Гербарист. Благословение смерти. Том 1 из 3

Пролог – Фрагмент 1/5

Чудовищное, хищное, кромешное,

По-своему невинное, обманчиво-живое...

Капризное, но для меня всегда безумно-нежное,

Кто ты..? Что делать мне с тобой, родное?

***

Свет длинных электрических ламп замерцал, разгораясь ярким белёсым цветом посреди странного, обширного в размерах, округлого зала, и освещая стоящие здесь, по-за стенам, многочисленные ряды непонятных, вместительных капсул.

Человек в белом халате, неспешным шагом вошедший сюда, в это помещение, направился прямиком к его центру, где располагался массивный операционный стол. Подойдя же, он оглянул лежащее на нём тело молодой, весьма красивой девушки, конечности которой были аккуратно, но плотно зафиксированы тканевыми стяжками, эластичность коих позволяла бережно относиться к мягкой и нежной коже пациентки.

Задав программную команду на стоящем рядом медицинском оборудовании, подключенном к женщине посредством множества различных нательных датчиков, что периодически зеленовато мигали, а также с помощью нескольких катетеров, внедрённых непосредственно в чувствительную плоть, – мужчина надел перчатки, после чего взял бессознательное лицо жёсткими пальцами и, приоткрыв девичьи веки, заглянул в незрячие пока что, удивительно прекрасные глаза. И что-то внутри него получило эстетическое наслаждение от того, что он увидел…

…

Вот-вот, ещё немного, и её завораживающие дивные очи потихоньку откроются, с каждой проходящей секундой наполняясь предсказуемым осмыслением:

«Где я? Что случилось? Почему вокруг…»

Каждый раз; из раза в раз… Все они проходят через это, все они осознают ужас, что их ждёт, и от этого насыщают свои спелые головы неподдельным страхом, идущим из низов дикой, природной сути.

Они – жертвы, их поймали, им никто не поможет.

«Но, быть может, всё-таки…»

Однако всё уже решено, я их выбрал, и я их взял.

Нет, не нужно пошлостей, это не по мне. Ибо я выше этого и стою над всем тем, что называется низменностями этой жизни. И, в конце концов, я возвышаюсь над тем, что нарекает себя обществом.

В современной действительности трудно заниматься тем, что мне нужно. Человечество глупо, оно боится меня и тех, кого лицемерно приписывает ко мне; сравнивает мою личность с сумасбродными идиотами, совершающими поступки, которые не характерны даже для животных разумов, либо с придурками, возомнившими себя мессиями или посланниками Творца.

Люди по-глупому претензионно назвали меня «Коллекционером», – маньяком, что извращается в убийстве. А всё из-за того, что однажды, по моей неопытности, сопровождаемой чуждой случайностью, они нашли моё заветное и спрятанное логово, обнаружив в нём, внутри прозрачных ёмкостей, наполненных густым консервантом, несколько оформленных мною дивных экспонатов мирского искусства.

Они тогда забрали их, разорили мой сокровенный и священный инструментарий, кощунственно уничтожили место сакрального для меня значения; но я вытерпел это. Правда, потом меня охватил гнев, ведь «Красота» была подвергнута ими разложению.

Сколько же тогда было криков и обсуждений этого шокирующего события, сколько паники поселилось в трепещущих сердцах всех тех жалких смертных жизней, что позабыли о страхе. И сколько расследований было проведено для поисков меня, ставшего в одночасье известным и получившим то пренебрежительное прозвище. Однако же я не такой…

Моя философия – единственное верное понимание замыслов жизни. И всё то, что я делаю, что оставляю потомкам, – когда-то обязательно назовут достоянием. Этим сокровищем будут восхищаться все; оно будет вдохновлять, даруя веру в чудо… А творения Красоты станут молить, чтобы их сделали частью этого великолепия, чтобы их навсегда сохранили в нём, позволив запечатлеться на полотне «искусства»…

И потому я называю себя «Гербаристом», ибо отбираю из пластов полян, полнящихся цветами, – то, что по-настоящему сияет среди мирозданческого величия, и помещаю это в свою коллекцию.

И нет мне разницы – богатый тот человек или бедный, плохой или добрый, невинный или порочный, мужчина это или женщина. Меня интересует лишь то, насколько прекрасен его свет и прекрасно тело. Ибо только лучшие образцы природы достойны моего внимания, и только они способны попасть ко мне, в руки мастера, дабы остаться вне времени и вне его воздействия, остаться здесь, внутри «гербария»…

…

Она уже раздета, лишена всяческой бренной одежды и каких-либо украшений; её чарующе-вьющиеся волосы на голове и прекрасном обнажённом теле вычищены, обратившись к естественному цвету; поблескивающие ногти на руках и ногах – обезлачены, а затем же аккуратно и ровно, под уровень кожи пальцев, подстрижены. Её чистый кишечник, равно как и невесомый мочевой пузырь, полностью опорожнён и освобождён от остатков прошлого, ненужного теперь их хозяйке, рутинного бытия. Сейчас, в эти мгновения, она по-настоящему первозданная, ничем не обременённая, готовая быть моею полностью, безвозвратно; стать ещё одним моим приобретением…

…

Веки этой девы открылись и полусонные глаза медленно смогли заметить меня; их зрачки неуверенно поползли в мою сторону. Состояние же её сейчас в помутнении, что является результатом работы препарата, усыпившего невнимательное сознание. Но всё, конечно же, скоро нормализуется; нет нужды переживать…

Думаю, многим читателя сего писательского труда было бы интересно узнать, почему я допустил пробуждение этого чудного создания перед его скорой кончиной. Ответом на это послужит моя воля, движимая лишь сердечным и искренним желанием отдать этому юному цветку дань восхищения им в его восторгающем меня облике. Ещё же, – это ритуал, проводимый мною с целью наделения этого лежащего на столе, беззащитно передо мною, милого дива возможностью лицезреть уже своего хозяина, кой отныне станет его обладателем. А в довесок, это моя трёхсотая добыча. И потому, мне показалась, будет правильно сделать начинающийся процесс отличным от иных, добавить ему некоторой презентабельности и торжественности, «посвящения».

…

Её поблеклые, алые губы пересохли, изнеженный рот нуждался сейчас во влаге; а сама она хотела бы в эти мгновения, конечно, что-то произнести, что-то спросить. Однако же никак не могла этого сделать, ведь потяжелевши-вялый, онемевший язык никак не подчинялся своей носительнице.

– Знаешь, – мой голос отдавался эхом средь здешних масштабных просторов, – обычно я не разговариваю, а лишь показываю себя. Но тебе сегодня, несомненно, повезло больше остальных потеряшек. На твою церемонию у меня заготовлена речь.

Я отошёл от неё и, изучающе посмотрев на монитор состояния, стоявший сбоку, ввёл в аппаратуру код активации процедуры, целью которой была смерть организма, – плавная, незаметная, безболезненная.

– Цветы красивы лишь тогда, когда цветут и расцветают, а после, – на моём лице отразилась печальная улыбка, – они лишь увядают и, по итогу, становятся ничем.

Воспоминания промелькнули мимо меня в один миг, – плохие, страшные, удушающие от безысходности всё естество.

– Эта истина проста, но мало кто хочет её понимать или принимать вообще, – перед глазами были миражи прожитого, давно потухшего времени. – Я осознал это ещё в детстве, на примере своей матери…

Взглянув на плачущую, безвольную девушку, скуляще просящую о спасении, тяжкая ноша окутала мою душу. Но это был не грех и даже не сострадание; внутри, глубоко в духе моём таилось сожаление о том, что слишком много я не успел спасти…

– Она была превосходна, знаешь ли… – капля слезы стекла по моей левой щеке. – Я обожал её, боготворил. Чувствовал, как пламя от неё затмевает собой само солнце. И многие из тех людей, что были мне знакомы, возносили её над собой подобно мечте.

Запах детства всколыхнулся средь моей памяти, затронул бесцветные мысли, вернулся ко мне с картинами семейного счастья, тёплого уюта и бескорыстной заботы.

– Когда моя прекрасная «родная кровь» была свежа и мила, она вышла замуж, родила детей, и жизнь её казалась сказочной негой, обратившейся ощущаемой явью, – красивое и, в каком-то смысле, идеальное девичье тело дрожало и отливало потом. – Но проходили неспешные годы, тянулись временные стяги, и прежнее обаяние, являвшееся светом жизни для меня, под давление изувечной мирской суеты истлевало, заставляя когда-то манящую плоть по-нещадному безвозвратно изнашиваться…

Подойдя к своему пойманному, дрожащему и боящемуся обстановки человеку, что всё ещё не мог смириться со своей участью, я коснулся его жаркого женского лба, аккуратно проведя пальцами по всклокоченными, сбившимся в панике локонам волос.

– Мой любимый цветок, мой светоч и причина моего мнимого растления, медленно погибал, – холодные касания дошли до её тёплых ушей и гибких мочек, испорченных некогда изъятыми гвоздиками скверного металла. – Блеск его гаснул, лучистое свечение становилось преисполненным тенями прожитых тягот, а ещё морщины проявлялись на нём, уродуя собою образ идеала.

Изо рта жертвы раздавался шёпот, – глухой, шершавый, безразличный для меня.

– Всё, чем я так сильно когда-то дорожил и восхищался… – улыбка скривилась на моих губах, исказила добрые эмоции и показала презренность. – Всё это, просто, неотвратимо исчезало. И нельзя было сие действие остановить.

Введя в терминал следующую программную команду, закрепляющую результат, заключающийся, в том числе, в подготовке тела к посмертной консервации, продолжил разговор в одном лице:

– Не знаю, действительно ли разделял моё мнение отец, – его образ, статный, всегда подающий пример, но в тот период разочаровавшийся, также встал в памяти. – Однако же он стал изменять ей и наслаждаться другими, более молодыми женщинами. А потом и сам стал таким же, как она. Истратил себя.

Пальцы мои провелись по дорожкам переливчатых от освещения, девичьих слёз. Я попробовал их на вкус, – тающие, солоноватые, созданные смертностью и жизнью.

– Красота невечна, дорогая моя, – вряд ли она понимала сейчас, о чём я говорю, но всё-таки я лелеял в себе надежду, что хотя бы часть той гадкой и горькой правды мира, что скрывается от нас, сможет открыться пред ней. – И сколько ты её не продлевай или не игнорируй время, всё всегда завершится одним и тем же печальным и трогательным исходом, – неотвратимость и вера, вот как она смотрела на меня в эти секунды; унылость и повторение. – Это тогда я понял отчётливо; настолько же отчётливо, как вечная смена дня и ночи…

Мой взор поднялся над этой жертвой и прошёлся устало по сторонам зала, окинув своим вниманием неосвещённые, темные капсулы, что находились поодаль, однопорядково располагаясь вокруг, подтверждая мой внутренний перфекционизм.

Щёлкнув на пульте управления нужную клавишу, я включил подсветку в них, делая видимыми в красноватом спектре оголённые, плавающие там, человеческие тела и любуясь этим завораживающим зрелищем, – плодами моего кропотливого труда…

– Люди не хотят внимать этому, не желают уверовать в эту простейшую правду. И они всегда отодвигают момент знакомства с ней на как можно более дальний срок, за ту грань, когда будет поздно, и шанса на спасение уже не останется.

По пластиковым катетерам, бережно подведённым к видимым женским венам, плавно протекала синеватая жидкость, скрываясь затем средь потоков красной крови.

– Тогда я осознал эту истинную картину, как описание всей нашей жизни, – взмах моей руки обратил взгляд этой прелестницы на многочисленные экспонаты, одним из которых ей только предстояло сейчас стать. – Красота правит этим миром; она его королева, и потому постоянно управляет нами своим влечением к себе, демонстрируя самые несравненные прелести в образах всех своих произведений, и жестоко скрывая их затем за временными течениями незаметно и неуловимо для нас, – грудь её тяжело дышала, сердце учащённо билось, а разум бушевал внутри головы. – Но она всегда даёт нам шанс сохранить эти частички себя, – замершие тела в капсулах, подобляясь некоему литургическому сну, были словно бы ни живыми и ни мёртвыми. – Правда, человечество боится срывать свои распустившиеся тельца мужей и жён; хранит их до старости и ценит, – в глазах моих был логичный и естественный вопрос. – Но скажи себе, дитя от Евы, какой толк с того сокровища, что со временем сгниёт..?

Страх, наравне с Красотой, живёт в каждом из нас. И, подобно Тьме и Свету, соблюдается в мире баланс двух этих естеств. Однако же лишь немногие люди знают, что для достижения совершенства необходимо сделать правдивый выбор между ними.

– Потомки, следующие поколения; всё это, несомненно, имеет весомый смысл, но за всей этой ширмой нравов и морали; за всем этим полотном предрассудков, утрачиваем мы то, что могло бы существовать вечно, – я удручённо и тяжко вздохнул. – И оттого это неправильно.

Внимание моё коснулось молодых, живописных ног, изящных рук и живота, хранящего в эти мгновения последнее тепло сей остывающей плоти. Искусные черты каждой из этих телесных частей были поистине неотразимы в своём очаровании, – как-то по-особенному совершенны в ловких изгибах, грациозны в текучих переходах, и смиренны в гранях, смягчённых мерной гладкостью и изыском.

– Прекрасные цветы не должны становиться тленом и погребаться в землю, – тыльная сторона кисти моей неосязаемо прошлась по её паху и пересекла ямочку, красиво дополняющую немного проглядывающий пресс. Здесь тоже был пирсинг; однако же, разумеется, я избавился от этого излишка моды. – Они должны оставаться, Чудо Моё, незыблемыми и непоколебимыми пред ветрами перемен и вечной засухой; должны даровать вдохновение своими очертаниями постоянно и бесконечно.

Её карие соски затвердевали, а кожа покрывалась мурашками. Это возбуждение, переплетённое с желанием жить; осознание неотвратимости смерти и её непринятие. Иными словами, две противоположности, делящие её рушащееся сознание; две силы, что теперь довлеют над ней и заставляют дрожать.

– Такая идея стала центром меня и моей движущей сутью. И, слившись с ней, обратившись единым целым, я поистине осознал настоящее счастье, сумев сделать то, чего раньше бы восстрашился.

Из медицинского отсека, открывшегося под моей рукой, я достал пустой шприц и ампулу с тем необходимым веществом, кое должно было его наполнить. После же, совершив ряд простых манипуляций с ними, в моём распоряжении оказалось орудие, предназначением коего являлась постановка «точки» в сей драматической истории.

– Тогда я сорвал свой первый цветок, свою родную сестрёнку, – глядя на неё, невольно в моём разуме всплывали давно забытые, но не отпущенные мной силуэты, что принадлежали той, которую я любил всем, чем был и есть. – Я дорожил ею, дитя; оберегал её от всего того, что могло бы причинить ей вред. И потому тогда, в детстве, мы много времени проводили вместе и были, в каком-то смысле, неразлучны, – отчасти знакомый для меня блеск отразился в чужих глазах.

Горечь прошлого бытия наполнила мои мысли, однако я уже давно отрешился, – привык к ней, забылся и уже не мог вспомнить. Ибо боялся вспоминать…

– И, в общем, она доверяла мне. Верила искренне, всецело, – давнее чувство, спрятанное глубоко внутри, дало в миг знать, что я всё ещё не отпустил того времени. – И оттого первый мой поцелуй, равно как и её, мы разделили, смотря друг на друга, возбуждаясь следом от переполняющих нас противоречий и запретов.

Со шприцем, зажатым промеж двух пальцев, я склонился над ней, – её трясло, что делало этот милый облик ещё более завораживающим. Запах же теперь, пронизывающий незаметно пространство, был преисполнен томным предвкушением.

– Это был мой самый близкий человек; самый важный и особенный для меня, – меж женских бёдер, сжимающихся от немоготы пред ужасом и тем неописуемым ею, что распростёрто ждало впереди, стала быстро расползаться желтоватая лужица, свидетельствующая об обнажившемся во всей своей красе, животном-девьем нутре, представившем хищнику свои безропотные инстинкты и преинтересные рефлексы. – И оттого уколоть её в шею, в знак нового начала, тем роковым «лекарством», призванным усыпить навсегда; а затем увидеть, как она несколько встревоженно, однако по-прежнему любя, оборачивается ко мне и, стараясь сделать вдох, заглядывает в сокрытую ото всех иных существ, кроме неё единственной, мою душу, было потрясающим переживанием и разрушающим весь прежний опыт потрясением…

Отголоски той давней бури из эмоций нахлынули на брега моего восприятия; вновь предстал перед памятью моей тот меняющий меня момент.

– Тогда родился новый я… – поникшая в прошлом бытии, сладкая эйфория, рождающаяся из недопустимых действий, на миг окутала меня и покинула, отрезвляя. – Но в то же мгновение я почувствовал, как что-то незримое ускользает от меня, словно бы скрываясь куда-то за неведомую грань; будто бы нечто совсем невидимое, однако же каким-то интуитивным постижением осязаемое и отчего-то «дорогое мне», исчезает или, возможно, забирается самим миром прочь, в недоступные нам места, становясь отныне невосполнимой потерей и заставляя поникшее и обезволенное тело остывать на моих руках необратимее и быстрее…

Я с состраданием о том воспоминании снова аккуратно погладил по голове прикованную к столу, засыпающую и теряющую понимание пространства и времени, слабую девушку. Она уже не сопротивлялась; глаза её были блеклы, ибо почти утухли.

– Как ты уже могла понять, – пальцы мои у неё на тонкой шее мягко нащупали нужную жилу, в коей пульсирующе текла пока ещё горячая кровь. – Ради Красоты; дабы уберечь её детей от увядания и навсегда оставить вожделенными и обожаемыми, их нужно вовремя собирать и по-особенному хранить. И лишь так они будут спасены, – холодная длинная игла коснулась нежной, вновь задёргавшейся шейной кожи и, немного подождав, проткнула её, неся через себя, сквозь скулёж и новые рыдания, быстро распространяющуюся по кровяной системе – «амброзию вечного искусства»…

Извлекши инструмент из успокаивающейся плоти, бережно отёр следы укола.

– Меня не волнует ваше убийство, милое создание, ведь я знаю, что все вы здесь в конечном итоге останетесь со мной; по крайней мере, до конца жизни моей, – мутность начала всё больше преобладать в её взоре, а звуки от неё стали стихать. – Однако меня беспокоит то, что кроме вашей плотской части, кроме этих красивых тел, отчего я всегда страдаю, у меня не будет ничего, – нечто иллюзорное видел я в ней. – А, между прочим, есть ещё и дух – недоказанная причина нашего с тобой бытия.

Некие трепетные, ощущаемые мной почти никак, – уловились чутким осязанием удивительные эманации меж нами, чем-то похожие в восприятии на нещекотный ток, кажущийся дуновениями простого воздуха.

– Да, я уже не просто верю, что духовная суть реальна… – нос мой вобрал в себя этот таинственный неэлектризованный флёр, а глаза мои закрылись, сосредотачиваясь. – Я уже многократно убедился в этом… – оканчивающие текущее существование, позывные судороги стали бить мертвеющее женское тело. – А потому, Цветочек мой, не надо расстраиваться из-за смерти. Ибо, поверь мне, Мир создал тебя и таких, как ты, дабы вы были сорваны мною и запечатлены здесь – средь вечности, покоя и тишины…

Что-то в сердце моём приятно ютилось от слов сказанных и претворяемых; странное, но «влекомое мною» и «влекущее меня» чувство соприкасалось сейчас там, где уже давно было вбирающее в себя всю печаль озеро из пустоты.

– Это твоё предназначение. Смысл твоей судьбы. Катарсис пройденного пути… – её судороги продолжались, но подходили к концу; она была практически «готова». – А потому прими истину, что я тебе поведал; доверься тому, что решено изначально. Ведь пора твоего счастья уже пришла…

Прощальная и предваряющая улыбка отразилась на моих губах:

– Спи спокойно, милая краса.

…

Однако же в этот раз причастие к коллекции действительно было особым. И по воле чего-то непонятного, чему обычно нельзя непосредственно вмешиваться в дела смертных существ, произошло то, что сторонники церковных заветов окрестили бы, как пришествие господнего намерения, несущего кару за грехи.

…

Глаза девушки, доживающей свои последние минуты и уже принявшей свою участь, вспыхнули ярким, в смеси Хаоса и Порядка, золото-красным светом, чья мощь мгновенно увеличилась до непомерных величин, обволакивая всё помещение абсолютно белой, начинающей обжигать, неосязаемой простынью.

За миг же до этого, эта жертва, коя увидела сотни своих предшественников, а после окончательно поняла, кто её похитил и что было сотворено, возмолилась всему тому сущему, что стояло у основ этого мира, дабы её смерть не была напрасной, возмолилась о возмездии этому монстру, о его убиении. И нечто, что определению не поддаётся, и что уже давно следило за этим уродливым для глупых тварей, но уникальным в действительности кандидатом, наконец-то решило, что пора приступать к следующему этапу развития вселенской эпохи; а последнее желание наивной агнцы на заклании окончательно позволило претворить план Равновесия в реальность.

…

Взрыв, огромный, сопоставимый со взрывом тиранической бомбы, за несколько секунд стёр с поверхности древней планеты маленький, никому не нужный островок. А перед этим в разуме почти никем не понятого человека промелькнула лишь одна тревожащая его, короткая мысль: «Мои цветы…»