж не знал, что ты явишься. Тебе был бы оказан великолепный прием.

— Мне уже был оказан такой прием, — не унимался злопамятный Мес.

Ховен расхохотался, широко разевая рот.

— Люблю тебя за эту самоуверенность. Ну, пойдем.

И он, держа Меса за руку, повел его за собой. Тот потихоньку высвободился, но Ховен снова схватил его за локоть, сжимая как клещами. В этом неудобном положении поднялись по узкой лестнице, что доставило Месу массу неудобств, в смотровую башню.

Отсюда побоище под стенами замка было видно куда лучше, чем с холма. У Ховена, глядящего на битву, обветренное грубое лицо восторженно закаменело, налились желваки, приоткрылся рот.

— Смотри, — закричал он, не отрывая глаз от сражения и продолжая сжимать руку Меса. — Смотри, как они дерутся! Ты только погляди на это!

Мес зашипел от боли, но произнес:

— В самом деле… прекрасно…

— Да? Да? — спрашивал Ховен, блестя глазами. — Моя школа, клянусь Хаосом! Я учил их, мерзавцев!

И он раскатывал «р», грохоча и рыча.

— Ну ладно, — произнес он потом, неохотно отрываясь от любимого зрелища. — Ты прибыл сюда. Зачем? Я думал, мы не увидимся до следующего Буле.

— Долг пригнал меня сюда, Ховен, — сказал Мес.

— Долг? Перед кем?

— Перед самим собой. Я не могу дожидаться следующего совета.

— Хорошо. Пойдем.

Теперь очутились в небольшой полукруглой комнате, находящейся здесь же, возле смотровой площадки. По неровным стенам были развешаны сабли, мечи, шелепуги, луки, щиты с изображением коршуна, прочая боевая утварь. Отдельно висела целая коллекция огнестрельного пулевого оружия, начиная с пищали времен битвы при Павии и кончая двухвековой давности автоматами различных систем, — все это в отличном состоянии.

На столике Мес увидел брошенный кверху корешком томик Мольтке. Рядом, снабженные множеством закладок, лежали сочинения Клаузевица.

— Обогащаюсь, — сказал Ховен. — Ты голоден с дороги? Жаждешь?

— Не откажусь от бокала вина.

— У меня есть амброзия.

— Боишься постареть? — усмехнулся Мес.

— Боюсь, — совершенно серьезно ответил Ховен. — Я пью ее каждый день. Пристрастился.

— Это пойло на любителя. Но ничего, давай.

Они уселись в пододвинутые Ховеном кресла с бокалами пурпурной жидкости в руках, и Ховен приготовился слушать. Но Мес молчал.

— Хорошо, — наконец сказал Ховен, скрипнув зубами. — Но всего я тебе не скажу, так и знай.

Мес сделал крупный глоток.

Специфический, резковатый вкус жидкости напомнил о прошлом, и он, полузакрыв глаза, откинулся в кресле, чувствуя, как начинает сказываться действие напитка. Если долго не пить амброзию, а потом вдруг выпить много и одним махом, сначала приходит напряжение в теле, затем неизвестно откуда взявшийся прилив сил встряхивает его…

— Воспрянь, — раздался голос Ховена, и Мес открыл глаза.

— Я давно не пил амброзии, — словно оправдываясь, произнес он.

— Чем же ты держишься? — удивленно спросил тот.

— Собственными силами. Я еще сохранил кое-какие резервы.

— Я слышал, — презрительно протянул Ховен. — Верой питаешься. Что ж, и это неплохо — за неимением лучшего.

— Я так не считаю, — равнодушно пожал плечами Мес.

— А как ты считаешь? — зарычал вдруг Ховен, близко наклоняясь к нему. — Ты считаешь, это хорошо, что в Буле сидит Бона Деа со своим вечно скалящимся ублюдком-сыном? Ты считаешь благими их намерения насчет людей?

— Давай поговорим начистоту, Ховен, — проговорил Мес, тоже распаляясь от этого нежданного приступа ярости. — Только не нужно увиливать в сторону, как это делает большинство из наших. После всего того, что произошло, после того, как я поддержал Тифона в его стремлении занять место в Буле, после позора Диониса, — ты и теперь обвиняешь меня в невмешательстве? Пойми, у нас общий враг. Но он, так сказать, трансцендентен, он не в мире, его не уловишь, а его обещания о втором пришествии я лично считаю пустым трепом. Что прикажешь делать? Я подумал — хорошо бы, если Сет сел на место брата. Единственное, что нам остается делать, и ты знаешь об этом не хуже меня, — вредить людям. Ибо они — создания его, и, причиняя вред им, вредишь тем самым ему.

— Я знаю, — сказал мрачный Ховен.

— Буле за нас, и если ты полагаешь существование нашей партии мифом, я докажу тебе, что она — реальность, и притом абсолютная. Модерата осознала это на Буле. Они с Лентой думали, что я встану на их сторону, на сторону филантропов. Но я оказался мизантропом, и их это неприятно поразило. Я — их противник. И ты — их противник. И Тифон — их противник, и Мом, и Гелос — этот не знаю, по какой причине, — и Геката, и Эрида. Малларме все равно, как и Форкису, — они одного моря ягоды. Приап тоже равнодушен. Чем тебе не парламентская борьба? Но с приходом Сета начался новый раунд, и еще неизвестно, выиграют ли Мелайна и Плутос либо же наоборот.

— Я надеюсь на последнее.

— Уф! У меня совсем пересохло в горле, — проговорил Мес, прикладываясь к бокалу.

— А ты, оказывается, мизантроп. По твоему прошлому этого не скажешь.

Мес взглянул на него.

— А какими вообще были наши отношения с людьми? — спросил он. — Ты когда-нибудь задумывался над этим? Хорошо, мы вступали в близость с их красавицами. Верно, мы плодили героев. Дальше этого не шло и нас это ни к чему не обязывало. Однако мы им были нужны. Мы исполняли их желания, если эти желания шли нам на пользу. Мы помогали им, и они по наиву своему думали, что мы бескорыстны. Мы были владыками, недостижимыми и великими, но мы ведать не ведали и не думали даже, что это от них, да, да, от этих безъязыких, тупых червей зависит наше существование. Что, ты думаешь, мы дымом их жертв питались? А ты был когда-нибудь в Освенциме? Я был там, и в Бухенвальде был, и в Майданеке. Вонь непереносимая исходит от сгоревшей плоти. Да я всегда ненавидел этот запах! Проклятые испарения! Нет, мы жили их верой. А они всегда горой вставали на нашу защиту. Титанобойня — так их, правильно, что сунули их в Тартар, надо было вообще убить, дабы навсегда избавиться и так далее! Отец наплодит себе очередных детушек — вот так здорово, будут еще великие цари, чтобы не прерывался род героев! И вот к чему привела эта филантропия, начиная с Паллады и этого придурка, который свистнул огонь. Прошло не так уж много времени, и люди, эти «хорошие» и «способные», нашли, что мы — совсем неправильные. Мы — ненужные. Мы — языческие. Мы — коварные и недалекие, под стать демонам, живущие лишь себе на пользу, а на них совсем не обращающие внимания. Мы — чуть что, так — молнией по макушке, чуть что, так — в камень их, чуть что, так — глыбину в гору кати, вычерпывай бездонную бочку, страдай от голода и жажды, вращайся, привязанный к огненному колесу… Но есть один среди нас. Он — хороший. Он — правильный, только потому, что вовремя сумел прельстить их обещаниями. Он — мученик, умирает, воскресает, страдает, — бедняжка! Что проще — делай, как он говорит, — и после смерти — заметьте это обстоятельство! — попадешь в прекрасные сады. Делай так — и победишь! Стучись — и откроют. Проси — и дадут. Только вот куда дадут, когда и чем — вопросы немаловажные, а особенно в этих обстоятельствах. А главное — не убей кого-нибудь. Вот враг даст в глаз тебе — терпи, ибо он все равно не враг, а — хороший. Он тебе — в зубы, потом опрокинет, мордой начнет возить по земле, ногами — под ребра, под дых тебе, по почкам, по почкам, а ты — молись за бьющих тебя, причем молись не во вред, а во благо, благословляй их и не чини им зла. Ведь он обладает великолепным юмором! Это надо же — выдумать такую доктрину да еще заставить верить в нее, прославлять ее! Это надо же, мы — демоны, а он — это уже не он, а — Он. Вот ведь как! ОООООООн. Выдумал себе какого-то неизвестного, непостижимого, всепоглощающего, запредельного, способного зачинать духом родителя. Где такой? Покажите! Пальцем, пальцем ткните — где он такой есть? Сколько я дорог всяких исходил, сколько знаю путей, а его ни видел, и никто не видел его. Но ты будь любезен — поверь бездоказательно, без демонстраций чудес, просто так. Он — есть. А нас — нет. Верь, пожалуйста, человек дорогой!

— А тебя здорово пробрало, — заметил Ховен, когда Мес остановился, чтобы перевести дух. — Я по скудоумию своему не пришел бы к таким выводам. Мес, ты извечный пессимист. К этому тебя обязывает твое Ремесло.

— А тебя к чему обязывает твое Ремесло? — спросил тяжело дышащий Мес.

— А ни к чему. Я — война. Я — разрушение и лютая злоба. Я, так сказать, пролог к тебе.

— Ты действительно скудоумен, — сказал Мес. — Я тебе одно скажу, а ты над этим на досуге подумай, — чем были бы мы, если бы не люди? Именно чем, а не кем? Кем бы мы правили? Кого бы наказывали или вознаграждали? А я тебе отвечу — мы были бы просто населением этой планеты, и нас бы тоже открывали, а потом говорили: «Тип жизни теический». Или просто, как и про них: «Тип жизни гуманоидный». Ведь мы даже обликом походим на них. Мы можем существовать только здесь или очень близко от Земли. Лишь этим мы еще и живы. А так ничего у нас нет: ни веры, ни почитания, ни Ремесла.

— Ты-то хорошо устроился, — сказал Ховен. — У тебя есть вера.

— Они, — сказал Мес, — хоть и люди, но живут не на Земле. И потом, оракула недостаточно. Кому он нужен? Это просто занятие, времяпровождение, хобби. Вот если бы святилище, настоящие жрецы, ежедневные службы… — глаза его затуманились, и он вдруг резко оборвал себя: — Нет, Ховен, ты не прав: мы хиреем. У нас ничего нет.

— Ха! — сказал Ховен. — Мне на все это наплевать. По инерции занимаетесь вы своими Ареалами, а я — так просто из удовольствия. Ты видел, как бились эти люди там, под стенами? Я внушил им боевой дух, я дал им мощь и оружие, и вот, они дерутся. Мес, человек — это злоба. Злоба движет им, когда он воюет, она — повод для разрушений и кровопролития, он уже не останавливается, он заведен как некий замечательный механизм, он совершает однообразные движения: взмахивает мечом, нажимает курок, поджигает фитиль, марширует — ать-два, ать-два! Великолепно. Человек просто совершенство. Я люблю его.

— А он любит тебя. Этим ты еще живешь: сами не ведая того, люди приносят тебе кровавые жертвы, а ты после этого еще говоришь, что только я питаюсь верой. Нет, Ховен, тебе не нужно пить амброзии: ты будешь жить вечно.

Ховен осклабился в улыбке.

— Это точно, — и он хлопнул изо всей силы Меса по плечу. — А ты, — спросил он его, — ты еще водишь людей к Порогу?

Мес разглядывал свои ногти.

— Вожу, — ответил он неохотно. — Он внушил им всякую дрянь про Грань. Они просто напичканы ею! Но я их от этого отучаю.

— А что там, Мес? — спросил внезапно Ховен. — Что там на самом деле?

После паузы Мес ответил:

— Не знаю, — и еще раз: — Не знаю.

— Ну, если уж ты… Этот, как его… Адонис, Аттис, Осирис, в общем, этот еще ничего не узнал, хотя говорят, что уже заявлялась парочка его вестников, выспрашивали, что да как. Они уж ему доложат.

— Он никогда не знает, что происходит на самом деле, — отрезал Мес. — Пиль наврет ему с три короба, да и я постараюсь. Мом — он даже не врет, он впрямую насмехается, дурак, как будто не знает, чем это может кончиться.

— И чем же? — тяжело воззрился на него Ховен.

Мес сделал отрицающий жест.

— Он просто про нас забыл.

— Напоминать ему не надо, — загромыхал-засмеялся Ховен.

— Я бы хотел навестить его, — сказал Мес.

Ховен резко закашлялся и замолчал. Он во все глаза уставился на Меса, и тот увидел, как снова они наливаются угрожающей краснотой.

— Как ты достигнешь его? — Голос Ховена был хрипл. — Никто не знает, где его искать.

— Пути я знаю, — сказал Мес.

— Ба, да я забыл, что ты у нас личность таинственная. Все про все знаешь, но молчишь, потому привлекаешь к себе внимание.

— Зато ты никогда не отличался сдержанностью.

Они улыбнулись друг другу. Ситуация была разряжена.

— Что ты хочешь сделать с этими… филантропами? — спросил его Мес. Ховен, похоже, научился владеть собой: лишь руки его задрожали. — Я их потихоньку уберу, — пояснил он.

— Это как же?

— Тихо.

— Убьешь? — шепнул Мес.

— Может быть.

— А нельзя… как-нибудь иначе?

— Как?

— Тебе виднее.

— Это почему же мне виднее? — ядовито ухмыльнулся Ховен. — Это тебе виднее. Ты же у нас… маг, чародей. Подумай.

— И думать не стану, — ответил Мес. — Вот когда у вас ничего не получится, когда придете в тупик, там найдете меня. И я дам вам совет. Кто помогает тебе?

Ховен долго не отвечал.

— Я и так знаю, — сказал Мес. — Сутех, вот кто. Я просто так спросил, знал, что ты не ответишь. И другие Дети Нуна замешаны?

— Себек, — сказал, будто камень бросил, Ховен.

— Ну вот, — облегченно вздохнул Мес. — Хорошо играть открытыми картами.

Они поднялись и вышли на площадку. Люди под стенами еще сражались. Горы трупов вокруг замка заметно увеличились. Слышались яростные вопли, лязг и звон, хрипы и дзеньканье тетив.

— Но как они сражаются, — восхищенно, с придыханием, снова забыв про все, прошептал Ховен. Он весь был там, в пылу сражения. Ты только взгляни. Как они сражаются!

Город был — одно большое скопление высоких стеклянных прямоугольников, окнами черного стекла сверкающих, словно пытающихся своими верхушками с причудливой прической антенн достать до облаков. И это им удавалось. Строго ограниченные по площади размеры города не давали ему расти в стороны, и поэтому он рос вверх. Где-то на уровне предпоследних этажей плыли белесые облака, четко контрастируя своею белизной с темным стеклом зданий, а антенны достигали неба. Здесь не было звуков, здесь все было бесшумно, город как точная машина, заведенная раз и навсегда, работал слаженно и без сбоев, не производя шумов и скрипов: они были просто не нужны, и их не было. Здесь нужно было только то, что нужно. Что было ненужным — отбрасывалось.

Несмотря на ограничения, город, поначалу казавшийся совсем небольшим, на деле был огромен. Что думалось и о его населении. Но тут все было наоборот: в городе никто не жил. Громадные, уходящие за облака здания из стекла были необитаемы, и ночами город, со светящимися судорожными огнями на крышах зданий, с щедро иллюминированными улицами, но с совершенно черными громадами домов, представлял собой жуткое зрелище.

Город не был городом мертвым или, того хуже, городом мертвых. С самого утра он наполнялся шумом, говором и мягким шелестом аэролетов: толпы чиновников и служащих компаний занимали пустые здания. Они жили где-то далеко, в бесплодных мечтаниях о радужных мирах Вселенной, куда когда-то улетели их соплеменники. Но сами они были нужны здесь, на администраторской Земле, центре бумажной волокиты и чиновничьих хлопот полутора тысяч населенных миров Галактики. С самого утра приходили они на работу, работали, потом исчезали. И город вновь оставался покинутым. Медленно плыли тучи на уровне крыш, одиноко торчали антенны в заоблачной белой пустоте, рядами стояли аэролеты на пустых стоянках.

Его называли то Амстердам, то Тегеран, то Канберра, то еще как-нибудь, как в голову взбредет: частая смена имени города была одним из немногих развлечений недолговечного его населения. Судорожный, суетный день, — и долгая, темная ночь, озаренная огнем фонарей. Сейчас город назывался Фивы.

Этот город был — город-призрак.

Мес занимал здесь последний этаж одного из самых высоких зданий. Как и все прочие, оно покидалось на ночь, но днем было отмечено жужжанием голосов и переговорных устройств. Здесь работал целый штат, и он входил в него, появляясь нежданно и исчезая незаметно. Здание, целиком отведенное под некий концерн «Олимп», посещалось им чаще, чем другие места — центры его бытия. Он всегда стоял на вершине этой пирамиды. Всегда эта сфера деятельности находилась под его неусыпным наблюдением — он не боялся соперничества, втайне даже желая его. Там, где люди платили, заключали сделки, покупали, обжуливали, продавали всякую всячину, там находился он, незримо и негаданно. И хотя он считал это свое Ремесло вторичным, хотя он немного несерьезно относился к этому, в душе к нему приходила уверенность, что оно не менее необходимо, чем, скажем, Ремесла Ховена или Ленты. Сначала с Вихрящихся Миров, а после его согласия вернуться на Землю, — отсюда, Мес строго контролировал свой Ареал и держал в руках свое Ремесло.

Во главе концерна «Олимп» стоял человек по имени Сеймур Квинке. Мес никогда не видел его в лицо, но несколько раз разговаривал с ним по телефону, когда Квинке звонил ему, чтобы уточнить, как называется его концерн и чем он занимается.

Мес вошел в обширный, отделанный черным вестибюль. Человек за стойкой бара слева кивнул ему, швейцар справа кивнул ему, лифтер тоже ему кивнул и спросил:

— Конечный, как всегда, господин Нуарре?

И Мес кивнул ему в ответ.

Он во мгновение ока взлетел под самые небеса, на последний этаж, где находился его кабинет. Чувствуя неприятное ощущение в желудке и дрожь в коленях, выбрался из лифта и остановился перед дверью, сделанной из красного полированного дерева, на которой висела табличка: «Ференц Нуарре, референт». Набрав код на появившейся из стены клавиатуре, он вошел в свой кабинет.

Президент Сеймур Квинке никогда не бывал в этом кабинете своего подчиненного, равно как и не бывали здесь прочие высокие чины из министерств и совета директоров. Они очень удивились бы, увидев внутреннее убранство кабинета референта Ференца Нуарре. Он состоял из двух комнат. Первая комната была голой и пустой, за исключением массивного стола, кресла да древней картотеки в металлических несгораемых ящиках. На полу лежал вытертый палас. Окно было постоянно задернуто бархатным занавесом. Тут не было ни многочисленных мигающих экранов, заменяющих стены, ни разноцветных карт, ни новейших переговорных устройств и средств связи, которыми был полон каждый кабинет в этом здании и без которых просто не мог обойтись референт такой солидной компании, как «Олимп». Зато в углу, полузакрытая бархатом шторы, стояла бронзовая статуя обнаженного мужчины, держащего левую руку на уровне пояса ладонью кверху, будто прося милостыню, а другую вскинув вверх в странном салюте, с собранными в щепоть пальцами. Голова его была склонена набок, правая нога полусогнута. Это была статуя Гермеса, древнего бога, забытого уже поколениями забывчивых.

Мес вошел в кабинет, и вслед за ним сюда ворвался его непременный помощник Езус Мария Штумпф, с вечно дергающейся под бременем тика шеей и красными, воспаленными глазами. Штумпф был деятелен и неутомим. Он был незаменим в делах Меса, который ценил его больше всех на свете. Он прижимал к груди пухлую папку, лохматящуюся выбившимися из нее листами, какими-то обрывками и прочим разнородным бумажным хламом. Всю эту груду Штумпф бухнул на стол Меса и стал нетерпеливо ждать, когда тот пододвинет кресло и усядется. Сам Штумпф никогда не сидел — огонь вечного нетерпения жег его, и Штумпф постоянно находился в движении. Он дергал шеей, дергал пальцами, часто мигал и сотрясался всем телом, перебирая ногами, глядя, как Мес не спеша разбирает бумаги.

— Квинке заболел, — сообщил он своей обычной скороговоркою. — Я связывался с ним, и его мажордом сказал мне, что у него воспалилась родинка на веке, и он лег в госпиталь.

Мес несколько раз кивнул.

— Где же он на самом деле? — спросил он.

— Отдыхает на Канарах, — быстро ответил Штумпф.

— Там климат такой же неустойчивый. Разве нельзя было не отпускать его на здешние курорты?

— Он боится межпланетных перелетов. И потом, он не женат.

Мес оставил бумаги и недовольно облокотился на стол.

— Вот это уже нехорошо, — признал он. — Президент концерна «Олимп» должен быть чист и безгрешен, как аркадская овечка. Что, женщины? Или, не дайте боги, мужчины?

— Женщины, — сказал честный Штумпф.

Мес облегченно вздохнул.

— Хорошо еще, что он не увлекается разными тварями с чужих планет… Хорошо. Кто вместо него?

— Я.

— Хорошо. Давай разбираться.

И они стали разбираться.

Мои обязанности — надзирать, а не вмешиваться. Это я взял у него, моего лютого врага. Поэтому я лишь замечаю недостатки, намекаю на них кому следует

— а вот он, кто следует, стоит передо мной, — а потом наблюдаю уже за тем, как прислушиваются к моим рекомендациям. Выходит, чисто человеческие функции, думал он, ерзая в своем кресле, канцелярщина, казенщина, и куда девалась вся магия, магия слов и магия дел, где они, эти обязанности, кои некоторые называли божественными и кои я никогда не мог осознать? Все — через людей и во имя их, как я ни стараюсь этого избежать.

— Все потому, что я консерватор, — сказал он вдруг.

Штумпф насторожился, разом прервав свой отчет о сложных махинациях какой-то компании.

— Я живу прошлым, — продолжал Мес, мало понимая, что говорит. — Людей стало много и стало слишком много миров, где они живут. Раньше все было не так. Была Вершина, и люди селились вокруг нее.

Штумпф смотрел на него. Он даже забыл моргать.

Мес тряхнул головой, сильно провел рукой по лицу.

— Так, ничего… пустяки. Что ты там говорил?

Штумпф неуверенно, запинаясь, стал продолжать, изредка опасливо поглядывая на Меса.

Я даже не Архонт. Не знаю, почему я не захотел стать им. Тогда бы все мои дела получили законное подтверждение, и снова семь Архонтов у Земли. Я же — разрушаю. Осознаю это, но делаю все в угоду Сету и его присным. Игрушка. Но марионетки слепо подчиняются, тогда как я сознательно оставляю Хаосу открытую дверь, чтобы безумные сладкие ветры его…

— Нет, я не помню, как летел в ветрах Хаоса.

Штумпф снова изумленно глядел на него.

— Извини, — произнес Мес, встряхиваясь. — Я что-то устал. Внимательно тебя слушаю.

— Вы уверены? — спросил Штумпф.

— Уверен.

Нет, ни в чем я не уверен. Хочешь разрушить термитник — напусти на него муравьеда. Сутех — муравьед. Модерата и покойный Кобленц хлопотливо, заботливо возводили термитник Земли, чтобы всем было хорошо. Я лично в последнем сомневался. Проклятые сомнения уничтожили во мне всякий рационализм. Однажды тьма взяла верх, и в термитник пролез уродливый зверь-муравьед. А там и другие дожидаются своей очереди, страшные, темные животные — Дети Нуна, толпятся, невнятно и бедово гудят…

— Это все, — произнес Штумпф.

— На сегодня все? — очнулся Мес, стряхивая путы своих дум.

— Да. Но дел много.

— Ты справишься, я знаю. Если нужно будет, без зазрений занимай этот кабинет. Ключ у тебя есть.

— Да, господин Нуарре.

Он пошел к двери.

— Штумпф! — окликнул его Мес.

— Да? — Тот остановился.

— Ты верующий? — спросил Мес.

— Да, — ответил Штумпф (воистину, сегодня для него — день удивлений).

— А какому… какой религии ты принадлежишь?

— Я из экуменистов, — объяснил Штумпф, — но не из тех, что называют себя «Жертвами Моисея», а из пасхальников. Эта секта возникла двадцать один год назад, выпочковавшись из «Братства Зеленого Иисуса», которое перед этим разделилось на пасынков апостольских и мизерикордеистов. А корень свой мы ведем от великой и щедрой церкви Несогласия Христова.

— А она идет откуда? — полюбопытствовал Мес, лицо которого перекосило, как во время приступа зубной боли.

— Это сокрыто во мгле веков, — был ответ. — Несогласие Христово — единственно правильная и единственно известная вера.

— Понятно, — и Мес отпустил его.

Застыв над столом, заваленным грудами мятой бумаги, утвержденной, незавизированной и исходящей, он уставился в противоположную стену, пустую и белую.

Надо что-то решать. Визит к Ховену, в его бряцающий и бушующий мир, правда, несколько прояснил дело, но не так, чтобы полностью разобраться в нем. Нет, дело шло намеченным путем, на пути этом никто пока не стоял, да и в дальнейшем, я надеюсь, стоять не будет. Но пути наши — неисповедимы. И мои трижды клятые колебания… Вот этим все и затрудняется. С другой стороны, кто мне подскажет, как действовать? Ослобог решителен. Он долго пребывал в бездействии. Он не будет колебаться. Но сейчас еще возможно остановить закрутившийся маховик. Можно сказать — не надо. Можно наложить свое вето на избрание Сутеха — несколько запоздавшее решение, но лучше поздно, чем никогда. Можно объявить — несогласен-де. А можно вот так вот сидеть и размышлять, что можно и как лучше.

В соседней комнате послышалось осторожное покашливание. Мес вскочил. Там, за стеной, никого не должно было быть. Он рывком открыл всегда запертую дверь — пригодилось его умение без ключей и отмычек отпирать любые запоры, — и застыл на пороге.

Вторая комната была больше первой и сильно от нее отличалась. Обстановка здесь была роскошной, не в пример аскетизму первой комнаты — собственно рабочего кабинета Меса. Пол здесь устилали ковры, стены покрывала темная ассирийская керамическая плитка с изображениями фантастических голубых рогатых животных. Напротив двери возвышались шкафы с книгами. Потолок был неровным, с искусственными впадинами и холмами, устланными темно-голубой мозаикой. В окне была вечная звездная ночь. Курились благовонные кадильницы. Светильники с масляными фитилями делали четкими тени и размытой — реальность. Эта комната, напоминающая покои древних вавилонских владык, показалась бы случайным визитерам еще более странной, чем первая.

Лицом к шкафам стоял невысокий человек. Светильники бросали тени на его затылок, заросший редкими рыжеватыми волосами, и широкую спину. Он повернулся — мясистое лицо, вывороченные губы, воззрился на Меса. А тот все стоял на пороге, и смешанные чувства одолевали его. Так они стояли и смотрели друг на друга.

— Я ждал, — наконец сказал человек, — пока вы там решите вопрос с инфляцией, экспортом и бесплатными ввозами. В связи с этим у меня появилась уверенность, что я очень тактичен по своей натуре. Мес молчал.

— Я сяду сам, — поспешно сказал человек, поступая так, как сказал. — И угощения от тебя не приму.

Мес молчал.

— Я всегда прихожу по делу, — сказал человек. — Ты это знаешь. Чтобы не возникало разночтений, зови меня Михаил Жиро.

— Ты знаешь, как зовут меня, — сказал Мес. — В чем состоит дело, Михаил Жиро?

— Ты хороший собеседник, — отметил тот. — Впрочем, это неважно. Недавно состоялось ваше очередное Буле.

— Это так.

— Моему Господину очень хотелось бы знать, о чем там шла речь.

— Жиро, — поморщился Мес, — ты зачем ко мне пришел? Ты же знаешь…

— Знаю. Но я был до тебя и у других.

— И что же?

— Одни ничего не знали, другие просто лгали мне.

Мес удовлетворенно засмеялся.

— Ты получил что хотел, — сказал он.

— Нет, я хотел не этого. Я хотел другого. Я добивался от них правды. А они впали во грех. Но чего еще ожидать от вас, изначально грешников, языческих демонов.

— Вот! — наставил на него палец Мес. — Вот каких слов я от тебя ждал! Именно — язычников! Эта ваша однобокость мешает вам воспринимать мир таким, каков он есть на самом деле. Мир прекрасен, Жиро, а вы хотите сделать из него арену будущего Армагеддона.

— По Земле бродят боги, — сказал Жиро. — Это старые, ненужные боги, потерявшие все, потерявшие самих себя. Они устали и ослабли, но все равно они не могут забыть прежних времен.

— И поэтому вы продолжаете вытеснять их? — усмехнулся Мес. Ты изрекаешь прописные истины. Вникнуть в их положение вы не можете. Ведь столько веков прошло, столько утекло воды в великих реках.

— Блаженны нищие духом.

— А ты не уподобляйся ему, — заметил Мес. — Это только он великий специалист по произнесению Нагорных проповедей.

— Э! — сказал Жиро. — Ты, думаешь, оскорбил меня? Да мне за все это время столько всего пришлось выслушать! Но я никому не помогаю. Значит — ах ты, такой-сякой, подлец-расподлец, куда смотрите, ведь дети гибнут, нечестный богатеет, а честный страдает и лишается. Все эти жалобы, Мес, все они идут через меня, благо я предстоятель перед его троном.

— Тебе можно только посочувствовать.

— И не говори.

— Ты не думай, что склонил меня на свою сторону, — сказал Мес. — Ты не на того напал, Михаил.

Тот безучастно пожал плечами.

— Никого я не хочу склонять ни на чью сторону. Ты мне скажешь или нет?

Мес с улыбкой покачал головой.

— Я все равно знаю, — произнес Жиро. — Умер Пифеец, и на его место вы избрали какую-то мразь. Но вот кого — не знаю. Впрочем, там среди вас найдется бездна таких: вам есть кого выбирать.

Мес наклонился к нему доверительно.

— Я был инициатором его избрания, — произнес он.

— Ну? — округлил глаза Жиро. — Вот этого я от тебя не ожидал.

— А чего ты от меня хотел? Или, думаешь, хорошо — без Ремесла? А уходить в Хаос я не собираюсь. И жить без дела тоже не могу. Не кто иной, как ты, отбил у меня мое Ремесло.

— Ты не Архонт, — поджал губы Жиро. — Господин был зол на тебя и потому сказал — иди и стань проводником вместо него, ибо не Архонт он!

Мес смеялся.

— Получилось иначе, — проговорил он. — Ты ведешь своих, приверженных ему, а я веду своих — без веры.

— Они, как и ты, изгои.

— Ну и что? Они тоже умирают. Кто их поведет? Кто наставит их на верный путь? Ты, что ли? Или он?

— Его ты не касайся, — построжал Жиро.

После этих слов Мес спросил его:

— Ты знаешь Сета Пустыни?

— Что? — поразился Жиро. — Вы его избрали?

— А, пробрало! — обрадовался Мес. — Слушай, Жиро, я против тебя лично ничего не имею, хоть и не одобряю твой выбор насчет служения ему. Но его самого, Жиро, я ненавижу всеми фибрами моей души или еще чего там у меня есть. Так вот Сет…

— Господи, боже мой! — сказал Жиро.

— Молчать! — разъярился Мес.

— Да, — сказал Жиро. — Да. Задали вы нам…

— Конечно, — весело согласился Мес. — Вы в прошлый раз кого Сатаной объявили?

— Он был не из вашей Семьи, — сказал Жиро. — Он даже старше вас.

— Кто-то из Вавилона?

— Из Шумера, — уклонился Жиро. — Вы — не такие чисто злобные, чтобы претендовать на это звание.

— Ну и что?

— Он недавно ушел. И место его стало, так сказать, вакантным.

— Кто присуждает это звание?

— Он, — возвел глаза Жиро. — Ну и мы, его Вестники. Тот был древен и злобен, ему приносились кровавые жертвы. Он успешно выполнял свои функции. Сейчас мы думаем. Видишь, все тебе рассказываю.

— Я это очень ценю. Мы коллеги, Жиро, а потому должны делиться профессиональными секретами.

— Я бы не назвал это так.

— Зачем же пришел тогда?

— Хотел открыть тебе, кто такие Гогна.

Мес насторожился.

— А что ты об этом знаешь? — осторожно спросил он.

— Вы, я смотрю, успели уже легенды о них сочинить, — со смехом сказал Жиро. — Что-де они от Тартара родились. Что безобразны, без образа. Все это ерунда.

— Почему?

— Видишь ли, богов продуцируют люди. В некоторых случаях это еще не означает, что боги не существовали до прихода людей в мир. Но иногда получается так, что люди верят, верят всем скопом — и рождается божество. Так возникли многие Олицетворения.

— Так возник и твой Господин.

— Нет, — ответил Жиро. — Он воскресающий и умирающий, он был всегда. Он есть путь и истина и жизнь, он весна и плодородие. Но ты в чем-то прав, люди придали ему некоторые несвойственные ему черты.

— Например, любовь к ним, — вставил Мес.

— Можешь издеваться сколько тебе угодно. Я из-за тебя никак до главного не доберусь… Да, сейчас многие верят в него, и он живет благодаря этому. Некоторые верят в других — их не очень много, — и они тоже живут. Но многие люди вообще ни в кого не верят. Божество создает вера. Но неверие тоже создает свои божества. Они-то и есть Гогна.

— Постой, — сказал Мес, — как ты говоришь? Откуда тебе это известно?

— Имей в виду — я не лгу. Я сам до этого дошел.

— Ты знаешь хотя бы одного Гогна?

— Нет, с ними я еще не встречался. Просто я очень долго изучал природу божественности.

— И к чему же ты пришел?

— Человек зол. Как он ни учил их, какие бы слова ни говорил, какие бы книги не даровал, им все не впрок, ибо они злы. Они ненавидят друг друга, и их уже не переделаешь: так будет длиться до тех пор, пока не возопит последняя труба. Бог же — любит их. Любит их всех.

— Не всякий, — сказал Мес.

Жиро посмотрел на него.

— Вот поэтому вы и проиграли, — проговорил он.

— Мы еще не проиграли.

— Не знаю, не знаю. Быть может, так было решено заведомо. Он любит их.

— И поэтому проиграет он, — заключил Мес. — То, что любишь, тебя и погубит.

Жиро замолчал.

— Не надо было к тебе приходить, — наконец молвил он.

— Почему же? Я очень рад. А на Гогна мне начхать. Я не буду вставать стеной, чтобы его защитить.

— Я Вестник, — сказал Жиро, — и ты тоже ангел. Но ты выше. Ты старше.

— Ты что же это… — промямлил вдруг совершенно зашедший в тупик Мес, — что же — пришел советоваться со мной?

— Ну да, — легко согласился Жиро. — Я облечен некоторыми чертами Ареала, у меня имеется мое Ремесло. Но вот опыта нет. Нет контакта с людьми. Мы поздновато заполучили желаемое, Мес, им уже не насладишься. А зачем осуществленная мечта, коли не можешь воспользоваться ее плодами на свое усмотрение? Неверие взрастили мы сами. Мы позволили людям фантазировать — и появились догматы, установления и запреты. Мы дали им волю душить друг друга в религиозных войнах, мы посеяли в них семя сомнения, что в каждом из них сидит дьявол, — и они послушно усомнились и стали жечь своих ближних на кострах, и стали спорить, кто правее, в ненужных схоластических диспутах, и стали устраивать аутодафе, и стали почковать секты. Неверие — дитя ханжества. И как плод неверия как своеобразного культа стали Гогна. Так, Мес, мы стали свидетелями рождения новых богов. Потому они и Безглазые, что неверию не нужны глаза — оно все равно ничему не верит. Оно — знак минуса ко всему реально существующему, а, следовательно, Гогна — потомки Хаоса даже не как вы, в десятом колене, а его дети, прямые и единокровные.

Пало молчание. Трещали светильники.

— Я почти наверняка знаю, кого объявят Сатаной, — сказал Жиро. — Мы никогда не любили пустыни.

— Все козыри вам в руки, — хрустнул пальцами Мес. — Но Сатана был рогат и козлоног.

— Теперь он будет рыж, — промолвил Жиро.

Он встал, и оказалось, что за спиной его крылья. Жиро взмахнул ими.

— Я скажу ему, что ничего не узнал, — произнес он.

— Мы существа лживые и недоверчивые, — хмуро напутствовал его Мес. — И потом: мы очень не любим рыбы.

Жиро открыл окно и улетел в него. Мес остался в комнате. Он встал, один за другим задул светильники — и остался в полной темноте.

Было это во времена достославного цезаря Тиберия. Некие путешественники — а количество их, равно как и звания и чины, утеряно в веках, — плыли из Греции в Италию на корабле, груженном различными товарами. И вот однажды под вечер, около Эхинских островов, что между Мореей и Тунисом, ветер внезапно упал и корабль отнесло к острову Паксосу. Когда он причалил, некоторые из путешественников уснули, иные продолжали бодрствовать, а третьи принялись выпивать и закусывать, как вдруг на острове Паксосе чей-то голос громко позвал:

«Тамус!»

От этого крика на всех нашла оторопь, и те, кто спали, сразу же проснулись, а у тех, кто трапезничал, пища встала поперек горла. Хотя египтянин Тамус был кормчим их корабля, но, за исключением некоторых путешественников, никто не знал его имени. Вторично раздался душераздирающий крик: кто-то снова взывал к Тамусу. Никто, однако ж, не отвечал, все хранили молчание, все пребывали в трепете. Тогда в третий раз послышался тот же, только еще более страшный голос. Наконец Тамус ответил:

«Я здесь. Что ты от меня хочешь? Чего тебе надобно?»

Тогда тот же голос еще громче воззвал к нему и велел, по прибытии в Палоды, объявить и сказать, что Пан, великий бог, умер.

Эти слова повергли всех моряков и путешественников в великое изумление и ужас. И стали они между собой совещаться, что лучше: промолчать или же объявить то, что было велено, однако Тамус решил, что если будет дуть попутный ветер, то он пройдет мимо, ничего не сказав, если же море будет спокойно, то он огласит эту весть.

И вот случилось так, что, когда они подплывали к Палодам, не было ни ветра, ни волн. Тогда Тамус, взойдя на нос корабля и повернувшись лицом к берегу, сказал, как ему и было повелено, что умер великий Пан. Не успел он вымолвить последнее слово, как в ответ на суше послышались глубокие вздохи, громкие стенания и вопли ужаса, и то был не один голос, а великое множество.

Весть эта быстро распространилась в Риме, ибо ее слышали многие.

Аида никогда не существовало. Но Тартар — был. Великий певец «Теогонии» сделал его одушевленным, свирепым и мрачным чудовищем. Но Тартар никогда не подходил под такое описание. Черный его зев не имел души. Здесь залегали концы и начала всего сущего, здесь был только мрак, а потому роль Тартара постоянно менялась — от беспредельного демонического зверя до самого отдаленного уголка Аида, божественного карцера, где стенали нечестивые. Но Тартар и был Аид. Здесь стояли пустые и гулкие дома тех, кому не было места на веселой и светлой Вершине. Отягченные содеянным, некоторые мертвые также пребывали здесь.

Не всякому удавалось здесь побывать.

Вход в Тартар когда-то существовал, но за давностью событий и эфемерностью свидетелей забылось, где он находится. Но не обязательно искать какую-нибудь пещеру или дыру в земле, чтобы объявить ее входом в Недра. Сюда можно легко попасть, если иметь волю и разумение, из любого уголка Земли, да хотя бы из той же дыры в почве. Ключей от Тартара нет, да и не нужны они.

Входи, человек, но обратно уже ты не выйдешь.

Герр Мес семивратные Фивы надолго покинул и вышел за город. Туманно и пусто лежало здесь поле, костями бойцов когда-то давно сплошь устланно. Геройская плоть отменное есть удобренье для трав пышноцветных и ветвей колючих бурьяна, обильно взрастают они, питаемы костью героев, и тянутся к солнцу, воюя удобное место. Меж ними чудесное вилось плетями сухими растенье: и корень был черный, подобен был цвет молоку белизною; моли его называют бессмертные, людям опасно с корнем его вырывать из земли, но богам все возможно. Герр Мес рукой бесстрепетною растение с корнями вынул. Крикнула моли, трава чудодейная, больше свой глас не давая, но он ничего не услышал. С землей гробокройной он корни ее порастратил и молвил: «Откройся!».

Он пошел вперед, ничего не видя и крепко зажимая истекающую соком траву в кулаке, а земля под ним начала пружинить, потом постепенно расступаться, потом оказалось, что ноги его увязают по щиколотку, но он шел, потом по колени, но он шел же, потом по пояс расступилась земля-мать, по шею, и голова его, будто плод перезрелый на сочном и жарком баштане, катилась отдельно, а потом он шел уже под землей и видел черные корни, и кости героев, во прахе навечно лежащих, гельминтов слепых, копошащихся темно и глухо, а потом он ушел глубже, и здесь был только мрак.

Он попал в большую пещеру с белыми, светящимися во мраке сводами. Здесь была дверь. Она была одной из многих, ведущих в Тартар со всех концов мира, но это еще не значило, что открыть ее возможно было любому. Как и прочие подобные препятствия, эта дверь также была украшена грозным и туманным предостережением, что-де войдешь — и не выйдешь. Но поскольку Мес считал, что к нему данные слова не относятся, то он щелкнул пальцами, запоры спали, и дверь отворилась. Он вступил в Тартар.

К вопросу о географии Тартара было измыслено множество фантастических историек, в основе которых лежали рассказы тех, кто якобы спускался в Аид. Я-то знаю, что это сущая околесица, а подвиги Орфея и прочих, включая хитроумного моего внука, — не более чем выдумки. Никто из смертных не бывал здесь. Но откуда тогда эти наблюдения, что — медной оградою Тартар кругом огорожен, в три ряда ночь непроглядная шею ему окружает, а сверху корни земли залегают и горько-соленого моря? То есть все это верно, это действительно так, но как об этом было узнано? Воистину, человеческое любопытство неистребимо.

Он пробирался во тьме, и ему светил кадуцей. Вокруг был мрак. Черным-черно. Даже то, что жезл светит, не имеет почти никакого значения — лишь путь под ногами освещен, слабый огонек не может прострелить вековую кромешную тьму. Так что пока ничего не видно, а потому описано быть не может. Только наверху, далеко-далеко, если приглядеться, мерцают звезды. Тартар — нижнее небо, недоступное обитателям Вершины, ее антипод. Или даже антагонист.

Тот, кто привык к темноте, легко сориентируется здесь. Иди вперед и вперед, — вот и все. Единственная преграда — это мрак. Трудно придется здесь боящемуся темноты и ее ужасов. Этот страх присущ только людям, потомки Хаоса не страшатся мрака Эреба. В этом одно из многих основных различий между ними и смертными. Вообще же хорошая мысль — обойти эту страну. Меня наверняка забыли здесь, а ведь жители здешние — народ интересный, любопытный, они стоят того, чтобы навестить их.

Так вот во тьме и шагал, размышляя попутно, герр Мес легконогий.

Скалы возникли пред ним. Их зубчатые пики наверху сливались с вечной тьмою Эреба, и казалось, что стена чего-то еще более черного, чем мрак, еще более ужасного и коварного, встала на пути. Здесь темнота немного рассеивалась, и становилось видно — правда, лишь после того, как хорошенько приглядеться, — что под скальными кручами раскинулась мертвенно-серая долина, каменистая и узкая. Дорога пересекала ее и исчезала в недрах скал. В долине стоял шатер. Из него доносились смех и музыка.

Видел потом я Тантала, казнимого страшною казнью: в озере светлом стоял он по горло в воде, томимый жаркою жаждой, напрасно воды захлебнуть порывался. Только что голову к ней он склонял, уповая напиться, с шумом она убегала; внизу ж под ногами являлось черное дно, и его осушал во мгновение демон. Много росло плодоносных дерев над его головою, яблонь, и груш, и гранат, золотыми плодами обильных, также и сладких смоковниц, и маслин, роскошно цветущих. Голодом мучась, лишь только к плодам он протягивал руку, разом все ветви дерев к облакам подымалися темным.

Кое-как спустившись в долину по дороге, заваленной острыми каменьями, уставший Мес подошел к шатру. Он был шелковым, но из-за сумрака терял в цвете — при дневном освещении шатер этот был бы просто дивен. Из-под его полога неслась сладкая музыка и женские взвизги. В паузах слышен был мужской голос, что-то невнятно бурчащий.

Он заглянул в шатер, откинув полог, и его глазам представилось следующее зрелище. Три обнаженные девицы ублажали вялого, рыхлого толстяка с огромным животом. На низком столике валялись остатки обильной трапезы. Два тонкогорлых кувшина лежали на боку среди живописных объедков и огрызков. Стоял смешанный аромат пролитого дорогого вина, благовоний и разгоряченных тел. Толстяк поднял на Меса блеклые глаза.

— Пардон, — сказал Мес. — Я без докладу.

— Входи, — равнодушно сказал толстяк, отсылая девушек. — Извини, у меня не прибрано.

Мес вошел и сел на диванчик, деликатно отодвинув от себя поднос с чем-то давно перепревшим.

— Как поживаешь? — спросил он.

— Живу — хлеб жую, — высокомерно отвечал толстяк, переворачиваясь на бок. — Не хуже и не лучше.

— Вижу, ты зажрался, — перебил его Мес. — Хуже было раньше. Сейчас тебе дали шанс.

— Все свои шансы я давно использовал, — огрызнулся толстяк.

— Нет, не все. Вон какой живот отрастил. А раньше, помнишь, чуть к фруктам потянешься — а они в небеса. Или водицы хлебнуть — а нету ее! Была бы наша власть, и ты, преступник, продолжал бы мучиться.

Тот молча перебирал складки скатерти.

— Я реабилитирован, — молвил он.

Мес выбрал в круглой чаше яблоко посочнее и звучно его надкусил.

— Нас признали пострадавшими от власти Вершины, — нахмурился толстяк угрожающе. — Ведь мы крепко насолили вам во времена оны. А ему это понравилось. Мы — герои, Аргоубийца, а не жертвы вашего властолюбия.

— Возможно. Преступление для кого-то — благодеяние. Но не для нас. Вы — преступники и подлежите каре. Не наша власть нынче, иначе бы вас сгноили здесь во веки веков.

— Аминь, — заключил толстяк. — Где там мои девочки?

Когда Мес выходил из шатра, внутрь впорхнули девушки, и вновь зазвучал в вечной ночи звенящий смех.

Я плохо знаю эту местность. Сюда я, вопреки россказням, никого не водил. Здесь находилась заповедная территория моего дяди, а он не любил пускать к себе в дом кого бы то ни было. Как там сказано? Там же стоят невдали многозвонкие гулкие домы могучего бога Аида и Персефонеи ужасной. Сейчас эти дома действительно пусты — их обитатели давно уже не живут там. А было время — и, мрачен, восседал Аид на своем троне, судили преступников судьи, Минос, Эак, Радамант беспощадный, ждали преступных ужасные темные казни. Да. Все смешалось в доме Космоса.

Дорога не уходила глубоко в недра скал, как казалось издалека, а змеей вилась по самым уступам, узкая, опасная, она грозила смертью неосторожному. Мес, не колеблясь, ступил на нее.

Я и Сизифа увидел, терпящего тяжкие муки. Камень огромный руками обеими кверху катил он. С страшным усильем, руками, ногами в него упираясь, в гору он камень толкал. Но когда уж готов был тот камень перевалиться чрез гребень, назад обращалася тяжесть. Под гору камень бесстыдный назад устремлялся, в долину. Снова, напрягшись, его начинал он катить, и струился пот с его членов, и тучею пыль с головы поднималась.

Камень ударил Меса в плечо, когда он, ничего не подозревая, спокойно, хотя и осторожно, продвигался вперед по тропе. Небольшим был тот камень, но Месу он показался тяжелее небесного свода. Потирая ушибленное плечо, он остановился и принялся глядеть вверх, откуда прилетел камень. Оттуда послышался издевательский смех, и снова полетели камни, большие и малые. Это был целый камнепад. Они падали на дорогу, скача, перемахивали через нее и улетали вниз, в долину. Пыль, поднятая ими, застлала кругозор. Мес, размышляя, стоял под надежным укрытием скал. Вновь услыхал он смех, несущийся сверху. Тогда Мес поднял свой кадуцей.

— Усни, — сказал он.

Смех оборвался. Дорога сворачивала налево, загибаясь немыслимо, и в месте ее изгиба была широкая площадка. Отсюда весь скорбный путь, им проделанный, был как на ладони. На площадке лежало тело. Мес приблизился. Человек — высок, с черными кудрями и белым, гладким лицом, — спал.

— Ба, ба, ба, — сказал Мес, взглянув на него. — А ну, проснись!

И человек воскрес. Он моментально сел, дико озираясь, и узрел Меса. Они смотрели друг на друга.

— Так вот кто швыряет камни в одиноких путников, — дружелюбно произнес Мес, рассматривая его. — Нехорошо-то как, а?

Человек усмехнулся и поднялся.

— Я не знал, что это ты, — сказал он небрежно. — После долгих лет ожидания — и увидеть на этой дороге идущую фигуру… Это было сильнее меня. Я сразу же кинулся собирать камни.

— А это, к досаде твоей, всего лишь я.

— Если б я знал, — пожал плечами человек. — Но мы все здесь пребываем в бездействии. Только бы он осознал, как это тяжко, еще тяжелее, чем отбывать вечное наказание. Только бы он дал нам дело…

— Ты обнаглел, — сказал Мес. — Вы все здесь обнаглели. Вы, мусор, смутьяны, стали привилегированными. Вот что скажу тебе. Помнишь тот камень, что ты вкатывал в гору?

— Я век его помнить буду.

— Довольно! Он был символом напрасных твоих потуг бороться с волею богов. Ты вкатывал и вкатывал его на гору, но он скатывался в долину, и тогда… Я не буду напоминать тебе всю историю.

Лицо человека было угрюмо.

— Он дал тебе право швырять камнями в голову всякого, кто попытается подняться сюда? — спросил Мес. — Каков милостивец! И он-то думал, что ты этим утешишься!

— Мне хватало этого.

— Месть, — фыркнул Мес. — Ты остался человеком. Причем именно тою злобной смертной тварью, какой не избыли из тебя века наказания. И что же, всем он дал такие возможности?

Человек покачал головой.

— Кроме нас, здесь почти никого нет. Если ты будешь продолжать идти по этой дороге, ты встретишь кое-кого. Но не всех. Мы, казнимые вами, у него в чести.

— Это мне известно.

— Таким образом он решил отплатить нам за наши страдания. И он поступил правильно.

— Ты так считаешь?

— Да.

— Тогда спи.

И человек свалился наземь, а Мес продолжал свой путь.

Мрак то сгущался, то редел, и тогда становились видны по сторонам то горы, то реки, то какие-то строения. Ни звука не было в темном прохладном воздухе. Я бы сказал, что это и есть главная особенность Недр: здесь нет тех милых сердцу звуков, какие непрестанно бушуют на поверхности и которые, в сущности, и представляют жизнь во всем ее многообразии. В Недрах этого нет — здесь царит молчание. Не тишина, а именно молчание, будто все те, кто обитает здесь, при твоем появлении вдруг замолкли и тихо ждут, пока ты пройдешь, чтобы потом вновь начать свои медленные бессмысленные разговоры. Мом когда-то прозвал дядю Спелеологом, и мне это понравилось. Но не понравилось ему. Да, Мом всегда был человеконенавистником. На деле он единственный являлся инакомыслящим под суровым оком отца, не терпящего свободных волей. Тяжка роль шута, но еще тяжелее роль шута умного, сознающего гибельность всего происходящего.

Он проходил мимо странного дома, вздымавшегося на своих серебряных колоннах к черным небесам. Над ним нависали скалы, из которых убийственно медленно вытекал и журчал по камням обрамленный алым мрамором ручей. Дом, конечно, сейчас был пуст, как большинство домов в этой стране. Когда-то жила здесь богиня, будящая ужас в бессмертных, страшная Стикс, — Океана, текущего кругообразно, старшая дочь. Я знавал ее. Это была женщина, красивая мрачной и нелюдимой красотою. Она ушла одной из последних, не вытерпев одиночества и презрения, ставших еще более невыносимыми. Но родник течет. Ужасный это родник.

Он вдруг остановился, точно прозрев, подошел к роднику и набрал немного воды в оказавшуюся на его поясе небольшую фляжку. Вода эта ценится в сто раз дороже мутноватой воды Леты, ледяной воды Коцита, отдающей болотом влаги Флегетона. Жиро со товарищи дорого бы дали, чтобы набрать в туесок этой водицы. Они проглядели в самом сердце владений своего господина, где власть его незыблема и тверда, заповедный уголок — осколок древнего мира. О сын мой Пан!

Ну вот, наступает самое главное.

Бездна бездн — собственно Тартар — наверное, если говорить научно, есть не что иное, как гигантский разлом в коре планеты, берущий свое начало в грандиозной каверне Верхнего Тартара и уходящий в недра на многие сотни миль. Вниз вела хорошо сохранившаяся лестница. Возле торчком была воткнута большая серая плита. Было запечатлено: «Если уж ты удосужился пройти весь Аид от края до края, то тебе нечего бояться спуститься и сюда, ибо терять тебе уже нечего: ты зашел слишком далеко». Мес, начавший спуск, улыбнулся юмору Спелеолога, любителя откалывать такие мрачные шутки. Потом он начал думать о предстоящем. Глазам его открывалась темная и кажущаяся бездонной пропасть. Ни огонька было в ней. Она воронкообразно вклинивалась в самое сердце Земли, и по склонам ее тянулись, невидные и черные, террасы, на которых жило очень много существ, встречаться с коими Месу совсем не хотелось. Он не боялся. Лестница была хорошей защитой, и он знал, что не встретит никого, с кем не хотел бы встречаться.

Он остановился передохнуть и еще раз заглянул на самое дно Тартара. Там-то под сумрачной тьмою подземные боги-Титаны были сокрыты решеньем владыки бессмертных и смертных в месте угрюмом и затхлом. Он вновь начал движенье. Нет, не люблю я эти места, которые искони приписываются мне в виде Ареала. Узнал бы дядя… У нас были плохие отношения. Вечно больной, тощий и злой, кашляющий старик, он был сердит на весь мир. Это был настоящий отшельник. Но отнюдь не аскет.

Там и от темной земли, и от Тартара, скрытого в мраке, и от бесплодной пучины морской, и от звездного неба все залегают один за другим и концы, и начала, страшные, мрачные. Даже и боги пред ними трепещут. Бездна великая. Тот, кто вошел бы туда чрез ворота, дна не достиг бы той бездны в течение целого года: ярые вихри своим дуновеньем его подхватили б, стали б швырять и туда, и сюда. Даже боги боятся этого дива. Жилища ужасные сумрачной Ночи там расположены, густо одетые черным туманом.

Оспаривать эти слова бессмысленно. Бедные смертные. У всякой твари свой страх. Муравей убегает от гигантской ступни, но это всего лишь человек, вышедший на прогулку. Человек дрожит при мысли о темных злых силах, препятствующих его существованию, но это всего лишь боги. А боги трепещут, завидев тьму Тартара, ибо не ими она создана и потому не поддается их разумению. Тартар страшен именно тем, что никто не знает, зачем он, как никто не знает, зачем создан весь мир. Но мира почему-то никто не страшится, хотя надо бы, а вот Тартара страшатся, ужасаются его безликой реальности, задаваясь риторическими вопросами «зачем» и «куда».

Равеннец талантливо описал здешние места, будто действительно побывал тут, и вел его не Вергилий, а я. Но — ох уж эта людская фантазия! — многое приукрасил. Семь кругов — не те ли это семь кругов, что выстрадал он сам, пройдя путь до великих вершин человеческой мысли? Воздаяние за грехи, совершенные на земле, — эта идея тяготела над людьми во все эпохи, а наш милый Адонис только привел ее к окончательному оформлению, создал целую гамму каменно-жестких догматов и предписаний, положил начало суеверию и непокорности. В сущности, он сам — великий грешник, ибо не нужно быть чересчур умным, чтобы людям, которые и так бедны умом и сварливы и снедаемы пороками, проповедовать именно те постулаты, истинность коих можно проверить, только лишь умерев. Воображаю, сколько проклятий от моих ведомых к Порогу сыплется ему на голову.

Оставалось пройти только один марш. Дно у пропасти все же было, и он уже мог видеть его. Невдалеке воздвигались огромные ворота, белеющие во тьме гигантской триумфальною аркой. Что было за ними, он не видел, да и не мог видеть, ибо знал — это и есть предел, а там, за воротами, только тьма и загадки. Там же — ворота из мрамора, медный порог самородный, неколебимый, в земле широко утвержденный корнями. Перед воротами теми снаружи вдали от бессмертных боги-Титаны живут, за Хаосом угрюмым и темным.

Каково это — встретиться с предками, услышать их речь, обежать глазами их облик? Никто не видел их со дней творения, не говорил с ними. Я буду первым. Вопрос, волнующий меня, слишком важен.

Ему послышался заливистый собачий лай, но он был слишком далеко, чтобы это казалось явью. Он остановился и прислушался, но в это время лай смолк. Потом, по мере его приближения к воротам из мрамора, лай опять зазвучал, тонкий и писклявый, перемежаемый злобным, но таким же тонким, захлебывающимся рычанием.

Перед вратами стоял стол. За ним три огромных существа со множеством голов и рук пировали, поднимая тяжкие, увенчанные пеною кубки и опустошая сотни блюд с жареным мясом. Но это был какой-то печальный пир, более похожий на тризну. Веселья не было, только печаль была разлита в воздухе. Огромные Гекатонхейры молча и с ожесточением вгрызались в сочное розовое мясо. Мес приблизился к ним, и сотни глаз уставились на него угрюмо и вопрошающе.

— Привет, — сказал Мес. — Приятного аппетита.

Из-под стола на него бросилась собака. Маленькая и черная, она тем не менее была такой же злобной, как и все остальное в этом мире. Вместо хвоста у нее в воздухе крутилась голова ужа.

— Назад, Цербер! — прикрикнул на нее один из Сторуких, и собака, ворча, убралась обратно под стол.

— Любезный Гиес, — обратился к нему Мес, — направляясь сюда, я вовсе не хотел помешать вашей трапезе.

— Ты редкий гость в этих местах, — заметил тот, кого назвали Гиесом. — Сядь же с нами и отведай нашего угощения. Мес церемонно отпил вина из одного кубка и съел кусочек мяса. — Очень вкусно, — сообщил он. — Но скажите, по какому случаю пир, дабы можно было поздравить чествуемую персону или же, напротив, оплакать ушедшего от нас?

Гиганты переглянулись.

— В последнем ты прав, живший на Вершине, — произнес один из них, Бриарей, сидящий справа. — Мы заранее оплакиваем самих себя, ибо, как справедливо посчитали, никто более не оплачет нас, несших верную службу твоему отцу с начала времен.

Мес наклонил голову, как и подобало приветствовать тех, кто ныряет в водоворот Изначальности.

— Но как же те, кого вы охраняете? — спросил он.

И услышал вздох.

— Они давно уже не пленники, — сказал третий Гекатонхейр, Котт. — Просто по природе своей они уже не мыслят своего существования без этих темных сводов. Их жизнь проходит в размышлениях, ибо они стремятся разрешить тайны мира.

— Это невозможно.

— Что-то им удается, — сказал Бриарей. — И они знают, где предел. Они — древние, им многое ведомо, но очень многого они не могут объяснить.

— Отрадно, — сказал Мес, — ибо над чем тогда ломать голову, если все можно объяснить?

И они сказали:

— Ты думаешь?

И он сказал:

— Конечно.

И они сказали:

— Нам пора.

И он сказал:

— Вас проводить?

И они сказали:

— Мы сами.

И он сказал тогда:

— Идите.

И ушли они.

С минуту он неподвижно смотрел на стол, за которым сидели три сгорбленные мумии тех, кто ушел. Потом из ближайшей ямы, пышущей подземным жарким пламенем, он зажег факел, бросил на стол, и его заняло огнем. Гекатонхейры, верные слуги Кронида, погребальным костром уходили в легенду.

Из пламени послышался яростный визг и прекратился. Цербер ушел вместе со своими хозяевами.

Я помню, конца мы искали порою, и ждали, и верили смертной надежде… Но смерть оказалась такой же пустою, и так же мне скучно, как было и прежде. Пошел черный дождь, и его капли угольными слезами потекли по щекам Меса.

Он подошел к вратам и налег на огромную медную дверь. Тяжко она отворилась.

Он ожидал увидеть все что угодно — ослепительный рай, ад, весь в жарко-багряных огнях демонских очагов, холод и лед вселенского бессмертия. Вместо этого он поначалу ничего не увидел. Вернее, он увидел только тьму. Эту тьму нельзя было сравнить с тою темнотой, что была перед медным порогом. Там можно было хоть немного видеть, даже при входе в Тартар. Здесь же ненужным было не только зрение, прочие чувства также не нужны были. Это было похоже на то, будто он с маху влетел в какое-то черное бескрайнее пространство и завис в нем, слабо трепыхаясь, как пойманное насекомое.

Однако пространство это было обитаемо. Перед взором Меса, быть может, даже внутренним, возникли пять прямых и тонких фигур. Пятеро суровых старцев застыли в неподвижности. Загорелось множество бронзовых светильников, и старцы целиком выступили из мрака. Стали видны их лица, и вместо глаз их была тьма, словно окружавшим мраком постепенно пропиталось все их существо, и последним актом этого действа было то, что тьма пожрала их глаза и сама стала зрением. Тьма была вместо их глаз.

Не нужны были приветствия. Предки были перед Месом. Острым оком взирая на него и видя, они не требовали ни уважения, ни почитания — им было это ни к чему, как не нужно было все прочее, нелепое и преходящее. Живые свидетели тысячелетий. Повинуясь внезапно нахлынувшим чувствам, Мес поклонился.

Зачем ты пришел? Меня волнуют болезни мира. Только лишь волнуют? Не болен ли ты? Нет. Чего ты хочешь? Знать. Знать — трудная вещь. Знать и сохранять — еще труднее, ибо тем самым ты будишь в себе скорбь. Временами я и так скорблю слишком сильно. Моя просьба скромна. Я всего лишь хочу знать. Эта цель недосягаема. Даже мы, обреченные на вечное заточение, не знаем. Что ты хочешь знать? Кто такие Гогна? Мы не знаем. Я не ожидал от вас неопределенности. Но может ли знание быть определенным? Оно несовершенно и недостаточно, оно — как огонь этих светильников, горящих, но не разгоняющих тьму. Кто такие Гогна? Ты говорил с Вестником, и он сказал тебе. Этого недостаточно. Не таково ли все наше знание? Гогна — это вы. Мы? Мы. Мы все, продукты неверия. Может, недоверия? Может, и так. В этих словах корень одинаков. Но Гогна другие. Да, те Гогна другие. Они новые. А мы — старые. Вот и вся разница. Что же он — не боится их? Нас он уже не боится. А их не боится еще. Ведь они новые. Молодые. Хотя должны были быть всегда. Они и были всегда. Нет. Дело во времени. Они явились недавно, но влияние их уже губительно. Они сильные боги, антибоги. Тем они и опасны. А что же люди? Они не сознают что делают. А ведь они плодят богов и антибогов. Но им все безразлично. Человек — это смерть. В конце концов он уходит, и, понимая это, он ничего не боится, как ни пугай его засмертными муками. Что делать с Гогна? Сосуществовать. И все? Да. А с ним? И это ты спрашиваешь только сейчас? Обстоятельства подвигли меня на это. И вновь отвечаем тебе — не знаем. Это решать только вам. Но вы? Что же вы? Мы уже все решили. Сначала ушли наши стражи, немного погодя — уйдем и мы. Кто же останется? Люди. Но они же невечны! Правильно. И в этом их сила.

Светильники погасли, и фигуры старцев ушли во мрак и вновь стали невидимы.

Когда Мес перешагнул медный порог, то вначале зажмурился: после кратковременной, но полной тьмы тьма за порогом показалась ему ярким полуднем. Погребальный костер Сторуких догорал. Дождь перестал. Ему предстоял долгий путь обратно.

Ни боли, ни счастья, ни страха, ни мира, нет даже забвения в ропоте Леты. Над Стиксом безгласным туманно и сыро, и алые бродят по камням отсветы.

Лечебница находилась вдалеке от города, в уютном и тихом месте, среди обширного, тщательно прореженного и окультуренного леса. Она была укромно запрятана в деревьях, поэтому редко кто знал, что здесь находится место, где потерявшие покой люди ищут его и не могут найти. Лечебница занимала довольно большую территорию, архитектурно была выверена по точным, изящным линиям классических образцов и в целом являла собою пример невидимого миру прибежища, надежно укрывающего своих питомцев. Среди деревьев в лесу преобладали в основном клен и дуб, сюда намеренно не заносились чуждые, неземные породы растений, гибкие, красные и клейкие, будто смоченные лаком. Содержащие лечебницу справедливо считали, что человека может излечить только вид его деревьев, память о которых вековечно коренится в его генах, и все чужое и неестественное лишь отпугивает миг выздоровления, приводя организм, напротив, к немедленной и сильно нежелательной развязке. Все эти давно ставшие постулатами правила были золотыми буквами вписаны в толстую книгу устава лечебницы, незыблемую и строгую эклогу ее законов. Но на деле этих правил мало кто придерживался. Сошедшие с пути люди здесь сходили с пути все больше и больше, и самая мысль, самая память об этом понятии, нормальном для каждого здорового человека, уходила из них с каждым днем, с каждым часом, как уходит по капельке жизнь из тела. Здесь было много пациентов, и по всем требованиям лечебница была признана образцовой.

Ее окружал высокий каменный забор.

К небольшой дверце в этом заборе подошел Ахаз Ховен. На Землю он прибыл официально по документам на имя Невила Тюренна и по причине, которой он лично придавал значение особенное и немаловажное. По этой самой причине он, оставив свой неотвязно-любимый мир, не забредал по пути ни в одно другое место, сразу же прибыв сюда. Он позвонил. За дверью не затопало и не зашуршало, не послышалось ни одного звука, по которому можно было бы судить о подходящем привратнике, готовом ее открыть. Ховен позвонил еще раз и сильно толкнул дверь. Шагнув в открывшийся проем, он мельком пожалел, что так долго ждал ответа в этом месте.

Так же, как и вне ограды, здесь тоже царила осень. Разодетые в искристо-желтые листья, как в пестрые рваные рубища, стояли здесь клены, часто и многоствольно. У их корней торчали свежеобрубленные пеньки, что говорило о том, что роща содержится в заботливом порядке, а разросшийся кустарник безжалостно вырубается. Повсюду, даже на белых дорожках, разбегающихся по всем направлениям, опавшие, желтые, красные, багряно-жаркие

— опавшие листья. С кучами их, буг?ящимися везде и курящимися едковатым, серным дымком, не справлялись и усердствовали, дабы ни единого постороннего листика не было на больничной территории, чтобы ничто не привлекало взгляд и не отвлекало внимания больных от правильного единообразия природы. Лечебница специализировалась на наследственных заболеваниях. Ховен невдалеке от себя обнаружил группку непонятных и нескладных существ, неуклюже пытавшихся наладить собирание в одну кучу палых листьев. Это были пациенты лечебницы, несчастные, уродливые создания, которых должны были бы здесь лечить и излечивать, но самом же деле просто содержали. Ховен пошел к виднеющимся впереди светлым стенам и четким линиям больничных корпусов.

Природа неизвестно чему — радовалась. Была осень, и спадал желтый лист, и шумели уже тронутые зимней чернотою, почти нагие ветви, и слышалось в небе пиликанье птиц, улетающих на свои зимние курорты, но все равно солнце светило по-летнему ярко и жарко и бросало волнующие зайчики с помощью больничных окон, в ветвях гомонили птицы, другие, которые, по-видимому, на нынешний момент улетать совсем не собирались, и солнце сияло, и особенно странно было видеть это тут, в обиталище скорбей и недугов. Ховен сурово взглянул на это несвоевременное осеннее гульбище, в котором взбрыкивала и смеялась природа, и вошел внутрь.

Тут его сразу же, безо всякого подобающего случаю пролога, оглушило и озадачило многообразие и разносторонность человеческих напастей. Двери во все палаты, которые служили также и комнатами для проживания пациентов, были распахнуты, и больные свободно гуляли по коридорам или находились в своих палатах, все равно отлично видимые. Ховен видел людей коротких, с круглыми лицами, бесформенными, скатанными в комок ушами, людей косоглазых и беззубых, с маленьким носом и широкой переносицей, гидроцефалов и микроцефалов с головами, как гигантские пузыри, наполненные жидкостью, или, напротив, крошечными как кулачок, людей кривошеих и короткошеих, людей с синдромом «лица свистящего человека», с глубоко запавшими косыми глазами и очень маленьким ртом, людей с полностью заросшими веками, глухих и слепых, добродушных и одинаковых, словно близнецы, страдающих болезнью Дауна, клювоносых больных синдромом Рубинстайна-Тейби с огромными ноздрями, людей низкорослых, с вывернутыми губами и куриной грудью, с большими уродливыми ушными раковинами, людей с лицами застывшими словно гипсовый слепок или, наоборот, судорожно гримасничающими под необъяснимым действием тика. Были еще какие-то скрюченные, немые, но глядящие глазами, полными непередаваемой тоски, и еще горбатые с длинными шеями и огромными черепами, передвигающиеся толчками, и еще какие-то, и еще, но тут даже тренированная память Ховена отказалась ему служить, и он принялся просто констатировать — вот еще урод, потом такой же, но уже чуточку другой. Люди выглядывали из дверей, лежали на кроватях под действием лекарств, ковыляли по коридорам, издавали бессмысленные звуки, мочились, тупо, по-животному скалились, что должно было означать улыбку, неподвижно, часами, просиживали на стульях, на кроватях и на полу, ели — нечистоплотно и скверно, как могут только есть люди, переставшие быть людьми. Ховен шел по коридорам. За весь свой путь по ним он не встретил ни единой души из обслуживающего больницу медицинского персонала, ни единой сестры в белом передничке и в аккуратном колпачке на волосах, ни единого верзилы-санитара. Он шел по коридорам.

Ему нужна была доктор Юфина Эдмонда Гутьеррес. По слухам, в последнее время она обреталась именно здесь, в этой клинике, безвылазно и не показываясь на Буле. Ее отшельничество нисколько не смущало Ховена, оно было ему даже на руку, неожиданность ее появления на грядущем Буле только сильнее выбьет из колеи его противников. Не беда, что он не общался с нею много веков. Они узнают друг друга, а Гутьеррес должно понравиться его предложение. Ведь сколько времени она находиться в этом жутком склепе, ей должна показаться приятною мысль, что он, Ахаз Ховен, нарочно прибыл сюда, дабы вывести ее в мир и официально признать ее существование как члена Буле.

Даже здесь, в здании, запах тлеющих древесных листьев был ощутим и неотвязен. Путь Ховену преградила женщина. Это была странная женщина, и Ховен, поначалу принявший ее за одну из пациенток, потом всмотрелся повнимательнее. На ней было черное, без украшений, платье, а черная косынка покрывала ее голову, оставляя открытым только лицо. Лицом-то она и привлекала внимание. Оно было очень бледным, но не это приковывало взор. Казалось, все безумие и сумасшедшая одержимость лечащихся в клинике были сконцентрированы в этом лице, делая его черты резкими, выражение — одухотворенно-страстным, как у кликуши. Особенно поражали ее глаза. Они были белыми, горящими сумасшедшим огнем, но в то же время удивительно провидящими. Это были глаза Кассандры. Ховен поежился, заглянув в них. С обеих сторон к женщине льнули два уродливых идиота, оба без рук, и что-то мычали, пуская желтые слюни.

Ховен шагнул к женщине и наклонил голову.

— Мать Гутьеррес, — сказал он вполголоса. Женщина резко дернула головой

— кивнула.

— Ахаз Ховен, — сказала она. Ее голос был лишен всяких интонаций, но и исполнен их одновременно, точно она была чревовещательницей. Она молча повернулась, отшвырнув идиотов, и последовала куда-то напрямик, мимо кишащих любопытными уродами палат. Возле одной он нагнал ее.

— Куда мы идем? — спросил он.

Гутьеррес начала смеяться, хрипло и пронзительно, и Ховен отшатнулся от нее. Дальше шли в молчании. Миновали несколько лестниц, по последней начали подниматься. Еще палаты, в них — сплошь морщинистые карлики. Еще лестница. Поднялись по ней. Пришли. Дверь без таблички, черная, как безысходная тоска. За ней открылась маленькая комнатушка. Вся она была загромождена разным хламом, пыльным и бесцельным, в том числе банками с заспиртованными зародышами. Первым побуждением всякого глянувшего на этот хлам становилось то, что совсем не хочется приглядываться и выяснять, из каких мерзких отбросов состоят эти груды и горы. Ховен был не исключением.

Как только дверь была закрыта, женщина бросилась к Ховену на грудь, крепко обняла его и поцеловала взасос. Он отлепил ее от себя, убрал в сторону и утер губы.

— Ты что, окончательно рехнулась? — сказал он. — Я не проведать тебя пришел.

Раздосадованная, она уселась на замусоренный стол.

— Я не хотела тебя видеть, — сказала она. — Но вот. Ты пришел. И я рада тебя видеть. Я тебя ненавижу. Но мне дорого твое посещение.

Он, по-видимому, привык к зигзагообразному ходу ее мыслей.

— Я явился по делу, — сказал он.

— Подожди, — сказала она. — Нет. Не жди. Хотя. Постой. Я не понимаю. Дело. Прыгаю. Черт.

— Не волнуйся, — сказал он.

— Не путай меня, — сказала она. — Я хотела что-то. Спросить. Да. Какое дело?

— Ты окончательно свихнулась, — сказал он. — Тебе нельзя здесь оставаться. Эти люди, они убьют тебя, убьют твой разум. Пойдем со мной.

Она снова начала смеяться.

— Люди, ха-ха! Ха-ха, убьют, ха-ха. Люди.

Вдруг она осеклась.

— Человек — мое животное, Ахаз, — сказала она.

— Ты не любишь тех, с кем я вижусь, — сказал он. — Даже ненавидишь. Так ведь?

— Да, — сказала она. — Всех. Ненавижу. Они меня изгнали. Давно. Это был мелкий проступок. Но все равно. Они покарали. Это было давно. Но все равно ненавижу.

— Прекрати, — сказал он. — Ты постоянно говоришь об этом. Ты нужна мне. Помнишь ее? Ту, что тоже изгоняла тебя?

Юфина Эдмонда Гутьеррес вскочила и закружила по комнате. Сейчас она больше всего была похожа на безобразную ночную птицу. Белые глаза ее сверкали так, что было больно смотреть в них.

— Какую? — бормотала она. — О, их было много! Но все они, все, ушли. Так какую же. Какую? Скажи.

— Раньше ее звали по-разному: Карпофора, Фесмофора, Хлоя. Хтония. Термасия. Мелайна.

— О! — запела она. — Мелайна! О, конечно, я ее помню. Я помню тебя, Мелайна!

Ховен стоя наблюдал за этим взрывом темного ликования.

— Скоро очередное Буле, — сказал он. — Ты обычно не ходишь на Буле.

— Я обычно не хожу на Буле, — бормотала она кружась. — Я обычно не хожу на них. Но там будет она, Мелайна, Хлоя. О, я пойду туда, герр Ховен. Можно, я пойду туда?

— Можно, — сказал он. — Ты должна околдовать ее.

— Околдовать ее? — повторяла она. — Околдовать? Но когда-то за это меня изгнали с Горы.

— Не бойся, — сказал он. — Ведь я тоже буду там. И Мес. Мес тоже там будет.

— Мес? — говорила она. — Герр Мес, Аргоубийца? Его не было там, на Горе, когда меня. И тебя тоже там не было. Вы двое. Будете на Буле.

— Да, — сказал он.

— Но как я могу кинуть этих? Они останутся здесь без меня. И излечатся.

— Ты очень скоро вернешься, — сказал он. — Это не продлится долго. И потом — они безумны и без тебя. Ты им более не надобна.

— Как? — забеспокоилась она, вновь забегав. — Как? Я? Нет. Да. Хотя. Подожди. Постой.

— Я стою, — сказал он.

— Нет, — сказала она. — Не может быть. Они. И я. Это одно целое. И вдруг.

— Помолчи, — сказал он. — Ты вернешься. Ты вернешься и будешь продолжать, если тебе так хочется.

— Да, — сказала она. — Я уже не могу без этого. Мне надо. Прости.

— Пожалуйста, — сказал он. — Так ты придешь?

— Да, — пела она самозабвенно. — Да. Я приду. Я приду, герр Ховен. Я приду.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо. Просто отлично.

Выходя, герр Ахаз Ховен погладил одного юного бессловесного кретина по угловатой головке.

Ни с того и ни с сего Вдруг поднялись, зашумели, Как в лесу стенают ели Под порывами метели,

Начали решать — кого Выбирать на самом деле После векового сна.

Закричали, загалдели,

Голос подала война, Голос крови и тарана, Голос сабли, в битве рьяной, Голос шашки, битвой пьяной.

Голос подала она.

Зов ядра и ятагана.

Взволновались, забурлили, Как под дулами наганов,

Разговоры не любили, А любили развлеченья, Пыл, ненужные мученья, Философские реченья.

Жизнь свою враз загубили, Вниз сплавляясь по теченью, Все гордились и кичились, А нуждались в обученьи,

Но презрением сочились.

Козни, странные советы, Бестолковые ответы, Злобно-страшные наветы.

А учиться — не учились, Летя вдребезги в кюветы С высоты златого трона, Обнадежившись приветом.

Покривилася корона.

А ведь клялись и корпели, В однообразии тупели, Гневались да песни пели.

Не смогли снести обновы.

Как ни рвались и горели, Вновь подняться не смогли.

Громы грянули, и снова Семь Архонтов у Земли.

Ей снилось. Храм с колоннами словно лес, невидимые в темноте своды, по углам и возле стен тьма. Поют. Это жрецы. Поют. «Я тот, кто сотворил небо и землю и населил их живыми существами… Я тот, кто сотворил небо и тайну его высот и вложил в них души богов… Я тот, кто, открывая глаза, повсюду разливает свет, а закрывая их все окутывает тьмой… Воды Нила текут по его повелению… Но боги не ведают его имени…» Ступени, мощные балки каменных перекрытий, портики, все из серого камня, и надо всем этим разлито звездно-вечернее небо, а жрецы все поют. «Слава великой Баст, богине-кошке. Ибо она веселится, и все живое веселится вместе с ней. Небосклон играет вместе с ней, и звезды пляшут ее велением». Звучат музыкальные инструменты, почти зримо, журчаще и ритмично льется мелодия, кто-то танцует, стучит босыми пятками об пол, звенят женские украшения, звучит и звучит систр, льется мелодия, звенят украшения, пляшут и поют, звучит и звучит систр. Этот сон — не тягостный, неизлечимо-неизвестный кошмар, он приятен, я еще очень долго смотрела бы его с удовольствием и видела бы эти картины, — ведь они так дороги мне. Взошла луна, освещает многолюдное сборище — здесь мужчины и женщины, все вместе, вперемешку, слышен людской смех, от которого теплеет на душе, звучит и звучит систр, все пляшут и поют и смеются, а луна освещает это сборище в ночи, в одиноком храме на краю великой и молчаливой пустыни. Зажгли костры, при их свете пляшут и поют. Некоторые парами уходят в темноту, прочь от света костров. Ночь тепла. Вверх несутся искренние хвалы богине-кошке Баст, у которой такой легкий и приятный характер. Славься, мать Баст! Славься во веки веков! Звучит и звучит систр.

Перед ее глазами встают строки из ею же написанного трактата. Он назывался «О взаимовзвешенности плоти и духа», но, о боги, каким сухим и несодержательным было это название по сравнению с той бездной мудрости, которая была туда ею вложена. О, она была достаточно умна, чтобы написать книгу не хуже той, что создал Тот, символ мудрости. Не ее вина, что трактат этот сгорел при пожаре в библиотеке Александрии: к сожалению, свиток был недолговечен, и никто не знает о нем, никто, кроме тлену подлежащих, хотя и мудрых жрецов, не прочел его. Хайя, горе мне!

«Человек сотворяет все: дома, деревья, животных, воду, плоды, храмы, поля, плуги, драгоценные украшения, масло, лодки, пищу, —человек — дитя богов. Боги сотворили его, и человек создал их. Именно поэтому — как излишний груз топит ладью, как огонь очага превращает в пепел хижину, как созданное орудие губит своего хозяина, — так и человек сильнее богов, его создателей, и волен над ними».

Систр все звучит.

Пробудилась. Мое имя — Мириам Хойра. Я уже не знаю толком, сколько мне лет. Сеть, сотканную из лет, будто кто-то вытянул из моей памяти — вытянул пустой. Имя мое — Мириам Хойра. Я живу на Земле и никогда не бываю на Вихрящихся Мирах.

Она жила на Земле, всегда на одном и том же месте. Она не страдала патриархальщиной, не давала никаких обетов, просто так было заведено испокон веков. Она была красивой. Гибкая и грациозная, с тяжелой гривой черных, отливающих синевой волос, закинутой за плечи, она, Мириам Хойра, известная танцовщица и поэтесса, была желанна везде, но у нее никогда не бывало гастролей. Нередко в широкие круги просачивались слухи о какой-нибудь ее очередной эксцентрической выходке, которыми она славилась. Но она была талантлива, и в нее верили. Верили, что нескоро забудется полутемный зал, загадочная завеса экзотической музыки, колеблющаяся в воздухе, и резкие, даже ломаные, вывернутые движения ее смуглого, привычного к ним тела, трепещущего под воздействием мелодии и наркотического опьянения танца. Ее пристрастие к странным, полувоздушным нарядам, тяжелым золотым украшениям, к резким мазкам косметики на лице и особенно к кошкам вызывал в артистических кругах легкую насмешку, но не более. Ведь она была талантлива, и ей все прощалось. Знаменитые художники, композиторы, прочие люди искусства приезжали к ней в Луксор, и она встречала их в комнате, больше похожую на древнюю погребальную камеру, всю в сандале, золоте и пышных, тяжелых драпировках, окруженная своими любимыми кошками, которых было огромное множество, и они прыгали, мяукали, ходили вокруг нее с поднятыми палкою хвостами, ластились и терлись об ноги своими маленькими твердыми круглыми головами. Люди искусства восторгались, но она не замечала этого восторга, а если даже и замечала, то по ее виду ничего подобного определить было нельзя. Величественная, царственная, она держала себя так, будто гости — это ее рабы, и в любой момент можно будет их наказать или же облагодетельствовать.

Ее артистическим псевдонимом было имя Сехмет.

Считали простым капризом то, что она постоянно и почти безвыездно проживает в Луксоре. На ее танец приезжали посмотреть издалека, приезжали восхищаться — уже заранее, не видя танца воочию, они пребывали в устойчивом состоянии восторга, и ее исполнение только добавляло этой устойчивости. Может быть, даже лица ее конкретно не запоминали, может, не видели глаз, но магия танца искупала все, они сидели как зачарованные, смотрели, смотрели. Она была их владычицей, боготворилась ими, и воистину, она была богиней этого места. Но ей самой это не приносило удовлетворения.

Она не могла покинуть город. Когда-то, правда, она имела постоянное пристанище в древнем Бубастисе, но упадок города и гибель ее кошек от какой-то неизвестной эпидемии сделал свое дело: она ушла оттуда и вскоре поселилась в Луксоре.

Она полюбила этот город. Древний Луксор был великолепен, не в пример жалким строениям нового города. Тот однообразьем своих построек уходил в сторону от величественности исполненных зданий Луксора древнего, Луксора фараонов, Луксора Хатшепсут и Рамсеса. Она часто прогуливалась здесь, и древние камни нашептывали ей древние песни каменщиков, строивших грандиозные здания. Она приходила к Луксорскому храму и здесь стояла в великолепном проходе между двумя рядами огромных каменных колонн. Здешний храм Амона также привлекал ее внимание, и она часами всматривалась в лицо титанической статуи Рамсеса у его входа. Она проходила аллеей сфинксов, и сердце ее переполнялось изумлением, радостью и любовью к людям, возведшим к небесам такое чудо. Синие небеса молчали, и с приходом ночи замолкали также растрескавшиеся камни, мудрые от нескончаемости веков. Золотая колесница Ра погружалась в океан, и ночь нисходила на обильную богами страну пирамид.

С остальными она почти не виделась, ибо все ее время было поглощено любимыми ею танцами, и на сварливые усобицы его не хватало. Но она была в курсе того, что происходит. Доступным всем Детям Нуна чувством, в основе которого лежит всеведение, она ощущала и разлад, и распад, и ненависть и не одобряла, и ненавидела это. Такое времяпровождение — удел одного только Сета, я думаю, который и есть зачинщик всех бурь в мире, а остальных, в том числе и Монту и Тота, он лишь втягивает во вселенское столкновение мировых зол. Быть может, мнение такое было ошибкой, но она привыкла считаться со своим мнением.

Жилищем ее был один из здешних храмов, должным образом перестроенный и приспособленный под ее нужды. Проживание в таком особенном доме также относилось к числу прихотей ее изменчивой натуры и не осуждалось, чему она была очень рада. Дом-храм был удобен тем, что мог вместить неограниченное число гостей, — а ведь она славилась своими приемами, — ибо был велик размерами. А собственно ее покои, личный кабинет, спальни и прочие помещения были устроены позади храма, переделанные из многочисленных камер для хранения ритуальных приношений и жилищ жрецов. Цветные изображения, когда-то сплошь покрывавшие стены, от времени стерлись, и их пришлось освежить и подновить, резьбу колонн — углубить и привести в порядок, и храм, превратившийся в дом, для чего, собственно, и предназначаются все храмы, в которых живут божества, вновь засиял во всем своем великолепии.

Мало кто знал, чем занимается улыбчивая и доступная Мириам в свое свободное время, не занятое приемами и разучиванием новых танцев. Она всегда была на виду — или же так казалось. Оказывалось, однако, что бывали и такие дни, когда ее не донимали настырные поклонники. Тогда Мириам Хойра писала свою книгу. Нет, она не восстанавливала трактат «О взаимовзвешенности». Это было отдельное, самостоятельное произведение, куда, конечно, вошли и ее мысли из предыдущего труда, как основные идеи, не дающие покоя и тревожащие автора, встречаются во всех его произведениях. Трактат назывался «О конце» и был уже близок к завершению.

Так жила танцовщица Мириам Хойра, существо абсолютно аполитичное и легкое, как птичье перо, интересующееся только своими танцами, писанием серьезного философского трактата и виртуозной игрой на систре. Память не беспокоила ее, а она решила не беспокоить память, — это было бы бесполезным и никчемным занятием. Оно только встревожило б душевные раны, уже затянувшиеся устраивавшими ее твердыми рубцами. Воспоминания о прошлом у нее, как и у других ее соплеменников, вызывали только боль. А они не любили боли самозабвенной и жертвенной, полагая такую разновидность боли явлением крестной муки, а значит, омерзительным извращением.

Уже давно не выдавалось у нее свободного дня, когда можно было бы вздохнуть и с легкой душою приняться за работу. Колоброженье мысли в ее голове тем временем стало невыносимым, то и дело мозг выдавал готовые, уже отшлифованные фразы, хоть садись и записывай, некоторые идеи достигали точности и сжатости афоризмов, поминутно выскакивали полузабытые слова и речения. Все это нужно было немедля запечатлеть на бумаге. Новейших устройств для записывания мыслей она не любила, предпочитая по старинке бумагу и перо.

Она писала. Выходило необычно и, уж во всяком случае, спорно. Она писала.

«Что есть пространственность Хаоса и что есть тогда пространство вообще? Выдвижение античными мыслителями разных концепций Хаоса то как разлитой воды, то как бесконечно-пустого пространства требует своего вопроса, а именно — где? Где тогда такой Хаос — хаос-пространство, время, яйцо, то есть беспрерывное и бесконечное становление? Несмотря на всю невозможность и даже невообразимость данного вопроса, ответ на него, пусть в самой фантастической форме, все же имеется. Хаос трансцендентен, он вне всего, а то, что подразумевали под Хаосом древние, на самом деле является Космосом. Как такое может быть? Космос в полной мере подходит под всевозможные и невозможные описания: он и безраздельно пуст, но и животворен, он и беспределен, но и ограничен, он и страшная бездна, но на деле бездна вовсе не такая страшная, что доказывается современными исследованиями. Тогда что же: Космос — это Хаос? Нет. Парадоксально, но всякая вещь в Космосе — оформлена, тогда как Хаос бесформен и бесформенны его сущности. Значит, Хаос — смерть? Нет, Хаос — жизнь, он дает ее всему, что рождается, ибо бесформенно рожденное. Но смерть — это Космос, то есть тот мир, где пребываем мы, ибо смертна оформленная, оконтуренная оболочка. Такое значение смерть приобретает для одного только человека как механизма мыслящего и ей подлежащего и склонного о смерти размышлять, чем он, впрочем, от животных и отличается. Мысль о конце тревожит его, а мысль о том, что в Хаосе распылится его душа, разрушится его самость, хотя и с последующим выплавлением новой личности, приводит его в ужас и содрогание. Смертный желает жить вечно. Но бессмертный, или бог, жить вечно отнюдь не желает — это для него не самоцель. О чем же знает он? А о том, что он и отличается-то от смертного не только тем, что конец его отодвинут на какой-то неопределенно долгий срок, но и тем также, что в Хаосе, прародителе и убийце, сущность его не расплавится и не сгорит, будто в горне, но будет существовать самостоятельно, как носятся в бушующем потоке отдельные песчинки. Более того, душа бессмертного будет себя чувствовать там так легко и привольно, словно все свое существование она была здесь, тяготясь немного лишь тем, что навек отрешена от своих земных и чувственных дел. Этот предмет, однако, несильно будет заботить ее, ибо, если пойти и дальше, можно высказать и такую гипотезу, что души и сущности бессмертных могут по своему желанию и по желанию своего опекуна Хаоса, естественно, возвращаться на Землю, дабы воплощаться здесь в разных произвольно выбираемых оболочках. Такая мысль кажется просто безумной, но, как и всякая смелая гипотеза, она имеет право на существование. Вся проблема в том, что бессмертные, уходя в Хаос, делают это не ради удовольствия, а терзаемы болями и скорбями по этому миру. При уходе в Хаос бессмертного не тревожит беспокойство по поводу своего будущего — оно вполне безоблачно. Но тревожат его мысли о прошлом, и с этим ему приходится смиряться».

Дописав, она порывисто встала и заходила по комнате, обдумывая написанное и, что до нее случалось со многими писателями, постепенно приходя к выводу, что эти слова подсказаны ей свыше. Но кем? Другом и покровителем ее, тем, кто судит и воскресает из мертвых? И она преисполнилась благодарности к нему, подсказавшему ей такой чудесный и ясный выход. Мес вошел к ней в разгар этих раздумий, когда она, не замечая ничего вокруг, застыла у своего стола, устремив полный провидческого знания взгляд за окно, где огромные резные менгиры луксорских храмов упрямо топорщились под жгучим солнцем и неустанными ударами прибоев времени.

— Мириам! — негромко позвал Мес и увидел, как его голос заставил вздрогнуть ее, моментально напрячься, как изо всех сил она пытается обуздать себя, стреножить, чтобы с радостным писком не броситься ему на грудь и не залить ее горячими и долгожданными слезами. Вместо этого она, пересиливая себя, медленно повернулась и вдруг бросилась к нему и крепко обняла его. И он также не сумел воспротивиться этому порыву, этому мощному притоку силы, бьющей из нее, и его объятия были не слабее. Но во время этой неожиданной вспышки мозг его остался незатуманенным, мысли были так же ясны, и он поэтому без труда понял, что прежняя его любовь к ней так и не проснулась, так и не проснется. Они шептали что-то, покрывая друг друга поцелуями, но с его стороны это было немного принуждением, хотя и приносящим приятные плоды. К тому же мысль, что она может принадлежать к чужому лагерю, совершенно отравляла все. Он не мог не думать об этом, даже когда целовал ее губы.

Когда все понемногу утихло и взаимные, внезапные и нахлынувшие нежности кончились, она подняла на него свои прекрасные глаза.

— Ведь я ждала тебя, — произнесла она с укоризной. — Ждала, давя в себе желание и любовь, не оставляя лазейки надежде… Ты бы мог прийти. Но не захотел.

Он нежно провел ладонью по ее щеке.

— Ты же знаешь, что я вообще не появлялся здесь.

— Я искала тебя, — проговорила она и отвернулась. — Я была на многих Вихрящихся Мирах, но и там тебя не было. И я показалась сама себе такой непроходимой дурой, так резко вспыхнул передо мной свет правды, и ты так явно показался в нем в образе пустого и легковесного болтуна… — Она замолчала. — Извини. Я не хотела тебе этого говорить. По крайней мере, сейчас.

— Я не обманщик, Мириам, — мягко сказал Мес, вновь касаясь ее. — Прости, я запутался и даже сейчас не вижу выхода. И никто не может мне показать, где он. Быть может, ты сможешь сделать это?

— Ты пришел только за этим?

— Нет, — и он притянул ее к себе, начал целовать, но она вырвалась и ударила его по щеке. Лицо ее горело, волосы растрепались.

— Такой, как прежде, ты меня не найдешь, Тот, — сказала она.

— Ты всю жизнь пыталась вовлечь меня в какое-то непонятное соревнование, — ровно произнес он. — Я это знал, но не хотел осаживать тебя. Вижу, ты не оставила своих бесплодных попыток. Ты хороша, когда являешься сама собой, Мириам. Я хотел поговорить с тобой.

— Хорошо, — произнесла она. — Но не больше.

— Может, и больше, — улыбнулся он, без стеснения ее разглядывая. — Вижу, ты действительно стала другой. Округлилась в некоторых местах.

— Оставь свой дурацкий тон, — снова вспыхнула она. — О чем ты хотел говорить?

— Не обижайся. Я не хотел портить отношений… Узнано, что Осирис раздает какие-то титулы… или звания, не знаю как сказать. Это распространяется не только на его окружение, но и, что самое интересное, на нас. Недавно я беседовал с неким Жиро, и он предупредил меня о том, что Сатаной хотят пожаловать нашего общего друга Сета.

Она усмехнулась.

— Ничего себе титул! Но на этот раз — в точку. Сет прекрасно подходит для этой роли.

— Да, но я не досказал. Он действительно объявлен Сатаной, хотя еще неизвестно, понравиться ли ему это. Титул этот — такая же синекура, как и звание Архонта. Однако он к чему-то обязывает, но я не думаю, что сам Осирис в точности знает обязанности Сатаны, кроме того, что Сатана должен быть по отношению к нему в оппозиции.

— Какая ерунда!

— Ты философ и должна разбираться в этом. Другое дело, что ты не интересуешься нашими делами.

— Не оправдывай меня, — сказала она. — Ложь — единственное, что я не терплю. Ваш же мир целиком замешан на лжи.

— Слушай дальше. Звания Пророков им не даруются, ибо люди сами наделяют себя их полномочиями. А вот Антихрист должен быть объявлен свыше.

— Кто же он? — заинтересовалась она.

— Точно не знаю. Но думаю, им будет некто Браганса. Сейчас это неважно. А важно то, что тебя он объявил Шехиной.

Они стояли друг напротив друга в молчании, пока Мес не спросил:

— Ты не удивлена?

— Я знала об этом, — ответила она. — Он известил меня заблаговременно.

— И ты согласилась? — натянуто спросил он.

— Конечно, — совсем не так натянуто, а с легкостью, лучезарно улыбнулась она. — Я — его представитель здесь, его проявление в этом мире и даже, если позволишь, посредник между ним и вами.

Она замолчала, улыбаясь. Мес, который никак не мог опомниться, стоял и смотрел на нее.

— Так, так, — наконец сказал он. — Этого-то я и боялся.

— А бояться здесь нечего, — ответила она. — Облечение таким званием подразумевает хоть какую-то к нему симпатию, а откуда ей взяться у вас? Да вас всех поголовно можно объявлять Сатаниилами!

— Это что, шутка? — сухо спросил он.

— Я сейчас редко шучу, — так же сухо сказала она. — Я больше плачу сейчас, глядя на вашу бесполезную грызню. Кроме того, я буду присутствовать на следующем Буле в качестве его представителя и обо всем доложу ему. Своевременно.

Мес приблизился к столу и в рассеянности поворошил лежащие на нем исписанные листы.

— Лучше бы ты занималась своим трактатом, — вдруг произнес он. — Ты, игривое и веселое существо, сама себя втянула в отнюдь не веселую и уж точно нечестную игру.

— Мне надоели ваши дрязги, — сказала она. — Пусть вы и меня когда-нибудь раздавите, как вскоре раздавите Исиду, — все во благо!

— Ты и это знаешь? — усмехнулся Мес недобро.

— Какой ты стал! — прошептала внезапно Мириам. — Тот, ты стал злым и перестал быть похож на самого себя, прежнего. Тогда ты был остроумный шутник, любитель жизни, веселый и продувной и симпатичный. И я любила тебя таким. Сейчас же ты стал желчным и недобрым и жаждущим невинной крови. Я перестала любить тебя. Ты разве не понимаешь этого? Тот, тебе нельзя заниматься тем, чем ты сейчас занимаешься, опомнись!

— Нужда, — сцепил пальцы Мес. — Это все нужда. И принципы.

— Отбрось их!

— Не понимаю, откуда взялся в тебе этот геройский оптимизм?

— Я же сказала тебе, что изменилась, — тихо проговорила она.

У него было тяжело на душе. Он шел сюда, думая, что это только слухи, что она на их стороне, что, возможно, он даже полюбит ее или как там бывает

— чувство снова проснется в его душе, и все будет как прежде. Но нет, не будет ничего как было прежде, а все будет наоборот, и лишь тьма Хаоса впереди.

— Ты была хорошей поэтессой, — глухо напомнил он. — Прочти мне какое-нибудь стихотворение.

Она с готовностью кивнула и сказала:

— Это новое мое стихотворение, написанное совсем недавно. Оно называется «Ощущение»:

Нарастая повсеместно, Белладонной вырастая, Будто черных уток стая, Будто черной туши точка, Лишь сравнима с мукой крестной, Будто от тюрьмы отсрочка, Бессловесная, простая, Появляется нежданно И полынью прорастает, И твержу я постоянно:

«Подожди, еще настанет, Светлый день придет в юдоль, И тогда свечой истает И пройдет навечно боль».

Трифона Малларме, существо самое изменчивое и своевольное, отыскать очень легко. Живет он в море, но не в черных его глубинах, как Форкис, а на той еще глубине, куда достигают солнечные лучи, раскрашивая все в зеленовато-голубой цвет и делая обманчиво-переливчатым. Здесь, по слухам, у Малларме великолепный дворец, куда он, впрочем, никого не пускает и не приглашает. Раньше у него было много дочерей, которым злые языки прочили роль одалисок его обширного гарема. Сейчас он живет один и, опять же по слухам, очень скучает. Но все это лишь слухи. Трифон Малларме живет в море, дел не ведет и на людные собрания, за редким исключением, не ходит. Его советов добиваются многие, но не многим он их дает. Он счастлив.

Трифон Малларме славится своим умом и мудростью. Единственный среди оставшихся, он по-прежнему владеет ключами от многих бездн, где хранятся секреты и тайны мира, а раз ключами владеет он один, значит, он один обо всем и знает. Ибо, как гласит древняя мудрость, кто владеет информацией, тот владеет миром. Согласно этой истине, Трифон Малларме и есть тот гипотетический Господь, в существование которого многие верят, а если даже и не верят, то хотя бы надеются, что таковой в действительности существует.

Трифон Малларме существует. Он живет в море.

Однажды некто со странным именем герр Магнус Мес решил отыскать его, дабы задать ему несколько накипевших и наболевших вопросов. О нем давно уже распространялись истории, что он задает некоторым довольно трудные вопросы, у которых, по всей видимости, настолько трудные ответы, что респонденты Меса, пытаясь на эти вопросы ответить, слегают с длительными головными болями. Но Месу, как думали окружающие, этого было мало, и он решил помучить также и Малларме.

Итак, следуя условию, герр Магнус Мес отправился на берег моря. Достигнув береговой полосы, он побрел вдоль линии волн, внимательно следя, как эти волны, цвета прокисшего киселя, натужно пытаются доползти до его босых ног, словно стараясь укусить, а затем уходят в песок, безнадежно отчаиваясь. Следуя заданным курсом, Мес по очереди набрел на: а) поседевший от соли ржавый гребной винт; б) полусгнившие сети; в) почти не тронутый тлением труп молодой женщины в купальном костюме; г) пучок водорослей; д) старичка с бородой, удящего рыбку. Этим старичком при ближайшем рассмотрении и оказался искомый Трифон Малларме. Он глянул на Меса и произнес:

— Проходи, чего встал! Рыбу мне распугаешь.

На Малларме была сползшая на затылок широкополая шляпа-брыль и старые плавки со слабой резинкой. Он был весь коричнев от загара и дымил вонючей, прихотливо изогнутой трубкой.

Мес молча плюхнулся рядом с ним на песок. Шло время, светило солнце, дымила трубка, плескались волны. Мес исподволь, но внимательно следил за Малларме. Сначала тот просто сидел, щурясь и временами поглядывая на поплавок. Потом он обнаружил в своем носу рудник и, действуя острым отросшим ногтем указательного пальца, как кайлом, начал не спеша откалывать в глубинах своих малоразработанных карьеров целые глыбы, вытаскивая их затем на белый свет. Тут оказывалось, что они различны по размеру, форме и цвету. Хорошенько рассмотрев добытое, Малларме, по видимости, приходил к заключению, что это пустая порода. Поэтому палец опять, словно неутомимая вагонетка, нырял в темную глубину обширных катакомб, чтобы принести на себе обратно новую порцию отвоеванных у упрямых недр сокровищ. Приносимое, которое вновь исследовалось придирчивым взглядом, клалось на ноготь того же пальца, следовал короткий и сильный щелчок, и таким трудом добытый клад по правильной и плавной траектории проносился над волнами и чуть ли не с тяжелым бульком падал в воду. Затем следовало, видимо, погружение на дно, учитывая тяжесть даримого морю. Иногда же в глубинах заросших седым волосом шахт слышался сочный чмок, и палец возвращался странно влажным. Тогда Малларме медленно тер им о другой палец, — Месу это напомнило почему-то мельницу, где тяжело вращающиеся жернова, прокручиваясь, превращают зерно в белую, тонкую муку, — так и пальцы Малларме в результате похожего трения производили некие летучие крупинки, которые сыпались наземь. Затем Малларме, плотно пригнетая палец к брюкам, проводил им по своему бедру, и так этот незаменимый инструмент проходил необходимую профилактику и заново становился годен к продолжению опасных и сопряженных с риском внезапного и вулканически-фатального чиха работ.

Наконец, закончив разведку недр, он взглянул на Меса косо и спросил:

— Тебе чего-то от меня надо, Ангел, или тебе ничего от меня, Ангел, не надо?

— Мне, Метаморф, нужны твои ответы на мои вопросы, — отозвался Мес.

— Задавай мне их. Только не части и не впадай в грех зауми, а излагай их четким и связным языком, на что получишь изложенные таким же языком мои ответы.

И Мес спросил:

— Кто такие Гогна?

И Малларме ответил:

— Не знаю.

— Кто такой Осирис?

— Не знаю.

— Кто мы такие?

— Не знаю.

Тогда Мес встал и сказал следующее:

— Нда! Несмотря на однозначность и абсолютное отсутствие информации в твоих ответах, они тем не менее наиболее полно отражают тот уровень знаний, на котором мы сейчас находимся, и безразлично, какие это знания — о Гогна ли, о нас или о нем, — все они одинаково неполны. И для всех них у нас есть свои подсказки-гипотезы. Только следуя им, мы сможем чего-нибудь добиться. И даже тогда мы ничего не сможем узнать ни о Гогна, ни об общих законах материи.

— Ты хорошо, правильно говоришь, — кивнул Малларме, забрасывая наживку.

— Хорошо, правильно говоришь ты, Аргоубийца. Только вот для кого ты стараешься?

— Как для кого? — удивился Мес.

— Ну да, для кого? — продолжал монотонно Малларме. — Для нас? Так мы все равно уйдем. Для человека? Но человек — это постоянная метаморфоза. Сфинкс у Эсхила прав, помнишь: утром — на четырех ногах, днем — на двух, вечером — на трех. И так постоянно, Аргоубийца, постоянно, не только количество ног изменяется у него, но и сам он, и весь строй его мыслей, — а это самое главное в человеке, герр Мес. Постоянно изменяется его мировоззрение, постоянно внутри него рушатся какие-то барьеры и воздвигаются новые, и сообразно этому растет число морщин у него на лбу и углубляются складки в углах рта. А потому человек неизменен по своей природе.

— У тебя клюет, — сказал Мес.

Малларме подсек, и над медленными волнами на судорожно дергающемся крючке повис ярко-оранжевый пустой пищевой бачок.

— Я пошел, — сказал Мес.

— Будь здоров, — отозвался Малларме, снимая добычу с крючка.

На море шумно-широком находится остров, лежащий против Египта; его именуют там жители Фарос. Он от брегов на таком расстоянье, какое удобно в день с благовеющим ветром попутным корабль проплывает. Пристань находится верная там, из которой большие в море выходят суда, запасенные темной водою. Здесь пребывает издавна морской проницательный старец, равный бессмертным Протей, египтянин, изведавший моря все глубины и царя Посейдона державе подвластный. Если суметь овладеть им, любое он средство откроет: долог ли путь и дорога, успешно ль смертного дело свершится или бессмертного бога. Мудр он и многое знает, что происходит иль происходить перестало. Нужно лишь только суметь овладеть им, тогда он в свирепого с гривой огромною льва обратится, после предстанет драконом, пантерою, вепрем великим, быстротекучей водою и деревом густовершинным. Следует же не робея тем крепче держать, тем упорней. Он напоследок, увидев, что все чародейства напрасны, сделается тих и с кротким обратится вопросом, что за бессмертный-де указал вам средство обманом его пересилить. Далее следует вопросом пустым пренебречь вам и со своим обратится: и долог ли путь и дорога, успешно ль грядущее дело. Все мудрый старец откроет, расскажет подробно и с толком: зачем в мире жить и кто жить привольно мешает; все объяснит вам Протей, бог богов, морской проницательный старец: Безглазые Гогна зачем, и Адонис, и Ангелы вместе, все вам расскажет, вы только покрепче держите. После же, все рассказав, погрузится в морское глубокое лоно.

К Месу, хрустя камешками, подошел Пиль.

— Привет, — поздоровался он, оглядываясь. — Консилиум, похоже, еще не собрался.

— Так много событий произошло, — откликнулся Мес. — Чувствуешь себя виноватым. Будто когда я прибыл сюда, все это и началось.

— Зрело-то столетьями. Ты не виноват. Просто попал на перелом, перевал нашего бытия. — Пиль уселся рядом с ним на белый камень, торчащий из земли.

— Что ни Буле, так просто побоище, — с удовлетворением отметил он. — Они стали происходить гораздо чаще, хотя хорошего должно быть понемножку. Я, к примеру, воспринимаю все это как спектакль. Актеры из нас великолепные. Как ты находишь?

Мес сорвал травинку и сунул ее в рот.

— Согласен, — немного погодя шепеляво ответил он (былинка торчала во рту). — Но кому ты уделяешь роль зрителей?

— Ему и его Ангелам, — важно поднял палец Пиль.

— Возможно. — Мес выплюнул изжеванный стебелек. — Возможно. А по мне, ему до нас дела нет.

— Это все так говорят. На самом деле он очень внимательно следит за нами.

— А может, совсем и не следит.

Внизу, невидимый глазу, рычал прибой. Над головами носились и хрипло орали чайки. Воздух был даже на ощупь мокр, словно пронизан сырым туманом, и временами до них долетали крохотные холодные капельки — дети играющего моря. Скалы вокруг, ноздреватые, влажные, серые, были усеяны птичьими гнездами, пухлыми островками бледной мертвой травы и белым налетом соли. Воздух был горек и терпок и раздражал обоняние: пахло водорослями, рыбою, птичьим пометом.

Они сидели на небольшой круглой поляне, которую заточили в себе влажные прибрежные скалы. Когда-то неизвестный, ушедший давно народ поместил здесь капище своих богов — усеял землю правильными кругами белых нетесаных камней, в центр вогнал камень побольше, видимо, алтарь. По внешнему виду святилища было непонятно, что за боги когда-то здесь обитали. Наверно, это были простые боги, боги простых человеческих желаний, ведавшие благополучным возвращением на берег после бушующих штормов, счастливым ловом рыбы, уютом домашнего очага. Это были еще во многом неискушенные боги, не знавшие ни войн, ни голода среди своих подопечных, довольствовавшиеся лишь ежемесячной жертвой на том белом камне в центре — рыбой или птицею. Поэтому их больше здесь не было, они ушли или были уничтожены вместе с народом, им поклонявшимся. Пространство между камнями были усыпано мелкой обкатанной галькой, сквозь которую пробивалась свежая зеленая трава. Благодаря ей — зеленое на сером, — площадка эта среди скал казалась единственно живым, не сточенным влагою местом на этом побережье.

К тому времени собралось уже шестеро: Аугусто Лента, неожиданно один, Пиль, Мес, Регана и Ирид и доктор Берджих Сулла. Лента сел далеко от них, лицом к морю, и погрузился в размышления. Регана и Ирид прохаживались вокруг большого камня и беседовали. Берджих же Сулла, доктор, присел рядом с Месом на камень и сразу же включился в их общий с Пилем разговор. На Буле Сулла никогда не появлялся, сейчас объявился без приглашения, и Месу это показалось заслуживающим любопытства. Сулла был серьезен и солиден и в очках и в ослепительном белом костюме, отдаленно напоминающем врачебный халат. Своего мира он не имел, а проживал на Земле, практикуя среди людей, а заодно и изучая их. Он был блестящий ученый и врач и мог претендовать на все оттенки превосходных степеней, как, впрочем, и все остальные, когда дело касалось их Ремесла.

— Пороки, — говорил доктор Берджих Сулла, не замечая, какое впечатление произвело его появление на собеседников. Он говорил твердо и убежденно, казалось, что за каждым его словом стоит непреложный научный термин, подтвержденный многочисленными экспериментами, но и даже это не могло скрыть удручающей банальности его выводов. — Человек по сути своей порочен. Взгляните сами — какая-нибудь тысяча лет прошла с момента его появления — и вот уже вся палитра человеческих пороков заискрилась во всей своей многокрасочности. Причем заметьте, спектр ее не самый широкий: душевные пороки или, если хотите, нравственные, и пороки физические или, если будет позволено, плотские. Не будем касаться первых: не нам судить о разуме людей, когда мы так долго взлелеивали в себе понимание всей гибельности и мелочности их натуры. Поговорим лучше о вторых. Спиртное, доктор Берджих Сулла стал загибать пальцы, — наркотики, секс, различных видов психотропные средства. Как видите, с течением веков эти киты человеческого нездоровья совершенно не изменились. Может, с развитием прогресса к ним прибавится еще что-нибудь. Но основных столпов уже не поколебать, к ним можно лишь только добавить, нанести этакий дополнительный штришок. Утопии, говорите вы! — кричал он, хотя Мес с Пилем ничего не говорили. — Да, романтики-философы надеялись, что человек в будущем станет истинным властелином Вселенной. А ничего этого не произошло, да-с! Он был и остался саморазрушителем. Чрезмерность! Вот истинный бич их мира. Перегрузка во всем, даже в спорте, даже в занятиях любовью, в еде, — во всем! Человек болеет и болеть будет. Ничто не спасет его, и оставьте, оставьте эти ваши радужные надежды: он останется собой до тех самых пор, пока как биологический вид не уйдет в небытие!

Мес и Пиль кивали и цокали языками.

Тем временем появлялись остальные. Ховен. Лерке. Форкис. Мес поклонился им. Возник Банокка, тут же подошел к прогуливающимся Регане и Ирид, завязал шутливый и двусмысленный разговор. Рядом с Месом кто-то шумно вздохнул: усаживался на свое место Либан Бакст. Лента, судя по всему, нервничал: может, чуял что-то, может, переживал отсутствие матери. Вздох изумления и тихие разговоры вызвало появление Юфины Гутьеррес в неизменном черном своем платье и платке, а следом вдруг пришла Мириам, да не одна, а под руку с высоким снежно-седым белолицым человеком во всем белом и с большими крыльями за спиной. Его звали Габриэль Катабан. Мес видел отсюда, как Ховен при его виде рассвирепел, что-то хрипло пролаял, на что Катабан не обратил никакого внимания. Мириам даже не взглянула на Меса, стояла и разговаривала со своим спутником, и оба они с непонятной ему иронией окидывали взглядом собрание.

— Кто-то говорил про ангела с огненным мечом? — насмешливо осведомился Пиль.

Юфина Гутьеррес подошла к Ховену, двигаясь как оживший манекен. Мес махнул ей, и она, как будто только увидав его, кивнула ему — дернула шеей и головою в черном платке. Появились Сутех и бен Кебес. Их уже знали и приветствовали как равных, последнего — немного сдержаннее. С их появлением говорки и шум поутихли, и Мес громко произнес:

— Начнем же!

Он увидел среди задвигавшихся и рассаживающихся фигур лицо Ленты. По нему пробежала тень сомнения и недовольства.

— Мы не можем начать, — заставил он себя опровергнуть слова Меса. — Нет моей матери.

Тут же за этими словами произошло какое-то молниеносное движение. Ленту схватила черная Гутьеррес и с минуту вглядывались в его остановившиеся глаза.

— Мать, — каркнула она. — Так она — твоя мать?

— Ты, — выдохнул Лента. — Ты же исчезла!

Юфина заклекотала смехом, медленно выпустила его и ушла на свое место рядом с Ховеном. Лента сидел, совершенно потрясенный. Опомнившись, проговорил:

— Только враги миру могли пригласить ее сюда.

Юфина, по-видимому, наученная Ховеном, снова встала.

— Я пришла сюда сама, по праву, — выкрикнула. — Я имею право присутствовать на всех советах.

— Тварь! — с ненавистью глядя на нее, скрежетнул Лента и больше ничего не говорил.

Ховен в восторге зажмурился.

— Ничего, — весело прокричал Лерке. — Мы начнем сами.

Мес видел, что расселись все как-то неспроста, сторонник возле сторонника, оказавшись лицом к лицу со своими оппонентами. Лента, оставивший около себя пустое место, Бакст, как-то незаметно перебравшийся от Меса к нему, Мириам и Катабан сидели все рядом, сплоченным кружком. Их противников было больше, и число это усугублялось безучастными и равнодушными к происходящему — Баноккой, Суллой и Форкисом. Юфина Гутьеррес что-то клекотала.

— Архонты! — прозвучал бас, и Катабан встал. — Вы, семеро: Ховен, Цвингли, Лента, Сутех, Банокка и отсутствующие здесь Малларме и Редер. Я послан своим Господином!

— Всегда-то они с этого начинают, — проворчал Мес Пилю.

— Я чувствую, что наше неподкупное и строгое Буле превратится сегодня в злое судилище, — откликнулся тот. — Эти двое плохо сделали, что пришли только парою. Им бы явиться грозным сонмом, блистать и греметь и задавать тон. А это же — просто комедианство! Наши их сейчас съедят.

— Нам предстоит, — говорил Катабан, — принять решение важное и существенное.

— Позволь, — с ехидством в голосе проговорила со своего места Ирид, — на нашем Совете нам самим думать, какое предстоит принять решение.

— Верно, — грохнул Ховен.

Лерке смеялся, мотал головой.

— Ох, нет с нами Малларме — вот бы посмеялся старик!

Хмурый Форкис сказал:

— Пусть скажет, чего он там хочет. Все равно уже ясно, чем дело кончится.

— Говори, — обратился Лента к Катабану.

Тот едва сдерживался. Мириам шептала ему что-то на ухо, по всей видимости, успокаивая.

— На вас лежит выбор извечного и черного противника нашего Господина, — сказал наконец Катабан. — У всех вас шансы равны: все вы вредите ему равно. Поэтому выбирайте. Но знайте: мы остановились на Сете.

После этих слов наступило безмолвие. Сутех поднялся. Вопреки ожиданиям, он не ярился и не выглядел недовольным. Он поднялся. И, помедлив, вновь сел.

— Про! — оглушительно сказало Буле.

Катабан горестно склонился.

— Ваше слово, — сказал он. — Плачьте, люди, ибо снова объявилась погибель ваша!

Мес видел Ленту. Его голова также была склонена.

— В конце концов, — приглушенно проговорил Лента, — я рад, что Сатана избран не из нашей Семьи.

— Мы скорбим, — посреди тишины произнесла Мириам, и голос ее был звонок. — Мы все должны скорбеть. Но таковы законы мира: Сатана должен быть избран. На мне бремя еще горше, еще несчастней: я должна провозгласить Антихриста. Горька моя участь, ибо он должен быть из людей. Горька моя участь еще и потому, что я не знаю его имени. Вы мне должны сказать его. Кто скажет мне имя?

Они переглядывались. Они не знали. А ее взгляд был устремлен на Меса. Ты знаешь. Но я не хочу говорить. Ты знаешь. Пусть говорят другие. Ты должен. Я пока еще не должник. Враг, скажи имя Врага!

— Зет Браганса, — промолвил Мес. И будто вихрь возник в воздухе — Зет Браганса, Зет Браганса, — имя было произнесено и названо, ничто уже не могло повернуться вспять, имя было названо — Зет Браганса.

— Зет Браганса!

Он знал, что в это самое время, сейчас, невиданные силы, дающие имя всему, встряхнули где-то на мирах их избранника, перевернули его естество и сделали так, чтобы и он тоже знал о новом своем предназначении. Зет Браганса, ты стал Антихристом — знай об этом!

— Зет Браганса, ты стал Антихристом — знай об этом! — воскликнул Габриэль Катабан и воздел руки к небу. Браганса был по-новому окрещен.

И в этот момент безумие захлестнуло Ленту.

— А-а! — закричал он, падая на колени и раскачиваясь. — Горе! Горе! Все погибло! Погибло все!

— Что с ним? — спрашивали они друг друга. — Что с ним? — и только доктор Юфина Эдмонда Гутьеррес ни о чем не спрашивала, она была неестественно спокойна, ибо знала все доктор Юфина Эдмонда Гутьеррес.

— Горе! — Лента упал на землю и стал кататься, биясь головою о твердые камни. Из головы его, из нескольких сразу открывшихся ран, потекла кровь. — Мы все умерли! Умерли!

Среди поднявшейся неразберихи — бросились поднимать и успокаивать Ленту многие, — Мес прошел к месту Юфины. Тут он увидел Ховена. Они оба сидели рядом и отрешенно наблюдали за беготней и суетой вокруг тела Ленты.

— Она напустила на него безумие, — сказал Ховен, глядя на Меса и одной рукой заботливо прижимая к себе Юфину.

Мес перевел взгляд на нее.

— Мес, — забормотала она, не глядя на него. — Герр Мес, Аргоубийца. Ты же за нас? Ты за нас, герр Мес, Аргоубийца?

Он колебался. Он колебался.

— Ате, — сказал он. — Ате, — сказал он.

— Ты не понимаешь, — закричала она. — Он — сын Мелайны. Он враг.

— Ате, — сказал он.

— Мес, не дури, — произнес Ховен, вставая и с тревогой глядя на него. — С Лентой покончено — безумный не может быть Архонтом. Сутех что-нибудь на этот счет придумает.

— Кого он посадит на его место?

— Тебя, — развел руки Ховен.

— Я не хочу быть Архонтом.

— Тогда… тогда кого-нибудь другого. Ну, перестань думать об этом.

Мес кивнул. Мес повернулся и, оставив их за спиною, направился к своему месту. Тут его ждал запыхавшийся и красный доктор Берджих Сулла. Он протирал очки.

— Не знаю, что и думать, — проговорил он. — По виду типичный нервный срыв. Но что-то меня тревожит. Раньше с ним такое случалось?

Мес уселся возле него.

— Смотри, — устало показал он. — Видишь, вон там, рядом с Ховеном? Знаешь ее?

Сулла, не переставая протирать стекла очков, близоруко прищурился.

— Клянусь Хаосом! — вырвалось у него, когда он разглядел. Боги Хаоса! Это же она!

— Ате, — сказал Мес.

— Тогда понятно, — сказал Сулла, надевая очки и вглядываясь уже вооруженным глазом. — Я-то думал, что она ушла.

— Все так думали, Пеан.

— Бедняга Лента! — пожалел доктор Сулла. — Теперь ему придется уйти. А где же его мать?

— Иногда она не приходит на собрания, — вмешался только что подошедший Пиль. — Воображаю себе, что с ней будет, когда она узнает, что теперь ее сыночек немного, хе-хе, не в своем уме!

Лента, а с ним вызвавшийся его довести в целости Форкис, исчезли. Подошли, оживленно обсуждая происшествие, Лерке и Банокка.

— Так вот все и бывает, — говорил Банокка, делая неприличный жест. — Пойдешь в пику другим — и сойдешь на нет.

— Это преступление, — возгласил в это время возмущенный Катабан. — Все произошло прямо на наших глазах.

Мириам была солидарна с ним.

— Ховен, — сказала она твердо, — уведи ее отсюда, а то она натворит еще бед.

Как ни странно, но Ховен подчинился.

— Пойдем, — потянул он за руку Юфину.

— Мелайна, Мелайна, — забормотала та, противясь. — Где же она? — Ее ты получишь в другой раз, — усмехнулся Ховен, кинув взгляд на Мириам.

Ховен с Юфиною исчезли. Катабан вознамерился было что-то сказать, но тут его уже терпеть не стали.

— Почему это ты снова здесь кукарекаешь, Габриэль? — перебили его Сутех и бен Кебес. — Убирайся отсюда и передай своему Господину, что мы все исполнили. И не суйте до времени нос в наши дела!

— Я Шехина, — выпрямилась Мириам, гневно побелело ее лицо. Мы — его представители на Буле, и так будет и впредь.

— Не будет, — бросил Пиль.

— Точно, не будет, — обрадовался Лерке. — А ну, вон! Вон отсюда!

Те исчезли под веселое улюлюканье и гогот Лерке и Пиля.

— Такого еще не бывало, — проговорила Регана, задумавшись. — Мы их прогнали, но они-то все видели.

— Это уже не страшно, — заметил Мес. — Страшно то, что избраны ключевые фигуры… — он оглянулся: Сутех их не слышал, занятый разговором с бен Кебесом. — Избраны ключевые фигуры, — повторил он. — Мы стали ненужными.

— Что? — не поняла Регана.

— Я за свое Архонтство буду драться из последних сил, — став мрачным, произнес Банокка.

— Вот этого я и боюсь, — вздохнул Мес. — Это — война. Только уже не Титаномахия и не Гигантомахия, а — Теомахия. Земля слишком мала, чтобы выдержать топот и рев очередного мирового побоища.

— А я буду драться, — упрямо повторил Банокка.

— Вольно или невольно, а события стягиваются в узел, — сказал Пиль.

Вдруг заговорил доктор Берджих Сулла:

— Убираться отсюда надо. Брать, как люди говорят, ноги в руки.

— Еще не конец, — сказал Мес.

— Буле-то закончилось, — удивился Пиль.

До них донесся голос.

— Мес, — сказал Либан Бакст, — ты будешь претендовать на Архонтство?

— Очнулся, — фыркнул Пиль.

— Нет, — ответил Мес.

— Тогда я, — тяжело пыхтя, поднялся Бакст, — тогда я сяду Архонтом. Возражать не будешь?

Мес ничего не ответил. Бакст исчез.

— И всегда-то у нас кратко получается, — раздосадовано ударил рука об руку Пиль. — Ждешь великолепного спектакля, а получается какой-то жалкий фарс.

— Арлекином сегодня был Катабан, — заметил Банокка.

— А Коломбина не явилась, — смеясь, заявил Лерке.

— А я — болтун Доктор, — сказал Сулла.

— А Бакст-то наш — Панталоне, — уязвил Пиль.

— Ну, а я тогда — Тарталья, — заключил Мес.

Кто-нибудь знает, что такое Вихрящийся Мир? Привольное творение великого разума и рвущегося изнутри желания, воплощенная, но остающаяся несбыточной мечта, горький вызревший плод осуществленной грезы, Вихрящийся Мир и назван-то вихрящимся потому, что он весь дымится, разноцветится, струится, вихрится, как льются и переливаются сновидения, эти невоплощенные зачатки действительности, как падает с высоты интеллекта мысль, по пути изменяясь и превращаясь в то таинственное, чему уже невозможно подобрать имя. Сотнями Вихрящиеся Миры висят вокруг Земли клейкими гроздями, невидимые и недоступные. Одни из них населены и обитаемы, словно радужные пузыри, летающие в беспредельном одиночестве вечности. А те, что пустуют, временами лопаются и исчезают с великим звоном, ибо не могут более существовать без питающей их идеи хозяина. Окружающие их смыкаются и занимают место погибших, чтобы и дальше кружится и кружится вокруг родимого, но уже, в сущности, бесполезного сине-зеленого шара.

Один раз Мес, стремясь попасть в мир, где когда-то ожила его статуя, попал вместо этого в совершенно иной мир. Здесь тоже был вечер, и солнце этого мира также постоянно садилось, никогда не восходя. Трубное величие зари, восхода, ни разу не загоралось здесь, а птицы никогда не пели перед тем, как встанет солнце. Вместо этого здесь вечно был предзакатный час, когда светило еще не полностью, а лишь по пояс, уходит в черные жирные земли горизонта, проплавленные его гигантским огненным телом. В темнеющем, но еще не темном небе зажглись уже незнакомые голубые звезды, постоянно светящие тут — печально и ярко.

Этот мир был очень похож на мир Меса, но все-таки это была не его земля. С удивлением обнаружил он позади себя целый город: белые дворцы, купола, крыши, арки, стены высоких домов, тонкие вырезы окон и входов. И он пошел туда. Белый город не отдалялся, и он вскоре вошел в него, с любопытством осматриваясь. Он не знал, чей это мир, но чувствовал, что возрастом он равен его миру, а значит, хозяин его наверное знакомый или даже из Семьи. Легкий полумрак скрывал детали интерьера городских домов, а двери их были открыты. Этот город не подлежал распаду, как и мир, он мог существовать намного дольше, чем мог существовать его хозяин. Но он не мог жить вечно, ибо противоречит это всем и всяческим законам. И Мес понял, что это покинутый мир, что он случайно оказался здесь и, конечно, не встретит местного господина. И перед уходом он решил осмотреться здесь детальнее.

Больше всего его заинтересовал один дворец. Это палаццо находилось в центре города и было, по-видимому, главным элементом его архитектуры. Как и все дома, палаццо было белым, с изящными мавританскими балкончиками и лепными нишами удлиненных кверху окон. Вход стерегли два льва, геральдических зверя, а сами двери были из палисандра. Мес вошел и стал свидетелем и внутреннего великолепия палаццо. Здесь было много статуй, и зеркал, и картин, и старинной дорогой мебели, и пышных, скрадывающих шаги ковров, и Мес любовался всем этим. Живопись, как он приметил своим взглядом знатока, была подобрана со вкусом, сообразно стилю, в котором была выдержана каждая комната, и многие картины, висящие в комнатах, запечатлевали ландшафты столь чуждые и образы столь дикие, что кисть изобличала явно неземное их происхождение. Видимо, бывший хозяин палаццо был существом, тонко разбиравшимся и в неродном искусстве. Но кем был он, Мес так и не смог разгадать.

Дело в том, что герр Магнус Мес, даже если брать во внимание очень широкие его познания сразу во многих областях, крайне плохо знал существ, которые могли быть сравнимы с ним. Он был в курсе дел Семьи, неплохо ладил с Детьми Нуна, но про других знал плохо или просто ничего. Конечно, он понимал, что прочие Пантеоны узко национальны, а его Семья интернациональна только в силу своей чрезвычайной разветвленности и многочисленности. Кроме того, многие из его Семьи в прочих семьях также играли свою роль, но уже под другими именами и даже в другом обличье. Но были и такие Пантеоны, пантеоны людей дальних, племен затерянных, варварских, членов которых не знал ни он, ни кто-либо другой из Семьи. Пантеоны эти отличались резкой национальной специфичностью, и поэтому они были недоступны их пониманию, а следовательно, отталкивали. Но, как ни сложились обстоятельства, члены тех семей тоже пострадали от власти Адониса, которого называли по-разному, и тоже обладали способностью творить Вихрящиеся Миры. Так что этот мир был, по-видимому, одним из тех, куда никогда не попадали члены Семьи Меса.

«И не будет ни эллина, ни иудея…» Вот чем он их приманивал, и они по обыкновению своему непревратно толковали его слова. Прямой смысл: течение времени, его религия и их вера размоют национальные черты, и не будет уже ни эллина, ни иудея. Все гениальное просто: он по-другому взглянул на людей, — не как на объект наслаждения, не как на немощных червей, не как на и так страдающих от жестокостей жизни и неба, коих нужно спасать, но как на силу, способную вознести, возвысить. Впервые его вера поднялась над жесткими бордюрами родной крови и стала — всемирной. Что боитесь, маловеры? Не будет уже стона и скрежета зубов, а будет град небесный, новый Иерусалим, и потекут реки молочные. Только терпите, смиритесь, усмирите самих себя. Все гениальное просто, но сложно людям усмирить себя. Чуть возвысятся — и возносится их гордыня вверх, как флаг неприятельский вздымается над войском несметным. Возомнили о себе — и поклоняются истуканам, забыли бога истинного. Мнят о себе чрезмерное, вызывают у себя мысли гордые, мысли сумрачные. Эти-то мысли, таящиеся в голове человека, как хищный кайман прячется в грязи болотной, и есть яд, отравляющий бытие таких, как Адонис. Брызги этого яда несмываемы, их не вытравишь ни бумажным колпаком еретика, ни чтением благостных книг, написанных черствыми и грешными ханжами. Оно, это зелье, и заставляет жить древних дьяволов, в которых уже давно никто не верит.

Мес повернулся, чтобы идти и покинуть этот заброшенный, погибающий мир, но на пороге столкнулся с Вольдемаром Пилем. Тот запыхался и смотрел удивленно.

— Один шанс из тысячи, — произнес он, борясь с одышкой. — Я знал, что ты где-то в чужом мире, но совсем не ожидал, что именно здесь. Какой же я везун!

— Чей это мир?

— Не знаю. Я здесь никогда не был. Послушай… Но давай сначала присядем.

— Опять долгий и нудный разговор?

— Опять. Я чувствую свою вину, что вытащил тебя на Землю, а тут все и началось. Я ведь выступил в роли добровольного советчика. Но это принимает дурной оборот.

— Что, опять Гогна?

Пиль невесело хмыкнул.

— Гогна, — сказал он, — стали этаким гипотетическим символом невидимой, но существенной опасности. Сейчас дело не в них. Вернее, в них, но уже в другом ракурсе. Я думал, что ты почувствуешь это на Буле.

— Я и почувствовал.

— Что? Что именно почувствовал ты?

— А то, что и на этот раз не обошлось без нашего новоиспеченного Сатаны.

— Правильно. Сначала он стал Архонтом…

— Ты, надеюсь, не собираешься взваливать всю вину за это на меня?

— Пока тебя никто не трогает, — покачал Пиль головой. — Но дело все серьезней и серьезней. Для Сутеха объявление Сатаною не опала, а награда. Он очень горд этим. И лезет дальше.

— Куда дальше-то?

Взгляд Пиля приковал его к месту.

— И впрямь, дурацкий, нудный у нас разговор выходит… Тут цепочка не очень длинная. Твой знакомец Зет Браганса, кого обозвали Антихристом, стал для Гогна — только, пожалуйста, не вздрагивай так, да, да, они здесь очень даже причем, — стал для них нечто вроде яркого маяка в ночи. И они потянулись к нему, повлеклись, как идут на огонь хищные рыбы. Они пришли к нему.

— И что? Они его убили? — поинтересовался любопытствующий Мес.

— Нет. — Удрученный его непониманием Пиль сморщился. — Я тебе о чем толкую? Они стали его слугами. Понимаешь? Ведь он — ходячий символ неверия, так же как Сет — символ извечного противления. Браганса и Сет столковались между собой, и я думаю, что они заключили союз с Гогна.

— Как? — вскочил побелевший и нахмурившийся Мес. — Союз? О чем? Откуда ты знаешь?

— Ховен мне кое-что поведал, — сообщил Пиль. — А ему в припадке самовлюбленности рассказал Сутех.

— Что это за союз?

— Не знаю. Кстати, ушел Лента.

Мес застыл.

— Что? — наконец сказал он. — Не может быть!

— Не знал, что это будет иметь для тебя хоть какое-то значение. — Я начинаю понимать…

— Все верно, — подтвердил его догадку Пиль. — Да. Сутех хочет посадить одного из Гогна на Архонтство.

— Боги Хаоса! — прошептал Мес, до которого только сейчас дошло. Великий Хаос! Да это же чудовищно! Сутех спятил!

— Я тоже так думаю, — кивнул Пиль. — Модерата оплакивает смерть сына. Малларме куда-то пропал. Все разбежались. Это самый удобный момент.

— Кто из Ангелов знает об этом?

— Никто. Иначе это уже вызвало бы бойню.

Мес встал и начал ходить. Пиль следил за ним одними глазами.

— Где Браганса и Гогна? И где Сутех?

— Сутех на Земле, в своем храме, — ответил Пиль. — А Браганса… тебе это не очень понравится.

— Где он?

— Там, где твое любимое святилище.

Мес остановился.

— Арелла! — прошептал он.

— Да, там. Он все еще король, но сейчас его амбиции разгорелись. Он объявил себя Rex mundi.

— Ховен, мерзавец! — скрипнул зубами Мес.

— Он — тоже орудие Сета. Он ведь сыграл и на его жажде действий, кровожадности, и на твоей ненависти к Адонису.

Мес задумчиво поковырял обивку кресла.

— Вскоре исчезнет Модерата, — сказал Пиль. — И знаешь как?

— Знаю, — обронил Мес.

— Ну да, это ведь ты притащил сюда воду Стикса.

— Что придумал Сет?

— С ее уходом освободится второе место в Буле. Но он пойдет и дальше. Он станет уничтожать оставшихся. Он хочет составить Буле из Гогна.

Мес никак не мог прийти в себя.

— Я же помог ему! — восклицал он. — Помог ему! Ты хорошо поступил, что не стал Архонтом, Пиль, но сейчас тебе это уже не поможет. — Меня ему не поймать.

— Тебя — да. А другие? Они более уязвимы… Ты знаешь дорогу отсюда?

— Нет. Но ведь все Вихрящиеся Миры — соседи друг другу. Думаю, как-нибудь выберемся.

И они покинули белое палаццо несбыточных снов.

Я хотел бы, да, хотел бы, Чтоб рука моя нагая, Неизбывно-человечья, Налилась бы жгучей силой, Твердокаменною стала б, И тогда б я той рукою Твердокаменной своею Бил по голове, покамест, Кровью, волосом залеплен, Не пробил бы постепенно Дырку в черепе ненужном.

Чрез дыру эту большую Я перстом паучье-цепким В недра сущности ворвался б И принялся им крутить бы В мозге, мыслях и кровище.

Забурлил, заволновался Котелок пустых желаний, Извергать парами начал Яд сомнений, соль разлуки, Желчь и морок дружбы тщетной, И любви порочной сахар, Одинокий дым свершений, Веры страшную химеру, И победный призрак страха, Соль сомнений, яд разлуки, Желчь любви, тщету порока, Одиночества химеру С ароматом нафталина, — Все смешал я жестким пальцем, Обуянный разрушеньем, С криком громким в бой кидаясь, Идеалам изменяя И плюя на прах закона.

Все расставил в голове я По местам своим исконным.

А потом я полной горстью, В прошлом щедрой на даренья, На тяжелый мрамор гладкий Ляпнул б первую добычу — Кровомозга сгусток жуткий, Кляксой красною бы ставший, Раз, другой, — и так, покамест Котелок вечно болящий До дна вычерпан не будет.

А затем — короткой скалкой, И привычной, и удобной, В блин кровавый все расплющить — Соль любви, тщету разлуки, Химеричный призрак счастья, Ледяной песок измены, Отвращенье первой ночи, И напрасный веры пламень, И смиренный рев молитвы, И поганый ужас смерти, И фонтаны, и прозренья, Что приходят мутным утром, Винных грез итог понятный, И так дальше, и тем больше, Чтобы голова пустая С этим новым состояньем Пообвыклась бы немножко.

Блин кровавый тощ и дырчат.

Прокатить еще раз скалкой И готов к употребленью.

Скалку в сторону, один раз Загнут левый уголочек, Загнут правый уголочек, Сложен пополам любовно Мерзкий блин тщеты и тлена, Превратился он в журавлик Безобразный, но летучий.

Ветер вечности поднялся, Небосклон судьбы стал хмурым.

Прянул с места мой журавлик, Полетел, расправив крылья, Полетел, вихляясь, корчась, Скрылся прочь.

Град богов, семивратные Фивы, в который уже раз распахнули свои врата Месу, врата невидимые и недоступные, но от этого вовсе не перестающие быть реальными. И он вошел, как когда-то входил в Фивы некто сфинксоборец Эдип — победителем и будущим властелином-царем. Но совсем не предвкушение вожделенной награды ощущал Мес, возносясь на лифте к себе на последний этаж, поднебесную конуру в концерне «Олимп». А чувствовал он жуткое сосание пустоты, облекшей сердце, пустота такая возникает в конечные и гибельные моменты, когда должно прийти решение, но не приходит. Но что хуже может быть того, когда не понимаешь своей горечи, не знаешь ее истоков, и душа воет в тоске, ибо чует злобу и слепоту рока. Так и Мес, словно душа неприкаянная, бродящая ночами у жилищ и костров, окунулся вновь в переживания прежнего, занятость и поглощенность делом, но все равно знал внутри, что и это — не выход.

Он вознесся в небеса и вышел к двери с табличкою «Ференц Нуарре». Кабинет за время долгого его отсутствия успел неуловимо преобразиться — ведь здесь хозяйничал Штумпф, когда он сам не мог заниматься делами. И запах здесь стал другой — такой же неуловимый, но ясно говорящий о присутствии нового хозяина.

Мес сел. Пестрые мысли захламляли его голову, мысли, пребывающие в первозданном хаосе, нелепые мысли, нерассортированные, мельтешащие и бегающие, подобно мелким шныряющим тварям, они носились, не давая покоя мозгу, и единственным выходом было — поддаться, устремиться прямо в гущу этой мятущейся толпы и, раздавая грубые тычки воли, расставить, подавить, привести в порядок хаос — быть Творцом нового образа мыслей, созданного во время семи секунд Творения. Но тут в комнату вбежал Штумпф, Езус Мария, и Мес был поставлен перед проблемой еще некоторое время мириться с гулом и метанием нерасставленных по местам дум.

Вошедший Штумпф поклонился, шумно сопя, — было видно, что он только что узнал о прибытии Меса и спешил, чтобы застать его.

— Сеймур Квинке выздоровел, — сообщил он вместо приветствия.

Его руки были пусты, что Мес с удовлетворением и отметил, — сегодня особенно не было охоты и всякого желания окунаться в бездну дел, предоставленных неугасимым Штумпфом.

— Он уже работает?

— Да, он уже на посту.

Тотчас же, будто наконец-таки дождавшись этих слов, послуживших ему сигналом, зазвенел аппарат под рукой Меса. Он нажал кнопку, и из динамика донесся голос на одних высоких нотах, голос президента концерна «Олимп» Сеймура Квинке:

— А, это вы, любезный… — тут Квинке, видимо, справился у кого-то насчет имени, — любезный Нуарре! Так вас трудно поймать, очень уж вы занятой человек, не в пример нам, прозябающим в лености!

Мес слушал.

— Я к вам вот по какому вопросу, собственно, — голос Квинке дал хрипотцу. — Пришли, понимаете ли, люди из министерства, а я совсем забыл название нашего концерна. Совершенно, извините, из головы вылетело — по болезни, наверно. Не могли бы вы…

— Отчего же, — сказал Мес. — «Тартар».

— О, огромное, огромное вам мерси, господин Нуарре, — рассыпался Квинке. — Может, заскочу к вам как-нибудь, посидим, поговорим. Квинке отключился, и Мес переглянулся иронически со Штумпфом, слышавшим весь разговор.

— Много дел накопилось, — прокашлявшись, сказал тот.

Мес понял, что спорить в его положении не приходится.

— Ну что ж, излагай, — сказал он, на что Штумпф проговорил:

— Простите, я не захватил с собой кое-какие бумажки, извините, и выскочил из кабинета, что-то еще бормоча.

Мес остался сидеть в той же позе. Взгляд его бесцельно блуждал по стенам, по голому серому потолку, пока не уткнулся в картотеку. Эти ящики в углу, прибежище его ненадежной памяти, были строго зашифрованы и пронумерованы, как и положено. За долгие годы своей деятельности в этом месте он вносил в картотеку буквально все, с чем сталкивался, поэтому она была обширна и познавательна, как энциклопедический словарь. Составлена она была по алфавиту, но непонятных значков, которыми была усеяна каждая ее карточка, никто излишне любопытствующий понять бы не сумел, — картотека Магнуса Меса была на языке «Илиады». Он вынул два ящика и бухнул тяжелые железные прямоугольники к себе на стол.

Первый ящик был на «пи». Здесь он отыскал имя Ленты. Так, вот и первая жертва. Он покопался в столе, нашел вечное перо и баночку черных чернил, вынул карточку Ленты и написал на ней теми же письменами одну-единственную строчку. Как много имен в этой картотеке было завершено вот этой вот строкою.

Он вытащил карту Модераты из ящика, помеченного буквою «дельта». Вынул и, пробежав ее глазами, задумался. Он уже знал, что совсем недавно Сет, Ховен и Себек, ставший недавно Архонтом при поддержке Сета, заставили Модерату Редер, ополоумевшую после смерти сына, произнести пустую и ложную клятву над страшной водою Стикса. Сразу же по произнесении клятвы Модерата упала наземь и погрузилась в тяжелый, похожий на забытье сон. На ней не сказалось то, что ее силком принудили произнести древние слова. Сет и Ховен торжествовали.

Но воду-то принес он. В качестве награды они звали его на Архонтство. Но он чуял недоброе и не согласился. Нет, не меня они хотят видеть рядом с собою. Я, конечно, хорош — помог им обрести власть, не шиплю злобно и не шушукаюсь по углам, что-де прошли старые, добрые времена. Я стал ненужным только потому, что — непонятен, потому что не могут объяснить они причин моего отшельничества. Тщеславие Бакста объяснить могут, и ненависть Ховена тоже. Но я остался им непонятен. Но разве непонятно омерзение при виде их проделок? Сет совершенно зарвался. Рассказы о его деяниях уже переполнили миры, и все только и ждут… Чего ждут они? О, любители парадоксов, они ждут второго пришествия, дабы мир был избавлен от Сета! Я был виновником его избрания. Змею пригрел на груди своей, и вот, желает вонзить жало свое в грудь неприкрытую. Еще долго не будет пришествия, и успеет натворить Сет дел. Гогна! Гогна приведет он в мир!

Он, очнувшись, медленно вывел на карточке Модераты те же слова, что и на листке Ленты. Потом встал и задвинул ящики обратно в их гнезда.

Вбежал Штумпф. На этот раз руки его были отягощены весом толстых бумажных кип. Он свалил все это на стол Меса.

— Я не об этом хотел говорить с тобою, — произнес тот, и Штумпф застыл на месте. — Давно знаю тебя, и ты произвел на меня впечатление человека умного и хваткого, хотя и неспокойного. Только не знаю вот, чем объяснить неспокойствие твое?

— А ничем, — объяснил Штумпф. — Я такой с детства. Друзья дразнили меня вьюном и егозою, но по сути своей, знаю, я трезв и мыслю логически. Так что это — лишь внешнее, неглубинное.

— Я редко бываю на Земле, — проговорил Мес. — Скажи, что обременяет души людей здесь? О чем их помыслы?

Штумпф вдруг вздохнул.

— Не знаю, — сказал он. — Не могу ничего сказать о помыслах. Но… Начало твориться нечто. Земля уже не та. Причем с недавнего времени. Хотя экологический баланс был более или менее приведен в норму три сотни лет назад, в последние годы кажется, что природное равновесие опять нарушено. Стали наступать пески. Глобальная температура повышается. Постепенно тают полярные шапки, и повышается уровень Мирового океана. Но что самое худшее, люди начали болеть. Будто неведомые силы ополчились на мир. Врачи бьются изо всех сил и сами погибают.

— Откуда у тебя все это?

— Я статистик. Причем статистик, не сторонний мировым проблемам. Наука вступила в бой с чем-то, что вдруг проснулось, и ведет этот бой не на шутку. Огромные центры цивилизации задохнулись в чаду эпидемий и моров. Пески наступают на мир.

— Пески… — повторил Мес.

— А что? — вдруг в упор спросил Штумпф.

— Я только интересуюсь. Лишь отмечаю. Пески, значит.

— Да, пески. Оправдываются слова древней пословицы: «Где тонко, там и рвется». Где нет преграды, где воля слаба, где провидение топчется и буксует перед натиском непонятного, — там как будто что-то прорывается в мир, будто дамба прорывается, и лезет к нам нечто… Многие ударились в мистику и стали голосить о силах зла. Я в это не верю.

Мес с грустью смотрел на него. Потом быстро опустил глаза, чтобы Штумпф не увидел в них эту непонятную для него грусть и ничего не заподозрил.

— А во что ты веришь? — спросил он.

Штумпф смотрел в сторону. Вся его горячечная суетливость вдруг пропала, тело перестало вилять и дергаться, перестали дрожать руки, словно от предвкушения близкого барыша. Перед Месом стоял спокойный и собранный человек, который знает, что говорит.

— В человека, — сказал он.

— Что? — не понял Мес.

— В человека, — повторил Штумпф. — Я верю в человека. Для вас, наверное, это звучит как новость, однако это так. По убеждениям я гуманист. Я верю в справедливость и в идеал. Я верю в торжество идеи и разума. Я верю в добро и в чистоту, и в красоту я верю. А Бог — это и есть красота.

Мес смотрел на него.

— Не смотрите так, — внезапно смутился Штумпф. — Странно… В вашем взгляде таится что-то… Знаете, когда-то, очень давно, на Земле было Возрождение. Все самое высокое пробудилось в людях, и они, словно прозрев после мрака, начали творить. Они создавали прекрасное, они верили в святость красоты и в то, что ее поймут и через века. Осознание своего бессмертия через собственные произведения приводило их творчество к апогею, на ту самую грань, где, слабое и немощное, кончается человеческое и начинается, зачинается божеское. Одни мастера умирали в нищете. Другие, приближенные к князьям, ввергались затем туда же, в нищету и ненависть. Но и те, и другие продолжали жить и после смерти, жить и дарить жизнь остальным, жить и вдохновлять. Они завоевали для себя бессмертие.

— Ты знаешь выход? — недоверчиво спросил Мес.

— Нет, — горько покачал головой Штумпф. — Я не знаю выхода. Но я верю, что кто-то знает его и выведет нас из тьмы, куда ввергли мы сами себя.

— Но кто будет это, ты знаешь? Бог? Или человек? — Это будет человек. Не бог. Потому что давно ушли от нас боги. Мес поднял одну бровь.

— А что же церковь? — спросил он. — Несогласие Христово?

— Они поражены проказой, подобно нам, — сказал Штумпф. — Ибо проказа — болезнь крестовых походов.

Еще немного поговорив, Мес отпустил его. Штумпф ушел. Бронзовый Гермес глядел из своего угла. Мес наклонился. Одним коротким, точным движением задернул старого бога плотной тканью занавеса.

В мертвом, переделанном под жилище луксорском храме было холодно. Дрожащие светильники в уставленном колоннами главном, гипостильном зале делали видимыми тучные, резьбою траченные колонны, проходы же между ними наводняли непробиваемой, непросветляемой, могучей стеною тьмы. Поэтому не хотелось идти туда и блуждать между молчащих колонн — мнилось, что нет в главном зале храма свободного прохода, а весь он заставлен светлыми и темными столбами, подпирающими свод.

Прочие помещения также напоминали игру света и тьмы — одни были напоены светом, другие ввергнуты во мрак. Только то помещение, где разговаривали они, не было похоже на другие, — здесь царили сумерки.

Они разговаривали: он — стоя, опираясь рукой на невысокую тумбу, где стояла нетронутая чаша с вином, она — сидя в кресле и приняв всегдашнюю свою царственную позу. В окно светила сливочная луна, жирная и пористая, как пенка. Свет ее падал точно между ними, лежал на полу, ровный и чуждый, словно аппликация. Из-за этого они плохо видели друг друга, лишь силуэты: свет был слишком ярок для полутемного помещения. Слишком яркая луна уродилась в этом сезоне.

Говорили они уже долго, но вряд ли замечая это — протяжные и надрывные паузы превращали разговор в одно сплошное многозначительное молчание и сводили на нет то немногое, что было сказано. Замолкали не от того, что нечего было сказать, но от неловкости, смущения, быть может, странного недопонимания там, где раньше все схватывалось с полужеста. Мучительно протекающий разговор этот, в сущности, был не нужен ни ему, ни, тем более, ей. Однако он все равно пришел, чтобы говорить с нею, а она не могла отослать его. И поэтому истязали себя оба. Поминутно то у него, то у нее вдруг выплескивался наружу поток слов — и так же резко обрывался. Давно бы следовало закончить, положить конец, подвести черту — и разойтись. Но нет, они продолжали свой мучительно-бессмысленный разговор.

— Пойми, о вине говорить не нужно, здесь вообще неприложимо само это понятие. Мне, видимо, при рождении на лбу это написали, вожгли в мозг — будь хитрым, ловким, умным, — и чересчур приспосабливающимся, примиримым. Тогда как остальные не выдержали, я пытаюсь ненавистью оправдать себя, а на самом деле — просто боюсь. Чего? Ангелов? Нет, неизвестности. Пойми, это болезнь, нет, это мука быть здесь, говорить с тобою, поведывать тебе все это через боль. А ведь ты сама должна понимать.

Пауза.

— Нет, ты не понимаешь. Мне больно, грешно, если выражаться твоими словами, было видеть, как там, на Буле, ты взглянула на меня — с тем, чтобы причинить мне эту боль, чтобы унизить даже, а ведь я поступил, как требовало этого от меня мое естество.

— Я знаю.

Пауза.

— Тогда пойми, пойми тогда и ты, что мое естество требовало, вынуждало меня прийти к нему. Воздай людям по-своему, сказал он тогда мне, и я спросила: как, Господи? И он сказал: будь свидетелем моим пред людьми. А с сущностью своей языческой расстаться не хочешь, спросил он меня. Остаться тою же хочешь? И я ответила: не хочу, Господи, возьми ее у меня. Но я ничего не почувствовала, когда в то же мгновение облек он меня судьбою Шехины. И я стала ею. Как древо, прогнулась ты под бременем этим, сказал он.

— Господом назвала его ты.

— Да.

Пауза. В лунном свете показался ее профиль.

— Видеть покорной меня желаешь? Скажешь: отрекись, стань такой же, как прежде, ибо требуем от тебя этого мы? Брось людей, брось тяготы мира на растерзание и глумление нам, Архонтам мира сего, ибо не нуждается в заступниках? А слов его не помнишь: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит»? Человеку! Что же говорить о вас? Пауза. Рука его сжалась в кулак и сдвинула чашу, из которой пролилось вино.

— Человеку? Вы, в своем заблуждении и самолюбовании, в своих песнопениях и славословиях, забыли о людях. Любовь ваша к ним превратилась в привычное сюсюканье, а нет ничего хуже привычки, ибо она есть зло меньшее. Криком искричитесь, воплем извойтесь, а не заставите любить вас насильно, гордецов вселенских! Так же, как люди верные, стойкие и благостные удерживают в этом мире тебя, так и те люди, коих зовете вы мерзкими, греху преданными и недостойными, удерживают здесь нас.

— Ты говоришь ложь.

Пауза.

— Ортодоксальность ваша вошла в поговорку. Всемерно раздуваете вы вражды и растления, вам по нутру хрипота в горле от несчетных споров, утверждающих вашу хваленую святость, вы содействуете ложным проповедям и лжепророкам.

— И опять ты изрыгаешь ложь и хулы.

— Но нет, не пытайся чуждое вам, но от этого не становящееся неверным, мнение объявлять хулою и лаем небес! С миром покончить хотите? А миром покончить не хотите?

Пауза.

— Как, если не светлыми и темными, называют нас люди? Пустозвоны! Что они на земле? Недостойны они всяческой милости, предатели, но смерти достойны!

— Смерти требуете? А сами не смертны? Лишь узрев великую славу моего Господина, кинулись по кустам, будто собаки алчные.

— Слава? Где она? И кто ты сама? Уже говорил тебе: ты такая же. Тебе не исправиться. И перестань корчить из себя праведницу. Ты наша.

— Как много в тебе злобы! И я любила тебя.

— Да, ты меня любила.

Пауза.

— Ты хочешь обратить меня, повернуть вспять. Пустое. Людей не можете исправить, что же тогда обращать меня, закосневшего? Лучше подумай, основательно. хорошенько подумай — и вернись. Ты ведь Дитя Нуна. Тебя не простят сейчас, пусть даже ты отречешься у всех на глазах. Но лучше быть запоздавшей, чем подвергнуться всемирному позору.

— Никогда.

— Хорошо, тогда объясни: что ты для людей? — Я заступница. Я не видна, но я есть. Люди, не ты, поймут меня. — Они не верят. Они не поймут.

— Пусть! Все равно внидут в царствие небесное, где не место вам, дьяволам!

Пауза.

— Да, он обратил тебя. Я это понял окончательно. Ты стала его глазами и ушами, его языком. Он нашел хорошую заместительницу.

— Но и ты знай: путь злобы есть путь в Хаос.

— Хаос — наш дом, так говорят древние. Я не стыжусь его, своего прародителя.

— Но и ада не стыдишься.

Пауза.

— Мне жаль.

— Чего?

— Ведь нам не по пути. Зачем ты пришел! Только разбередил раны моего сердца и свое сердце разбередил.

— Я не хотел этого.

— Ведай то, что я сказала: путь злобы суть путь в Хаос. Не болеешь душой — не живешь. И если не любишь людей — тоже не живешь. Пауза. И после паузы он сказал, подойдя к ней:

— Я… поцелую тебя. Нет, это — поцелуй прощания. Ведь мы расстаемся.

— Да, — сказала она.

И, хотя их поцелуй был долгий и страстный, и объятия были крепки, и внезапная судорога прошла по их телам, когда объятья разомкнулись, лица их были спокойны и холодны.

Если раздоры и спор начинается между бессмертных, если солжет кто-нибудь из богов, на Олимпе живущих, с кружкою шлет золотою отец-молневержец Ириду, чтобы для клятвы великой богов принесла издалека многоимянную воду холодную, что из высокой и недоступной струится скалы. Под землею пространной долго она из священной реки протекает средь ночи. Эта ж одна из скалы вытекает на горе бессмертным. Если, свершив той водой возлияние, ложною клятвой кто из богов поклянется, живущих на снежном Олимпе, тот бездыханным лежит в продолжение целого года. Не приближается к пище — амвросии с нектаром сладким, но без дыханья и речи лежит на разостланном ложе. Сон непробудный, тяжелый и злой его душу объемлет. Медленный год протечет, и болезнь прекращается эта. Но за одною бедою другая является следом: девять он лет вдалеке от бессмертных богов обитает, ни на собранья, ни на пиры никогда к ним не ходит. Девять лет напролет. На десятый же год начинает вновь посещать он собранья богов, на Олимпе живущих.

Новоиспеченный Архонт, существо тщеславное и себялюбивое, бен Кебес, сидя в своем огненном мире, наслаждался осознанием безмерной власти и своею избранностью. Второй из всех Детей Нуна, он был избран князем мира, и его вовсе не смущало то, что для другого носило бы название «на вторых ролях». Он совсем об этом не думал, ему это даже не приходило в голову. И совсем не думал он о хождении по костям своих предшественников, плясках на могилах и прочих тому подобных неприятных вещах. Кебес даже гордился тем, что друга его Сутеха провозгласили Сатаной, втайне завидуя ему, да и как не завидовать, коли почетно это в глазах Семей Горы и Детей Нуна, почетно олицетворять собой геройство и отвагу — пойти против Осириса, быть Тифоном. Всяк захотел бы такой участи, но далеко не каждому дано удостоиться ее, ибо не хватит ему воли и дерзости. Так думал он.

Бен Кебес любил крокодилов, резкий запах благовоний и все, что связано с огнем. Поэтому его мир прихотливо и странно сочетал в себе эти привязанности своего хозяина, сливая воедино противоположное и отбрасывая всяческие установления. Геральдическими цветами его мира были красный и желтый. Геральдическим зверем — крокодил. Стихией — огонь. Символом — вертикальный столп, опора, и лестница. Здесь были вулканы и реки лавы, непрестанные пожары озаряли небо колышущимся, набатным сиянием, а треск, вой, бушевание изменчивой стихии наполняли воздух. Олицетворением этого дикого мира был его хозяин, бен Кебес.

Таким его Мес и застал — в ореоле кружащихся искр, посреди лавовых потоков, в которых сновали и плавали гигантские и невозможные огненные крокодилы, под небом цвета алого пожарища. Здесь не было ничего, кроме возносящихся к закручивающемуся в свиток небу желтых столбов с редкими настилами перекрытий того же цвета и лестниц, спешащих все к тем же небесам. Эти грандиозные конструкции тянулись до самого горизонта и производили впечатление чего-то фатально недоконченного, будто те, кто строил их, бросили свое дело на полпути и разбежались — то ли из боязни, что все это обрушится им на головы, то ли из-за страха поджариться до времени или закоптиться в смрадном дыму. Мес с любопытством начал осматриваться, но потом бросил: конструкции были утомительно однообразны. Полезнее было отыскать самого хозяина этого огненного долгостроя.

Его Мес нашел очень быстро. Нашел по дружному хору песнопений, доносящемуся с одной из площадок высоко наверху:

«Ты, который стал царем мира, священный крокодил, тебе мелок стал Нил, и ты вздыбился, праведный, и пожрал в великой спеси своей мировые светила, и златую колесницу Ра, и млечный серп Хонсу, ты, который, землю ногами попирающий, небосвод локтями распирающий, волосами звезды сметающий, стал царем мира, крокодил великий!»

Мес криво ухмыльнулся и начал по лестнице, скользкой от жирного нагара, подниматься наверх.

Сам бен Кебес с довольной улыбкой сидел на массивном, но топорно слаженном троне и внимал хору. Мес преодолел последнюю ступеньку довольно крутой лестницы и теперь стоял перед ним. Кебес уставился на него.

— Привет, Себек, — сказал Мес. Хор заголосил, пытаясь его заглушить, но Мес сказал:

— Заткнись, хор! — и хор заткнулся.

Кебес не был раздосадован такими поворотом дела.

— И впрямь, — произнес он, — хор сейчас не нужен. Он требуется мне в послеобеденные часы, для лучшей усвояемости пищи. Привет, Тот!

Под Месом оказалось легкое потрепанное кресло для посетителей. — Просто уясни себе одну вещь, — с улыбкой, как-то не вяжущейся с его страшным, изборожденным складками-морщинами, темным лицом, промолвил Кебес, — уясни себе, что ты — всего-навсего посетитель, гость, может быть, даже проситель, а я — Архонт!.. Ну так, о чем ты собирался вести разговор, Тот?

Мес добродушно засмеялся, хотя все его нутро перевернулось от подобной наглости.

— Как к лицу тебе этот трон, Себек!

— О, ты уже льстишь! Это хорошо — ты, сын великого, льстишь мне. Хорошо

— и забавно.

Мес убрал улыбку со своего лица — и вышло это, как он и предполагал, очень резко и неприятно, напрочь смело весь эффект, напущенный его давешними угодливыми словами.

— У горькой пилюли оболочка всегда сладка, — сухо и желчно сказал он. — Сердцевина же ее до такой степени омерзительна, что нутро не принимает ее и всеми силами старается вытолкнуть обратно.

— О чем это ты? — встревожился бен Кебес. — Ты пришел с миром?

Мес мановением своего жезла растер его слова в пыль прямо в воздухе.

— Я весьма раз застать тебя, Кебес, в добром здравии, — ответил он. — Но я и изумлен, ибо не ожидал застать тебя в добром здравии, а ожидал скорее узреть твое тело подвешенным за шею к одному из этих стропил.

Кебес задрожал — от великого гнева.

— Подожди дрожать от великого своего гнева, — остановил его Мес. — Сейчас с языка моего сорвутся слова, кои ты сильно не полюбишь. Потому что они — правда, Себек. Так вот, слова мои — бич, слова мои — жало, но ты подожди взъярятся и постой метать молнии, а лучше выслушай, ибо я скажу вещи хоть и неприятные твоему тщеславию, но по прошествии некоторого времени любезные разумению твоему.

— Я не стану тебя слушать, — проревел Кебес.

— Станешь, — успокоил его Мес. — Еще как станешь! Друг ли тебе Сет?

— Да, — неожиданно для себя с горячностью утвердил его слова Кебес. — Да, он друг мне.

— А почему ты так думаешь?

— Стараешься дружбу нашу разрушить?

— Было бы что разрушать! Ответь мне, почему ты думаешь, что Сет, злобный и жестокий анахорет, вдруг стал тебе другом?

— Мы родственны друг другу общей нашей ненавистью.

— Понимаю. Но почему именно ты? Почему не Баст? Почему не я? Ну, с Баст понятно, ведь она стала союзницей Осириса. Но ты, ты ведь, Себек, — вода. Ты

— благодатный разлив Нила, священный крокодил, живоносные воды Файюма. Так почему вдруг вода и зной идут под руку, словно людская любящая пара, супругами называемая?.. Подожди, не отвечай. Я и так знаю. Да все потому, что тебе надоело твое Ремесло. Такое случается. Набивает оскомину свой Промысел, и тянет на что-нибудь другое, совершенно противоположное и противоестественное. Потому-то здесь вокруг огонь, что ты стараешься приблизиться к Сутеху как можно ближе. На самом-то деле тебе здесь совсем не нравится, в этом полыхающем мире, ты мечтаешь о море, зеленых шелестящих волнах или огромных голубых извивающихся рукавах рек, спокойно несущих свои воды к океану, разливающихся каждый год и дающих свой благодатный ил на пользу полям. Вот что хочется тебе, Себек, а не огня и пожарищ.

— Что скажешь еще? Ты что-то еще хотел сказать горького, обидного, не так ли?

— А то, что говорю сейчас, не горько? Сладко как мед? Тогда ты не поймешь меня. Что слово для глухого? Цветы для слепого? Язык для немого?

Кебес махнул рукой, чтобы хор продолжал, но Мес снова сказал:

— Заткнись, хор! — и хор снова заткнулся.

— Нет, не для того он убивал Ленту, — говорил Мес, — чтобы дать дорогу тебе. У него собственные планы. Крикни хору: «Продолжай!» Прикажи снова петь дифирамбы! Наслаждайся! Тебе недолго осталось, и спеши ловить каждый миг.

— Это нечто новое.

— Все это старо, как мир. Тебе никогда не сравниться с Сетом по части хитрости, коварства, вероломства и великого искусства продавать. Сегодня он охотится за членами Семьи и он премного преуспел. Он уже вывел из строя мать и сына, одну за другим, и остальные, проникнув в суть его, разбежались. Нет и не будет мира, когда царит в мире подлость. Скоро подойдет и твой срок, Кебес.

Тот молчал. Темное лицо его еще больше потемнело, складки превратились в узкие глубокие прорезы, глаза совсем утонули в щелках век.

— Почему я, Тот? — сказал он вдруг.

— Что?

— Почему я? Почему меня ты избрал объектом для своих непонятных исканий? Благодарю, конечно…

— Ты, видно, меня не так понял, Себек.

— Подожди-ка, Тот. Помолчи. Я понял то, что понял. Сет мне друг, так? Друг. Нехорошо предавать друзей. Пусть сначала он предаст меня, а там посмотрим. Сам посуди, Мес: я Архонт. Кто меня сделал им? Сет. Кто поддержал меня, тогда как все вы были против? Сет. Кто устранил ненужных и виновных? Сет. А вот твою роль здесь, Тот, я что-то не угадываю.

Даже в этом бушующем мире приходило время ночи: здесь это выражалось в том, что небо медленно засыхало красно-коричневым струпом, утрачивая свою дневную окраску свежераскрывшейся раны, — темнело. Мес взглянул наверх. Кебес сидел, ожидая ответа.

— Ответа не будет, — наконец сказал Мес. — Ты спрашиваешь: почему ты? Не знаю. Ты казался мне разумным. Нет, ты, конечно, разумен, но как-то по-своему. Все вы как-то иначе, по-другому мыслите. Странно. Сет тебе друг… Но в такой же степени он друг и всем нам. Он опустил голову, а затем громко произнес:

— Гогна!

Острый его взгляд впился в Кебеса. Но на того это слово, сверх всяких ожиданий, не произвело ровно никакого впечатления. Каменный лик его не шевельнулся ни одним мускулом, глаза не выглянули из бойниц век. Неподвижный и почти величественный, восседал он на своем троне и смотрел на Меса с высокомерием.

Когда Мес занес уже было ногу над первой ступенькой, он вдруг вспомнил.

— Пой, хор! — приказал он.

И уже за своей спиной услышал, как хор заголосил:

— Ты, воздевший рога Хатор, рыкающий зевом Сехмет, крадущийся по ночам тенью-Анубисом, ты, рождающий волну и заливающий пламя, несущий и мир, и меч, воцарился навеки, крокодил победоносный!

Сын бога. Сын бога. Когда человек, взыскавший все почести и грехи земные, пресыщен и утолен, когда кровь и порфира не пьянят его более, а лишь тяготят подобно тайному знанию, он начинает именовать себя сыном бога. Вот что предшествует этому — шествия жестоких жрецов, лица в гордыне живущих, безобразные обагренные истуканы, факельные отблески на золоченых митрах, трон и — титул — Сын Бога. Действо еще более величественное и мрачное. Сама жизнь протестует и, стеная, все же подчиняется нелепым, человеком установленным правилам, чтобы потом, подобно вырвавшемуся из узилища плотины потоку, смести и самого человека, и его странные законы. Сын бога. Что в имени, коли не пребываешь таким? Звук пустой и гулкий. Живые мумии-фараоны, восточные сатрапы и цари, насурьмленные и пропитанные благовониями, Цезарь, Август, Нерон, Коммод, Элагабал, — сердца жестоковыйные! Как спасетесь, ежели не смирились? Верблюды, сквозь игольное ушко протискивающиеся!

Время неосязаемо для человека. Оно — просто нечто, его сравнивают то с рекой, то с потоком, что в сущности одно и то же, хотя сравнение это, по-моему, довольно образно. Но, несмотря на это, человек не понимает и не может понять время. Часы, складывающиеся в дни, а те — в годы, для него проходят незаметно, а потом наступает момент, когда он говорит: «Эва! Смотри, а жизнь-то уже прошла! Это ж надо же!» Неразумный! А на что жизнь тебе?

Я помню все. Пусть твердят полоумные, что те, кому дано больше, чем век, живут одним днем и памяти не имеют. Память их остра и тверда. Но некоторые из них не хотят помнить. Это их выбор. Я помню все. Когда-то — было это в сияющие века пирамид и власти золотого урея, — преисполнившись знания и умения, я высек некоторые мои мысли на некоем зеленом камне. Ныне, находя в древних алхимических фолиантах те мои слова, я понимаю, что давно утратил подлинный их смысл и что теперь они не более, чем звук пустой и гулкий. Помните? «Истинно. Несомненно. Действительно. То, что находится внизу, подобно находящемуся наверху, и обратно, то, что находится наверху, подобно находящемуся внизу, ради выполнения чуда единства». Согласно мне сегодняшнему, речь тут идет о половом акте. Дальше в той штуке, которую называют Изумрудной Скрижалью, слова и понятия становятся все запутаннее, пока разум, эта уставшая ищейка познания, не начинает крутиться на месте, ловя себя за хвост. Но кончается толково: «Вот почему я был назван Гермесом Трисмегистом — обладающим познаниями троякой философии мира». Нескромно, но есть, есть в этом самодовольстве что-то, что притягивает и заставляет уважать. В те времена я был довольно толковым парнем. То не была моя автобиография, вырезанная в камне. То были всего лишь некоторые отвлеченные мудрствования, коими я забавлялся то ли на сон грядущий, то ли с мыслью об обескураженных потомках. Впоследствии вокруг них выросли целые горы и леса алхимических бредней. Я к этому не имею ровно никакого отношения.

Ну, а раз речь зашла о потомках — так прямо, просто даже без уверток, — то я и их помню, всех до одного. Речь идет о моих сыновьях. Все они — личности известные, упоминаются то там, то здесь, причем в источниках, седой авторитет которых никем не ставится под сомнение. Я не был рекордсменом по части деторождаемости среди всех обитателей Вершины, кое-кто меня в этом даже переплюнул, но и мои достижения не так уж плохи: у меня было восемь сыновей. И это еще если исключить из списка тех, кому я лишь приписывался в качестве родного папы. Восьмеро — это точно, мои. Остальные — быть может, фикция, возможно, подвох.

Он лежал с закрытыми глазами на кровати, своей кровати, под приспущенным балдахином. В комнате свет не горел, а поэтому давно уже темнота снаружи влилась сюда через окно и затопила комнату, сделавшись особо черной по углам, под столом и кроватью, — там стояли озерца чего-то чернее, чем мрак. Он лежал с закрытыми глазами и, похоже, спал. Что такое память? Это сны. Мы гоним память, но она мелкими бродильными пузырьками всплывает в наших снах, от нее никуда не денешься, и ночные видения поэтому — что-то вроде второй жизни, жизни в прошлом. Память не бес, ее не изгонишь экзорцизмами, ее не проводишь вежливо за дверь, чтобы она, будто непрошеный гость, мокла под осенним дождем забвения, она всегда с тобой и всегда — жива.

Его имя было Пропилей. В этой своей ипостаси он никогда не соперничал с Янусом, также привратником, а покровительствовал скорее путникам и вообще всем идущим по дорогам, нежели покушался на смелое владычество над всяким началом. Гермы были его символами, разрушить их значило навлечь на себя тяжкий грех и гнев его. Поэтому Геростратов не находилось. Символом его была герма.

Он находился на перевале. Здесь свистел и плакал ветер и навалены были обо — кучи гладких шлифованных камней. Вдали возвышался длинный, истрепанный ветрами шпиль субургана, возле росла кучка уставших голых полукустарников-полудеревьев, похожих одновременно на внезапно одумавшееся оседлое перекати-поле и куст терновника — излюбленное пристанище плакальщика баньши. Странно, но он видел только свой перевал, остальные детали, как-то: горы, вершины, вечные снега, ручьи и водопады, — были скрыты густым туманом нежелания их видеть. Итак, только исхлестанная всеми ветрами лысина перевала и он, Пропилей.

Самое странное было то, что он знал, что будет дальше. Он даже знал, в каком порядке будут являться ему его сыновья.

Возникли звуки свирели. Потом они замолкли, и послышалась песня. Судя по словам и мотиву, это была нехитрая пастушеская песня, коей члены этой достойной корпорации тешат свой слух, когда сгоняют разбежавшихся овец в одно стадо.

Он знал правила. Длительной беседы здесь, на этом перевале, быть не могло. Поэтому он просто поприветствовал подошедшего, когда тот приблизился. Первый путник был красивым светловолосым юношей с печальным взором, приятным голосом и хрестоматийной свирелью в руках. Существовало два варианта его смерти: согласно Овидию, юноша этот был превращен в камень (сразу, сразу отбросим эту версию, вот же он, передо мною стоит, и не каменный совсем); согласно же Феокриту, а потом с ведома его и Вергилию, этот бедняга кинулся со скалы в море (почему-то все время со скалы они кидаются в пучину; видно, Греция все-таки место довольно каменистое, булыг разных там много, вот и бросаются они с них — бульк!) из-за неразделенной (с его стороны) любви.

— Привет, сынок! — сказал он — довольно ласково.

— Здравствуй, отец мой! — почтительно, но печальным голосом отозвался бедный юноша. — Я играю на свирели. Вот послушай, — и он снова заиграл, в то же время медленно проходя мимо.

— Молодец, — крикнул Пропилей удаляющемуся. — Только больше со скалы не бросайся. Там, где ты сейчас, и воды-то нет.

Ответ был неразборчив: первый путник ушел.

Послышалось ржание невидимых лошадей, цокот копыт, и на перевал вылетела колесница, которой стоя правил высокий мужчина с черной бородой, в развевающемся красном плаще, сандалиях и с мечом на поясе. Он не стал осаживать своих скакунов перед сидящим, бравируя и красуясь, а просто немного натянул поводья, заставив колесницу катиться медленнее. Мастерски правит он лошадьми. И он когда-то полетел вниз со скалы, но хоть имя свое увековечил: покрытое пузырями от выдоха его умирающих легких море стало Миртойским. И загорелись на небе новые звезды.

— Возничий! — сказал Пропилей.

— Да, это я. — Лошади легко шли, колесница катилась.

— Хорошие лошади.

— Да, ничего. Ну, пока.

— Пока.

И, когда колесница уже скрывалась за бугром перевала, крикнул:

— Ты… осторожнее правь. Разобьешься.

И получил ответное:

— Ладно.

Там, где он, наверно, нет лошадей.

Сколько всего было аргонавтов? Похоже, они и сами толком этого не знали. Аполлоний говорит — пятьдесят пять, называя их всех по именам. На самом деле, наверное, меньше. Гораздо меньше. Но вот, идут двое — ать-два, раз-два! Два брата —акробата, оба на «Э». Оба — с мечами. Оба — с щитами. Оба — в полной боевой выкладке. Ать-два! Идут.

— Здравижелайотецнаш! — Отличные крепкие молодые глотки. Здоровые сильные тела. Не знаю, как они умерли. Наверняка, как и все герои, своей смертью, в уютной мягкой постели, в окружении многочисленных жен, детей, полужен, полудетей, не жен и приемных сыновей.

— Иэх! — восхищенно крякнул он. — Чудо-богатыри!

— Уррррряааа!

Ать-два, ать-два! Топот смолк.

Да. И куда девать эту боевую мощь, эту силу, эту, можно сказать, молодецкую стать, когда там и войн-то нет!

Подошел еще один юноша. Красота его была явственна и дивна, хотя слово «юноша» давало намек только на его прошлое, не на настоящее, Потому что — он был обнажен — у него были женские груди и томный взгляд, и под честно выставленным напоказ мужским достоинством угадывалось еще темное нечто, что другой стал бы скрывать, а этот никогда, — ведь это его тело, его естество, а поэтому что скрывать? Все люди должны быть такими, славными совершенными андрогинами, гермафродитами, утоленными и нашедшими на все ответ. Я его не любил.

— Гермафродит! — сказал, будто бросил.

— Да, отец?

— Ну, иди, иди, чего встал!

— Иду, отец.

Вялая пресыщенная тварь. Ушел. Мог бы совсем не приходить.

И вслед за ним — на тебе, пожалуйста! — такой же, подобный. Конечно, не такой выраженный, но все-таки… Красив, статен, но…

— Прости меня, отец!

И вечно прощения просит! За что? За то, что лошадьми был растерзан? Или за то, что был утехой для этого быкоподобного полусмертного?

— Отстань!

— Нет. Прости.

— Ладно. Иди себе с миром.

Пусть успокоится. Верно, нет там его огромного покровителя, и гложет его боль и раскаяние.

Восемь у меня сыновей. А путевых — только двое. Эти — все в меня, не то что те, с жидкой кровью их матерей в жилах. А уж эти-то мои.

Он остановился недалеко, возле кучи камней. Был он невысок, коренаст, с широким хитрым смуглым лицом и с серьгой в ухе. Большой, бесформенный рот его, полный белых крепких зубов, приветственно скалился. Этот хитрый и ловкий разбойник, парнасский обитатель, самый вороватый среди людей, был рад видеть своего отца.

— Подойди! — приказал Пропилей. Первый раз за все это время он улыбнулся. Человек шагнул к нему, они обнялись.

— Я не тороплюсь, — сказал человек с серьгой.

— Ты совсем не изменился.

— Да. Ведь там не меняешься. И потом, таким ты меня видел последний раз. Я решил оставаться таким же.

— Ну, как ты?

— Как всегда, великолепно.

Они оба засмеялись.

— Ты хороший сын, — потрепал его по щеке Пропилей. — Дарую тебе безопасный проход по всем дорогам, которыми тебе придется ходить. Человек поцеловал ему руку.

— Ну, я пойду.

— Иди, иди. Иди! Не надо задерживаться.

Прежде чем уйти, человек обернулся и помахал рукой. Он замахал ему в ответ.

Ветром выл перевал, свистел камнями обо, махал указательным пальцем шпиля субургана. Пан, сын мой! Вот возник и ты. Ты все такой же веселый и разбитной, бес мой полуденный, такой же жизнелюб, которому пришлось подчиниться и поневоле уйти. Но почему печаль в твоих глазах? Почему она затаилась там, не находя выхода? Зачем ты пустил братьев твоих, и они пошли перед тобой, никчемные и пустые, тогда как ты хочешь сказать мне что-то действительно важное? Ведь я люблю тебя. Причинишь ли мне вред или, наоборот, захочешь сохранить меня?

Выл перевал. Когда я уходил, то новое, что ты так ненавидишь, только устанавливалось в мире. И я, предчувствуя грядущие силы, ушел, чтобы не возвращаться. Ты плакал тогда, и вся природа плакала, ибо я был ее пастырь. Поля и леса заходились в безудержном плаче, и стада и долы заходились в плаче безудержном. Я же надеялся все идет к обычной смене мировых сил, к безболезненному толчку, в конце которого Вселенная станет опять как мать, избавившаяся от своего дитяти, который для нее и бремя, и счастье. Но не так все. Вы не пасете стада людские, а избиваете их, соделав ареной своих гладиаторских сражений. Боитесь друг друга. Ненавидите. Лжете. Тем самым не людям вред несете, а себе самим, выталкивая друг друга в мертвенный Хаос.

Но что там?

Там нет ничего. Не вам, живым, знать об этом. Но я удивлен: если уж ты, вожатый, не знаешь, то кто знает? Кто скажет? Ветер, насвистывающий на свирели скал свои незатейливые мелодии неслышного разрушения.

Что ж. Я разочарован.

Смысл вещих снов не обязательно должен быть ясен и прозрачен, как родниковая вода. Ты же сам оракул, отец. Подумай.

Но ты ничего еще не сказал.

А ты ждал — вот сейчас он будет говорить про Гогна, сейчас — о нашей участи. Но ты все равно не поймешь меня, так что толку? Ты уподобляешься незадачливому путешественнику, полагающемуся на нелепые россказни старых карт с изображениями собакоголовых людей и морских чудищ. Не проще ли все разузнать самому?

Как?

Я скажу тебе: Гогна вовсе не такие страшные, как их малюют. Ты знаешь их, отец. И ты сразу узнаешь их, если догадаешься, что это они.

И это все?

Но он уже уходил, звучно постукивая своими копытами по камню дороги. Он не оглядывался, да я и не желал этого. Сказал ли он все? Вернее, подойдет ли он, этот ключ, что он мне дал, к той заржавленной скважине, провернется ли в ней со скрежетом, и откроется ли старая дверь, ведущая в камеру с древними, непознанными ужасами?

Мес проснулся, сел и медленно провел по лицу рукой.

Были и лжепророки в народе, как и у вас будут лжеучители, которые введут пагубные ереси и, отвергаясь искупившего их Господа, навлекут сами на себя скорую погибель.

И многие последуют их разврату, и чрез них путь истины будет в поношении.

И из любостяжания будут уловлять вас льстивыми словами; суд им давно готов, и погибель их не дремлет.

Ибо, если Бог ангелов согрешивших не пощадил, но, связав узами адского мрака, предал блюсти на суд для наказания; И если не пощадил первого мира, но в восьми душах сохранил семейство Ноя, проповедника правды, когда навел потоп на мир нечестивых; И если города Содомские и Гоморрские, осудив на истребление, превратил в пепел, показав пример будущим нечестивцам, А праведного Лота, утомленного обращением между людьми неистово развратными, избавил, — Ибо сей праведник, живя между ними, ежедневно мучился в праведной душе, видя и слыша дела беззаконные: — То конечно, знает Господь, как избавлять благочестивых от искушения, а беззаконников соблюдать ко дню суда, для наказания, А наипаче тех, которые идут вслед скверных похотей плоти, презирают начальства, дерзки, своевольны и не страшатся злословить высших, Тогда как и Ангелы, превосходя их крепостию и силой, не произносят на них пред Господом укоризненного суда.

Они, как бессловесные животные, водимые природою, рожденные на уловление и истребление, злословя то, чего не понимают, в растлении своем истребятся; Они получат возмездие за беззаконие: ибо они полагают удовольствие во вседневной роскоши; срамники и осквернители, они наслаждаются обманами своими, пиршествуя с вами; Глаза у них исполнены любострастия и непрестанного греха; они прельщают неутвержденные души; сердце их приучено к любостяжанию; это — сыны проклятия.

Когда лучи красные солнца падают отвеснее и под более острым углом, когда солнце не в зените и уже не так жарко, а более милостиво и даже нежно, в мир приходят тени. Они, тени, остры и глубоки, в них можно сунуть руку и дотянуться до сокровенного, они, тени, протягиваются, долгие, и от великого утеса, и от бедной былинки между треснутыми камнями, огнем прокаленными солнца. Они, тени, по наступлении долгожданного вечера вновь воюют себе мир, долгие, черные, пересекают долины, леса, горы, города, людские души и не успевают спастись — погибают в водах тьмы — потопе ночи. Черные, долгие, резкие, они — лишь временщики, краткие властители перед приходом владычицы более страшной и всепоглощающей — тьмы. Тьма захлестывает их, и они, становящиеся бессильными, хлипкими, размытыми, погибают.

Как уже говорилось неоднократно, мне, Магнусу Месу, никогда не надоедало вновь и вновь приходить в этот мир. Он, Магнус Мес, снова и снова шел к оракулу Омфала, чтобы пророчить там. Чугунно-серые, пенились горы. Цикады в щелях камней цепенели. Верхушки холмов вдалеке чуть темнели. Дневные животные прятались в норы.

Ночь наступала.

Пришел он в земли те, и вот, храм пред ним. И вошел он в храм тот, и…

Никто его не встретил. Моментально насторожившийся Мес осмотрел пустую комнату позади оракула, услыхал смутный шум, говорящий об огромном скоплении народа в Омфале, и, открыв окошечко, заглянул туда.

Святилище было полно людей. И были эти люди злы и плохо настроены и агрессивны. Толпа бушевала вокруг священной статуи, бывшей однажды вместилищем святого духа, и возле постамента бушевал гнев и недоверие толпы. С улыбкой глазели на это лики с потолка.

Но что самое худшее — Мес увидел в глубине зала закованных в сталь солдат. Это, без всякого сомнения, были люди Брагансы. Антихрист решил установить свою пяту посреди вотчины бога.

Вбежал Снофру. Он был бледен и испуган.

— Беда, герр Мес, — проговорил он. Губы его прыгали. — Король Браганса оцепил святилище своими солдатами. Он требует чуда.

— Чуда? — переспросил Мес. — Но разве не был он уже свидетелем чуда?

— Ему мало этого, — отвечал Снофру. — Он хочет всенародного чуда. Иначе он сроет до земли стены Омфала.

— А что люди? — спросил Мес. — Что они говорят на это?

— И они, — отвечал Снофру, — и они, герр Мес, хотят чуда. Они раскалены до предела. Арелла с ними, пытается утихомирить толпу, но ей пока ничего не удается.

— Мнение толпы непререкаемо, Снофру, — сказал Мес. — Скажи хорупусть поет. Скажи человеку с гонгом — пусть подает сигнал. Скажи Арелле — пусть приготовится. Мы начинаем.

Снофру выбежал. Мес опустился в кресло. В окошечко проникал чад от горящих факелов, которые держали в руках люди Зета Брагансы.

— Дьявол, — сказал Магнус Мес.

Ударил гонг. Рокот толпы не стал тише, а, наоборот, стал нарастать. Гонг ударил снова, и начал расти голос хора.

— О-о-о!

Парадоксально гармонично одновременно с этим нарастал и голос толпы.

— О-о-о! А-а-а! О-о-о!

— Даммм! — запел гонг в третий раз.

— Оракул слушает, — сурово и надменно разнеслись слова жрицы. Видно было, что толпа заколебалась. Среди этих серых людских тел хитро спрятались переодетые умелые провокаторы, но и они сейчас не знали, что делать. Люди, привыкшие падать ниц под одним только яростным взглядом служительницы оракула, опомнились и начали приходить в себя. Пришли в себя и лазутчики. То тут, то там в толпе стали возникать шорохи и приглушенные диалоги — очаги напряженности.

— Оракул слушает, — повторила жрица.

Железная шеренга в глубине Омфала пошевелилась. Размеренно тесня толпу, вперед пошли люди короля Зета Брагансы.

Арелла не дрогнула. Ее лицо исказилось не мятой гримасою страха, а вдруг вздыбилось и застыло страшной маской слепого гнева, она скрежетнула зубами.

— Как смеете вы, черви, идти к алтарю оракула с оружием в руках? — Этот голос, сиплый и еле сдерживаемый от великой ярости, поверг в ужас многих людей, и они против своей воли пали на колени. Но солдаты еще шли.

— На колени!

Звук этого голоса, исходящего из слабой груди женщины, имел какую-то силу: солдаты встали.

— На колени!

Шеренги дрогнули. Каменные лики потолка язвительно заухмылялись.

— К оружию! — громко бросил еще один голос, и перед солдатами очутился сам король. Сейчас Браганса был в боевом облачении, в руке он держал отсвечивающий белым клинок. Этим клинком он указал на постамент Ареллы.

— Вперед! Это не более чем пустое место!

Солдаты вновь двинулись вперед, и толпа, эта подвластная прямым приказам масса, также поперла, наседая на помост. Арелла уже видела совсем близко их, людей, которых видела всегда через фиолетовую призму горделивой властности, и вот, уже рядом они, ополчились на меня сильные!

— Назад!

Снофру был очень властен сейчас. Он стоял выпрямившись, с простертой над толпою рукой, с каменеющим лицом, на котором сверкали глаза.

— Вперед! — Голос Брагансы.

— Назад! Или Трисмегист сожжет вас огнем!

— Вперед! — снова крикнул Браганса.

Снофру стал что-то говорить, и в этот момент голос отказал ему. То ли дав хрипотцу, то ли закашлявшись, он на мгновение умолк. Он поднес сжатый кулак к груди, лицо его напряглось, лоб прорезали мучительные складки: он пытался снова взять контроль над собой. Но и этого мгновения хватило, чтобы первый человек из толпы, самый храбрый и злой, взобрался на помост рядом с ним. Снофру глянул на него — в глазах ничего, кроме изумления, — человек ударил его коротким ножом, толкнул в толпу. Мес вскочил, не веря своим глазам. События развертывались стремительно. Арелла вскрикнула. Тело жреца с раной в плече, забрызганной кровью, исчезло в толпе. На помосте было уже шестеро. Все они шли к Арелле. Мес никогда в жизни не видел ничего гнуснее их улыбок.

Когда он возник прямо посреди них, молчаливый и как бы погруженный в себя, они оцепенели. Жезлом он смахнул двоих с помоста, одного послал под потолок — висеть, держась за один из ликов, троих убил тут же, на месте. Толпа ахнула, и звучало это именно как «а-ах!» — и схлынула. Теперь она смотрела на него с расстояния. С громким криком висевший под потолком сорвался и рухнул вниз, вдребезги разбившись о белый пол великого святилища Трисмегиста. Наступила немотная тишина. Казалось, один Браганса ничему не удивляется. Но и он тоже молча смотрел на Меса.

— Ну ладно, — произнес тот, и эти слова стали в тишине такими же, как и удар гонга, — громкими и отрывистыми. Он взял Ареллу за руку. — Пойдем.

Тысячеголовая гидра перед помостом вздрогнула и подалась вперед, под давлением голоса Брагансы, вновь скомандовавшего атаку. Мес остановился, сказал Арелле» «Иди», а потом, когда она исчезла, повернулся лицом к толпе.

— Опять, что ли? — спросил он ее.

— Возьмите его! — крикнул из тела толпы Браганса.

Мес жезлом разделил толпу надвое, и из образовавшегося широкого прохода поднялось, покачиваясь, горизонтально лежащее в воздухе истерзанное тело Снофру. Мес тихо смотрел на него, шевеля губами, как будто читая отходную, пока тело жреца медленно плыло по воздуху к помосту. Здесь оно неслышно улеглось и затихло недвижимо. Темная густая кровь оросила камни помоста, и, как будто отвечая этому, единственная слеза скатилась по щеке Меса.

Он молча повернулся к тупо взиравшей на происходящее толпе, и под властью его жезла в воздух поднялись, извиваясь, уже трое живых. Эти люди добили раненого жреца.

— Превратитесь, вы трое, в змею, крапиву и статую, — сказал негромко Мес, и они, закричав, превратились: один — в отвратительную желтую змею, тут же растоптанную ногами забоявшейся толпы, другой — в жухлый крапивный пук, отброшенный далеко под помост, и третий — в уродливую каменную статую, которая упала на пол и разлетелась на множество кусков.

Толпа шарахнулась назад, и тут, растолкав всех, вперед вышел Браганса.

Я хотел видеть тебя, Трисмегист, видеть во плоти, а не в камне, как в прошлый раз. Ты теперь также облечен Властью? Да, и ты дал мне ее. Будь же благодарен мне за это. Я благодарен, но и не понимаю: ты, как всегда, пограничник, ни за тех и ни за этих. Зато ты против. Говори же с ним, со своим установленным противником, не со мной. Зачем ты напал на дом мой, освященный моими словами? Я все могу. Я — Rex Mundi. Я имею на это право. Никто не имеет права. Ни у кого нет прав. Нет права и у тебя, человек. Я — Лжечеловек, великий борец. Ты — ничто, песчинка в доме бога. Ты — тоже ничто, но мы хотим сделать из тебя что-то. Например? Например, нашего пособника. Какое неприятное слово ты выбрал! Пособник! Пособник, сообщник, содельник. Преступление, беззаконие, смерть. Против него ли ты? Да, я против него, но не за вас. Ибо я перестал слепо жаждать его крови, которая и так уже один раз пролилась. Что — переговоры? Если возможно. Мой друг — Сет. Он являлся мне и благословил меня. Заплачь слезами восторга, и тогда картина твоего откровения будет полнее. Нет, Трисмегист, ты не наш. А кто дал тебе язык — выбирать? Сет дал мне язык. Арес дал мне язык. И другие, наши, дали мне язык — выбирать и решать. И ты был среди них, когда был еще наш. Ибо я — повелитель над вашим роковым, многовековым ужасом. Я — повелитель над Гогна.

При этих словах Мес застыл на месте. Он не ожидал услышать это слово из уст Брагансы, хотя и знал, что перед — не обычный человек. Он медленно спросил.

Гогна? Ты сказал — Гогна? Приятно видеть тебя удивленным, Трисмегист. Да, я сказал «Гогна». И… где они? Они перед тобой. Что? Хм. И на этот раз ты не ослышался. Они перед тобой. Вот они. Видишь? Вот эти люди, вот они, — это Гогна. И другие, которых здесь нет, — они тоже Гогна. И многие на многих мирах — и они Гогна. Почему? Потому что они ни во что не верят. Они неверящие, неверующие, и потому они — Гогна. Они властны только над самими собой и не следуют законам миров, а потому они — боги самих себя, правящие своими собственными маленькими мирками. Они — Безглазые Боги, ибо не видят ничего вокруг. Что же, они не правы?

Браганса рассмеялся.

Почему же, они по-своему правы. Просто они тупы, жестоки, коварны, двуличны, подлы и поэтому — легкая добыча для меня и тех, кто надо мной. Они хорошо организуются, прекрасные исполнители, легко наводят страх и абсолютно не приручаются. Это — цепные псы, Трисмегист. Сыны проклятия.

Мес начал понимать. Новыми глазами он взглянул на окружающих его. Он увидел все то же. Он увидел живую, дышащую, молчаливую, подвластную, серую, злобную, — он увидел толпу. — Гогна, — сказал он, и лица повернулись к нему.

— Гогна!

Они кивнули.

— Вы — Гогна!

Они знали это.

— Гогна!

— Да.

В комнатушке позади Омфала Арелла ждала его. Она была испугана, но не настолько, чтобы потерять рассудок. Он быстро подошел к ней и взял ее руки в свои.

— Послушай, Арелла. Тебе сейчас нужно идти. Все равно куда, потому что через несколько часов это место перестанет существовать… Ничего не говори. Просто делай. Здесь нечему гореть, наверняка они ничего не тронут. Но дух Омфала покинет его. Я — этот дух. Понимаешь? Вот тебе моя трость. Как ты видела, это не простая трость. Береги ее. Что еще? Ничего. Все. Иди.

Арелла подняла к нему свое лицо.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Он пошатнулся.

— Иди, — сказал он. — Иди. И не говори больше ничего.

Она ушла.

В Омфале статуя Трисмегиста, внезапно разваливаясь, рухнула на головы присных Брагансы.

Видение Гогна ошарашило его, но не изумило. Где-то среди подводных каменьев потоков души его уже скрывалась подобная загадка, однако даже он не предполагал, насколько нелепы и дурны законы мира. Знал ли истину Ховен, строя ковы Адонису, и знали ли ее прочие, поддержавшие первого? Но, задаваясь этим мысленным вопросом, Мес и не подумал включать Сутеха в свою вопросительно-озадаченную фразу. Конечно, тот обо всем знал. Он и есть настоящий творец этого плана.

Внутри него стала подниматься свирепая волна, пестрящая образами насилия и мести, но он что есть сил подавил ее. Каков выход? Он не знал. Все, чего ты боялся, все, чего сторонился, но куда всетаки влез, совершилось, причем самым худшим образом. Получается, что я — и здесь на границе. На границе двух сил, враждебных и вступивших в открытую борьбу, битву молота и наковальни, а я получаюсь чем-то вроде податливого бруска, по которому лупят с одной стороны, а с другой мешают вырваться из этого сумасшедшего ада. Я уже не вопрошаю безмолвный космос, где же справедливость и простейшая благодарность. Ни к чему. Нет ничего. Только обнажившиеся, брызжущие кровью интересы, перекрученные в борьбе идей. А я, хоть и в центре, но и в стороне, — как тот несчастный козел, мясом которого воздавалось отпущение. И вновь злоба и гнев поднялись в нем.

Но он не давал им выхода. Недавно ты поддался пламени ненависти, и оно сожгло — тебя же самого! Всего лишился. Вотчина бога под пятой человека. Продолжаешь оставаться не Архонтом. И всеми забыт. Дьявольский план Сета предстал перед ним во всей красе. Единственное, чего он никак не мог понять,

— как этот исстрадавшийся, балансирующий на краю вселенской катастрофы, свихнувшийся мир еще не свалился в ту пропасть, которая ему уже уготована? В ту могилу, которая уже вырыта ему? Видно, мир — существо куда более живучее, чем многие представляли и представляют себе. И более фатальное. Даже не обнаруживая явно признаки надвигающегося конца, тем глубже сокрыл он эти симптомы в пучинах своего естества: в течении рек, в вышине гор, в полете птиц, в трепетании древесных верхушек.

Ему оставалось одно — найти Мир Адониса.

Однажды — а это было давно, — когда его еще не волновала столь конкретная цель, а интересовали скорее явления абстрактные, умозрительные, он решил узнать, что такое Бог. Не те Элохим, большую часть которых он мог наблюдать постоянно вкупе с их настроениями, характерами и внешностями, но тот метафизический Истинный Бог, Творец, демиургической волею коего многие объясняли рождение и строение мира. Ему не пришлось с кем-либо советоваться

— визионеры вроде Сведенборга и Данте еще не родились. Итак, он решил дотянуться до истины.

В легендах детства, когда, маленький, еще не способный ходить, но уже мыслящий, лежал он в своей гимном воспетой колыбели, а его мать пела ему эти древние песни, ему довелось услышать о существовании Великих Спящих. Эти Спящие, Сном своим длящие мир, все еще спят и, возможно, никогда не проснутся. Помню, это уже тогда удивило меня: как это, никогда не проснутся? Что, так и будут спать? Мой маленький ум никак не мог смириться с такой бессмыслицей. Но моя мудрая мать сказала мне: и твой отец, и твои дяди кровно заинтересованы в том, чтобы Великие Спящие никогда не проснулись. Потому что, когда они проснутся, и потянутся, и вдруг увидят этот удивительный, несовершенный мир, ими когда-то созданный, и увидят людей, созданных когда-то ими же, и увидят Вершину и власть ее, и многочисленных, жадных, темных Детей Нуна и власть их, и увидят других и их власть, гнев поднимется в них, и Великие Спящие уничтожат мир. А пока они спят, длится и жизнь этого мира. И, заключила мудрая мать моя, длится и наше им правление.

Но Мес вернулся к этим еретическим мыслям позднее, и так как к тому моменту он был уже много мудрее себя, младенца, так как постиг уже некоторые тайны, основами лежащие под загадками света, так как стал уже ходячим символом рунной мудрости, и многие пытались расшифровать эти руны, — ему все же что-то удалось. Он выдвинул свою, герметическую теорию.

Бог есть бесконечная духовная сфера, центр которой находится в любой точке вселенной, а окружность нигде. Эта сфера, где ничто не случается, ничто не проходит, ничто не гибнет, где все времена суть настоящие, отмечает не только те события, которые уже произошли в дольнем мире, но и события грядущие.

Позднее он пересмотрел эту свою дерзкую концепцию, склонившись более к фантомам своих детских лет, — к осознанному пониманию присутствия Спящих. Но и людское простонародное отношению к Богу ему очень нравилось («он добрый, хороший. И он один»). В целом же, не все так сложно. Но и не все так просто. Может, Спящих много. А может, и нет: есть только один Спящий, который никогда не просыпается. От его имени выступали многие. И он сейчас решил навестить самого известного из них.

Не всякому дано умение сдирать со Вселенной ее шкуру — чихая, он отдирает от горячих звезд-карликов пыльные лохмотья галактик, обнажая гнилую мездру бесцветных туманностей и тошнотворные язвы черных дыр, оголяя кровоточащие вздрагивающие сердца пульсаров и сытые желудки благоденствующих планет. Вселенную, этот залежавшийся труп, безжалостно кромсают, соскабливая с него слой за слоем, — вот и пульсары отправляются в ведро для отходов, с хрустом и хлюпом отходит еще один покров, и тут глазам трупораздирателя открывается великое множество мельчайших шариков, отдаленно напоминающих клетки этого гигантского тела. Каждый из них столь мал, что не занимает и одной миллионной доли вивисецируемого организма, и столь велик, что вмещает в себя все, что только можно себе представить. Они пульсируют, мигают, вздрагивают, светятся, разноцветные, немые, они говорят. Это — Вихрящиеся Миры, и у каждого есть или был обитатель. И если в нем есть нужда, его надо искать. Это не так трудно, как кажется сначала, но есть здесь свои нюансы. В первую очередь, откинем черные шарики, где не светится жизнь. Это — мертвые Миры, они скоро погибнут. Потом отбросим слабо светящиеся, мигающие, колотящиеся прерывисто, словно маленькие неуемные сердца, — они скоро умрут. Остаются миры разноцветные, горящие сильным, ровным пламенем. Это то, что нам нужно. О, не думайте, их совсем немного, и долго искать уже не придется.

Не всякому дарована сила — содрать со Вселенной ее пыльную, пропахшую потом звезд шкуру.

Здесь была улица. Он усомнился в правильности своего выбора. Улочка была небольшая, по сторонам возвышались шпалеры вьющихся роз, чей сильный аромат густо стоял в теплом воздухе. За этими кустами ничего не было видно, зато в самом конце улочки виднелся ухоженный домик с красной крышей и темными ставнями. Мес направился к нему. Оказывается, кусты укромно оплетали затаившиеся в их тени скамейки, и на одной Мес увидал Жиро. Тот сидел и читал какую-то книжку. Он поднял глаза, и они встретились взглядом. В глазах того Мес внезапно прочитал какое-то странное торжество, но тем не менее ни тот, ни другой не кивнули. Но Мес уверился в том, что попал правильно.

Вблизи дом выглядел следующим образом: крыша, крытая темно-красной черепицей, розоватые стены, крестообразные фрамуги, дверь, позаимствованная, видимо, из какого-то средневекового собора, — с многочисленными резными фигурками святых и несколькими сценами, смысл которых уже был утрачен за давностью событий. Мес вежливо и троекратно постучал, но ответа не услышал. Тогда он вошел и оказался в небольшой передней. В углу стоял посох. Под деревянную скамью были задвинуты простые истрепанные сандалии. На гвоздике висел терновый венец. Вешалку украшал старый грязный хитон, весь в подозрительных пятнах. Мес толкнул еще одну дверь.

Тут его встретил некий Рафаэль Гольбах — с ним Мес никогда не встречался, но много о нем слышал. Этот Рафаэль Гольбах молча обрызгал Меса какой-то холодной и обильной водой, толкнул к следующей двери.

Там Меса принял небезызвестный Габриэль Катабан, с брезгливой миной щепотью зачем-то прочертил перед и над ним воздух, направил далее.

В большой комнате Мес снова увидел Жиро, одетого теперь уже в торжественные одежды.

— Войди, — провозгласил тот, — и пройди меж этих двух священных горящих светильников.

И действительно, посреди залы стояли два треножника, на конце которых горел огонь. Мес пожал плечами и прошел между ними. Жиро приблизился к нему.

— Он сейчас отдыхает, — вполголоса произнес он, наклонившись к уху Меса.

— Так он все-таки здесь?

— Да. Он здесь. Сейчас он отдыхает. Скоро ему вновь придется идти на Великую Лысину. Он набирается сил.

Из-за закрытой (очередной, как думалось Месу) двери — золотой, с вкрапленными сапфирами, — донесся приглушенный голос:

— Кто там, Михаил?

Жиро встрепенулся, полуобернулся к двери, как будто собираясь бежать на зов.

— Пусть входит, Михаил, пусть входит, — послышался тот же голос.

Жиро как-то по-новому, оценивающе посмотрел на Меса.

— Иди, — сказал он. — Он призывает тебя.

— Какая честь! — проворчал Мес и — вошел.

Я думал, что, увидев его, погибну от последствий несдерживаемой нервной трясучки, вызванной немыслимым гневом. Но вот он, сидит передо мной, — и ничего. Он не встретил меня подобием золотого деспота или немощного нищего. Не держал меня в передней, не давил великолепием покоев. Он — не царь, не рекс. Просто — он. И Мес сразу же узнал его имя — Хесус Гассенди-Кларендон. Высокий светловолосый человек с негустой бородкой, упершись в подбородок рукой, сидел боком к нему и писал перстом по полу. Мес кашлянул, тот вздрогнул и поднялся, улыбка озарила его лицо.

— Как я рад, что это ты! — воскликнул он. — Да, это мое имя на сегодняшний день. Вчера оно было другим, а завтра будет третьим. Не правда ли, смешно? К этой странности я и сам никак не могу привыкнуть. Как я рад тебя видеть! Меня ведь никто не навещает, спасибо, мои слуги бегают туда-сюда и хоть как-то доносят мне о ваших быстро сменяющихся новостях. Но ты хитер! Будете искать меня и не найдете, и где буду я, туда не сможете придти. Но ты пришел. Ну ладно. Видишь ли, я знаю, почему ты здесь, когда даже ты сам толком этого не понимаешь. И я ведь что-то могу. За продолжительное это время я научился в каждом распознавать его нужду, а в тебе нужд таких много. Я отру тебе всякую слезу. Компании здесь никакой, ну какая здесь компания? Таких острословов, как вы, можно найти только там, на Земле, но я же не могу перенести сроки своего прихода лишь из-за того, чтобы послушать парочку анекдотов, точно? Как там было: «Лопата в руке моей, и буду я очищать гумно…» тра-та-та… «…а солому сожгу огнем». Как ты меня нашел? Неважно. Часто приходилось слышать: «Боже! Не промолчи, не безмолвствуй, и не оставайся в покое, Боже! Ибо вот, враги твои шумят, и ненавидящие тебя подняли голову. Против народа твоего составили коварный умысел, и совещаются против хранимых тобою. Сговорились единодушно, заключили против тебя союз. Боже мой, да будут они как пыль в вихре, как солома перед ветром». Не огонь надобен, но вода. Есть ли между суетными богами языческими производящие дождь? А кто будет пить мою воду, которую дам ему, не будет жаждать вовек. Там часто устраивают аутодафе? Кстати, я тут читал книжку одну, затерялась, ну ладно, так вот, ее тоже неплохо бы сжечь. А почему ты не стал Архонтом? Знаешь, ведь мы не могли тогда найти тебя, ты ведь такой забулдыга и упрямец: «Нет, буду исполнять и длить свое Ремесло!» Люблю упрямцев, ибо они внидут в царствие небесное. Да, я тут отыскал недавно самый верный путь общения с моим отцом, но он, оказывается, спит. Представляешь, он, оказывается, спящий! Ну это надо же! А я сколько бился, и все впустую. Эхе-хе, Господи! Оставлен есмь. Ничего, обойдусь без него. Скажи, а там меня по-прежнему любят и чтят? Я ведь люблю его, этот милый маленький мирок, помнишь те незабываемые ночки, и костры, и факелы? А сказочку про сеятеля помнишь? Она восхитительна. И принесло иное тридцать, иное шестьдесят, и иное сто. Я тут много думал, и знаешь: ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека. Здесь терпение и вера пророков. Я одного боюсь — забвения. Недавно тут пришел один, а я спрашиваю его: откуда ты пришел? А он мне говорит: я ходил по земле, и обошел ее. Сила красивой фразы. Кстати: кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше бы, если бы повесили ему на шею жернов и бросили его в море. Шучу. А вообще удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели кому-нибудь достичь меня. Но видишь эти великие здания? Все это будет когда-нибудь разрушено, так что не останется здесь камня на камне, и другой придет сюда. Но пока я в силе и — дай, сниму проказу с тебя. Но ты не хочешь. Знай, никто не в силах исцелить проказу и паршу, а только сила чистой души. Я многое пережил и такова моя участь: снова и снова переживать то же. Но и участь мира такова, чтобы я терпел за него. Вначале было это забавно, но никакая забава не может кончаться так, каково кончилась моя. Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло. Легко и смеясь я взял на себя крест свой. Но плачу и горюю и приношу жертву сейчас. А вы горечь гефсиманскую объясняете хандрой и несварением желудка, неверы! Как твое имя? Легион! Заступницу мудрую обижали, а себя при этом не обижали ли? Ладно. Я всегда не в духе перед мукой. Ты тоже пастырь, ты поймешь. А внутри спрашиваешь себя все равно: что есть истина? Несчастный! Осталось только руки умыть, чтобы окончательно походить на так же колебавшегося. Думаешь — вот, пустосвят глаголит! Однакоже и пустые слова родят отклик, а тем более слова острые, как меч, из уст выходящий. Не убивать вас хотел, но жить в мире. Не суд вершить, но жить в мире. Не казнить, но миловать, ибо силен. А вы, язычники? Горе вам! Осла боитесь? Но оседлал уже его сын человеческий однажды, к земле пригнетая. Знайте, до сего момента я был милосерд. А овцы мои? Больны. Наги. Горды. Бедное стало мое овец заблудших. А я даже не знаю, кто отец мой, а он не знает, кто сын его, которому все предано им. И свет, который во мне, не есть ли тьма? Бог стал в сонме богов, среди богов произнес суд. Доколе будете вы судить неправедно и оказывать лицеприятие нечестивым? Давайте путь бедному и сироте, угнетенному и нищему оказывайте справедливость. Избавляйте бедного и нищего, исторгайте его из руки нечестивых. Не знают, не разумеют, во тьме ходят; все основания земли колеблются. Я сказал: вы — боги, и сыны Всевышнего — все вы. Но вы умрете, как человеки, и падете, как всякий из князей. Некому сказать мне все, ибо уподобился свече на высоком подсвечнике, и свет ее виден, но недоступен для ближних. Но он ли тьма? Я думаю, видишь, я мыслю, хоть и называешь ты меня про себя «рака». Но и безумным можешь назвать. Я же — всего лишь хлеб, которым насытится жизнь мира. А вы воду хотите пролить, а хлеб бросить на попрание скотам. Лазари, идите вон. Ибо мертвы. Одни говорят про меня: он добр, и другие, что я обольщаю народ. Ни так и ни так, стадо! А иначе. Маловерные, зачем они усомнились? Но знаю, знаю: человек имеет мысли двоящиеся, а такой человек не тверд во всех путях своих. Вот и пролагаю путь его, хоть собственный мой путь есть via dolorosa. Ладно, что делаешь, делай скорее. Уже время.

И они пошли и вышли из дома, и пошли в мир Хесуса Гассенди-Кларендона. И взошли на гору: Мес — молча, Кларендон — с благословением на устах. Внизу, у подножия горы, волновалось и дышало огромное множество народу.

— Откуда у тебя здесь огромное множество народу? — спросил Мес.

И услышал:

— Здесь у меня очищаются те, кому недоставало веры. Здесь у меня лимб. А им я должен постоянно показывать чудеса, точно ярмарочный фигляр, ибо не будет чудес, и не поверит человек словам моим. А мне нужно, очень нужно, чтобы они верили.

Притащили огромные чаны, наполненные водой. И Кларендон сделал так, что вода превратилась в вино. И люди бросились к чанам и стали жадно пить. И принесли хлеба и рыбы, и он сделал из них тысячи хлебов и рыб. И народ чавкал и глумился над ним, называя его ярмарочным фигляром. Мес и Кларендон переглянулись: первый — с изумлением, второй — с горькой усмешкой.

— Когда-нибудь, может, они поверят, — сказал он.

Потом они сошли с горы и пошли к морю, и за ними следовало множество народа. Кларендон ступил на воду. Вода прогнулась под его стопой и покрыла ее, но потом отступила, и он встал на воде, и пошел. И народ смотрел на это, и не верил, и называл его ярмарочным шарлатаном. И по возвращении сказал Кларендон Месу с горечью:

— Это место называется Назарет. И нет здесь чудес.

И подошли к нему двое — женщина и мужчина. И, исполнившись злобы, убил он одну и вселил глухих и немых бесов в другого. И пали они наземь.

Но и этому не верили люди, и насмехались над ним.

— Ладно, — обреченно сказал Кларендон, увидев это. — Значит, на Голгофу.

— А суда не будет? — спросил Мес.

— Суд уже был, и приговор уже вынесен. Теперь — только наказание.

И так оно и было.

1 И пошли они, Магнус Мес и Хесус Гассенди-Кларендон, в дом последнего. Здесь стоял большой крест, сделанный из грубых неструганных тесин. И он взвалил его себе на плечи, и изрек: ф-фу, как мне это осточертело! И он шел, и нес свой крест.

2 И по дороге встретили некоего Симона, и сего он попросил понести свой крест. И отвечал Симон: ты, достал ты меня уже; давай сам тащи. И он ответил ему на это: и потащу; умный ты больно стал. И с сими словами нес далее.

3 И сказал ему Мес: давай, немного помогу тебе. И, ухватив крест за комель, помогал нести его. И шли так. И сказал он: если б ты знал, как меня это все доканало! И отвечал Мес: да уж. 4 И, дошедши до холма, Голгофой называемого, распяли здесь его. Приколоченный к кресту, Хесус Гассенди-Кларендон сказал с его высоты Месу:

— Тебе хорошо, а я снова буду изнывать на кресте. Если хочешь досмотреть до конца, подожди три дня. К тому времени я воскресну, и мы снова встретимся.

— А чем мне заняться пока?

— Возьми там в доме книжки, почитай. Еда в холодильнике, ужин на плите.

Мес собрался идти.

— Да, вот еще что, Мес.

— Что?

— Там в одной книжке закладка. Ты ее не потеряй, а то я потом место не найду.

— Ладно, 5 И сказал он стражникам, распявшим его: воды, что ли, давайте или уксусу. Что у вас там есть? И дали ему уксусу, и пил он. И сказал потом: уф! ну, совершилось.

6 И умер.

7 И увидели его они уже умершим, и проткнули копьем ему ребра, и исшла кровь и вода.

Мес на похоронах не присутствовал, тем более, что им полагалось быть тайными. Он пил, ел, бродил по дому, читал Кларендоновы книжки, играл с Жиро в шашки. На третий день, во время розыгрыша очередной партии Жиро вдруг насторожился, пробормотал:

— Все, ожил, — и унесся на своих крыльях.

Через несколько часов он появился вместе с Кларендоном. Тот был донельзя уставшим и обессиленным. Первым делом он спросил Меса:

— Не скучал?

— Нет. Книга твоя там. Закладки я не трогал.

— А! Хорошо. Ну, давайте есть. Голоден ужасно.

Ели.

Поев, Мес спросил:

— Когда в следующий раз пойдешь?

Кларендон с гадливой гримасой перестал жевать.

— Где-то через неделю, — прожевав, ответил. — Когда грехов в мире накопится. И потом, набрать здоровья я должен? Или прикажешь страдать в ущерб организму?

— Да нет, нет, что ты! Делай как надо. Я ведь все понимаю. Не басурман какой.

— То-то.

Мес гостил у Кларендона две недели. За это время он присутствовал еще на двух распятиях и в обоих случаях помогал Кларендону нести крест. И хотя ритуал повторялся вплоть до мельчайших подробностей, Месу каждый раз все было внове. Он не уставал смотреть. Но, наконец, пришла и та пора, когда он понял, что загостился. Ни Кларендон, который сменил уже бездну имен и назывался теперь Луций Домиций Валла, ни Жиро, ни Катабан, ни тем более Гольбах не намекали ему на его скорейшее отбытие, — он сам так решил.

Мес пришел к нему, когда тот читал, и, немного помявшись, сказал:

— Ты знаешь, я, пожалуй, пойду.

— Да ты что! — всполошился Валла. — Куда это? Тебе что, не нравится у нас?

— Да нет, все нормально, спасибо… Пойду.

— Хорошо, — вдруг отступил тот. — Но… ты заходи. Ладно? А то… скучно здесь у нас. Заходи, хорошо?

— Хорошо, — сказал Мес.

С Жиро он попрощался за руку.

Муза! Гермеса восславим, рожденного Майей от Зевса!

Благостный вестник богов, над Аркадией многоовечной И над Килленою царствует он. Родила его Майя, Нимфа, достойная чести великой, в любви сочетавшись С Зевсом-Кронионом. Сонма блаженных богов избегая, В густотенистой пещере жила пышноволосая нимфа.

Там-то на ложе всходил к ней Кронион глубокою ночью, В пору, как сон многосладкий владел белолокотной Герой.

Втайне равно от богов и людей заключен был союз их.

Время пришло, — и свершилось решенье великого Зевса:

Сын родился у богини, — ловкач, изворотливый, дока, Хитрый пролаз, быкокрад, сновидений вожатый, разбойник, В двери подглядчик, ночной соглядатай, которому вскоре Много преславных деяний явить меж богов предстояло.

Им был убит многоокий чудовищный Аргос мохнатый, Что стал на страже у Ио улыбколюбивой стеною прекрепкой.

Ловко Гермес усыпил его измысленным хитро рассказом, Как козлоногий бог Пан полюбил вдруг прекрасную нимфу Сирингу.

Нежной игрой на свирели сын Зевса заставил закрыться Аргосовы зоркие жгучие очи, которыми был тот усеян.

Остробулатным мечом пронзен был в мгновение Аргос, Ио ж, вконец притомясь, получила нежданно свободу.

Так вот Гермес приобрел и прозвание — Аргоубийца:

Аргоса вдоль разрубил и героем вовек он вознесся.

Подвигов много Гермес совершил повеленьями Зевса-владыки.

Благостный вестник богов, над Аркадией многоовечной И над Килленою царствует он, всех богов воспевая, Как и когда родились, и какой кому жребий достался.

Первого между богами он славит злословного Мома, Яда, насмешки, иронии едкого, хитрого бога.

Следом и прочих богов по порядку, когда кто родился.

Подвиги дивные их сладкоголосый Гермес превозносит, Чтя Аполлона-Дельфийца слова и щедрость похвалы.

Огненноокие львы, белоклыкие вепри, собаки, Овцы, сколько бы их на земле ни кормилось широкой, Четвероногие все да пребудут под властью Гермеса.

Быть лишь ему одному посланцом безупречным к Аиду.

Дар принесет он немалый, хоть сам одарен и не будет.

Дело имеет Гермес и с людьми, и со всеми богами.

Пользы кому-либо мало дает, но морочит изрядно Смертных людей племена, укрываемый черною ночью.

Славься вовеки, Гермес, златоногий земли искупитель.

Песнь среброзвонкую славы тебе я фанфарой пою.

Свирепое послеполуденное солнце обильно плескало горячим белым маслом своих лучей на шипящую раскаленную сковороду плато. В мареве зыбкого воздуха, в задохнувшихся воплях сверчков и цикад, уползших в черные норы трещин, под выгоревшей от жаркого пота Земли футболкой неба брела, спотыкаясь, хрупкая фигурка, и склонные в этот день к злым шалостям миражи насмешливо глумились над ее формами, причудливо размывая и искажая их.

Арелле хотелось пить. Но хуже этого, горше этого было чувство, которое испытываешь обычно во сне, — ощущение тяготящего обмана, лжи, добычей которого стал и от последствий которого не избавиться. Он плохо сознавала, что находится посреди прокаленной солнцем каменной пустыни, не понимала, что оказаться здесь в такое время означает верную смерть. Просто бредя куда глаза, застилаемые едким потом, глядят, она даже не смотрела по сторонам. Так, не глядя, она прошла сначала мимо виднеющейся невдалеке в лощинке кущи зеленых деревц. Потом — мимо темного лаза пещеры, могущей дать хоть какую-то тень. Жезл, данный ей Месом, бессильно болтался в ее руке, чуть ли не волочась по земле. Назойливые миражи сновали вокруг бывшей жрицы Омфала.

До обширной полосы приветливых оазисов, лежащей как раз перед ней, были еще сутки пути.

Один раз она остановилась и изумленно, будто только сейчас увидев, посмотрела на жезл в своей руке. Вялым, отмахивающимся движением она воткнула его в трещину и двинулась дальше. Двинулась дальше, даже не увидев, что за спиной ее начал расти и вырос огромный густотенистый лавр, возле корней которого заструился прохладный родник.

Вскоре она исчезла из виду.

Мес в своем дворце поднял голову. Он услыхал голос кадуцея и все понял. Но овладевшая им апатия переборола его. Целый день он без движения лежал на своей кровати, видя, как постепенно заходит солнце его мира. Он оброс щетиной и сильно похудел. Кожа его на лице почернела и стал смахивать на пергамент. Волосы отросли и поседели.

Время течет по-разному в разных мирах. В мире Кларендона оно текло быстро, быстрее, чем в других. Мир Меса с его торжественными закатами и басовитым гулом лесов, тянущихся до самого горизонта, обладал неспешным течением времени и тем был удобен: здесь хорошо было пережидать потрясения и трудности. Но сейчас пережидать означало подвергнуть себя опасности остаться в неведении, а нет хуже этой беды. Он помнил смутно, что за это время к нему наведывался Пиль, постоял у постели, цокнул языком, пропал. Потом… невозможно… нет… Мириам, глядевшая печально и сострадательно?

Мыслить он не перестал. Но это были смутные, будто закутанные в вату мысли, отклик которых еле доходил до его сознания. Но одна крутилась меж извилин постоянно, внося беспокойство своею докукой. Эта мысль была — о Гогна. И, очнувшись, медленно приходя в себя, он поймал себя на том, что мелко трясет головой, стремясь освободиться от назойливой мысли. Это не удавалось. Но в себя он пришел. Он увидел, что, одетый, лежит на кровати, а лучик взошедшей за окном луны вырывает из окружающей темноты его обутую в башмак ногу, налепившиеся на подошву комья грязи… и где это я так извозился?.. грязь мира… грязь мира Хесуса Гассенди-Кларендона.

Он вспомнил.

Когда он встал под душ, вода, казалось, смыла не только грязь его тела, но и прополоскала все внутри, промыла мозг, и мысли освободились от окутывающей их грязной ваты. Они застучали внутри черепа, словно звонкие горошины, и он сжал голову руками. Струи воды хлестали по нему, будто во время тропического муссона. Зачем приходил Пиль? Надо что-то делать. Сутки! Зачем приходил Пиль?

Кадуцей. Арелла.

Сначала он решил вернуться за свои жезлом, но лавр сообщил, что ему хорошо, что никогда не было ему так хорошо, как сейчас. Ты, пожалуйста, не трогай меня.

Ладно, сказал Мес.

И сейчас же приказ настиг его. Приказ безмолвный, но гласящий, всепроникающий, но ограниченный, неотвергаемый, но спорный, неописуемый, но наглядный, неповторяемый, но настырный, неизреченный, но реченный, безвременный, но последний. На свою via dolorosa вступал Мес.

Пока он брился, стало ясно, что события за эти сутки не стояли на месте. Сутех чуть не застал Бакста в его мире, и испуганный Бакст бежал под защиту Ирид. Малларме, как водится, тут же куда-то исчез. Прочие, словно животные, которым грозит опасность, затаились в своих мирах. На Земле не осталось никого, кроме Сета и Пиля, скрывшегося по своей проивычке где-то в городах. Даже Ховен и Кебес, наконец-то почуявшие опасность, не показывались. Сет стал полновластным владыкой Земли.

Рука Меса дрогнула, и он порезал себе щеку.

— Отлично, — сказал он, и голос его тоже дрогнул. — Не всегда же не ведать, что творить.

Он решил облечься в самые роскошные свои одежды и долго перебирал камзолы и хламиды в своих шкафах. Потом это ему надоело, и он решил пойти в чем есть. Был — в зеленой майке с изображением кукушки, выскакивающей из часов, и надписью «Кукушка спит, а время идет!», черных штанах и грубых крестьянских башмаках с полопавшимися шнурками. Эх, кадуцея не достает!..

Спустившись вниз, он отомкнул ключом запретную дверь и вошел в черную с зеркалами комнату. Надежно запер дверь за собой и подошел к крайнему слева зеркалу. Свеча еле мерцала перед ним.

— Великие Спящие, — произнес он запинаясь, — Видящие Странные Сны, примите мою протянутую руку! Впустите меня! Откройте мой последний скорбный путь!

Он помедлил, оглянулся, а потом вошел в зеркало.

Мертвые были перед ним. Жужжащая невнятно толпа смолкла при его появлении.

— Привет, — не раздумывая произнес он. — Ну что, пошли!

— Куда это? — раздался вдумчивый голос.

— За мной, — сухо ответствовал Мес.

И он повел их. Ему было действительно трудно без кадуцея, чье мудрое и священные древо немало споспешествовало ему на путях водительства живых и мертвых. Но он мог обходиться и без него, хотя трудно это было, непривычно, тоскливо и неприятно.

Он оглянулся, чего раньше никогда не позволял себе, и увидел, что мертвых не прибавляется. Но заметил среди них Снофру. Жрец покорно следовал за ним, и взгляд его был пуст.

Вот и показались уже вдали арки Входов. Скоро подошли к ним. Человек в джинсах уже сидел перед тихим сонным ручейком, и, часто затягиваясь, курил вонючую самокрутку.

— Ну, наконец-то! — хрипло приветствовал он Меса, как всегда, ни словом не обласкав ведомых им. — А я уж заждался… Эй, вы, давайте все под правую арку!

Мертвые, поколебавшись (все как обычно) начали переходить Порог. Человек взглянул искоса на молчащего Меса, как бы вскользь спросил:

— Ты чего это? Молчим, а?

Мес кивнул.

— Что-то не так. Ты сегодня какой-то не такой.

— Да, — ответил Мес.

— Так. А почленораздельнее ничего не будет? — Да, все не так. И я какой-то не такой сегодня. Человек глубоко задумался над этими словами. — Я… — начал он, но Мес внезапно резко поднял руку, прервав его. Что это? Я не ошибся? Или только что оттуда, из-под арки левого Входа, до меня донеслось нечто? А что там? Там, за Порогом? Хаос, говорят многие, и я в том числе. Отец Хаос. Отец? Так это он зовет меня? Или… к чему-то принуждает? Мимо прошел Снофру, последний из мертвых, и ушел во тьму. Но я хотел поговорить с ним! Опять. Опять это. Зовет. Или… приказывает?

Раздался треск, и неподалеку показался Ховен. Он находился в горизонтальном положении, с закрытыми глазами, но кровати под ним не было. Под ним вообще ничего не было. Он лежал в воздухе.

— Я сплю, — подумал Ховен, и они услышали его. Ховен внезапно сел, но глаза его оставались закрытыми.

— Что это? — подумал он.

— Ты уже здесь, — сказал Мес.

Ховен открыл глаза — и с шумом свалился наземь. Недоумевающе он осмотрелся.

— Что это? — растерянно повторил он.

Снова треск, и возник Кебес. Этот будто восседал на своем любимом троне, но его, как и следовало ожидать, под ним не было. Секунду он хлопал глазами, а потом также брякнулся оземь.

Треск — явление доктора Гутьеррес. Она переминалась с ноги на ногу, сжав руки, и смотрела во тьму Входа.

— А, уже знаю! — радостно перемолол словами паузу человек в джинсах. — Сейчас заявится…

Новый треск перемолол уже его слова, но догадка оказалась верной. Это явился Сутех. Не в пример прочим, растерянным он не выглядел. Он был хмур и насторожен.

— Мес! — узнал он. — Тогда ничего объяснять не надо!

— Почему же? — пожал плечами Мес. — Я и сам ничего не понимаю.

На лице Сутеха отразилось подозрение.

— Как это? Тогда что происходит?

— Это исходит оттуда, — кивнул Мес на темную арку позади. — Даже я не смог бы вас вызвать сюда. То, что таится за аркой, позвало вас. Наверное, впервые за века их общения слова Меса достигли разума Сутеха. Он понял.

— Но там же Хаос! — Это был вопль, в котором смешались вместе разочарование и отчаяние.

— Возможно, — сказал Мес, — он не желает, чтобы мир был ввергнут во тьму. Хаос не желает поглощать мир, потому что тогда не будет и его, — все сольется в один непрестанный водоворот, и не будет ни Космоса, ни Хаоса.

Незримое вновь исшло из тьмы. Зашевелился Ховен.

— Но я еще многого не сделал! — заревел он, делая первый шаг, и этот шаг был — ко Входу. — Нет! — завопил он, делая второй шаг.

Закричал Кебес — его тоже повлекло к Порогу, и он тоже был не в силах противиться.

— Мес! — забормотала Юфина Эдмонда Гутьеррес, протягивая руки к нему. — Помоги. Помоги мне. Остаться.

Но тот тоже не знал, что делать. Он просто стоял и смотрел. Его самого не требовал к себе Вход, и он не знал, что и думать. Он был озадачен.

Первые двое, кого позвала к себе Великая Бесформенность, были уже у самого Входа. В последний раз Ховен через силу обернулся, лицо его было страшно искажено. Потом они пропали во тьме. Через минуту исчезла и доктор Гутьеррес, все еще что-то бормочущая. Остались лишь Сутех, Мес и человек в джинсах, бесстрастный и мрачный. Сутех метнулся к Месу и схватил его за плечи.

— Послушай, — быстро оглядываясь, заговорил он. — Послушай, давай уйдем отсюда, — его тон стал заискивающим. — Это ведь добром не кончится. Давай тихо, спокойно уйдем.

Мес покачал головой.

— Нет, Сет, — сказал он. — Отсюда нет выхода. Я не смогу ни уйти отсюда сам, ни вывести тебя.

— А он? — показал Сет на человека.

— И он тоже не сможет, — ответил Мес.

— Не, я не смогу, — подтвердили его слова джинсы. — Я и сам-то теперь не знаю, как уберусь отсюда.

Сутех отбежал от них и начал метаться из стороны в сторону.

— Но должен же выход существовать! — завопил он в отчаянии.

— Он существует, — в один голос сказали Мес и человек в джинсах.

— Где же он?

— Вот, — показал Мес себе за спину. — Это и Выход, и Вход.

— Но там нет ничего!

— Там есть все. И ничего.

— А-а! — свирепо и беспомощно закричал Сутех, когда и его потащило за Порог. — Мес, держи меня!

— Я не могу, Сет, — ответил Мес, отворачиваясь от него.

Сета, извивающегося, борющегося изо всех сил, буквально протащило через все пространство до Входа. Он попытался ухватиться за край его, но это вызвало новый вопль: у Входа не было твердых краев, за которые можно было бы ухватиться, и рука Сета схватила пустоту. В следующее мгновение в арке уже никого не было.

Состояние полной опустошенности. Мес привалился к своему соседу, и тот поддержал его.

— Наберись сил. Еще не все.

Мес выпрямился. Безволие уже отпустило его. Он взглянул на того и твердо сказал:

— Я тоже пойду. Прощай, Харон!

Тот посмотрел на него с изумлением, но потом несколько раз кивнул и протянул руку.

— Я буду скучать, — сказал он. — Сильно скучать. До скорого, Киллений.

Они пожали руки друг другу, и Мес перешагнул через ручеек. И услыхал за своей спиной треск. Оглянувшись, он увидел, что на одинаковом расстоянии друг от друга стоят Штумпф и Браганса. Последний бросился к Месу и закричал:

— Не уходи! Дай мне руку, чтобы я мог вытащить тебя!

И за его спиной неподвижно стоящий Штумпф, уже не дергающийся в непереставаемой лихорадке, не юлящий от нетерпения, улыбнулся и покачал головой:

— Иди, Гермес.

Мес улыбнулся ему в ответ. Браганса вскрикнул. Было видно, как он хочет броситься к Месу, удержать его.

Но Мес уже отворачивался от них. Напоследок он увидел, как Харон поклонился ему. Услышал крик Брагансы «Нет!» и слова Штумпфа «Иди!». Увидел перед собой неотвратимость Входа.

И уже перед тем, как сделать последний шаг, ввергающий его в неизвестность и темь, таящие в себе столько странных догадок, он сказал себе: «Человек — это вера!»

И шагнул. Шагнул.