Где восходят звезды

— Ты будешь в порядке, — сказала она, желая, чтобы так и было. — Я отправлю тебе открытку с Марса.

Она вышла из комнаты, Элизы снаружи не было. Ее плечи были напряжены, она пошла прочь, ждала, что сестра погонится за ней. Но никто не пришел, и она вышла наружу.

Айла провела остаток дня на пляже Зума, смотрела на волны. Чайки вопили, и песок был усеян загорающими телами, но тут не было напоминаний, что сегодня был Хэллоуин. Вид океана запоминался: его простор, переливы красок от бирюзового до серебряного и сапфирового, то, как пена рисовала хаотичные узоры, а потом пропадала. Это были краски Земли. Ее будущее было коричнево-красным, такими были краски ее сердца.

Она держалась за эти картинки в следующие недели в Корпус-Кристи, возвращалась к ним, когда нужно было сбежать от присутствия товарищей из экипажа, которые теперь будут с ней. Некоторые уже заводили романтичные отношения, но она держалась в стороне. Это было не сложно. Мужчинам было сложно видеть за ее изъянами, и она была не против. Она принадлежала Марсу.

Айла провела три дня выходных в Денвере с тетей Сэм. Они встретили вместе Новый год с шампанским и икрой. Самсара даже взяла Айлу на вечеринку к одному из своих выпускников, чтобы показать свою племянницу. Они обе не поминали прошлое, пока не пришлось прощаться.

— Хотела бы я, чтобы ты смогла провести еще день с папой, — сказала тетя Сэм, пока они стояли у такси. Ее дыхание вылетало паром в холодном утреннем воздухе.

— Я могу писать ему с «Майского цветка» и потом, когда мы устроим колонию. Это не будет сильно отличаться от того, что мы делали тут.

Самсара странно посмотрела на нее.

— Что?

— Как… Ты не можешь…

Такси звякнуло, напоминая Айле, что нужно забраться, но Айла стояла и смотрела растерянно на лицо тети.

— Никто не упоминал тебя на похоронах, — сказала Самсара, ее голос был тяжелым от гнева и сожаления. — Я подумала, что ты не смогла приехать из-за тренировок. Какой глупой я была! Я не подумала, что она не сообщила тебе.

— Похороны? То есть… папа умер?

— Мне так жаль, милая. Я думала, ты знала.

— Ты не виновата, — тут же сказала Айла.

Такси звякнуло снова, и они обняли друг друга. Айла села в машину. Ее щеки были мокрыми от слез тети, но внутри она онемела от новостей. Гнев рос, пока она ехала в аэропорт. Она не была ничего должна Элизе, может, это работало и наоборот, но не когда дело касалось папы. Его жизнь принадлежала им обеим.

Она очнулась у стойки, когда говорила:

— Я хочу обменять билет. Мне нужен рейс в ЛА, и мне нужно в Корпус-Кристи этой ночью.

— Посмотрим, — сказал агент. — Можете взять билет на рейс в ЛА в полдень, но придется действовать быстро. Он прибывает в полвторого, а в полшестого уже рейс в Хьюстон, который прибывает в половину одиннадцатого. Это лучшее, что я могу предложить.

Айла сверилась с картой на планшете. Она могла доехать из Хьюстона к базе «Майского цветка» за четыре часа. Она приедет так посреди ночи, но зато не пропустит последнее утреннее собрание.

— Я беру. Оба рейса.

Айлу мутило от надежды и страха, пока она ехала среди выходных пробок в Лос-Анджелесе к дому Элли. Она постучала в синюю дверь. Когда она открылась, Айла подняла взгляд от коврика «Добро пожаловать», но не далеко. Ребенок с каштановыми кудрями, как у нее, смотрел на нее.

— Эм… твоя мама дома?

— Мам! — завопил ребенок и убежал, оставив дверь приоткрытой.

Элиза замерла на середине лестницы, увидев Айлу у двери. Айла дрожала, заставила себя говорить, пока не потеряла смелость:

— Как ты могла? Как ты могла допустить, чтобы я пропустила похороны папы?

Элли вырвалась за дверь и закрыла ее за собой, заставив Айлу отпрянуть на пару шагов. Теперь она была ближе, и Айла видела морщины и тени на лице сестры, тоже искаженном от ярости.

— Я не виновата, что ты убегаешь на Марс, как до этого в Денвер. Ты только это и умеешь, да? Убегать! Какое тебе дело: жив папа или мертв? Тебя там не было. Ты не присматривала за ним.

— Ты не дала мне помочь!

— Потому что я знала, что ты не будешь это делать. Ты знаешь, как больно было, когда ты уехала к тете Сэм? Ты убила маму, а потом бросила меня и папу.

— Бросила? — голос Айлы дрожал. — Я увидела, как сильно ты ненавидела меня. И папа… он не мог даже смотреть на меня! Я думала, вы хотели избавиться от меня.

Напряжение между ними рассыпалось, как песок в океане, и на ее место пришло сожаление с налетом двух десятков лет.

— Он не был прежним, когда ты уехала. Я ненавидела тебя за это, за то, что ты сделала с ним.

— Он сказал… в больнице, что не хотел отправлять меня. Я не хотела уезжать, Элиза. Это был дом. Я думала, что помогала. Я думала, что ты сможешь простить меня и жить дальше, когда меня не будет тут.

— Чтобы и ты могла так сделать? Признай! Ты хотела забыть все это.

Сердце колотилось, Айла прошептала:

— Да.

— Почему ты не исправила свое лицо?

Айла провела пальцами по старым шрамам.

— Чтобы помнить. Чтобы наказывать себя. Я не заслуживаю выглядеть нормально.

— Чтобы жалеть себя? Было время, когда мне было тебя жаль, — Элиза вздохнула. — Я ходила к психотерапевту, когда папа умер. Он сказал, что нам нужно простить друг друга, но и самих себя. Ты заслуживаешь быть счастливой, Айла. Я тоже.

Слезы подступили к глазам Айлы.

— Как мне простить себя? И ты… не сказала мне о папе, когда знала, что я была в больнице во время похорон мамы… Как мне простить тебя за это?

Элиза отвела взгляд, посмотрела мимо Айлы на холмы вдали.

— Это тебе решать.

Айла смотрела на лицо сестры, почти чужое, и гнев покидал ее тело, словно земля впитывала его через ее ноги. Она подняла плечи и голову, глубоко вдохнула, наполнила легкие сожалением и выдохнула затхлый гнев. Она представила тело отца, лежащее рядом с ее матерью, вернувшееся к женщине, которую он любил. Он точно простил Айлу. Она должна была сделать так же.

— Я прощаю тебя, Элиза, и я буду стараться простить себя. Я хочу уехать с миром.

Дверь открылась, и тот же ребенок выглянул.

— Мам? Что ты делаешь? С кем ты говоришь?

— Выходи, Эшвин. Познакомься со своей тетей Айлой.

Мальчик замер рядом с Элизой и посмотрел большими карими глазами. Его сходство с ней — и его бабушкой — потрясало. Айла опустилась на колени, чтобы они были на одном уровне.

— Привет, — она протянула руку.

Он усмехнулся и пожал ее руку.

— Я строю ракету из «Лего». Хочешь посмотреть?

— Я бы хотела, но, боюсь, мне нужно прибыть к настоящей ракете.

— Куда ты отправишься?

— На Марс.

— Ого! — он посмотрел на Элизу. — Когда мы сможем полететь на Марс?

Элиза опустила ладонь на его голову.

— Может, когда ты подрастешь, — она слабо улыбнулась и посмотрела на Айлу. — Может, однажды ты проведаешь свою тетю.

— Я была бы рада, — сказала Айла и встала.

— Можно мне в дом? — громко шепнул Эшвин Элизе.

Она кивнула, и они смотрели, как он ускользнул в дом.

— Полагаю, он — мое напоминание о тебе и маме, — сказала Элиза с горьким смешком. — Я хотела бы, чтобы мы сделали это раньше, чтобы ты смогла узнать мальчиков. Ты хотя бы встретилась с Эшвином. Пако, мой старший, в доме у друга.

Айла сжала ладонь Элизы легонько и отпустила.

— Я могу тебе писать?

— Да. Конечно. Будем оставаться на связи.

Айла, уезжая, думала о сестре, стоящей на пороге их дома детства, обвив себя руками от холода.

Она крутила в голове их разговор снова и снова, пока ехала в Корпус-Кристи. Сожаление обжигало, она потеряла годы, не увидела своих племянников малышами, не была частью их жизней. Марс был ошибкой? Он тоже будет ее сожалением?

Айла подумывала развернуться. На шоссе 77 не было машин, и она выехала на зеленую полоску посередине и остановилась. Она подняла голову, выйдя наружу.

— Что мне делать? — прошептала она.

Звезды пылали над долинами. Они манили ее, успокаивали ее.

«Если бы не эта миссия, — шептали они, — вы бы никогда не помирились. Радуйся тому, что ждет тебя в будущем».

Айла забралась в машину и поняла, что могла теперь отпустить прошлое. Она могла начать заново не потому, что могла бросить прошлое, а потому что оно будет ее якорем, пока она будет путешествовать. Она выехала на шоссе и продолжила путь к базе.

«Майский цветок» тянулся к небу, пылал огоньками, манил ее, как маяк в бурю. Серебряные подмостки окружали корабль, но она уже чувствовала, как отваливаются стойки. Она была такой легкой, что могла взлететь.

Мики Дэр «Рождение звезды»

Запись в дневнике: 1, 2, 3, 4, 5 мая (дни идут, но я не могу найти календарь, наверное, его снова забрала медсестра)

Я — кусочек. Старое пятнышко разума. Азиатская старушка. Я борюсь с волнами пространства и времени, но ты не найдешь меня в книгах по истории.

Не давай моей морщинистой внешности обмануть тебя. Крохотный размер может давать силу, как электроны, прыгающие в нескольких местах одновременно. Скажу по секрету — я умею нечто подобное. Как-то в старом возрасте я могу путешествовать во времени. Я никому не говорила, потому что меня назовут чокнутой, больше не дадут пользоваться ножницами. Я не знаю, откуда у меня эта сила, но она есть. Как у некоторых людей есть веснушки, а у кого-то их нет. У меня есть веснушки. И пятна от возраста. Может, это пришло с пятнами. О, я отошла от темы.

Это не как Доктор Кто, я не прыгаю в машину и путешествую. Мои путешествия во времени происходят во сне, а я, как все старики, сплю много. Но я могу смотреть только свои временные линии вдоль одной вены существования, когда путешествую. Я не посещаю временные линии, когда еще были динозавры, или когда на Земле появились пришельцы, или когда на планету падали ядерные бомбы. Я всегда в рамках временной линии японо-канадской девушки, рожденной на острове Солт-Спринг в 1928, но меня бросает в другие возможные мои вариации. Я смотрю, как разные «я» поступают иначе и получают другие реакции.

Когда я смотрю на другую себя, я вижу, какими ограниченными тогда были для меня варианты. Кусочек. Молчаливое пятнышко разума. Японка-пришелец. У меня нет шансов стать кинозвездой или премьер-министром Канады. Я не могу остановить Вторую мировую войну или прекратить интернирование моей семьи и других японцев. Гадости все еще происходили.

Некоторые мои временные линии лучше других, но я могу существовать лишь в той линии, где родилась. Другие ощущаются реальными, когда я посещаю их, но для всех там я невидима, и люди проходят сквозь меня, как в фильмах про призраков.

Порой я могла делать мелочи. Если я «толкала» всей силой разума, я могла подвинуть немного предмет, или если я кричала всем сердцем, «я» могла повернуться, словно кто-то был в комнате. Но другая «я» никогда не видела меня, хотя могла подумать, что происходило нечто странное. Мое существование там, где я родилась, закреплено, а в других местах я — призрак, пока я сплю.

С годами я путешествую все больше. Порой я забываю, для чего зубная щетка, и как завязывать шнурки. Эх, не знаю, что тут такого. У меня не осталось настоящих зубов, а из обуви — только мокасины. Но из-за того, что я путала прошлое с настоящим, моя внучка отправила меня в особенный дом для пожилых людей. Врачи сказали, что у меня была болезнь Альцгеймера, но я знала правду. Путешествия во времени сказывались на мне.

Я не буду тут долго, но не печалься. Я прожила хорошую долгую жизнь. Я хочу, чтобы это удивило тебя, так что не буду раскрывать все карты. Но я могу сказать, что все будет хорошо. Момотару близко!

Отметка временной линии: AZ1267983243234333495569023WQM843925237

Хитоми пнула камешек, пока шла по дорожке из гравия. Дом Армстронга источал радость с ажурной белой отделкой и свежим слоем краски голубого цвета. Кашпо с желтыми примулами висели под каждым окном, и дом казался еще милее. Хитоми сжала кулаки, ногти вонзились в ладони.

Она невольно вспомнила свой прежний дом. Ее дом на острове Солт-Спринг тоже был голубым, по-весеннему свежим. Нарциссы, которые она и ее папа посадили в нефритово-зеленые горшки у крыльца. Вкус теплой от солнца клубники с их фермы. Розовые, как цветы вишни, обои, которые мама позволила ей выбрать для ее спальни. Кукла из Японии с задумчиво изогнутыми красными губами и в мерцающем зелено-золотом кимоно, ее любимый подарок на день рождения от родителей. Вся ее одежда, книги, записи, рисунки, папка с достижениями по плаванию и бегу из старшей школы были теперь призраками прошлого. Воспоминания атаковали ее как злые пчелы.

Все пропало. Канадское правительство продало дом ее семьи, их ферму и все, чем они владели. Все их вещи забрали, продали, отдали, выбросили. Ткань ее реальности, для которой поколения ее семьи трудились, ради ее хорошей жизни в Канаде. Этого уже не существовало.

Вместо этого ее отправили жить в большом деревянном ящике посреди Альберты. Там не было отопления, воды, разделяющих стен, вообще ничего внутри. Было пусто, и я себя ощущала пустой. Хитоми поежилась, вспомнив, как холодно было, когда они только переехали в Маграт. Ее отцу пришлось продать свои золотые часы почти за копейки, ведь они отчаянно нуждались в печи. Ее мать говорила, что они хотя бы были вместе. Некоторые семьи были разделены, мужчин отправили в лагеря, а то и в тюрьму.

Теперь родители Хитоми и брат-подросток Садао собирали свеклу, чтобы оплатить их «дом, милый дом». Хитоми не была с ними, потому что нянчилась с двумя маленькими сестрами, Эцуки и Киоко. Они жили тут два года, и душа Хитоми болела от нереальности и несправедливости всего этого. Это было кошмаром Золушки, где счастливый конец был запрещен законом для японки, как она.

Запись в дневнике: квадратик с цифрами 1 и 8 в месяце дезабывабрь (потому что я забываю вещи! Ха-ха-ха!)

Я подслушала, что медсестры говорили о создании пистолетов из желе и мармеладных мишек с ликером на Рождество, и это напомнило мне об отце. Все, что было с алкоголем, подходило. Мой папа умел красиво складывать слова. Его альтернативная реальность открывалась от бутылки. Он был Ниссеем, родился в Канаде, но канадцев это не волновало, пока он отличался от них.

Так давайте выпьем и примем горький плод, который бросила жизнь, превратим его в нечто волшебное. Сделаем его золотисто-розовым и сладким. Превратим в этот чудесный ароматный персик, ждущий, что его оценят и полюбят. Детьми мы любили слушать, как папа рассказывал нам историю о Персиковом мальчике.

Старая пара японцев нашла идеальный персик на дороге, была рада, что съест его, но он превратился в мальчика. У них не было своих детей, и они были рады вырастить Момотару. Они научили его уважать, быть смелым и добрым, и он слушал и учился. Персиковый мальчик любил и был любимым, он вырос хорошим юношей. Он завел верных друзей, которые помогали ему одолеть ужасных демонов, и они вместе сделали мир счастливым местом.

Но только в историях папы японский ребенок мог одолеть деймонов. В реальности все видели в нас демонов с треугольными шляпами, узкими глазами и ногтями-кинжалами. Желтую угрозу.

Логично убрать нас из домов и держать в ящиках. Логично забрать у нас все ценное, чтобы мы не могли стать большими монстрами или купить больше оружия. Логично, когда демонов считали, за их движениями следили с помощью карточек. Посмотрите, каким монстром я стала: морщинистая беззубая старуха. Я говорила, я теряю фильтр. Я ненавижу горькие воспоминания, а они липнут ко мне, как смола. Я хочу убрать этот яд. Дайте мне жить среди приятных воспоминаний. Альцгеймер — это кошмар. Дайте мне вспомнить хорошее.

Отметка временной линии: AZ1267983243234333495569023WQM843925237

Хитоми выдохнула и сосредоточилась на яйцах и молоке, которые она получит за уборку дома за миссис Армстронг. Каждая мелочь помогала, и она просто выполнит свою работу. Она постучала в дверь так сильно, что костяшки болели от ударов.

Джеймс открыл дверь. Ее семнадцатилетний сосед был красивым: рыжеватые волосы, высокий, мускулистый, с широкой улыбкой. Он возвышался над ней, был одним из самых популярных парней, звезда баскетбольной команды в школе. Джеймс открыл для нее дверь, держа кусочек тоста, слизывая с губ клубничный джем. Он заговорил певучим голосом, и иллюзия принца разбилась:

— Ах-со-о-о! Хай-Томми!

Джеймс любил практиковать «японский», заставляя звук «ах-со» напоминать «asshole». И он знал ее имя, но она уже не исправляла его. Джеймс намеренно так произносил ее имя, надеясь, что разозлит ее. Она сняла сандалии и вытащила носки из кармана юбки, надела их. Ее сердце уже быстро билось, она слышала, как часы тикали в гостиной, но других звуков не было. В его семье было восемь детей, и обычно кто-то кричал.

— Твоя мама дома? — спросила она.

— Нет. Они уехали к кузенам. Я решил остаться дома и присмотреть за всем, — он бросил кусочек тоста в рот и усмехнулся.

— Я вымою туалет, — Хитоми игнорировала ком в животе, пошла к ванной. Она надеялась, что Джеймс не пойдет за ней туда.

— Я пролил молоко на кухне. Начни с этого, — немного джема осталось в уголке его рта.

Она сдула челку с лица и прошла на кухню, заметила белую лужу на линолеуме с узором. Она взяла ведро и тряпку, стала вытирать лужу.

Он стоял над ней, как босс на полях свеклы.

— Я слышал, ты праздновала свой день рождения в полицейском участке.

Ее уши горели, она выжала молоко в ведро.

— Разве не любая девушка мечтает провести шестнадцатый день рождения в обществе красивых офицеров полиции?

Хитоми хотела звучать грубо, но слышала обиду в своем голосе. Она скрипнула зубами, вспомнила, что каждый ее палец был в чернилах, ее пальцы прижимали к бумаге в жутком подобии каллиграфии. Вспышка камеры! С днем рождения! У правительства теперь было доказательство, что она стала достаточно взрослой, чтобы считаться преступницей войны. Ее подарком на шестнадцать лет была ответственность всегда носить с собой карту регистрации чужака.

— Смешная, — смех Джеймса гремел, как сталь. — Покажи карту. Я знаю, что все вы, китайцы, носите их.

Только японцы их носили, но выражения Джеймса были меньшей из ее тревог. Хитоми игнорировала его, прошла к рукомойнику и вылила молоко.

— Ты оглохла? Дай ее мне, — его голос снова стал певучим, и Хитоми ненавидела это. — О, прости меня. Ты не говоришь на английском, да?

Хитоми была японкой в третьем поколении, Сансей. Она родилась тут, говорила хорошо на английском, а не японском. Она заставила себя звучать спокойно, но мысленно металась ругательствами, словно молниями.

— Я пришла убрать в твоем доме.

Он за один шаг оказался неудобно близко к ней.

— Тебе нужно знать свое место. Отдай карту! — его дыхание было с запахом хлеба и сладкой клубники.

Она сосредоточилась на ополаскивании ведра, пока ее мутило от страха.

— Нет.

— Я сам тогда, — он прильнул к ней, сжал ее грудь, перестал делать вид, что искал карту, как только коснулся ее.

— Хватит! Отстань от меня! — она толкнула его в грудь, но он просто сжал ее талию.

Хитоми не хотела, чтобы это повторялось. Она схватила со стойки сковороду и ударила по его голове.

Он отпустил ее, и она попятилась, а потом увидела вспышки тьмы и света, когда его кулак попал по ее лбу. От этого она упала на пол, подняла руки, чтобы защититься, но ощущала себя как утопающая, чье тело уже было на дне озера.

Его лицо оказалось близко, и его улыбка напомнила ей череп над скрещенными костями на бутылочке яда.

— Интересно, насколько грязные японки?

Запись в дневнике: квадрат с 8 в большом прямоугольнике июня

В одни дни мои мысли просто кружились вокруг меня, как карусель, и я не могла ухватиться за них. Я злилась и боялась, и мои навыки общения, и без того не лучшие, падали на дно. Мой фильтр сломался, и я говорила на эмоциях, оскорбила многих. Я не нарочно.

Ая, моя внучка, чаще всего приходила ко мне, и она страдала от моей вспыльчивости. Она как-то спросила, что принести из магазина, и я сказала, что хотела персикового мальчика. Ая заботливо принесла мне мешок персиков в следующий визит. Мое сердце забилось быстрее от вида пушистого золотого плода. Воспоминания о других прошлых пронзили меня, о маленьком мальчике, который умирал снова и снова в день его рождения. Были сложности, с которыми не могла справиться беременная девушка в темноте ночи. Но вина из-за того, что ты не хотела ребенка, что он умер, и его смерть нужно было скрывать — это не давало покоя.

Словно я была бейсболистом, я подняла один из персиков и метнула в стену. Я бросила еще один и еще так быстро, что Ая не сразу поняла, что я делала. Она забрала мешок.

— Персиковый мальчик! Мальчик! — закричала я.

— Прости, тетя. Я не так поняла, — моя бедная внучка покачала головой и вытащила салфетки, чтобы стереть желтый сок со стены. Я все еще ощущала сладкий запах от мякоти на бежевом ковре.

Нужно было так много ей объяснить. Я не могла облечь свою боль и историю в слова. Жуткие слова срывались вместо этого с моих губ:

— Другого раза не будет! Тебе тридцать восемь, а твоя жена еще старше! Ты уже не в том возрасте, рождественский пирог. Ты ждал слишком долго детей, а теперь их не будет! Зря только потратил столько денег на свои сморщенные яйца!

Зеленые глаза Аи становились все зеленее, она быстро вытерла слезы. Она собрала мякоть персиков в мусорный мешок и ушла, быстро попрощавшись.

Прости меня. Я — обломок. Пятнышко разума. Говорливая старушка-азиатка.

Отметка временной линии: AZ1267983243234333495569023WQM843925237

Хитоми всхлипывала и тянула за волосы, пока уходила от дома Армстронгов. Ее соленые слезы хотя бы смывали жуткий запах клубничного джема и пота, оставшегося на ней. Стыд пульсировал в ней, как постоянные волны. Она не хотела думать о том, что случилось. Не сейчас. Никогда. Она хотела уйти как можно скорее, но ощущение, что ее разорвали, заставляло ее идти медленнее, согнув ноги.

Даже если бы она осмелилась рассказать, что Джеймс сделал с ней, никто не поверил бы. А если бы поверили, обвинили бы ее. Они никогда не обвинили бы его. Хитоми была демоном. Она была грязной японкой. У нее уже взяли отпечатки пальцев в полиции. Ее родители не могли ей помочь. Они тоже были демонами, едва смогли сохранить гордость, хотя так много потеряли. Правда причинит им больше боли, потому что они ничего не могли сделать. Это был мир белых людей, и закон был на его стороне. Она должна была знать свое место.

Хитоми остановилась. Она сжала кулаки, стала бить себя по животу, пока желчь не подступила к горлу. Она ударила себя по лицу, боль звенела в ее черепе, как колокол. Она вонзила ногти в руки до крови. Она сжала лицо руками и кричала беззвучно, желая, чтобы хоть кто-то понял ее боль.

Запись в дневнике: время — две черточки после волосинки часов

Когда я начала путешествовать во времени, меня вели огоньки. Начиналось с меня, парящей во тьме. Но я не ощущала себя одиноко, не боялась. Я ощущала глубокий колодец любви, который тянулся во вселенную, и одна за другой точки света вспыхивали вокруг меня, словно разлетающиеся семена одуванчиков. Они всегда были рады, шептались, потому что хотели помочь «мне», а я могла помочь им с помощью «мне».

Когда они говорили, это было как ласка кота, когда ты касаешься тысячи волосков, но ощущается это как одно теплое пятно мягкой шерсти. Огоньки не любили много говорить об этом, но они были частями меня, которые не хотели уходить. Это были печальные частички меня. Злые частички меня. Те частички, которые не сдались и не пропали, хотя их временные линии давно угасли. Мятежные частички меня из всех нитей моих возможностей.

Огоньки любили сериал «Секретный агент МакГайвер», и они думали, что могли сделать замыкание из нитей времени и тихо что-то изменить. Они путешествовали всюду, находили друг друга и собирались вместе. Они рассказывали мне, что всегда были со мной, я просто не видела их до этого. Они были голосками, которые говорили, что я могла сделать это. Они были голосками тихих предупреждений, намеками. Они сияли вокруг меня, кусочки. Пятнышки сознания. Вечные кусочки азиатки, которая еще боролась.

Отметка временной линии: AZ1267983243234333495569023WQM843925237

Эцуко, четырехлетняя сестра Хитоми, бегала кругами, размахивая руками, изображая бабочку. Хитоми сидела у теплой печи, рассеянно коснулась живота, который стал твердым и округлым, как половина баскетбольного мяча. Тревога росла глубоко в ней. К счастью, зима в Альберте наступала рано и длилась дольше, чем в Британской Колумбии, и она могла скрываться в просторных свитерах брата. Сложив бумагу в подобие стаканчика для супа, Хитоми стала жевать ногти, которые потеряли уже белые кончики.

— Смотри, — сказала Хитоми. Глаза Эцуко расширились, и она захлопала невидимыми крыльями.

В оригами была дыра, и Хитоми прижала туда губы и подула. Эцуко запищала и захлопала руками, плоская бумага стала объемным шариком. Хитоми бросила шарик Эцуко, та поймала его, хихикая. Их младшая сестра Киоко спала в углу комнаты, хоть они и шумели. Хитоми улыбалась от мирного лица Киоко, легкой радости Эцуко из-за мелочей, пока тревоги грызли ее.

«Я не могу скрывать эту тайну вечно. Что за будущее меня ждет? Какое будущее у этого ребенка? Он не виноват, но это ребенок двух демонов. Никто не захочет, чтобы он существовал. Ни его отец. Ни даже я, его мать».

Запись в дневнике: ноябрь — забывабрь 12:)

Моя внучка Ая — учитель обществознания, и она всегда спрашивает у меня, что происходило во время и после интернирования. Я говорю ей, что не помню. Мои родители редко говорили о своих потерях после войны, семейная традиция — не говорить об этом. Но я скоро уйду, а она так много дала мне, так что я запишу для нее больше сюда. Когда канадское правительство позволило нам покинуть ящики, первым делом папа вернулся на остров Солт-Спринг, чтобы узнать, мог ли он вернуть наш дом. Новые хозяева, местные жители, с которыми мы ходили в церковь, кому продавали овощи, отказали ему. Я помню, как мама плакала, когда отец сообщил новости. До войны было общество в сто японских фермеров и рыбаков, которые жили на острове Солт-Спринг. Многие из них пытались выкупить дома или купить новую землю, получить работу там. Ответ всегда был один. Нет. «Настоящие» канадцы на острове хотели, чтобы японцев тут не было, и они получили это. Зачем им отдавать это? В телефонной книге нынче на острове Солт-Спринг вряд ли удастся найти хоть одно японское имя.

Мы переехали в Бернаби, где мои родители начали заново. Они работали на трех или четырех работах, чтобы накопить денег, и они смогли купить участок земли и снова заняться фермой. Мой брат Садао получил все это. Я отправилась в колледж и училась быть медсестрой. Я пыталась найти работу медсестры на острове Солт-Спринг. Хоть я знала, что у них были вакансии, они сказали мне с ледяной вежливостью, что работы не было. Они просто не добавили в конце «…для японцев, как ты».

Моя внучка говорит, что мы не виноваты. Виновато общество, которое потеряло мораль, любило тыкать пальцем в жертву. Ая говорила напыщенно «мы живем в мире, который разрезает границы народов, классов, полов, и именно те, кто внизу, чувствуют и по праву боятся лезвия больше всего». Учеба сильно изменилась с моего времени. Если не так посмотреть на учителя, можно было получить указкой, и японцев звали «япами», а девушки могли ходить только в юбках в школу, даже если снаружи было ужасно холодно.

Ая рассказывала, как прилепила золотые звезды на стену. Она уговорила шестерых детей из ее класса встать пирамидой, чтобы верхний ребенок мог достать до звезд на стене. Она спрашивала, чья работа была самой тяжелой. Дети говорили, что у тех, кто стоял внизу. Кому было проще всего достать до звезд? Дети говорили, что тому, кто наверху. А потом она просила детей представить, каким было прошлое, когда европейцы пришли и украли землю аборигенов, похитили африканцев, сделали их рабами. Кто получал выходу? Дети говорили, что белые землевладельцы получали звезды. Когда рабство отменили, это изменило структуру власти в обществе? В 1996, когда последнюю канадскую школу-интернат для индейцев закрыли, это изменило структуру власти? И дети отвечали: нет. Ая говорила, что это приводило к обсуждениям, и дети понимали это. Они говорили, что люди наверху не трудились, но получали звезды, а людям на дне было сложно изменить тяжелую историю угнетения. Расизма все еще было много, ведь даже этим утром Гертруда назвала меня китаянкой, но я думаю, что все медленно улучшается. Сейчас японцам в Канаде было лучше.

Я все еще пыталась отпустить все это, у меня теперь была своя тайная связь со звездами, и звезды были важными. Огоньки звали меня. Одна я была кусочком. Пятнышком разума. Старой азиаткой. Но вместе во время моего путешествия во времени во сне мы могли собрать наши силы. Огоньки «меня» проверяли, исследовали. Мы могли что-то изменить, но потребуется жертва. Мы знали острый вкус потери и жертвы во всех своих временных линиях, но сладость этой делала все то терпимым.

Отметка временной линии: AZ1267983243234333495569023WQM843925237

Хитоми проснулась посреди ночи от боли в животе. Внизу живота, казалось, мышцы сложились в объемную букву «U». Ее глаза слезились, она пыталась сделать вид, что ничего не происходило. Она не давала себе стонать, боясь, что разбудит семью, но волны боли становились все сильнее, длились дольше. Хитоми доползла до двери в темноте, подальше от теплого гнезда семьи. Скрипнув дверью, она вышла. Холодный воздух покалывал на ее коже — магия ночи делала ее живой, реальной. Тьма скрыла раны дня, сделала все красивым и равным. Была только Хитоми и вселенная.

Боль снова сотрясла ее тело, и она склонилась, уперлась руками в колени. Когда это утихло, она встала и посмотрела на небо. Слезы лились по ее лицу, она смотрела на первую звезду, какая попалась на глаза.

— Надеюсь, я смогу. Надеюсь, я сумею загадать желание этой ночью, — она загадала желание, которое мешковатые свитера скоро не смогут скрывать.

Снег хрустел под резиновыми сапогами Хитоми, она шла к сортиру. Она не успела дойти, ее стошнило, пар поднимался от рвоты. Несмотря на холод, Хитоми вспотела, ее снова сдавила боль. Она подбежала, прильнула к двери сортира, тяжело дышала и тихо стонала.

Она не могла игнорировать желание вытолкнуть ребенка. Она тужилась. Хитоми ощущала, как что-то рвалось, словно она была странным фруктом, который пытался выдавить твердую косточку. Огоньки сверкали по краям зрения, и голова кружилась, искажая ощущение реальности. Голоса звучали, как один голос, говорили с ней. Она никого не видела, но внезапное тепло наполнило ее грудь, и ее будто кто-то держал за плечи.

Она вдруг оказалась парящей во тьме. Но она не была одинока или напугана.

— Мы всегда рядом. Ты любима, — сказали голоса. Яркие огни плясали вокруг нее, и любовь со всех уголков вселенной полилась в Хитоми.

Хитоми моргнула и оказалась в теплой комнатке с бежевым ковром. Она прильнула к стене, которая слабо пахла персиками. Старушка-японка стояла рядом с ней, хлопала ее по ладони.

— Ножки ребенка идут вперед, но мы справимся вместе.

Хитоми не задавала вопросов, ее тело кричало, чтобы ребенка убрали, так что ей было все равно. Голос старушки звучал знакомо, и она следовала ее указаниям, когда тужиться, когда замереть. Важно было получить этого ребенка. Наконец, она ощутила сильное облегчение, ребенок покинул ее тело. Старушка поймала ребенка и осторожно убрала пуповину с его шеи. Она нежно похлопала его по спине, и малыш закричал, как злой котенок. Старушка гордо улыбалась, опустила ребенка в руки Хитоми.

Хитоми плакала, глядя на худого ребенка, золотистые волосы торчали, глаза были карими.

— Момотару, я люблю тебя.

Огоньки снова вспыхнули по краям зрения, они шептали Хитоми о правилах временных линий и границах их искажения. В комнате снова стало темно, Хитоми поцеловала ребенка. Старушка нажала на кнопку на стене, закричала о помощи, а потом она пропала, и остался только яркий огонек. Тьма окружила Хитоми, мерцали огоньки.

— Помни, ты не одна, и ты всегда любима.

Запись в дневнике: Этот день сегодня

Ая,

Спасибо тебе за все. Ты и Мелоди будете чудесными родителями.

С вечной благодарностью и любовью,

Хитоми

Рухан Чжао «Моя левая ладонь»

Я не верил в судьбу, но на пути в институт физики высокой энергии Пекина этим утром я невольно подошел к старому гадателю у дороги.

Старик выбрал неожиданное место для своего прилавка. Он был окружен несколькими самыми продвинутыми институтами науки и технологий в мире. Как он осмеливался проделывать дешевые трюки с учеными? Но, что странно, он неплохо справлялся с работой каждый день. Несколько моих коллег говорили, что его предсказания были поразительно точными.

Конечно, я не купился на этот бред. Я не верил, что будущее можно было предсказать, и я не говорил с ним.

Но этот день отличался: меня ждало опасное задание в институте. Может, он был настоящим, может, обманывал. Я не знал, но мне нужно было утешение, и я надеялся, что он успокоит меня.

Я встал перед прилавком. Красивые лучи солнца только касались верхушек деревьев, и я слышал пение птиц вдали. Вокруг не было никого, кроме меня. Было еще рано. Я мог быть его первым посетителем.

Прилавок был простым. Большой кусок белой ткани лежал на земле перед сидящим стариком. Посреди ткани был символ тайцзи. Китайское двустишие было нарисовано вдоль двух сторон ткани:

Зная небеса и землю,

Говорю о прошлом и будущем.

Старик выглядел как типичный гадатель (если такое было): худой, белые волосы, длинная седая борода под подбородком.

— Хочешь узнать о своей судьбе? — спросил он.

Я кивнул.

Он разглядывал мое лицо. Через какое-то время он медленно кивнул и сказал:

— У тебя квадратное лицо с широким ртом и лбом. Это благородное лицо, одаренное удачей. Вся твоя жизнь должна быть гладкой и хорошей.

У каждого предсказателя был такой подход. Если кто-то работал в известном институте, у него была хорошая жизнь. Я это знал.

— В работе ты достиг кризиса, — продолжил он. Это удивляло. Мы проводили сегодня важный эксперимент, он мог изменить жизнь, даже если не будет успешным. Но откуда он мог это знать?

Я думал об этом какое-то время, потом начал понимать. Я еще не ходил к этому гадателю. Почему я пошел сегодня? Потому что был посреди кризиса. Я был на пути в институт. Он мог догадаться, что у меня был кризис на работе. Он точно был наблюдательным. Конечно, люди его хвалили.

— Дай посмотреть на твою ладонь, — сказал старик.

Я вытянул руку.

— Не эту. Левую, пожалуйста.

Левую. Конечно. Мужчины давали левую руку, женщины — правую. Судьбу мужчины могли предсказать только по линиям левой ладони. Все китайцы знали правило чтения по ладони. Как я мог забыть? Я смутился и протянул ему левую руку.

Старик притянул мою руку ближе своими тощими ладонями, стал пристально разглядывать мои линии. Он так сосредоточился, что выглядел как ученый над книгой. Его глаза были так близко к моей ладони, словно у него были проблемы со зрением, и он забыл очки дома.

Вдруг выражение его лица изменилось. Он поднял голову и посмотрел мне в глаза.

— Что такое? — спросил я.

— Сегодня на твоем рабочем месте будет катастрофа, — сказал он, глядя на меня, четко произнося слова. — Не ходи в свой институт.

Это привлекло мое внимание. Слова о кризисе могли быть простой догадкой, но слова, что меня ждала катастрофа не казались простой уловкой предсказателя. Эксперимент, назначенный на сегодня, был очень опасным, но откуда он мог знать? Почему он был уверен, что все пойдет не так? Он мог видеть будущее? Я должен был поверить ему и пойти домой? Нет, это было глупо. Он был просто уличным жуликом, а меня ждала важная научная работа. Эксперимент был важным для нашего исследования, и положительный результат привел бы к долгожданному научному прорыву. Я не мог просто отступить из-за старика на улице.

И я никогда не верил в предсказания. Я был ученым. Он был шарлатаном или умел догадываться. Частью его работы было запутывать людей. Он, наверное, хотел запугать меня, предсказать катастрофу, чтобы увидеть мою реакцию. Не нужно быть гением, чтобы понять, что моя работа была опасной. Он знал, что я работал в институте физики высокой энергии. Он уже догадался, что моя работа была в точке кризиса. Он, наверное, заметил, что я нервничал, когда подошел к нему. Он, наверное, сложил это все и догадался — не предсказал, я догадался — что я буду вовлечен в катастрофу. Если бы я убежал в страхе с работы, никто не узнал бы, угадал ли он. Потом он сказал бы людям, что спас мою жизнь. Это помогло бы его бизнесу, особенно, если бы подтвердил это. Если я не пойду в институт, если эксперимент не состоится, кто узнает, мог ли он закончиться катастрофой? Он был защищен, а я — нет.

— Откуда ты это узнал? — спросил я, стараясь не звучать слишком серьезно.

— Смотри, — старик указал на мою левую ладонь. — Линии твоей жизни и работы идут близко друг к другу. Они длинные и четкие. Это показывает, что ты очень успешен на работе. Но короткая глубокая линия пересекает обе эти линии. Судя по размещению этой короткой линии, сегодня с тобой случится катастрофа. Это оборвет не только твою карьеру, но и жизнь!

— Так я умру сегодня?

Он кивнул.

— Умоляю, не ходи сегодня на работу.

Это было слишком. Я уже не мог терпеть этот бред. Я вытащил купюру в десять юань из кармана и бросил рядом с ним. А потом встал и пошел к своему институту.

— Не ходи туда сегодня, — крикнул старик.

Я остановился, развернулся и улыбнулся ему.

— Спасибо. Но я ученый. Я верю в науку. Мы не предсказываем будущее, а строим его, — и я пошел прочь, ощущая его печальный взгляд спиной.

Хоть я не верил в судьбу и мистику, мне было не по себе после этого случая. Но в институте я быстро погрузился в приготовления к эксперименту и забыл о словах старика.

Эксперимент должен был проверить революционную теорию лидера нашего проекта, доктора Фан Ши. В теории, если определенная группа частиц с очень высокой энергией войдет в суперсильное магнитное поле, частицы стимулируют искажение пространственно-временного континуума в поле, а потом создаст врата в космос, параллельный нашему. Если человека поместить в искаженное поле, он провалится во врата и войдет в параллельную вселенную.

Мы уже послали кота в другое измерение и успешно вернули его. Мы назвали то животное «котом Шредингера».

Сегодня эксперимент будет не над котом. А над человеком.

И он был мной.

Волонтеров на этот эксперимент не было, потому что его или ее имя не запишут в книги по истории. Меня восхищало, что доктор Ши выбрал меня, наверное, в награду за то, что я годами был его близким помощником.

Машина была огромной и сложной. Работники суетились вокруг нее как муравьи и пчелы. Я был в специальном костюме, вошел в комнату с доктором Ши, который нервничал больше меня, пока проверял детали. Другие зловеще молчали. Многие вложили время и энергию в этот эксперимент, и институт вложил в него астрономическую сумму денег. Если будет провал, весь институт могли закрыть.

Последняя минута. Я пожал руку доктора Ши и прошел к круглой пластине в центре зала. Я шагнул на пластину, встал в центре символа тайцзи.

Символ напомнил о старом предсказателе и его прилавке. Я не верил в судьбу, но кто мог доказать, что судьба не существовала? Может, когда-нибудь ученый обнаружит частицы судьбы, скрытые в уравнении квантума. Я подумал о предсказании старика. Эксперимент провалится? Я умру?

Машина загудела. Пальцы операторов умело плясали на клавиатурах. Супермагнитное поле стало генерироваться. У меня вдруг закружилась голова. Символ тайцзи стал крутиться на пластине, все быстрее и быстрее, стал размытым. Я не мог больше различить символ инь-янь. Я видел только быстро крутящиеся черный и белый круги. Я вдруг услышал громкий взрыв в воздухе, а потом ослепительный свет полетел ко мне. Я не успел понять, что случилось, как потерял сознание.

Когда я очнулся, я оказался лежащим на символе тайцзи. Доктор Ши и другие члены группы окружили меня, смотрели с тревогой.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил доктор Ши. — Ты в порядке?

Моя голова ужасно горела. Другие помогли мне сесть. Я вытянул руки и ноги. Они, похоже, были в порядке.

— Думаю, в порядке, — ответил я. — Как прошел эксперимент?

— Важно то, что ты в порядке. Наш эксперимент, к сожалению, провалился, — ответил доктор Ши. — Ты не попал в другое измерение. Все частицы высокой энергии и сильное магнитное поле вырубили тебя. Сначала я боялся, что ты умер.

Хоть он больше переживал за меня, чем за эксперимент, он не мог скрыть свое разочарование. Он планировал эксперимент почти всю свою карьеру, и он был близок к успеху. Мы проверили все технические детали, мы верили, что все получится. Поражение было сокрушительным, потому что мы не могли, наверное, позволить еще одну попытку. Мы были обречены. Зря старались.

Я вдруг вспомнил слова старого предсказателя. Он был прав, моя карьера закончится сегодня, но я не умер. Я рискнул, не поверив старику. Я все еще был живым после случая, так что я победил. Я рассмеялся.

Доктор Ши и другие удивленно посмотрели на меня. Они думали минуту, что я сошел с ума от сильного магнитного поля. Я встал и убедил их, что был в порядке.

Убрав бардак после эксперимента, я решил уйти рано. Когда я вышел из института, прилавок старого предсказателя еще был там, и я пошел туда.

— Эй, посмотри! — сказал я. — Я еще жив!

Старик поднял голову, глаза расширились от удивления. Он смотрел на меня, как на призрака.

— Это невозможно! Ты уже должен быть мертв!

— Ты этого хочешь? — я изумленно улыбнулся.

— Зачем мне хотеть твоей смерти? Я говорил правду по линиям твоей ладони. Я никогда не ошибался, — голос старика дрожал. — Дай мне руку. Я хочу увидеть еще раз.

Я улыбнулся и протянул ему левую руку. Старик сжал ее и стал изучать. Он поднял голову и растерянно посмотрел на меня.

— Я видел не эту ладонь этим утром.

Я поднял ладонь к лицу и посмотрел на линии. Все тело похолодело. Линии работы и жизни были далеко друг от друга, и их не пересекала короткая линия.

Конечно, я знал линии своих рук. На этой ладони были линии не левой ладони.

Это были линии моей правой ладони.

Я быстро проверил правую ладонь. Линии работы и жизни тянулись близко, и короткая линия пересекала их. Это были линии с моей левой ладони! Мои левая и правая ладони поменялись!

Я ощущал смесь ужаса и восторга. Как ученый, я понял причину.

Представьте, что вы живете на самолете. Если он захочет прыгнуть в параллельное измерение, попасть туда можно только через трехмерное пространство. Но если он попадет не в то измерение, а перевернется и вернется в свое, тогда его левые и правые стороны поменяются местами — это и произошло со мной. Мои левая и правая ладони поменялись. Объяснить это можно было тем, что я прыгнул из нашего трехмерного измерения в четырехмерное, а потом перевернулся в четырехмерном измерении…

Я развернулся и побежал к институту, оставив растерянного предсказателя на улице.

Может, он предсказал точно. Может, он был прав. Но моя левая ладонь уже была не той. Моя судьба изменилась через четвертое измерение.

У меня не было времени объяснять это старику. Я не знал, кто победил в этой битве судьбы: наука или предсказание. Я не знал, что еще изменилось во мне в четвертом измерении, и мне было все равно. Я хотел лишь отыскать доктора Ши и рассказать ему, что наш эксперимент все-таки не провалился.

Габриэла Ли «Не реанимировать»

Процесс был простым: каждый житель Филиппинского протектората носил ID-карту. Там было имя человека — неприятный остаток их испанского колониального прошлого — и его профессия, серийный номер для доступа к публичной информации в колонии и контактный номер для несчастного случая. А внизу, в зависимости от жителя, были слова: «В случае отключения, НР».

Но у Мелиссы была неудачная привычка забывать карту в офисе. Она надеялась, что в будущем будет помнить, что ее нужно брать на случай, если она перестанет дышать. Хотя будет просто понять место ее работы: белый халат, со стилизованным кадуцеем на нагрудном кармане, напоминал людям, что она работала в хосписе.

Она принимала десять, а то и двенадцать тел, которые нужно было обработать во время ночной смены в хосписе. Она знала, что Хелен обычно разбиралась с большим количеством днем. Колония процветала, и они могли позволить терять больше тел, пытаясь достичь баланса населения. Хотя Протекторат был основан за пределами мира почти пятьдесят лет назад, люди все еще боялись.

Быстрый рост населения, благодаря консервативным процедурам правительства и религиозному пылу, помог устроить коллапс старой Манилы и окружающих провинций во время первой Великой Дрожи. Временное правительство в Давао, на юге Филиппин, быстро начало посылать колонистов с планеты, чтобы установить протекторат. Другие народы Восточной Азии уже бороздили Млечный Путь. Планы были составлены, зачеркнуты и продуманы снова, и после десяти лет корабль «Бакунава Класс-3» с людьми и грузом полетел на Марс.

Мелисса была на том корабле. В ее посадочных документах было указано, что она недавно окончила медицинский институт. В больнице, где она работала на планете, сказали, что ей будет легче найти работу за пределами планеты, если они подделают ее документы; ее лицо было все еще достаточно свежим, чтобы она могла сойти за выпускника в возрасте немного за двадцать. Но на самом деле она считала это новым шансом в жизни, способом снова посмотреть на мир, особенно после того, как ее мир недавно развалился. С ней была только одна сумка, у нее не было ничего, что она хотела сберечь.

Нынче Мелисса отмечала иронию, что, хоть они были на пороге почти нулевого мусора по всему марсианскому протекторату, люди по-прежнему цеплялись за остатки своих прошлых жизней. В отличие от офиса-куба Хелен, ее был чистым и просторным. На стенах не было проекций членов семьи или пластиковых растений, которые собирали солнечную энергию, не было даже блокнота для напоминаний. Мелисса хранила стол таким, особенно после ранних лет полевого медика в колонии, когда она была частью команды, которая забирала НР-ов из их домов-кубов. Она все еще помнила один из первых случаев: миссис Мелендез была найдена за стопкой старых журналов, которые она смогла забрать с Земли. Бог знал, как. Им пришлось рыться в горах рассыпающихся газет и страниц с текстами песен, чтобы найти старушку и забрать в хоспис для обработки тела.

Мелиссе было не по себе от того, что труп — а миссис Мелендез была без пульса, когда они нашли ее — все еще прижимал выцветший журнал к груди, словно на страницах были ответы на все тайны жизни в роскоши чернил. Даже когда они доставили мертвую женщину в «Природные ресурсы» и подняли на металлический стол, даже пока Мелисса медленно вскрывала и проверяла тело для отчета патологоанатома («Причина смерти: остановка сердца»), она невольно злилась на женщину. Она легко могла продлить свою жизнь на пять-десять лет, если бы следовала указаниям колонии и не проносила бесполезную контрабанду в свой куб.

Мелисса разделила тело, чтобы его использовали в хосписе: кровь для Гека в Обескровливании и кости для Джеральдины в Остеологии, внутренние органы для работников Внутренней медицины. Она оставила голову напоследок. Отдел психофизиологии был переборчивым с образцами мозга для трансплантации и изучения, и она хотела получить чистый образец.

Мелисса вырезала глаза миссис Мелендез и осторожно поместила их в небольшой контейнер с прозрачной жидкостью на тележке рядом. Бледные сферы глядели на комнату, будто живые, хотя Мелисса привыкла к глазам мертвецов и могла легко игнорировать их. Наконец, когда все было упаковано, внесено в журнал и маркировано, неиспользованные останки, менее пяти процентов от общей массы тела умершего, можно было бросить в печь для материи. Небольшой металлический ящик был напрямую подключен к энергетическим матрицам хосписа и легко перерабатывал останки мертвых.

Наконец, Мелисса подключила нейровизуальный проводник к записывающему устройству, которое проецировало изображения на стену. НР-ы не могли вернуться в свои семьи, и они записывали последнее, что помнили перед смертями, напоминание о хорошо прожитой жизни. Частью работы Мелиссы было убедиться, что изображения были хорошего качества и приемлемыми для публики.

Мелисса заполнила последние страницы отчета о миссис Мелендез для архива, она без особого энтузиазма наблюдала за последними образами-воспоминаниями, отпечатавшимися в глазах старухи. Это было черно-белое изображение четырех мальчиков со стрижками под горшок и в старомодных пальто, несущих музыкальные инструменты и поющих на маленькой сцене. «Here comes the sun, — пели они, музыка бренчала на фоне. — Here comes the sun».

Напевая, Мелисса ощутила, как часть раздражения пропала.

— Ты не устала? — спросила Хелен в один из редких дней, когда они пересеклись в кафе. Мелисса оторвала взгляд от планшета, где уже прочла половину романа о любви человека и пришельца, но она почти не притронулась к питательным батончикам.

— От чего? — Мелисса подвинулась, чтобы Хелен уместилась на скамье. Кафе казалось огромным из-за пустоты в нем. Таймер над дверью кафе напоминал, что до ее смены осталось пятнадцать минут.

Хелен взмахнула вилкой и напала на батончики с аппетитом.

— Всего этого. Отдела. Тел. Просмотра чужих жизней в проекции на стене.

Мелисса пожала плечами.

— Это работа. Я в ней хороша. Я не понимаю, о чем еще я должна думать.

— В этом и проблема, — сказала Хелен. — Ты не помнишь, какой была жизнь на планете?

— Ты про постоянную угрозу тайфуна или засухи? Или ощущение, что еда вот-вот закончится? Или что мы не знали, где взять воду или лекарства, что-то необходимое для пациентов в больнице? Нет, спасибо.

Хелен закатила глаза.

— Ты просто солнце.

— Я — реалист. Мы тут почти двадцать лет, да? Эта работа лучше, чем то, что я могла бы получить дома, даже если бы я переехала в Американский союз или Канаду.

— Ты думаешь только о работе?

Мелисса опустила планшет.

— Что тебя беспокоит, Хелен?

Другая женщина поджала губы.

— Ромелл писал на почту. Он хочет, чтобы я вернулась домой и заботилась о внуках.

— У тебя все еще контракт.

Она пожала плечами.

— Я могу закончить его в местной больнице. Там нет системы НР-ов, так что я смогу вернуться к нормальной патологии.

— Зачем тогда ты говоришь со мной? Похоже, ты уже все решила.

Хелен опустила прохладную мягкую ладонь на руку Мелиссы.

— Я хотела узнать, не хочешь ли ты со мной. Ты выглядишь утомленно, выгорела, Мелли. Может, дома тебе будет лучше.

Она покачала головой.

— Тут теперь мой дом, Хелен. На планете ничего для меня нет.

— Но как же…

— Никого нет, Хелен.

Хелен доела батончики и встала, понесла поднос к стойке.

— Если передумаешь, я буду тут еще несколько дней, пока оформляю документы.

Мелисса заставила себя улыбнуться.

— Я буду в порядке. Спасибо за предложение.

Позже за столом, заканчивая документы с прошлой смены, Мелисса подумала о коллеге. Они общались, но Мелиссу не интересовала дружба. Она даже не была уверена, как Хелен провела другую половину дня, это не было работой Мелиссы.

Она взглянула на куб Хелен с проекциями ее детей и внуков. Роммель занимал большое пространство на стене, его загорелое лицо расплылось в широкозубой улыбке. В Стоматологии были люди, которые могли убить за эти зубы. Она оглянулась на свой собственный куб, на мигающий синий свет на ее консоли, сигнализирующий о прибытии тела, и вздохнула, готовясь к работе.

Перчатки, маска для лица, синяя униформа: Мелисса надела их, как вторую кожу, тихо ожидая, пока медработники принесут тело для подготовки. Два медбрата вкатили тело, подняли его с каталки на металлический стол, кивнули ей и покинули комнату. Мелисса подвинула к себе яркую галогеновую лампу, осматривая тело.

Мужчина, за пятьдесят, слегка ненормальная припухлость в районе живота — может быть, рак желудка? Хотя они в значительной степени искоренили мутацию у более молодых граждан, пожилые люди, особенно первое поколение, перемещенное с Филиппин в эту колонию, были не столь восприимчивы к генной терапии, введенной онкологами хосписа. Мелисса взглянула на карту, сопровождавшее тело. Мануэль Ко. Имя казалось знакомым, но, опять же, она предположила, что мужчины определенного возраста были частью того же корабля, на котором она прибыла в колонию.

Работа была утомительной, но знакомой. Плоть легко отделялась, позволяя ей читать тело, как тонкие страницы из старой книги, как бумажные, которые она видела только за стеклом в музеях. Она подумала, будет ли материал ощущаться так под ее прикосновением: эластичным и гладким. Она читала о его детских болезнях и незначительных раздражениях, об удалении желчного пузыря, слегка обесцвеченной печени (Алкоголь? Лекарства?), Сердце все еще было плотным, с переплетенными мышцами и венами, которые удерживали его на месте. Мелисса молча работала над телом, ее единственной музыкой было царапанье лезвия по коже, по кости.

Глаза были мутными, радужка стала светло-коричневой. Она вырвала их, как цветы, из глазниц и погрузила в жидкость. Щелкая переключателями машины, она слушала знакомый гул нейровизуальных проводников, извлекающих изображения из бледных сфер, плавающих в жидкости. Ожидая, пока машина начнет проецировать изображения на стену напротив нее, она приступила к методической задаче распределения органов тела по контейнерам для доставки. Когда тело опустело, она начала зашивать оставшуюся кожу.

Ее стежки были узкими, аккуратные линии подчеркивали плоть мертвых. В конце концов, ее мать была швеей и хорошо ее учила.

Маленькая печь в задней части лаборатории была закрыта, и только Мелисса и Хелен знали коды, которые менялись каждые двадцать четыре часа. Когда тело господина Ко было готово к утилизации, она сняла перчатки и ввела последовательность действий по активации печи. Чистой энергии, полученной от мертвого тела, было достаточно для питания многих машин «Природных ресурсов», включая нейровизуальные проводники. Мелисса решила, что в этом есть какая-то поэзия, но она никогда не любила литературу.

Погружая тело в печь, она на миг задалась вопросом, каково это — проскользнуть через это отверстие, сползти в недра планеты и остаться там, укрывшись во тьме и тепле.

Она уловила звук, что машина наконец-то извлекла необходимые изображения и теперь объединяла их в повествование. Мелисса так и не поняла, как технология определяла единство, но, тем не менее, она была довольна тем, что она была не так уж необходима для создания видео НР. Все, что ей нужно было сделать, это убедиться, что все работает идеально.

Она увидела изображение, спроецированное на стену. Волосы на ее шее встали дыбом.

На экране по кругу показывалось изображение молодой женщины с бронзовой кожей и темными волосами, одетой в платье цвета солнца и улыбающейся Мануэлю, она протянула руку, как будто приглашала его в свой мир. Небо было ослепительно-голубым. Она никогда не видела такого синего на Марсе.

Мелисса смотрела на себя: когда она была матерью, когда она была женой.

Она одной из первых ответила на сцену. Великая Дрожь тогда была не такой сильной: гул земли, дрожащий пол, бушующее море. Но цифры на шкале Рихтера стали расти, и города начали рушиться. Манила была одним из самых страшных мест, пострадавших от землетрясений, сдвигов под растущим городом. Многоквартирные дома, забытые или проигнорированные властями города и оставленные на неустойчивых основаниях, немедленно рухнули, похоронив сотни беднейших жителей города под деревом, бетоном и мусором.

Мелли работала три дня, прерываясь лишь на минуту. Маленькая, она постоянно вклинивалась между кусками дерева или ржавой стали, пытаясь спасти человека. Выжившие выбирались, в крови и синяках, их кожа была в грязи, слезы лились по щекам от вида неба. Шаткие кареты скорой помощи скрипели на главных магистралях города. Вся улица Эпифанио-де-лос-Сантос-авеню, самая длинная дорога, проходящая через город, была закрыта для движения, по суше и воздуху. Дорожки быстро расчистили, чтобы доставить раненых в ближайшие государственные больницы.

Конечно, как только пыль улеглась, у Мелли был день, чтобы собраться с силами, прежде чем вернуться к работе в больнице Святого Михаила и Марии, где уже не хватало места для всех пациентов. В новостных лентах говорилось, что тысячи, десятки тысяч погибли или пропали без вести. Ее муж Мануэль тоже взял выходной и ждал ее дома.

Он обнял ее и сказал, что все было хорошо, пока она глубоко дышала, позволяя телу содрогаться. Когда Бенни, которому только исполнилось десять, прибыл домой из школы, он обнял ее. Он сказал ей, что станет инженером, когда вырастет, чтобы создавать дома для людей, которые не будут падать на них во время землетрясения. Мелли крепко сжала его.

Когда она вернулась к работе, она попросила переместить ее в Давао, где она выросла. Она была уверена, что здания там были безопаснее — все говорили, что в Давао не было землетрясений, и она верила им. Она слышала о землетрясениях, о том, как город устроен так, чтобы быстро и спокойно реагировать на любую чрезвычайную ситуацию. Она знала, что там ее семья будет в безопасности.

Конечно, она ошибалась.

Бенни было одиннадцать, когда это началось: красная сыпь покрыла его кожу, словно ожог. Он вернулся с поездки с одноклассниками, пожаловался на насекомых и постоянную лихорадку. Она перепробовала все: охлаждающие ванны, каламин, противовоспалительные мази и кремы, которые его кожа впитывала, но это почти не избавляло от боли. Он плакал, ногти царапали тело, оставляя порезы. Через неделю он почти не мог двигаться, его кожа постоянно опухала.

— Нужно доставить его в больницу, — сказал Мануэль. Но она не хотела, чтобы ее сын видел, что она делала на работе, пугать его. Она думала, что это была ветрянка. Семь-двенадцать дней, она знала литературу. У него были все прививки. Он будет в порядке.

Но после тринадцати дней Бенни постоянно было больно, и приходилось сдерживать его руки и ноги, чтобы он не вредил себе. Его простыни уже были в крови, он чесался так, что сдирал кожу. Мелли бросила взгляд на своего сына, завернула его в толстое одеяло, чтобы защитить его от внешнего мира, и взяла к себе на работу. Туда и обратно. Поездка будет быстрой, даже не на день.

Но она ошибалась.

Заражение проникло глубоко под кожу ее сына, как паразиты. Он постоянно горел изнутри. На его диаграммах читалось, что у него был ослабленный иммунитет. Мелли искала на экранах знак, который мог бы помочь ее сыну. Причины неизвестны. Врачи меняли его лекарства, проводили тест за тестом. Мануэль терпеливо сидел рядом с их сыном, в то время как Мелли едва могла стоять в одной комнате. Все ее знания вылетели в окно. Ей хотелось кричать, драться, пробить стену, чтобы спасти жизнь Бенни.

Она выскользнула из его комнаты, пока он спал, морфин капал из старомодной капельницы. У больницы был небольшой сад между зданиями, наполненный синтетическими растениями, которые напоминали ее любимых с детства: маленькие звездчатые цветы сантана, гумамелы с желтыми и розовыми оборками, маленькие круглые кактусы, которые пересекали извилистую дорожку, соединяющую два здания.

Мелли села на уединенную скамейку посреди сада и посмотрела на небо. Скамья была серой, цвета тех ветхих домов, которые рухнули во время землетрясения более года назад. Произошло больше землетрясений, больше бедствий поднималось с земли и океана, как чудовища. Зачем беспокоиться о других нациях, когда ваша собственная страна пытается вас достать? Давао был последним стабильным бастионом. Правительство переместило программы космических кораблей на юг, недалеко от Минталя. Правительство заняло равнину сельскохозяйственных земель у подножия горы Апо, где оно могло построить первый из больших кораблей «Бакунавы», который доставит их в космос. В конце концов, они были одной из последних стран НАТО-АЗИИ, которые отправились в космос, и с той скоростью, с которой они собирались, даже Лаос отправился бы на Луну, прежде чем они смогли бы взлететь.

Она хотела плакать, но не могла. Ее сердце замирало между одним ударом и другим. Оно давило в ее груди, как камень. Она посмотрела на небо, шея заболела от запрокидывания назад, и она смотрела, как исчезает серый свет. Вышли звезды. И в этот момент она знала, что ей нужно быть там, следовать за этим лучом света, а не быть здесь, привязанной к земле.

Когда она вернулась в больничную палату, Мануэль заснул на неудобном стуле рядом с кроватью их сына. Дыхание Бенни было спокойным, контролируемым. Он был закутан в белую ткань и перевязки, где он так сильно поцарапал себя, что кожа порвалась и не заживала.

Он был сломлен. Мелли это видела.

Она медленно потянулась к файлам Бенни, прицепленным к изножью его кровати, и открыла на экране данные о нем. Внизу страницы была форма согласия. Не задумываясь, Мелли быстро дважды коснулась экрана, чтобы подтвердить, что ее сын был НР.

Он умер через два дня.

Когда его привезли в лабораторию, накрытого простыней, ее начальник посмотрел на Мелли и спросил ее, сможет ли она выполнить эту работу. Дети-НР были редкостью, и их части имели большую ценность. В ответ Мелли спросила, может ли она сделать первый разрез.

Технологии записи последнего отпечатка в зрительной коре в то время не существовало. И поэтому глаза также были отправлены без регистрации, чтобы помочь другому врачу, другому пациенту.

Той ночью она пришла домой рано. Вес ее сердца больше не помещался в теле. Оно разбилось, засорив ее душу осколками любви к сыну. Когда он родился, она отсоединила его тело от своего, а теперь разрубила его. Теперь у какого-нибудь другого ребенка будет его сердце, мышцы, кости и кровь ее ребенка. Они все еще будут жить. Но Бенни, Бенни, Бенни был мертв.

Она была на диване, щелкала каналами, когда Мануэль прибыл. Под его глазами пролегли тени.

— Когда мы сможем забрать его домой? — спросил он.

— Больница уже разобралась с этим. Он был заразным, — ее голос звучал как механический, она не могла это подавить. — Его нужно было быстро обработать.

— Да, но мы могли бы провести небольшие похороны, а потом они бы разобрались с ним, — Мануэль сел рядом с ней и сжал ее ладонь. Он был теплым, пульсирующим, живым. Она невольно вспомнила Бенни из-за изгиба его губ, звука его голоса. — Мелли, поговори со мной.

Она глубоко вдохнула, искала в своем разуме слова, которые хотела сказать мужу. Что-то о потере. Что-то о боли. Что-то о понимании, что она не могла больше быть рядом с тем, что напоминало ей о сыне.

Включая Мануэля.

Особенно Мануэля.

Но ее губы не двигались. Так они и остались на всю ночь, пока Мануэль не заснул на кушетке. Мелли прокралась в их спальню, собрала вещи, а все остальное оставила позади.

Медицинская космическая программа была предназначена только для волонтеров. Мелли записалась, как только ее сын умер. Больница была готова ей помочь; они получали финансирование каждый раз, когда им удавалось отправить врача на космический корабль. Они даже изменили ее данные, чтобы показать ее пригодность для космических полетов.

И только после обучения — шестнадцать месяцев на подготовку к космическим путешествиям и еще десять месяцев на терраформирование и колонизацию — Мелли смогла отправить короткое сообщение Мануэлю с просьбой о разводе. Правительство запросило это. Они знали, как тяжело быть там наверху и при этом сохранять якорь здесь. Ей нужно было стать невесомой. Он так и не ответил, но цифровые документы прибыли в офис на следующий день, подписанные, запечатанные и готовые к отправке на облачные серверы.

А потом она села на корабль и ни разу не оглянулась.

До этого.

Она помнила тот день, помнила, где они были: пляж, до рождения Бенни. Романтика, только они вдвоем. Все было ясным: небо, море, Мануэль. Это было за годы до того, как земля проглотила Филиппины, и Великая Дрожь разбила архипелаг за часы на далекие острова. Ей не нужно было смотреть прямую трансляцию из новостных лент, чтобы знать, что она не может вернуться в город Давао, что у нее нет дома, в который можно было бы вернуться. Она отказалась смотреть списки погибших. Она знала, что ее муж умер, и это она убила его.

Мелисса уставилась на глаза в контейнере и на видео, проигрываемое на стене. Он мог изменить свою фамилию, но никак не память. Вина сжала ее грудь, где, как она знала, ее сердце все еще слабо билось из-за этого человека.

Звонок от коммуникатора, установленного на ее кубе, отвлек ее от мыслей.

— Доктор Ремедиос? — раздался голос из станции медсестер. — Семья мистера Ко тут, ждет записи НР.

Она замерла, шагнула к записывающему устройству, где крутилось воспоминание о ней. Она прибыла на Марс, и у нее ничего не осталось от него на память. За границами воспоминания она почти видела его ладонь, силуэт его рук. Его тело. Его глаза.

— Прошу, скажите, что файлы испорчены, и что мы не смогли добыть его воспоминания. Мы, конечно, компенсируем им этот досадный инцидент, — она говорила четко и ровно.

Но ложь была только между ней и мертвым телом.

— Хорошо, — сказала медсестра. Разговор закончился, и Мелисса вытащила провод, который соединял передатчик с центральной системой связи. Затем она взяла глаза и поместила их в транспортный контейнер. Наконец, она вынула чип записи из машины и сунула в карман, задев при этом свою ID-карту.

«Мануэль Ко, — подумала она, гладя пальцем гладкий цилиндрический контейнер с его глазами. — Мой. Весь мой».

Диана Син «Посещение весеннего фестиваля»

За ночь до возвращения в Китай миссис Лью проснулась от ужасного сна и знала с уверенностью, что призрак сидел на ее груди. Ее кожа была мокрой от пота, и она не сразу смогла перевести дыхание. Прошли часы, и она вернулась к беспокойному сну.

В свете дня она снова была собой — логичной, практичной. Она была женщиной, которая проверяла баланс чековой книжки каждый понедельник и ходила в церковь каждое воскресенье. Ее друзья подтвердили бы: она была самой серьезной и логичной женщиной, одной из последних, кто заслужил быть преследуемой призраком, в которого она не верила.

Призрак пришел от тети Ду. Десять лет назад, когда женщина умерла, она завещала призрака миссис Лью в своем завещании. Призрак был призраком, и миссис Лью не верила в призраков, так что она не вспоминала о наследии до недавнего времени.

В прошлом году призрак проявился, не давал забыть о себе, каждый день мешая. Она не могла сосчитать, сколько раз он менял сахар и соль или воровал ее ключи и опускал в ее карман часы спустя.

Откуда ей было знать, был призрак женщиной или мужчиной? Она не знала. Она не видела призрака. Она не верила в призрака. Но он ощущался как призрак-мужчина. И она была уверена, что это он вытащил ее паспорт из выдвижного ящика и оставил на пианино, сломал застежку на чемодане, который она недавно проверяла, и превратил банки жира печени трески, которое она купила как подарки, в капсулы бесполезного витамина Е.

Подготовка к поездке сделала ее рассеяннее, чем обычно. Она всегда хваталась за одинокие мысли, части себя, которые будто блуждали. Она глубоко вдохнула, пытаясь отыскать тихий момент и растянуть его как можно сильнее. А потом ее муж прошел в комнату, и все, что она медленно собирала, снова развалилось. Его запах, его шарканье ног, его покашливание вмешивались в ее пространство, как камешки, царапающие кожу.

— Авиабилет, — сказал он, помахивая своим списком. — Мелатонин. Пептол-Бисмол.

— У меня просто несварение от итальянской еды, — возразила она.

— Но нельзя доверять качеству еды в Китае. Грязное масло, сама знаешь, — мистер Лью покачал головой и вздохнул. — У тебя паспорт с собой?

— Я готова.

Мистер Лью глубоко вдохнул, и она задумалась, не надоело ли свидетелям, которых он допрашивал, смотреть на его игру.

— Но готова ли ты вернуться домой?

Миссис Лью выдавила улыбку. Считала ли она с мистером Лью Китай домом, они, как и все их друзья, звали его jia. Мистер Лью покинул Китай, когда был подростком. Что он знал о Китае? Что она сама знала о нем, если не была там пятнадцать лет? Jia было тем же словом, что и семья. Ее единственной семьей в Китае была стая жадных кузенов, а теперь ее дочь.

Мишель была в Китае лишь раз, когда ей было пять. Миссис Лью помнила, как она стояла в смятении на похоронах дедушки, ее маленькое тело скрывало белое платье, и е лицо было возмущенным, когда ее отругали за то, что она забрала кусочек пирожка из красных бобов с алтаря. Все видели, что девочка, хоть и выглядела как все, не была местной. И прошлым летом Мишель сообщила, что бросала работу, покидала хорошую компанию «Mountain View», в которой работала с колледжа, и переезжает в Китай. Она сказала, что всего на год. Она будет учить английскому в элитной частной старшей школе. Она уже поговорила по Скайпу с директором. Контракт был обсужден.

Год прошел, и она хотела остаться дальше. Пора было забрать ее. Операция: вернуть дочь.

— Скажи ей о магистратуре, — напомнил мистер Лью в машине. — У нее не будет будущего без степени, и она не сможет учиться, когда станет старой.

— Она не знает, что хочет изучать.

— Скажи, пусть изучает правоведение.

— Сам скажи.

— Она меня не слушает.

— Будто она слушает меня.

Мистер Лью прищурился и склонился, сосредоточился на разговоре.

— Проследи, чтобы она хорошо ела, — сказал он. — И заботься о себе. Держи сумочку на замке, а паспорт — всегда при себе.

— Проследи, чтобы дом стоял, ладно? — сказала миссис Лью. Он любил давать советы и упрекать, но не разбирался в Китае. Она знала страну лучше. Ей месяцами снились пустые кабинеты ее колледжа, двор и маленький фонтан с кувшинками, где ученики собирались и нарушали покой того места своим шумом.

— Что сможешь делать ты? — спросил ее муж. — Посетишь старых друзей. Ты с кем-нибудь связалась?

Она посмотрела на него, отметила его бодрый взгляд. Он явно ждал две недели одиночества, все время мира для кроссвордов и книг по истории. Если бы он переживал, он бы сам полетел туда.

— Нет, — твердо сказала она. — Все они заняты.

— Да? А Вэн?

У миссис Лью осталось от лучшей подруги молодости лишь несколько выцветших фотографий.

— Она уже не в Пекине.

— Я думал, все со степенью живут в Пекине. Парящий север. Так его называют? — он подъехал к обочине. — Пора ей получить степень магистра. Скажи ей об этом. И узнай, есть ли у нее парень.

Волоча за собой чемодан, миссис Лью была рада, что улетит от него. Она давно не путешествовала одна. Она разложила вещи для проверки, потом убедилась, что нашла свое место в самолете и пристегнулась к сидению с облегчением. Ее тревога стала утихать. Теперь она могла лишь сидеть. Тринадцать часов. Она хорошо научилась сидеть за прошлый год.

Когда Мишель улетела, стоматологический кабинет, где миссис Лью заполняла документы страховки, заменил ее работу компьютером. В ее графике появилось свободное время, и она могла сидеть в тихой комнате часами. Тогда призрак выбирался из паутины в углу. Она сидела, а он трепал шторы и бросал тени на стену. Порой его дыхание задевало ее, и внутри нее собирался холод. Она научилась слушать его, позволяла себе слышать скрип половиц, гул холодильника, тиканье часов, и ее чувства обострились, она стала слышать и его вздохи.

Она снова слышала его сейчас, он опустился на пустое сидение рядом с ней. Задел ее ладонь своей, и она была рада, что в самолете как-то оказалось место для него.

— Ладно, — тихо сказала она. — Все хорошо. Я помню тебя. Я готова.

А потом самолет устремился вперед, стал взлетать.

Призрак радовался.

Многие призраки обитали на Небесах, но редкие летали на самолете. Или они все поднимались туда на самолете. Призрак не знал, он не попал на Небо. Как терпеливо объясняла тетя Ду, его плазма была осквернена пятном греха, которую могла смыть только кровь Иисуса. Призрак был не виноват, что не получил крещение огнем. Призрак думал, что тетя Ду отправилась на Небо. Самолет поднимался в облака, и он прижался к овальному окошку, надеясь заметить тетю Ду и убедиться, что она попала туда.

Были только облака. Внизу он все еще видел мерцающий океан рядом с участками суши, но скоро и это пропало. Призрак отодвинулся от иллюминатора и прильнул к теплу миссис Лью. Порой мускусный вес проникал в его обычную невесомость. Это было ближе всего к ощущению тела.

Он всегда ощущал это сильнее, когда миссис Лью была рядом. Когда он касался ее руки, жар ее кожи проникал в него, словно и он гудел, пульсировал огнем. Словно и он имел облик.

Его удивило, когда он понял, как ему нравилась миссис Лью. Тетя Ду все время жаловалась на наглость и гордость женщины, которая обсуждала еду, которую явно купила в «Счастливом Бамбуке».

— Но они о тебе позаботятся, — сказала она Призраку, когда завещала его.

Но они этого не сделали. Он старался вести себя хорошо, а они игнорировали его. Он годами плакал один. А потом и миссис Лью стала плакать. Он выходил неизвестно откуда и садился возле нее. Ее печаль проникала в его, и его отступала. Каждый кусочек печали был как крохотный осколок ее души, и каждый острый осколок, которого он касался, приближал его к копированию сосуда, как ее тело.

Он уже мог входить в ее сны. Он знал все о ней. Он месяцами ощущал, как росло ее напряжение, пока он листал лица в ее подсознании. Лица из Китая. Порой он гадал, не было ли и его среди них, потерянного со временем. Порой он думал, что у него не было лица, только то, что тетя Ду придумала для него, а потом привязала к миссис Лью. Но разум миссис Лью ему казался интересным местом, энергия вспыхивала отовсюду, карманы дыхания и швы тишины. Он смотрел на все это.

Еще укол печали. Он не мог понять, это было его или ее чувство, так что прильнул как можно ближе, позволяя ритму ее печального сердца биться об него.

Солнце вспыхнуло в окошке, но это не согрело его. Миссис Лью опустила заслонку, погрузив их в тень.

Призрак прижался сильнее к ее груди, обвил ее собой. Порой он представлял, как она разбивалась.

Было сложно дышать в Китае. Жара в июле была густой от загрязнений, людей и пепла. Это был месяц Весеннего фестиваля, и на каждом углу улиц кто-то сидел на земле и сжигал бумажные деньги. От воздуха глаза миссис Лью слезились.

Она словно шла меж двух миров, настоящим Китаем и прошлым. Китай в настоящем был чудищем из высоких стеклянных зданий и блестящих автомобилей, но порой она замечала прошлое Китая. Лицо было удивительно знакомым. Улыбающееся лицо Мао висело на красной нити на зеркале заднего вида машины. Запах в воздухе, мясо жарили на масле, масло лилось из канализации. Все это тянуло за ее уже измученное сердце.

Незваная ностальгия опустилась на нее после прибытия, тревожила глубоко в груди, и было сложно сглотнуть. Она не знала, что вызвало ностальгию. Все было для нее чужим. Удивительно, но даже ее дочь.

Мишель коротко подстриглась. Не до плеч, а до ушей, открыв бледную изящную шею. В прошлом году Мишель выглядела бы с этой стрижкой как ребенок, но в этом году она выглядела как взрослая. Это было и в том, как она двигалась, уверенно шагала по дороге, подняв ладонь, чтобы поймать такси. В том, как она говорила с людьми, не извиняясь за ее сбивчивый китайский.

«Идем, мам, — говорила она. — Там поедим это, и я покажу тебе это, а потом ты сможешь купить то».

Она все больше напоминала отца.

Миссис Лью шла послушно за дочерью по городу, пыталась вспомнить, что была на задании. Только через несколько дней она решилась сделать ход. Они ели сэндвичи и пасту в кафе под названием «Альба». Мишель заявила, что это было ее любимое место. Миссис Лью не понимала, почему она не могла вернуться в США и есть спагетти там.

— Итак, — она крутила вилку, — тебе попадались хорошие парни?

Мишель приподняла бровь.

— Ребята, которых я учу, все хорошие.

— И вы собираетесь вместе?

— Это хорошая группа людей.

— Большие группы друзей всегда разделяются на группы меньше. Это естественно. А потом остаешься с кем-то наедине. И кое-что случается. Ты уже встречала кого-то особенного?

— Не так.

Миссис Лью услышала презрение в голосе Мишель. Что она скрывала, закатывая глаза? Когда она была подростком, она врала, играя оскорбление. Когда она была ребенком, она не врала.

— Твой отец говорит, тебе пора подумать о магистратуре. Я согласна. Если тебя тут ничего не держит, тебе стоит вернуться домой и учиться дальше.

— А меня должен держать тут парень? Почему не может что-то еще? В жизни есть не только парни, верно? Есть куда больше всего, — Мишель выдохнула, и миссис Лью вспомнила дочь в двенадцать-тринадцать лет, когда ее волосы падали на глаза, и от раздражения челка взлетала над ее лбом.

Но эта женщина была другой. Мишель выросла за последний год, и миссис Лью пропустила это. Ее аргументы теперь звучали ясно и логично.

— Мне плевать на мужчин, мам. Я тут ради женщин. И детей, пожалуй.

Феминизм. Неравенство. Отсутствие социальной ответственности. Ее отец гордился бы.

Но когда миссис Лью передала ему их разговор на следующий день, пока ждала Мишель, принимающую душ, он насмешливо ответил:

— Она решила спасти мир? А мы — ее спонсоры? Спроси ее, как она собирается кормить себя.

Миссис Лью ощущала, как ее сердце сжималось, пока он продолжал. Его речь звучала знакомо. В последнее время в воздухе звучал лишь шепот «деньги».

— Как метро? — спросил мистер Лью. — Чисто? Грязно? Прокатилась на скоростном поезде?

— Они ездят только между городами.

Она прошла к окну и посмотрела на стол Мишель, словно вещи на нем могли больше раскрыть об этой женщине. Там были несколько стопок работ учеников, зеленый дневник в кожаном переплете. Она полистала дневник. Просто проверила качество бумаги. Когда миссис Лью была юной, ее мысли были записаны на тонкой рисовой бумаге, которая часто рвалась под ее ручкой. Мистер Лью возмущался из-за истории, которую услышал в новостях, о каком-то случае в Ханчжоу.

Что-то укололо ее в палец, и она замерла, не открыв дневник. Фотография Мишель с другой женщиной, они сидели в ресторане. Фото было недавним, Мишель уже была с новой стрижкой. Они обе выглядели юными и счастливыми. Это напомнило ей о Вэн.

— Как она? — сказал мистер Лью.

— Выросла.

— Но все еще глупая.

Темный силуэт в тот миг мелькнул сбоку. Звук душа утих. Она повернулась, но ничего не было. Дрожь пробежала по ее спине.

— Ты не можешь ее переубедить?

Ее отражение в окне хмуро глядело на нее. Улицы внизу были тихими и в дымке.

Призрак смотрел, как тревога проступала морщинами на лице миссис Лью, а потом смятение. Он не знал, ощущала ли она, как двигались шестеренки, как щелкала земля, задевая свою тень или изнанку.

Спустившись с самолета, Призрак ощутил гул в себе. Восторг рос, наполнял воздух, а теперь по щелчку застыл.

Спокойствие длилось лишь миг. А потом голоса зазвенели из глубин, шуршали, как тысячи крыльев.

Это был четырнадцатый день седьмого лунного месяца. Канун Весеннего фестиваля. Врата в мир мертвых открылись, и призраки вылетали оттуда.

Озеро Хоухай было полным людей. Туристы и эмигранты собирались тут регулярно ради магазинов и ночной жизни. Местные приходили, чтобы послать бумажные фонарики и лодочки со свечами, чтобы провести домой своих предков, выпустить их на ночь из нижних миров. Бары и рестораны у трех озер Запретного города были с громкими гитарами и голосами, поющими не в такт, чтобы привлечь гостей. Напротив них торговцы продавали прохожим палочки благовоний, желтую бумагу, сложенную в дома, телевизоры, Бентли — подарки для мертвых.

Миссис Лью обходила торговцев, не теряла из виду красный берет Мишель. Мишель хотела показать ей ночные рынки, но миссис Лью отвыкла от таких толп, и она никогда не любила громкую музыку. Ее нервы были на пределе.

— Тут очень людно, — крикнула миссис Лью дочери. — Мы не можем пойти в место, где тише?

Призрак следовал за ними, тоже ошеломленный. Он еще никогда не видел столько духов. Он встречал только трех призраков, и все они существовали временно. Меньше, чем он. Они все нашли дела, которые должны были завершить, встретили человека, с которым должны были воссоединиться.

Призрак смотрел на красный берет Мишель. Краски путали, огоньки сияли, как созвездия, во тьме неба и воды. Некоторые духи следовали за ними как струйки тумана и дыма. Призрак пытался позвать их, сказать, что это была лишь бумага, но не мог общаться.

Он попытался спросить у женщины с круглыми глазами, откуда были она и ее товарищи, но она лишь покачала головой, свист вырвался из ее тонкой длинной шеи, и вся она задрожала.

Он плелся за миссис Лью и ее дочерью, и они повернули на извивающуюся дорогу. Хоть тут было тише, странные призраки попадались и здесь. Например, женщины с длинными тонкими шеями и объемными животами. Другие были с огнями во ртах. Несколько прошедших духов отрыгнули воздух, который был таким гадким, что он задрожал.

Миссис Лью отметила, что старые переулки, хоть и были более узкими, ощущались просторнее, словно тут было место, чтобы дышать. Порой ужасный запах появлялся в воздухе, такой гадкий, что она почти ощущала, как он скользил по ее коже.

Шагая по этим улицам, она вспоминала годы учебы в 80-е. Ее колледж был неподалеку, и она часто бывала в этом районе. Она сидела с друзьями в кафе за чаем, там был говорящий попугай. Она днями тихо восхищалась мастером каллиграфии в углу книжного магазина.

Группа поэтов, тихих, но мятежных, собирались тут, за одной из тех красных деревянных калиток. Она помнила гордость в голосе лучшей подруги, когда она читала свое творение вслух. Вэн всегда была общительной, водила ее на собрания, познакомила ее с юным поэтом с сильным уверенным голосом, но робкими нежными губами. Пепел вернулся в ее глаза. Она вытерла их ладонью.

— Это место — одно из последних кусочков прошлого Пекина, — сказала Мишель. — Правительство медленно убирает прошлое. Они сменили названия старых улиц. Они хотят продолжать стройку. Всюду строят.

Миссис Лью не мешала Мишель объяснять Китай, но ее удивило, когда дочь повернулась к ней с сияющими глазами и сказала:

— Мам, мне тут нравится.

Она подумала о старых друзьях, пустых местах в кабинете.

— Тут жить сложнее.

— Знаю, тут грязно и бывает опасно, но я ощущаю себя тут живой, — сказала Мишель. — Чему я могу научиться в институте, если я уже многому учусь тут? Я не могу вернуться к чтению о философии, логии или психологии исследования рынка, не дай бог! Я хочу работать тут.

Миссис Лью вспомнила, как сидела за закрытыми дверями с лучшей подругой и тем юным поэтом, обсуждала мир с пылом, какой был только у двадцатилетних. Снаружи звенели колокольчики, мимо проезжали ученики на велосипедах.

— Мне нужно было улететь, мам, — сказала Мишель. — Ты не знаешь, как сильно мне нужно было уйти.

Она подумывала упомянуть тех учеников Мишель, дать ей знать, что и у нее были мгновения страсти. Но Мишель, конечно, не спросила. У нее была своя история.

— Это место не было хорошим, мам. Знаю, оно казалось хорошим. Словно я выиграла приз. Но люди там… Я ощущала себя такой маленькой.

— Это был хороший шанс. Тебе повезло получить работу.

— Знаю, — сказала Мишель, ее тон брал слова и опускал, как кирпич. Хватит. Перестань. — Я встретила мужчину, который два года провел в тюрьме. Знаешь, почему?

Миссис Лью догадывалась.

— Он был протестующим студентом. Они поймали его, когда ему было всего девятнадцать. Теперь у него изменился разум, и он все еще не получил полное гражданство. Он не может работать или путешествовать. Он ходит по Китаю, говорит с людьми и играет на флейте.

— Как романтично, — пробормотала миссис Лью. — Вот так жизнь.

— Мам, это не романтично. Это кошмар. Они забрали его жизнь и так и не отдали его личность.

Ее грудь сдавило сильнее. Ей было сложно выдохнуть.

— Следи за языком.

Они вышли на главную улицу, машины выстроились у светофора. Призрак замер с ними, пока они ждали, чтобы перейти. Он смотрел, как духи терзали миску с фруктами, оставленную возле палочек благовоний у магазина. Персики таяли от огня и испарений из ртов призраков. Даже виноградина не поместилась бы в те тонкие шеи над пухлыми животами. Это сводило призраков с ума. Они хотели еды. Но Призрак завидовал им, следующим за светом, чтобы найти подношения от потомков. У него были только эти две женщины, и они не обращали на него внимания.

Он подумал, что эти духи направят его домой, что среди них он найдет знакомое лицо, например, тетю Ду, которое скажет ему, что делать. Но духи забирали дары, а он все еще был запутавшимся. Забытым.

Теперь они вернулись на главную улицу, миссис Лью понимала по внутреннему компасу, куда они шли. Она продолжала с трепетом, в голове были картинки из прошлого. Сладкие сцены, когда она держалась за руки с лучшей подругой, с юным поэтом, они шептали о своих желаниях. Но это не радовало ее. Ветер приносил далекий звон колоколов. Прошлое давило на нее, грозило унести ее.

— Мам? — дочь повернулась к ней. Возмущение пропало, сменилось тревогой. Миссис Лью взяла себя в руки. — Папа звонил перед тем, как ты прилетела. Я удивилась. Он почти никогда не звонит, если только не вы вместе.

Ее муж никогда не ставил семью в свои списки.

— Он переживал за тебя.

Мишель говорила с запинками, скрывала эмоции на лице, продумывая фразу. Миссис Лью узнала свои стратегии.

— Он говорит, у тебя меняется настроение. И ты стала забывчивой. Он хотел, чтобы я приглядывала за тобой, вдруг я что-то замечу. Но я не знаю. Ты хочешь мне что-то рассказать?

Миссис Лью прикусила губу. Ее муж уже сделал ход. Он сыграл ими обеими. Она пыталась злиться или удивляться, но устала. Ее муж уже не мог ее удивить или разочаровать.

— Я в порядке, милая, — сказала она. — Твой отец любит преувеличивать.

Глаза Мишель были серьезными.

— Я вернусь, если нужна тебе. Но я пока не готова.

Миссис Лью задумалась, что Мишель искала, какой была ее работа, и какими были риски.

— Когда ты будешь готова? Что у тебя тут за работа?

— Дело не в этом.

Она ждала, что дочь продолжит, но та молчала. Миссис Лью узнала замкнутость лица и позы, но она не могла догадаться, какой была причина. Мишель была уже вне ее досягаемости.

Призрак заметил вдали что-то родное. Он ощущал это, а не видел, облако разочарования, бесцельное влечение. Они приближались к большим зданиям, и сотни призраков парили в воздухе. Он касался других, надеялся кого-то узнать.

Миссис Лью закончила свои поиски в этом городе. Когда она была тут в 1996, она стучала в двери и говорила со школьными секретарями, записывала адреса и телефоны. Она носила с собой фотографии Вэн. Она проехала на поезде три часа в маленькую деревню в Шаньдун, сочиняя всю поездку истории для Мишель, чтобы она не жаловалась на жару, шум, голод. Они прибыли к заброшенному городу в руинах.

— Тут кто-то сражался? — спросила Мишель, ее глаза расширились от вида перевернутых столов и сломанных стульев. Миссис Лью перестала искать. Ее лучшая подруга пропала. Юный поэт, который когда-то нежно целовал ее, исчез. Но он всегда будет сжимать ее жизнь, будет выдохом на стекле.

Призрак видел спектральные массы, отражающиеся в лобовых стеклах проезжающих машин, и он был среди них. Они были фрагментами, как свет, неясными, как тень, но они были яркими. Он ощущал в себе искру их электричества.

На другой стороне шоссе миссис Лью видела улыбающегося Мао с портрета над большим пустым двором площади Тяньаньмэнь, тихой и заброшенной.

Открытая площадь кипела бледными и встревоженными духами, и это манило Призрака. Он слышал их вопли, ощущал их запах. Их пульс окутал его полностью. Вместе они были безымянными. Они были нечетким сознанием. Они могли быть громкими. Они могли преследовать вечно. Никто не старался отправить их дальше, и у них не было границ.

Миссис Лью стояла перед холодным открытым пространством. Той весной все ученики собрались в этом месте, маршировали и скандировали, заполняли воздух пылкими речами. Там были и она, ее лучшая подруга и тот юный поэт. Они собирались создавать перемены, улучшить систему образования, изменить будущее. И посреди мая она села на самолет, чтобы отправиться в Калифорнию к мужчине, с которым была помолвлена, которого встречала только два раза. Звон колоколов вдали утих, и ужасные сцены хлынули в ее голову. Окровавленные лица, павшие тела, скрытые дымом от выстрелов. Она не знала, видела ли эти сцены раньше, но они ощущались знакомо, как воспоминания.

— Я не выбирала уйти, — сказала она.

— Что ты сказала?

В одну ночь все пропало. Солнце встало над трупами, которые не считали, не называли. Их было просто убрать, стереть. Было просто забыть.

— Мы должны дать им имена.

— Кому? — молодая женщина подошла к ней, опустила ладонь на ее плечо. Она была такой милой, такой знакомой, но уголки ее ртов были напряженными. В ее глазах сиял страх.

— Вэн? — миссис Лью сжала ее ладонь. — Это ты?

Девушка опешила, словно ее ударили по лицу.

Миссис Лью прищурилась.

— Кто ты?

— Мам. Это я. Мишель.

Да. Да, это была ее дочь, ведь ее жизнь продолжалась. Она села на самолет.

— Прости, — сказала она.

— Ты в порядке?

— Да. В порядке. Не нужно так переживать.

— Ты напугала меня.

— Я просто устала.

— Мы можем поехать домой на такси.

— Хорошая идея.

Она позволила дочери взять ее за руку и увести. Ей нужно было уйти, закрыть глаза на миг.

Призрак за ней замерцал, стал освобожденным и сильным.

Кэлвин Д. Джим «Рука Розы»

Роза Ишикава сидела на деревянной скамье в вестибюле Объединенной церкви Японии. Ее левая ладонь сжимала урну с прахом матери. Она ощущала вес холодного серого камня в складках ее платья с узором в цветочек.

Друзья папы медленно уходили из церкви. Их приглушенные голоса, пропитанные сочувствием, угасали за стуком теплого ванкуверского дождя. Папа скоро захочет домой. Она крепче сжала урну.

— Мисс Роза?

Она подняла голову. Доктор Самуэль Т. Траск снял шляпу механической правой рукой. Маленькие шестеренки щелкали. Он опустился на колени перед ней. В воздухе висели тихие голоса «хакуджин», «белый человек». И он пришел с юной японкой.

— Я сожалею о вашей потере, мисс Роза, — сказал он. — Ваша мать не страдала, уверяю.

«Конечно, страдала. Я была там».

— Роды вперед ногами, было поздно. Я ничего не мог сделать.

Роза смотрела на серую урну. Он был бы красивым мальчиком. Сыном. Папа говорил об этом неделями перед смертью мамы. Он хотел мальчика, сына, чтобы он сохранил фамилию. Рожденный в 1928, в год дракона, он принес бы много удачи. Мама много раз говорила Розе не слушать эти разговоры.

— Папа любит и тебя, — говорила она. Он был иджуша, иммигрантом из старой страны, шептала она. У него были такие обычаи.

— Но я родилась тут, — говорила Роза. Мама только улыбалась и обнимала ее.

Доктор Траск вытащил визитку из кармана пиджака и сунул в ее левую ладонь, еще сжимающую урну. Металлическая рука блестела медью.

— Если я могу чем-то помочь, прошу, дай мне знать.

Роза кивнула, не хотела показаться неблагодарной. Но она не сводила взгляда с механической ладони поверх ее руки. Было красиво.

— Я могу помочь?

Роза подняла голову. Папа нависал над ними.

— Мистер Ишикава, сэр, — доктор Траск встал. — Я выразил уважение вам и вашей дочери. И я предлагаю помощь в тяжелое время.

Папа взглянул на Розу, заметил бежевую визитку и забрал из ее ладони. Он смял визитку и бросил на пол. Выбросил удачу.

— Спасибо, — сказал папа. — Мы не нуждаемся в благотворительности.

«Было ли дело в этом, или папа просто не хотел быть в долгу перед хакуджином?».

Доктор Траск приподнял шляпу и ушел без слов.

Папа схватил урну.

— Папа, — Роза подавила вопль. — Прошу, дай мне отнести маму домой. Пожалуйста.

— Я же говорил, это не обсуждается, — он указал на обрубок правой руки Розы, обрезанной ниже локтя.

Он не хотел дочь. И не хотел однорукую.

Папа вышел из церкви. Роза вздохнула, подобрала смятую визитку доктора Траска и последовала за ним на расстоянии трех шагов.

Вечером после похорон Роза и ее отец вернулись к работе. Ее работа каждый вечер была просто: тащить деревянную телегу, пока папа продавал тофу ресторанам на людной улице Поуэлл. Требовалась вся сила воли, чтобы не пролить воду, в которой плескался тофу в деревянных ведерках, особенно, когда они проезжали широкие окна кондитерской Касуга, там были заманчивые корзинки яблок, красных имбирных конфет, сладких мочи. От вида рыбных пирожков, японских солений и свежих апельсинов в магазине Маикавы у нее всегда выделялась слюна во рту. Папа быстро вел ее по улице, а «Model-T» и трамвай катились к ним, гудя и гремя.

Миссис Хасагава, от которой пахло старым нафталином, всегда хвалила ее скромную работу. Роза выдавила улыбку и отвернулась. Сказала бы это миссис Хасагава девочке с двумя руками? Или ее поражало, что могла делать калека?

Их первой остановкой был «Фуджи Чоп Суэй», но его владелец уже купил дневную порцию тофу у Танаки-сана. Роза услышала такое и от Йошино и Морино. Чидори всегда брала пару кусочков, словно из чувства долга.

Роза смотрела на ведерко рассыпающихся кусков тофу. Хороший тофу был твердым, его было легко резать. Папин был как мягкая губка, вряд ли годился для супа. Папа не торговался. Он брал, что ему давали. Обычно этого хватало, чтобы купить соевых бобов и сделать еще тофу. Но они получали все меньше монет каждый день.

— Тофу мамы был намного лучше, — сказал папа, когда они миновали Манга. Китаец-нищий сидел на дороге и смотрел ржавыми механическими глазами-очками, пока гремел монетами в железной чашке. На картоне рядом корявым почерком значилось: «Помогите мне снова видеть».

Сильный запах куриного бульона наполнил нос Розы, они приблизились к столовой возле церкви святого Джеймса. Она сглотнула, ощутила, как желудок сжимался от пустоты.

— Папа? — сказала она.

— Не сейчас.

— Но, папа, ты не ел…

— Я сказал, не сейчас.

Плечи Розы опустились. Она смотрела на землю, следовала за папой мимо рельсов к старой мельнице. Она была далеко от дома, но папа настаивал, чтобы они ходили сюда. Запах хвои и морской соли ощущался в теплом воздухе над гаванью Ванкувера, чайки вопили над ними. Далеко за мельницей серые горы Северного берега сливались с вечерним небом. Скоро они пропадут во тьме.

Как давно хозяева мельницы прогнали папу и всех других японцев? Два месяца назад? Три? Хотя бы тофу мамы позволял им сохранить крышу над их головами.

— Когда ты вернешься работать туда?

— Тихо, — сказал папа.

Знак на решетчатой ограде был тихим ответом папы: «Япам нельзя». Папа плохо читал на английском, но он узнал эти слова. Вне улицы Поуэлл знаки были всюду.

Они миновали скрипучую пристань возле старой мельницы, где рыбацкие лодки разгружали улов лосося.

Сколько часов Роза провела с мамой, сидя на этой пристани, слушая чаек, летающих над морем, глядя, как красное солнце опускалось за высокие кедры в парке Стэнли? Одним вечером слезы покатились по щекам мамы, пока она смотрела на закат.

— Почему ты плачешь, мама?

— Так красиво, — сказала мама с улыбкой.

Роза повернулась к горизонту. Огненные оттенки медленно становились серо-голубыми.

— Почти закончилось, — сказала Роза.

— Потому я и плачу.

Мама обняла ее. Роза опустила голову на плечо мамы, пытаясь понять.

Роза хотела бы провести еще хоть день с мамой, посмотреть на такой закат. Теперь она была на пристани с папой, и воспоминание казалось далеким.

Она кашлянула.

— Хасагава-сан сказал, что может взять тебя грузчиком. Он платил бы два доллара…

— Тихо.

— Или я могу помогать делать тофу. Мама показывала…

— Я сказал: тихо!

Папа вытащил из наполовину полного ведёрка бесформенный кусок тофу и протянул ей. Он разломался в его ладони. Роза смотрела на ком тофу, избегая взгляда отца.

— Это жизнь. Никто не даст тебе жить. У всего есть цена. Мы… я должен делать это для нас, — он бросил тофу за ограду. Ком разлетелся на кусочки в воздухе. — Никакой благотворительности.

Роза сжала веревку телеги, костяшки были белыми, как снег. Она открыла рот, чтобы возразить, но передумала. Они могли съесть этот тофу. Жаль. Он все равно не послушал бы ее. Может, в этом была проблема. Как она могла убедить других, что была полезна, если папа не верил? Ей нужно было заставить его поверить.

— Так не честно. Мамы нет. Почему ты не можешь позволить мне…

— Хватит! — голос папы разнесся эхом среди качающихся деревьев, спугнув гусей.

Они шли в тишине до дома. Желудок Розы урчал, пока они шли по улице Поуэлл и к своему дому за магазинам Хори-зэн. Роза хотела извиниться за вспышку, она не знала, что на нее нашло. Но она знала, что папа только хмыкнет и пойдет дальше.

Роза дрожала, когда папа прошел на узкое крыльцо их домика. Он разулся, опустил обувь на соломенный мат рядом с мамиными кожаными сандалиями. Роза опустила свою обувь с другой стороны и вошла за отцом. Когда она обула тапочки и повесила куртку на деревянную вешалку, папа уже зажег масляную лампу на кухонном столе.

Длинные тени мерцали над ведерками молочной жидкости, шесть самодельных прессов для тофу с мокрыми тряпками, висели с их краев. Старый медный котелок смотрел на нее с плиты. Любимый котелок мамы.

Роза глубоко вдохнула, представляя заманчивые ароматы соевого соуса и мирина, смешивающихся в густой терияки, или куриный бульон с имбирем и луком. Но котелок был холодным и пустым, запах пропал из воспоминания, сменился вонью затхлого соевого молока, бобов и щелочи. Почему он не давал ей помочь? Он нуждался в ней. Он просто не знал этого.

Урна мамы стояла на шкафу с выдвижными ящиками, окруженная двумя огарками свеч, миской с сухим рисом, покрытым пеплом от трех палочек гадко пахнущих красных благовоний, и блюдцем мандаринов. Они не могли позволить правильный буцудан, так что шкаф с белой облетающей краской стал ее самодельным храмом.

За урной лежала маленькая черно-белая фотография спокойного лица мамы, глядящей на нее.

Это было нечестно. Мама всегда улыбалась. Она была яркой точкой в людной комнате. Роза все еще видела, как она смеялась и плясала на кухне, хотя папа ругал маму, как хмурый самурай, за поведение, не свойственное японцам. Эта фотография не была ею. Это была маска смерти, манила их присоединиться к ней.

Но она еще не сдалась.

Папа снял урну со шкафа, прижал к груди и пропал без слов за дверью, ведущей в спальню с одной кроватью. Дверь хлопнула.

Роза вздохнула. Она не увидит его до рассвета, а то и полудня. Но к тому времени она уже уйдет.

Роза плюхнулась на протертое бархатное кресло у двери и вытащила визитку доктора Траска из-под тонкой подушки. Он был хакуджин, но если она хотела помогать папе на уровне мамы, ей нужно было посетить его. Папа не одобрил бы это. Она не собиралась давать ему выбор.

Роза отклонилась на спинку темного кожаного кресла в ярко освещенном кабинете доктора Траска, любовалась белыми и стеклянными шкафами с зелеными и красными сосудами, чистой сталью и стеклянными шприцами, маленькими картонными коробками с продвинутыми препаратами. Резкий запах спирта и формальдегида жалил глаза, как уксус, который мама использовала, чтобы сделать мэбоши. Это было место науки. Настоящей медицины, а не жирных мазей и горьких супов из китайской медицины.

Но ее внимание привлекло красно-золотое кимоно под стеклом, висящее на темной деревянной стене.

— Я хочу руку, — Роза указала на механическую руку доктора Траска. — Как у вас.

Доктор Траск отклонился в своем кресле, задумался, словно размышлял над серьезностью и масштабом просьбы.

— Сколько вам лет, мисс Роза? Десять? Одиннадцать?

— Тринадцать, — сказала она. — Достаточно взрослая.

— Не для всех решений, — сказал доктор Траск. — Ваш отец знает, что вы тут?

Роза покачала головой.

— Он не одобрил бы.

— Вы обдумали последствия?

Роза покачала головой.

Доктор Траск снял халат, закатал рукава и опустил механическую руку на стол. Он нажал на кнопку, скрытую возле локтя. Шестеренки щелкали, а потом остановились. Доктор Траск отцепил руку и опустил ее на стол перед ней. Скругленный медный сустав был соединен с плотью и костью выше его локтя.

— Иногда, мисс Роза, плоть лучше металла.

Но Роза не слушала. Она склонилась, смотрела на руку в дюймах от нее.

— Присоединение, — продолжил доктор Траск, — навсегда вживляет искусственный сустав в ваше тело. Его не убрать без серьезной раны. Хотя можно немного поправлять его, пока тело растет, сустав нужно присоединять, когда вы уже выросли.

Желудок Розы сжался. Ее голова кружилась. Он пытался запугать ее?

Доктор Траск поднял руку и покрутил, показывая Розе.

— Руку делают по конкретным меркам из лучших материалов в Германии, а потом доставляют самолетом. За ней нужно ухаживать, ее может чинить только умелая медсестра, все это дорого, — он склонился над столом, глядя в ее глаза. — Вы можете оплатить все это, мисс Роза?

Роза покачала головой.

— Тогда не о чем говорить.

Роза сглотнула. Она взглянула на зеркальце на столе доктора Траска. Она зря пришла сюда? Мир крутился вокруг денег, а ей было нечем торговать. Они продали все, даже выигранную швейную машинку мамы, чтобы заплатить за еду и соевые бобы. Запасы кончились. На такое чудо потребуются годы или десятки лет, чтобы накопить. Как она могла оплатить это, работая в Маикаве клерком или продавщицей?

Она подумала о Манге, который просил денег на дорогостоящую починку его механических глаз, настоящие он продал ради того, о чем давно забыл. Один из многих китайцев, которые пересекли Тихий океан, чтобы построить станции дирижаблей в горах. Папа звал его глупым.

— У тебя есть только тело, — говорил он. — Продашь тело, потеряешь душу, — но если не оставалось вещей, что еще можно было продать?

Роза скрипнула зубами. Она не ошибалась. Папе — и ей — нужна была эта рука.

— Вы сказали, что поможете нам, — сказала Роза, пока доктор Траск возвращал медную конечность в сустав. Рука ожила. — Вы сказали, что если нам что-то нужно…

— Я не это имел в виду, мисс Роза.

— Вы предложили помощь, а потом отказали мне. Вы делаете так со всеми, или только с японцами?

— Вы ведете себя нечестно, юная леди…

Дверь кабинета открылась, заглянула строгая седая медсестра.

— Все хорошо, Herr Doktor?

Он взглянул на Розу и кивнул.

— Все хорошо.

Медсестра хмуро посмотрела на Розу и закрыла дверь.

— Назовите цену, доктор Траск, — сказала Роза. — Я заплачу, сколько нужно.

Он отклонился, сцепил пальцы из плоти и металла.

— Может, одно вы можете сделать, мисс Роза, — сказал доктор Траск. — Выслушайте, а потом говорите «нет», — он указал на кимоно на стене. — Я ценю восточную культуру. Как и многие мои пациенты, — он посмотрел в ее глаза. — Вам говорили, какие у вас красивые глаза?

Длинные тени падали на домик, когда Роза подошла к двери, разулась и опустила обувь рядом с сандалиями мамы. Обувь папы стояла на другой стороне. Роза стряхнула пыль с сандалий мамы, открыла скрипучую дверь, ее сердце колотилось под желтым хлопковым платьем.

Папа сидел в бархатном кресле, смотрел на кухонный стол, остатки вчерашнего создания тофу валялись там. Кислый запах испорченного соевого молока висел в воздухе.

— Вернулась, да? — папа все еще глядел на кухню, а не на нее.

Роза улыбнулась и обула тапочки.

— Да, папа. А не должна была?

— Я проснулся и обнаружил, что пол холодный, а тебя нет.

Она скривилась. После смерти мамы папа ожидал, что она будет добавлять дрова в их печь, чтобы согревать дом, до того, как он встанет. Этим утром она не выполнила задание.

— Прости, папа, — тихо сказала она. — Это не повторится.

— И куда ты ходила так рано? В школу?

— Нет.

— Смотрела бейсбольный матч?

— Нет.

— Или… — сказал он. Кресло скрипнуло, он посмотрел на нее. — Может, ты ходила к доктору Траску.

Ее глаза расширились. Он знал. Откуда?

— Нет. Я… папа, я могу объяснить…

— Хватит, — его голос громыхал. Он встал с кресла и навис над ней. — Я ходил в Маикаву за соевыми бобами, и миссис Хасегава сказала, что видела, как ты вошла в его кабинет. В кабинет хакуджина. Чем ты думала?

— Я думала, что он мог помочь. Он предложил…

— Что? Что ты надеялась получить? Работу?

— Нет, я…

Он взглянул на ее правую сторону, где должна была находиться рука.

— Рука. Ты хотела руку как у него.

Роза кивнула.

— Да. Для нас. Для тебя. С рукой я смогу получить работу. Я смогу помогать тебе делать тофу. Мы сможем есть.

— Сколько? — сказал он. — Хакуджин ничего не делает бесплатно.

— Не важно.

— Сколько?

Роза вздрогнула. Голос папы всегда гудел в ее ушах, даже если он желал спокойной ночи, а не ругал ее. Но он никогда не повышал голос так. Наверное, его вопль было слышно у рельсов дальше по переулку.

— Мои глаза. Если я дам ему глаза, он даст мне руку.

— И ты будешь слепой? Бред.

Роза покачала головой.

— Нет. Доктор Траск заменит их механическими. Я все еще смогу видеть.

— Придется платить, чтобы видеть, когда механические глаза сломаются.

Как Манг. Роза тоже будет просить милостыню, чтобы видеть сломанными глазами?

— Бедняки платят телами, — папа покачал головой. — Я не допущу такое.

Нет. Таким был его ответ. Таким всегда был его ответ. Даже до случившегося, но особенно после этого. Сколько она сможет принимать такой ответ? Они уже были на грани.

Роза фыркнула.

— Папа, нам нужна эта рука сейчас, не через пять лет…

— Хватит.

Роза скрипнула зубами. Все говорили, что у нее были темно-карие глаза матери. Красивые. Она не хотела расставаться с ними. Она всегда будет гадать, пройдет ли по улице навстречу ей кто-то с ее глазами. До этого она не знала, смогла бы жить с таким решением. Теперь все было понятным.

Роза повернулась к двери.

— Куда ты идешь?

— Наружу, — сказала она, сбросила тапочки.

Мозолистая ладонь схватила ее за левое предплечье, оттащила, чуть не вывернув ей руку. Роза повернулась. Папа вел ее в спальню.

— Ты не получишь ту руку, — сказал он.

Роза впилась пятками в пол, махала правым обрубком, пытаясь уцепиться за что-то. Но папа за секунды бросил ее на кровать и закрыл дверь. Ключ щелкнул в замке, он запер дверь.

Роза вскочила с кровати и потянула за ручку двери. Она думала, что дверь была старой и хлипкой, готовой слететь с петель. Но она тянула изо всех сил, а дверь не поддавалась.

Роза заколотила в дверь.

— Папа, выпусти меня. Папа.

— Я положу конец этому бреду с рукой раз и навсегда, — сказал он.

И входная дверь захлопнулась.

Роза проснулась от щелчка ключа в замке. Она открыла глаза, еще красные и опухшие от слез, с которыми она уснула. Она вяло посмотрела на яркий свет солнца, льющийся в грязные заколоченные окна. Птицы пели. Было уже утро. Папа должен был вернуться часы назад.

Дверь спальни открылась. Приземистый полный мистер Хасегава стоял на пороге.

Роза не хотела показаться грубой, села на кровать, поправила одежду и поздоровалась.

— Где папа? — спросила она.

— В тюрьме, — сказал мистер Хасегава.

Роза вскочила с кровати.

— Что случилось? Он ранен?

— Полиция сказала, он напал на доктора Траска, — сказал он.

Роза охнула. Папа ворчал, но не лез в драки.

— Доктор Траск выдвигает обвинения из-за тебя, — сказал он и поманил ее толстыми пальцами. — Идем со мной. Твой папа попросил меня позаботиться о тебе, пока он не вернется.

— Нет, — сказала она. — Мне нужно его увидеть.

— Ладно, — он повернулся и пошел к входной двери. — Я буду в своем магазине, если буду нужен.

Она видела, что он уже принял решение.

Мистер Хасегава подобрал конверт у двери.

— Это тебе, — он вручил ей конверт, помахал рукой и ушел.

Роза открыла конверт и прочла записку. Ее сердце сжалось, она опустилась в вытертое бархатное кресло. Уведомление о выселении. Через два дня они еще и потеряют дом. Она была теперь одна, без денег и работы. Механическая рука стала мечтой.

Она бросила письмо и сжалась в комок в старом кресле, пружины впивались в ее бок сквозь ткань. Что еще она могла? Может, убежать и присоединиться к китайцам, строящим порты для дирижаблей у Келоуны или Врат Ада. Лучше было бы улететь с экипажем дирижабля на юг, в Сан-Франциско или на Гавайи. Куда угодно отсюда.

Но тогда она бросит папу тут.

Роза посмотрела на свой обрубок. Кого она обманывала? Ее не наймут на дирижабль, не пустят помогать в строительстве порта. Что-то блестело в свете солнца. Она повернула голову к плите и посмотрела на любимый медный котелок мамы.

Сбежать на дирижабле вряд ли выйдет, но, может, она еще могла помочь папе.

Роза встала и прошла к печи. Она растопила ее, а потом вышла наружу с котелком мамы, чтобы набрать воды. Было сложно поднять полный котелок на плиту, не пролив воды, а потом схватила горсть соевых бобов и бросила в воду. Она хотя бы могла навестить папу в тюрьме и дать ему тофу. У них осталось только это.

Сердце Розы сжалось, она прошла в серую комнатку, и стальная дверь захлопнулась за ней. Ее отец сидел неподвижно на стальной койке за железными прутьями. Его плечи были опущены, он смотрел на холодный серый пол. Только его руки в крови и синяках не давали ему рухнуть на тонкий матрац. Даже его майка, обычно белая, была теперь изорвана и в грязи, свисала с плеч.