2

Этот старый бревенчатый дом с приколоченной красной звездой к стене («тут живёт ветеран войны») оставался последним в частном секторе, остальные уже снесли под новый микрорайон Пионерский, где архитекторы и краеведы отстояли памятник пионерам–героям, внеся его в реестр культурных ценностей столицы. Полицментовский пост у памятника уже убрали, потому что за последние полгода никто из национально озабоченных свидомитов и поляковатых «эуропитеков» не пострадал от рук кровожадных краеведов и совковых пенсов, готовых разорвать в клочья скромного и деликатного либерала за снос примитивной памятной доски князю Суворову, графу Муравьеву или Паскевичу.

Даже крёстные ходы бабушек католичек не помогли — небеса не разверзлись, молния не ударила и не расплавила бронзовых пионеров–безбожников. И будущий микрорайон всё–таки назвали Пионерским как бы в издевательство над памятью жертв, принесённых на алтарь национальной свидомости и незалежности. Лидеры всех трех польских национально–освободительных восстаний от Костюшки до Калиновского от горя в гробу перевернулись.

* * *

Участковый в бушлате по–медвежьи неуклюже завалился в раскрытую дверь.

— Можно?

В наше время участковый — редкий гость не только на дому, но даже и во дворе. Как они попадали к себе в опорный пункт охраны общественного порядка, никому неведомо. Наверное, в полиции была известна тайна нуль–транспортировки в пространстве. И ещё многое из потусторонней эзотерики, сочетавшей несочетаемое.

Например, удивительно гармоничный архитектурный комплекс в одном здании, где удачно сочетались опорный пункт охраны общественного порядка с окнами за решётками, ломбард, зал игральных автоматов, казино и ночной ресторан с нумерами. Страсть правоохранителей к решёткам объясняется просто. Зря мы думаем, что полиция только о том и мечтает, как бы упрятать гражданина за решётку. Решётка, в преставлении полицмента, неотъемлемая составляющая комфорта для душевного спокойствия. Сажая вас в «обезьянник», человек при погонах прежде всего забоится о вашем душевном благополучии, как он его сам понимает. И вообще полицмент — фигура почти мистическая.

Встреча с участковым у подъезда навек бы запомнилась, как если бы гражданин столкнулся нос к носу с чернокожим воином из африканского Сахеля в боевой раскраске с кольцами в носу и ушах. Длинное копье, плетёный из тростника щит, бубенчики на щиколотках, чтобы издалека вогнать врага в трепет врага, — такого не забудешь и долго будешь вздрагивать, увидев во сне.

Но в этом доме на пустыре участкового Долбаненки не могли принять за диковинное видение из параллельного мира. Тут жила его сестра с мужем и дедом мужа. Для «работы с населением» Долбаненко старательно выбрал время, когда младших детей, сестры и шуряка не будет дома.

— Дед Слава! Можно войти?

— Не Слава, а Чеслав! Честь и слава, неужто трудно запомнить моё имя?

— Слава–то про вас пойдёт. Только вот чести лишитесь начисто. Вы здоровье берегите. Оно вам пригодится в лагерном бараке. Я вам как раз лекарство принёс. По дороге к вам встретил докторшу. Она патронирует вас как ветерана и героя войны. Дала мне рецепты на ваши лекарства. Я их отоварил в соседней аптеке.

— Отравить меня всё хочет, злыдня жидовская. Я все её лекарства в сортир выбрасываю.

— А зря! Это успокоительное средство. Нервы надо беречь, если нечистая совесть покоя не даёт.

Долбаненко сел за стол и вытащил пачку фотографий.

— Я специально выбрал время, чтобы переговорить с глазу на глаз. Правнуки в школе?

— Где ж им быть?

Участковый разложил фото на столе.

— Полюбуйтесь, дедуся! Это нам выдали ориентировки для поиска злостного вандала… Распечатки с камер видеонаблюдения… Вот вандал громит стеклянную остановку общественного транспорта… Вот из его руки летит булыжник в витрину магазина… Силушка у вандала недюжинная — стоянку для велосипедов у супермаркета чуть ли не узлом связал.

Дед Слава и глазом не моргнул. Он вообще редко моргал вывернутыми веками. Шеей ворочать не мог, поворачивался всем корпусом. Ростом был под два метра. Вес перевалил за сто, но пивного пуза дед Слава не нажил. Наверное, так ладно и складно были скроены богатыри в старину. Зубы у него были свои, но жёлтые и стёртые наполовину. Долбаненко тоже был высокого роста, но даже в бушлате рядом с мощным дедом казался хиляком.

— Ну и нашёл своего вандала, полицмент позорный? — усмехнулся дед, показав полный набор зубов, похожих на жёлтые зерна кукурузы.

— Света утром топила плиту?

— Конечно, топила. Завтрак готовила. От газа нас отключили, потому как скоро сносить мой дом будут.

— Тогда пошли, дед, на кухню.

В кухне Долбаненко швырнул в топку все фотографии и пошерудил кочергой непрогоревшие угли.

— Электричество ещё не отключили?.. Тогда вскипятим, дед, водички и чайку попьём.

— И на чём, морда ментовская, ты ко мне подъезжаешь?

— Это, дед, горят распечатки с камер видеонаблюдения, я говорил уже. И только попробуй сказать мне, что на них это не ты, дед Слава.

— Чеслав!!!

— Ни чести в тебе, ни славы тебе. Компьютерная программа распознавания образов вычислила тебя на раз–два. Но любая машина объективна до тупости. Ей невдомёк, что человеку собственные заблуждения важней голой истины. Никто из следователей даже представить не может, что вандал — герой войны… И чего тебя на уголовщину потянуло?

— Не спится по ночам.

— Тебе же докторша мощные седативные препараты прописывает.

— Она отравить меня хочет, знаю я этих жидовок.

— Где тут у вас заварка?

— На, держи, легавый… Сам я завариваю целебные травки, сердце берегу, чтобы дожить до победы добра над злом.

— Бобра с козлом не скрестишь, дед… Ты скажи мне с глазу на глаз, на кой ветеран–подпольщик, партизан, участник штурма рейхстага, орденоносец и заслуженный учитель истории по ночам занимается вандализмом?

— Ненавижу городских! Ненавижу город!

— Ты полвека живёшь в этом городе. Разве ты не горожанин?

— Не прощу городским моего нищего деревенского детства! Да что там моё детство, чёрт с ним! Я деткам лапотки после войны плёл, чтобы было в чём в школу ходить. А городские баловни красовались в покупных ботиночках. Москаляки ободрали нас, как я драл ту липку на лыки для лаптей.

— Дед, я в 80-з годах прошлого века под Тулой служил. Там бабы–москалихи в деревни в кирзовых рабочих ботинках за десять рублей ходили, а ты уже тогда импортные штиблеты носил, директор сельской школы.

— Таки верно! Москальскому быдлу надлежит ходить в кирзе. Но у нас шляхетные детки лапти носили. Ганьба!

— Дед, у судейских сейчас в авторитете криминальные финансисты и оптовики. Ветеран войны или заслуженный учитель для них мошка мелкая. И не рассчитывай на сострадание к твоему возрасту, плевать им на твои девяносто пять лет. И психом–маразаматиком не прикинешься. Получишь на суде законную пятёрочку за вандализм. Больше двух лет ты в лагере не протянешь. И не узнаешь, чем закончилась борьба добра со злом. Утихни, старый дурак! И дни твои окончатся миром.

— Не могу! Не прощу! Москали уничтожили милозвучную мову моей деревни, которую даже тупые селюки из соседней деревни не понимали. В нашей рОдной мове было более половины шляхетных польских слов, потому как наши предки прислуживали настоящим панам, а не подпанкам и жидам. А с русскими хамами вовсе не знались.

— Да твоя вёска–деревня Переспа ещё после войны не знала надворного сортира и деревянного пола. На ваших кислых почвах пополам с щебнем не только рожь с ячменём, но и картошка не росла. Только руки у ваших селюков из задницы росли.

— Да, не умели мои земляки землю пахать, потому как считали себя шляхтой или даже подпанками, а не хамами.

Загрузка...