Гарнизон «Алые паруса»

Камагуэй, Ольгин, Гуантанамо. Жгучий ром, сигары «Тринидад» с ароматом запечённых сливок и какао. Витолье рекомендуют их как «настоящие кубинские, лучшие из лучших». Санта-Клара, Баямо, Сьенфуэгос. Женщины жаркие, смелые, порочные. Сплетничают, что совсем дёшево там можно узнать о любви столько, сколько не узнаешь за всю жизнь на континенте. Сантьяго-де-Куба, Гавана. Океан щурится солнцем, вздрагивает фиолетовой спиной, трётся прибоем о берег. Там у свободы запах кофейных зёрен, там можно ходить босиком и засыпать на песке. Там кормят с рук чаек, там пекут на углях свежую рыбу.

– Там наши. Сразу, как прибудем, - найдём ответственное лицо и попросим политического убежища. - Полковник давит слова, будто через тёрку. Каждый слог - важен. Каждая пауза - бесценна.

– Домик дадут у моря. Пенсию, - мечтательно зевает Лев Соломонович.

– А что ж, на родину-то не тянет? - Инженер желчно хихикает. - Может, того-с, по пути забросим вас на землю обетованную.

– Не ссорьтесь, мальчики, - Милка убирает со лба прядь. У Милки пальцы в муке - она лепит вареники, и волосы на секунду-другую становятся совсем седыми. Если вытащить из Милкиной тумбочки пакетик с хной и подождать месяц, то голова её станет полосатой: мёртвые корни и ядовито-рыжие кончики. Если у Милки отобрать пакетик с хной, она будет похожей на трёхцветную кошку-богатку - брови Милка подрисовывает чёрным карандашом.

– Мы летим в понедельник, - повторяет Полковник. - Понятно?

– Так точно! - У Сержанта голос сиплый - он опять простыл. - Так точно, товарищ командир.

Отец Михаил помалкивает, шуршит страничками Акафиста, двигает губами. Он молится о заблудших душах. Если спросить отца Михаила, чьи души он считает заблудшими, он разведёт руками и улыбнётся. Отец Михаил вообще мало разговаривает, а когда произносит что-то, то очень стесняется и краснеет. Личико его - круглое, почти без морщин, превращается в перезрелый томат, а пилотка на голове начинает дрожать зелёным черенком. Иногда по средам и пятницам отец Михаил постится, и Милка подкладывает его порцию Полковнику. Инженер сердится, тоже требует добавки, но Милка строга и непреклонна. «Ты - язвенник. Тебе много есть вредно». Потом она делает вид, что сыта, и встаёт из-за стола, оставив на своей тарелке половину ужина. Потом она делает вид, что не замечает, как Инженер хватает пальцами недоеденную картошку и быстро пихает её в рот. Потом Милка моет посуду и опять ругается с Инженером, потому что тот так и не починил раковину, а вода хлещет на пол, заливая жёлтый кафель и Милкины ноги, обутые в кирзачи сорок первого размера - меньше не нашлось.

– На Кубе можно ходить в шортах, - Лев Соломонович довольно лоснится - он ещё месяц назад пошил себе шорты из скатерти, - ив шляпе. Куплю себе шляпу и сандалии.

– Следует проверить аппарат. - Полковник встаёт, оправляет китель и быстро идёт к дверям. Инженер, картинно вздыхая, ковыляет вслед. Сержант спешит за ними, по дороге прихватывая шинель Полковника с вешалки у входа.

– К чаю вернётесь? - Когда Милка обращается к Полковнику, воздух в столовой начинает расслаиваться, как слюда. - Да?

Милка любит Полковника. Это понимают все, даже отец Михаил. Даже Сержант. Все, кроме самого Полковника.

– Ничего. Вот доберёмся до Кубы, всё ему скажу как есть, - оправдывается Милка, разглядывая зеркальную Милку в горошинах порыжевшей амальгамы.

Окошко в туалете забито фанерой. Детские писсуары слабо пахнут хлоркой и прогнившими трубами. «Света + Саша = Любовь. 1985 год». Милке жалко закрашивать надпись, накарябанную под бачком. «Приедут новые хозяева. Сделают ремонт», - думает она.

Лагерь назывался «Алые паруса». Его построили ещё в пятидесятые на средства мануфактуры, и двухэтажные домики зашумели непоседливой многоголосицей. Три месяца в году утыканный беседками для старших и песочницами для младших отрядов периметр просыпался от немудрёных нот пионерской побудки. Три летних месяца, пропущенные сквозь медные трахеи горнов, раздробленные палочками в «бей-ба-ра-бан-щик-вба-ра-бан». Флагшток, похожий на грот-мачту, спорил с водонапорной башней за право «выситься гордо». Дети ткачих приезжали в июне, чтобы стоптать об асфальтированные дорожки пару вьетнамок и вернуться домой только перед школой.

Дети были довольны, ткачихи спокойны, а мануфактура перевыполняла план по производству набивного ситца и каландрированного капрона. Из ситца шились платья в ромашку, из капрона делались флаги и пионерские галстуки. Управление щедро делилось с юными ленинцами излишками продукции, и каждый год перед началом первой смены старые занавески во всех корпусах заменялись свежими, похожими на гигантские маки. На закате лагерь полыхал оконными проёмами, словно кто-то взял и перекроил мечту Ассоль в красный капроновый кошмар.

Когда Милку вызвали в отдел кадров и попросили - «вы женщина несемейная - проживаете в общежитии, что вам терять?» - поработать зимним сторожем в «Алых парусах», она согласилась сразу. Милкина соседка по комнате собиралась замуж, в женихах ходил свой - фабричный, и комнату вполне можно было перевести в разряд семейных. Милка не любила путаться под ногами, а тут ей предлагали целых десять гектаров свободной жилплощади. Она забрала из общежития проигрыватель, коврик «Три медведя» и горшок с алоэ и села на электричку. Лагерный завхоз сдал ей имущество, а сам вернулся в город, пожелав удачной вахты и пообещав изредка наведываться. А потом никто не приехал. Сначала Милка ждала завхоза с зарплатой, потом, уже летом, хоть кого-нибудь, потому что отмывать окна и стены в шести корпусах, столовой, изоляторе и подсобках Милке было почти не под силу. Но Милка справилась, она даже высушила матрацы, побелила бордюры и рассадила флоксы по клумбам; правда, не стала красить забор, потому что не нашла краски, а та, что стояла в каптёрке, засохла и покрылась плесенью. Но прошёл июнь, июль, начался август, а лагерь всё пустовал. Милка собирала граблями кленовые листья, сваливала их в кучи и думала, что костры лучше жечь по ночам, потому что так красивее.

Она так и делала. И в ту, самую первую осень её одиночного дрейфа, и через год, и через три. Странно, что Милке не пришло в голову набрать номер отдела кадров - телефон в кабинете начальника отвечал длинным гудком «всегда готов». Удивительно, что Милка даже не побеспокоилась о небольшом, но так нужном окладе сторожа, а просто смирилась с необходимостью сажать лук и картошку на огороде за пищеблоком. Раз в две недели она вешала на калитку со звездой амбарный замок и шлёпала в деревню за три километра. Там в сельмаге Милка, стесняясь, обменивала дефицитные стаканы или тарелки с вензелем «общепит» на гречку и постное масло, а потом возвращалась домой.

В какой-то из январей Милка застала у закрытых ворот несколько грузовиков и компанию хмурых мужчин. Главный, а то, что он главный, было понятно по уставшим глазам и хриплому голосу, выдал Милке цветные купюры, которых Милка раньше никогда не видела.

– Вот ваша заработная плата за полгода. Вот доверенность, подтверждающая полномочия. Вода, электричество? Не отключили? Хорошо. А теперь проводите нас на территорию и порекомендуйте место для склада. - Он кивнул на открытый кузов, и Милке показалось, что там лежат обломки противотанковых ежей, тех, что показывают в фильмах про войну.

– Лыжи, лыжные палки, крепления. Базу обустраивать будем. А вы, значит, здесь за сторожа?

Милка кивнула, прижимая к животу авоську с батоном «докторской». Она боялась, что Хриплый вдруг поинтересуется, откуда у неё колбаса и где электрический чайник из изолятора.

– Тогда сейчас всё сгрузим. Распишетесь в акте. Через недельку встречайте гостей: ремонтники, инструктора, обслуживающий персонал… А там и туристы нагрянут. Места-то здесь какие! - Хриплый картинно расправил плечи, закашлялся, затем потряс Милкину ладошку и махнул остальным - давайте, мол.

Груз свалили в первом корпусе, в спальне для мальчиков. Милка сердилась, потому что грузчики натоптали, поцарапали штукатурку и даже не дождались, пока она пересчитает инвентарь и перебинтует каждый лыжный сноп жгутами с нумерованными бирками. Хмурый топтался возле котельной.

– Значит, договорились? Ждите…

Милка совсем не удивилась, когда через неделю у указателя «Алые паруса - 2 км» так никто и не повернул. Она взвалила на плечо белые с красной полосой лыжи за инвентарным номером Л 2м «Быстрица»-3455 и направилась за хлебом. «Калитку поправить, в пятом корпусе раму пошкурить, подушки перетрясти. Ещё бы ковёр из кабинета почистить снежком», - думала Милка по дороге.

– Завтра встречаюсь с прапорщиком Сошенко, забираю паёк, а в понедельник с утра вылетаем. - Полковник никак не может попасть ниткой в ушко.

– Помочь? - срывается Милка, но Полковник уже справился сам.

– А вдруг мы там тоже никому… - У Льва Соломоныча пухлые руки в россыпи коричневой крупы.

– Нужны! Кубинские товарищи обязательно войдут в наше положение. - Цедит Полковник сквозь суровую нитку, зажатую в зубах.

На пуговице, которую Полковник пришивает к кителю, - звезда. Сам китель - без накладных карманов, цвета «полынный». Сейчас таких уже не делают. В шкафу висит ненадёванная шинель, а на верхней полке, тщательно завёрнутая в изрядный лоскут ситца, лежит папаха. Тоже новая.

– А я говорю вам, что не влезем все. Грузоподъёмность не та. В конце концов, кто-нибудь здесь меня услышит? - Инженер грызёт рафинад. Прозрачные крошки на бесцветных губах, точно иней. - Даже не взлетим! Нас пять человек. Питьевая вода, топливо, аптечка, то сё. И ещё эта ваша тушёнка.

– Молчать! - Нитка вылетает вместе со слюной. - Молчать! Не сеять панику!

– Не ссорьтесь. - Милке обидно, что её не посчитали. Ей обидно, что её не берут на Кубу и что никогда ей не носить белые шорты, но она понимает: «грузоподъёмность не та». Милка умная.

– Не верите? Давайте сейчас опробуем. Ну? Потратим канистру бензина и попробуем. Зуб даю, не взлетим, - не успокаивается Инженер.

– Я запрещаю растрачивать попусту материальные средства. - Полковник спокоен и убедителен. - В понедельник. Понятно?

– Так точно. - Сержант вскакивает, оправляет гимнастёрку, замирает.

– Тогда всем отбой до семи утра.

Милка шуршит ладонью по капроновой скатерти, стряхивая крошки. Отбирает у Инженера сахарницу, осторожно трогает за локоть отца Михаила. «…Дева, радуйся…» - удивлённо поднимает глаза тот, продолжая пережёвывать слова.

– Ты завтра не ходил бы никуда. - Когда Милка шепчется с отцом Михаилом, голос у неё нежный, голубиный.

– Как можно? Ведь ждут души заблудшие.

– А на Кубе все души заблудшие. Там, болтают, сплошной разврат и пьянство, - Инженер, ехидно щурясь, ждёт ответа.

– Глупый ты, Петя. - Отец Михаил зовёт по именам всех, кроме Полковника. - Любовь да милосердие в каждом живы, только пуганые они, несмелые. Как котёнок дворовый. Надо тихонечко покликать: кис-кис…

– Кис-кис, - передразнивает Инженер. - Вот разобьёмся насмерть, будет тебе и кис и брысь. Чего тебе-то Куба сдалась, а? Тебе же и здесь хорошо.

– Мир повидать. Людей.

– Отбой! - Полковник стоит в дверях хмурой глыбой цвета полыни. - И вы, Людмила, ложитесь. Соблюдайте дисциплину.

– На что ты мне сдался такой? - ругается Милка про себя и трудно проталкивает через горло: - Да. Иду уже, товарищ Полковник.

Воздух в столовой расслаивается на пластины, как слюда.

Однажды, кажется, в июле или в августе, Милка возвращалась в лагерь налегке. За лыжи спортивные - инвентарный номер Л 2м «Быстрица»-5145 ей удалось добыть сгущёнки и два ржаных кирпичика. Летом лучше шли пикейные покрывала в цветочек, но, по Милкиным подсчётам, покрывал этих остался точный комплект - по два на койко-место, и всё. Милка думала, что одно дело лыжи - их много, да и рассохлись уже все за четыре с лишним года, а лагерное имущество без острой необходимости лучше не трогать. Она думала, что сейчас помоет окна в столовой, а потом сядет в Ленинской комнате, включит проигрыватель и послушает любимую «бессаме мучьо». Милка даже начала напевать под нос и, может быть, поэтому не сразу заметила, что замок сбит, а на крыльце каптёрки чернеют следы. Когда Милка всё-таки сообразила, что на территорию забрался чужой, она охнула, уронила авоську с добычей и тихонечко, прячась за кустами бузины, пробралась в первый корпус. Там она вооружилась лыжной палкой и, осмелев, поспешила к каптёрке.

– Отставить! - Голос сорвался на густой кашель. Чужак трудно поднялся с лавочки и уставился на Милку безбровым рыбьим взглядом.

Палка выпала на крыльцо, покатилась, оставляя за собой неглубокую царапину на плитке.

– Ты кто такой? - запетушилась Милка, догадавшись, что сухощавый старик в военной форме никак не причинит ей вреда.

– Полковник авиации.

Милка ничего не понимала ни в нашивках, ни в шевронах, ни в званиях. Милка знала, что такое уток и основа, умела ровно строчить на машинке и быстро укладывать готовые изделия из ситца и каландрированного капрона по коробкам. Милке было невдомёк, что полковникам авиации положены жилплощадь, пенсия, паёк, бесплатное обмундирование и военный оркестр на похоронах, зато она сразу сообразила, что сгущёнкой сегодня придётся делиться. Они сидели друг против друга за столом для вожатых, и Милка хотела спросить, почему это у генералов на штанах есть лампасы, а у полковников нет, но стеснялась. Через неделю, когда Полковник отдохнул и отъелся, Милка вручила ему ведро с краской, полученное в обмен на инвентарный номер Л 2м «Быстрица»-4760, и звезда на воротах наконец-то заблестела масляно и довольно.

Они почти не разговаривали. Милка изнывала от любопытства и почти девичьего стыда, а Полковник предпочитал отмалчиваться. Вечерами Милка отпирала Ленинскую комнату, жалась в кресле, глядя, как Полковник крутит переключателем «Рекорда» и бледнеет. Посмотрев новости, Полковник поднимался и уходил в столовую, где Милка устроила ему постель, а она всё сидела, не решаясь поставить пластинку с «бессаме мучьо».

Однажды осенью Полковник надел отглаженную рубашку, кивнул встревоженной Милке и ушёл. Милка постирала пододеяльник и простынь в ромашку, а потом села ждать. Хлеб и сахар закончились, но Милка всё не решалась сбегать в сельмаг, потому что Полковник мог вернуться. Он и вернулся. Вернулся тогда, когда не осталось даже пшёнки, и Милка, стыдливо алея, водрузила на стол отварную картошку «сегодня так, а завтра я за маслом сбегаю».

– Это старший сержант пограничных войск, - отчеканил Полковник.

Очень лысый, очень пожилой и не совсем трезвый мужчина с чемоданчиком в дрожащих руках мялся в дверях столовой.

– Проходите. Я вам сейчас матрас принесу из вожатской. Можно вас и в корпусе устроить, но тут сподручней. И вода есть, и удобства, и покушать рядом, - засуетилась Милка.

Сержант присел на низенький стульчик, зажал чемодан между не по погоде хлипких сандалет, заулыбался.

– Да я ничего. Как старший по званию прикажет.

– Отдыхайте. А вы помогите товарищу обустроиться, Людмила, - распорядился Полковник, и Милке вдруг стало так безысходно счастливо, как не было никогда за все её сорок с лишком лет.

Они бродят по полутёмной столовой, прислушиваясь к скрипу веток за окном. Полковник уехал ещё вчера и с минуты на минуту должен быть здесь - последняя электричка прогудела уже минут сорок назад.

– Тушёнки ещё этой не хватало, - течёт желчью Инженер, ковыряясь в моторе, снятом с бензопилы. Осиротевшая пила, последняя из четырёх, украденных Львом Соломоновичем с лесопилки, скалится нержавеющими резцами, точно мёртвая акула.

– Как товарищ Полковник приказал, так и будем действовать, - в отсутствие Полковника Сержант чувствует себя командиром.

– Товарищ Полковник, товарищ Полковник, - дразнится Инженер, - что он понимает - сапог?

– Он лётчик, - возмущается Милка. В пальце у неё пустой пакетик с надписью «Хна», брови густо чернеют, - без него разве долетите?

– С ним, без него… Всё одно вдребезги. - Мотор сладко жужжит, и на обезьяньем личике Инженера плавает счастливая улыбка. - Вчетвером еще куда ни шло. Слышь, Соломоныч, на Кубе жидов не жалуют.

Лев Соломонович пытается возразить, но ему сначала надо прожевать беззубыми дёснами сухарик, а это непросто, поэтому Милка встревает раньше.

– Бессовестный ты человек. Бесстыжий. Лев Соломонович не меньше твоего старался, а ты…

– Ладно, - отмахивается Инженер. Кожа у него жёлтая, и в сочетании с манжетом цвета полыни рука похожа на веник. - Где Полковник-то? Пора бы уже.

Милка комкает пакетик с надписью «Хна», нервничает. «Сегодня обязательно скажу, - думает Милка, - пусть там на Кубе своей вспоминает». Вслед за скрипом петель и сквозняком в столовую проскальзывает отец Михаил. Кряхтя, скидывает шинель, застывшими пальцами стягивает ушанку. На ушанке пасхальным яйцом красуется кокарда.

– Ты не со станции случайно? - Сержант помогает отцу Михаилу стянуть неуставные валенки.

– Я пешочком. Пешочком.

– Угу, - мычит Сержант. - Ясно.

– А вдруг не придёт? - Лев Соломонович наконец-то проглотил хлебный ком и теперь запивает его сладким чаем. - Вдруг случилось что?

Дождь выстукивает тревогу по железной крыше. У Милки нехорошо шебуршит внутри, или это скомканная бумажка, которую она сунула в карман?

Инженера в «Алые паруса» привёл Сержант. Он выбирался в город, чтобы разыскать сослуживца и потребовать с того старый долг. Сослуживец, как оказалось, давно съехал, и Сержанту ничего не оставалось, как купить водки в привокзальном ларьке и найти собутыльника. Щуплый старичок со связкой книг подмышкой подвернулся кстати, и Сержант долго разъяснял ему разницу между военными и гражданскими, тыча в нечищеные ботинки и в неумение пить водку из горла. В полночь они добрались до лагеря - Сержант тащил на себе Инженера, книги и гнилую шпалу, которую зачем-то подобрал по дороге. Милка расстелила в столовой ещё один матрас, выделила новичку ромашковую простынку и строго-настрого запретила будить Полковника.

– В прошлом инженер-конструктор, кандидат наук, сейчас лицо без определённого места жительства, - доложил Инженер.

– Располагайтесь. - Полковник брезгливо повёл носом - от Инженера прилично воняло перегаром и мочой.

Именно тогда Полковнику и пришла в голову мысль обратиться в воинскую часть неподалёку и привлечь тамошнего прапорщика к вопросам обмундирования и снабжения. Прапорщику была передана незначительная часть имущества «Алых парусов» в виде постельного белья и лыжных креплений, а взамен контингент пионерского лагеря получил новую форму, хоть и списанную, но вполне пригодную к использованию.

– Хорошо, что старого образца, - радовался Сержант, привычно наматывая портянки. - А то носят не пойми что - страшно посмотреть.

– А я в армии не служил и начинать не намерен, - капризничал Инженер, разглядывая хлястик на шинели.

– Сержант. Покажите товарищу, как перешивать подворотнички. - Полковник недовольно наблюдал, как Инженер, похожий на зелёного воробья, шаркает подошвами тяжёлых сапог.

– Дожил до семидесяти - ни разу не перешивал, - ныл Инженер, однако довольно кривил губы, поглядывая на своё отражение в стеклянной двери.

Ночью Милка перебрала мешок с добычей, и в комнате под табличкой «Умелые руки» застрекотала машинка. Утром она, краснея, вышла на кухню в новой рубашке. Полковник одобрительно хмыкнул.

– Докладываю. Гарнизон к приёму пищи готов. - Сержант щёлкнул каблуками и вытянулся стрункой, улыбаясь. - Разрешите приступить?

Октябрь липнет к стеклу прелыми листьями. «Бессаме мучьо», - хрипит проигрыватель: Милка перетащила его в столовую и, когда Полковника нет, ставит гибкую пластинку.

– Так я и знал. Забрал денежки и уехал в деревню. У него там дом есть, садик. - Инженер бегает от окна к окну, злится.

– Чушь какая. Нам же лететь завтра, чтоб к ноябрьским до места добраться. Случилось что-то. - Когда Лев Соломонович нервничает, он начинает сильно картавить.

– Отставить панику! - Сержант пробует выглядеть уверенным, но у него плохо получается. - Приказываю!

– В казарме будешь приказывать, а тут свободные люди, - шипит Инженер, но видно, что он расстроен. Расстроен так, что почти плачет, и только обида не позволяет ему разрыдаться вслух. - Ну и ладно. Как раз меньше на одного. Сами полетим.

– Как это сами? Он же лётчик. Кроме него никто не может управлять аппаратом, - «р» грассирует совсем бессовестно - Лев Соломонович почти в истерике.

– Подумаешь! Я проектировал, я строил - сам и поведу.

– Нельзя без Полковника. Кто будет с кубинскими товарищами договариваться? - «…товаи'щами догова'иваться» звучит пародией на вождя.

– Он обязательно придёт, - шепчет Милка и дёргает за рукав отца Михаила в поисках поддержки, тот разводит руками.

– Надо поискать, что ли. - Сержант нахлобучивает шапку, потом снова стягивает, опять пытается пристроить на лысине.

– Сами полетим! - ершится Инженер.

– Да! Надо искать! - Милка встряхивает рыжими кудряшками. - Всем! Я в деревню. Сержант на станцию. Инженер с отцом Михаилом пусть идут в часть. А Лев Соломонович - в районную больницу.

– Может, морги обзвонить… - задумчиво грассирует Лев Соломонович, - телефон, вроде, в порядке.

– Не сметь! Собирайтесь живо, - кричит Милка, и все вдруг облегчённо начинают суетиться, разбирать кто шинели, кто бушлаты.

– Отыщем с Божьей помощью. - Шинель на отце Михаиле болтается, как ряса цвета полыни.

Они идут строем. Маршируют мимо здания изолятора, огибают площадь перед административным блоком - грот-мачта пустого флагштока застыла в пионерском салюте. Каптёрка. Ворота. В луже у калитки среди рябиновых листьев плавает луна. Инженер оглядывается: футбольное поле скрыто за серыми стенами первого корпуса, но ему достаточно того, что он может видеть. Там, над мокрой крышей неровно колышется сдутый пузырь дирижабля. В темноте он кажется густо-чёрным, но Инженер знает, что пятьсот занавесок из каландрированного капрона, сшитые в единое полотно, днём опять станут яркими - яркими и алыми, как паруса.

– Встречаемся здесь в полдень, - командует Милка и срывается с места. Последний раз Милка так бегала ещё в школе, когда участвовала в общегородском марафоне.

– На Кубе всегда жарко, - чихает Лев Соломонович и потуже заматывает на шее офицерское кашне цвета полыни.

– Увидим с Божьей помощью…

Милка привела отца Михаила из деревни. Он побирался на ступенях сельмага. Нет. Он не просил ничего, а просто сидел, щурясь на солнце, и радовался. У ног его хрустела картонная коробочка, в коробочке было пусто.

– А за день хоть один человек подаст - считай, огромная радость. Подумай, дочка, - он семенил вслед за Милкой и болтал, не умолкая, - придёт человек домой, а на душе у него благодать, потому что он сегодня добро сделал. У меня пенсия есть - хватает, и детишки раньше помогали. Сын всё ругался, зачем, мол, отец, нас позоришь? А я ему поясняю, что тут не в деньгах дело, а в милосердии. А он меня под замок. Я окошко разбил и ушёл, прям как колобок. Нельзя мне взаперти. Ведь иначе кто людям покажет, какие они хорошие. Как? Любовь и милосердие в каждом есть, только пуганые они. А я вроде наживки для души.

Вечером отец Михаил похлебал супу, промокнул горбушкой надпись «Общепит» и проговорил задумчиво:

– Хорошо у вас. Поживу здесь зиму, а там дальше пойду.

– У нас тут маленькая шинелка имелась, - Сержант просительно глядел на командира.

– Поставьте товарища на довольствие. - Кажется, Полковник улыбался.

Каждое утро отец Михаил выбирался за территорию и шёл по окрестным деревням. Иногда он добывал горсть мелочи, иногда еды, иногда приходил с пустыми руками. Инженер обзывал отца Михаила юродивым, но задевал редко и даже как-то намекнул Полковнику, что отцу Михаилу в сапогах тяжело по округе километры наматывать. После этого Полковник озадачил знакомого прапорщика, а через неделю отцу Михаилу торжественно были преподнесены валенки с калошами.

– Мягонькие, - отец Михаил лихо прошёлся по столовой, подпрыгнул и вдруг неожиданно подмигнул Милке.

– Заводи, барышня, музыку - спляшем.

– Как это? - засмущалась Милка, но руки её уже перебирали стопку с пластинками.

«Бессаме мучьо», - дребезжали стёкла столовой. «Кавалеры приглашают дам», - отец Михаил подхватил Милку за талию, утянутую офицерским ремнём, и ловко закружил в полувальсе-полутанго. Милка хихикала, неловко переставляла ногами и потела. «Как будто в фильме про войну», - заметил Полковник, оторвавшись на секунду от газеты, - Милка таскала ему «Правду» со станции. Полковник так и не поднялся в тот вечер. Милка ещё потопталась с Сержантом, и ещё раз с отцом Михаилом, и немного одна, но Полковник что-то подчёркивал, качал седой головой, злился.

Бессаме мучьо… Воздух в столовой привычно расслаивался на тонкие пластины, дрожал Милкиной поздней любовью.

– Вы не видели здесь мужчину в военной форме? - Милка стоит в дверях клуба - очень строгая, очень рыжая, очень замёрзшая. По будням клуб работает до девяти, но сегодня воскресенье, и молодёжь устраивает дискотеку.

– Чего? - парнишка показывает себе на уши, мол, не слышно, и тычет пальцами в динамики.

– Полковник авиации. Вы не видели? - кричит Милка.

– Не-а, - мотает головой парнишка.

– Он такой худой. Высокий. Старый. - Милка ещё ни разу не говорила про Полковника «старый», но сейчас это нужно сказать.

– Ща, - машет рукой парнишка, что-то крутит у себя на панели, и в клубе наступает тишина. - Ребя, длинного старикана из «Алых парусов» никто не встречал сегодня? Тут тётенька волнуется.

Молодёжь шумит недовольно, свистит, требует музыки. Ди-джей пожимает плечами. Милка выходит под дождь, в спину её подталкивает волна тёплого воздуха, пропитанного звуками, запахом вина и молодого пота.

– Полковник… У него погоны, фуражка и форма старого образца, - злится Инженер, пытаясь вдолбить солдатику на КПП, что здесь понадобилось двум дедам, одетым в давно списанные шинели. Отец Михаил жмётся в сторонке и шепчет, шепчет, шепчет…

Сержант бегает по пустому перрону. Касса давно уже закрыта, и Сержанту даже не у кого спросить про командира. Сержант прячется под козырёк кассы, поднимает с бетона сухой бычок, прикуривает, долго стоит под фонарём, беспомощно кашляя.

– Ну, мало ли. Может у него инфаркт, вот и лежит здесь, - Лев Соломонович извиняется перед уставшей санитаркой, а та извиняется перед Львом Соломоновичем.

– Вы бы морги обзвонили, - советует она, зевая.

– Нет. Что вы? Полковник - он не такой… - Лев Соломонович выходит на дорогу и долго вспоминает, в какую сторону ему надо идти, чтобы добраться до лагеря.

Потом Лев Соломонович садится на мокрую приступочку возле какого-то магазина и мечтает о Кубе.

Лев Соломонович приехал в лагерь на попутке и сначала орал на Милку, что та растратила имущество, а потом сознался, что давно уже не завхоз, что фабрика разорилась лет десять назад, но суд никак не может решить, кому передать активы. Милка выслушала обвинения, потом жалобы, потом заставила Льва Соломоновича сходить за кроватью в соседний корпус. «А я думал, тут нет никого. А тут - вы, - Лев Соломонович хлопнул Полковника по плечу и стушевался от собственной смелости. - Принимайте новобранца».

Это Лев Соломонович с его неуёмным жизнелюбием и почти детской наивностью придумал Кубу. По первому каналу, единственному, который ещё показывал, шла какая-то передача про Гавану, и довольные лица на экране лучились ненастоящим счастьем.

– Хорошо там, - буркнул Лев Соломонович, - лето круглый год. Рыбу можно ловить и жарить, спать на песочке. Море шумит, чайки летают. Хорошо. И, видно, люди счастливые.

– Не в этом дело, - Полковник сделал звук потише. - Они не поэтому счастливые. Их не предавал никто.

– Увольте. Хотите сказать, что тамошний режим… - Инженер, как обычно, влез с возражениями.

– Какая разница? - Лев Соломонович жадно разглядывал загорелые бёдра креолок. - Куба - хорошо. Вот бы туда добраться. Представляете? Там, вон, говорят, средняя продолжительность жизни семьдесят девять лет. Выходит, ещё, как минимум, по семь-шесть лет на брата.

– Денег на билет у жены бывшей займёшь? - съязвил Инженер: все знали, что супруга Льва Соломоновича уехала за границу, оставив пьющего и больного Лёвушку в коммуналке. Коммуналку Лев Соломонович умудрился продать за гроши, гроши пропить, а остальное он предпочитал не рассказывать.

– Да я так… В порядке поддержания беседы.

– Я бы поглядел на тамошних людей. - Отец Михаил оторвался от книжицы, обвёл глазами комнату. - И рыбки бы покушал.

– На частном самолёте тоже можно долететь, - Лев Соломонович продолжал поддерживать беседу, - или на воздушном шаре. Представляете?

– На воздушном нельзя. Гуманитарии, чёрт их подери. На спортивном самолёте - можно, на дирижабле тоже. - Инженер задумался, сдвинул кустистые брови. - Да. На дирижабле запросто. Только на границе собьют.

– Не собьют. Если правильно эшелон подобрать.

Все вздрогнули. Полковник редко участвовал в общих дискуссиях. «Рекорд» шумел помехами и гнусавым басом диктора: «Куба - самая яркая жемчужина ожерелья Карибов…»

– А я смог бы спроектировать дирижабль. - Инженер уставился на Полковника. Помолчал ещё с полсекунды. - Я вполне смог бы спроектировать и построить дирижабль.

– И мы все бы улетели на Кубу, - прошептала Милка, но её никто не услышал.

Полковник - разъярённый, бледный, с изжёванными губами - прямо сидит на стуле перед капитаном милиции. У капитана вчера не сложился день, да ещё у дочери в школе проблемы с химичкой. Капитан устал, но ему искренне жаль этого старика в форме старого образца. Капитан хочет, чтобы старик хотя бы ещё день отоспался в тепле. Капитан даже попросил жену приготовить сегодня не три, как всегда, а шесть бутербродов и большой термос с чаем.

Вчера ребята вернулись с наряда и притащили упирающегося деда - тот ругался в электричке с кондуктором и грозился расстрелять всех из именного оружия. В кобуре оказалось двести сорок рублей мелкими купюрами, а в клетчатой сумке, которую дед никак не хотел раскрывать, пятьдесят банок говяжьей тушёнки из стратегических запасов.

Капитан вернул деду деньги, тушёнку и закрыл его на ключ в собственном кабинете, предварительно угостив чаем с печеньем. Дед возмущался, стучал кулаком о стол, потом ломился в тяжёлую дверь, но капитан уже спал дома, а дежурный был предупреждён, что старика трогать не надо. «Пусть хоть ночь в тепле, а то октябрь - зябко», - приказал капитан, и дежурный согласился. «Проверил документы, и правда - полковник в отставке. С головой, конечно, не дружит, но жалко же», - доложил с утра старлей, тот что привёл нарушителя в отделение. «Родных бы найти, пусть заберут», - капитан поднялся по лестнице, открыл дверь ключом и тихо, чтобы не разбудить спящего Полковника, втиснулся за стол.

Теперь Полковник проснулся и орёт на капитана срывающимся голосом. Капитан думает, что этому вояке в лётных погонах хорошо бы помочь, но у капитана своих бед больше чем» достаточно и поэтому он обращается с Полковником сурово, без церемоний.

– Куда ты пойдёшь? Ну? Вчера с электрички ссадили, завтра замёрзнешь. Ведь тебе уже за семьдесят. Семья-то есть?

– Как вы обращаетесь к старшему по званию? - шумит Полковник. - Приказываю вам немедленно выпустить меня.

Капитан милиции вздыхает, тянется за термосом, достаёт из тумбочки кружку. Коричневый налёт на фаянсе пахнет казёнщиной.

– Ну, какой упрямый. Хочу же как лучше. Сейчас в военкомат позвоним. Глядишь, в санаторий пристроим или в госпиталь.

– Отпустите. - Голос Полковника срывается, и он судорожно сглатывает. Берёт из рук капитана кружку, громко хлебает. - Отпустите. Меня ждут. Ждут меня. На Кубу… Надо… Сегодня… Пожалуйста, отпустите. Я прошу.

Капитан слушает. Капитан хочет усмехнуться и покрутить пальцем у виска. Капитан пьёт сладкий чай, заваренный женой в чайнике без крышечки, и ему страшно. Капитан не знает, что сказать этому сумасшедшему старику, который теребит в морщинистых руках фуражку с уже неуставной тульей.

– Это важно. Если мы вылетим сегодня, то успеем к седьмому ноября, - Полковник уже успокоился и голос опять звучит, как на плацу, - поэтому вы обязаны мне подчиниться.

– Машина свободна? - спрашивает капитан у чёрных дырочек телефона. - Подгони к подъезду, а. Я сам тебя отвезу, и если врёшь - прямиком в госпиталь. Ясно?

– Да. - Полковник выглядит довольным.

Из лыжных палок гнули каркас. Сержант засыпал песок в алюминиевые трубки, а инженер медленно водил горелкой, следя за тем, чтобы металл не лопнул. На огромном листе ватмана угольными рёбрами щетинился чертёж. Медленно. Медленно. Очень медленно. Каркас, гондола, сплетённая из прутьев и того же алюминия; отец Михаил смешно слюнявил ободранные пальцы и листал странички пособия, взятого в мастерской под табличкой «Умелые руки». Инженер, ставший на время главнокомандующим, бегал по лагерю вприпрыжку.

– Холодильники на кухне разобрать и достать мне оттуда трубки для горелки. Ясно? - наскакивал он на Сержанта. Сержант послушно ковырял внутренности холодильника.

– Мотор нужен. Лучше четыре. Лучше от бензопил.

Лев Соломонович долго трусил. Целых два месяца. Потом ещё два, потому как боялся, что на лесопилке вспомнят чудного еврея, что толкался вокруг, расспрашивая про какую-то ерунду.

– Теперь пузырь, - командовал Инженер. - Пузырь из чего делать будем, а?

– Шторки, - Милка открыла подсобку, куда складывались отжившие свой трёхмесячный век капроновые тряпочки, - тут шторок много. Если не хватит, можно с окон поснимать, но, поди, поистрепались уже.

Они строчили в две машинки: Милка и Лев Соломонович. Иногда на смену приходил Сержант. Иногда - отец Михаил. Кружок «Умелые руки» стал похож на мавзолей: пол, стены, окна - всё полыхало алым, ярким, отчаянным.

Каркас закончили к майским праздникам. Он возвышался на распорках над стадионом, точно кошмар палеонтологов, а машинки всё стрекотали, стягивая полосы в один огромный ковёр.

Натягивали пузырь трудно - несколько дней, но когда над плетёной лодкой заметался капроновый парус, ещё спущенный, но уже готовый взлететь, у Милки засвербело в носу.

– Красный - прекрасный, прям какая-то фееричная штукенция, - поморщился Инженер.

– Хорошо, что красный. Сразу понятно - свои летят. - Полковник погладил трепыхающийся бок.

– Но я предупреждаю, материала было мало, и поэтому грузоподъёмность - фюить. Так что будем решать, кому на Кубу, а кому и здесь червей кормить… - сообщил Инженер вечером, когда «бессаме мучьо» отзвенело последними аккордами.

– Жребий бросим, - Лев Соломонович разглядывал шорты, которые только что сметал.

– Нет. Летим все. Все! Ясно?

– Так точно! - ответил Сержант. Остальные промолчали.

Милка гуляла возле дирижабля, вздрагивала, когда ветер вдруг вздувал провисшее полотно, и думала, что надо бы набрать побольше хны, потому что кто знает, чем на Кубе красят волосы.

Возле указателя жигуль тормозит, и капитан строго переспрашивает Полковника: «Здесь?». Полковник зажат на заднем сиденье между новой резиной и старлеем. Капитан впереди на пассажирском месте. За рулём новенький, капитан плохо помнит как его фамилия, поэтому обращается к нему по званию: старший лейтенант. Это неудобно, потому что на обращение отзываются оба. У новенького волосы сбриты почти налысо, как у братков в девяностые. Капитану это не нравится. Ещё капитану нужно позвонить жене и договориться, кто пойдёт сегодня в школу ругаться с химичкой. У капитана бурлит в животе, но он решил, что бутерброды оставит деду, а сами они поедят где-нибудь на заправке или в придорожном кафе. «Алые паруса» - буквы почти стёрлись, но звезда на воротах блестит свежей краской.

– Здесь, - произносит Полковник, и старший лейтенант послушно жмёт на тормоз.

– Та-а-а-к. Ну? И где эта твоя команда авиаторов? - Капитан выбирается первым, потягивается, жадно вдыхает ночной дождь и прелую траву. - Где?

– В столовой ждут, наверное.

Полковник дёргает калитку и только тогда, когда калитка пружинит обратно, замечает замок. Полковник ещё раз, просто чтобы не стоять, опустив руки по швам, дёргает калитку. И ещё.

– Наврал, получается. Нехорошо. - Капитан подходит к решётке и вглядывается внутрь. По пустым дорожкам ветер гоняет листву, смешанную с капроновыми лоскутками, будто горящее перекати-поле мечется туда-сюда по степи.

– Погоди, - шепчет Полковник. Полковник не верит, что они могли улететь на Кубу без него. Полковник надеется, что они его ждут. Он смотрит туда, где над краем крыши должен колыхаться пузырь дирижабля, но из-за подступивших слёз ничего не видит. Полковник не знает, что ему делать. Первый раз в жизни Полковник не знает, что ему делать.

– Дед. Эй… Ты чего? - Капитан милиции, уставший и очень голодный, принимает решение. Главное, капитан понимает, что решение это неправильное. И он, обращаясь сразу к двум подчинённым, говорит: - Старлей, ломик достань из багажника. И дедову тушёнку.

Тот, что новенький, сбивает замок. Другой выгружает клеёнчатую сумку с колесиками.

– Ладно. Счастливо тебе. Привет мулаткам.

Жигуль трогается с места, выплёскивая из-под лысых шин грязь и осень. «Тьфу ты, бутерброды забыл отдать», - сокрушается про себя капитан, но уже поздно, потому что указатель остался позади, а если возвращаться, то подчинённые подумают неладное.

Голая мачта флагштока опасно кренится. Полковник ступает медленно, волоча за собой клеёнчатую сумку, совсем не похожую на вещмешок. Ему бы поднять глаза, но он боится. И только тогда, когда из-за угла первого корпуса показывается неаккуратная корзина под капроновым пузырём, Полковник снова начинает дышать. Банки липнут к рукам, воняют солидолом, и, чтобы не запачкать шинель, Полковник снимает её и вешает на рябину. Воробьи вспархивают и разлетаются, оставив рыжую гроздь в покое. Полковник собран и аккуратен, он укладывает тушёнку в угол, возле канистр с бензином. Когда последняя банка, осторожно встаёт на верхушку пирамиды, Полковник выпрямляется.

– Вот. Наверное, уже пора? - Милка стоит на траве у дирижабля, держа на вытянутых руках папаху. Сержант рядом. Бережно протягивает Полковнику шинель - ту самую, новую, из серого сукна.

– Ну. И что же вас задержало? - язвит Инженер, забираясь в корзину.

– Дела. - Полковник кивает на горелку: - Приступайте.

– Решили, кто летит? - Инженер суетлив, но доволен. В глазах его искорки любопытства. - Жребий давайте бросать.

– А тебе-то зачем на Кубу? - неожиданно взрывается Лев Соломонович. - Полковник понятно почему. Сержант тоже - куда Полковник, туда и он. Отцу Михаилу на людей разных подивиться охота. У меня, вон, шорты есть. А ты? Ты и оставайся.

– Как? - пугается Инженер. - Как это? Я с вами. Я один не хочу больше…

– Отставить споры, - Полковник командует. - Все на борт!

– Не взлетим. Хотя, может, и взлетим… - Инженер успокаивается, у него даже перестают дрожать губы. - Давайте уже, черти.

Последним через борт переваливается Лев Соломонович. Отец Михаил освобождает ему место на низенькой скамеечке, сам пересаживается к горелке. Милка мнётся внизу и думает, что надо будет перестирать бельё и вытряхнуть матрасы, прежде чем вернуть их на место. Ещё она думает, что так и не призналась Полковнику, и уже, скорее всего, не успеет.

– Людмила, что вы там топчетесь? Долго ждать? - кричит Полковник, перевалившись через край.

Милка думает, что пластинку с «бессаме мучьо» жалко оставлять, но на Кубе наверняка найдётся похожая. Полковник протягивает руки, и Милка доверчиво опирается на них и оказывается внутри. Над её головой плещет маками каландрированный капрон, из которого можно пошить галстуки для тысяч, десятков тысяч, сотен тысяч пионеров, а пальцы её зажаты в тёплых пальцах Полковника. Воздух вокруг с треском разламывается на куски, или это хлопает раздувшийся пузырь над дирижаблем?

– Отлить надо, - сипит новенький и вопросительно смотрит на капитана.

– Ну, останови.

Капитан трудно поднимается, трёт веки, вздыхает. Старлей новый и просто старлей отбегают метра на три, и капитан злится, потому что раньше при старшем по званию так себя не вели, что вся эта демократия до добра не доведёт и что прижучить состав не мешало бы. Но потом у капитана поёт мобильник, и ему приходится зайти за машину, потому что жена нервничает и слишком кричит в трубку. Капитан слушает, соглашается, опять слушает и вдруг замолкает. И закрывает крышку. И смотрит в небо.

Ему хочется встать по стойке смирно, приложить ладонь к козырьку, но рядом подчинённые, и, вообще, всё это здорово попахивает дурацкими сериалами. Поэтому капитан просто следит, как над заревом октября поднимается в небо алый, невыносимо прекрасный, неторопливый дирижабль, похожий на сказочную бригантину.