Где ты, Нимуэ?

Дверь в мою контору видна не каждому, только тому, кому это нужно — и кто нужен мне. Они заходят, напрягая зрение в полумраке маленькой прихожей, на лицах их написано растерянное недоумение: что я здесь делаю? Зачем я потянул на себя эту обшарпанную дверь с фанерной табличкой, полинявшей от солнца и потемневшей от дождей? Они топчутся на лысоватом коврике и оглядываются по сторонам. Потом замечают полоску света из-под пыльно-красной портьеры, на которой тускло мерцает медными бликами старинная вышивка — шипастый чешуйчатый дракон с распахнутыми крыльями и пышущей жаром пастью, и нерешительно отворачивают край тяжелой ткани.

А там сижу я. За добротным светло-желтым письменным столом, в темно-сером вращающемся кресле, под портретом мудрого старца с белыми усами и строгим взглядом из-под круглых очков в проволочной оправе. На самом деле это Николай Петрович, мой сосед по даче, потомственный шофер, но еще ни один из моих посетителей об этом не догадался. Все они думают, что это ученый с мировым именем в области психологии или знаменитый писатель. Не так сильно они и ошибаются: Петровичу уже за семьдесят, повидал в жизни он немало, в психологии разбирается интуитивно получше иных дипломированных специалистов. И книгу он тоже однажды написал. Это было практическое руководство по ремонту КАМАЗа в полевых условиях. Тема несколько специфическая, но написано с блеском. Петрович подарил мне экземпляр, некоторыми страницами я просто зачитывался. Большую часть, правда, пришлось пропустить, поскольку высокая поэзия наладки двигателя и музыка правильного шуршания в передаче мне совершенно недоступны. А уж чем отличаются друг от друга гайки такие и сякие и как работает зажигание — нет, я слишком сер и невежествен, чтобы это понять. Что поделать, я чистый гуманитарий.

Иногда я мечтаю о человеке, который, едва взглянув на портрет Петровича, спросит: кто это? Тот, кто мне нужен, непременно должен об этом спросить. Но все они взглядывают на усы и очки и потупляют взор. Они боятся показать свое незнание. Вдруг это Фрейд, или Юнг, или Лион Фейхтвангер, а я не в курсе? — думают они. И молчат.

И я разочаровываюсь снова и снова.

И все же всякий вошедший ко мне интересен. Я расспрашиваю их, я отвечаю им, я по мере сил помогаю им задуматься о странном. Они не станут теми, кого я ищу. Но они иначе увидят этот сложный и запутанный мир — и себя. По крайней мере я на это надеюсь.

А сегодня случилось маленькое чудо.

Она вошла так же робко, как и другие, так же растерянно озиралась, так же не сразу увидела свет из-под портьеры. А потом удивила меня. Она подошла к дракону и погладила его. И сказала:

— Здравствуй. Тебе не одиноко здесь? Ты такой красивый…

Сердце мое затрепетало. Подобравшись, как кот у мышиной норы, я ждал, когда она шагнет за портьеру. Наконец она решилась и заглянула в кабинет.

— Ой, здравствуйте, — сказала она, слегка запинаясь.

Я поощряюще улыбнулся.

— Здравствуйте, заходите, присаживайтесь, — в моем голосе зазвучали привычные обаятельные бархатные ноты. Я уже хотел добавить дежурный пассаж о том, что сюда не приходят случайно, но вовремя почувствовал, что этого не нужно делать — более того, ни в коем случае нельзя. Поэтому я замолчал и стал ждать, что будет дальше.

Она сделала два шага от двери и заметила Петровича. В голове у меня зашумело. Я понял, что сейчас произойдет нечто удивительное и неслыханное. И точно.

— Какое интересное лицо, — сказала девушка. — Кто это?

Дыхание перехватило. Я с трудом взял себя в руки. Неужели — наконец!..

— А как вы думаете? — спросил я, надеясь, что мой восторг и трепет не отражаются на лице. Ну же, милая, ответь. Это важно. Это очень важно для меня… не только для меня…

— Я не знаю, — она наклонила голову набок, потом повернулась к портрету в четверть оборота, рассматривая Петровича искоса, сделала шаг вправо, вернулась и шагнула влево… — Это добрый и умный человек. И он не умеет долго сидеть на одном месте. Наверное, он столярничает или собирает вечный двигатель в гараже. И сочиняет сказки. Смешные, но матерные. Поэтому рассказывает их только когда выпьет и когда рядом нет женщин. Он при женщинах не выражается. — Помолчала немного и добавила: — А семьи у него нет. Почему?

Я встал и подошел к ней. Мне хотелось поцеловать ее руку, но я не посмел. Видно было, что она может испугаться и убежать. Больше всего на свете я боялся сейчас сделать малейшую ошибку. Она мне нужна. Сердце колотилось, в ушах звенело. Девочка, ты не представляешь, что ты такое. О Крылатый, спасибо тебе за милости твои.

Я не опустился на колено и не стал ловить подол ее платья (тем более что она была в джинсах). Я пододвинул ей стул и предложил сесть. И спросил, как ее зовут.

— Галя, — ответила она. — А вас?

— Андрей. Андрей Федорович, — соврал я. — Но лучше просто Андрей.

Она улыбнулась, и я снова почувствовал, как качнулась земля.

— Имя?

— Асита.

Жаль. А я надеялся… впрочем, может быть, она не помнит имен. Хорошо бы она назвалась иначе — так, чтобы я понял, кто же она такая. Но уже хорошо, что имя простое. Это значит — отвечает честно. Не пытается выдумывать красивое. Помню, заходил ко мне один… Рододендрон Н'Акеху. Сам не мог запомнить, как его зовут. К концу нашей беседы я так заморочил его — он уже отзывался на Аспарагус, Фикус и Кактус. Фикус Нах…

— Мир?

Недоуменный взгляд.

— Ну, какой мир — параллельный, перпендикулярный, другое?

— Другое. Спиральный. Бесконечная спираль вокруг оси. Ось — это здесь. Спираль — там.

Интересная получается модель… что же, примерим.

— Жанр? — опять не поняла. — Реализм, детектив, фантастика, паропанк, космоопера…

Улыбка, от которой бросает в жар.

— Андрей, это не жанры. Жанр — это рассказ, роман, повесть… Неважно. Я поняла. Пусть будет сказка. Добрая. Хорошо?

— Как скажешь. Будущее, прошлое, настоящее?

— Все равно. Мир — спираль, ты помнишь?

Когда мы успели перейти на "ты"? Я и не заметил.

Ладно, попробуем… не знаю, что получится. Впрочем, редко когда получается сразу.

— Поехали.

Галя послушно закрывает глаза.

Асита встала затемно. Тихо, чтобы не разбудить младших, выбралась из дома на двор.

В небе, едва начавшем синеть с восточного края, мерцали зеленым и золотым яркие звезды. Осенний охотник выставил над горизонтом голову и руку с сетью. Середина лета. Когда Охотник выйдет на небо весь, наступит осень. Дикий кот распластался в прыжке, стремясь убежать от неотвратимо подступающего рассвета. К осени ему это удастся. Обе луны величественно плыли, пересекая небосвод с северо-запада на юг.

Босые ноги озябли в росе.

Хватит любоваться, скотина долго ждать не будет.

Коровы сонно кивали рогатыми головами, шумно вздыхали, переступали копытами, бухая в дощатый пол хлева. Сейчас, Бенка, сейчас. Закончу с Майлой и тебя тоже подою. Поросенок сосредоточенно чавкал, забравшись в корыто с ногами. Смешно вздрагивали большие розовые уши в черную крапинку. За стеной дремали куры.

Когда Асита несла ведра на крыльцо, небо уже заметно посветлело.

Закрыть ведра крышками. Непременно. Иначе будет очень сытый кот, а молоко — кипятить. Тинни не любит кипяченое, отворачивается и хнычет. Нет, обязательно крышка — деревянный круг с перекладиной, — а сверху еще и кирпич. Теперь кот не доберется.

Выгнать Бенку и Майлу за ворота, уже и пастух задудел в рожок, созывает. — чья сегодня очередь стеречь? а, Крейни Косорукого… Коровы бредут неспешно, обмахиваясь хвостами, но Асита знает их настроения не хуже своих собственных. Они рады. Они предвкушают сладкую траву и теплое солнышко.

Теперь зерно курам, а потом завтрак детям. На скорую руку — по ломтю хлеба и по кружке молока. И в огород, пока солнце не печет.

Асита стоит над грядкой, голова к земле, попа выше головы, и споро выдергивает зеленую мелочь, пробившуюся среди моркови и свеклы. Разгибается только тогда, когда грядка прополота — чтобы вздохнуть и наклониться над следующей…

Я откидываюсь в кресле. Не думал, что эта насквозь городская девочка в джинсах, в кургузой курточке, утыканной блестящими заклепками, с нанизанными на запястья бесконечными браслетами из самых невообразимых материалов, способна часами делать тяжелую сельскую работу. Мне вот уже надоело смотреть, а она… сосредоточиваюсь снова и вижу ее в той же позе над огурцами. Выныриваю опять, взглядываю на нее.

Она сидит в кресле, невидящие глаза широко распахнуты, бледное личико, обрамленное неровно остриженными темными волосами, безмятежно, тонкие брови разглажены, а на губах — слабый намек на улыбку. Она счастлива.

Надо же.

Это и есть ее добрая сказка в мире-спирали.

В ней ничего не происходит, кроме повседневности.

Которую она знает до мелочей. Откуда бы…

Попробую вмешаться.

Небо темнеет, с севера заходит густая черно-сизая туча. "Гроза", — думает Асита и вновь нагибается к грядке с горохом.

Туча приближается, закрывает половину неба — и вдруг расплывается неровными клочьями. И среди заляпанной темно-серыми пятнами синевы проявляется черный крылатый силуэт.

Я смотрю на Аситу. Ковыряется в земле, не поднимая глаз. Спешит побольше сделать до дождя.

— Асита! — не выдержав, кричу. — Дракон! Прячься!

Кажется, я сказал это вслух, нарушая все писанные и неписанные правила. Не должно быть звуков снаружи, пока испытуемый там. Ничто не должно нарушать иллюзию другого мира, созданного в его воображении…

Я закричал, как кричат несмышленыши в театре: "Красная Шапочка, беги, волк!" Асита разогнула ноющую спину и потянулась. И взглянула вверх. И увидела дракона.

И сказала мне — мне, которого не было в ее грезах:

— Не волнуйся, Андрей, это шипокрылый, он не опасен.

Я застонал, ожидая уже, что она опять уткнется в грядку. Но она одернула подол, поправила выцветшую косынку на волосах и спокойно двинулась к дому.

На крыльцо высыпала малышня (мне показалось, человек восемь, хотя их было всего трое) — и загалдела:

— Сестра, сестра, а это настоящий дракон? А он нас съест? А мы полезем в подпол, как в тот раз? А моченых яблок дашь? Ну сестраааа!..

Со сноровкой опытного сержанта Асита затолкала их в дом (как тесто в квашне, они пытались вспучиваться, пузыриться и вываливаться наружу), затворила дверь. Повернулась, прислонилась спиной к некрашеным толстым доскам. Подняла голову и посмотрела прямо в жуткую черно-серую морду, утыканную костяными шипами и выростами. И сказала:

— Кыш.

Чешуйчатая туша, не снижая скорости, плавно повернула — и ушла далеко вправо, по широкой дуге обходя деревню. И улетела дальше к югу.

Я положил руку Асите на плечо. Оно было теплым и уверенным. Мы стояли рядом на крыльце, провожая взглядом древнее летающее чудо, еще не забывшее хозяйского голоса.

— Кто ты? — спросил я.

— Асита, — в ее голосе проскользнуло легкое удивление, смешанное с досадой. — А вот кто ты, повелитель грез?

Я хотел ответить, но не мог вспомнить имени, придуманного для нее.

Рот мой открылся сам собой, самовольно шевельнулись губы, язык раскатил долгое "р":

— Дарресен.

— Здравствуй, — она улыбнулась ласково и насмешливо. — Ты еще не вспомнил. Это случится вскоре. Тогда я снова скажу тебе: "Здравствуй".

Память подводит, я слышу чужие голоса, я должен бы знать, кто говорит, но не помню. Я шепчу: Нимуэ, где ты? — и в ответ шелест листвы, розовые блики на круглых боках спелых яблок, длинные волосы шевелит легкий ветер, ресницы вздрагивают, сейчас поднимутся веки, и я увижу глаза… но нет, взмах кожистого крыла — и звуки, и образы исчезают, стертые, только темнота и цветные искры. Красиво, но что это значит? Я не знаю. Потом в черном начинает прорисовываться темно-серый, чуть светлее окружающего, силуэт, делается все светлее, все отчетливее, и я узнаю учителя и друга, того, о ком горюю тысячу лет… две тысячи… три… я не помню! Он жив, я уверен, он жив и вернется, но мне самому не под силу пробудить его от тысячелетнего сна.

Золотом дня заклинаю и золотом солнца И чешуей золотого дракона по красному полю, Коршуна криком и звоном росы на рассвете…

Губы мои беззвучно шевелятся, произнося всплывающие из ниоткуда строки, смысл которых темен для меня, и всегда был темен, и не прояснится, пока не вернется учитель. Нимуэ, ты одна можешь мне помочь. Я не буду ни в чем обвинять и ни о чем не буду спрашивать, даю слово. Все, что было между вами, ваше, ты вправе хранить свое ото всех, не надо ничего объяснять, только помоги вернуть его…

Озеро ждет, серебристая рябь под лучами Бледного солнца, и ветер холодный, осенний, Там, в глубине, ты тоскуешь, и катятся слезы Искрами света, всплывают, и озеро плачет… …низкое серое небо, резкие крики хищной птицы высоко вдали, густые травы и бормотание ручья. Солнца не видно, только тучи немного светлее в том месте, где оно должно быть. Я знаю, когда ты вернешься, солнце прорвет эту пелену и осветит наш печальный мир, и все будет хорошо. Непременно все будет хорошо.

Просвечивают сквозь зелень холмов, сквозь ветви кустарников, проступают на сером небе фигурки людей и коней. Знамена, вспышки солнца на лезвиях мечей, воины сшибаются, падают, кони взвиваются на дыбы и падают тоже, кровь неправдоподобно ярка в этой призрачной картине, а звуков нет — по-прежнему неумолчное журчание ручья и вскрик ястреба, да кузнечики зазвенели, набирает силу их трескотня, все громче, громче, громче, оглушающе… в глазах темнеет, я падаю в траву. …и озеро плачет Вместе с тобой — об утраченном и позабытом.

Озеро ждет, но не помнит, не помнят и люди, Только одни мы с тобой ничего не забыли… …что это было? Я переворачиваюсь на спину и смотрю в небо. Оно выше и синее, тучи расползлись, теперь белые барашки стройными рядами катятся к зениту, и вместо ястреба — жаворонок. Солнечный луч тычется мне в лицо, и я вспоминаю: это что-то значит, что-то очень хорошее. Я подношу руку к лицу, хочу заслонить глаза — и вижу чужие пальцы, тонкие, сухие, жесткие, унизанные тяжелыми золотыми перстнями. Я сажусь рывком, трясу головой. Длинные полуседые волосы падают мне на щеки. Кто я? О Крылатый, я ничего не понимаю, ничего не помню, зачем я здесь, чего я хотел, чего добивался, зачем жил?

А я жил?

Я смотрю на свои руки, не узнавая их. Я разглядываю непривычную одежду, понимая, что, кажется, она правильная, но от этого не легче.

И снова всплывает все то же имя. Нимуэ, я должен найти тебя. Только ты… Конечно, как я мог забыть? Говорят, она повинна в его гибели. Но он жив, я знаю. Значит, ей известно, что случилось, а главное — как вернуть его в этот несчастный мир. Если он будет с нами, есть надежда для всех. Без него — надежды мало. Пропадем мы без него.

Я встаю, отряхиваю серые штаны из грубой домотканой холстины, одергиваю шерстяную рубаху, заплетаю в косу длинные, жесткие серые волосы и иду — куда? На звон ручья, на песню жаворонка, на стрекот кузнечиков.

Я ищу Нимуэ. …Выйди ко мне, я зову тебя годы и годы.

Выйди, скажи, что еще не погибла надежда…

Внезапно я вспоминаю — зачем. Гудение армад железных драконов в изорванном сполохами взрывов небе. Тяжелый смрадный дым над руинами огромных каменных городов. Трупы, трупы… гигантский огненный столб поперек горизонта, и катящийся от него вал земли, пыли и обломков, — и всюду смерть, смерть, смерть… это будет. Это было в параллельных и перпендикулярных мирах, и будет в мире, закрученном спиралью… если он не вернется.

Если вернется — он сможет предотвратить.

Я отчаянно надеюсь на это.

…но ему не вернуться самому. Его сон заколдован, он спит и видит вещие сны, но не в силах проснуться. Он стонет, ворочаясь на ложе, застланном красным шелком с золотым драконом, вышивка потускнела за минувшие столетия, веки его вздрагивают, но не могут подняться, и я не вижу глаз, как не увидел глаз той девушки из видения, в невообразимо далеком сне.

А она рядом, я чувствую это. Она совсем близко, и как только я увижу ее — сразу узнаю.

Я расставил ловушки по всем мирам. Я заманиваю в мое логово всех, кто способен услышать мой безмолвный зов, и они приходят. Странные, непонятые, сумасшедшие и фантазеры, шизофреники и фрики, мечтатели и настоящие волшебники, и только Нимуэ не отзывается на мой шепот.

Узкая ладонь на моей щеке. Серые глаза смотрят нежно и сочувственно.

— Как тебя зовут?

— Талиесин.

— Здравствуй.

Она приподнимается на цыпочки и целует меня в щеку. Потом поворачивается, чтобы уйти.

Я хочу идти за ней — но мир стремительно тускнеет, рассыпается, исчезают деревенский дом и огород, голову пронзает острая боль, и я прихожу в себя, стукнувшись лбом о полированную крышку письменного стола.

Портрет Петровича со стены ехидно ухмыляется в усы. Я встаю и нажимаю кнопку на электрическом чайнике. Что-то расклеился сегодня, погода, что ли, такая? Вода журчит, наливаясь в чашку, смачивая квадратный бумажный пакетик, и крошечные пузырьки воздуха всплывают на поверхность, а кипяток постепенно приобретает красивый теплый коричневый оттенок, и запах настоящего чая проясняет замутненную голову.

Я смотрел с ней в ее мир, потом мне стало плохо, а пока я приходил в себя, она ушла.

Удивительная, необыкновенная, но не та, кого я ищу.

Я подношу к лицу руку и не узнаю ее. Перстни на пальцах… что-то было странное… я ощупываю волосы — почему-то ожидал обнаружить длинные, но нет, я по-прежнему коротко и ровно острижен. В моем деле представительность немаловажна, а в респектабельный образ входит и респектабельная стрижка.

Я прихлебываю чай, пытаясь осмыслить, что же из себя представляет Асита.

Из прихожей раздается скрип двери и шаги.

Отставив чашку, сосредотачиваюсь.

Она входит решительным шагом, бегло оглядывает прихожую, отодвигает портьеру.

— Здравствуй, Талиесин. Ты искал меня — я пришла.

Она мало изменилась за прошедшие века… Только стала немного старше. Женственна, прекрасна, мягка — и тверда, как скала, изнутри. Не зря он учил ее — и не зря любил. Она единственная на все миры — такая.

Она взглядывает на портрет, и у нее перехватывает дыхание.

— Кто это? — отрывисто спрашивает она.

— Мой друг, — отвечаю я честно. Ей бесполезно пускать пыль в глаза.

Она молчит, всматриваясь, и наконец произносит:

— Похож. Очень. Мне даже показалось поначалу, что это и вправду Мерлин.

Я звал тебя тысячу лет. Я ждал тебя тысячу лет. Почему ты услышала меня только сегодня? Позже я подумаю об этом — и, может быть, даже пойму. А сейчас — сейчас я вижу, как моя еле живая надежда встряхивается, поднимается с пола и расправляет крылышки.

Ну вот и все. Я закрываю контору. В ней больше нет нужды.

Я нашел Нимуэ.

Асита… Галя… Как жаль, что это не ты.

Через улицу в темной подворотне девушка в кургузой курточке ловким щелчком отправила недокуренную сигарету в урну и пошла в осеннюю морось, улыбаясь своим мыслям.

Шагов через десять она растворилась в воздухе, и никто этого не заметил.

Плохая погода.