Герцогиня

Глава 515

Ростислава училась. Разному. Латыни и убийству, математике и плаванью.

— Ростя, ты умеешь плавать?

— Плавать? Господин хотел сказать "купаться"?

— Понятно.

Утром, ещё до рассвета, "Ласточка" осторожно выплывает в Волгу. Ростислава в простой рубахе босая присутствует при постановке парусов. Дали и шкот потаскать, и штурвал потрогать. Полный восторг. Парни изображают из себя старых морских волков, а она смотрит на них совершенно влюблённо. Мда… Раздражает.

Подзываю на корму, завязываю на щиколотке пеньковую верёвку.

— Знаешь как учат щенят плавать?

— А? Ну… кидают в воду и, если выплывут…

Толчок в грудь. Ростислава ахает и спиной падает за борт. Рулевой вскрикивает, открывает рот и… садится на место. Матрос от мачты кидается к корме:

— Человек за бортом!

— Стоять! Где ты видишь человека? Девка.

Внимательно разглядываю взволнованного, мгновенно смутившегося парня:

— Вот поэтому капитан — он (киваю на рулевого). А ты — матрос.

В метрах пяти за кормой медленно идущей "бермудины" выныривает голова Ростиславы. Беспорядочно машет руками, выплёвывает заглоченную сдуру воду. Едва она начинает издавать звуки, тяну верёвку. Девчонка пытается инстинктивно держаться в воде вертикально — верёвка переворачивает её, утягивает под воду. Снова панически болтающиеся ручонки на поверхности и снова вытягивание каната. С третьего раза она догадалась ухватиться за верёвку. Задыхающаяся, захлёбывающаяся, была подтянута к борту, ухвачена за одежду и вытащена на палубу. Где, встав на четвереньки, принялась блевать за борт, содрогаясь и выворачиваясь всем телом.

— Ты испугалась.

— Ы-ы-ы…

— Хотя обещала "никогда-никогда".

— Ы-ы-ы.

Раздеваю, вытираю, отношу в каюту, заворачиваю в свою старую рубаху. Она, прижавшись к моему боку, вволю наплакавшись, согревается, затихает. Отлежалась бы, отоспалась, собралась бы с силами… Время уходит.

— Повторим?

— Нет! Нет!

И, вздохнув и всхлипнув:

— Как будет угодно господину.

Стащив с себя и с неё рубахи, вывожу на палубу. Солнышко взошло. Греет. День будет жаркий. Подвожу к борту, показываю, рассказываю, присев на корточки, о блоках. Она внимательно слушает, нагибается. И ойкает, сразу присев: таким вздохом нашей команды "мореплавателей" можно наполнять паруса фрегатов. А взглядами кипятить котлы пароходов.

Сидит рядом, вся красная, слов не слышит.

— Ты снова боишься?

— Нет! Просто… ну… стыдно…

— Тебе стыдно слуг? А собак, птичек, ангелов божьих…?

Она вздыхает, багровеет. И снова встаёт "в наклонку".

— Эй, на руле! Не спать! Дерева валять собрался?!

Рулевой так увлёкся зрелищем, что чуть не загнал яхту в береговой мыс.

— Вот видишь: тебе достаточно просто встать правильно, а я чуть не потерял целый корабль. По пристани прогуляешься — пол-флота на дно пойдёт.

Ещё красная, но уже улыбается. Отвлекаю внимание деталями крепежа рангоута и, когда она уже успокоилась, негромко требую:

— Не поворачивайся. Наш матрос. Сидит на борту. Подойди сзади. Улыбнись. Пни ногой в спину.

— Но… он же свалится в реку!

— Он умеет плавать. Тебе будет полезно посмотреть. В помощь кинешь конец.

— "Конец"? Чего?

— Вон там — бухта… э-э-э моток. Верёвки. Кидай изо всех сил.

— А… а за что? Ну… пнуть?

— За то. Что ты так решила. Княгиня выкинула в реку не понравившегося ей слугу.

— Но… Он же… хороший.

— Он смотрит на тебя. С вожделением. Мне не нравится. Достаточно?

Не понимает. Поняла. Расцвела.

— Тебя… тебе это… ты… заметил?

Вот так, радостно подошла к парню на борту, встала рядом, спросила о причине всплеска посреди реки, и когда тот, совершенно одурев от вида, от близости нагих девичьих ляжек… и всего… ну… между, выше и рядом… перед носом… машинально отвёл глаза — пнула. Парень только булькнул. Без звука.

— Человек за бортом!

— Вот теперь ты прав. Только не уточнил: глупый человек. Который вздумал пялиться на мою девку.

Ростишка, чуть ли не с хохотом кидает канат. Не долетает, но матрос уже "охолонул", глотнув волжской водицы. Вспомнил производственные навыки, догнал сажёнками конец. Вытаскиваю утопленника на борт. "Морские выражения", готовые сорваться с его языка, умирают, не покидая прямой кишки. Видимо, от предупреждающих гримас шкипера за моей спиной.

Укладываемся на ряднине перед мачтой — загораем. Совершенно не людское занятие: никто в "Святой Руси" не загорает. А уж женщина из вятших… этого не может быть никогда. Загорелая княгиня — визуальное выражение тотальной военной катастрофы. Разгром, набег, полон… Бедствие.

Она лежит рядом, закинув руки за голову, раздвинув коленки навстречу поднимающемуся солнцу, чему-то улыбается с закрытыми глазами.

— Солнышку радуешься?

— А? Да. Нет. Оказывается, я могу нравиться.

— Что удивительного?

— Раньше… такого не было. Все либо кланялись, либо в пол смотрели, либо… как на курёнка, когда ему голову скручивают.

— Ты выросла.

— А ещё… я для тебя… ну… значу. Ты замечаешь. Кто как на меня смотрит. Тебе это… ну… не всё равно.

Повернувшись к ней, осторожно провожу ладонью по её телу. Горячая. Жаркая снаружи от солнца, жаркая от чувств изнутри.

— Ты выросла. И становишься красавицей.

— Становлюсь. В твоих руках. В "лапах Зверя Лютого".

И не открывая глаз, чуть нервно:

— Возьми меня. Здесь. Сейчас. Пожалуйста.

Точно — выросла. И не только в мышечной массе.

— А… парни увидят…

— Мой господин боится? Слуг, птичек, ангелов?

Насмешница. Вздумала меня передразнивать. Осторожно переваливаюсь на неё. И под нижними реями поставленных парусов вижу ошалевшие лица моим морячков. Ростя, закинув голову, тоже их видит, и начинает "звучать". Громко, страстно и разнообразно комментируя вслух наши движения и её ощущения. Парни, оба красные, старательно отворачиваются, разглядывают проходящие мимо берега. Один — левый, другой — правый.

Факеншит! А вперёд никто не смотрит! Поймаем топляк или влетим на мель. Остаётся только надеяться на божью помощь.

Бог — помог. В смысле: мы с Ростишкой кончили одновременно и выразительно. А морячки-речники не утопили кораблик. Чисто случайно, по воле божьей.

Потом пикник на лесном берегу тихого речного залива. Уроки плаванья. Захожу в воду, кладу её животом на мои вытянутые руки:

— Давай. Лягушкой.

Брасс. Самое простое и самое экономичное. На скорость ей не плавать. Но выплыть — обязана. Из любой ситуации. Я так хочу. Опять же: судьба Саксонии и прочей там… Германии.

Захожу всё глубже. Она визжит. Не то от восторга, не то от страха. Лезет по мне вверх, уцепившись за шею. При нашей разницы в росте, не достаёт дна. И не надо. Плавать следует в приповерхностном слое. Там, часто, ещё и теплее.

— Отпусти мою шею и плыви к берегу.

— Н-н-н…

— Буду кидать с борта на верёвке. Ты — можешь. Всё. По моей воле. Плыви.

Плывёт. Безобразно, "грязно", не технично. На грани контролируемой паники. Измученный восторг, когда смогла встать ногами на дно.

Повторяем. В разных вариантах. Навык становится с каждым разом лучше, но мышц — нет. Дыхалка устанавливается, а грести нечем.

— На сегодня всё. Завтра повтор. У меня дела — возьмёшь Цыбу. Повторять будешь сама — так никто не умеет.

— А можно… маму взять?

Факеншит! Эта змеюка… Софочка нынче дерьмо за лежачими в больничке убирает. Уход за болящими и смердящими — исконно-посконное занятие дам из высшего общества. Они это подвигом называют. И балдеют. Как от сладкого. Типа: наливаются благочестием по самые ноздри. Глядишь, и Софочка на билет в "кущи небесные" заработает. Хотя вряд ли: по её грехам… у нас столько дерьма не сыщется.

— Зачем?

— Я хочу… ну… чтоб она увидела. Что я умею такое… Она же тоже никогда так…

— Хорошо. Тогда ещё Трифу. Ей отдохнуть надо. Книжку почитаете. И Ивашку. Для безопасности.

Парням, по прибытию, я выдал по жетону. Для посещения элитного "весёлого дома". Они так там "сбросили пар"… Был бы пароход — взорвался бы. Софья, донельзя обрадованная "милостью дочки", вела себя "тише травы, ниже воды" — не жаловалась, не командовала, даже пыталась услужить. Ивашко обойдя округу и убедившись в отсутствии опасностей, дремал на берегу, дамы плескались, а Ростислава показывала новое умение. Похвалы и восторги товарок возбуждали её честолюбие, она заплывала всё дальше и дальше. Дважды чуть не утонула. Я её обругал, конечно, но не сильно — иначе не выучится. Большую реку не переплывёт, но на воде продержится.

Каждый раз способность моей бюрократии отрабатывать экстремальные ситуации меня удивляет. Этого ж ничего не было! — А вот…

"Заработало!" — в восторге кричал кот Матроскин.

Собрать торговый караван за тридевять земель — занятие очень… изощрённое. С учётом всеобщей неопределённости, с необходимостью предусмотреть разные варианты развития событий… "Домашняя дума — в дорогу не годиться" — русская народная мудрость. А другой — нету.

Причём "Саксонский проект" не был единственной "головной болью". Одновременно мы осваивали огромное пространство между Волгой и Сухоной, продвигались вниз по Северной Двине.

Отчего я временами впадал в панику: на западе, к югу от Ильменя шла уже война. Если наши действия будут восприняты как исполнение воли Боголюбского, то по нам так вдарят…! Пять сотен гридней городового полка Новгорода пробьют Волгу насквозь. До Всеволжска включительно. Это не ватажки ушкуйников, их и суздальские остановить не смогут. А если хотя бы полсотни — выжгут все мои погосты в том регионе. Возможность такого удара определяется их внутренним состоянием и их представлениями о моих силах и намерениях. То и другое известно крайне смутно и непрерывно меняется. Единственное чётко понятное: моё желание выбить новгородцев из Заладожья, закрыть им северный торг. В ближайшие три-пять лет.

Одновременно шло присоединение обширных территорий эрзя. Где теперь нужно построить, организовать, сделать кучу… разного. Нарастало напряжение во внезапно обнищавшей Булгарии. Что должно было дать отдачу и по нам. Вопрос — какую? Не решалась тема Приволжской орды. Кыпчаки безобразничали, а без покоя на Волге я не мог начать поставки коранов в халифат и, соответственно, не получал денег.

Накатывали внутренние технические пробемы. Пришлось скандально выйти из булатов. Не складывалась новая амальгама на зеркалах. Постоянного внимания требовала семеноводческая работа. У Прокуя случился прорыв в турбиностроении. Он визжал, ругался и плакал. То — от успехов, то — наоборот.

Короче: "Саксонский проект" был важным для меня, но в общем ряду текущих забот — один из десятка. Так что я не мог проводить с Ростиславой всё своё время. Только "свободную минутку". Показал как плавать — дальше с помощниками. Но начинать новый курс нужно самому.

— Росток, ты мне нужна. Раздевайся.

— О… вот так сразу? Я… не готова…

— Ты обязалась исполнить по слову моему. Делай.

Смотрит выжидательно. Потом начинает себя поглаживать, потягивается, поворачивается, кокетливо улыбается через плечо… Занятия в зеркальном зале не прошли даром. Кое-чему, и не только танцевальным па — выучилась. Увы, не сейчас.

— Вот костюм для верховой езды — одевай.

Есть три варианта женской езды на лошади. Боковая посадка в дамском седле. Такого седла в природе пока нет. Верховая посадка с продёргиванием заднего подола между ног на переднюю луку. Так будут ездить европейские аристократические дамы до времён Екатерины Медичи. Потом эта королева Франции введёт для своих фрейлин панталоны. Чем очень огорчит придворных кавалеров. Третий вариант — мужской костюм. Замечу, дело не в штанах: женщины у степняков, у арабов, китаянки — штаны носят, но верхом массово не ездят.

В России отношение к явлению "баба на коне" — очень отрицательное. Столетиями. Уже и в 19 веке воспринимается как крайняя форма разврата:

Оценки староверов ХХ века, помимо чисто традиционных стереотипов, имеют медицинскую составляющую. Верховая езда приводит к ритмичному приливу крови в область малого таза. Что вызывает возбуждение тамошних нервных окончаний. В 21 веке выездка используется для лечения фригидности, в "средневековых" романах аристократки, практикующие верховые прогулки, частенько вступают в любовную связь с сопровождающими их кавалерами. Или — слугами. Размявшись и разогревшись, высокородные дамы, не всегда, но достаточно часто, принимали "на десерт" конюха или грума. Для комплектности мероприятия. Эти категории слуг ("около-конские") упоминаются в любовных романах наряду с "около-постельными" пажами, лакеями и менестрелями. А не, например, сторожа, дворники или плотники.

Конечно, эффект наблюдается после лёгкой прогулки уже освоившей седло пациентки. После 12-часовой непрерывной скачки отвращение вызывает сама мысль о… Нет, не только о том, о чём вы подумали. Сползая с седла просто думать о необходимости стоять, сидеть, лежать, ходить, говорить, существовать… вызывает ненависть.

Коллеги! Если вам хочется "быстрой и частой любви" — осваивайте конкур. Хотя, конечно, прежде чем вам дадут доступ к телу лошади госпожи, столько навоза перетаскать придётся!

У меня тут "особого платья с хвостом" не предвидится. Облегчённый вариант "костюма степняка": кафтан с разрезом сзади, довольно короткая рубашка с косым воротом, шаровары, сапожки, шапка. Ростишка с любопытством рассматривает комплект одежды, облачается. Переход на мужской костюм для неё прошёл незаметно — слишком много в тот момент было других потрясений. В нормальных условиях… срам и позор. Ни одна нормальная русская женщина мужскую одежду не оденет — сгорит со стыда.

Напомню: одно из обоснований сатанизма Жанны Дарк — ношение ею мужской одежды. Это же — средство психологического давления. Ей то выдавали женскую одежду, то отбирали, оставляя только мужскую. Отчего главная героиня Франции плакала.

Коллегши! Если вы принародно "вскочили и поскакали", то клеймо "б…дь" появляется, по общему мнению, на вашем лбу незамедлительно. Вне зависимость от ваших добрых или недобрых дел. Дальше придётся долго и нудно доказывать, что "я не такая, я жду трамвая". Поскольку оппоненты сильны, изобретательны и многочисленны, то… они смогут доказать свою правоту.

— Вот тебе, Росток, лошадка. Игрушечная. Деревянная. Седло высокое немецкое. Десять раз влезть-слезть. А вот тебе конюх. Салманом звать.

Поворачиваюсь и ухожу. Но — недалеко. Я её — вижу, она меня — нет. Внешность Салмана… головка домиком, зубки заборчиком… видно, что девушка боится его страшно. Не удивительно: от его оскала матёрые мужики разбегаются. А он неотрывно смотрит на неё и начинает гадко улыбаться. Вчера пол-вечера тренировал, по моему приказу, мерзко-похотливую ухмылку перед зеркалом. Результат я принял только с третьей попытки. Дэв. Пылающий сладострастием… Б-р-р… В кошмаре приснится — уписаешься.

Юная княгиня решительно подходит к деревянному конику. И в недоумении замирает: это не пони, не тарпан, это скорее, аналог чего-то типа шайра или ардена. Першеронов ещё в природе нет. Но и эти — метр шестьдесят в холке. А у неё — "полтора метра с кепкой". Всего. Стремена высоко подвязаны: по её росту, когда она будет сидеть в седле. Есть способы влезть. Надо знать "как". А она просто пытается задрать повыше ногу, вставить в стремя, уцепиться, не видя, за высокие луки седла.

— Э… Позволит ли юная госпожа помочь?

Салман уже стоит рядом, вполне сдержано предлагает помощь. А иначе — никак! Не влезть. Она скупо кивает, снова поворачивает лицо к седлу.

Сзади, сквозь щель в двери, через которую я подсматриваю, хорошо видно движение Салмана: его левая ложиться на плечо наездницы, а правая… проскакивает под ягодицу задранной, вставленной в стремя ноги. Промежность "юной госпожи" оказывается в ладони здоровенного "конюха-урода". Который начинает размеренно сжимать руку. Инстинктивный девушки рывок вверх, блокируется. Чуть сместившись, он прижимает её всем телом к боку "лошадиного тренажёра".

Здесь — не "дедушка Крылов". Не попадью, не клопа. Но давит хорошо. Ладонь большая, массирует у юной госпожи всё, от лобка до копчика.

Маленький дворик, где происходит это занятие, залит солнцем, слышны голоса людей из-за забора, где-то гремит по мостовой телега, птички щебечут, собаки загавкали, женщины смеются… А здесь солнце, тишина, две неподвижные молчаливые, как эта деревянная лошадь, человеческих фигуры. Чуть заметное ритмичное движение рукава чекменя Салмана: бицепс напрягся, бицепс расслабился. Намертво вцепившиеся в луки седла, поднятые на коня её кисти. И — тишина.

Всё, факеншит уелбантуренный! Больше я этого видеть не могу!

Подхожу к скульптурной фигуре. Салман, с остановившимся взглядом, устремлённым на крашеную вороную гриву деревянного коника, медитирует. А Ростислава… Прижатая щекой к попоне, она плачет с закрытыми глазами.

— Великолепно. Каждый конюх волен запустить свои лапы тебе между ляжек. Ты всем собираешься дать пощупать? Балдеешь и наслаждаешься? Курвина дочь — курва? Отпусти её. (Последнее — Салману).

Салман отпустил, отодвинулся. А она как стояла, так и стоит. С задранной и подвёрнутой в стремени ногой. И плачет. В эту дурацкую попону.

— Джигитка сопливая. Смотри в чём ты ошиблась.

И подробненько. Как надо подходить к коню, как надо становиться, что говорить слуге, как это по-немецки. Что должен делать "правильный" конюх и как поправить "неправильного".

— Ладно. Представь, что ты всё-таки попала. Вот в такую ситуацию. Что ты можешь сделать?

И пошли основы. От самого элементарного — пяткой по стопе топнуть…

— Ещё вопрос: почему ты молчишь? Сопишь, плачешь, не кричишь.

— Сты-ы-ыдно-о-о…

— Твою ж едрить-кудрявить…! Дальше что?! Лучше будет?! Ты — госпожа. Он — холоп! Раб, скотинка двуногая, быдло! Ты кошки или собаки — стыдишься?! Рявкни на него!

— К-как… Ч-чего… сказать?

— Не сказать! Рявкнуть! Что хочешь. Пшёл вон. Пасть порву, моргалы выколю! Тазиком накрою! Доннер веттер, гинг хинаус… О чём вы с Фрицем разговариваете, если до сих пор не знаешь десятка немецких ругательств?!

— Я… я спрошу.

— Хорошо. И ещё. Это — первичная отрицательная реакция. Но возможно продолжение. Вытащила ножик и вогнала хаму в глазик. В бок, в руку, в ногу. Потом обернулась к зрителям и вежливо улыбнулась.

— К-к каким з-зрителям?!

— А ты уверена, что хозяин двора, где ты будешь садиться на коня, не будет с интересом наблюдать, с толпой прихлебателей, за этой сценкой? Исполняемой по его приказу? Вспомни, как император проверял Евпраксию.

Отрабатываем. Недопущение ситуации. Контроль конюха, контроль других возможных персонажей. Три реакции с членовредительством. Использование лошади как оружия. Четыре варианта при наличии "зрителей". Контр-игра с "положительной" реакцией. Вариации последействий…

Такое ощущение, что я готовлю девочку не к счастливому супружеству, а к работе в тылу врага.

Ну, типа, да. Мне нужно, чтобы эти две женщины уцелели и были счастливы. А для этого — изменились и изменили. Изменились сами, изменили мир. Историю, Германию, Саксонию… Они столкнуться с огромным количеством людей, которые будут против. Против них, против изменений. Именно верхушка, в среде которой княгини и будут общаться, более всего и будет против. Им и так хорошо. Каждый католик, каждый аристократ, каждый тамошний немец, итальянец или славянин — потенциальный враг. И может стать врагом "кинетическим" в любой момент.

Бедный Салман уже хромает: удар пяткой по лодыжке оказался эффективным. А Ростишка раскраснелась, чуть запыхалась и уже сама командует:

— Подойди… помоги… а теперь я его — пальцем в глаз! И сказать, так это брезгливо… как же это по-немецки…

На другой день я увидел её на спокойной кобылке, которая спокойно трусила по кругу на корде. Джигитовка с вольтижировкой ей не нужны, но в седле — удержится.

Несколько тренировок и я, с небольшой свитой, включая вестового Ростю, отправляюсь вниз по Волге на сотню вёрст с инспекцией. Туда же пригоняют коней. В табуне и мой новый конь Сивка.

"Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой…".

Конь — реально сивый. Серебристо-сизоватый. Редкая у нас масть. Но главное не экстерьер, а характер. Очень сдержанный, спокойный. Бьёт без истерик — сразу наповал. Еле увернулся. Ничего не боится и ни во что не ввязывается. Первый раз вывез меня за ворота и лёг. Посреди улицы. Не по злобе, а лень ему. Причём бить его нельзя — злопамятен. Пострадавший объезчик, после того, как ему рёбра собрали, матерясь и чертыхаясь уже уехал из города крестьянствовать.

Со своими зверями, от которых зависит моя жизнь, как и с таковыми же людями, я предпочитаю договариваться лично. Вот пойду я, к примеру, в бой. На коне. А он передумает. И меня из-за него заколют. Зарубят, зарежут, затопчут. Оно мне надо? Так что, сам. Всё сам: кормить, поить, чистить. Коня и денник.

А время? У меня там металлургия…! Саксония…! Народ русский! Прогресс! — Нафиг. Конь — важнее. Мёртвому наезднику — прогресс не интересен.

Признал он меня не сразу. Хотя, конечно, поменьше времени на него потратил, чем на Ростиславу.

Кроме масти и характера, у Сивки есть стати. Довольно невысокий, он имеет длинное мощное тело, широкую грудь, большие копыта и толстые бабки. Не прыгун, не скакун — бегун. Шаг-другой-третий и он уже на рыси. Достаточно резвой и, при том, удивительно мягкой. Будто стелется над дорогой.

"Выездная сессия". Напряжённый трудовой день, наполненный разговорами, советами, спорами и осмотрами, закончен, солнце село, жара постепенно спадает.

— На сегодня всё. Всем отдыхать. Посты — как обычно. Вестовой Ростя — на проездку.

Свита расползается на ночёвку, Курт, целый день пролежавший в теньке с высунутым языком, выбирается из-под куста, фыркает в жаркую ещё степь, Сухан выводит засёдланных лошадей: своего каурого, моего Сивку и белую кобылку княгини-вестового.

— На конь. Марш-марш.

Рысью. Быстрее. В галоп. Вязкая томная духота долгого жаркого дня сменяется "горячей жарой" — быстрым ритмическим напряжением мышц, толчками степного воздуха в лицо. В полчаса "умылись потом". И люди, и кони, и князь-волк. Курт первым добегает до цели: до скрытой в лощине рощи, в центре которой проточное озерцо. Раздеваемся, рассёдлываем лошадей, все толпой лезем мыться и мыть.

Курт, оживший в воде, всё пытается поиграть, но я выгоняю его сторожить окрестности. Выводим коней, вытираем, снова седлаем. А княгиня, оказывается, и этому выучилась. Не столь уж велика мудрость, но есть тонкости. Нужен мышечный навык — как сильно тянуть, где затягивать не следует.

Ростислава собирается взять одежду, но я останавливаю:

— Только сапоги. Луна взошла. Покатаемся.

Два соболиных манто ложатся на сёдла, её и моё. Затягиваются ремнями, расправляются. После Самборины мне понравилось… на соболях. Куда лучше, чем голой кожей тела по голой коже седла… Потёртостей мне не надо. Ни у меня, ни у неё. А ещё этот удивительный мех волшебно щекочет. Просто принуждая… к получению удовольствия.

Залитая лунным светом степь. Качающиеся под ночным тёплым ветром травы. Огромное, чистое, пустое пространство под бескрайним звёздным куполом. Пьянящий воздух с ароматами разнотравья, толчками накатывающий, выпиваемый всем обнажённым телом. Рядом нагая белая женщина на белой лошадке. Совсем не потупившаяся всем телом леди Годива с картины Джона Кольера. Другое седло, стремена, узда, попона. Главное — прямая спина, поднятая голова, уверенная посадка. Не отстаёт. Не боится. "Ничего-ничего".

Придерживаю коня.

— Перелезь. Ко мне.

Перебраться с одной лошади на другую, без спуска на землю, без полной остановки, даже если тебя ловят знакомые крепкие руки… Надо быть уверенной. В конях, в руках, в себе. Сажаю верхом на седло перед собой.

Когда-то давно, на смотре, будучи в "смоленских прыщах", я, утомлённый нытьём проверяльщика, воображал себе крепкую попочку виртуальной девицы передо мной в седле. Как я её придерживаю за бёдрышки и…

Признаю: был глуп и неопытен. Реальность значительно богаче. А уж в сочетании с мягким скоком Сивки, который задаёт лейтмотив, со сказочным лунным светом, заливающим волшебные поля от веку непаханных степей, с уходящим ароматом дневных трав и наступающим ночных, с ноткой речной свежести от Волги, вдруг прорывающейся между холмами лёгким ветерком…

"Секс вчетвером": жеребец под седлом чуть взлетает на каждом своём скоке, "жеребун" в седле напрягается, "держится задницей", влипает в седло. А дама "вспархивает". На долю секунды зависая в верхней точке конячей траектории. Затем конь возвращается. На землю. А дама — куда ей и положено. По геометрии. А Исаак — работает. Тот самый. Своими законами.

Эффективные у меня нынче подсоблятники: два женских аха на каждом конском шаге.

Я чуть прижимаю каблуками конские бока и умный Сивка, прибрав на время свою лень, разгоняется. Всё длиннее шаг, выше подскок, резче толчок. Женщина уже бьётся в моих руках. Уже, поймав темп начавшегося галопа, движется навстречу, усиливая ощущения контакта, ритмично, в темпе скока, кричит. Всё громче, всё чувственнее. От восторга. От степи, коня, меня. От себя. От чувств. В себе — о себе, в себе — о мире вокруг.

Круто. "И пропотел" А ветер сразу высушил.

Она снова плачет.

— Я сделал тебе больно?

— Нет… просто… я же могла всю жизнь прожить и никогда такого…! Не увидеть, не узнать… тебя… Теперь… можно умереть. Всё равно, лучше уже…

Явная склонность к суициду. Довольно типичный результат средневековья вообще и женской святорусской жизни — в частности. И как бы это… придавить?

— Ты по небу летала?

Полное изумление. Слёзки высохли, глазки выпучились.

— А… но… по небу только птицы и ангелы. А мы же…

— Чем мы хуже? Не торопись умирать. Ты ещё многого не попробовала.

Снова город. Покос. Что княгиня не умеет литовкой работать — нормально. На "Святой Руси" никто не умеет. Но она и граблями не может. "Страшно далеки они от народа" — про аристократов, хоть и не здешних.

Здесь она девушкой. Рубашонка, передничек, платочек. Очередная новенькая служаночка при дворе Воеводы. Полевой стан, тяжёлый труд на жаре. Напрягайся. Весь день, тысячи раз. Поворачиваясь или подтягивая к себе — граблями, втыкая или "беря на пупок" — вилами.

Одновременно с физкультурой — психология. Разные люди с разными манерами. На покос я вывожу под сотню душ. Четверть — женщины. Мужские и женские компании инстинктивно разделяются. По технологии, по интересам, по проблемам. В каждой идёт общение. Неформализованное. Никто не знает, что она княгиня. А уж тем более — грядущая "Герцогиня Саксонская". Все равны. Неравенство "голое", чисто психофизическое, не замутнённое социальными статусами. Что ты есть? Эз из? Бабы болтают о себе, о детях, о болячках, о мужиках. Выстраивается иерархия: кого — слушают, кого — гнобят. Вспыхивает ссоры, формируются коалиции, раскручиваются интриги. В отличие от аристократов, простолюдины, при реализации своих интриг, не часто убивают друг друга, не отнимают владения, не посылают людей толпами в бой на смерть. Такой… "тренировочный режим": типажи — есть, проявления — есть. Но — не смертельно.

Смотри, примечай, думай. Ты увидишь сходных. В другой одежде, с другим языком, границами допустимого, с иными декларируемыми целями. Но глубоко внутри у каждого — такое же, как отсюда, с покоса.

Взгляд со стороны народной. Откуда она никогда не только не смотрела, даже не задумывалась. О том, например, что обязательная для аристократки процедура раздачи милостыни, сопровождаемая благодарением, умилением, припаданиями и восхвалениями перед лицом дающей, часто сменяется злобным шипением в спину, завистью, общим озлоблением.

— Одна там… сказывала, что поп ей каравай подал, а она у него курицу утащила. И в колодец нагадила! Господине, это ж грех!

— Да. Но люди не ценят полученное даром. И презирают, насмехаются над подающим. У меня бесплатно только могилы.

Надо ей столько рассказать! Показать, научить.

"Научить человека нельзя. Он всегда учится сам. Но ему можно помочь".

Время. Времени нет.

Покос для меня и отдых, и работа. Элемент формирования "кадрового резерва". Две трети людей попадают сюда в первый раз. Я смотрю на них, они смотрят на меня. Все делают выводы. Ростислава — свои. Обо мне, о людях, о себе.

— Ты чего такая довольная?

— А ко мне сегодня парень приставал! Вот! Ты тут с мужиками всё разговоры разговариваешь, на меня не глядишь. Смотри, Воевода, уведут.

Шутит. Но радует: приступы паники при общении с мужским полом, прошли. После опыта замужества, после стриптиза перед "павианами" в моих подземельях, после молчаливых слёз в ладони Салмана. Она снова способна принимать "знаки внимания". Без ужаса и рвоты. Пытается кокетничать. Уже не только со мной. Уроки Цыбы дали некоторую технологическую основу, общение с товарками — оттенки эмоций.

Хорошее дело, хорошее время. Но мало. Пора в город.

В городе Софочка. В который раз я пожалел о том, что она не сгорела в Москве.

Возвращённая во дворец в качестве прислужницы при своей дочке, она начала "выходить из тени". Сперва услужливостью, после — советами, она вновь "всплывает" в обществе. И, элегантно стравив Цыбу и Гапу, принялась обеим "душевно сочувствовать".

"Повязать косами" — русское народное выражение.

"Обезьяна сидит на пальме и смотрит как внизу дерутся тигры" — выражение китайское.

Мирить повздоривших дам — занятие противное и бесполезное. На всунувшуюся "с добрыми пожеланиями, исключительно от чистого сердца" Софью я рявкнул в раздражении. И получил неожиданный наезд в ответ. По теме: как я бессердечно мучаю ребёнка. Особенное возмущение вызвал покос.

— Ты её как смердячку какую! В чёрном теле держишь! Она ж, бедненькая, аж загорела! Будто чернавка какая безродная!

З-змеюка! Уловила мою привязанность к её дочке и принялась дёргать за эту ниточку. Исключительно из благих побуждений, от материнской заботы о бедной девочке.

Я психанул. Остыл. И понял: пора объяснять дамам мой план. Добиться их полного, искреннего, душевного согласия. Форсировать подготовку каравана: как бы не была приятна для меня Ростислава, но дальше тянуть времени нет.

Э-х… А как хорошо было…

Говорить нужно одновременно с обеими. "Очная ставка". Я велел позвать дочь с матерью к себе. В баню. Для катарсиса. Заодно и помоемся.

…

Наконец, вернулись из парилки, чему-то хихикая, мои дамы. Чистенькие, намытые, завёрнутые в большие белые мягкие халаты, в тюрбанах из полотенец на распущенных волосах, они выглядели очень довольными, утомлёнными и домашними.

Ростишка искоса на меня поглядывала, пытаясь, видимо, уточнить мои намерения, а Софья томно потянулась, зевнула и вежливо поинтересовалась:

— Хорошо погрелись. Дальше-то чего? Мы пойдём теперь?

— Нет. Садитесь.

Мой напряжённый тон, едва прикрытый привычной вежливостью, встревожил её сразу. Ростислава непонимающе перевела глаза с матери на меня и обратно. Потом уселась рядом с матушкой. Как примерная девочка выпрямила спинку, сдвинула коленки и запахнула отвороты халата.

Э-эх… Как вспомню… Всем телом, всей кожей… как она… на галопе… на вышке… на покосе… Скромница. Только реснички подрагивают.

Софья уверенно налила из стоящего на столике кувшина кружку травяного отвара, оценила взглядом открывшийся, при её наклоне над столом, вид собственного бюста в распахнувшемся вороте халата, проверила наличие моего взгляда на всё это… богачество. Всё — на месте. Показано и оценено. Довольная уселась на лавку возле дочери и, отхлебнув чаёк, даже не пытаясь прикрыться, одарила меня подчёркнуто недоумевающим взглядом. Типа:

— Ну и…?

"Сказать чего хотел или попросить об чём?".

— Софья, ты правильно спросила: "что дальше?". У тебя есть предложения?

Чистопородный наезд: задать даме вопрос с требованием конкретизации. Она об этом, наверняка, много думала. Но высказать прямо… А тут может и сорваться с языка.

Физиогномические игрища прекратились. Она перестала изображать передо мною особо опытную женщину, которую ничем нельзя удивить, которая во всяком проявлении собственной женской сущности далеко превосходит бесстыдством любые помыслы юнца в моём лице.

"Выпороть ты меня можешь. Но пристыдить… Не напрягайся. Мальчишечка".

Она начала думать. Ещё, по инерции, пытаясь изображать превосходство, держала двусмысленную улыбку на лице, но уже чисто автоматически запахнула халат, отдала кружку дочке и, сцепив руки, но — контролируя голос, пытаясь удержать в нём бархатистость, спросила:

— А ты потянешь? А то… упс… знаешь ли, бывает. У мужичков-то… п-ш-ш-ш… И — никак. Глядь, а кудрявенький и вовсе — нос повесил…

Она пыталась изобразить непристойность, намёк, потянулась ко мне через столик. Я ухватил её за руку.

— Софья, не играй — думай.

Без раздражения, без намёков, без подтекста, без оттенков и эмоций… Просто доброжелательный совет, просто просьба.

Диссонанс? Контраст? Неожиданность? Она бы с удовольствием пошла спать. Думать…? Собраться с силами, с мыслями…

— И об чём же мне думать велено? Господин мой Ванечка.

Тон ещё фривольный, игривый. Но взгляд, разворот плеч, выпрямленная спинка… она готова к схватке. Словесной, смысловой, думательной.

— Ты привезла Ростиславу во Всеволжск. И тем открылась. В том, что ты жива, в том что ты здесь. Об этом знает Андрей.

А вот это уже ужас.

— От… откуда?!

— Я сказал.

Она схватилась за голову, сжала виски.

— Зачем?!

— Ты думаешь здесь нет его соглядатаев? Лучше уж от меня.

Такой оборот совершенно выбил её из колеи. Давние расчёты и планы рухнули. Она же была уверена! А тут два страшных тигра сговорились. Против бедной обезьянки на пальме.

— Он… он потребовал выдачи?

— Да.

— Р-р-р…

У Андрея этот звук чётче. Нет нотки безысходной паники. Но созвучность очевидна. "Муж да жена — одна сатана". И рычат сходно.

— Я тяну время. Есть… способ. Но… "Заспать" заботу… даже если бы он и хотел — не дадут.

Добавляю оттенков и подробностей, напоминаю о главном: Андрея она, может, и уболтает. А вот "народ святорусский" — нет.

— Узнают и другие. Твои… недоброжелатели будут каждый день рассказывать ему, как… как мы тут развратничаем. Мы — трое.

— Вот как? А что ж ты тех доносчиков не изловишь да не утопишь? А, воевода?

"Доносчиков" мы выявили. "Прошлись частым гребнем". Но ей это знать не нужно — пусть боится.

Испугалась. Заистерила. Обиделась. За то, что я понял смысл её провокации, стремление столкнуть нас с Андреем. Разрушил её планы. Обломал.

Осознать последствия нужно время. Сейчас обида по инерции, стандарт.

Столкнувшись с проблемой, женщина первым делом обвиняет своего мужчину. Некоторые хомнутые сапиенсом самцы в ответ пытаются думать. Оправдываться, доказывать, "я — не верблюд"… Бессмысленно. У женщин это базовая реакция. Ещё с до-обезьяньих времён. Самец должен быть защитником. Суешь? — Защищай. Общее правило, к конкретной ситуации — отношения не имеет.

— Дело — не в послухах. Князю так и так будут говорить про тебя гадости. Нет настоящих — придумают. В меру своего воображения. К примеру: ты сношаешься с моими жеребцами на конюшне. А дочь свою заставляешь их сперва ласкать… непотребно. А после — держать под уздцы. Пока ты под конём подмахиваешь.

Ничего нового. Случка человеческих женщин с разными копытными лежит в основе мифа о Минотавре, "Золотого осла" и других. Широко известна аналогичная сплетня, пущенная обиженными поляками о Екатерине Второй. Человеческая фантазия ограничена, вариантов сказать о женщине гадость — не так много.

Софью такие выдумки… просто поморщилась. А вот Ростислава… представила картинку, ахнула, вспыхнула. Прижала ладони к мгновенно покрасневшим щекам.

— Как… Как они могут?! Это же… Ложь же! За это же на том свете гореть!

О санкта симплицитас! В смысле: святая простота! Чистый, наивный Росток. Не смотря на все наши… экзерцисы. Наверное, дело не в том, что ты делаешь, а для чего. Сколько мы с ней не кувыркались, а веру в людей она сохранила. Тяжело ей будет.

Софья несколько пренебрежительно взглянула на дочь. Она что, ещё не поняла, что ложь, клевета, сплетня для придворных, холопов, слуг, бояр — среда обитания? Воздух, которым они дышат. Восемь лет просидела княгиней, а простых вещей не знает!

— Но мы же… Мы же можем батюшке написать! Чтобы он всех этих клеветников прогнал! Что это всё неправда!

"Батюшке"… Она упорно не хочет отказываться от этой иллюзии. От детского символа высшей силы, справедливости, могучего защитника.

В моё время достаточно чётко различаются понятия "биологический отец" и "отец по закону". Здесь это различие ещё более распространено и чётче выражено. Даже на уровне терминов: отец и отчим.

В средневековье вплоть до 18 века средняя продолжительность жизни супругов в браке — семь лет. Дело не в "эпидемии разводов", а в обычных эпидемиях, в смертности. Церковные клятвы супругов "в верности до гробовой доски" имеют хоть и неопределённый, но довольно короткий срок действия. Следствие: большинство подростков воспитываются мачехами и отчимами. Часто сравнимыми по возрасту со своими воспитанниками. Отсюда масса имущественных и сексуальных коллизий. Например, статья в "Уставе церковном":

Глава 516

Для Андрея Ростишка — живое воплощение его стыда, позора. Свидетельство ущербности и обманутости. Надо избавлять девчушку от пустых надежд. Как бы это… помягче.

— Можем. Но не будем. Искоренение клеветы возможно только путём уничтожения всех клеветников. Как тех, кто сказывал, так и тех, кто выслушивал. К числу последних следует отнести и князя Андрея. Поэтому на казни клеветников… он не пойдёт.

— И что теперь делать?! Они там так и будут… мерзости про нас с матушкой сказывать?! Надо ехать к отцу, кинуться в ноги и молить…! Чтобы он всяким таким… головы по-отрубал!

"Ехать к отцу" означает ехать в могилу. Она ещё этого не понимает. Плохо.

Софья внимательно разглядывала дочь, а я Софью. Она почувствовала мой взгляд, повернулась вопросительно ко мне. Я вернул ей вопрос:

— Ты хорошо спросила: "что дальше?". Думай. Рассказывай.

Она открыла, было, рот. Но… игры кончились, сработал навык осторожности:

— Давай лучше ты.

— Изволь. Каждый день в Боголюбово князю Андрею будут вливать в уши яд: рассказывают новости о твоём поведении здесь. К этим… известиям о тебе присоединят сходные о Ростиславе. Ты её совращаешь, мучаешь, заставляешь отречься от отца. С тем, чтобы вдвоём заниматься мерзостями и пакостями, которые только в твою, диаволом обуянную душу, придти могут. Помимо твоих прежних… дел.

Ростишка испуганно, как-то по детски, переводила глаза с меня на Софью. Не понимает, не верит.

— Софочка, ты знаешь княжеских ближников лучше меня. Что они будут говорить? — Что старая курва молоденькую курвёночку натаскивает? На всякую прохожую-проезжую елду насаживает? Учит свою мокрощёлку приблудную разврату, похоть разжигает, да непотребству научает…

— Что?! Нет! Мама! Скажи ему…!

Софья морщиться. От крика дочки, от используемых мною эпитетов. Но как заставить её думать серьёзно? Пощёчин надавать? Дело-то… без голов — на раз. Если они откажутся от "Саксонского проекта".

— Андрею каждый день будут капать на мозги. Сливать гадости о вас в его душу. Рано или поздно он сломается. Поверит. Призовёт вас в Боголюбово. Для спроса, сыска и… и казни.

— Нет!

— Софья, я просил тебя думать, а не кричать. В Боголюбове вас обеих ждёт смерть. Ростислава, не тряси головой. Моя оценка: Софья… от трёх дней до месяца. Возможно, смерть под плетью на дыбе или удавка в порубе. Ростислава… от месяца до года. Поруб или монастырская келья. Смерть долгая и мучительная. Не под топором чик-чирик. Кашель, мокроты, холод, голод, сырость, боль…

Девочка не понимает, не хочет понять. После нашего столь яркого, столь приятного времяпрепровождения, после любви, тепла, удовольствия, ласки представить, что тебя ждёт мрачное сырое склизкое подземелье…

— Но ведь ты же нас не выдашь? Таких… хороших.

Софья снова пыталась сыграть "женскую карту". Самец, хозяин, владетель… должен защищать своих самок. Своё имущество, своих овечек, своих беленьких ласковых мягеньких податливых… подстилок с личиками. Ты ещё губки "уточкой" сделай и глазками похлопай.

Сделала. Вот стерва!

Пикантно улыбаясь, не отрывая от меня взгляда, она обняла дочь за плечи, чуть повернула её голову в сторону и спустила с ребёнка халат. Ростишка нервно сглотнула, но не дёрнулась, продолжая смотреть в стену. А Софья погладила дочку по плечику, по груди, чуть прижала в пальцах сосок, опустила руку дальше по животу девушки, отводя в стороны полы халата, показывая мне плотно сдвинутые бёдра юной княгини. Медленно провела пальцем от сжатых коленей вверх, погладила голый, начисто выщипанный, "приведённый к товарному виду" лобок княгини-вдовицы, продолжая многообещающе улыбаться мне в лицо, чуть нажала…

— А-ах!

Ростишка дёрнулась. Помедлила, пытаясь сопротивляться усилию руки родительницы. Не смогла. Не отрывая взгляда от точки на стене, резко развела бёдра. Между которыми немедленно нырнули пальчики её матушки.

— Неужто ты такую… красоту, такую сладость… боголюбовским катам на забаву кинешь? Чтобы вот это всё…

— О-о-ох… ма-а-ма…

— В клочья порвали? Железом калёным выжгли?

Софья чуть смещает оттенки: калёное железо, вернее всего, её собственный удел. Девочка знает мало. Её просто постригут в монастырь. Где она и помрёт быстренько. От тоски и условий содержания.

Другой её прокол: всё демонстрируемое мне знакомо. Хорошо. Неоднократно. Снаружи и изнутри. Софочка об этом знает, но "играет теми картами, которые на руках".

Вру: это не соблазнение невидалью, это совращение собственным. Близким, знакомым, радостным. Угроза утраты. Разновидность шантажа.

Но какова Кучковна! То, что здесь множество народу предлагает своих дочерей различным мужчинам — норма. Общее правило: дети — собственность родителей. Форма предложения, цели — могут быть разными. Но смысл один — выгодно продать. "Выгодная партия", "удачный брак", "пристроить", "сдыхаться"…

Для очередного Романова лучшие русские дворяне привезли полсотни дочерей, положили их по комнаткам царского дворца спать. Царь, обходя этот "цветник", разглядывал их в постелях. И выбрал ту, которая не изображала сон — какой может быть сон у девушки на таком мероприятии! — а нагло открыла глаза и сама разглядывала царя, пока тот любовался её телом. Понятно, что родители конкурсанток были в курсе… деталей процедуры. И надеялись: а вдруг нашу дуру-то выберет?

Свахи, родители, родственники, работорговцы, сводни и сводники… пытаются показать "товар лицом". В том понимании "лица", которое кажется им уместным. Разница с московскими царями, пожалуй, в том, что Софья не только показывает свою дочку внешне, "в статике", обнажая её передо мной, но и… ласкает её. Весьма… интимно. Переводя девушку "в динамику". И не только её. Похоже, что стаканчик "оленьего хвоста", который я пропустил, пока они намывались, окажется мне весьма полезным.

— О-ой… матушка… что же ты делаешь… если батюшка про такое узнает…

Жаль, но это — "батюшка" — придётся искоренять. Жестоко. Отец для неё — символ. Но другого такого символа, кроме меня, у неё быть не должно. Даже в нечаянных мыслях.

— "Батюшка узнает"? Который? Отчиму твоему, князю Андрею Юрьвичу, ты как пятно сальное на дорогом кафтане. Всё б отдал, чтобы тебя и вовсе не было! Ты — дитя разврата и обмана! Порождение бесовское! Его стыд и срам говорящий! И всякой гадости, о тебе сказанной, он рад будет поверить! Дочь блудницы — и сама блудодейка. "Яблоко от яблони…".

Я ткнул в неё пальцем.

— Пойми, наконец. Ты в этом мире не нужна никому. Всякий человек, узнавший твою историю — тебе враг. Желающих унизить, оскорбить, просто — ударить, тебя, выросшую в богатстве, в княжеском тереме, восемь лет пребывавшей во княгинях… Да любой-каждый в тебя плюнет! Да ещё и похвастает: вот, де, я смелый да христолюбивый какой! Сучке беспородной, к Рюриковичам примазавшейся, юшку кровавую пустил! Чтоб место своё знала! Отродье игрищ бесовских! Вспомни, что говорят отцы церкви о детях разврата: "хотя бы они и воспитали детей своих, отниму их, ибо горе им…". Всяк верующий захочет принять участие в этом божеском деле — в отнятии таких как ты детей, в причинении им горя. Подойди.

Она оглянулась на мать, но встала и, обнажённая, приблизилась и наклонилась ко мне. Я погладил её по лицу, по шее, по плечам. Потрогал и чуть прижал грудку. Растёт, девушка, растёт. Она, неуверенно улыбаясь, смотрела на меня, пока я наглаживал её тело. Она здорово вытянулась за последние месяцы, окрепла, подтянулась. Нет висящей кожицы на слабой жировой подкладке, мышцы появились, осанка улучшилась, загар ей идёт. Но главное — изменилась моторика движения. Стала более чёткой, уверенной.

Я гладил её бёдра, животик, попочку, поворачивал перед собой.

— Всяк, Росточек. Но не я. Потому что я вижу в тебе — тебя. А не историю твоего зачатия. Тебя саму, а не последствие действий других людей. Я — единственная в мире твоя защита и оборона. Для всех остальных ты — нечто нечистое, грязное, мерзкое. Отброс смердящий. А я вижу юную, красивую, умную, добрую женщину. И я постараюсь защитить тебя. Нужно только одно: твоя преданность, твоя верность, твоё служение мне. Только мне. Потому что все остальные — против тебя.

Она закинула руки за голову, отдавая своё тело в моё распоряжения, отметая всякие общественные, религиозные, народные оценки оценки и эпитеты. Отдаваясь душой, для которой только моё, но не мирское, не человечье мнение имеет значение. Дыхание стало глубже, глаза закрылись.

— Д-да. Господин. Да. Всегда. Всё, что ты прикажешь. Я служу тебе. Вся. И душой и телом. Возьми меня, господин. Возьми во власть твою, в волю твою. В душу и в заботу твою. Ибо нет мне ничего дороже тебя. Нет мне и жизни без тебя. Владетель мой, хозяин меня.

Не знаю, как кого, а меня… такие слова… такие ощущения… такая женщина… Я развернул её к себе спиной, распахнул свой халат и посадил верхом к себе на колени. Чуть прижал, чтобы полнее ощущать её. От прижавшегося к моему плечу затылка, от кожи её спины на моей груди, до её коленей, которые гладил ладонями. Взял её левую руку и завёл себе за голову. Она развернулась ко мне лицом. Нос к носу.

Как там у Жванецкого:

Датчан — нет. И сантиметров… вроде бы, меньше.

Правой взял её правую, накрыл сверху ладонью и "сплёл пальцы".

— Помнишь, однажды мы с тобой похоже пороли твою матушку. Плеточкой. В подземелье. Тебе понравилось. Повторим?

Пакет смыслов. Ростиславе — об испытанном удовольствии, о радости, чтобы я с ней не делал. Софочке — о порке. О боли, унижении. О собственной трусости, предательстве своих "людишек", о провале её "хитрых" планов. Наглядный пример собственной дочери: откажись от хитростей, от выдумок, от забот. Отдайся. Вся. Душой, телом, разумом. В волю господина своего. И всё будет хорошо.

Повёл ладошкой прижимающейся ко мне девушки по её животику. Смешивая ощущения её собственной нежной, чуть окрепшей на покосе, кожи ладони с жёсткостью кожи моих пальцев. Потихоньку потянул вниз. К её "пещерке". К моему "приятелю".

Прикоснуться, обхватить… И, осторожно, погладив напоследок её кисть, убрал свою руку, чуть слышно выдохнул ей в затылок:

— Послужи. Мне.

Она поняла сразу. Но не сразу поняла — как именно. Потом, не отрывая взгляда, медленно приподнялась и заправила… что надо… куда надо. Осторожно опустилась, Чуть морщась, закатывая глаза, втягивая воздух… Почувствовала. Ощутила. Оценила свою наполненность. И несмело улыбнулась через плечо мне.

— Так? Господин. Ты этого… хотел?

— Ну и? Вы тут, как я вижу баловством занялись. Тогда я пойду.

Тяжёлый, долго задерживаемый выдох и раздражённая реплика Софьи, разорвали томную тишину.

Вот же язва! Подождать не могла. Завидно? Нервишки шалят? Слишком много "пинков"?

"Андрей знает" — первый удар. Второй — "я сказал". Пощёчина "твоя мать — старая б…дь", пощёчина — твою собственность, "плоть от плоти" "насаживают" прямо перед тобой, даже не спросясь. "Ты — никто. И звать — никак".

Ещё: зависть, раздражение. Последние месяца три у неё были только порка, голодовка и суета по дому. Никакого секса.

Терпи, тётушка. "Ты этого достойна". По делам твоим.

— Нет, Софочка. Куда же ты пойдёшь? Мы ж не договорили. Продолжай, Росточек. Потихоньку. Вверх-вниз… Молодец, девочка. Итак, Боголюбскому… клевещут про наш разврат. Он требует выдачи. Для сохранения своей чести. Вам это смерть. Выдавать вас не хочу.

— Ну так не выдавай!

Софья взвинчена. Наблюдаемым зрелищем, надвигающейся опасностью… "Этим всем вообще". А Ростислава, кажется, отключилась от нашего разговора. Она слушала себя и исследовала. Экспериментировала. С собой, со своими ощущениями в этой новой для неё позе. Чуть приподнималась, чуть прогибалась. Напрягала и отпускала мышцы… в разных интересных местах, ухватив меня одной рукой за шею, пальцами другой ласкала то себя, то меня, тёрлась затылком о мою грудь. И постанывала, когда я сжимал её.

Она делом занимается. Чувствует. А мы тут какие-то интриги интригуем. Чтобы вот это тело… ещё несколько лет, а лучше — десятилетий, имело возможность продолжать чувствовать.

— Софочка, ты ведёшь себя как капризная маленькая девочка. Представь: Боголюбский присылает гонца — выдай мне бывшую жену и дочь. Что мне делать?

— Ха. Известно что. Послать дурня старого. Пусть лесом валит.

Всё-таки Ростишка нас слышит. Как она дёрнулась на "дурня старого". Сразу зачастила. Спокойнее, девочка. Пока ты со мной — ничто в мире не должно тебя волновать. Даже вздорный язык твоей матушки.

— Что будет дальше?

— Что дальше, что дальше… Да какая разница! Утрётся…

— Софа, не будь дурой. Андрей — не утрётся. Будет война.

— И что? Ты ж его побьёшь.

Брошено в сердцах. Но обе замерли. Ждут ответа. Хватит ли у меня сил и наглости противостоять Боголюбскому? Или я спрячусь, испугаюсь?

— Побью. Только не его, а войско. Тогда он соберёт новое. Которое я тоже побью. Он приведёт сюда всех мужиков Залесья. От Клязьмы до Волги Ока будет завалена трупами. Вой вдовий стоять будет по всей земле. Дальше — голод и мор. Лишённая защитников земля станет охотничьими угодьями для соседей. Те же кипчаки из Степи придут. Что бегает — поймают. Что стоит — спалят. В церквах каменных — конюшни будут. На крестах — вороньё стаями. Это — цена твоя? Это — победа моя? Ты этого хочешь? А ты?

Замершая во время моего монолога Ростишка, развернувшаяся ко мне и внимательно слушавшая, отрицательно замотала головой. Потом попыталась слезть с… с меня. Перебили девушке настрой. Какие уж дела любовные, когда рисуют картинки похоронные.

Пришлось осадить её. И, поглаживая большим пальцем сосок юной княгини, колебля дыханием своим отросший завиточек на тонкой девичьей шее продолжить:

— Софья, ты хочешь обречь на смерть тысячу тысяч душ православных. Что тебе Господь скажет?

— Они — смерды! Умирать за князей — их доля! Они радоваться должны!

— Радоваться?! Тому, что у неверной жены, у кровосмесительницы, изменщицы, обманщицы, беглой инокини оказался достаточно сильный любовник? Не только уд твёрдый, но и войско бронное? Что князь-рогоносец погнал их на смерть за-ради твоих постельных заморочек?

Ростислава всхлипнула в моих объятьях. У неё хорошее воображение: картинки "любви, надежды, милых забав" накладываются на разные "апофеоз войны", "после чумы", "огненный дождь Содома и Гоморры"… Этак мы девушку и до фригидности доведём. А что поделаешь? Какие только гос. проблемы не обсуждают аристократы "во время того". А уж вопросы "войны и мира"…

— Что ты предлагаешь?! Уговорить его, чтобы он отстал от нас?! Не надейся! Я Андрея знаю: уже если ему чего в голову, в казан этот степной…! А… А может ты его просто убьёшь? А, Ванечка? Без войны? Тайно. Ты же можешь! А?

У Ростишки и глаза открылись. В прямом и переносном смысле. В понимании Софочки. Предложить убить мужа и отца… ах, да — отчима. Князя! Государя! Это… это… целый букет "расстрельных статей"!

Это твоя матушка, девочка. Просто ты её мало знаешь. Маленькая ты была, несмышлёная, когда замуж из родительского дома отдали.

Ростислава снова закрыла глаза. Чтобы не видеть свою родительницу. Хорошо бы — и не слышать. Потом по чуть-чуть начала двигаться. Закинула мне за голову руки. Вцепилась. Прижалась. Спиной, затылком, бёдрами… Всем телом. Это не секс, это страстное желание, попытка найти что-то устойчивое, прочное в рушащемся вокруг мире. Ну-ну, спокойнее. Есть в твоём мире… одна твёрдая прочная штука… у тебя внутри. За неё и держись.

— Смерть Андрея приведёт к войне. Сначала наследников. Потом соседей. Потом — все против всех. Пепелище. Отсюда и до Зубца. От Ресы до Казанки.

Типа "да". Братья и племянники Боголюбского вернутся на Русь в этом году. Младшего, последнего сына Юрия Залесье не признает. Сейчас есть ещё Мстислав и Глеб. Они молоды, славы не имеют.

Уже нет в моей АИ Глеба Рязанского (Калауза). После смерти Боголюбского в РИ он захватит и разграбит Владимир, сожжёт Москву. Но есть другие разные княжата. У Живчика, например, сыновья растут. Города призовут Юрьевичей (братьев Боголюбского), Ростиславичей (племянников, Торцеватых). Могут и Ростиславичей смоленских.

В РИ они несколько лет воевали между собой. Кто помер, кого уморили, кого ослепили…

Ох, и нахлебаются здешние жители. Собственной кровушки в княжью усобицу…

Софья сосредоточилась. Это видно по характерному, из стороны в сторону быстрому движению зрачков. Думает. Придумала:

— Тогда, коли защитить нас ты не хочешь, коли тебе смерды сиволапые милее нас с дочкой, княгинь русских, то остаётся нам, бедным и бездольным, только одно. Бежать нам надо, девочка. Слазь с этого… козла плешивого. Пусть он себе другую дуру ищет.

Наглядное выражение утраты матерью власти на дочкой: Ростишка только чуть дёрнулась. И продолжает своё колебательное движение. Будто ничего серьёзного не прозвучало, будто комар пролетел, а не матушка родненькая велела. И это правильно: она тут делом занимается. А мы просто воздух толчём.

Отрабатываем "выстрел в голову".

— Софья, ты становишься утомительной. К чему ты играешь словами неразумными? Обидеть меня пытаешься? Сказала ты глупость. Куда вам бежать? Твоя родня — в сырой земле… Вниз по Волге с ветерком? — До первого владетеля. Заполучить себе в наложницы жену и дочь Боголюбского — желающих полно. Тот же эмир Булгарский. А то поиграется да назад и выдаст. С заверениями и извинениями. За кое-какие изменения в налогообложении межгосударственной торговли. Дальше? — Саксин, Дербент, Рей… Что там тебя ждёт? В лучшем случае через пару лет будешь чьих-то наложниц подмывать. После их трудовых подвигов. Сама-то ты… уже не молодушка.

Возраст для Софьи — болевая точка. Это для меня женщина в 33 — смак и цимус. Ещё может и хочет, уже умеет и понимает. А здесь… Её приводит в бешенство противоречие между внутренним огнём, темпераментом и общим мнением — старуха. Как у Бальзака: "женщина начинает стареть в 23 года".

Продолжим разбор вариантов. У неё не должно оставаться иллюзии, что есть другие, неизвестные мне выходы.

— Вверх по Волге? Там города Суздальского князя, сразу повяжут и к государю. С ожиданием награды за проявленное служебное рвение. Вверх по Оке? Живчик тебя Андрею вернёт. Проскочишь? К Жиздору в Киев? К Гамзиле в Чернигов? К Благочестнику в Смоленск? Там тебя… да и её тоже… поруб похуже Боголюбовского. Пытать-выпытывать станут во всех подробностях. Потом выдадут Андрею. Чтобы он вас казнил, и тем подтвердил ваши гадости.

Что губами дёргаешь, Софочка? "Велика Россия, а отступать некуда"? Так и бежать-то — тоже некуда!

— В Степь? Ты судьбу Башкордовой Ольги знаешь. Хочешь всю жизнь в юрте провести и помереть в глупой стычке тамошних племён? Та хоть по любви пошла. От неё вся родня отвернулась, знаться не хотела, но хоть мужик был добрый. А тебя… Да и выдадут половцы тебя Андрею. По-родственному. Сама ж говорила: морда поганская.

Ростишка вдруг повернулась ко мне, подняла лицо и, чуть туманным, чуть задыхающимся голосом тихо спросила:

— Но ведь ты нас спасёшь? Ведь ты знаешь как?

Я осторожно провёл пальцем по её губам.

— Да, Росточек. Я знаю.

Она умиротворённо вздохнула, потёрлась спинкой. "Всё будет хорошо. У нас всё получится". Думать — дело господина. "И она продолжила дозволенные"… движения. С глубокой уверенностью в завтрашнем дне. И прочими… глубокими ощущениями.

Софья, наблюдавшая эти ласки с нескрываемым раздражением, взорвалась:

— Дура! "Знает — как". Ничего он не знает! Все мужики такие — им только одного и надо! Тут они такие турусы разведут! А получил своё и в кусты. Не было, не видал, не знаю…

— Если тебе не повезло с мужчинами, то это твоё несчастье. Люди — они того… разные. Правда, Росточек?

Юная княгиня неопределённо улыбнулась, поелозила по мне попкой, выбирая более удобное положение, и возобновила свои, столь приятные, восхитительно тягучие движения.

— Софья, соберись. Остаться — нельзя, убежать — нельзя. Что льзя?

— Что?! Сдохнуть?! Утопиться?! В лес к медведям в берлогу жить?! Что?!

— Не кричи. Думай. Думай о себе, об Улите Степановне Кучковне. Единственной и ненаглядной. Ну! Чего ты хочешь? Кем ты хочешь быть? Какой? Где? Для чего?

— Кем я хочу быть… Я уже никем не хочу быть! Я уже никем не буду! Кроме старой дуры!

— Я в восторге от твоей скромности. Насчёт "дуры". Но причём здесь твой возраст? Посмотри в себя — чего ты хочешь. Себе. Для себя.

— Гос-споди! Отстань ты, ради бога! Ведь Андрей сыщет и взыщет! Только смерти лёгкой себе желать останется. И тебе достанется! Вот за это!

Наше поведение раздражало Софью неимоверно. Она злилась всё сильнее. А Ростишка не обращала на матушку никакого внимания. Она нашла удобное положение, и с закрытыми глазами просто медитировала, ритмически покачиваясь.

Что-то у Софочки мозги заклинило. Наблюдение за чужим сексом привело к депопуляции нейронов. Придётся подсказать:

— Софья, не знаю как с рождения, но в замужестве ты хотела жизни, свободы, власти.

— Гос-споди! Ты же знаешь, как Долгорукий нас женил! На плахе, где отцу моему голову отрубили. Мне в те поры 13 было. Меньше, чем ей. А Андрею — 36. Да я его по-первости видеть не могла! Сразу трясти начинало. Уйти хотела. Хоть в омут головой! Только чтобы эту морду поганскую не видеть, чтобы рук его, бородёнки этой… Потом свыклася. А тут братья. Ты что, думаешь я с ними по своей воле?! Как они меня… пока Андрей в походы ходил… И куда мне?! Ладно, хоть сыновей родила.

Софья погрузилась в воспоминания. Судя по гримасам — не очень приятные.

Она… несколько привирает. Могу поверить, что Андрей, особенно вначале, вызывал у неё страх, отвращение. Потом… Софья — оптимистка. Существовать в ненависти, в отвращении долго не может.

"Стерпится — слюбится" — русская народная мудрость. "Возлюби ближнего своего" — мудрость христианская. А кто ближе, нежели чем муж венчанный? Тем более, что у Боголюбского есть немало… положительных черт.

А что по этому поводу говаривал г. Татищев? Тут наши мнения совпадают:

— Софья, ты одна из самых красивых и умных женщин Святой Руси. У тебя огромный опыт. Жизненный, государственный, придворный. Ты достойна стать правительницей. Какого-нибудь княжества или королевства. Не формальной, не одной из тех дур, которые стоят в первом ряду в церкви, сидят рядом с супругом на приёмах и тупо хлопают глазками. Ты настолько умна и опытна, что внешние… блестяшки — уже не интересны. Тебе важна реальная власть. Это восхитительное чувство, когда всё делается по твоему замыслу. Когда люди говорят те слова, которые ты им дала, идут туда, куда ты захотела. Когда они, важные, самодовольные, расфуфыренные куклы — дёргаются от твоих верёвочек. Когда ты ведёшь целый край, страну к твоей собственной, никому не видимой цели. А окружающие исполняют твой замысел, воображая, что это они всё сами придумали.

Власть — пьянит. Властолюбие — страсть не меньшая, чем сластолюбие или лудомания (игровая зависимость). Если я не ошибся, то азартность, рискованность, свойственные Софье с молодости, за последние годы развились чрезвычайно. Судя по её несколько кривой, циничной усмешке — нарисованная картинка её привлекает.

— Ну и какое же княжество я должна для тебя… подмять?

Формулировочки у неё… как у киллера: кого завалить-то надо?

— Не для меня — для себя. Для веры православной, Закона Русского, для Святой Руси. Для себя. Ведь меньшее тебе не интересно? Ты любишь власть. Но — для высокой цели. А не просто поиграться. И не княжество. Герцогство. Саксонское.

"…назови мне высокую цель, научи меня жить…" — хорошая песня. Для слушающей нас Ростиславы.

Для Софьи насчёт "высокой цели"… наглая лесть. Она недостаточно эгоистична, чтобы осознавать эгоизм "высоких помыслов". Утверждение вообще не имело бы смысла, если бы не тень Боголюбского. А так есть намёк на возможность возвысится. В глазах экс. "Уесть". В его поле деятельности, в его шкале ценностей.

Несуразность предложения, полное несоответствия с сущностями её поля внимания — её потрясло.

— Дяденька, вы откуда?

— Я с Питера. А ты откуда, мальчик?

— С Альдебарана. И я — не мальчик.

— Ты… это… Да ну! Бред! Ерунда!

Как вы с Андреем мне надоели. Я уже два десятка синонимов набрал, а вы отвечаете всё теми же словами.

— Про Евпраксию, ставшей императрицей Германии, ты знаешь. Теперь прикинь ту историю на себя. На вас двоих.

Восхитительно! Я веду её душу, как кобылку на корде, заставляя прыгать через препятствия интеллектуальных и эмоциональных потрясений. И она не сваливается в визг, истерику, плач, дрожание конечностей, рвоту, расслабление кишечника, тахикардию, инсульт… Она — соображает и воспринимает. Да у неё мощИ как у десятка "хиросим"! Пол-Германии накроет точно. И вы хотите, чтобы я такую женщину бездарно утопил?!

Софья прокрутила все вышесказанное, слухи и сплетни по теме, и, следуя "коридору" привычных понятий, нагло ухмыльнулась мне в лицо:

— Так, думаешь, Барбаросса на мои телеса накинется? Или она своими костями сладострастно погремит? (Софья кивнула на дочь) Ну и дурак.

— Прежде чем стать императрицей Германской, Евпраксия стала маркграфиней в Саксонии.

— Ага. За что её потом и е…ли. В хвост и в гриву. Кто не попадя. В тюрьме, под мужниным присмотром. Ты мне такое спасение предлагаешь?

— Я про Саксонию. А не про Империю. Генрих Лев Саксонский в разводе уже лет десять.

— Причина? Разврат? Бесплодие?

Прелесть! Прямо видно как интерес прорезался, шарики с роликами закрутились. Развод в эту эпоху — дело нечастое, скандальное. Софья… вроде бы и чёрте где та Саксония, но прежняя хватка срабатывает автоматом.

— Обменял приданое жены, какой-то… Баденвайлер на кое-какие земли вблизи своих владений. Округлил. И развёлся.

— Это всё?

Я же говорю: умница. Нормальный человек понимает сообщаемую ему информацию. Умный — информацию не сообщаемую.

— Э… Брат жены держал руку Папы Римского — врага императора. Сестрица с братова голоса пела. Кукушка куковала, император прознал. Обмен землями… Барбаросса отдал вчетверо. Теперь смотри: в феврале будущего года герцог женится на Матильде Плантагенет, дочери короля Англии Генриха Второго и самой богатой владетельницы Европы Элеоноры Аквитанской. Помолвка заключена года два назад. Предлагаю этот брак поломать. Съездить в этот… Брауншвейг, где он обретается. И — захомутать.

— Охренеть! Ты вообще…

— Спокойно! Софья, ты самая красивая и умная женщина на всю Святую Русь! Да тебе любой саксонский герцог… на одну ладонь положить — другой хлопнуть!

"Тётушка" раздражённо шагнула к нам, я, уклоняясь от её взмаха, отвалился на подушки, инстинктивно прижимая к себе Ростишку. Софья недоумевающе остановилась, рассматривая получившуюся фигуру. У девочки попка ещё маленькая, контакт… — вполне. Мне осталось только чуть прижать поперёк её груди, слегка приподнять свой тазобедренный, произведя лёгкий толчок, от чего юная вдовица издала стон, соответствующий её новым ощущениям от изменённого "угла атаки", и успокаивающе улыбнуться её матушке.

— Софочка, пойми, у этого герцогишки было тяжелое детство. Его папа, тоже Генрих, но — Гордый, рано дуба дал. В 10 лет мальчик стал сиротинкой. Попал под опеку бабушки. Рихенза такая была. Вдова императора Лотаря. Решительная баба, с опытом гос. деятельности. Когда Лотарь был избран королём Германии, Рихенза стала ему верной помощницей. Сопровождала в Италию. Была посредником в конфликте Лотаря с Гогенштауфенами.

Я продолжал вспоминать эпизоды из истории средневековой Германии, расцвечивая события обрывками гипотетических психологических портретов персонажей. Одновременно двигая тазобедренным. Каждое моё движение вызывало, можно сказать — исторгало, у девушки очередной стон. Она мотала головой, закрыв глаза, сжала кулачки и полностью отдалась… Себе, своим чувствам.

— Мальчик привык слушаться бабушку. Только её энергия и железная воля и сохранили герцогство и владения дома. Ты тоже сильная женщина. И сможешь, напомнив детство, взять его под контроль.

— Не выйдет. Для бабушки я молода, для любовницы — старовата. А без этого… (она кивнула на нашу двигающуюся и все более звучащую фигуру) не получится. Возьмёт герцогёнок за себя эту… Анжуйнутую.

— А ты? В замуж? Герцогиня Софья… звучит.

— В жёны инокиню… не возьмёт. Уж не знаю как там Евпраксия выкрутилась, но у неё пострига не была. И по смыслу: молоденькая, богатенькая, королевишна, деньги, земли, папашка… Не, не перешибить. Да и хаживала я под венец, хватит.

— А в тёщи?

— Что?!

Ростишка издала особенно страстный стон и задёргала ручками. Я погладил девочку по дрожащему животику и предложил потрясённой Софочке рассмотреть эту, столь не оригинальную, перспективу подробнее:

— А что? Выдашь её замуж, в герцогини. Будет своя "ночная кукушка". Да ты и сама… по-куковать сможешь. Между прочим — твоя идея. Именно так ты меня оседлать собиралась. Поработать вдвоём, матушка с доченькой. Захочет молоденькую — вот. Захочет умную — имеется. И обе — красавицы. Вынесешь мужику мозги, замылишь глаза, покрутишь яйца… он только из твоих рук на мир смотреть будет. Этот Генрих — натура впечатлительная, тонко чувствующая. Хочет паломником по святым местам пройтись, в Иерусалим на минуточку сбегать, всякие редкие вещи у себя собирает, льва каменного построил. За что и прозван Генрих Лев. Не за храбрость, а за любовь к прекрасному. А я тебе кучу диковинок дам, он от тебя и отойти пописать не сможет. Ой!

Софья сосредоточенно рассматривала нас. Тут она шагнула вперёд, растолкала мои мои колени и "возложила руки". Типа: благословляю и чудесно исцеляю. Шуйцу-то на живот дочке. А вот десницей… ухватила за мои… мой "дар божий".

— Так говоришь, завести себе зятя, ублажать его с дочкой в очередь и крутить ему яйца?

— Софочка! Осторожно! Я ж не герцог! Мне-то зачем?! С оттудова ничего ж не выкрутиться!!!

— А если попробовать? Вот так.

Ощущения… хотя, в основном, собственная паника от непредсказуемости продолжения. Тут Ростишка тоненько вскрикнула, распахнула на меня глазищи и прошептала:

— Она там… меня… О-о-о!

И глаза у неё закатились.

А я почувствовал, что меня тянут. Ве-е-ерх. Вни-и-з. Факеншит! И — снова. Чёт подташнивает… Укачивает, знаете ли… И ещё раз. Уелбантуриться! Ё! Она задаёт нам темп и амплитуду! У Сивки лучше получалась… Такое выражение властолюбия… у-у-й!.. никогда не встречал.

— Ну и как тебе, зятёк, такие игры?

— Софа! Я тебе не зять! Я…

— А кто? Дочку мою поял. Аж до потери разума. Она вон, уже и себя не чувствуют…

— А тебе завидно? Кончай! Давай о деле.

— Давай. Только ты сам смотри, раньше времени не кончи. Расскажи мне, бабе старой, скудоумной, какого беса ты хочешь от нас избавится, за тридевять земель загнать? В подробностях.

М-мать! Вот же угораздило нарваться на умную женщину! Одна тема: выдать/не выдать Боголюбскому. Другая выдать Ростиславу за Саксонца. Нормальная бы радовалась, что голову сохранить можно. Да ещё такое весьма не худое место предлагают. Герцогские тёщи коровам хвосты не крутят. А эта… змеища… ищет тайный смысл.

Она замедлено, многозначительно улыбаясь, опустилась на пол между моих коленей, показала мне язык — совсем не обидно или дурашливо, а многообещающе, и поглядывая поверх периодически изгибающегося, трепещущего, страстно стонущего тела девушки, принялась управлять нами. Нашими движениями, нашими ощущениями. Внося в процесс… некоторые новые оттенки. Ну просто — море оттенков! В отдельных особо чувствительных точках. Точки — маленькие, а море… о-о-о… такое большое… как бы не захлебнуться… когда волной накрывает…

Вести умную аргументированную геополитическую беседу в таком положении… У-у-ох… Поэтому конспективно.

— Софа, ты идёшь с дочкой в ту Саксонию. Ап-о-ох… Подгребаешь под себя этого герцога-визажиста-пейзажиста-гламурника… Да ой-ёй же…! Женишь его на своей дочке. У-у-й… Берёшь бразды правления. Й-ё-ё…! Не надо так!

— Не надо врать. Зачем это тебе?

— Го-с-споди! Если вы попадётесь Андрею, если он узнает…

— Как я тебе яйца открутила?

— О-ой… Не надо! Короче: мне надо чтобы вы к нему не попали.

— Проще и дешевле нас убить. А ты толкуешь о дальнем походе, свадьбе, диковинок всяких обещаешь…

Факеншит! Я знаю что дешевле! Андрей будет мне благодарен. И озлобится за то, что я помог ему исполнить его долг — убить тебя. Но объяснять это — вызвать иллюзии возможности возвращения.

— А-ай! О-ой… Я хочу… Чтобы ты спасла мир! О-ух…! Не допустила "дранг нах остен"! Да уймись ты! Я правду говорю!

Блин! Как с малым ребёнком! Только переключением внимания. На новую "погремушку" из слов и идей.

В эти десятилетия немцы выходят на берега Балтики. Второй Крестовый поход, христианская проповедь, походы датчан и поляков… После смерти князя бодричей Никлоты Великого его потомки "лягут" под саксонцев. Земли лужичан, мильчан, сорбов, вагров, ободритов, палабов, глинян, варабов, хижан, черезпенян, доленчан, ратарей, вильцов, лютичей… станут Германией, их население в следующем столетии перестанет различать себя по племенам, станет называться немцами.

Чуть поздно исправлять: надо было с Карла Великого или даже раньше. Но "поезд ещё не ушёл", можно попробовать "впрыгнуть в последний вагон".

— Софья! У тебя есть возможность избежать гнева Боголюбского! Получить власть! Сделать дочку герцогиней! Подмять под себя самые большие владения в Германии! Спасти мир! Ё…!

Тут Ростислава снова распахнула глаза. И, наплевав на все произносимые умности (или — глупости? Короче — наплевав) негромко, но задушевно завизжала:

— И-и-и…!

Встала на мостик и резко опустилась. Выбив из меня дух.

Эта — вроде всё. Огребла и радуется. Пока.

Она тяжело дышала, мгновенно покрываясь потом, тихонько мурчала под руками довольной матушки, поглаживающей ей бёдра. Потом недовольно ахнула, когда Софья подцепила её за коленку и откинула с меня вбок.

— Ишь ты… ещё годен.

Софья удовлетворенно осмотрела открывшееся её взору пейзаж. С рельефом. По-хозяйски чуть откатила дочку дальше, села на меня верхом, опустилась на моего многострадального за сегодня "приятеля", скомандовала:

— Ну, давай, рассказывай. Как там мир спасать.

И — поскакала.

Она наклонилась, я поймал её за руки. Она немедленно прижала мои ладони к своим грудям. Так, поддерживая её, потихоньку тягая вверх и вниз, я принялся проповедовать по обсуждаемой гео-историко-политической теме.

Как известно: "Не Россия войны начинает, но она их всегда заканчивает".

С войнами понятно: тут как в любви — не надо кончать преждевременно. А вот можно ли сделать так, чтобы и другим начинать негде было?

Я же — миролюб! И… это… благорастворитель.

— Народ, Софа, похож на воду. Государство — на лужу с этой водой. Вода прибывает — лужа разливается. В какую сторону? В ту, где берега ниже. Последние столетия низкий берег у германской лужи на востоке и на севере. Вот они туда и идут. Тамошние славяне между собой живут не дружно. Каждый на соседа ножи точит. Их съедят. Через полтора года датчане заявятся на Руян, отомстят за разорение Ютланда, уничтожат последнее славянское знаменитое языческое святилище — Святовита в Арконе. А князья лягут под датского короля. Собственно, три тамошних брата-князя его и позвали. Удержаться без веры Христовой они не могут. А идти под саксонцев… нагляделись на соседей.

Других тамошних славян подомнут под себя поляки, третьих — саксонцы и бранденбуржцы. Славянские князья будут грызться между собой и служить новым господам. Которые будут сводить новых холопов в своих битвах. Датчанин, сокрушитель Асконы Абессалом, епископ Лундский, будет защищать Руян от вторжения польских поморских князей во главе с младшим из трёх руянских "братьев-призывников". Германцы победят. В Поморье — до вмешательства СССР и разгрома Третьего Рейха. Западнее Одера — навсегда. Аристократические роды, наследники гордых славянских князей, станут частью германской аристократии и закончатся в 1918 году.

— Германцы "съедят" местных. Заставят подати платить, землю пахать, детей рожать, на своём языке говорить, своему богу молиться, по своим законам жить. Что дальше? Вода-то в "луже" прибывает. Поставят на новых землях города, построят корабли, наберут войско. Из своих ублюдков, тамошними бабами выроженных. И поплывут по морю Варяжскому. Во все стороны. На север. Долго-долго будут воевать с датчанами, свеями, готами, норвегами. Те будут собираться раз разом под одну шапку чтобы отбиться. Это — на века.

Концовкой анти-германских попыток скандинавов объединиться можно считать норвежский референдум от 13 августа 1905 года — о прекращении унии со Швецией. Перед этим была, например, Кальмарская датско-шведская уния и предшествующая ей датско-норвежская, направленные против германской экспансии на Балтике.

А Софочке нравится — во как груди согрелись и потяжелели. Продолжим:

— А ещё поплывут их корабли на восток. В Поморье, к Пруссам, к литвинам, к чуди белоглазой. Всех подомнут. Закон свой дадут, веру, язык. Усилятся и умножатся. И к нам приплывут. К Пскову, Новгороду. Будут у нас с ними войны и великие разорения. Многие лета. Лет восемьсот. А то и более.

— А они плохие? Эти германцы?

О, и девочка ожила! И сразу в учёбу. Наглядный урок работы бёдрами — от матушки, историко-политический — от меня.

— Нет, Ростишка. Они нормальные. Хотят, как и все, отобрать у соседа то, что им самим нужно. Вещи, скот, людей, землю. А нас, поскольку мы не такие — истребить. Или переделать, "съесть".

Потом это назовут "жизненным пространством германской нации". Которое надо расширять. Очень исконно-посконное германское стремление. Истинно народное. Альтернатива — интенсивное развитие, взамен экстенсивного. Но это же так тяжело!

Между 1100 и 1700 годами население Западной Европы увеличилось втрое. А урожайность почти не изменилась. Количество германских городов с полусотни, в нынешнем столетии, достигнет полутысячи в следующем. Откуда хлебушек?

— Ага. А ты решил… их не пустить. Мы там… тому Генриху… мозги вправим… И грудями встанем… Не подходи — зашибу. Все ихние витязи… как увидят такую крепость… испугаются и разбегутся.

Софочка вполне согрелась. Дышит тяжело, говорит коротко. И насаживается… О-ох… мощно.

— Ваши груди, княгиня, куда эффективнее любой крепости. И — эффектнее. Это я тебе как человек, крепости штурмовавший, честно скажу. Когда крепость берёшь… такого удовольствия… не сравнить.

— Льстец. А по делу?

— По делу… Представь себе… тазик с водой. Вот мы его берём…

— Не лапай.

— И приподнимаем. Вот так. И наклоняем.

— Отпусти! Синяки будут!

— И опускаем.

— О-ох! Ты, хрен собачий…!

— Не собачий. Не так резко. Я имею в виду Германию. Она несколько больше. Один край поднима-а-аем, другой опуска-а-аем. Водичка туда и побежала.

— Ты хочешь, чтобы я "съела" этих… бодричей как немцы?! Навязала нашу веру, наш язык, насадила там наши законы…

— Ну, насадить… поглубже… там умельцы найдутся. А остальное — да. Какое-нибудь королевство ободритов. Или — ободритов и лютичей. Титулы королей для этих народов в империи уже бывали. Сделать там… что-то не немецкое. Оторвать от империи. "Приподнять северный край тазика". Из бодричей, лютичей, сорбов… саксонцев, голштинцев, голландцев… Всех, кого ты сможешь… И всем сделается… хорошо.

— Так не бывает. Чтобы всем. Господин.

О, девочка заскучала. И вздумала учить меня, профессионального оптимизатора и эксперта по сложным системам! Да она даже слова такого — "оптимум" — не знает! В многофакторной модели, при многокритериальной трансформации… Конечно, всем сразу, одновременно, в постели, я сделать "хорошо" не могу. По анатомии. А вот в политике… Объясняю:

— Местным не придётся сильно язык ломать — у нас говоры схожие, законы — похожи. Бодричам уже хорошо. Язычникам или христианам тамошним… сама понимаешь: наша вера — самая правильная. Немцам… Каждый император Германии вынужден ходить с войском в Италию. Они рвутся между "дранг нах остен" и "дранг нах суден". Барбаросса там уже воевал и ещё будет. Дай ему прочный тыл. Закрой ему спину. Помоги в его устремлениях. Вычисти Саксонию от благородных — пусть воюют за императора. Они ему послужат — он их там землями наградит. И хай они там… Простолюдинам-переселенцам — просто счастье сделается. Вместо того, чтобы в сырости и холоде на тощих почвах колоски считать — тепло, солнечно, всё растёт и плодоносит. И наступит на Германию — благорастворение…

— А во Вщиже масоны говорили, что Италия маленькая и там свободных земель нет.

— Умница. Но ведь император может итальянцев и подвинуть. А ещё помириться с сицилийцами и вернуть Тунис. Они бездарно потеряли там свои владения. Всего лет семь назад. Или помочь королям Иберии в изгнании мавров. Или освободить Эдессу. То, что ему не удалось сделать во Втором крестовом походе.

Кроме северо-восточного направления, "дранг нах остен" имеет и юго-восточное: Штирия, Крайна (без "у"), "Королевство мадьяр и хорватов"…

Не, блин, дольше я не потяну! Пора кончать. Во всех смыслах.

— Софья! Освободи Барбароссу! От камня на шее! От бессмысленной и вредной обузы на севере! Дай ему свободу! Дай императору! Давай! Давай!

И мы дали. Друг другу. Массу чувств. Приятных. Весьма.

Она упала мне на грудь. Полежала, восстанавливая дыхание, прислушиваясь к звенящей, после её заключительных воплей, тишине. Осторожно перевалилась в бок. Пошевелив рукой, не открывая глаз, нащупала покрывало:

— Накрой.

Полежала на моей руке, прислушиваясь как с другой стороны ко мне под бок пристраивается Ростислава.

— Бред. Император, герцог… дай… хм… "и тому дала, и тому дала"… А папа? Папе тоже давать?

— Не заморачивайся. С папой будет враждовать Фриц. Через пару месяцев Барбаросса посадит в Риме своего ставленника, потом чума, восстание, Ломбардская лига, императору придётся бежать в чужом платье… Между Папой Александром и Императором Барбароссой вражда ещё и личная. А православные на севере — папистами быть не могут. Ещё есть ткачи, катары… Я тебе потом расскажу. Ох. Девоньки… вы это… осторожнее.

Воспользовавшись моей беспомощностью — обе руки заняты, на них их головы лежат, мои дамы запустили свои шаловливые ручонки под покрывало. Где и встретились. Где-где… По счастью, они не стали вырывать друг у друга находку. Их пальчики довольно осторожно и приятно сплетались и прикасались. Ко мне и друг к другу.

Софья, ещё несколько хрипловато, сообщила:

— Эх, Ванька. Змей ты искуситель. Вот кабы не твои нынешние… кабы не эта штука… не в жисть твоей выдумке не поверила. А так… здоров ты, однако… И — не дурень… может чего и…

И она засопела. Ростислава посмотрела через меня на заснувшую матушку, улыбнулась, вдруг зевнула и уютно устроилась поудобнее. Через полминуты спала и эта. Но первая же попытка выбраться из семейного "бутерброда" вызвала инстинктивную хватательную реакцию. А ручки у них… цепкие. Бдительность не утратили. Даже во сне. "Сидеть! Стоять!". В смысле: "Лежать!". Пришлось ждать с четверть часа.

Глава 517

Уже к вечеру снова позвал моих княгинь. И получил сразу в лоб с порога:

— Ну чего, стыдно в глаза смотреть? Вчера-то наобещал, расхвастался…

— Софья, уймись. Чего ты злобствуешь? Тебе вчерашнего уже мало?

— Брюхо вчерашнего добра не помнит. И не только брюхо. А ты что, ещё сможешь?

— Я… Я нет. Но Салмана с Суханом позвать могу.

— Я тебе кто? Подстилка дворовая?! Ладно. Не получится ничего. С этой твоей… Саксонией. Она (Софья кивнула на дочку) бесплодна.

— Мама!

— Что мама? Пусть знает. Детей у неё не будет. Так что замуж твой Генрих, может и возьмёт. А после выгонит. Ему наследник нужен. Чтобы баба мальцов рожала. И все твои свадебные подарки и диковинки пропадут втуне.

— Твоя мать, Росток, права: чем лучше я знаю ваши заботы и беды, тем лучше смогу помочь.

— Ты… ты поможешь?!

— Э-эх, девочка… Это — не в моей власти. Софья, меня радует твоя честность. Было бы куда хуже, если бы ты промолчала. Я об этом знал. План не меняется. Подберёшь в караван подходящих служанок. В достаточном количестве. Если ты не сможешь сыграть своевременное рождение мальчика у дочки… Извини, я тебя уважать перестану. Кстати, не исключаю, что и ты сама… чем-нибудь порадуешь. Зятя.

— Что?! Да я старуха уже…!

— Сходи к Маре. Она тебе скажет — что принять, как встать… и чего съесть. Теперь… Формирование списка багажа, списка слуг, подарки и диковинки. Ты сама должна, как дочка нынче, выучить языки, этикет, обряды католические, законы, обычаи. Миннезингеры всякие, Вальтер Фон дер Фогельвейде… хотя этот ещё без штанов бегает, а вот Дитмар фон Айст — вполне может попасться. Кто такая Мария Французская и почему:

— Что?! Зачем?!

— Чтобы не верить этой брехне, Не самой истории, а исполнителям. Мозги вам там будут пудрить… Хуже зимней пурги. Ещё: занятия танцами, музыкой, плаваньем, верховой ездой, рукопашным боем…

— Что?! Там бабы верхом ездят, на мечах рубятся?!

— Софья. Вы мне дороги. Я хочу чтобы вы выжили в чужом, враждебном мире. Не мышками за печкой, а повелительницами. А для этого надо иметь здоровье и уметь постоять за себя. Росточек, ты как?

— Я… я учусь. Постоять за себя. Если ты прикажешь.

Для Софьи куда интереснее оказался другой вопрос, барахольный: что туда везти.

Николай… ему бы только торг вести! Не без этого, конечно, но основное — просто инвестиции. В обеспечение возможностей. Не продать, но подарить. Предполагая отдаривание… в уместной для тамошних обычаев форме. Так, например, в багаже появилась коллекция стеклянных статуэток животных, керамические фигурки, "деревянное" и "крепкое" золото. И, впервые, мой фирменный знак: фарфоровый сервиз.

Шесть чашек с блюдцами и блюдо. Все — с росписью. Изображение шести русских церквей. Трёх "Софий" — Киевской, Новгородской, Полоцкой. Мономахов собор Успения Богородицы в Смоленске, черниговский Спасо-Преображенский, ещё без боковых башен — их позже пристроят. Пятикупольный Михайловский собор Ефрема Переяславского.

И, конечно, Владимирский Успенский собор Андрея. Шестистолпный, трёхаспидный, тонкого белого камня, с аркатурно-колончатым поясом, со скульптурным декором зооантропоморфного типа… Прелесть!

Выполненный на большом блюде рисунок Владимирского собора притягивал взгляд, казался объёмной игрушкой, которую хотелось без конца рассматривать, потрогать, заглянуть за угол…

А вот по поводу традиционных экспортных товаров мне пришлось выдержать с Николаем настоящую битву. Ни мехов вязанками, ни рыбий зуб пачками, ни, уж тем более, мёд и воск бочками, в спецификацию товаров каравана княгинь не попали. Понятно, что собольи шубки обеим мы обеспечили. Но только в объёмах "личные вещи". Николай раз пять подкатывал:

— А вот давай мы туда продадим…

— Нет. Это — не торговый караван, а паломнический.

— И что? А мы заодно…

Замечу, что я оказался прав: новогородцы, взбешённые в это лето действиями ими же сами изгнанного Ропака и поддержавшего его Андрея, хоть и понимали, что мы не суздальские, но были готовы прицепиться к чему угодно. Увидели бы конкуренцию с нашей стороны — не пустили бы, всё разграбили, княгинь в темницы монастырские покидали. Но Софья с Андреем… Невинная жертва его неуёмной похотливости. Ростислава вообще — вдовица сирая. Да и не конкуренты мы. Пропустили и даже помогли.

Временами было очень тяжело. С Софьей. Она мгновенно ощутила себя хозяйкой. И стала требовать… всё что может пригодиться.

— Софья, зачем тебе платье с тремя тысячами жемчужин?!

— Как зачем? Ты же сам сказал: я должна поразить этого… герцога. Своей красотой, умом, богатством.

— Своей! А не жемчужин! Какой, факеншит уелбантуренный, ум, если скромная инокиня на себя вот такой… бронежилет из жемчуга напялит?!

— Э… Ну я же не всегда монахиней буду. А при случае очень даже красиво надеть.

— А сорок перстеней с диамантами?! У тебя же даже пальцы на ногах считая, столько нет!

— Глупый ты, Ваня. Перстни можно и по два надевать. И менять их. Хоть по три раза на день.

Гапа криком кричала от Софьиных заморочек. Постепенно мне удалось вбить в эту, самую умную женскую голову "Святой Руси", моё представление. О внешней скромности, богатстве в форме изысканности, редкости, а не множественности. О главном её оружии: сдерживаемой таинственности, экзотичности. Не вызывающей отторжение или примитивную зависть, но жгучее любопытство и стремление уподобиться.

Я уже говорил, что у мужчин зрение туннельное, а у женщин панорамное? — Это не только про глаза, но и про мозги. С одной стороны, она согласилась с "Саксонским проектом", с другой… А почему бы, всё-таки, не "оседлать" Ваньку? Выгорит — выгода будет, нет — опыт тёщи наработаю. Инструмент для оседлывания — дочь. Увы, я старался не сводить их вместе. Невозможность повлиять на дочь, а через неё на меня, её бесила.

Как-то вечером она врывается ко мне а кабинет. Где я, как раз, задрал форменный кафтан на голову вестового, разложенного на столу, с удовольствием обнаружил под кафтаном аналог европейских шоссов на подвязках, в виде штанин от форменных портков, и собрался употребить доступное — для "разгрузки чресел молодеческих". Вестового зовут Ростя, и она аж дрожит от ожидания.

"Тёща" была раздражена изначально и сразу принялась "наезжать не по делу":

— Ты развращаешь её! Заставляешь одевать мужскую одежду. Это — грех!

— Ты не заметила чем мы тут занимаемся? — грешим мы. А теперь вопрос: что есть грех? И для кого?

— Не играй словами! Есть Десять Заповедей. Их нарушение — грех! Есть Семь Смертных Грехов. Их сотворение — грех неотмолимый! Предсмертным покаянием, исповедованием — не снимаемый!

Я поглаживаю Ростиславу, вспоминаю свои киевские чулочки с пояском и "красноармейскими" пуговицами. Получаю удовольствие. И дискутирую по поводу теологии. Находя в этом… некоторый экстравагантный оттенок. Софочка это видит и звереет. Добавляя в экстравагантность — пикантности.

— Давай с начала. Что есть благо для господа?

— Го-с-споди! Это же все знают! Люди, ведущие жизнь праведну. Чистые души.

— Временами не вредно вернуться к началу и повторить. То, что тебе кажется простым и очевидным. Итак, Господь более всего любит души праведные. Что он ценит более этого?

— Как это? Более… Да нет ничего!

— Софа, ну что ж ты думать не хочешь. Более душ праведных приятны Господу души грешные, но раскаившиеся. Вдесятеро приятнее. Так? Теперь посмотри на человека верующего. Его цель сохранить душу в чистоте, в праведности. Свою собственную. Это — эгоизм, Софочка, это пренебрежение господом, это умаление блага божьего.

— То есть для господа нужно, чтобы человек согрешил и покаялся? Тогда Ему… приятнее?

— Умница, Росточек! Греши и кайся — вот то, что наиболее приятно богу. Человечек как-нибудь особенно взпзд… мда… круто согрешил, и тут же, не менее круто, покаялся. ГБ — балдеет. Софья, ты уже сегодня согрешила? Тогда снимай платье и иди к нам.

Я же говорю — умная женщина. Вместо того чтобы глупо фыркать, раздражённо язвить, озлоблено ругаться, то есть попытаться принести вред нам — сделала то, что могло принести пользу ей. Заперла дверь и скинула платье. Когда она вот так, недоверчиво-ожидающе, смотрит исподлобья, прикрывая горстями соски своих чуть отвисших грудей…

Легкое похлопование по обнажённой попочке намекает Ростишке на необходимость освободить рабочую площадку, быстрый шёпот на ушко — на необходимость кое-какого инвентаря. Неплохо знакомого по урокам Цыбы.

— Подойди.

Софья подходит к столу, с сомнением протягивает мне через стол руку, в ответ на протянутую мою. И вскрикивает, когда я дёргаю и прижимаю за холку к столешнице. Кажется, она собралась выразить своё возмущение. Но теология — это так увлекательно!

— Сделаем следующий шаг. Если верующий человек — эгоист, жадина и сволочь, то он думает о своей душе. Если он истинно любит господа — он думает о божьем благе, о том, как сильнее порадовать Всевышнего. Больше праведников — хорошо, больше раскаившихся — ещё лучше. Курс — 1:10. Теперь прикинь: некий человек согрешил, но привёл к покаянию двух других грешников. Баланс для Него — положительный. Вместо двух душ, отправляющихся в пекло и одной посетительницы рая, соотношение обратное.

— О-ой! Дочка! Ты что делаешь?!

— Софочка, будешь дёргаться — одену наручники с ошейником. Скажи девочке спасибо. За то, что она, по доброте душевной, заботится о твоём самочувствии. О не-обделённости, приобщённости и, где-то даже, соборности. Конечно, душа у человека одна. И гореть вечность в аду — страшно. Но чего только не сделаешь для радости господней? И в надежде на его безграничную милость.

— Ты… о-ох… ты хочешь сказать… ой, что это за чёрная штука… нет-нет!.. о-ой… Ты говоришь, что можно грешить… а-ах… ради благой… а-а-ах… цели… а-а-а!

— Если это твой вопрос, то я утверждаю чуть более детальное. Человек, способный сделать других праведниками или грешниками, но раскаявшимися, если он истинно верующий, если он думает о боге, больше чем о самом себе, если его цель — радость господа, то такой человек для достижения такой цели может и должен использовать любые доступные средства. В том числе, и попадающие в перечень смертных грехов.

— Ва… Ваня… иди сюда… я хочу тебя почувствовать… внутри… на себе…

— Перевернись… Ага. А я продолжу. Вы отправитесь в дикие земли, населённые дикими племенами…

— О-о…

— Где тысячи языческих душ блуждают в темноте и стенают в предвкушении…

— Ох-ох-ох… у-у-у…

— Их великое множество. И любые ваши прегрешения будут искуплены их количеством. Не важно: праведниками ли они станут или раскаявшимися грешниками. Число их душ вызовет у Господа столь сильную радость, что он просто не сможет обречь вас в лапы Сатаны.

— О. О! Ещё. Быстрее…

— Другая часть тамошних жителей есть христиане лишь по названию. Но в душах своих остались прежними дикими язычниками. Это — грешники. Неспособные, не умеющие, просто не знающие об истинном, искреннем покаянии. Направить их — есть дело безусловно благое. Спасающее десятки тысяч душ. Третья часть — католики. Ненависть, с которой их иерархи говорят о нас, об истинно, правильно верующих, правильно славящих Христа, о православных, сама по себе есть свидетельство их неверности, еретичности, ложности их учения. Хотя бы в той части, которая особенно отличается от нашей, которую проповедует тамошняя церковь для сокрушения нашей. Ты как там? Живая?

— Д-да. О, о. Ещё. Сильнее. Сильнее!

— У-ух… ух… хорошо, однако. Так ты поняла?

— Что ради благого дела можно согрешить? Не новость.

— Нет, мама. Ваня… Господин говорит о том, что владыка, государь, князь земной, в ответе за подданных своих. И направление их на путь истинный, в силу их многочисленности, искупает любые обычные грехи человеческие, совершаемые правителем.

— Умница! Ибо сказал Соломон: "В многолюдстве народа — честь государя". Будь хоть каким праведником, если твой народ уменьшился, ухудшился, впал в нищету и мерзость — ты государь бесчестный. Наоборот: соверши хоть все грехи, погрязни в мерзости, но умножь, улучши, просвети и очисть свой народ — ты в чести перед ликом Господним. Ну что, Софья, дочка твоя оказалась сообразительнее. Теперь, по справедливости, тебе её ласкать. Давай, тётушка.

Распространённое русское ругательство насчёт "твою мать…", реализованное в реале, произвело тройное действие. В очередной раз сотрясение основ Священного Писания: "не обнажай наготы матери своей…". Десакрализация родительницы конкретизацией процесса: вот так она пыхтит, потеет, моршится… И вытеснение образа отца.

Изначально языческая, родовая формула признания своего отцовства, того, что так потрясло Илью Муромца в конце боя с Подсокольником, что звучит в обычаях и нормах древних римлян и греков, где глава дома берёт новорождённого на руки, признавая его своим ребёнком, не произнесённая, но исполненная здесь, переводила меня в пустеющее место в душе Ростиславы.

Андрей, как оказалось, ей не отец. Анонимный певчий, названный Софьей — белое пятно. Так кто же?! Защитник, учитель, хранитель? — Ванька-плешивый. Хозяин. Господин. Отец. "Отче наш, иже еси…".

Чисто межличностные отношения продолжали наполняться. Естественно — привычными смыслами. Включая столь важные "здесь и сейчас" родственные связи.

Уже среди ночи в постели я вдруг услышал, как Ростишка плачет.

— Что случилось?

— Мама… она сказала… что ты мне… братан. Двоюродный брат. Сын её сестры. Которая умерла давно. Это… грех. Кровосмешение.

Давно ждал.

— Устав Ярослава гласит: "Аще ближний род поимется, митрополиту 8 гривень, а их разлучити, а опитемью да приимуть". Митрополита надо мною нет, нам с тобой и так скоро разлучаться, епитимья у меня на осьмнадцать лет, а тебе там придётся в католичество креститься — считай епитимьёй, недопущением к истинной благодати. Подвигом, искушением во имя праведности.

Отторжение католических священников, внутреннее, скрытое и тотальное — обязательно. Там такие мастера есть душу наизнанку вывернуть…

— А кровосмешение… Ты рожать собралась? Ты ни с кем кровь свою смешать не можешь. Ни с кем. Господь не дал. Но у нас с тобой — она уже общая.

Я даже знаю от кого общая — от Адама с Евой.

Она затихла, обдумывая новость. Потом снова прижалась ко мне:

— Я тебя так ещё больше люблю. Братик.

Но что-то ещё её тревожило.

— Вот когда сегодня… я, вместе с тобой… матушку… а потом она меня… это же… ну…

— Тебе понравилось? Лучше, чем с Цыбой?

— Ну… Но это же нехорошо!

— Софья — умная, яркая, энергичная. Страстная. И в любви и по жизни. Женщина. Как и ты. Разные, но равные. Каждая может заставить другую трепетать. От удовольствия. Или плакать. От счастья или от боли. Вы не одинаковы. Но она — такая же. Не надо иллюзий, не надо обожествлять. Даже родительницу. Она — как ты. Человек, женщина.

— А… а ты?

Не понял. Я — женщина? А, дошло.

— Меня обожествлять?! — Тем более. Я — человек. С кучей проблем, ошибок и недостатков. Просто чуть необычный.

Точно, попандопуло попандопнутое.

— Ага. Чуть. Единственный. Мой.

И засопела.

Вот и хорошо. Объяснять, что их игры с Софочкой вообще не подпадают под запреты "Святой Руси", не пришлось.

Коллекция выбиваемых табу, "стыдов", "страхов", "о чём и подумать не можно" росла. Сокращая множество потенциальных источников эмоций, блокирующих разум, трезвое прагматическое мышление.

Разумность надо воспитывать, не позволяя замазывать её душевностью. И я начал рассказывать ей истории. Из худ. литры. Что вспомнилось близко к теме. Неопределённо-средневековой. Кусочки из "Тысяча и одной ночи", "Золотой осёл", ненаписанные здесь ещё "Декамерон" и "Гептамерон", любовные и плутовские романы аж по 18 век. Где этика, ценности, стереотипы поведения героев похожи на здешние.

Она сидела на постели, завернувшись в одеяло, блестя восторженно глазами. С ней так никто никогда не разговаривал. Только няня когда-то сказки рассказывала. А потом получала домашнее задание:

— Вышелуши суть. Сюжет, повороты, условия. Где события могли пойти иначе? Какой персонаж мог предать или сболтнуть? Если бы три итальянских корабля с текстилем не пришли в Александрию одновременно, что стало бы с героем?

— З-зачем?

— Чтобы видеть возможное развитие ситуаций. Или создавать их.

— Создавать? К-как?

Пересказываю "Укрощение строптивой". Довольно распространённое поведение женщины:

В другой стороны — из удачных вариантов мужской стратегии.

— Что было бы если бы героиня, на начальном этапе, в озлоблении на мужа, завела себе любовника? Которго подговорила бы в финале заключить пари с её мужем на её покорность? Она могла бы разорить супруга и сбежать с любовником.

— Но… ведь это нечестно! Это же сговор!

— Любовная связь тебя не волнует? Изменять мужу — честно, а забрать своё приданое — нет? Думаю, ты столкнёшься с разными понятиями о чести.

Среди прочего я рассказал ей о Фоме Бекете и его предстоящей смерти. Подозреваю, что, если мой "Саксонский проект" выгорит, то разрыв помолвки с Матильдой Генриховной из Анжу, вызовет вражду Плантагенетов. Если сохранить Бекета живым, то у Генриха Короткий Плащ добавится забот, гадить моим женщинам в Саксонии он не сможет.

Время поджимало чрезвычайно. От Волги до Рейна путь не близкий. А ещё будут обязательные задержки. И политические — вон какая хрень в Новгороде заваривается, и физические — уровень воды в реке довольно низкий. Как они будут волоки проходить? Как там пресловутые Переборы?

Но, помимо всякого чего, что можно было всунуть в лодки, меня "глодал" вопрос: а всё ли я всунул в женщин?

Да я не про то, о чём вы подумали! Я — о душах. О словах, умениях, ценностях, установках, привязанностях, приоритетах…

Вот они уйдут. И, бог даст, дойдут до места. Что, по нынешним временам, при здешних путях сообщения и транспортных средствах… Ладно. Дошли, нашли, сыграли, "оседлали"… Что дальше? Почему они должны делать то, что кажется нужным мне, а не то, что соответствует их тамошним интересам?

Вот они… устроились там. Стали "саксонками". Стали — "жить-поживать, добра наживать". К примеру: строить Великую Саксонию. Так, как им там покажется наиболее правильно. Например: форсируя распространение католицизма, онемечивание славян, германскую экспансию… С моими знаниями, с моими советами, с моими людьми, вещами, деньгами…

Да я просто "пускаю щуку в реку"! Получаю то же самое, но наоборот. То, что важно и вредно для "Святой Руси", может оказаться важно и полезно для Священной Римской Империи Германской Нации. Как сделать так, чтобы они не стали "перескоками"?

Причём на таком расстоянии я не могу эффективно их контролировать. Ну, Софью, хоть бы она и рядом, уконтролировать… Вон, Андрей столько лет думал, что он её…

Да, я кое-что рассказывал о будущем разделе Саксонии, о предстоящем обострении конфликта с Вельфами… Теперь они, зная это, могут избежать проблем. Станут немками, и будут молиться за императора. Это-то не плохо. Путь Германия процветает. Лишь бы не лезла на Балтику. Как вбить в их головы, что любые действия, направленные против интересов "Святой Руси" в моём понимании — табу? Даже если они выглядят позитивными для Германской Империи.

Вот эта девочка станет герцогиней. Принесёт в церкви брачные клятвы. Будет доброй супругой и верной помощницей. Как и положено жене венчанной. Интересы мужа, дома, домена станут её интересами, целями… Как быстро они войдут в конфликт с интересами моими?

Конечно, есть некоторые средства… предохранения. Разница в возрасте с будущим мужем воспрепятствует душевной близости. Хотя Матильдой Генриховной при ещё большей разнице — не помешало…

Разница в культурах. Невозможность родить. Не будет законного наследника, будет… подмёныш. Родительских чувств к "кукушонку", вроде бы, быть не должно.

Но время, расстояние, новая обстановка… Присутствие Софьи с её феерической адаптивностью, коммуникативностью и изобретательностью… Эти свойства прекрасны. Если цели мои. А вот если цели её… А у Софьи других не бывает. Сможет Ростислава "правильно направить" матушку? Захочет ли?

Сеансы внушения — да. Осторожно. Успешный частый разнообразный секс — да. Не перекормить. Удивительные вещи, знания — да. Ограничено, чтобы не пресытилась. Самоутверждение, преодоление страхов — уже. Внимание, ласка — да. Образ отца, родственная связь — сформированы.

Ваня, всё ли ты сделал для процветания Священной Римской Империи Германской Нации? В форме Средиземноморского гос. образования, а не Балтийского.

Что бы ещё такое с Ростишкой сделать, чтобы она, даже на чужбине, даже под страхом смерти, боли, унижений… за тысячи вёрст, через годы оставалась "в моей воле"?

Что-то такое… редкое, чего никто другой ей не даст. Что-то настолько яркое, запоминающееся, с чем ничто другое не сравнится… Что?!

Есть идейка… Рискованно. Можно свернуть шею. В прямом смысле… Пробуем.

Обычный рефрен:

— Эй, Росточек, ты мне нужна. Раздевайся.

— Прямо сейчас…?

— Да. И одень вот это.

— Уже поздно…

— Для нас с тобой — не поздно никогда.

Помогаю затянуть и застегнуть ножные охваты, пояс и грудную перемычку. Сильно упрощённый и облегчённый вариант подвесной системы парашютиста. У самого — более мощная и комплектная. Сверху плащами прикрыть, тихонько к заднему крыльцу, закрытая повозка.

Через полчаса мы на вышке. Позднее, в веке двадцатом, рядом с этим местом построят комплекс лыжных трамплинов для прыжков. Мне такое не надо: для желающих сломать себе шею именно таким образом у нас достаточно природных складок местности. А вышку построили для телеграфа. Потом провели кое-какую реконструкцию, и эта вышка из сети выпала. Приспособили для учебных целей. С этой весны пошли тренировки парашютистов.

Зачем мне парашютисты, если нет самолётов? — Кроме спасательной функции у парашюта есть и летательные. У параплана. Самый простой летательный аппарат. Все элементы работают на растяжение — можно избежать жёстких.

Крыло — из двух полотен ткани, верхняя и нижняя поверхности. Сшиваем по задней кромке и по бокам, спереди оставляем зазор — воздухозаборники, через который набегающий поток воздуха надувает крыло изнутри. Внутри параллельно направлению полёта располагаем вертикальные тканевые перегородки, задающие профиль крыла — нервюры. В полёте набегающий поток воздуха, попадая через воздухозаборники в крыло, создаёт там повышенное давление — крыло становится жёстким и имеет соответствующий профиль.

Нервюры — силовые и промежуточные. К силовым снизу крепим стропы, промежуточные — только для задания профиля крыла. В нервюрах — перепускные отверстия, через которые воздух перетекает из одной секции крыла в другую.

Крыло — из воздухонепроницаемых тканей. У меня — шёлк. Цена…! Пришлось разориться.

Силовые нервюры усиливаем каркасными лентами для лучшего распределения нагрузки со строп. Очень не хватает синтетики: нейлона, дакрона. Ну, что-то типа "рипстоп" мы и из шёлка сделали. Тут особенности самого шёлка: нитка шелкопряда, которая сматывают с кокона, очень тонкая — легко рвётся между пальцами. В ткани идёт скрученная из 2-4-8-12 исходных нитей. Если знаешь, что искать… У нас: 4–8. Кое-где полотно с пропиткой. Типа полужёстких передних частей воздухозаборников, что облегчает наполнение параплана при старте. Стропы — пенька обработанная.

Средневековье, блин! Вместо нормальных 5–7 кг весом получилось 12. Правда, минус шлем, запасной парашют… Класс аппарата не высок: 1:5. С километра высоты можно улететь на пять вёрст в планировании. Тут бы мне версту осилить, через реку перелететь. Сейчас из-за Волги дует ветер. Набегает на обрыв и поднимается вверх. Восходящий динамический поток, "динамик". Бывает ещё "термик" — восходящие потоки воздуха от сильно прогретых участков поверхности. Так работают песчаные пляжи в солнечный полдень. Сейчас ночь — придётся без этого.

Нормально параплан стартует с разбега. С земли, с обрыва. У меня… вышка есть — что ж не приспособить? Основное применение — просто съехать по канату на подцепленном карабине. Через этот аттракцион, в разных модификациях, вся молодёжь проходит. Я уже говорил, что у жителей равнин к высоте отношение… тревожное. Надо отфильтровывать совсем негодных к высотным работам и тренировать остальных.

А вот с парапланом… Пришлось городить консоль и систему подвески аппарата — не дай бог крыло сложится при отрыве. Сколько не прыгаю, а… а страшно.

— Росточек, иди сюда.

— Что?! Опять?!

— Да. Но не так, как всегда. Пояса — пристёгиваем, руками хватай за лямки. Гульфики… нам ни к чему. Теперь запомни: не визжать, не дёргаться. Начнёшь на мне подпрыгивать — разобьёмся. У меня руки заняты вот этими… петлями. Клеванты называются. Держишься за меня сама. Двигаешься осторожно, медленно. И ничего не боишься. Ничего-ничего.

Дай-то бог. Если мы с ней вдвоём нае… мда. Интересно: кто тут кому яркие впечатления всовывает? Останусь живой — всю жизнь этот… прикол вспоминать буду.

Отрабатываю модификацию простого "прямого старта". Проверяю передний ряд строп, воздухозаборники отзываются, укладываю на предплечья с внутренней стороны, отцепляю петли заднего ряда строп.

Выпускающий мастер хромает: этой весной у меня перебились почти все, кого я уговорил попробовать. Сам я… три прыжка было. Задачу "парение в динамических потоках" — отработал. Это такой кайф! Это… круче секса! Пока не начинается посадка. Или, господи пронеси, "заднее заваливание". Сегодня — мой четвёртый прыжок. С грузом — разок прыгал. Но вот с таким…

"Всё когда-то случается первый раз" — международная мудрость. Таки — "да". Важно, чтобы не "два в одном". "Запишите мне два прыжка…" — опять бородатые анекдоты лезут.

Ростислава сидит у меня на животе. Хорошо вцепилась — и руками и ногами. Но… высоковато. Как бы она в панике по мне вверх не полезла. Как кошки иногда пытаются взобраться хозяину на голову. Застёжка наших поясов не пустит. Ни сильно вверх, ни сильно вниз.

— Ну, Росток. Поехали-и-и-и…!

Она ещё пытается сообразить: о чём это, а я уже шагаю с доски. Х-ха…! Мгновения падения и "матрас", он же крыло, он же купол — принимает наш вес.

С кем другой — не рискнул бы. А у Ростиславы нет и двух с половиной пудов веса. Лишь бы… не визжала.

Первые мгновения — всё внимание на полёт. Осторожно разворачиваюсь вдоль берега. Ветер потихоньку поднимает крыло. Мировых рекордов выше трёх километров — мне не надо. Сотню метров над склоном — и хватит. Впрочем, каждый наш полёт "здесь и сейчас" — мировой рекорд. Этого мира. И скоростей сильных нам не надо. Потихоньку, полегоньку. 20–30 км/час. У нас прогулка, а не высший пилотаж…

— Живая? Открой глаза. Посмотри вокруг. Мы летим. Ты летаешь. Впервые в жизни. Вровень с птицами, рядом с ангелами.

Глаз не открывает. Только головой трясёт.

— Ты же хотела. Чтобы тебя Огненный Змей покатал по поднебесью. Как "верну любу за Дунаем". Вот тебе поднебесье. А вместо Дуная — Волга. Или ты Огненному Волку не веришь?

Не помогает. Тогда… что-то простенькое, привычное посреди чуждого.

После взлёта я рефлекторно согнул ноги, обычная сидячая посадка пилота на таких аппаратах.

— Сунь руку. Мне между ног. Ну!

Она намертво вцепилась в лямки. А я, честно говоря, не рискую отпустить стропы. Всё также, не открывая глаз, чуть скуля, просовывает руку.

— Чувствуешь? Приласкай. Сильнее. Ты же делала, ты же умеешь. Ну! Приказ! Господина.

Ледяная, мокрая от пота, от страха ладошка. Да ещё и снизу… поддувает. Но… дело не в твоём искусстве, девочка, дело во мне, в адреналине, который кипит в моей крови.

— Вставь. Наденься. Глубже. Ну!

Она чуть съезжает мне на бёдра. Вскрикивает. Распахивает глаза. Эдакая примитивная механическая связка: здесь вдвинулось — там открылось.

— Больно? Будто заново невинности лишаешься? Да, это правда. Тебя никогда не… не трахали в небесах. Это — первый раз. Ты первая и единственная девушка в мире. Которую сношают в царствии небесном. Глубже. На пороге чертогов ангельских я хочу почувствовать твою матку. Глубже.

Она морщится, кривится, но съезжает. Да уж. Точно — будто девочка.

— Оглянись, Росток. Мы в царствие небесном. Звёзды рядом. Ещё чуток — и престол господен быть должен. И мы с тобой. Как всегда. Ты в воле моей, я в теле твоём. И сердце твоё бьётся у груди моей, и дыхание твоё у уст моих. И ангелы божьи дивуются на смелость нашу. И радуются. Оглянись, может и архангела какого увидишь. Подглядывают, бесстыдники.

Она неуверенно отрывает от меня взгляд, начинает поворачивать голову, замечать окрестности.

Я-таки скажу: волжская ночь — очень даже не хуже украинской! Тополей пирамидальных нет. Но есть ивы и осины с серебром листьев, есть берёзы с призрачной белизной стволов, есть игольчатые силуэты елей с их тёмной, даже в ночи, зеленью. Такой… неги — нет. Духоты, от которой даже шевелиться не хочется — увы… Тем более — шевелиться хочется. Очень. В такой гамме… разнородных локальных ощущений. Но — нельзя. Раскачаю конструкцию — будем как взбесившийся маятник. Ох, с такой девушкой… Хоть тихие полтавские ночи, хоть ямало-ненецкие белые…

Она не смотрит на меня — вывернула голову в сторону, любуется пейзажем. И потихоньку, медленно, вцепившись в лямки у меня на груди, начинает подниматься. Прохладный воздух Заволжья, напоенный ароматом лугов, лесов, запахом реки, обдувает и холодит снизу. Особенно — уже влажное. В самой верхней точке, держась за самый краешек, где я уже не могу, не рискую последовать за ней, оборачивается ко мне, и, глядя чуть сверху, расширенными зрачками, шепчет мне в лицо:

— Ангелы и архангелы… серафимы и херувимы, все силы небесные… радуются и ликуют… на нас глядючи…

И медленно, с тем же остановившимся взором продолжающих расширяться зрачков, опускается. На меня, ко мне, принимая в себя… Чуть морщится в конце, закрывает глаза, чуть слышно констатирует:

— Весь. Во мне.

И распахивает глаза, шепча в волнении:

— Они все… они видят… они…

— Они все видят и слышат. Как мы с тобой здесь, в царстве небесном… перед престолом его… смогли вознестись… вдвоём, вместе. И мир дольний и мир горний знает: мы вместе. Что было — прошло, что будет — незнаемо. Но нынче, здесь и сейчас… Ты — вся в воле моей, я — весь в лоне твоём. Мы — единое. Звери и рыбы смотрят вверх — видят нас. Птицы удивляются и тревожатся — люди летают среди небес их. И с улыбкой глядит Богородица. На двух смелых. Сумевших приблизиться к трону царя небесного. Сумевших живыми войти в небеса. Ради любви. С любовью. Бог есть любовь. Бог здесь. С нами.

Она улыбается мне. Отворачивает лицо, разглядывая проплывающие внизу холмы и перелески. И снова начинает своё неторопливое восхождение. Уже чуть осмелев, отпустив одной рукой лямку и поглаживая пальчиками постепенно освобождающуюся часть моего тела.

Вроде бы и не так уж… у меня много. Но её тягучая замедленность и моя… привязанность. К этим чёртовым клевантам. И этот чёртов "маятник"! Купол отстаёт от управления, пилот отстаёт от купола. Если дёрнусь — раскачаемся и навернёмся.

Она снова поворачивает ко мне лицо. Вздёргивает, так похоже на матушку, недоуменно левую бровь.

— Ты чем-то озабочен? Это же так… забавно. Перед самим престолом Всевышнего… на весь мир… во всех дальних странах…

Во как! Тут можно и князя Игоря Полковника вспомнить:

Никаких вопящих с деревьев чудовищ. Только юная девушка, оглядывающая с высоты "мир подлунный". Не кличащая наружу, но впитывающая в себя. Картинки реки в лунном свете, запахи ветра, ощущение неба вокруг и под собой. И — меня. Чувство своего мужчины. Могучего, умелого, надёжного. Вокруг себя, в себе. Повсеместно, везде охватывающего, берегущего… Более со-всех-стороннего, чем даже вселенная.

Она снова отворачивается, рассматривает большую, кажется, особенно близкую Луну, крупные летние звёзды и шепчет:

— Царица Небесная! Дай мне! Дай понести нынче! Дай мне сына! От него! Дай мне зачать! Сына в небеси! От него…

— Росточек…

— Помолчи.

Расстёгивает, рвёт на мне рубашку. И начинает целовать мне соски. Девочка, меня это не заводит, я итак же уже… Факеншит! Кусать-то зачем! О-ох… Так сильно биться… так размашисто… медленнееее…!

Оргазм в такой ситуации… Я аж… растерялся. И потерял контроль. Нас понесло вниз и вбок. Чудом выровнял "матрас" уже над водой. "Вспух" и ляпнулся. В воду. На мелководье у одного из речных островов. Нас сразу потащило. Ростислава вцепилась в меня намертво. Уже не только руками и ногами… Вот мне сейчас только склещивания… Хорошо, что КЗУ меня сделаны нормально — чеки выскочили, три кольца разложились и этот… супер-пододеяльник отвалился.

Потом складывали параплан, сушили у костерка одежду, искупались в тёплой ночной Волге. Она была то удивительно нежной, то резкой и страстной…

Совершенна замученная, свернулась клубочком у меня на животе, я перебирал прядки её отрастающих волос, чуть закудрявившиеся от воды. И вдруг спросила:

— Ты меня любишь?

И замерла. Не дыша, не шевелясь, не открывая глаз. Ох, девочка… Я ведь знаю, что будет потом, после любого моего ответа. А я тоже устал. И, боюсь, не смогу дать тебе "правильное понимание". У нас сегодня было… очень сильное впечатление. Как бы его не испортить. Напоследок. Грубым, неуместным, неверно понятым словом.

— Люди говорят одно и тоже слово — "люблю". А смыслы — разные. Для большинства "люблю" означает "имею".

Будь со мной, будь моей, обладать, владеть, спрятать в кулаке… Любовь к себе. И к тебе, как части себя, части удобного, приятного для себя окружения.

Она осторожно выдохнула, кажется, хотела что-то сказать, но передумала. Я продолжил:

— Иногда, не часто, бывает любовь… именно к тебе. Когда цель — счастье любимого человека. Без важности: со мной или без меня. Так гибнут воины. Защищая свою любимую родину. Которая будет дальше без них. Так погибают за любимую женщину. Зная, что она найдёт себе другого. Но это неважно. Лишь бы была. Была счастлива. Вспомнит — хорошо, нет — значит ей это не надо. Не себе — нужно, хочу. А — ей. Чтоб ей было хорошо. А я сделал всё что мог. Сделал. Сам. Для неё. Всё, что мог. Да не оскудеет рука дающего. Правильнее: душа дарящего.

Ростишка чуть всхлипнула, завозилась.

— Я надеюсь, что у тебя впереди долгая и счастливая жизнь. У тебя будут новые города, места, люди. Вокруг будет много интересных мужчин. Красивых, славных, могучих. Возможно, среди них будут и лучше меня. Не тряси головой — люди разные. Бывают очень… выдающиеся. Какие-нибудь… красавцы. Которые заворожат, очаруют тебя. Но никто никогда не сможет повторить вот это. То, что у нас с тобой было. Никто, никогда не будет любить тебя в царстве небесном, посреди сонмов ангелов и архангелов. Как бы хорош не был твой избранник, но проснувшись утром, разглядывая столь понравившееся тебе вчера лицо или тело, ты скажешь себе: хорош, но в небеса…

Она пыталась возражать, я чуть прижал её. К чему мне её клятвы?! И закончил тихонько в поднятое мне навстречу лицо:

— Здесь тебе смерть. Я хочу, чтобы ты жила. Поэтому отправляю. Далеко. Мы можем более не увидеться. Никогда. Но что было — уже никто отнять не сможет. Никто и никогда. Наше — всегда с нами.

И мы снова целовались. Осторожно, ласково. С привкусом горечи. С неизбежным прощаньем впереди.

Потом пришла лодка, мы вернулись в город. Утром в городе распространилась очередная волна слухов о летающих во тьме ночной… ангелах, бесах, чудовищах… Великом страшном и ужасном Гудвине, которого Ванькой звать…

Глава 518

Вечером меня поймала Софья, ухватила за грудки и принялась рычать в лицо:

— Ты…! Бесово отродье! Ты что сделал! Вы ж убиться могли! Она ж разума лишиться могла! Руки-ноги переломать! Хромой, косой, горбатой стать…!

Странно: она же знает, что я приучал Ростишку к высоте, к воде, к темноте и скорости. Хотя, конечно, убиться… могли.

— Софья, уймись. Да был… риск. Я рискнул и победил. И дальше тако же будет.

Она молчала, трясла меня за отвороты кафтана. Глаза вдруг наполнились слезами. Тут уж я заволновался.

— Софья, тётушка… ты чего? Ты так перепугалась? Извини Ваньку-дурня. Но это было нужно.

— Испугалась… Да, испугалась… Почему?! Почему ты не пришёл?! Почему тебя не было, когда я была такой же?! Почему?! Тогда, двадцать лет назад… Почему был Андрей, Долгорукий, братья… эти все… Тебя… почему?! Ведь я была молодая, сильная, смелая… Я была лучше её! А досталось всё — ей! Мне! Мне это было бы… пришлось бы впору, сделало бы жизнь… А не… обман, неволя…

Она рыдала и трясла меня за одежду. На шум всунулась охрана — я отмахнулся, отправил их. Осторожно отвёл её к лавке, усадил, принёс воды. У неё стучали зубы по краю кружки, тряслись руки.

— Я… я — дура. Да?

— Немножко. Вспомни себя тогда, в Кучково. Ты была молода, весела, уверенна в себе. Мир был твоим. Любимая дочка, старшая наследница… Потом вдруг казнь отца. Свадьба "на плахе", старый некрасивый суровый муж, законное изнасилование в брачную ночь, в последующие, тайное, "стыдное" изнасилование братьями, новый дом, новое положение, первые роды, враждебность двора… Вспомни себя "до". Ту счастливую девочку-гордячку на отцовом дворе. Если бы я тогда появился — ты бы не поняла. Ты бы не оценила. Для оценок нужно сравнивать. А тебе тогда в Кучково сравнить можно было только… С опытом провинциальной благополучной боярышни. Ни с чем.

— А она? А ей почему?!

— Вы выдали её в семь лет замуж. За урода, за тридевять земель. На муку. Ей есть с чем сравнить. Отличить горькое от сладкого. Она может понять и оценить. Как и ты. Но ты на 20 лет старше. А у неё ещё всё впереди. Помоги ей. Поддержи. Ей ещё придётся нахлебаться. "Горяченького до слёз". Ты нужна ей. Твой опыт, ум, знание жизни. Попробуй быть… для неё. И она отблагодарит стократно. Она такая. Но прежде всего — для неё. Не для себя.

Я утирал её слёзы, поглаживал по спине. Уговаривал и заговаривал. На любовь к собственной дочери. Не к части самой себя, своему продолжению, а к отдельной личности, к самостоятельному человеку. Маленькому кусочку красного мяса, когда-то вывалившегося из себя самой, и вдруг, незаметно, за эти годы выросшей в отдельную, юную, но вполне самостоятельно думающую, чувствующую, действующую женщину. По сути, по большому счёту — равную.

— Не гневи бога, Софья. Что было — не исправить, что будет — не предвидеть. Но сегодняшнему… Ты не рада мне? Вот тому, что мы с тобой прошли вместе? Чему ты научилась, что ты сделала, что ты пережила и ощутила? С кое-какой, скромненькой, конечно, моей помощью. Ведь этого могла бы и не быть. Ведь сидела бы там, в келье, молилась бы. Изо дня в день, из года в год. До самой своей скорой смерти. Разве так было бы лучше?

Она уже не рвалась, не кричала, просто всхлипывала, просто заливалась слезами. У меня на груди.

— Да-а-а… А теперь…

— А теперь — приключение продолжается. Только теперь ты не одна. Нас трое. Прикинь: у тебя — лучший женский ум "Святой Руси". У тебя — огромный опыт придворной жизни, сложнейших и рискованных интриг. Ты видишь людей и понимаешь их. У Ростиславы — юность. И готовность следовать за тобой хоть в пекло. Я же вижу! У обеих — красота. Ну-ну, скромность хороша, пока жить не мешает. У обеих интересность. Ты — изгнанная жена, за которую просит её бывший муж в рекомендательных письмах, бывшая монахиня, расстриженная и возвращённая в лоно церкви. Да за удовольствие просто поговорить с тобой — люди денег заплатят! Она — очень юная вдова. Причём "бывший" — гигант. Магог, умерший в порыве страсти. Невинное дитя с опытом супружеской жизни с великаном.

— А ты? Ты сказал: "нас — трое".

— А я… Я даю. Людей, вещи, караван. И буду помогать вам, чем смогу. Не так часто, как мне хотелось бы… Я найду способ общаться с вами "день в день". Напишешь мне письмо — назавтра получишь ответ. Не через год — сразу. Утро-вечер.

— Эх, Ваня, хвастун ты. Так не бывает. Невозможно это. Далеко-то как. Конём не доскочешь. Корабли… пол-года в одну сторону…

— Софья, кабы тебе третьего дня кто сказал, что Ванька-лысый балуется с дочкой твоей у престола Господня, на воздусях, в царстве небесном… — чтобы ты сказала? Во-от. Ты верь мне. Просто я… "Зверь Лютый". Чуток не такой, не из тех людей, как ты привыкла. Не нынче — через год-два, но будет у нас такая переписка. И буду я в тот же день знать о всех ваших делах, обо всех твоих… приключениях. Так что смотри у меня.

Моя шутливая угроза вызвала у неё, наконец-то, улыбку. Она махнула на меня рукавом и отправилась в свои покои.

Определились, наконец, с формальной целью поездки. Они же паломницы. А куда? Чьим мощам кланяться?

Юная вдовица, по наущению матушки-инокини, имевшей видение, отправляется в Сельц в Эльзасе. Для припадания к могиле святой Адельгейды Бургундской. Которая, как всем известно, многие беды претерпела в жизни своей, была женой королей Италии и Германии, императрицей, влияла на трёх Оттонов — мужа, сына и внука. После же удалилась в монастырь, где и умерла. А главное — является покровительницей женщин, ищущих второго брака.

Отправится же на поклонение аналогичной православной покровительнице Афанасии Эгинской было неуместно, ибо повторения судьбы своему будущему мужу вдовица не желала: тот, как известно, под влиянием Афанасии ушёл в монастырь.

Где Эльзас, а где Брауншвейг… На месте разберутся. Никому неизвестно, где этот Генрих Саксонский будут находиться в момент прибытия экспедиции в регион.

Карл Великий "правил с коня". Эта манера полностью воспроизводится германскими императорами: получив корону короля Германии, они непрерывно двигаются. Пфальцы — следы их постоев. Сначала объезжают империю, принимая вассальные клятвы местных владетелей. Потом, по тому же маршруту, наказывая вассалов за нарушение данной ими присяги. "Разъездной" характер правления реализуют и многие герцоги.

Предполагается чисто случайная встреча. Чисто: шла мимо, вдруг ножка ах… Или там — лодка протекать начала…

Как обычно, самые последние дни перед выходом каравана более всего напоминали дурдом. Наконец, восемь тяжёлых ушкуев, более двух сотен человек, двинулись вверх по Волге. В сопровождении ещё десятка лодочек и сопровождающего отряда.

Пришлось отрывать от сердца: начальником каравана я поставил Ивашку. Авторитет у моего сотника… Он может кучи вещей не знать. Но когда он смотрит в глаза и теребит гурду на поясе — даже бывалые корабельщики быстро-быстро рассказывают о все проблемах и возможных путях их решений.

А молодёжь… не то, чтобы в струнку вытягиваются, но… подтягиваются все. За шутку у него за спиной можно умереть со страху. Был инцидент.

Ещё три дня я получал телеграммы о том, что забыли, что надо довезти… Вышки стоят — Софья пытается настоять на своём дистанционно. Потом и мне пришлось лезть в лодку. Моя "Белая Ласточка" подогнана под перевозку меня, любимого, в нужную точку за минимальное время. Нужная точка — Переборы. Как и толковали мне в крик кормщики, мои тяжёлые ушкуи в середине лета через этот Волжский перекат не пройдут.

Ух, как они надо мною поиздевались! Ух, каких они мне слов наговорили! Каких звуков… нафыркали, нахмыкали.

Начали разгружать кораблики, свите шатры развернули.

Я был даже рад. Побыть снова с моими… княгинями. А вечером…

— Чего ругаешься, дед Кузьма? Не тебе тюки таскать.

— Дык куды таскать?! Тут самого себя с места не стащить! Шагу ступить не могу. Хоть криком кричи — так крутит. Да мне-то ладно — вон, Сёмка с княгининского до ветру пошёл да и завалися. Сесть-то сел, а встать-то… ха-ха-ха… Ой, бл…,о-хо-хо…

— Вон оно чего… И ласточки над водой стригут. А что говорят нам меньшие братья-муравьи?

— Каки таки муравьи?! Нет мурашей никаких. Попрятались. Мать их…

— Ага. И утром росы не было?

— Ну. Итить…

— Вот и я об этом. Барахло прикрыть. Дождь будет.

Знаменитые июльские грозы. Ласкать женщин под раскаты грома, при вспышках молний, освещающих внутренности незакрытого шатра… Потом лежать, засыпая под шум дождя…

За три дня дождей вода поднялась достаточно, чтобы мы смогли перетянуть ушкуи выше.

Ещё день и Шексна.

В Усть-Шексне нас встретили посланцы Суздальского князя. Было там и неплохое приданое для дочки, и пара монахов в свиту, и икона из родительского дома. И немногочисленные, но очень для неё важные, подарки Софье. Разбирая их она не сдержалась: прижала шёлковый подрясник к лицу и зарыдала:

— Простил! Он меня простил! Он… он… а я…

И убежала от всех. Утирая дареной одеждой слёзы.

Появились и двое незаметных мужичков от Андрея. Мнутся, хмыкают, говорить не хотят. Ну и фиг с вами. Нет сотрудничества и не надо. Парочка моих ребят на вас уже посмотрела. А вы их не видели, высадим мы их подальше. Но со сходной задачей: мне тоже нужна инфа по делам Новгородским.

Всё. Дальше тянуть уже… непристойно. Люди смотрят недоумённо, лоцманы с Белозерска домой рвутся.

Обнялся-расцеловался с княгинями своими. Ивашке напоследок плешь проел: береги, помоги… Они туда, а я назад. Как-то они там… Столько всяких… нежданностей может быть.

Караван разумно, без значимых потерь прошёл Белозерье, волок. Ладога оказалась не столь бурной. На Янтарном берегу передали посылочку Елице с Кастусем. Чтобы не думали, что я про них забыл. Десяток простых, без украшений, моих панцирей. Кастусь сразу пришёл в восторг — не пробиваются. Белый фарфоровый конь, вставший на дыбы, две кружки большие, фарфоровые, раскрашенные, с конями, пяток икон, попик толковый, священные книги, облачения и сосуды священнические, штуки синего полотна, спирт, поташ, зажигалки, бочки скипидара, фонари, отражатели на вышки, два комплекта железных частей для требушетов… Я бы и ещё послал, да не знаю — что самое нужное.

В Каупе Софья очень нервничала насчёт "отдать". Она бы с радостью "приберегла". Но Ивашко имел чёткие указания: "молодятам — помочь". Впрочем, после первого недопонимания между Софьей и Елицей, они друг друга "приняли". И зауважали. Как результат: всё место, что освободилось в ушкуях, Кастусь забил своими подарками. Янтарь да меха. Отдарился не скупясь.

Не менее важным, чем товары, был опыт. Елица показывала хозяйство, хвасталась. Как она тут устроила. Какие разные случаи бывают. Смешные и не очень. Княгини имели свой опыт ведения больших хозяйств. Но не таких, не со столь серьёзным размахом и динамикой. В Каупе Елица обустраивала не только собственно княжеское подворье, но и город, промыслы, округу. В рамках задач, отданных ей Кестутом.

Во Всеволжске княгини воспринимали мои новизны как нечто неотъемлемое, наперёд данное, неизвестно откуда взявшееся.

Здесь перед ними была простолюдинка, бывшая наложница "Зверя Лютого", которая стала, по факту, княгиней — госпожой обширных населённых земель, которая не только управляет огромным хозяйством, но и создала его, непрерывно расширяет и меняет. При этом успевает знать всё о делах своего мужчины, имеет своё мнение, помогает при всякой нужде. И накормит, и совет даст, и меч возьмёт…

Образец для подражания? — Возможный вариант.

Кастусь с Елицей проводили княгинь до Гданьска. Что само по себе… Появление русских и прусских кораблей в Гданьске вызвало панику. Только когда Самборина ножкой топнула, а Сигурд, поплямкал губами и объяснил:

— Люди на лодиях — Воеводы Всеволжского. Их, конечно, можно и порубить. Но… хуже будет.

Начали разговаривать. Поляки, кашубы и пруссы… зубами скрипят. Причём во все стороны. А Самборина, Елица, и Ростислава светскую беседу ведут, щебечут, улыбаются. Ксендз Гданьский просто в обморок упал, когда такое безобразие увидел. Но Самборина послала всех далеко и надолго:

— Я на отеческой земле, в своём дому. Или я не княгиня Гданьская?

А Сигурд велел своим людям вздеть брони.

В Гданьске вовсе не было того бурного строительства, создание нового, изменения вещей и людей, которые, хоть и по-разному, происходили в Каупе и Всеволжске.

Убив старика-отца и его вторую жену, истребив её родню — мазовецких Повалов, Самборина села регентшей при малолетних сводных братьях. Практически государыней. Ничего серьёзно менять в родном городе она не хотела. "Всё как прежде, только лучше". Королевская и архиепископская власти против торговли с Каупом? — Пусть идут. Лесом. "Это — мой дом. Здесь — я хозяйка. А об остальном пусть Сигурд думает".

Такой пофигизм дал приток средств. Обороты местного рынка выросли кратно, а доходы казны, из-за комиссионных в дополнение к обычным налогам — многократно. "Новые деньги" позволяли делать послабления местным жителям и устраивать красочные праздники. Отчего те боготворили свою правительницу А Сигурд потихоньку нанимал в дружину бегущих из Норвегии родственников.

Не зря у Сигурда на щите лис нарисован: проведя всю жизнь воином, он умел не только рубить, но и думать. И — торговаться. Цепко, упорно, без прямых оскорблений, но очень обидно.

В прошлом году (1166) король польский Болеслав IV Кучерявый надумал воевать пруссов.

— Гданьску — выставить сто добрых оружных воинов.

— Само собой! С превеликой радостью! Воля сюзерена — счастье для нас!

Но вместо ожидаемых королём сотни норвежцев княжеской дружины, в Мазовию к месту сбора прибыла сотня местных "лыцарей" — наделённых в последние годы покойным князем Собеславом земельными владениями сторонников и клиентов Повалов. Поход (как и в РИ) закончился катастрофой. Брат короля Генрих Сандомирский погиб в битве.

Король Болеслав потребовал новой партии "пушечного мяса". Получил извинения:

— Побили ж всех.

И, вместо, споров и злобствований, вместо "столкновения лбами", услышал доброжелательное встречное предложение:

— А давай я тебе денег дам.

— Отлично! Давай!

— Под заклад. Крепость Накло и долина речки Нотец. На тридцать лет.

Болеслав был в бешенстве. Но ссоры, оскорблений, измены — нет. А просто прижать вассала он не мог — "норвежский ежик", здоровенные пешие щитоносцы с выставленными копьями, выглядели… негостеприимно. Деньги после разгрома были нужны. Даже нужнее, чем воины. Так ключевые для Поморья точки, которые предыдущий Болеслав (Кривоустый) отвоёвывал несколько лет с немалым трудом, вернулись под власть Гданьска. Временно, конечно.

Софочка серьёзно прижала Сигурда, тот, очень недовольно — не дело обсуждать такое с бабами, но эта — из постели Воеводы, дружна с Кастусем, Ивашко её слушает, да и уйдёт в три дня — не успеет разболтать, рассказал ей то, о чем Самборина, например, и не спрашивала.

О том, что Краков получил четверть денег, возможно получит через год вторую четверть. Всё не получит никогда. А заложенные земли останутся под Гданьском. По закону, по хитро составленному договору, и по сути — там полностью сменена верхушка управления, ляхи заменяются кашубами и норвежцами.

— Вернуть — воевать. Уколется.

И Сигурд кивнул на замковый двор. Где очередное пополнение норвежцев-эмигрантов отрабатывала копейный бой в сомкнутом строю.

Богатые подарки, мои и Елицы, произвели впечатление на тамошних жителей. Манто из хвостов чернобурки, в котором Самборина заявилась в церковь, совершенно поразило жён и дочерей всего можновладства.

Княгиня отдарилась своей наперсницей — Рыксой. И пятком молоденьких служанок. Служанки у княгини — местные боярышни. Что важно, поскольку аристократок во Всеволжске — по пальцем одной руки пересчитать, а для здешних "высших обществ" нужны особи с соответствующей маркировкой.

Про Рыксу, которую я когда-то освобождал от речных шишей, а потом притащил в Тверь, где она начала рожать прямо на городской дороге, я уже…

Она расцвела, пополнела, превратилась в такую… очень смачную женщину. Ума у неё с тех пор не прибавилось, стопоров на языке не появилось, но рожала она хорошо. Эта группа стала зародышем того межнационального женского формирования, которое Софья называла "мои стервы".

Вообще-то, "женские батальоны" в Европе уже известны. Можно вспомнить амазонок Алиеноры Аквитанской, сражавшихся с сарацинами под Дамаском и внёсших свою лепту в провал Второго Крестового похода. Я уже описывал воительницу Матильду Тосканскую, есть чисто женский рыцарский орден.

Софьины выученицы отнюдь не занимались кавалерийскими атаками в сомкнутом строю с обнажённой грудью и саблей, как описывала свои похождения Алиенора. Они много чего натворили в Западной Европе. Не смыкая строй, а наоборот, размыкая и раздвигая. Преимущественно — пояса и ноги. Эта компашка многим особям благородного происхождения и мужеска полу вынесла мозги и разбила сердца. Попутно обеспечивая своих хозяек необходимой информацией, сторонниками и владениями.

Наконец, после некоторых приключений, караван вошёл в устье Одера. Поднялся вверх, перетащился в Шпрее и, мимо двух поселений — Кёлльн и Берлин ("медвежье болото") выкатился в Хафель.

Караван попал в войну. В две. Сначала — вялотекущая вечная мелкая войнушка. Между шпревянами князя Яксы из Копаницы и гавелами маркграфа Бранденбургской марки Альбрехта Медведя. Разбитый десять лет назад под Бранденбургом язычник Якса, принял христианство после своего чудесного спасения Христом из вод Хафеля. А вот земли свои отдавать не хочет. И порядок навести не может. Отчего разные бандиты, славяне и немцы, христиане и язычники, имеют возможность резать купцов на волоке между системами Одера и Вислы.

Попытка была. Довольно глупая. Ивашко заорал:

— Бей!

И развалил чудака в маске "священного воина Чернобога". Добрая гурда хорошо помогает против недобрых людей любых вероисповеданий. Остальное доделали палаши гридней охраны.

Дальше была крепость Асканиев в Шпандау. Территория марки много меньше будущего владения Брандербургов, только Хафельланд и Цаухе. С обеих сторон границы — вассалы императора, христианская вера правителей и язычество простонародья. Но под властью Асканиев порядка больше, больше и христиан — активно приглашают переселенцев из Альтмарка, Фландрии и прирейнских земель. Управляет всем этим старенький (уже за шестьдесят) Альбрехт Медведь. Он ещё вполне в силах. Удачно оказавшись наследником гавелского князя Пшебыслова (ярого германофила, получившего от одного из императоров титул короля) он оказался удачлив и войне, и в экономике.

А вот главная мечта жизни — стать герцогом Саксонии — у него не получается. Наследник Билунгов по матери не может получить прадедов удел! У Генриха Льва, который тоже — по матери.

Вельфы упрямо отбиваются. Наплевав на волю предыдущего императора. Конфликт длиной в тридцать лет, непримиримая вражда между Асканиями и Вельфами, сожжённые города, погибшие друзья и соратники.

Медведю так и не удалось одолеть Льва. Но его сын Бернхард, через десять лет после его смерти, станет (в РИ) герцогом Саксонии. Правда, уже куда более куцой.

Нынче застарелый конфликт между Львом и Медведем снова перешёл в горячую фазу.

В 1163 году (четыре года назад) Альбрехт создал союз против Генриха. К коалиции присоединились и саксонские князья. Зимой 1166 года вспыхнули открытые бои, начавшиеся с осады крепости Вельфов Хальденслебен близ Магдебурга Альбрехтом Медведем, архиепископом Магдебурга Вихманом и ландграфом Тюрингии Людвигом Железным. Несмотря на применение осадных машин захватить крепость не удалось. После временного перемирия, заключённого в марте 1167 года, коалиционные силы, к которым дополнительно присоединились князья и церковные сановники, вновь выступили в поход против Льва летом 1167 года. Были завоёваны Гослар, Альтхальденслебен и крепость Ниндорф, другие саксонские крепости разрушены, а города сожжены.

На календаре — первые числа октября. "Сожжены" — только что.

На собрании князей в июне 1168 года Барбаросса вынудил противников заключить сначала временный, а затем 24 июня 1170 года постоянный мир. Император сохранил Генриху власть, Медведю и его союзникам не удалось подорвать положения Льва.

Неоднократный переход Гослара, главного источника серебра на территории империи, в ходе этой войны из рук в руки, привёл к тому, что несколько десятков семейств рудокопов бежали (в РИ, летом 1168 г) в Мейсон. Принесённые технологии позволили начать добычу серебра и чеканку монеты. Что привело к появлению иоахимталера. И, позднее, его производных — разного рода долларов.

В эту кашу местечковой, но от этого не менее кровавой, войны германских князей въезжает богатый караван из "Святой Руси". По счастью "драконовские меры" принятые "безпекой" после провалов с появлением Ростиславы во Всеволжске и "человечками" Софьи, дали результат: кроме десятка людей в верхушке никто не считал Саксонию целью похода. И, соответственно, не мог проболтаться.

Другая тема: паломники не досматриваются и пошлин не платят — немцы не сарацины какие-нибудь! Что конкретно везёт караван снаружи не видать. При принятой здесь системе упаковки, и на самом корабле — понять тяжело.

Денег в караване немного, товары… их продать ещё нужно. Бранденбуржцы возвращаются после летнего похода раны зализывать. Вместо "отдай" маркграф предложил "благочестивой дочери друга императора и её достопочтенной родительнице" помощь. Для него караван представлял некоторые важные (в данном времени-месте) возможности. Сходные с возможностями Боголюбского при проходе княгинь через Новогородские владения.

Поболтав с "милым дедушкой", Софочка вернулась к каравану с раскрасневшимися щеками и блестящими глазами. Привела трёх рекомендованных Медведем аборигенов с обязательным пожеланием одеть их как остальных гребцов на ушкуях. И настоятельный совет: отправится в Эльзас по Эльбе. Типа: "так длиньше, но проще".

Абориген. Знает, поди, дорогу.

Беня почесал затылок:

— Побьют. Из огня да в полымя.

Ивашко фыркнул. И пошёл загонять экипажи на кораблики. Лезть через "линию фронта" в условиях затихающих, но не прекратившихся боевых действий… А что делать? Ждать нельзя: Лев Плантагентку за себя возьмёт.

Скатившись по Хафелю, путешественники услышали об очередном обострении на линии соприкосновения. И, во избежание и для недопущения, поднялись в Магдебург. Благо недалеко.

Тут паломники остановились. Дожди, усталость от дороги. Принялись отрабатывать туристическую программу: посетили собор, основанный Оттоном Великим, мужем той самой Адельгейды Бургундской, к мощам которой они и совершают паломничество, навестили соборную школу, где учился неудачливый креститель пруссов св. Адальберт-Войцех, засвидетельствовали своё глубокое уважение Магдебургскому архиепископу Вихману.

Тот взволновался чрезвычайно. От двух кусков полученной тесьмы на рукава с нашитыми кусочками "твёрдого золота", от ощущения громадности богатства, проплывающего мимо, и, конечно, от невообразимости перспектив склонения в истинную римско-католическую веру высокородных дам из дикого, еретического, далёкого народа. Имеющего, однако, общие корни с соседними лютичами. Которых Медведь сумел, с помощью божьей, привести в лоно.

— Только истинная вера, только благодать божественная, проистекающая чрез наместника Святого Петра на земле, способна дать слабой и грешной душе человеческой вечное спасение в кущах райских! — провозглашал в экстазе Вихман.

Ростислава скромно сидела, потупив очи. Ивашко отдувался, переев жаренных перепелов, и тяжко отнекивался:

— Не. Нам вашего не надь.

А Софочка, уже учуяв возможность приколоться, недоумённо вопрошала:

— О! Да! Конечно! Чрез самого наместника! О! Э… Которого?

Вихман дёрнулся, воровато оглянулся. Эти схизматы… они все такие тупые… Понизив голос и наклонившись к слушательнице объяснил:

— В граде христовом есть лишь один настоящий. Александр. Третий этого имени.

— А говорят ныне в Риме какой-то Паск… Паскудалий.

Созвучие имени ставленника Барбароссы с названием женского полового органа на некоторых угро-финских диалектах, что вполне прослушивалось в разноязычном караване, уже неделю веселило дам. В обществе они, конечно — ни-ни. Но между собой-то…

— Опять эти католики какой-то… накрылись. В тиаре.

Вихман, получивший от Медведя настоятельный приказ "всемерно поспособствовать", разогретый жадностью и Софочкиными восторгами перед его ораторском искусством, одарил странниц потрепанным молитвенником, принадлежавшим, по его словам, самой Адельгейде Бургундской, в те ещё времена.

— Вам надлежит восприять истину! Я дам вам лучшего из моих вероучителей! Ибо каждый день и час проведённый вами во тьме ложной веры есть радость Сатаны!

Наконец, караван снова выходит на гладь Эльбы и, пользуясь последними октябрьскими погожими деньками спускается вниз. Где и пристаёт к берегу у многострадального Хальденслебена.

В крепости сидит злой и замученный Генрих Лев. В окружении таких же, ещё и ободранных и мокрых саксонцев. Война потребовала полного напряжения сил. В составе немногочисленной делегации, явившейся в цитадель "засвидельствовать почтение", скромно, но дорого одетая женщина. Сытая, ухоженная, здоровая. Кипящая весельем и радостью.

— Ваше высочество! Мы столь наслышаны о героических защитниках, о неприступности этой крепости. Так хотелось бы посмотреть места побед ваших героев!

Как можно отказать? Герцог ведёт гостей по стенам, хранящим следы недавних обстрелов, Софочка мило прыгает через обвалившиеся куски. Поскользнувшись, падает на грудь хозяина замка. И шёпотом на ухо, в трёх шагах от свиты, произносит:

— Они спрятали осадные машины неподалёку.

Вихман хвастанул. О том, как они вернутся и добьют проклятых саксонцев. Даже часть осадных машин разобрали, но не потащили с собой, закопали в трёх милях от крепости.

Софочка два дня учила эту фразу на немецком. Удалось — адресат понял.

Всё. Лев — на крючке. По вполне основательному, военному, государственному, "правильному" поводу. Его аж трясёт от нетерпения. Не любовного — желания "натянуть нос" противникам. Приходится сдерживаться. Каравану настоятельно присоветовано не идти дальше, для караванщиков вводится "режим максимального благоприятствования" — отдыхайте. А четыре русских благородных дамы (все что есть), столько же "главных лиц" из каравана приглашаются на торжественный ужин. Где встречают вдвое больше саксонцев. Замученных войной, лагерной жизнью, периодически срывающимися дождями… А тут… бабы! Да не простые. Аристократки, а не замученные, голодные поселянки, побывавшие, в возрасте от десяти до шестидесяти, под обеими армиями. Эти — сытые, чистенькие, весёлые. Удивительно одетые, экзотически выглядящие, говорящие на неизвестном певучем языке… У саксонцев — слюни по колено и глаза в тумане.

Генрих хмелеет. От вина, тепла, еды. Ради такого случая пришлось поскрести по сусекам. От весёлых женских лиц, их голосов, одежд, украшений. От эмоций соратников, от атмосферы.

И тут Софочка, мило облизываясь после жирного кусочка каплуна, наклоняется к герцогу, и весело улыбаясь в лицо, на котором уже скулы сводит от вожделения, предлагает:

— Надо поговорить. Пригласи меня. Посмотреть гобелены, например. И распусти остальных.

Генрих с Софьей удаляются, слыша, сквозь завистливый шёпот саксонцев, лепет мажордома:

— У нас прекрасные гобелены! Два ещё от Оттона Великого…!

Увести дам было… непросто. Ивашка дважды вытаскивал гурду. Но не пришлось пускать её в ход: часть саксонцев сохранила соображение, часть уже уснула за столом.

Дальше… поток даров милой паломницы. От плана операции по тихому изъятию соглядатаев Медведя и Вихмана, до успешно применённого, на совершенно утомлённом герцогском теле, опрыскивания окситоцином.

По пути: комплект мыл и их опробывание в ходе купания. Резной гребень и восхитительное расчёсывание герцогских волос, разнообразные опыты, включая "русский поцелуй", увеличительное стекло с разглядыванием собственных пальцев и открытие уникальности папилярных узоров, некоторые наблюдения по поводу планов и возможностей архиепископа и маркграфа, степень истощённости тамошнего населения и боеспособности воинов…

К утру Генрих Лев был покорён полностью.

Да знаю я, что говорят! "Блудница вавилонская нечистым мокрым ртом своим проглотила честь и величие Запада". Если "честь" может быть проглочена, то и место такой "чести" в поварне на столе, во рту на зубах, да в нужнике. В общей массе.

Другие же трепещут и соблазняются: "Вот, встретились два одиночества. Вдруг. И сразу весь мир переменился".

Не "вдруг". Они оба шли к этому моменту всю свою жизнь. У Льва было тяжёлое детство. Он родился внуком императора, он должен был стать сыном императора. Ему было восемь, когда его отец получил Саксонию, мальчика привезли на север. Новые места, новые вассалы.

— Теперь это — наша земля. Твоя земля, сынок.

Но отца прокатили на выборах. Злобные недруги. Он, Генрих Гордый, должен был стать императором! А теперь у них отнимают! Или Баварию, или Саксонию. Какую руку отрубить по воле коронованного мерзавцами? Отец, не зря названный Гордым, восстаёт. Его бьют. Семья вынуждена бежать, менять замки. Деревянная лошадка, на которой он так любил качаться, воображая себя во главе победоносного крестоносного войска, громящего всяких неверных, осталась в Баварии. Её сожгли враги. Но правда торжествует, отец побеждает! И внезапно скоропостижно умирает.

В десять лет Генрих потерял отца. Власть берёт в свои руки бабушка. Она и так была "главой семьи" в семье. Теперь — во всей Саксонии.

Вдовствующая императрица, железная женщина. Она организует союзы и походы, заговоры и восстания. Но "женщина править не может" — во всех публичных мероприятиях первым лицом официально является Генрих. Мальчик хочет играть, рассматривать редкие книги и вещи, общаться со сверстниками…

— Одевай.

— Оно некрасивое, тяжелое, неудобное…

— Оно — парадное. Одевай, иди, стой, не сутулься. Выгляди.

— А я не хочу!

Хлоп!

Подзатыльники, пощёчины, розги… Для более мягких форм воспитания у бабушки нет времени. Идёт война. Она спасает дом Вельфов, приданое своей дочери — Саксонию.

Как он её ненавидел!

— Погоди, карга старая, вот вырасту…

Бабушка это понимала и издевалась:

— Ты — безмозглая сопля. Ты не Вельф, моя дочь родила тебя от лакея. Ты не воин, не герцог. Тебе следовало бы родиться девчонкой. В семье прях. Ты ни на что не годен. Я умру и тебя просто прирежут. Слуги. Ночью, в спальне.

Десятилетний мальчик трясся от страха под одеялом.

Ему было двенадцать, когда она умерла. Через год умерла, в двадцать восемь, мать. Подросток, круглый сирота. На голове которого две герцогских короны. Давящая ноша. Попытки собственных деяний. Постоянное сравнение с отцом и бабушкой. И осознание — я слабак.

Через два года — соглашение с новым императором, Барбароссой. Саксонию оставляют, Баварию забирают. И его дядя, Вельф VI, кричит ему в лицо:

— Слабак! Предатель! Ты — не Вельф.

Дядя, кроме прочего, маркграф Тосканы и герцог Сполето. Он станет главой дома. Если юный Генрих умрёт. Дядя, не признав соглашения с Барбароссой, продолжает войну за Баварию. Достаточно успешную. Хотя Австрию отделили, типа: временно. Князю Чехии дали титул короля. Типа: за помощь.

Победы дяди — его победы, поражения дяди — вина Генриха. Предал, струсил.

Генрих потому и собрался в крестовый поход. Доказать всем и самому себе, что он храбрый рыцарь и успешный полководец. Но главным против славян-язычников назначают более старшего и опытного Медведя.

— Подчиняться врагу? Который несколько лет громил Саксонию, носил титул её герцога? Ни за что!

И две крестоносные армии расходятся под прямым углом. Медведь идёт на северо-восток, в Поморье, Лев на северо-запад, к Любеку.

Полевой лагерь — это так здорово! Никаких баб, глупых начальников, нудных советников! Вальдемар Датский — классный парень! Мы победим! С нами бог!

Восторг восемнадцатилетнего юноши. Вырвавшегося из-под присмотра старших.

Увы, старший есть — Никлота Великий. Который заставил крестоносцев уйти не солоно хлебавши.

Конечно, дома церемонии, восхваления, праздничные процессии, восторги дам. Но себе-то… не смог.

Детские комплексы, воспитанные, вбитые суровой бабушкой, не по злобе, а ради спасения приданного дочери, остаются в этом выросшем, начавшем полнеть, теле. В сердцевине души. Нет собственного, яркого военного подвига. Что обязательно для полноценного рыцаря. Нет громкого славного военного успеха. Что обязательно для государя. И Генрих уходит в искусство и строительство. Строит новый Брауншвейг. Со статуей льва. Помирившись с дядей, строит дороги и мосты в Баварии. Уходит из военной области в область прекрасного. Где слова бабушки: трус, слабак, снящиеся ему в кошмарах — не имеют значения.

И тут Софочка…

Похожая на бабушку из самых первых детских воспоминаний. Ещё весёлую, жизнерадостную. Без той постоянной угрюмости, раздражительности, что стала постоянной после смерти отца.

Её хочется любить, заслужить похвалу, как не удавалось в детстве, покаяться, попросить прощения. За неспособность реализовать её мечты. Её хочется выпороть, отомстить за прежние наказания, унижения.

Теперь эти бессмысленные мечты, неопределённые образы, неясные отражения детских комплексов, вдруг обретают возможность реализации. Подобие бабушки можно наказать. Например, в постели. И покаяться, подарив, например, ей замок.

Уже одной этой возможности — реализовать детские мечты — было бы достаточно, чтобы Софья оказалась в постели, в душе, в мыслях герцога. Но она ещё и умна, привлекательна, страстна, неутомима и опытна. Она просто полезна: детали осадных машин, выданные шпионы врагов, планы противников… Она интересна. Удивительными знаниями о никогда невиданной стране, массой восхитительных, изящных вещей. Хотелось бы сделать такие самому. Она богата. Правда, это товары. Чтобы получить хорошую цену надо выждать. Сейчас край разорён, но постепенно… Лишь бы она не ушла.

Разные мужчины ищут в женщинах разное.

Жена-мать. Генрих искал это, пусть и не понимая. Нашёл. Опыт воспитания бабушкой, сильной, доминирующей личностью, впечатался в его душу. Он был склонен к подчинению женщине. Не зря Барбаросса развёл его с первой женой. Но (в РИ) и со второй, Матильдой Генриховной, история повторилась.

Жена-любовница. Тут уж… Софочка "даёт жару". "Каждый раз как последний".

Жена-соратник. Уже! Несколько важных советов, ценная информация о противниках.

Дело за малым: не жена.

— Вечером приходи пораньше. Чтобы мы успели до пира…

— Извини, не смогу. Надо собираться в дорогу. Завтра караван пойдёт дальше. Путь далёк, скоро зима.

— Останься.

— Я должна выдать дочь замуж. Бедняжка страдает, её терзания разрывают мне душу.

— Я запрещаю!

— Это твоя благодарность? Проявление твоей благородной рыцарской души?

— Тысяча чертей! Рога, хвосты и копыта! Я… я не смогу жить без тебя!

— Мне тоже… будет очень горько. Постой! Придумала! Я смогу остаться. Есть способ.

— Какой!? Говори же!

— Возьми мою дочь в жёны. Обвенчайтесь. Тогда мы не пойдём дальше. Я смогу остаться с тобой, с моим… Мы будем встречаться каждый день. И ночь…

— Но… ты предлагаешь, чтобы я… вас обеих.

— Нет! Как можно?! Я жутко ревнива! Запомни: никаких интрижек на стороне! Но ради тебя… один раз. Исполнишь супружеские обязанности, подаришь ей какой-нибудь замок и отошлёшь девочку туда. Вынашивать тебе наследника. Хочется… потетешкать. Твоего сына, моего внука… Глупо. Да?

— Но… венчание… я помолвлен с Матильдой, которая…

— Я знаю. Выбирай. Между женой и женой и тёщей. Знаешь… мне кажется… мы могли бы быть счастливы.

Генрих и Софья рука об руку явились на завтрак. Где Генрих и объявил о своём намерении взять в жёны Ростиславу Андреевну, дочь князя Суздальского Андрея.

Бздынь!

Ё! — сказали ошалевшие сподвижники. Этот же возглас, в саксонском и иных местных вариантах, покатился, постепенно ослабевая, по всей Европе.

— Но… э-э-э… А как же Анжу? Матильда? Мы же рассчитывали на их помощь против Медведя и его присных!

— Прежде всего нам следует рассчитывать на помощь Господа Бога. И императора. — Твёрдо произнесла Софья.

Сомнение в помощи императора означало сомнение в праведности "саксонского дела". А это уже прямая измена. Встряхнутые неожиданным сообщением мозги сотрапезников упали на обычные для них места, и судорожно закрутились.

— Барбаросса… Боголюбский… его дочь… А Плантагенетов побоку…? Что-то знает? О делах в Италии? Папа Александр дуба дал? Или — Плантагенет?… Рыцарей из Нормандии не будет. А что будет?… Денег где взять? — А караван? Нанять в Брабанте наёмников и раскатать Медведя. Лучше — Вихмана. А жрать дадут? — Если в караване сундуки с золотом… да хоть с серебром! — купим…

Проанжуйская партия существовала уже несколько лет. Они-то и попытались "ставить палки в колёса".

— Граф Анжу, герцог Нормандии, король Англии…

— Пошлите ему письмо. Немедленно. С моими извинениями. И заверениями в неизменной дружбе.

Софочка томно мурлыкнула и уточнила:

— Это любовь, господа. Герцог Генрих отдал своё сердце… моей дочери. Обрекать бедную Матильду на брак с нелюбящим мужем было бы крайней жестокостью. Надеюсь, что Короткий Плащ, заботясь о счастье своей девочки, поймёт. И испытает чувство благодарности.

— Но… но ваша дочь… Она же схизматка!

— Несущественно. Она вступит. В лоно. Как столетие назад сделал Евпраксия.

Имя русской императрицы Германии снова перегрузило мыслительные мощности присутствующих. Аналогии просто лезут в глаза. Русская княгиня. Муж — саксонец. Император враждует с папой. Караван. Хоть и не верблюдов, как прошлый раз. Генрих вскоре… того? А вдова вскоре… за Барбароссу? Но тот же женат?! — А разве он не развёлся со своей первой? И со второй… возможны варианты.

Смятение умов, произошедшее от заявления герцога за завтраком, наблюдалось и по другую сторону "линии фронта". Архиепископ Магдебурский, возмущённый гибелью своего проповедника в саксонских застенках, а главное — упущенной возможностью прибрать столь богатый караван, брызгал слюнями и призывал кары на головы. Схизматов, саксонцев, Вельфов… не важно. Сам дурак.

Пока Медведь настоятельно не посоветовал ему заткнуться:

— Новым браком Лев вызвал не только неудовольство королевского дома Анжу, но и возмущение поданных. Своих и Анжуйских. Он обманул ожидания многих благородных и влиятельных людей, на него пала тень обвинений в схизме, в еретичности. Смотрите на этих женщин, друг мой, как на греческого коня за стенами Трои. Тем более, что со старшей из них я… немного близко знаком. Это наиопаснейший враг для Вельфов. Просто не спешите.

Ещё через день русский караван, с парой присоединившихся саксонских барок двинулся вниз по реке. Софочка и её милый Лёва сутками не вылезали из шатра на носу одной из барок. "Обсуждая возможности установления мира в крае, его процветания, и другие государственные дела особой важности".

Хотя идущие дожди и наполнили здешние реки, но переход из Эльбы в Везер был бы слишком тяжёл для потрепанных морских ушкуев. Караван оставили на Эльбе, а сами, с небольшой свитой, перебрались конями к Вумму, поднялись по Везеру.

Верру пока считают Везером, а Фульду — просто притоком. Место "поцелуя рек" называется Мюнден. Несколько ниже, ниже "Вестфальских ворот", тоже на Везере, стоит Минден. Там тоже случился поцелуй. Не речной — ритуальный. "Нарекаю вас мужем и женой. А теперь… поцелуйтесь".

1 февраля 1168 года в кафедральном соборе Миндена епископ Вернер провёл бракосочетание. В тот же день, в том же месте, с почти теми же персонажами, что и в РИ. Сорокалетний герцог Саксонии Генрих, из дома Вельфов, женился на заморской принцессе. Только не на двенадцатилетней Матильде Генриховне, дочери короля Англии, герцога Нормандии, графа Анжу и пр., а на Ростиславе Андреевне — пятнадцатилетней дочери князя Суздальского.

Этот довольно толстый, несколько громоздкий человек, с прямыми, чуть завивающимися на концах белокурыми волосами, с чёлкой и длинными локонами до плеч по тамошней моде, выпуклыми голубыми, немного близорукими глазами с несколько презрительным взглядом, правильным, чуть оплывшим лицом, клочком бородки под нижней губой, не был такой законченной сволочью, как тот Генрих, который достался Евпраксии.

Но сразу же, на утро после первой брачной ночи, Ростислава, оставшись на минутку наедине с Софьей, попросила:

— Матушка, избавь меня от этого… вонючего борова. Чуть не раздавил. А потом захрапел.

— Но, доченька, он же законный супруг твой…

— Супружеский долг я исполнила. А крутить ему мозги и… и остальное — ты сумеешь лучше.

Глава 519

Глава 520

Прекрасная фигурка в холодном серебре Луны. И острая память о вкусе, жаре и дрожи только что. Древние камни, дерево трона, свидетели давно прошедших событий, покрытых уже пылью столетий. И дела недавние, составляющие едва ли не суть всей его короткой пока жизни. Причину его нынешнего положения, полного постоянного страха, ожидания смерти, мук. Петля повседневного, скрываемого ужаса, то чуть отпускающая, то душащая. Душащая не тело, но его растущую, ещё полудетскую душу. Каждый прожитый день — подарок. От нерешительности палача. В доме которого он живёт. В тюрьме, где даже грохот отпираемых замков и команда:

— Выходи на эшафот!

не обязательны. Просто войдут… с ножами…с подушкой… со шнурком…в любую ночь… А утром объявят:

— Помер. От геморроидальных коликов.

А женщина спокойно продолжала. Она не сообщала ничего нового. Но юноша впервые в жизни слышал голос, в котором не звучало ненависти и презрения к его отцу.

— Вартислав был ранен, попал в плен. Полгода провёл в плену. А потом был привезён Генрихом в Долбин и обезглавлен. Почему? У нас не рубят головы пленным аристократам: за них получают выкуп. Но Воислава… Твой отец был старшим сыном. Оставаясь живым, он был постоянной угрозой правлению её мужа. И её сына. Она заплатилавыкуп. Не за свободу, а за смерть. Твоего отца.

— Чем?!

— Землями, рабами, серебром… Собой. Генрих как-то вспоминал… о её талантах.

— С-сука… Змея. Ненавижу!

— Не надо. Поздно. Ты знаешь — она умерла год назад.

— Чтобы она горела в аду! Чтобы черти рвали её на куски…!

— Милые, добрые пожелания. Слова. Звуки. А надо делать дело.

Присев на краешек трона, она осторожно погладила плечо юноши.

— Пора брать свою судьбу в свои руки. Иначе…

Она снова, медленно, осторожно, запустила пальцы в волосы юноши, чуть отклонила его голову назад, наклонилась к его лицу, вглядываясь пристально в глаза:

— Иначе… Мне будет жаль. Когда вороны выклюют эти голубые глаза, а бродячие собаки на городской свалке будут рвать кусками это восхитительное тело.

Юноша нервно сглотнул. Его снова трясло. Но уже не от любовного жара, а от холода приближающейся смерти.

— Я… я не знаю… что делать… как спастись.

И вдруг, словно прорвав плотину, из глаз его потекли слёзы. Жаркое чувство благодарности за сочувствие, за доверие, явленное "прекрасной донной", подарившей ему себя, мгновения истинной страсти. Ему, полу-пленнику, полу-заложнику, полу-казнённому…

— Госпожа! Спаси меня! Кольчуга… побег… Куда?! В Велиграде меня убьют сразу или вернут герцогу! Мне некуда бежать! Мне везде смерть!

Он рыдал у неё в руках. А она, успокаивающе улыбаясь, принялась утирать ему слёзы полой его же плаща, ласково бормоча:

— Ну что ты… ну перестань… не всё так плохо… и это пройдёт…

Наконец, когда его неудержимый плач сменился негромкими всхлипываниями, она продолжила:

— Ты прав, малыш. Тебе, беглецу, сыну казнённого мятежника, везде смерть. В любой земле, у любого государя. Так стань государем сам!

Помолчала, давая угаснуть звуку внезапно вырвавшихся, смертельно опасных, изменнических слов. И повторила. Негромко, напористо, раздельно:

— Сам. Стань. Государем. В своей земле.

Хмыкнула, чуть улыбнулась, чуть поелозила по сидению.

— Первый шаг к трону ты уже сделал. Здесь. На троне древних императоров. Своими нескромными прикосновениями к супруге своего господина. Наполнив её тело своей сладкой слюной. Заставив трепетать и стонать её тело и душу. Ты — уже мятежник. Сильный. Смелый. Изощрённый. Изысканный. Ты отнял у герцога самое дорогое — его честь. Так отними же ещё и мелочь, часть земель, своё дедовское наследство.

Продолжая успокаивающе поглаживать запрокинутое к ней, залитое слезами, лицо юноши герцогиня Саксонская принялась излагать план восстания подданных против своего супруга. Некоторая несуразность такой формы супружеской неприязни, встревожившая юношу, была погашена милой улыбкой и убедительным ответом:

Чувство гордости, собственного превосходства над врагом, палачом и господином, хотя бы в части "ласк", успокоило юношу, позволило воспринять предлагаемый план.

Глава 521

План… так себе. Планчик.

Утренний гонец с приказом явиться в Палестину, немедленный отъезд в кольчуге с небольшой свитой. Дорожное нападение неизвестных. Полное подчинение их приказам. Скачка на север. Поиск сторонников, уничтожение противников. Прежде всего — сына Тшебысловапо прозвищу Корвин. Организация восстания, изгнание пришлых и уничтожение своих предателей. Победы, интриги, заговоры, походы — по обстоятельствам.

— Но ведь дядя вернётся…

— Тщебыслав? Нет.

— А герцог?

— Генрих… будет не опасен. А я помогу тебе отсюда. А потом, когда ты станешь королём ободритов как датчанин Кнут Лавард, тогда… Генриху уже за сорок… он может упасть с коня… или съесть чего-нибудь несвежее… И тогда безутешная вдова герцога Саксонского отдастся королю ободритов. Вот на этом троне древних императоров. Откуда некогда двинулось германское воинство "сокрушая всё огнём и мечом" в землях твоего народа. Это будет… забавное продолжение давней истории.

Женщина отодвинулась, стремясь выйти из столба теперь уже зелёного света, падающего на трон, на его узника. Спустилась с возвышения и встала перед взглядом юноши.

— Ты будешь сидеть там. Спокойный, уверенный. Могучий и грозный. В окружении своих страшных, злобных, залитых кровью поверженных врагов, бородатых воинов. Сюда приведут пленницу. Босую и простоволосую.

Она шлёпнула голой пяткой по плитам пола, встряхнула свободно падающими по плечам волосы. Русые прядивзметнулись, создав на мгновение серебряное, в свете луны, облако. Медленно, начав от шеи, ладонями с растопыренными пальцами, будто закрывающими тело, провела вниз, закрыла груди.

— По единому взмаху своего государя, грубые стражи мозолистыми лапами сорвут одежду с тела прекрасной пленницы, жестоко ухватив её за волосы, свяжут локти тонких белых рук за спиной, иколенопреклонённойбросят к ногам великого воина.

Озвучиваемый текст, хоть и сдержанно, но достаточно искусно был проиллюстрирован. Ладони, прикрывающие соски, неохотно, будто уступая грубой силе, отодвинулись назад, локти сошлись за спиной, заставив развернуть плечи, голова, словно ухваченная за волосы, запрокинулась, открывая белую шею, шаг вперёд и женщина опустилась на колени.

— И тогда ты увидишь не гордую герцогиню, не высокомерную госпожу, не полную ледяной холодности донну, но покорную невольницу, трепещущую в ожидании воли своего господина, страшащуюся вызвать его малейшее неудовольство, мечтающую каждой частицей свой души, каждой клеточкой своего тела доставить наслаждение владетелю своему, лечь тропинкой к радости хозяина.

Сквозь полуприкрытые веки, запрокинув лицо, женщина разглядывала "узника трона". В зелёном свете из витража мрачно смотрелось багровеющее лицо юноши. Да и ядовито-зелёный "корешок" ниже не внушал позитива.

"А он быстро восстанавливается. — подумала женщина — Или всё-таки позволить ему сегодня… "высшую награду"? Нет, всё сразу — чересчур".

Продолжая стоять на коленях перед троном, держа руки за спиной, чуть покачиваясь всем телом, она продолжала:

— И тогда ты, могучий и сильный, в славе побед, в торжестве власти, бросишь невольницу на ложе. На этот трон. Ты поставишь её или положишь. Как ты захочешь. Не твои запястья будут звенеть стальными браслетами, но её. Или — лодыжки. Или — ошейник. Удерживамаявластительной дланью, заставляющей безотрывно смотреть, сквозь слёзы бессилия и дрожь ожидания, на тех глупых, слабых, пыльных каменных львов, ощущая, в тревоге и томлении, прикосновения её господина. К любой части её нежного восхитительного тела. И ты возьмёшь её так, как тебе будет приятно. Ты овладеешь ей. Всею. Всеми приятными для тебя способами. Ибо ни в чём тебе не будет отказа. Тебе — великому воину и государю. Прекрасная пленница будет покорна и страстна. Её грудь будет издавать стоны любви, её тело будетизвиваться и прижиматься, ищавсякуювозможность наилучшим способом возбудить и утолить вожделение властителя ея. И самой — вкусить счастье прикосновения тела господина. А когда господин, удовлетворив свои желания, сочтёт позже возможным вновь позвать к себе для забав прекрасную наложницу, она явится немедленно. И будет стоять перед хозяином своим, не поднимая глаз, в волнении ожидая изъявления его монаршей воли, трепеща от радости видеть своего повелителя. Хотя бы — находится перед очами его. Ощущая как в предвкушении мимолётнойхозяйскоймилости, от одной лишь надежды на его снисходительное дозволение приблизиться, твердеют её соски, набухают губы и наливается соком лоно. Терпким горячим соком любви. От одного прикосновения, слова, взгляда. Просто — от упоминания его имени, чьего-тослова о нём. О хозяине, принадлежащей ему… вещи. Полностью принадлежащей.

"-Однако. Он не один тут, кто… восстановился. — отметила про себя женщина. — Но… слишком много пыхтения сразу и слишком много возни потом. Надо было подставить ему и другую туфлю".

Женщина "сняла" голос и образ, опустилась на пятки, расслабленно положив руки на колени, опустила голову.

— Всё это может быть. Если Николай Вартиславович окажется достойным. Достойным своего великого деда Никлоты, своего храброго отца Вартислава. Или — не быть. Выбирать будущее — тебе. И делать — тебе. Я — могу помочь. Советами, людьми, деньгами… чуть-чуть. У тебя нет ничего. Кроме имени. Кроме имён твоего отца и деда. Люди там, за Лабойихпомнят. Решился?

— Да! Чтобы овладеть тобой всеми приятными мне способами… Можно рискнуть. К чему мне жизнь, если в ней нет…

— Сделай. Себя. Своё имя. Громче, чем имена отца и деда. Когда Никлотой Великим будут звать тебя, ты — получишь. Но до тех пор — я твоя "прекрасная дама". Госпожа. А ты — мой верный и покорный раб. И это — тоже тайна. Не выдай, не проболтайся. Иначе — смерть. Обоим.

— "Не клянитесь. И пусть ваше да будет — да". Я — не клянусь. Я — говорю. Да.

"-Ого. А мальчик способен учиться, — удивилась женщина. И проявлять твёрдость. Это хорошо?".

— Тогда пойдём. Ночи коротки и было бы глупо попасться на глаза слугам сейчас. Когда мы… столько пережили.

Юноша был освобождён от наручников. Его немедленная попытка хотя бы потрогать губами, а лучше — руками, будущую "покорную прекрасную пленницу", была прервана шлепками и шипением:

— Ты что, забыл своё "да"?! Сперва — стань. Никлотой Великим.

Прихватив немногочисленное имущество, оглядев, напоследок, древний тронный зал, парочка закутавшисьв плащи, тихонько скользила по тёмным переходам замка. Недалеко, в поре десятков шагов, был проход на лестницу вниз, к комнатам князя Николая. Покои же герцогини располагались на этом же этаже, в ответвлении коридора чуть назад и влево.

Юноша уже достаточно оправился для того чтобы потребовать у "прекрасный донны" прощальный поцелуй. Он был убедителен: возможно, это вообще последний поцелуй перед смертью, предприятие-то рискованное. Весьма.

Женщина смилостивилась и позволила. Один. Самый последний. "Сорвать с уст госпожи прекрасной, один, лишь мимолётный, поцелуй". Негромко, но прочувственно, произнесла:

Увы, "мимолётно" не получилось. И — не один. Юноша, явно, сбился со счёта. Оторваться от него было не так-то просто: несмотря на возраст, он уже обладал немалой силой, а останавливать его жёстко женщина не хотела. Рассуждения типа:

— У меня же губы опухнут!

заставили юношу сдвинуться ниже. Напоминание о возможных пятнах на шее — ещё ниже. Как-то внезапно женщина обнаружила, что пояс её плаща развязан, плащ распахнулся, а жаркие ищущие губы будущего короля ободритов уже нашли её сосок.

Не-император, и даже, пока не-король, был, однако, счастлив. А его "пунцовый рот" ничего не сулил, ибо был занят. Он сосал, теребил и уже начал покусывать крупную коричневую горошину, ещё не остывшего от предыдущего блаженства и отзывчиво твердеющего на языке, соска "Прекрасной Дамы".

Женщина попыталась вырваться. Но безуспешно. Из-за разности в росте, ей пришлось сильно откинуться назад. Юноша куртуазно поддерживал даму под спинку. Оставалось лишь изредка поднимать голову и, вытянув до предела шею, злобно шипеть прямо в темечко полу-князя. Не часто. Всё реже.

Предшествующий монолог от лица "покорной пленницы", произнесённый с таким искренним чувством, которое достигается лишь глубоким погружением в образ, сбивал её реакцию. Несколько отстранённо она отмечала как вновь каменеют её соски от жадных губ юноши, как горит левая грудь, крепко сжимаемая царственной дланью будущего короля.

"Лаская грудь её рукой неприхотливой"…

"-Может и правда, дать ему? В конце концов, а вдруг он в самом деле станет королём? Королей у меня пока…, — чуть туманно размышляла женщина".

Её, несколько утомлённое предшествующими ласками на троне, тело вновь теплело, наполнялось томлением, ожиданием, предвкушением чего-то… приятного, сладкого. Возможности перестать думать, пытаться всё предвидеть и контролировать. Просто уступить, просто позволить. Отдать себя этим сильным рукам, этим жарким губам, этому горячему телу. Позволить чувствовать. Себя.

"-Прочему бы и нет? Ведь я этого достойна. После стольких трудов…".

В "чувстовании себя" она вдруг заметила лишнее. Что-то твёрдое и горячее упёрлось ей в бедро. Пара мгновений осознания происхождения этой досадной помехи — и волна раздражения придала ей сил, выплеснулась резким движением: она резко ухватила, сжала. Юноша настороженно замер. Не выпуская из губ её соска, он настороженно посмотрел вверх, на лицо своей дамы. "To be continued"? А как именно "to be"?

"Прекрасная донна", выгнувшись, приподняв до предела сил своих, голову, смотрела на пару голубых глаз, вопросительно уставившихся с её груди.

"-Редкий случай. Обычно гляделками вылупляются "на" женскую грудь. А здесь наоборот. — мельком отметила "прекрасная дама".

И тут же однозначно сформулировала:

— Оторву.

— Э… Тогда я не смогу стать Никлотой Великим!

— Значит — не станешь. Недостоин.

— Отпусти.

— Сначала ты.

Выбирай: или благородная донна и её преданный слуга. Или покорно трепещущая пленница. Перед великим королём. Ты уже король?

Её насмешливый тон бил не хуже пощёчин. Юноша резко разжал руки, женщина, чуть не падая, отшатнулась к стене, инстинктивно ухватив сильнее имеющуюся в руке опору. Юноша ойкнул.

— Ты сделала мне больно.

— Ничего. "Прекрасная госпожа" должна мучить своего "верного рыцаря". А тот должен радоваться и совершать подвиги в её честь.

Юноша смотрел зло, набычившись и, чтобы не допустить ненужного продолжения, дама снова "ударила" по больному:

— Но я снизойду к твоим нуждам. Я подарю тебе в дорогу свои туфли. Надеюсь, двух белочек тебе хватит? Неугомонный мой.

Юноша вспыхнул так, что это было заметно и в темноте коридора. Она тут же сменила гнев на милость:

— Иди, иди мой верный рыцарь, с своему ложу. Сегодняшние сновидения подарят тебе множество сладких картин, исполнение твоих сокровенных мечтаний. А я отправлюсь к себе. И ты, о мой рыцарь, будешь царствовать в моих грёзах. Всеми, даже не выразимыми словами, из-за скромности моей, способами. Иди.

Юноша снова потянулся к ней. Но остановился, поклонился и отправился. Вниз по лестнице. В припрыжку, что-то негромко напевая. Что-то бравурное на провансЕ:

Дама удовлетворенно, хотя и чуть грустно от неизбежности грядущего расставания, усмехнулась ему вслед.

— Мальчишка. Похотлив, тщеславен, мстителен, самовлюблён. Щегол желторотый. Прикусил. Аж горит. Но — приятно. Когда тебе так… поклоняются. Чувствовать восторг этого мальчика, управлять им, его чувствами. Его мыслями, желаниями… Может, "снизойти"? — Нет, поздно. Да и неисполненные желания — куда более крепкие поводья, чем желания исполненные.

Подобрав упавший пояс, она неторопливо, вся ещё во власти жарких поцелуев и крепких объятий, подставляя горячее, от ласк влюблённого юноши и вызванных ими вновь собственных томных желаний, нагое тело в распахнутом плаще предутренней прохладе, наполнявшей в этот час залы и коридоры древнего замка, женщина двинулась к своим покоям.

Планируя сегодняшнее мероприятие в тронном зале древних императоров, герцогиня предприняла ряд предосторожностей. Вечно толпящиеся в прихожей слуги были отпущены, местные жители замка, нечасто осчастливливаемые визитами своих господ, вообще поднимались на этаж только для генеральной приборки. Можно было не опасаться встретить кого-нибудь в этих переходах. И насладиться редким мигом свободы. Наготы, не подставляемой намеренно, демонстративно или как бы случайно, под чей-то нескромный похотливый взгляд, не сдерживаемой постоянным трусливым опасением, ежеминутной необходимостью оглядываться и прислушиваться в тревоге от возможности появления непрошенного свидетеля, но позволяемой самой себе; естественных движений, не стесняемых тяжелой и неудобной одеждой; вдыхать всей кожей овевающий свежий воздух, а не чужие застарелые, тяжёлые ароматы. Как бы не стирали платье прачки, но, надетое с утра, уже к вечеру оно несло на себе свечной и лампадный угар, человеческий и конский пот, лук, чеснок, вино, жирное мясо и солёную селёдку… Ощущение овевания чистотой ещё не начавшегося, но уже предчувствуемого рассвета, было восхитительно.

Ещё десяток шагов, условный стук, на который откроет двери верная камеристка. Сброшенный ей на руки тяжёлый плащ. Испорченные туфли — в угол. По самаркандскому ковру так приятно пробежаться босиком! Кусочек курочки с зеленью, небольшой кубок хорошего рейнского (после подобных приключений у герцогини появлялся сильный аппетит), ночная рубашка… — нет! Сегодня я сплю нагая! Белоснежные простыни… Но сначала — два ведра горячей воды, сохраняемые в тулупах с вечера, широкий таз, мягкие, успокаивающие движение рук обученной служанки, втирающей драгоценные благовонные масла… и — спать. Хотя бы часа три. А потом — снова. Дела, заботы, повеления…

Улыбаясь сама себе, своему столь близкому и приятному будущему, женщина завернула за угол. Здесь не было даже узких бойниц, пропускавших хотя бы отсветы света уходившей луны в первую часть коридора. Зажигалка? — Сама же выложила, чтобы не рисковать. Если кто-нибудь увидит свет в погружённых в темноту переходах древнего замка — возникнут вопросы. Проколоться по глупой неосторожности после всего сделанного…

Низко склонив голову, напряжённо вглядываясь в темноту под ногами, придерживаясь рукой за стену, герцогиня сделала пару шагов.

Вдруг что-то сильно сжало её левую руку с поясом. Одновременно дама получила мощный подзатыльник. Сбивший на нос капюшон плаща и бросивший её лицом на стену. Она инстинктивно вскинула свободную руку, пытаясь защититься от столкновения с древними камнями. И тут же получила мощный удар по печени, точнее — по реберной дуге справа. Вдох, начавшийся с инстинктивного "аха" от подзатыльника, так и не закончился: острая боль заставила замычать сквозь сжавшиеся зубы, наполнила глаза мгновенными слезами. Внезапно ослабевшие ноги перестали держать, и она сгибаясь в поясе, прижимая локоть к больному месту, начала сползать по стенке, полностью утратив интерес к окружающему миру и происходящему в нём.

Через несколько неосознаваемых мгновений, смутно воспринимаемых рывков и толчков, новые ощущения застали отвлечься от боли в правом боку.

Она лежала ничком, ощущая древние камни коридора замка всем своим обнажённым, только что омываемым серебром луны и нежным дыханием зефира, уже предвкушавшем тепло предстоящей ванны и скольжение дорогих масел, а ныне брошенным в пыль и грязь давно не метённого пола. Каменные крошки, сколы плит, обычно не замечаемые из-за подошв, сметаемые нерадивыми слугами к стенам и в закутки, равнодушно впивались в её нежные груди, живот, бёдра. В совершенство высокородного тела, ещё столь недавно вызывающего священный трепет в юношеской душе ревностного поклонника возвышенной куртуазности.

На жадно целуемых всего минуту назад влюблённым юношей губах, она ощутила жёсткую ткань подола своего плаща, уголок которого был заправлен ей глубоко в рот. Сам же плащ был плотно, в несколько рядов замотан вокруг головы, избавляя хозяйку не только от созерцания своего нынешнего несчастливого положения, но и от посторонних звуков. Даже и дыхание её было затруднено многими слоями ткани на голове и шнуром, обычно удерживающим плащ на плечах, но ныне сбившимся и сжимающим нежную белую шею.

Ещё не вполне отойдя от острой и внезапной боли в боку, от рывков и падения, она попыталась двинуть руками. Увы, они были связаны за запястья спереди и привязаны на затылке, над плащом, завязками всё того же злосчастного пояса, шитого чёрным шёлком, который она несла, минуты назад, легонько покачивая в руке. Счастливо и расслабленно улыбаясь себе под нос.

Лёгкое шевеление пальцев позволило ощутить над затылком дерево. Доски.

— Гроб?! Меня похоронили заживо?!

В приступе паники женщина попыталась сдвинуться, отползти из-под этой "крышки гроба". И получила резкий удар по ноге.

Очередная вспышка боли вызвала волну радости:

— Нет! Я жива! Я не в гробу!

Однако радость быстро прошла: тяжелая жёсткая пятерня надавила ей на позвоночник между лопатками, прижала нестерпимым грузом нежную кожу её белоснежной груди к выщербленному каменному полу, к крошкам и пыли на нём. Затем твёрдое, подобное камням пола, колено, обтянутоеплотнойтканью, надавило сзади, в небольшой промежуток между её сведённых бёдер. Мгновение, чисто инстинктивно, она пыталась сопротивляться. Но резкий толчок гранитного, в колючей грубой шерсти, колена заставил прекратить бессмысленное своеволие. Герцогиня вздохнула и позволила своим коленкам покинуть друг дружку. Уступая грубой силе взламывающего её оборону неизвестного противника, важный плацдарм на этой, обычно тщательно контролируемойи оберегаемой от посторонних, территории

— Ладно, пусть так. А то этот придурок ещё и прыгать начнёт…! — лихорадочно соображала план контратаки женщина.

Впрочем, ни одного звука она не могла издать: жёсткий уголок её плаща, лежащий на языке, препятствовал артикуляции. А наружу и вовсе не выходило ни звука из-за четырёх слоёв замотанной вокруг головы ткани. Даисама она не слышала ничего, кроме ускоряющегося шума крови в ушах.

Толчок вторым куском шерстяного гранита — коленом, помещаемым рядом с первым, также между её бёдрами, она восприняла уже спокойнее. Послушноещё шире раздвинулаколени, проехавшись ими по треснувшим за столетия плиткам пола, не обращая внимания на впивающуюся в кожу каменную крошку. Предвосхищая предполагаемые цели и намерения жестокого агрессора, предупредительно приподняла задок, как бы предлагая более удобный доступ и впечатляющий ракурс, перенесла вес на правое колено. И со всей силы ударила назад левой пяткой. Туда, где, по её расчёту, должен был находиться, преклонивший гранитно-колючие колени свои в алтаре её раздвинутых ляжек, неизвестный пилигрим.

Увы, кем бы он не был, он не потерял бдительности. Лодыжка была поймана. И больно сжата в грубом кулаке. А второй кулак, уже знакомый с печенью жертвы, сильно ударил по копчику. Женщина рванулась вперёд, но голова в коконе многослойной ткани упёрлась в преграду. Рывок вверх. Но древнее дерево нависало над ней крышкой гроба. А сзади не пускал камень колен насильника.

Упёршись жёстким кулаком в начало ложбинки между её белыми ягодицами выразительнейших очертаний, покрытыми столь нежной кожей, что возможный король ободритов час назад задыхался от восторга лицезреть их движение, просто прикоснуться к ним взглядом, от счастья ощущать хоть часть их своим гладким юношеским подбородкам, мучитель неудачливой поклонницы единоборств "в положении лёжа", рванул попавшуюся в плен тонкую, белую даже в темноте коридора, полусогнутую женскую ногу. Вперёд, вверх, вправо. Продолжая не спеша поворачивать крепко зажатую в широком кулаке лодыжку, он заставлял подниматься женское колено, со свежими, только наливающимися ссадинами от близкого знакомства с древними камнями, за которым следовало бедро, вынужденное занимать положение, ему от природы не свойственное, болезненное непривычным растяжением мышц, превышением предельных возможностей суставов.

— А-а! — Коротко вскрикнула в своём коконе на голове женщина. — Боже! Он же вывернет мне бедро! Как куриную ножку!

Подержав несколько мгновений на весу, мгновенно ставшуюбессильной, расслабленной, чуть было не потерявшую хозяйку, конечность, как безжизненную вещь, бросил её на пол. Наваливаясь немалым весом на упёртый в крестец каменный кулак, прижимаясь колкой грубой ткань одежды к нижним, нежнейшим частям женских ягодичек, протолкнул лодыжку мелко дрожащей от пережитой боли, утратившей на время способность к движению, ноги, ближе к голове женщины, так, что пятка перестала быть самой удалённой от головы точкой её тела.

— Дура! Дура ленивая! Когда в последний раз ты занималась собой! Когда были нормальные растяжки и всё остальное! Интриги, войны, совещания, финансы, заговоры… Дура! Гимнастика! Зал! Турник! Выездка! — ругала себя этими и прочими последними словами плачущая от боли женщина в четырёхслойном мешке из собственного плаща на голове.

Лёгкий толчок коленом в бедро другой женской ноги послужил достаточно понятным приказом для того, чтобы и вторая ножка заняла симметричное положение.

— Боже! Что он со мной сделает?! Зачем он меня так… сильно растопырил?! Я же ведь уже согласная, меня же уже и так…

Однако, когда "итак", в форме шершавой обветренной намозоленной ручищи, внезапно схватил её за промежность, она не смогла сдержать инстинкта: рванулась, пытаясь отодвинуться от такого, грубого, обещающего новые сильные боли, вторжения в столь интимную, нежную часть своего тела.

Увы, ничего кроме панического повизгивания внутри себя и некоторого намёка на елозанье снаружи, сделать было невозможно. А инстинктивная попытка вжаться бёдрами, сильнее прижаться лобком к полу, спрятать от мучителя свои наиболее трепетные части, свои нижние губы, ещё не остывшие от жарких поцелуев будущего короля, от изысканных движений языка влюблённого юноши, лишь ухудшила положение.

Нечто твёрдое, жёсткое, корявое, чужеродное неторопливо прогулялось от её поясницы вниз, прошлось, царапая кожу беззащитной жертвы, по ложбинке между её инстинктивно сжавшимися ягодичками, упёрлось ей в заднее отверстие. Постояло, надавливая всё сильнее, и, будто рыцарское копьё, нашедшее небольшое. но уязвимое место в изящном сочленении богато украшенного доспеха, проламывая сжавшийся, испуганно дрожащий в предожидании неизвестности и боли, мышечный завиток, рванулось вглубь. Разрывая кожу, мышцы, чувства… взрывая острую боль, пронзившую всё женское тело до основания черепа.

Паника вновь снесла все преграды, устанавливаемые разумом. Мыслей не было. Язык, обдираемый о вбитую в рот ткань плаща, мог лишь немо вопить:

— Нет! Не надо! Нет!

В темноте кома ткани на голове женщина кричала, заливалась слезами, задыхалась от недостатка воздуха, от режущего шею шнура плаща, от боли, от страха… И вдруг замерла. Там, между ягодицами, в глубине её тела происходило нечто.

Не имея возможно видеть и слышать, не обладая достаточным опытом для сравнения и предвиденья, она панически вслушивалась в себя, в своё мучимое, страдающее во многих местах, тело. В ту его часть. Властью над которой она уже не обладала даже внутри себя. Которой обладал её неизвестный гранитно-колючий захватчик.

Жестокий "таран", вторгшийся внутрь, пробивший, грубой силой своей слабую защиту, принёсший столь болезненные, сокрушительные повреждения и нежныммышцамзавитка, и отнюдь не обветренной коже вокруг него, и потрясённому измученному сознанию, чуть повернулся. Вызывая на каждом миллиметре своего движения не только боль, подобную вызываемой острой сталью, когда та отрезает от живогоещётело мелкие кусочки, но и ужас. Своей непонятностью. И полной собственной беспомощностью.

"Как гриб. Их — едят. А они глядят".

Но женщина не могла дажевзглянуть напроизводимоесней. И — производившего.

А потом "таран"… согнулся. И придавил, чуть натягивая изнутри, стенку наполняемого им, "пробитого в стенах осаждённой крепости прохода", за отверстием "пролома" в сторону живота.

Так отряд осаждающих крепость, ворвавшийся в подземный ход и пройдя под стеной, не продолжает движение по подземельям, но поворачивают в ту сторону, где их ожидает наиболее богатая, наиболее желанная добыча. Громя и круша всё на своём пути.

Совершенно ошеломлённая женщина, с широко открытыми, переставшими, от потрясения, плакать глазами, с распахнутым ртом, в котором кусок сукна вдруг перестал занимать большую часть пространства, смотрела перед собой в абсолютную темноту. Не видя её. Собравшая всё своё внимание, всю свою душу — туда. Где с ней происходило… где над ней производили… что-то.

Режуще-твёрдый "предводитель нападающих", мучитель её — не длил паузу. Подобно тому, как иприпервом успехе приступа не следует останавливаться, давая защитникам время преодолеть страх, пережить остроту потерь, собраться с силами, мыслями, духом. Натиск надлежит усиливать, чередуя формы и направления атак. И второй "таран", подобным древним стенобитным орудиям, изготавливаемых из толстого неошкуренного бревна с округлой, усиленной металлом ударной частью в форме головы барана, пробил другие "ворота" её тела и души. "Створки" её "врат райских насаждений", ещё плотненькие, ещё не потерявшие упругости после изысканной демонстрации языковладения "верным рыцарем" в своей "прекрасной донне", были грубо смяты, пробиты, отброшены.

Тщетно пыталась сокрушаемая крепость остановить жестокое вторжение, собирая последние силы, пытаясь сокращением внутренних мышц воспрепятствовать беспощадному врагу. Или хотя бы отползти от него.

Однако, кода оба "штурмовых отряда" оказались уже внутри, друг напротив друга — продвижение прекратилось. Второй "таран" тоже изогнулся. И надавил на панически пульсирующую внутри женского тела тонкую прослойку плоти навстречу своему брату. Так отряды, ворвавшиеся в город с разных сторон, стремятся к избранному ими для встречи месту — арсеналу или ратуше. С тем, чтобы соединившись, довершить истребление несчастного поселения.

— О господи! Что он со мной делает! Что он сейчас сделает?!

Ответ был получен незамедлительно. Но не услышан, а ощущён. Два пальца, как будто выкованных из лучшего германского железа, вторгшиеся в столь чувствительные, в столь мягкие и нежные места "прекрасной донны", которая даже и в самых нескромных мечтаниях своих, последующих за прослушиванием наиболее возвышенных песен искусных менестрелей и миннезингеров, не могла вообразить подобного, двинулись навстречу. Сжимая тонкую горячую прослойку дрожащей живой плоти между ними, всё сильнее.

Паника снова охватила женщину:

— Нет! Не надо! Он же порвёт меня! Не хочу! Господи! Пусть он смилуется надо мной! Пусть бьёт, мордует, унижает… Пусть! Я согласна! Я всё сделаю, что захочет! Я ему сапоги и всё остальное по три раза на день вылизывать буду! Не надо меня рвать! Живьём! Пожа-а-алуйста!

Увы, её мнение не было интересно. Да и не слышно.

Зажатая жестокой, твёрдой, бесчувственной, неумолимой, подобной клешне морского рака… сжимающимся клещам из двух пальцев, ожидающая страшного, кровавого, смертельного, женщина вдруг почувствовала, что сжатие прекратилось. А её тело, точнее, ту часть его, что содержала наиболее интересные для клешневатого "покорителя крепостей" места, потянули вверх.

Это было нежданная радость, облегчение, надежда:

— Это ещё не конец, он ещё чего-то хочет, куда-то меня тянет…

Её тянули вверх. И она, с невыразимой радостью облегчения, пошла, потянулась всем своим многострадальным телом, всей своей страждущей после потока мучений душой, навстречу пожеланиям своего нового повелителя, выраженного столь не куртуазным, но столь однозначным, пусть и не наглядным, но вполне ощутимым способом.

— Лишь бы успеть. Подставиться, предложиться. Пока не началось. Снова. Дико. Больно. — это были не высказанные еюмысли, но мгновенно промелькнувшие чувства.

Оставаясь прижатая обнажённой грудью к пыльному каменному полу, она послушно, даже — с восторгом, с надеждой на понятное, пусть и неприятное, но достаточно обыденное продолжение, послушно приподняла свой беленький задок. Постаралась придать ему наиболее удобное для невидимого и неслышимого владельца, положение и вид.

Успокоенно выдохнула в темноте кома материи на своей голове.

— Ну вот. Это-то понятно. Ещё Адам проматерь Еву в Райском Саду… Из двух зол следует выбирать меньшее. Потерплю. А уж потом…

Что "потом" — домыслить не удалось. Два других отростка этой чудовищной, причиняющей мучение, стыд, страх… клешни, нашли себе путь в открывшемся промежутке между полом и приподнятом низом живота женщины. Легли на её кожу. Пошевелились, оглаживая достигнутое.

— Удивляется, гад. Волосни не нашёл. А лобковую вошь ты выводить будешь?

Ответа не последовало. Да вопрос и не был услышан. Зато вся эта часть женщины, от крестца до лобка, именно та, которая вызывает столь сильные восторги немалой части хомнутых сапиенсом самцов, которая есть источник происхождения всего человечества, оказалась сжата мощной жестокой лапой. Подобно Змею Горынычу, сокрушившему как-то в споре с Ильёй Муромцем придорожный булыжник в мелкий песок, так и эта когтистая длань стремилась, как казалось, сокрушить, смять в комок бесформенной глины данный экземпляр причины вдохновения возвышенных стихов сочиняющих их талантливых и не очень поэтов, и объект вожделения их всех. Вне зависимости от способности к рифме.

"Когтистая лапа" не было сильным преувеличением. Утвердившиеся в нижней части живота женщины пальцы, не только давили, но постепенно загибались, всё глубже впиваясь в чистую нежную, регулярно избавляемую от волос и умасливаемую дорогими маслами, удивившую их гладкую кожу. А согнувшись, медленно двинулись вниз, процарапывая, по предмету восхищения восторженного будущего короля ободритов, своимидавно нестриженымиострыми твёрдыми ногтями с заусеницами, две тонкие кровавые ссадины.

Женщина дёрнулась от боли, напряглась, сжалась. И в ответ мгновенно сжалась на ней и в ней — когтистая лапа. Готовая не только неторопливо сдирать шелковистую кожу кусочками с живоготрепещущеготела, но и вырывать из этого тела куски горячего, живого мяса.

— Спокойно. Только спокойно. Терпи. И это пройдёт, — повторяла себе женщина.

Выдохнув в душную темноту своего матерчатого кокона, она заставила себя расслабиться. Лапа чуть задержала захват, чуть пошевелилась из стороны в сторону, чуть повстряхивала плотно стиснутый в ладони женский задок. Словно проверяя полноту и необратимость явленной покорности. Словно напоминая: "И длань моя на вые твоей". Или на чём ещё подходящем. И тоже ослабела. Пальцы по одному прекращали своё жёсткое касание. Отпустилипроцарапанноетело нижние, отодвинулся, кажется и вовсе покинул пробитые "ворота крепости" второй таран.

Бешеный стук женского сердца стал стихать. Но первый "таран" вдруг провернулся. Вызвав своей неожиданностью и потоком резких ощущений, короткое, исключительно инстинктивное, вздрагивание женского тела.

А-ах! — вскрик-вздох. И немедленный, подгоняемый страхом вызвать недовольное недоумение своего владельца в проявлении глупой вздорной дерзости, и неизбежно незамедлительно следующую боль — о-ох — выдох.

— Нет! Нет! Это просто случайность! Соринка в глаз… Всё хорошо. Я твоя. Вся. В руке твоей. Господин.

Слова эти, даже и будучи высказанными, не могли прозвучать вовне. Но одновременно, даже без мысленного приказа, даже до слов, тело её всё выразило наглядно: робко, будто прося извинения за невоспитанность хозяйки, прижался к "тарану", старательно игнорируя причиняемую себе этим движениемболь, истерзанный, окровавлённый мышечный завиток, и тут же разжался, освобождая "тарану" свободный путь внутрь прогнувшегося, добровольночуть налезшего на источник мучений, предлагающего познакомиться с собой глубже, тела.

"Для вас — везде пути открыты".

Глава 522

Жёсткая клешня вдруг резко ухватила правую ягодицу женщины. Уже горячую, уже раскрасневшуюся от прилившей крови. Покрутила. Вызывая острые ощущения в многострадальном заднем отверстии. Сжала. Трепещущий в ладони кусок мягкого тёплого мяса. Сильнее. Ещё. Вдавливая, вминая нежную кожу в нежные мышцы. Делая им больно. Уродливо меняя форму, восхищавших немногих удостоенныхсчастьявидеть столь совершенное полушарие. Пальцы чуть подвигались, будто примерясь как бы тут удобнее ухватить. Чтобы вырвать. Кус на жаркое. Потянули вверх и в сторону.

— Боже! Крестоносец! Как в Мааре. Они отрезали груди и ягодицы у живых и жарили на кострах под крики умирающих жертв.

Страшная картинка торжества христова воинства была отвергнута остатками разума, сохраняющимися в уголках захваченного болью и паникой сознания.

— Расслабься, расслабься, — повторяла себе женщина, заглушая новые сигналы боли, рвущие голову.

Напряжённо прислушиваясь, но не к звукам вовне, а к ощущениям внутри, к происходящему там, сзади, совершаемому с ней жестоким обладателем её скручиваемой ягодицы, она инстинктивно ожидала новой неожиданной боли. И уговаривала себя потерпеть, не напрягаться, быть послушной. Покорной, безвольной. Не только умом, но и каждой мышцей, каждой клеточкой своего тела. Отдаться. Полностью.

— Это всё — его. Имение. Он же не будет портить свою собственность?

Увы, воспоминания о деяниях славных католиков при спасении Гроба Господнего от неверных, опровергала эту логику. Любую логику разума. Итело не послушалось: когда новый вражеский "таран", ворвался, круша и сминая остатки истерзанных створок её "ворот наслаждений", она закричала и дёрнулась.

Но — куда?!

Лишь клешневатые пальцы на её ягодице резко сжались, снова впишись до крови в её нежное дрожащее тело. А крик не был услышан, не был даже издан: звуки утонули в промокшем уже от слюны, разбухшем куске грубой плащевой ткани на языке.

Новый "таран" бы куда больше предыдущего. Куда "головастее", толще. Уже не медный баран, а целый бычара. Из дурно кованого железа. И "разрушения", производимые им, были кудаболезненнее. Подобно доисторическому мастодонту, вдруг провалившемуся в пещеру, он пёр вперёд, сокрушая всё на своём пути. Расталкивая, сминая, обдирая своей твёрдостью мягкие, никогда не видавшие света, нежные, наполненные кровью, стенки, оказавшейся, наконец-то, доступной ему, сокрытойтайной пещерки.

Продираясь всё глубже и глубже в темноту её тела, мастодонт встретил преграду. Женщина вскрикнула от мгновенной острой боли. Но никто не услышал. А короткая судорога, слабенький намёк на движение, была немедленно погашена жимом и хватом клешни на ягодице. Просто удивление:

— Что за глупое дерзкое своеволие? Ты — в воле господина. И рука его на тебе. Вот здесь. Чувствуешь?

В ответ на неуслышанные слова, выражаемые лишь движениями заскорузлых мозолистых пальцев на нежной, белой, но уже горящей пунцовым цветом коже порядком помятой попки "прекрасной донны", трепет страдающей плоти выразил слова непроизнесённые:

— Нет-нет! Она мечтаетисполнить всякое желание его наиболее приятным для него способом. А слабое движение тела… Это не она! Это — оно! Само. Просто глупое. Непривычное. Но — привыкнет. Как я привыкла.

Бессвязный лепет. Испуг волокон мышц, клеточек кожи, капающих в темноте шерстяного кокона слёз.

Она — так чувствовала. Она вовсе не хотела выходить из власти его. Пусть жмёт, пусть давит, лапает, крутит, всовывает… Как соизволит. Она вся на всё согласна. Лишь бы не было снова такбольно…

Мастодонт заинтересовался. Остановился. Отступил. Как казалось — в размышлении.

Безумная надежда вспыхнула в её мозгу. Нет, не на избавление от… этого всего. Но на прекращение хотя бы вот этой острой, режущей боли. Как-нибудь ещё. Но не по этом месту. Или, хотя бы — не сразу.

Разве какая-то преграда из женской плоти может остановить это ископаемое животное? А уж чьё-то глупое мечтание о милосердии, о снисхождении…

Новый бросок. Новый неслышимый снаружи крик женщины. У неё снова текут невидимые с стороны слёзы, снова не хватает воздуха. Снова дрожит и пытается убежать глупое тело. Но неподъемная туша упирается ей кулаком в загривок, прижимает, вминает в камни пола, распластывает. Заставляет быть послушной. Лежать. Терпеть. Покорно ожидать нового удара. Внутри себя. Где мастодонт, потыкавшись возле "ворот", вновь устремляется, по уже проторённому, широкому пути, к "преграде".

Она смирилась, она заставило своё тело воспринимать происходящее, как нормальное, как нечто повседневное, не интересное, не опасное, привычное. Здесь — не она, это — не с ней. И очередной, пятый или шестой, бросок мастодонта в темноте пещеры, не достиг цели. Не принёс ощущения разрезания по живому.

— Вот и хорошо, вот и славно — подумала женщина смаргивая с ресниц слёзы, — растянулась уже. Теперь можно принимать этого скота спокойнее. На всё длину.

По римским законам, защитникам крепости, не сдавшимся до первого удара тарана, было отказано в любых правах. Здесь не Рим. Прав у неё — никаких нет. Только одно — терпеть и надеяться. Что это когда-то кончиться. Как-то. Что она останется живой и целой. Где-то. В чём-то. Более-менее. А пока — покорность. Послушание. Предоставление себя для любого желания мастодонта. И его хозяина.

Мастодонт ещё долго носился по пещере. Выискивая наиболее мягкие, неободранные ещё места, менял угол наклона и силу удара. Потом его хозяину надоел этот бесчувственный кусок мяса, он решил поразвлечься — засунул руку под плотно прижатое к полу тело и начал щипать за груди, прижимать вялый, опавший от потока болей, сосок к каменной крошке на полу. Елозить им, надавливая на женщину сверху.

К счастью, его фантазии не отличались изобретательностью, взбадривать женщину всё новыми и новыми видами боли он не мог. А любая боль со временем тупеет, омертвляется. Одна раньше, другая позже. Ипервым пропадает страх. Ставшее привычным — не страшно. Хотя может быть очень мучительно. Вслед за исчезновением страха, исчезает и душевный трепет. Остаются рефлексы. Как у лягушачьей лапки. Которую бьют токам. Мышца — сокращается, а жизни — нет. Экспонат. Наглядное пособие.

Толчки, щипки, тяжелая туша, вдруг навалившаяся ей на спину всем весом, так, что затрещали вдавливаемые в каменный пол рёбра, лишившая её дыхания, воспринимались всё более отстранённо. Ей не хватало воздуха, мысли и чувства, проносившиеся прежде ярким стремительным вихрем, стали кружить медленным хороводом тусклых, бесцветных теней. Она всё более впадала в некий род транса, сна, обморока…

Однако и у спящего человека есть кусочек вечно бодрствующего мозга. "Будильник". "Сторож". "Сторож" зазвонил. Она тяжело встряхнула головой. Кусок сукна во рту, многослойный мешок на голове… ничего не изменилось. Ничего? Она прислушалась. Снаружи было тихо. Как и прежде.

Собственные ощущения…? — Больно. Тело отзывалось болью. Кричало о боли. В коленях — от каменного пола. В груди — от пола и щипков. В левом боку — от щипков, в правом — от первого удара по печени. И дальше там… жгло, саднило, горело, опухало, тянуло, дёргало… болело. Но, как кажется по ощущениям, или точнее — по их отсутствию, снаружи никого нет…

Она осторожно пошевелилась. Ничего не произошло. Чуть передвинула колени. Которые сразу пронзила боль. Ничего. Ожидая каждый миг нового удара, вытянула ноги. С несдерживаемым стоном свела их. Попыталась. Вытянулась на полу во весь рост. И вдруг разрыдалась. Прижимаясь всем телом к этому проклятому, твёрдому, выщербленному каменному полу древнего замка первых германских императоров. На котором её только что… Как безропотную девку, как только что захваченную рабыню, как распяленную лягушку… Таранами, мастодонтами, клешнями… Снаружи и изнутри. Её белое, нежное как шёлк, прекрасное, лелеемое, многими мечтаемое… тело. Сдирая кусочки кожи и сминая кусочки плоти… бросили, вдавили, изломали, выкрутили, выбросили… как использованную старую дырявую половую тряпку…

Сожаления о брошенности в такой ситуации показались ей неуместными.

— Жаль, что это скот не побрезговал мною, как старой тряпкой, с самого начала, когда я шла в спальню. Кстати…

Воспоминание о цели. О собственной спальне. О предшествующей ночи сюнымНиклотой…

Какие… бессмысленные, ничтожные мелочи! После всего… что с ней здесь… когда её…так…Какие ободриты?! Когда только что… такое… учиняли и исполняли… на ней… в ней… с ней…

Планы, предшествующие этой ночи, мысли и чувства её первой половины, казались совершенно… потусторонними, не из этой жизни, не про неё. Вообще. Сказкой из повествованиях о ангелах небесных. Которые устраивают, там, на небесах, заговоры, войны, мятежи. Вон, как Павший ангел. Но их же так не…! До глубины души, до глубины тела…

То, что было до того, как она повернула в темноту короткого коридора перед своей спальней, и то, чтослучилосьпосле… никак не связывалось, ничем не объединялось.

Думать о чём-то "до", вспоминать, представлять было… безумно горько. Тяжело. Невозможно. А думать о том, что "после"… невозможно. Стыдно, противно, больно. Нечем. Мыслей — не было. Куски ощущений. Отвратительные. Рваные. Болезненные. Хотелось завыть. Биться головой о стены. Чтобы сделать себе ещё больнее. Чтобы выбить эти воспоминания. Чтобы выплеснуть мозг. Чтобы не жить.

Но откуда-то из глубины сознания выплыла сардоническая кривая усмешка:

— Ну-ну. Первый раз, что ли? Расслабилась, дурёха. Помягчала, бдительность утратила. Утратилаожидание мерзости со всех азимутов. Да, больно, гадко… У-у-у-у! Но — и это пройдёт.

Продолжая нахлёстывать собственное самолюбие собственной же злой насмешкой:

— Что, дура, коль головёнка хренью заполнена, так и брюхо хреном накачают. Хорошо хоть, не понесу от этого… скота. Новых маленьких скотёнышей не будет.

Злость на себя, формы слов: будет — не будет, формы будущего времени, заставили вспомнить о настоящем.

И она встревожилась.

— Сколько сейчас времени? Уже рассвет? Сейчас придут слуги, увидят меня… такую. Пойдут слухи, толки. Никлота не поедет на Север. Всё пропало. Если не выберусь.

Она снова пошевелилась. И, к радости своей, обнаружила, что завязки на её кистях развязаны. Рискнула отползти из-под "крышки гроба". Кажется, рядом никого нет. Но, уверяя себя в этом, она каждое мгновение ожидала натолкнуться на препятствие. На то твёрдое колено, которое раздавливало в стороны её бедра. На те железные пальцы. Терзавшие её телоизнутри и снаружи. Да хоть просто на сапог своего недавнего хозяина. Только что — хозяина всего её тела, души. Мыслей и чувств. Страха и боли. Триумфатора, взявшего жестоким штурмом её крепость. Втоптавшего в пыль и каменную крошку древнего пола.

Сперва нервно, потом, заставив себя успокоиться, испугавшись запутаться, она освободила руки. Встала на колени, продолжая напряжённо вслушиваясь в тишину вне кокона. Слепо развязала удерживающий ком материи на её голове пояс. Стянула его. И замерла, не осмеливаясь снять последнюю преграду перед взглядом на окружающий мир. Ожидая… Чего-то — удара, хохота, пинка, плети… И плащ сам, просто по закону того самого Исаака, развернулся, съехал с её головы.

Она стояла на коленях посреди небольшой ниши, в двух шагах от коридора к своей спальне. У стенки — тяжелая дубовая скамья. Видимо, ровесница того первого императора. Наступал рассвет, слабенький отсвет от далёких окон-бойниц позволял оглядеть помещение. Кроме пыли и каменной крошки на полу ничего не было. Кроме неё самой.

Мир не изменился. Замок не изменился. Ничего не изменилось. Кроме неё самой.

— Пора в постель. Бегом. Пока слуги не пришли.

Давя стоны, кусая, по временам, губы от боли, женщина поднялась, держась за скамью, на ноги. Выпрямиться до конца, явить миру свою обычную гордую осанку она не смогла. Так и добралась до дверей спальни, неслышно стеная на каждом шагу, держась рукой за стену, с беззвучно катящимися слезами, в полусогнутом состоянии бабкиёжки.

Выскочившая на условный стук служанка, пахнула на страдалицу теплом женского тела, проведшего ночь в собственной постели, а не с заговорах и приключениях. Чистого, мытого, сытого… Жалость к себе снова нахлынула волной. Женщина зарыдала и, поддерживаемая добрыми заботливыми руками, отправилась принимать… положенные, для подобных ситуаций, процедуры. Тёплая ванна, ощупывание на предмет переломов, перевязки с лечебными мазями, компрессы… охи и ахи служанки… глупые предложения типа послать за лекарем… глупые вопросы да кто ж это вас так…

Полу-бытие, полу-сознание… Но когда за дверями раздался шум, хватило сил спросить:

— Кто?

— Гонец из Люнебурга, госпожа.

— Проводить в тронный зал. Я сейчас оденусь и выйду.

Чего это стоило… поднять руки для одевания рубахи, затянуть пояс на общипанной, битой пояснице, одеть цепь на шею… на которой синеет отпечаток лапищи, вдавливающей её в каменный пол… и-держаться. Держать спинку, держать голову, держать шаг. Герцогиня должна выглядеть.

Тот же зал, тот же трон… Дойти сюда — пытка. Сесть… без звука, без гримасы боли. Держать спокойное лицо. Сидя на пылающих углях собственного страдающего тела… Чувствовать ускользание сознания. И ловить его, дёргать. Герцогиня может упасть в обморок — она же дама. Только это будет уже другая герцогиня. Обычная, дамская.

Ожидаемое письмо из Люнебурга о Никлоте.

— Позовите сюда князя.

Его восхищённый взгляд. Как на Пресвятую Деву. Радостный, ищущий. Его мадонна. Знал бы ты, парень, как твою мадонну этажом выше твоей мягенькой, полной подростковых мечтаний постельки… на каменном полу… на четвереньках… в обе дырки… с её полным согласием и задушевным трепетанием услужить, надеться поглубже, по-приятнее для… чтобы хуже не было… совсем не куртуазно…

Твоя "прекрасная донна", малыш, просто дешёвая шлюха. Дармовая. Подстилка на каменный пол. Ценой в один удар кулака.

Не знаешь. И не дай бог тебе узнать. Потому что тогда тебя придётся убить.

— Вам следует исполнить волю моего супруга, князь Николай. Вы едете незамедлительно.

Подошёл, опустился на колено. Прощальный поцелуй ручки "прекрасной донны". "Донна" дозволила лобызать пальчики. Панически скрёбшиеся несколько часов назад о "крышку гроба", обизнанку скамьи, под которую твой идеал был впихнут головой, поставлен, раскорячен, и… употреблён. Разными способами.

— Госпожа, вы нездоровы? Вы выглядите… не очень хорошо.

— Я плохо спала эту ночь, князь.

Снова голубые глаза, глядящие снизу, с лица преклонившего колено "верного рыцаря". Чуть слышный, дрожащий от надежды голос:

— Из-за меня?

Мимолётная ласка отводимой руки, мгновенное касание пальцами губ, скулы мальчика.

Холодный голос высокородной госпожи:

— Не медлите, князь.

Надо бы выйти на башню, помахать мальчику платочком на дорожку…

— Я не приду проводить вас, князь. Для меня это слишком… тяжело.

Попытка встать — выжимает слёзы. Платочек к глазам — не манерничание пред юнымпоклонником. Слуги слышат утверждение о недомогании, соглядатые — проявление надменной холодности госпожи, влюблённый юноша — … то, что он хочет слышать: сила любви к нему столь велика, что его "прекраснаядонна" боится не совладать со своим чувством.

Ушёл. Теперь и мне… в постель. Сначала — встать.

Как больно! В бёдрах, ягодицах, пояснице… Мальчик принял слезу на свой счёт? — Очень хорошо. Пусть он унесёт это воспоминание с собой. В дальнюю дорогу, в смертельно опасный путь. А сама — в свою дорогу. Полную огня. Адского огня сжигающего тело. От битых о камень пяток, выворачиваемой лодыжки, саднящих коленей… до раскалённой спицы в затылке. Тридцать шагов. До двери зала, до двери покоев, до постели. Шагов, которых надо сделать самой. Держа спину, голову, лицо… Шаг — вспышка, два — пламя, три — пожар…

Кричать — нельзя. Здесь. В спальне — будет можно. Немного постонать, прикусить распухшие губы, чуть слышно повыть. Пока же… Шагай, герцогиня. И запрети своим слезам течь.

"Всё проходит" — сказал Соломон. Он не сказал "все". Ты — прошла. Свою дорогу. И упала. Без сил. Грудью на кровать, коленями на пол. Если бы сейчас какой-нибудь очередной мастодонт… или таран… или рачья клешня… даже и не заметила бы.

— Пресвятая Богородица! Сжалься! Помоги! Пережить…

Полчаса потока мучений: раздевания, омывания, смены повязок. Пылающее уже лихорадочным жаром обнажённое тело под тонкой простынёй.

— Ты же хотела спать нагой? Ну вот. Полностью. Если не считать повязок.

В нарастающем горячечном тумане вдруг паника: мужской грубый злой голос в прихожей. Ужас:

— Он! Тот! Вчерашний! Сейчас! Снова! Здесь! Меня! Беспомощную, бессильную. Больную, слабую…

Но, если вслушаться, слышан голос служанки. Неприветливый, но не панический. А если та в сговоре? Если вот сейчас приведёт сюда и…

Скрип двери, шелест подола:

— Госпожа? Вы не спите? Тот гонец… он привёз и второе письмо. Лично в руки вашей милости.

Письмо?! Какое письмо?! Зачем письмо?! О Боже… Я же — герцогиня, мне — пишут.

— Зови. Нет! Я в таком… Принеси пакет.

Взгляд на внешний конверт. Печати целы. Внутри — второй конверт. Тоже — целые печати и коротко "лично в руки". Служанка уносит порванные конверты. Читать — сама. Значит — и держать сама. Замотанные полотном, опухшие после связывания, запястья с мазями. Битые ополлокти…Как же он меня… в коленно-локтевой…Каждый "бросок мастодонта" — синяк на локтях. Расплывающиеся от слёз буквы, бессмысленные слова, не складывающиеся в фразы, ускользающий смысл…

Вдруг острое осознание:

— Это — война.

Три соседа-магната, давно уже люто завидующие успехам Генриха Льва в деле покорения полабских славян, надумалинесколько проучить "превысившего границы допустимого" герцога — нельзя становиться таким богатым. "Иисус велел делиться". Высокородные владетели решили немножко пощипать жирненького соседа. Дождались отъезда герцога и множества его вассалов и союзников в "Святую Земли", и, пока на хозяйстве баба глупая, самое время порешать вопросы. А там… из паломничеств не все возвращаются. Ежели бог даст, то и возражать некому будет.

Они нападут этим летом. Цель — любимый Генрихом, богатый Брауншвейг. Информация — достоверная, источник — капризный, но проверенный. Ему пришлось заплатить многим, не только деньгами.

Надо ехать в Брауншвейг. Готовиться к осаде. Собирать войска. Поднимать ополчение. Война начинается задолго до первого боя. И — всегда не вовремя. Для защищающегося.

— Надо ехать. В седле?!.. У-у-у…

Под надкроватный балдахин всовывается встревоженное лицо служанки:

— Госпоже плохо?! Что-нибудь болит?

Дура! У меня болит всё!

— Дай гонцу денег и поблагодари от моего имени. Передай мажордому, что завтра утром мы едем в Брауншвейг.

— Э… Но… Нет! Госпожа, вы не можете ехать в седле! Да и в возке по здешним дорогам… Это вас убьёт!

"Убьёт"… как интересно… и мои муки закончатся… дальше — ангелы небесные…ябуду лежать в гробу… в белых цветах… под крышкой… как ночью… б-р-р.

— Ты слышала как на Руси возят покойников? На конях.

— Верхом?! Скачущие мертвецы?! Господи Иисусе! Силы господни!

— Не ной. Делай. Гонец. Мажордом. Мне что-нибудь… прикрыться. Давай-давай.

Едва сдерживаемое раздражение в голосе. На глупость слуг, на идиотские вопросы придворных о причинах нездоровья.

Мне порвали врата наслаждений. С обеих сторон. Хотите осмотреть разрушения?

Несдерживаемые слёзы. После разговора со слугами. Во время очередной перемены повязок. При неудачной попытке исполнить естественные потребности. До обморока, до потери сознания от болевого шока. Слабость. До непрерывной неуправляемой мелкой дрожи мышц. В руках, в ногах, внутри… Вторая попытка. Успешно. От таких "успехов" я сгрызу камни этих стен…

Мокрые испачканные простыни. От бальзамов, сукровицы, гноя… Горячечный жар пришедшей лихорадки. Отодвигающей, смягчающей боль. Приводящий с собой кошмары.

Вот она идёт. В темноте. Довольно улыбаясь под нос. А вот она уже лежит. На полу. И каменное колено заставляет её раздвинуть бёдра. А вот железные пальцы. У неё внутри. Шевелятся. В ней. Сгибаются, вдавливают…

— Госпожа, вам приснился дурной сон? Вы так кричали…

Как я кричала? Точнее — что? Не спать. Люди в бреду кричат… лишнее. Если служанка услышит — придётся убить. Жаль.

И снова кошмары. С зоологическим оттенком: какое-то много… — рукое? — ногое? — членное? Одновременно гранитно-жёсткое и рыбно-слизкое налезает на неё, обтекает, охватывает со всех сторон, входит. Во все отверстия её тела. Наполняет её своей ядовитой слизью. Раздувается внутри, раздвигая, расталкивая. До предела, до боли. Насмехается над её страхом, презрительно беззвучно хохоча. Она пытается сказать, но её слова не нужны. А открытый в мольбе рот врывается толстое, мокрое шупальце. И она уже не может ни сказать, ни вздохнуть. И все три… когтистых конечности чудовища двигаются друг другу навстречу. А когда они встретятся, то… то вскроют её тело. Её нежное тело раскроется изнутри. Как бутон красной розы на рассвете. А перед глазами качаются ещё два шупальца. С острыми когтями. Прицеливаются, примеряются к зрачкам. А она пытается смотреть на них умильно, пытается сложить губы своего распяленного толстой змеёй, вползающей в неё, лишающей её воздуха, вызывающей рвоту, в приветливую улыбку, старательно, заискивающе приподнимает свой задок. Чтобы чудовищу было удобнее. Пытается сама насадиться поглубже. Чтобы этому исчадию было приятнее…

Снова тревожный шёпот служанки, холодный компресс, лекарственное питье, мокрые от собственного пота простыни, подушки.

В пустоте сознания, ненадолго очистившегося от кошмаров, холодная мысль:

— Надо было умереть.

Единственная мысль. В пустоте разума, в безмолвии измученной души. Лихорадка возвращается, теплеет тело, появляются и чувства:

— Я найду! Я найду этого скота! Раз уж я жива — я отомщу. Он будет… он получит… он испытает всё. Что он сделал со мной. Верну долг. Сторицей.

Мысль о мести…Нет, ещё не мысль — только желание, жажда отмщения. Не конкретные планы, а смутные страшные картины, их быстрый калейдоскопом.

И холодный душ логики:

— Найду? Как? Я не видела его лица, не слышала его голоса. Кто он? Как его опознать? По каменному колену в грубой шерсти? Такие штаны носит большинство слуг.

Высверк мгновенного ужаса:

— О боже! Он же, наверняка здесь! В замке! Он может снова…! Войти сюда и…! В спальне — служанка, в прихожей — стража. Но это чудовище… Оно убьют всех. Бесшумно. Потом отдёрнет полог балдахина… сдёрнет одеяло… с беспомощной, беззащитной… поставит меня как вчера… запустит щупальцы… я буду снова… страдать, мучиться… заискивать, подлизоваться, стараться… Мама! Мамочка! Зачем ты меня родила! Зачем ты родила меня женщиной!

Бешеное сердцебиение, снова — холодный пот, судорожно сжимающие край одеяла на груди руки, готовые издать панический крик, дрожащие опухшие, покусанные за день губы. Бесцельно мечущиеся в полумраке спальни глаза, чутко, болезненно чутко вслушивающиеся уши.

— Шорох? Это он! Он влез по стене! Он уже всунул в спальню свои щупальцы. Они подбираются! Они сейчас… в мою постель… в меня… со всех сторон… липкие, холодные, извиваясь, раздуваясь…

Паническая попытка закричать. Но голоса нет. Попытка убежать. Но тело не двигается. Страх. Ужас. Беспомощность. Готовность умереть. Или — отдаться. Пусть истомлённая душа покинет тело. А будет ли оно шевелиться… главное — будет уже не страшно…

— Ф-фу… Нет. Это просто кошмар. О-ох… Но… кто же он? Даже в видениях я не вижу его лица. Страшное, мерзкое чудовище. Без головы?

Такое — сказки. Кошмары. Безголовых — не бывает. Бывают безмозглые. Вроде тебя. Успокойся. Попробуй рассуждать разумно:

— Кто он? Кто-то из живущих в замке. Надо найти и… и отмстить.

Увы, разумности хватает ненадолго. Попытка вспомнить произошедшее, восстановить подробности, детали, снова бросает в пучину нового кошмара. Пара безголовых, грубо вытесанных гранитных истуканов гоняется за ней. Один хватает её за груди, отрывает одну, и пытается пристроить своему соседу. Другой лезет в неё каменными пальцами…всё глубже, по локоть…пытается вырвать… всё содержимое её бёдер. Ей отрывают голову. И, отброшенная в сторону, она рассматривает, как безголовые ходячие каменюки, рвут на куски и примеряют на себя её. Её нежное прекрасное тело. И хохочут. Чем-то. Беззвучно, поскольку голов — нет.

Утро. Прекрасное майское утро. Утро боли. Утро отвращения к себе, к мокнущим повязкам, к своей слабости, к недоумению слуг. Паника. От пониманиянеизбежностисобственных… ощущений в дороге. Вся прислуга замка собралась во дворе — провожают госпожу.

Её выносят на неуклюжих тяжёлых носилках, подводят пару коней, поднимают…

Как мёртвого русского князя. "Меж угорских иноходцев". Иноходцев нет. И она живая. Пока. Хотя с виду… Мертвенная бледность на лице. Закрытые глаза.

Все — здесь. И — он. Тот, который… Любуется… Делом рук своих. Ухмыляется про себя, вспоминая… как он… меня, высокородную госпожу и владетельницу… как блудливую сучку… как я рыдала и тряслась… старалась надеться, подладиться, понравится… дешёвка… в герцогской короне…

Короткий взгляд из-под дрожащих ресниц. Десятки лиц. Обычных, заинтересованных, сочувствующих, равнодушных… Человеческие лица, сходные между собой. Среди них лицо чудовища. Неотличимое от остальных.

Уже за стенами замка, на дороге, продуваемой лёгким весенним ветерком, слушая затихающее собственное сердцебиение, клялась себе:

— Найду. Отомщу.

На Севере говорят: "Слабый мстит сразу, трусливый — никогда". Сразу — не получается. Так что — я не слабая. А трусости от меня… не дождётесь.

Увы, не все даваемые клятвы удаётся исполнить.

В Брауншвейге, в собственной спальне, приходя в себя после изнурительной дороги, герцогиня лежала в постели и, перед сном, пыталась продумать ход завтрашнего совета, необходимые приказания, возможные возражения. Невидяще смотрела в темноту полога над собой, бездумно гладила своё, постепенно выздоравливающее, восстанавливающееся тело. Многочисленные ссадины на локтях и коленях, на груди и животе, зудели и чесались. Она потихоньку сковыривала подсохшие корочки, иногда морщилась, когда было больно… И вдруг поняла — её пальцы поглаживают низ живота. Точнее — две длинных ссадины, которые только что зажили. Ей вспомнилось — как они появились, как она стояла со старательно поднятым задом, как два железных клешневатых пальца просунулись между её раздвинутых ляжек, как ухватили её лобок, как, изогнувшись, впившись в её тело, начали сдирать её кожу своими ногтями…

— Не-ет! Не надо! Не хочу!

Крик был беззвучным. У неё хватило сил сдержать панический вопль внутри, не пугать служанок так, как бывало в первые дни. Кошмары возвращались. Но всё реже, вытесняемые повседневными заботами, необходимостью принимать множество быстрых важных решений. А вот сегодня…

Снова бьющееся испуганной птицей сердце, снова липкий холодный пот, намертво вцепившиеся в одеяло пальцы… Тогдашние картинки. Но уже не с затопляющим всё и вся ужасом. Брезжащая догадка.

— Два пальца были здесь. Один — внутри. Другой, с самого начала был там. Четыре. Где был пятый?

— Да какое это имеет значение?! Было же такое… такой ужас, такая боль, стыд, страх… Унижение. Презрение к себе самой. К собственной слабости, беспомощности…

— Имеет. Где был пятый?

Повтор. Прокрутка. Перемотка со стоп-кадром.

— Вот он меня коленом. А я, дура, решила, что смогу его пяткой. А он меня… чуть ногу не вывернул… а потом… Где был пятый?

Эмоции — долой. Чисто по фактам, объективно.

— Ничего не видела, ничего не слышала. Единственное — ощущения тела. Битого, дрожащего, судорожно сжимающегося, разрываемого, употребляемого…

Чувства курочки на вертеле. Пытающейся определить твёрдость по Бринелю вертела. Где бы пятый?

— Какими пальцами этот… скот делал это со мной? Конкретно — какой он в меня вставлял? Разрывая мои… "ворота наслаждений". Указательный, средний, безымянный…? У-у-у…!

— Не вой. Посмотри на произошедшие с его точки зрения, его глазами…

— Его?! Этого… этого…

— Да. Этого. Посмотри как он — поймёшь его самого.

— Если он вставлял вот так… О боже! Я не могу, я не хочу это вспоминать?

— А отомстить?

— Хочу! Очень! Так, если бороздок две, вот так расположенных, томизинецбыл подогнут… если иначе…

— Ты чувствовала согнутые пальцы?

— Нет. Я вообще тогда…

— Не ври. Твоё тело помнит каждое его прикосновение. Он ведь и стремился к этому.

— Но я не чувствовала его пятого пальца!

— Или одного пальца вообще не было?

На одной из границ начались стычки с… "неформальными формированиями с сопредельной стороны", вОстфалиибуянили бароны, собиравшиеся, пока хозяина нет, выбить из молодой герцогини новые привилегии, снова странно мычал магистрат Гамбурга. А в замок Оттона Первого поскакал гонец. С приказом прислать всех беспалых слуг.

Увы, война началась раньше, чем пришёл ответ.

Летом 1172 года соседи напали на Саксонию. Их армии осадили Брауншвейг, потребовали сдачи города.

В РИ оборону возглавила герцогиня Матильда. Успешно. Нападающим пришлось уйти ни с чем. Не считая награбленное у мирных селян.

В моей АИ… Другая женщина, другой характер, другие возможности… другое состояние души и тела. Острое, не всегда осознаваемой желание отомстить. "Им всем". Наглым, самодовольным, тянущим к ней свои руки, пальцы, колени…

Осада закончилась катастрофой. Для нападавших.

К концу второй недели осады половина из примерно двух тысяч осаждающих вдруг начала быстро умирать. Те, кто неделю назад попробовали славногои дешёвогорейнского по случаю церковного праздника. Симптомы действия рицина здешним лекарям незнакомы, воспринимаются как моровое поветрие.

Пять дней массового недомогания воинов были отнесены на счёт обычных походных излишеств во время бурного прославления Христа. За два дня внезапного потока смертей, отпеваний и закапываний, вожди похода не успелиосознатьнеизбежность своего поражения. Они ещё на что-то надеялись, ещё не были готовы уносить ноги с максимальной скоростью. А ещё пары дней для осознания — им не дали.

Ночью в городе открылись ворота и немногочисленный гарнизон во главе со своей герцогиней двинулся на лагерь осаждавших.

Внятного сопротивления не было. Когда половина войска орёт, держась за животы или уже хладно молчит, то другая половина, при виде противника, живенько разбегается. Было несколько мелких стычек с небольшими группами. Были и потери. Незначительные.

Герцогиня присматривала за сортировкой пленных, когда прибежал ученик лекаря:

— Ваше Высочество! Там раненый из наших. Помирает. Просит вас позвать. Говорит — важное сказать надо. Говорит — очень важное для вас.

Лес. На ветках, на плаще — раненый мужчина. Вспоротая брюшная полость… Кровопотеря. Не жилец. И сам это понимает. Шёпот кого-то из свиты:

— Он славно дрался. Двоих зарубил. А вот третий… исподтишка…

Слезть с коня, наклониться на страждущим:

— Ты хотел увидеть меня, доблестный воин.

— Да, отошли людей.

— Хорошо. Что ты хотел сказать?

— Что твой беленький задок, просящая надеть поглубже дырка — лучшее в моей жизни. Я многих баб… Но герцогиню… только тебя. Об одном жалею — повторить не смог. Уж больно ты… трудно подобраться. Третьего дня чуть было… ух как я бы тебя продрал… до самых кишок.

Она отшатнулась. В этом истекающим кровью и дерьмом из вспоротого живота теле, горела такая… похоть, такая ненависть…

— Зачем?

— Случайно. Я служил герцогу. Точнее, его… Неважно. Послали присмотреть за сопливым князьком. И его надсмотрщиками. Тайно, по другому поводу. Через пару дней — ты приехала. Что неспроста — понятно. Ночью вы — в тронный зал. Я — следом. Дверь-то ты заперла. Но там, под потолком — отдушина. Если на подоконник окна и… Я всё видел. И так меня заело, что такая… шлюха. Беленькия, хорошенькая, мягенькая… и — не даёт… а этот дурень… со своими стихами и бла-бла… ещё и вылизал… Мокрая дырка на ножках… и в короне. Моя государыня. Сучка в течке. Госпожа. Бля-а-агородная. Такая злоба взяла. И зависть. Потом вы с ним у лестницы обнимались-целовались. Он тебе сиськи грыз, а ты радовалась и ещё хотела. А уж когда ты назад… голая нараспашку… с улыбочкой. Чуть не пританцовывая… у меня мозги и вынесло… Уж как я тебе вдул… прямо в матку… сам себя на тебе до последней капли выжал… Тут малость полегчало в… и посветлело… в голове. Ну, думаю, хана. Найдут тебя такую… найдут и меня… живьём выпотрошат… Ручки-то тебе развязал и ходу. Пропотел однако, от страха. Но ты баба крепкая, к таким играм привычная. Я, когда тебя в зале увидал — глазам не поверил. Ну, думаю, железный бабец попался. Такую — за ноздри на привязь и гонять пока язык не вывалит. А потомзаелдыривать. Без останову. До мозолей. Я уж ключи подобрал. А ты, сука, уехала. Меня после назад, в город. Как я за тобой тут ходил! Раза три вот так, на расстоянии руки стоял. Не срослось. А теперь вот… кишки наружу. Так что, прости мне. Всё с тобой сделанное. И несделанное. А ежели господь чудо сотворит и встану — жди… Я, знаешь ли, много такого за это время понапридумывал… Чего с тобой можно…

Мужчина, речь которого всё более ускорялась, становясь временами несвязной, вдруг захрипел, выгнулся. Опал. Мёртвые широко раскрытые глаза смотрели на герцогиню. Она потянулась к его лицу, закрыла веки. Взглянула на его руки. Да, она была права — безымянный палец на правой руке отсутствовал.

— Отмучился. Воздай ему, Господи. По делам его.

Через день "беспалый" был похоронен. Торжественно. С почестями. В числе других славных храбрецов, павших при защите "Саксонии и герцогини".

Двое юных людей провели майскую ночь в тронном зале Оттона Первого. И в крае вспыхнула война. Сначала в Велиграде.

Корвин, сын оправившего в паломничество вместе с герцогомкнязяТщебыслова, поехал в монастырь, где похоронена его мать, дочьВолинскогокнязяизПоморья, княгиня ободритов, хитроумная Воислава. Годовщина смерти — сын обязан посетить могилу матушки.

Во время богослужения в храмвдруг явилсяНиклота с небольшой свитой. И — с мечами: обычно мечи оставляют при входе. Между кузенами случилась ссора. Перешедшая в резню. Сам юный князь, два епископа, местный и Шверинский, приехавший на церемонию поминания, множество вельмож Тщебыслова, монахи-бенедектинцы… были убиты. Слуги прибывших в монастырь придворных были во дворе храмавырезанытолпой ворвавшихся мятежников.

У князя Николая не было ничего. Кроме имён его отца и деда да шести парней из людей герцогини. Которые перебили его охрану по дороге от "прекрасной донны", сопроводили его через Эльбу и обеспечили минимальную безопасность при первых встречах с возможными сторонниками. Ещё помогли прирезать двоюродного брата.

Монастырь ещё догорал, когда в Велиграде начались беспорядки. Нечто подобное случилось в РИ через шесть лет — после смерти Тщебыслова на турнире в Люнебурге. Сейчас… не было ещё взрослого привычного наследника, не вполне устоялась система управления, живы были многие сподвижники Никлоты Великого и Вартислава, а многие противники ещё не появились.

Князь Николай въехал в Велиград под восторженные крики толпы и душераздирающие вопли убиваемых. Мятежники выпустили из темниц множество людей, которым новые порядки, устанавливаемые на землях ободритов под влиянием герцога Генриха и посредством князя Тщебыслова, были… неприятны.

Никлоте Молодому, как его стали называть, сразу стало понятно, что остановить эту прежде битую, унижаемую, ограбляемую, а ныне озлобленную, пьяную от крови толпу — невозможно.

Отказаться от призрачной короны короля ободритов? От своих желаний? От мести? От… "прекрасной донны", мечтающей стать его "покорной пленницей"? Ему?! Внуку и сыну великих?!

Тогда — возглавить.

История, начавшаяся как юношеские мечты о восстановлении справедливости, об отмщении за отца, за собственные страхи и унижения, приправленная обычным для этого возраста и происхождения тщеславием, вскипевшая на огне гиперсексуальности, разбуженной и направленной "прекрасной донной", перешла из разряда личных в разряд общественных.

"Она — не дала. Но — даст". И народы сошлись в кровавой схватке.

Семейный конфликт в кругу двоюродных братьев, внуков Никлоты Великого, перешёл в войну династическую. И немедленно дальше — в народную, священную…

"Народная" в смысле: геноцид. Местные — племена славян союза бодричей, принялись резать пришлых, преимущественно немцев. С небольшой примесью фламандцев, голландцев и датчан.

"Священная" в смысле: религиозная. Язычники, поклонники разных культов — Святовита, Чернобога и Белобога, Триглава и Радигаста, Яровита и Прове… прибивали распятыми к воротам, сжигали заживо, разбивали молотами головы… христианам. И резали друг друга.

Немцы и онемечившаяся за столетия после Карла Великого часть славянской элиты, попала под удар войны народной. Немцы и окатоличествовшаяся часть местной элиты — под удар войны "священной". Почти вся местная элита была такой. И в крае пошла третья война — социальная. Бедные резали богатых.

У Николая Вартиславовича не было выбора. С того момента, когда он пришёл на ночное свидание, осмелился насытить свой взгляд наготой своей госпожи, прикоснуться к телу "прекрасной донны" хотя бы губами… он уже не мог остановиться. "Отыграть назад" — потерять. Однозначно — самоуважение. Наверняка — свободу. Очень возможно — голову.

"Зачем мне жизнь, в которой нет…" — чести, свободы, головы, "донны".

Каждый его шаг — побег, убийства в монастыре, мятеж в Велиграде… — предопределяли всё большую вражду с властями. Светской и церковной. И он, просто для того чтобы спасти себя, должен был бежать вперёд, погружая родной края в пучину мятежа, раздора, крови…

Никлота был провозглашён "народным" князем. И принялся "приводить народ к единению". "Ободриты — форева!". Уничтожая новых баронов, прежних князьков и выдвинувшихся непослушных лидеров повстанцев.

"Мятеж не может кончиться удачей" — полтораста тысяч жителей этих земель, славян-язычников или вдруг причисливших себя к таковым, не могли противостоять шестимиллионной Германии. Не говоря уже об отсталости в хозяйственном, организационном, военном… отношениях. Их было в разы меньше саксонцев. Но… Вот именно сейчас…

Герцогство было занято собственными проблемами. Герцог гулял по Иерусалиму, герцогиня укрепляла оборону против алчных германских соседей-князей.

А активно расселяемые на землях ободритов министериалы герцога были ещё немногочисленны, их замки — слабы, слуги — ненадёжны. Через шесть лет они — да, сила. Но пока…Попытка собрать войско из них — закончилось катастрофой. Ополчение из самой Саксонии в последний момент повернуло назад, к осаждённому Брауншвейгу. Оставшиеся отряды местных германских владетелей были разгромлены.

Два главных феодальных хищника здешних мест — Саксония и Дания — были заняты другими, своими делами. А граф Шверина или граф Голштинии… Можно бесконечно описывать кровавые эпизоды восстания. Мальчик Никлота матерел, грубел, зверел. Уничтожал своих врагов, подчинял друзей.

Четыре года "народной" войны. Отряды разных повстанцев и "гостей" древней Вендии, прошлись,"опустошая и предавая огню все на своём пути".От побережья Северного моря, некогда отданного ободритам Императором Запада Людовиком Благочестивым, до Одера на востоке. Где когда-то первый из Болеславов остановил полчища германцев и полабских славян. От Даневирке на севере, до Праги на юге-востоке.

Только на юг, через Эльбу не посылал свои отряды Никлота. А уничтожение Магдебурга — дела лютичей во главе с сыновьями Яксы. За что те и были наказаны.

Никлота был успешен, победоносен. Отчасти, из-за помощи, которую ему неявно оказывали со стороны. Он снова и снова собирал свои отряды. Уже вооружённыхтрофейным оружием, уже обученныхсобственными победами и поражениями. А в деревнях ободритов оставалось всё меньше пахарей, всё больше вдов и сирот. Раз за разом. Из года в год.

По другую сторону Лабы, в замке на высокой скале, герцогиня временами подходила к окну. И, глядя на восток, чуть слышно напевала странную песню:

Не "серебрянный"-Огненный.