Ген бессмертия

Диона

– Добро пожаловать на Диону. Займите ваше место в надводном модуле, он доставит вас на поплавок. Перед вами раскинется бескрайний мир океана…

Проникновенный голос Джесики, вирт-хозяйки турстанции расписывал прелести путешествия в глубинах, но Петров не слушал, информация сама намотается на мозги: правила безопасности, инструкция к оборудованию, если его можно так назвать, все про флору и фауну планеты. В конце отпуска можно это стереть, а можно унести с собой в памяти. Все для удобства клиентов, все на благо человека.

Чёрт, дал же себе слово не вспоминать о работе, но вот, выскочила фразочка из корпоративного кодекса, и тут же закрутилось в голове: «…феномен синтетической летальности при достижении возраста…» Послали тебя, Петров, отдыхать – отдыхай. Не мути сознание, а то выгоришь – потеряет корпорация ценного работника. И чем тогда займешься? Мемуарами? «Как я руководил проектом GL111z». Пардон, индекс проекта засекречен. Тогда так: «Как я кромсал и клеил летальные аллели, и как из этого ничего не вышло».

Крохотный экраноплан скользил в полуметре над водой. Под прозрачным полом искрящейся изумрудной лентой неслась поверхность океана. До поплавка, станции, откуда начинался спуск в глубины Дионы, Петров долетел за десять минут стандартного общеземного времени. Еще минут сорок заняло знакомство с «оборудованием» и цикл «врастания». Петров, очень далекий от морского отдыха, впервые столкнулся с этим. Видел по визору, но сам не пробовал.

«Вот насоветовал Санёк. И на что я теперь похож?» – усмехался он, улегшись в капсулу и глядя в экран на то, как превращается в ихтиандра. За уши пристраиваются розовые кустики жабр, совсем как у аксолотля, верхнюю часть лица накрывает прозрачная мягкая линза, на ногах «отрастают» ласты, тело обволакивается тоненькой пленочкой. Все это сделано из биогена, хрящеподобной псевдоживой субстанции, тоже, кстати, продукта родной корпорации. Биоген насыщен сосудами. Он срастается с телом, становится второй кожей, усиливает кислородный обмен и заодно защищает от глубинного холода океана. «Костюмчик» рассчитан на шесть часов. Прикрепленный к виску чип предупредит, когда надо будет поворачивать лыжи, ну то есть ласты. О любой опасности предупредит, он мониторит округу на мили. Да какие опасности на курорте?! Десятимильная зона вокруг поплавка огорожена отпугивающей энергетической сетью. Здесь абсолютно безопасно. Кораллы, рыбки, безобидные дракончики и колоритные парусники, чем-то напоминающие земных мант, только плывущие, выставив крыло вертикально. Закрепленная на лбу микрокамера позволит вам «создать прекрасный фильм о подводном царстве Дионы» – это Джесика напела.

***

– Геныч, как дела? – Санёк распахнул дверь лаборатории и ввалился носорожьей тушей.

Это Петрову – Санёк, давний друг и однокашник, а всем остальным – Александр Игнатьевич Иловайченко, директор отдела «Генетическая перспектива» корпорации «Заслон».

– Нормально. Шестой этап закончили, и, ты знаешь, есть интересные зацепочки. Метилирование гена рецептора глюкокортикоидов дает…

Иловайченко двинул пухлой ладонью, смахивая за дверь лаборантку Леночку, уселся на ее место. Офисное креслице протестующе пискнуло.

– Я не про этап. Я, Геныч, про твои дела, – принажал на «твои».

Петров как-то замитусился, нервно подергал русую челку, пробежался с угла на угол, переложил какие-то бумаги, опустив глаза, ответил:

– Тоже нормально, скрининг я прошел, ничего вопиющего там нет. Ну некоторое снижение уровня экспрессии…

– Знаю. Читал заключение. Вот и пришел. Да ты бы сел. Поговорить надо.

Петров присел на край стола, за которым вальяжно развалился его непосредственный начальник.

– И что скажешь, Санёк?

От разговора он ничего хорошего не ждал. И оказался прав.

– Выгорел ты, Геныч. Еще чуть-чуть и алес, – видя, что друг пытается что-то возразить, протестующе поднял руку. – Не спорь. Ты сколько уже этим проектом руководишь? Лет тридцать?

– Тридцать четыре, – выдохнул Петров.

– Во-о-от. А результатов – фиг да нифига. Великая цель – победить саму матушку Смерть. Дать человеку бессмертие. Хотя бы, почти. И смириться с тем, что не ты это сделаешь, не успеешь, помрешь раньше, очень тяжело. Сколько нам с тобой еще осталось? Лет двадцать? Ну тебе может поболе, я-то со своим, – обвел руками необъятные телеса, – багажом раньше сойду. И ты гонишь лошадей: скорей, мати-йёти, скорей, болезные!

Он помолчал, вытащил из кармана штанов носовой платок, смахивающий на небольшую скатёрку, шумно высморкался. Подержал паузу. Петров тоже молчал, ждал продолжения.

– Короче, Геныч, вали-ка ты в отпуск, – еще один отсекающий протесты жест. – Властью, данной мне Генеральным советом директоров нашей многоуважаемой Заслонки, повелеваю: в отпуск! На полгодика, а? Ничего, Перспектива подождет. Мне проще подморозить проект, чем искать нового руководителя. Не спорь, приказ я уже подписал. Я босс, мне решать.

– С понедельника валить?

– Зачем с понедельника? Понедельник, сам знаешь, когда начинается. Прямо сейчас вали. Что, еще два рабочих часа? И много ты за два часа успеешь? За тридцать лет не успел, а за пару часов успеешь. Ген гениальности в Гене очнется, – Иловайченко засмеялся, подхрюкивая: любил созвучные масло-масляные фразочки. – Пошли, покажу тебе одно турагентство.

Петров пожал плечами:

– Зачем турагентство? Что я из дома не организую?

Приятель ухмыльнулся:

– Неа. Я тебя не знаю, что ли? Проваляешься на диване, ну на крайняк в Хибины метнешься. И через неделю прискачешь: вот он я, свеж, как огурец, дайте поработать. А мне надо тебя на полгода куда подальше упечь, что б ты мозги свои вычистил. Так что двинем к Кириллу и Мефодию.

– Кто это?

– Ну турагентство. Называется так. Я там в прошлом году океанский тур заказывал. Три месяца из воды не вылезал, думал, плавники отращу. На Дионе. Слыхал?

Петров покачал головой:

– Нет. Это ближний космос или фронтир?

– Как раз в прошлом году из фронтира вывели. Почти сплошняком вода, только небольшая кучка островов. Курорт для любителей подводных вояжей. По океану повсюду разбросаны маленькие станции, поплавки, и можно квестом от одного к другому, а можно просто вокруг одного понырять. Тебе бы неплохо было. Вода здорово мозг прочищает, вообще думать перестаешь.

Лифт сбросил их с пятьдесят второго этажа, двери распахнулись и беззвучно сомкнулись за спиной. Петров обернулся на башню корпорации, уходить не хотелось. Ехать куда-то – ползать по горам, бултыхаться в океане, что там еще придумает друг-начальник – все это так не ко времени. Сейчас, когда появился пусть маленький, но все же прорыв. Над прозрачными воротами сияли буквы: «На шаг впереди во всех отношениях». Вот и они сделали крохотный шажок вперед, надо развивать успех, а ему придется на полгода выпасть из процесса. Обидно. Но ведь Сашка прав, он и сам чувствовал: еще чуть-чуть и его собственный резерв будет вычерпан до дна. Да какое там! Уже ложка шкрябает по дну. Лучше пусть в отпуск ушлют, чем окончательно спишут, переведут в принцы-администраторы или почетные представители.

Пневмопоезд за считанные минуты доставил приятелей от штаб-квартиры корпорации в Новой Славянке до центра города и выплюнул на станции «Гостиный двор». Вынырнув на поверхность, они уперлись в людскую толпу, запрудившую перекресток Невского и Садовой. С четырех сторон беспомощно замерли брошенные беспилотники. В воздухе порхали чижики – крохотные дроны-наблюдатели. Над толпой вздымались плакаты, написанные на бумаге. На взгляд Петрова это выглядело нелепо: зачем переводить целлюлозу, разве нельзя было свои лозунги просто высветить лазерными лучами? Подобные заявления он встречал не раз: «Модификанты – нелюди», «Верните нам нормальную семью», «Homo naturalis», «Долой вакцину молодости» и прочее.

Подскочил старик: сгорбленный, волны морщин на лице. Рука в блеклых веснушках сунула под нос веер бумажных листовок.

– Вот, молодые люди, – надтреснутый голосок впился Петрову в уши, – возьмите. Человек – существо натуральное, а эти… – он оглядел друзей с головы до ног, и голосок приобрел презрительные нотки. – Да какие вы молодые… Небось старше меня.

Старик растворился в толпе, но листовки все же втиснул в широкую ладонь Иловайченко. Тот смял их, не читая. Оглянулся в поисках утилизатора, не нашел и затолкал в карман. Засопел, недовольно.

– Ну вот чего они, Геныч? Не хотят жить молодыми и здоровыми? Хотят, как этот? Ни фига не шарят ни в генетике, ни в эпигенетике, а выводы делают. Модификанты, понимаешь, не люди. А кто? Конь в пальто? Вакцина молодости… Дураки… – помолчал, мусоля какую-то мысль. – Хотя, это они правильное название придумали. Не научное ни разу, зато красивое, —и повторил, вроде уже утешившись, – вакцина молодости. Звучит.

Обогнув митингующих, они пошли в сторону Фонтанки.

– Знаешь, Саня, я первый раз старика увидел, когда мне четыре года было, – Петров сам не понял, почему вдруг вспомнил давно позабытый детский эпизод. – Испугался до икоты. Думал это инопланетник.

– И кто это был?

– Дядя Паша, папин младший брат. Он тогда домой вернулся. Умирать.

– И что?

– Через полгода умер. Они с отцом погодки были. Только папа молодой и здоровый, а дядя Паша… Он отказался от программы. Ну первую-то инъекцию ему в младенчестве сделали, само собой, а вот, став взрослым, не захотел продолжать программу генной модификации. Решил прожить, хомо-натуралисом. Как будто мы не натуралис. Когда дяди Пашин гроб поехал в плазменную печь, я, маленький, впервые осознал: мы все умрем. И я сказал сам себе: «Никто не должен умирать».

– И решил стать генетиком.

– Нет, Сань. Это позже. Когда вырос. Да ладно, это все неважно, даже не знаю, чего вдруг вылезло.

Некоторое время они шли молча. Обескураженные внезапным затором беспилотники приходили в себя и расползались в сторону Караванной. Петров думал о дяде Паше. Не вспоминал о нем не то что годами, десятилетиями, а тут метнулся под ноги согбенный старикашка, и выплыло из глубин памяти. Четырехлетнего Генку пугало его лицо, оно снилось ему ночами: морщины глубокими рвами, серая поросль кустистой бороды, выцветшая голубизна пустых глаз, провал беззубого рта – лицо превращалось в ландшафт, чуждый и опасный. Но больше всего пугали перевитые синими венами руки. Скрюченные пальцы с распухшими суставами. Бесконечная мелкая дрожь этих похожих на корни крымского самшита рук. «Почему он такой?» – спрашивал у отца. Тот, хмуря бровь, отвечал: «Это его выбор».

Выбор… Став взрослым, Гена решил: не выбор – отказ. Таких отказавшихся с каждым годом прибавлялось. Конечно, поначалу, когда внедрили программу генной модификации от желающих воспользоваться ею отбоя не было. Весь мир охватила эйфория: молодость, пусть не вечная, но перманентная! Сбылась мечта человечества! Базовая программа была доступна всем: никаких врожденных дефектов, здоровье от рождения, плюс пожизненная гарантия этого самого здоровья. Никакой седины, дряблости, климакса, деменции. Было от чего прийти в восторг.

Почему позже, через несколько поколений, они стали отказываться? Сначала единицы, потом сотни, тысячи, десятки тысяч людей предпочли старость. Петров не мог этого понять. Да, генная модификация не смогла значительно продлить срок человеческой жизни, выигрыш был минимальным: сто двадцать, сто тридцать лет против восьмидесяти-девяноста. Отпали генетические болезни и те, что развивались к старости, вот и выигрыш. Прожив свои сто с лишним лет, человек все равно умирал. И умирал молодым и здоровым. Никто не хочет умирать молодым. Жить и помнить, что скоро чья-то всевластная рука повернет твой рубильник: через двадцать лет, через десять, через пять, завтра… Завтра! А ты молод, а ты только встретил ту самую, единственную, а у тебя маленькие дети, и ты уже точно не увидишь их взрослыми. Непереносимо.

Дети… Семья… Они требуют: «Верните нам настоящую семью!» Что для них настоящая семья? Папа, мама, трое, ну от силы пятеро детей. Бабушки плюс дедушки. А теперь детородный период длится всю взрослую жизнь. Вон, у Иловайченко и его Татьяны тридцать семь детей. Правда, с ними живут только последние, девчонки-тройняшки, маленькие еще. А если у человека десяток браков за всю жизнь, и в каждом далеко не по одному чаду? Он и не помнит, может, некоторых. А еще десятки собственных братьев и сестер. Дядья и тетки, кузены и кузины… Не сосчитать. Санёк, кстати, сосчитал. Уверяет, что ныне живущих иловайченок восемьсот двадцать шесть человек.

Но почему демонстранты с плакатами считают это ненормальным? Когда-то в древности были патриархальные семьи, кланы. Для предков правильно, а для нынешних, как они говорят, модификантов, ненормально. Разве не ерунда?

Небо заволокло серой хмарью, начал накрапывать дождь. Иловайченко принялся недовольно бурчать:

– Лето наступит когда-нибудь, мати-йёти? Середина июня, а без куртки на улицу не выйдешь.

От этого ворчания Петрову стало легче. Что бы ни кричали недовольные достижениями науки и техники, а человек совершенно не изменился.

– Сань, люди вечно недовольны погодой. Научились гасить тайфуны и цунами, а на дождик жалуемся. Слушай, может, я все же домой двину? Завтра поищу, куда поехать. Чего ты меня, как маленького, за руку тянешь?

– Не, Геныч, никаких «домой». Я тебя не только до агентства дотяну, я еще и в телепорт плюну, когда ты с Земли-матушки стартанешь. Убедюсь, что ты уехал. Или убежусь? Короче, я с тебя не слезу, не надейся.

***

Гена плыл сквозь изумрудную толщу, едва шевеля ластами. Все глубже по наклонной, словно катился с горки на животе. «Народу» вокруг хватало. Большие, размером с овчарку, контрастно раскрашенные рыбы, синие с лимонными «губами» и такими же плавниками, плыли рядом, кося в сторону человека круглыми глазами, выворачивая их то влево, то вправо. Чип, пристроенный на виске, услужливо подсказал название: желтоусая галимеда. Вдруг они метнулись в сторону, скрылись в качавшихся ветвях-щупальцах кораллоподобного куста. То ли вид ихтиандра Петрова им прискучил, то ли испугала стайка мелких змеек, красными молниями метнувшихся наперерез. Иногда особо любопытная мелочь, какая-нибудь черная лигея, или попугаисто-пестрая навсифоя касалась плавником или носом, пытаясь понять, кого это принесло в их околоток, что за рыба такая, бледная, с розовыми кустиками жабр. Тогда Петров отмахивался ладонью, как от надоедливой мухи, не имея возможности отпугнуть общепринятым: «Брысь!», – брыськал мысленно.

Он забрался далеко от поплавка. Но это нестрашно. Стоит только подумать о возвращении, чип, связанный с его мозгом в единую нейросеть, позволит взять верное направление. Но Гена, еще не надумал поворачивать ласты к дому, скольжение в воде захватило его: безмолвие, яркие, как елочные игрушки обитатели – прав был Сашка, когда буквально пинком вышвырнул его в отпуск. Океан Дионы гасил недовольство, суету, сожаления.

– Вот и прекрасно, что рейс прямо сегодня, – Иловайченко все решил за него, – и домой тебе незачем. Что тебе собирать? На крейсере получишь и одежду, и все, что надо. Так что давай, бронируй место. А то следующий на Диону лишь через две недели.

И он, ведомый другом, взял билет на пассажирский крейсер «Гагарин», стартующий с орбитального космопричала в тот же день. Сашка проводил его до купчинского телепорта и не уехал, пока дверь телепортационной кабины не закрылась за Геной. Кто его знает, может и плюнул вслед, как обещал: доброй дороги, мол. На борту крейсера был выбор: бодрствовать неделю, наслаждаясь прелестями космического перелета, или спать в анабиозном коконе. Петров выбрал сон. Не встречаться с другими пассажирами, не разговаривать, а главное – не пережевывать раз за разом последний этап проекта, не искать ошибки, не отращивать, как бороду, чувство неудовлетворенности. Вот и вышло, что только вчера они с Сашкой шли по Невскому, обходя митингующую толпу, а сегодня он, Геныч, ихтиандром ввинчивается в водную плоть Дионы, одной из свеженьких планет ближнего космоса.

Космос делился на ближний и дальний не по расстоянию: милям, парсекам или световым годам. Экзопланеты разбросаны по разным звездным системам. В ближний космос входили уже освоенные, подтянутые, порой и за уши, к годному для человечества уровню. В дальнем оставались все остальные. Еще был фронтир – планеты в стадии освоения: изменения атмосферы, климата, уничтожения любых потенциально опасных для человека факторов. И их, как говорит Иловайченко, многоуважаемая Заслонка была здесь очень при делах: снабжала рейнджеров фронтира оборудованием. «Всё, что мы создаем, – надежно. Мы трудимся на благо человека», – гласил кодекс корпорации, и сомневаться в этом не приходилось: каждые четыре-пять лет Альянс Большой Земли получал новенькую, с пылу с жару планету ближнего космоса. Подготовленную для сельхозколонизации, добычи ископаемых, завода-автомата или курорта. Да и к тому, что рейнджер и колонист – одни из самых распространенных профессий, Заслонка тоже приложила свою высоконаучную лапу. Если бы не программа генной модификации, та самая вакцина молодости, которую нынче стало модно отрицать, как, скажите на милость, земной Альянс потянул бы освоение десятков планет одновременно? Откуда взялся бы человеческий ресурс, если на Земле жило лишь восемнадцать миллиардов человек. В смысле, на момент внедрения программы. А теперь с современными семьями-кланами, чего удивительного?!

Петров предавался гордости за родную Заслонку, за свой проект, и чего уж греха таить, за собственную руководящую роль в этом проекте. Подействовал океан – смыл всю шелуху с души, оставил только радость и гордость. Задумавшись, он не сразу сообразил, что за зуммер включился у него в голове. А очнувшись, перепугался: чип дятлом стучал в мозг, подавал сигнал тревоги. В случае настоящей опасности чип с носителем не разговаривал. Ничего такого типа: «Посмотрите направо, в пяти метрах от вас, хрен знает откуда, десятитонный многозубый человеколюбивый в кулинарном смысле мегалокрокодилус нереалис. Вы будете съедены через три минуты. Спасибо, что выбрали наше турагентство. Рады встрече с вами». Он просто фигачил информацию в подкорку, минуя вербальные менуэты. И руководимый им ихтиандр Петров уже во все ласты улепётывал в сторону спасительного поплавка, прекрасно понимая, что не успеет. Не успеет проплыть две мили, что отделяли его от спасения, потому что за спиной мчит, конечно, не мегалокрокодилус, но весьма близкий к нему краснохвостый термодон. Существо малоприятное в общении, в любом споре имеющее единственный аргумент: откусить своему визави голову, а потом слопать и все остальное. Крокодилья пасть, вечно голодное брюхо, двойной против того, что у Петрова, набор ласт и гибкий, как хлыст хвост. Но как термодон прогрыз защитный периметр? И почему выбрал на обед именно несчастного туриста?

Ни одна подобная мысль не просквозила в мозгу Петрова. Мыслей не было, их глушил чип, оставляя лишь животную жажду жизни. Но зубастая скотина имела все преимущества: и ласты шире, и опыта в игре в догонялки под водой больше. Термодон обошел Петрова на корпус. На ящеров пятнадцатиметровый корпус. Развернулся, ощерившись, и теперь обезумевший от ужаса ихтиандр несся прямо в термодонову пасть.

Петрова обогнал темный силуэт – ударил ящеру в бок, разорвав крепкую кожистую броню. В изумрудной воде расплылось кровавое облако. Термодон извернулся вьюном в сторону нападавшего. Хвост толстым шлангом ударил Петрова по голове, сбил с лица биогенную линзу, срезал височный чип и жабры. Человек лихорадочно засучил руками и ногами, рефлекторно вдохнул – вода горьким потоком хлынула в горло, в легкие. Петров начал тонуть, в гаснувшем сознании сквозь зеленую муть промелькнуло размытое женское лицо. Гибнущий от асфиксии мозг подсказал: «Инга пришла за тобой. Ты умер, Геныч».

Больше он ничего не видел. Но еще какое-то время чувствовал, как голые теплые руки обвивают его, влекут куда-то. Руки Инги. Руки его жены.

Инга умерла тридцать лет назад. Она умерла, и он больше ни разу не женился.

Она работала в той же корпорации, в отделе космозоологии, в бестиарии, как его окрестили сотрудники. Разрабатывала меры генного воздействия на автохтонных зверушек, что мешали продвижению человека в глубины вселенной. Ее позвали в экспедицию на Сангариус, занюханную планетку на задворках фронтира – окраинная орбита Дзеты созвездия Кормы. Безводная пустыня: песок и торчащие из него причудливые скалы светились в ультрафиолетовом излучении Дзеты ярко-зеленым. Это были сплошные урановые руды. Да не простые, а с высоким содержанием хассия и резерфордия, что на Земле объемом больше мышкиных слезок не получишь.

Можно представить простую человеческую радость: греби ценное сырье лопатой. Омрачала восторг местная фауна, состоявшая из единственного вида – здоровенного, как бревно, кольчатого, покрытого шипами червя, получившего имя «пенеус кареглазый». Червяк обладал пастью с пятью рядами острых зубов, и выше пасти – тремя парами глаз с кожистыми заслонками, возможно, и карих. Пенеусы проводили жизнь, ползая в толще песка. На поверхность выбирались в двух случаях: поваляться под ультрафиолетом и накопить электрический заряд или закусить кем-нибудь из соплеменников. Битвы этих живых батареек сопровождались разрядами молний и с безопасного расстояния выглядели эпично. А еще они были практически неуязвимы. Убить червя можно было лишь поразив защищенный роговыми наростами нервный узел, заменявший им и мозг, и сердце. Обычно пенеусы ограничивались отгрызанием сопернику задней части, и тогда недоеденный заползал куда-нибудь поглубже отращивать утраченное.

Безмозглые черви, однако, сообразили, что в их мире появилась новая еда, и начали нападать на рейнджеров. А получив отпор, объединились в стаи. Встал вопрос: перенастроить пенеусов, отбить у них страсть к человечине или просто уничтожить, чтоб не мешали людям копаться в радиоактивном песочке. Вот и поехала Инга с группой космозоологов искать ответ. И не вернулась.

***

Очнулся, как вынырнул. Резко вдохнул – в горле саднило. Закашлялся. Провел рукой вдоль тела, понял, что лежит на песке. Вспомнил: раззявленная пасть, удар хвоста, сорвавший жабры, кровавый «дым», закрутившийся в зелени океана, судорожный вдох, вода в легкие… Лицо. Последнее, что пронеслось в умирающем сознании. Почему ему показалось, что это Инга? Лицо было совсем чужим: хищный прищур, оскаленные острые зубы, змеи волос – Медуза Горгона.

Свет заслонило лицо в обрамлении мокрых распущенных волос. Совсем молодое, девичье. Ему больше двадцати лет не дашь. А возраст его хозяйки разве определишь? Приподнявшись на локте, он оглядел девушку. Обнаженная, она сидела рядом, опираясь рукой о песок. Внимательно, без улыбки смотрела на него, будто ждала чего-то.

– Как тебя зовут? – спросил на общеземном.

Она замешкалась, в глазах промелькнула растерянность.

– Имя. Есть же у тебя имя, русалка?

Он улыбнулся, хотя горло першило от соленой воды.

– Зови меня Ксатль-Туатле, – кивнула головой, – это хорошее имя.

Он отвёл с ее лица мокрую прядь, как занавеску. Она была очень красива. Идеальна, как… Невозможно подобрать аналог. Не статуя, она была живая. Лицо не абсолютно пропорционально: нос несколько длиннее, чем надо, а подбородок чуть меньше, чем полагалось бы к такому носу. Кожа цвета молочного шоколада, волосы раскрученными пружинками глухо-оранжевого цвета, как засушенные апельсиновые корки. Она вся была тёплой. Пахла солью, морем, но ему казалось, что сквозь соленую волну пробивается легкая цитрусовая нота. «Глинтвейн, глоток горячего глинтвейна, вот что она такое, – пришло ему в голову, – глоток, вернувший меня к жизни».

– Ксатль… Как? Можно я буду звать тебя Ксана? Или Ксения. Это тоже хорошие имена. Какое тебе больше нравится?

Она опять задумалась.

– Ксения. Пусть будет Ксения.

– Отлично, – он уселся, – давай выбираться отсюда. Мы, вообще, где?

Девушка поднялась на ноги, прошлась. Покрутила головой, оглядывая бесконечный пляж. Своей наготы она не стеснялась. Как будто всегда так и ходила, голышом.

– До ближайшей станции двадцать миль. Могу вызвать тебе модуль.

Она явно торопилась избавиться от него. Спасла, вытащила на берег, привела в чувство и пока. Даже, именем спасённого не поинтересовалась. Обидно. Ему хотелось продлить это неожиданное знакомство.

– Ты полетишь со мной? Мы могли бы… – он беспомощно развёл руками, – ну поболтать, выпить что-нибудь за мое спасение. А? Меня, кстати, Геной зовут.