Финская руна

Глава вторая. ПУШКИНСКИЙ ДЕСАНТ

По энергичному жесту внезапно заволновавшегося водителя, открывшего дверь кабины и вылезшего на подножку, Славка, прихватив вещички, соскочил с борта остановившегося грузовика, и для начала, строго приказал самому себе хотя бы попытаться прийти в адекватное состояние. Срочно требовалось придумать логичное объяснение происходящего. Несмотря на незнакомые дома, Викторов узнал по особым приметам местность, по которой его вез грузовик. Этого не могло быть никак, но глаза не обманешь — Слава отлично выучил в свое время эту дорогу, гоняя в детстве по ней на велосипеде, а затем, возмужав, и на собственном автомобиле.

Когда Викторов прочихался и пыль, наконец, после поднятой пыльной бури уехавшей попутки, подкинувшей его сюда, улеглась, его опасения от переосмысления увиденного им из кузова грузовичка по дороге, переросли в железобетонную уверенность.

Он, растерявшись, почему-то даже не подумал о том, чтобы заговорить с водителем и прояснись для себя ситуацию хотя бы в общих чертах. На задворках сознания теплилась надежда, что его сейчас встретят, чуть ли не с оркестром, и все кончится, как страшный сон. Но никто не спешил выходить Славке навстречу и затем с ухмылкой поздравлять с более чем удавшимся розыгрышем. Он, как перст, стоял посреди улицы, застроенной одно- и двухэтажными деревянными домами. По тротуарам спешили редкие прохожие, одетые по минималистско-простой моде тридцатых, и особого любопытства к Викторову не проявляли.

Викторов в ужасе озирался, как ребенок, попавший впервые в зоопарк. Плакаты с Вождем, старинные громкоговорители, древний транспорт, знакомые с детства улицы, ставшие практически неузнаваемыми — все это поставило перед ним однозначную задачу: как в этом чертовом прошлом выжить? Из урны рядом с сельсоветом, рядом около которого его высадили, Славка нашел смятую газету и по дате определил, что сейчас ориентировочно конец августа, начало сентября 1939.

Еще держась за клеванты на стропах парашюта, Викторов удивился несоответствием находящейся внизу местности с его представлениями. Он все списал на призрачный, обманывающий свет луны. В весьма приподнятом настроении он приземлился, собрал парашют, и даже напевая что-то из репертуара любимой рок-группы, двинулся на обусловленный перекресток. Само место встречи с карелом-водителем, показалось ему смутно знакомым, но и тут Славка не придал этому большого значения. А вот когда грузовик тронулся, и поехал, да как намотал на кардан два десятка кэмэ по до боли знакомым, но столь необратимо изменившимся местам, то тут Викторов чуть было сперва не спрыгнул за борт трехосника на полном ходу. Единственное, что не дало ему пасть духом — это небывало высокий уровень хорошего настроения, благоприобретенный им этой ночью в результате глубокого эмоционального и бурного и эндорфинового всплеска. Что явилось как закономерное следствие весьма романтичного и экстравагантного поступка — ночного прыжка с парашютом в свете луны.

«Но, черт побери!» — молча, у себя в душе, рвал и метал Славка, пора разворачивал грязный и терпко пахнущий селедкой кусок газеты. — «Чертовы реконструкторы!»

В результате их баловства и откровенного разгильдяйства- Славкина злая судьба закинула в тридцать девятый, предвоенный год. В именно тот поворотный, знаменательный и столь богатый на войны, год предожидания великих дел и свершений, горя и боли для большей части человечества. Викторов понимал, что крепко влип — и это читалось без вариантов. Его, конечно, весьма порадовало, если тут вообще подходит это слово, что не выкинуло на Курскую дугу, или в стандартное для попаданца в прошлое — страшное и беспощадное 22 июня всем известного года.

В найденном номере ПРАВДЫ от 24 августа 1939 все важные новости укладывались в две строчки: «Заключение договора между СССР и Германией является несомненно фактом крупнейшего международного значения».

Все, приплыли.

Славке в памяти почему-то тут же вспомнилось, что через месяц с небольшим, в лице Молотова и Риббентропа будет подписан Германо-Советский Договор о дружбе и границе. Договор, о котором не принято вспоминать ни под каким соусом, из-за которого обе страны огульно зачислят в союзницы. Узнал это Слава случайно, из-за фильма «Брестская Крепость». Ему показалась неправильной и странной оговорка в устах особиста из этой киноленты, где Германия называлась союзницей, и он полез докапываться до правды в интернет. Нашел, на свою голову. И понимай, как хочешь.

«Политика — весьма грязная штука», — раздраженно подумал Викторов. — «Причем, если верить дате на газете, еще действительно начало сентября и наши еще не отбили обратно западную Белоруссию и Украину, достаточно просто вякнуть об этом договоре, чтобы гарантировано получить жесткие нары до 1953-го года включительно. Если вообще не кокнут. Ё-маё, но что мне сейчас делать?! Не стоять же на улице?».

У Викторова, продукта современной эпохи, конечно, присутствовал определенный если не навык, то скорее опыт переосмысления человечеством возможности провала в прошлое. Смотрел он пару нравоучительных фильмов, читал пяток бодрых книжек про эти самые «попадания». Там сценарий развивался примерно стандартно: да, война, да, сначала тяжко — но тут как себя поставишь, через пару глав либо виновники заброса проявится, либо, если не найдут героя, еще через пару глав, «киндзмараули» ему САМ подливать в стакан будет, в ответ получая покровительственные похлопывания по плечу от всезнайки из будущего. Ну-ну.

Слава определенно имел мнение — что все описанное в этих развлекательных книгах и патриотических фильмах — как сценарий к действию ему лично принимать нельзя. Потому что какую пользу он может принести, кроме сбивчивого рассказа содержащий весьма общие знания о будущем? Не обладая, на первый взгляд, особыми техническими навыками и знаниями, могущими переломить ход истории? Современник, попавший в прошлое, может выжить только в одном случае: обязательно имея навык диверсанта выйти на небольшой партизанский отряд, причем после симулированной контузии. Либо действуя как одиночка, или с группой таких же, как он «попаданцев». И тут уже все зависит от актива «добрых дел», пока группа или одиночка не попадет контрразведке на глаза. В остальных же случаях незнание языка и конъюнктуры, то есть оборотов речи, и прочих жизненных реалий — обернется провалом и разоблачением как шпиона, с десятком вариантов государственной принадлежности, иногда в совокупности, на выбор следователя. Послезнание госсекретов высшего уровня доступа, в реалиях параноидальной подозрительности коммунистического общества конца тридцатых, однозначно ставило точку, причем довольно мучительным способом, в жизни «всезнайки». Надо вывернуться мехом наружу, для мало того чтобы ухитриться выжить в тех реалиях, да еще и выйти на уровень высшего руководства страны, хотя бы с работающими почками и целыми зубами. Слава подозревал, что не с его счастьем замахиваться на подобное.

Тут Викторову пришло в голову, что все не так уж и плохо. У него, согласно тем самым каноническим текстам есть два варианта. Первый — погибнуть, желательно героически, принеся Родине пользу, второй, более прозаичный и гораздо менее яркий — просто вернуться в точку перехода.

Погибать Викторов не хотел. Никак не хотел. Не факт что этот мир — его личное прошлое, а не какой-либо параллельный, с некоторыми, невидимыми пока, на первый взгляд, отличиями. Смысл тогда, в его гибели? А если не поможет? Значит, требовалось принять как базу второй вариант и искать место обратного перехода: точку межвременного или межмирового прокола.

Первая мысль, оторванная от измышлений о хронопрыжках, в направлении планирования собственных действий, исторгнутая неохотно начавшим размышлять мозгом и вставшая сейчас перед Славой, состояла в том, чтобы найти достаточно надежный схрон, где он мог бы хоть чуток перевести дух и спокойно подумать. Тут бы, как ничто другое, подошла пивная, из милого Славке современья. Но, за неимением пивной, для начала необходимо просто убраться с улицы, где он сейчас торчит как красный флажок посреди поля. Тем более что в своих передвижениях весьма сильно стеснен из-за огромной и объемной тяжести, которую придется с собой таскать пока не удастся куда-либо пристроить. Четыре единицы поклажи весьма сильно оттягивали руки: основной и запасной парашют, объемистый сидор с вещами, и мешок с бело-синими тесемками, который он, согласно указаниям деда Велхо, прихватил, выскакивая из кузова грузовика, подбросившего его до пригорода. Для свободы передвижения, Славе, как и всякому прогрессивному молодому человеку, выросшему под влиянием урбанистической культуры городской застройки, нужен был транспорт.

Сказано — сделано. К чести Викторова нужно сказать, что вариант «украсть» пока в его светлую голову не пришел. Не то у него было воспитание.

Слава решил действовать максимально нахраписто и инициативно. Шпионы, по его мнению, палились на том, что вели себя тихо и незаметно, но Викторов не собирался пока забиваться в угол. Не смотря на еле наступивший рассвет, народ уже усиленно бегал по улицам, направляясь куда-то по своим важным советским делам. Расспросы Слава не стал проводить, а просто-напросто остановил первого же парня, проходящего мимо него по тротуару, махнул тому корочками назначения, выписанные неведомым складом, и буквально приказал бедолаге, рявкнув повнушительнее, проводить до местной власти, туда, где можно раздобыть грузовик. Заодно навьючил на беднягу половину своих вещей. Парень, представившийся Колей, молча и покорно, как китайский кули, поволок груз к ступенькам рядом стоящего сельсовета, со стены которого свисал, легко колеблясь на невесомом ветру закрепленный в держателе красный флаг. Славка, честно говоря, не ожидал такой покладистости от обычного прохожего, и с трудом проглотил так и не сказанные слова с предложением оплатить услуги носильщика. «Форма творит чудеса», — так подумал про себя наш диверсант во времени.

Викторов не ожидал, что он окажется так быстро у искомой точки, планируя успеть по дороге обдумать и выстроить примерную канву разговора. От предчувствия острой, с непредсказуемым развитием ситуации, адреналин взбурлил в жилах нашего героя. Мозг чуть ли не вскипел от резкой активизации слабоэлектрических связей в нейронных цепочках, в энергичных попытках совершить безумное количество параллельных и последовательных мыслительных сверхусилий с целью поиска выхода из сложившейся ситуации.

Пока они с Колей поднимались по ступенькам сельсовета, Славка успел обдумать и отбросить мысль о поездке на аэродром, угоне самолета и прыжке с парашютом в попытке найти обратное окно прохода. Самолет бы пришлось угонять вместе с пилотом. Тут же он подумал о столь детальной экипировке мундира финского пилота — Эсколы, а затем вспомнил, как перед прыжком удивленно смотрел в бомболюк и обратил внимание на очень слабую освещенность местности, несмотря на то, что его выкидывали сразу за Пушкиным. Все встало на свои места. Славка, в результате титанической, взрывной работы мысли, пока Коля открывал дверь в сельсовет, успел прийти к выводу, что произошедшее с ним — это результат кривой работы специфического туристического агентства, специализирующегося на вояжах в прошлое, и сам факт перехода произошел не во время парашютного прыжка, а ранее, на хуторе у такого доброго, но очень странного дедушки Велхо.

«Все просто», — подумал Славка, направляясь вдоль по коридору следом за огромной спиной Коли. — «Все что требуется — найти то место, где вся эта фигня началась, кладбище с хутором, и вернуться обратно. Ножками неделю буду идти, значит, все равно нужен транспорт. И действовать надо немедленно, пока следов в этом мире не наоставлял. А то получится такой „эффект бабочки“ — пожалею, что вообще родился. Или у этой гадской хронофирмы есть такое понятие как „неустойка за вред“.

Пока Коля открывал створку двери в просторный кабинет председателя, у Славки нарисовался примерный план собственного спасения. Ему требовался грузовик, чтобы как можно быстрее доехать до границы, затем как-то пересечь ее, и выйти на то проклятое кладбище, с которого все началось. Или с хутора, неважно, но других зацепок у Славы все равно не было. Он не имел намерений задерживаться надолго в этом мире, так как последствия от такого пребывания могли быть самыми печальными.

Председатель местного совхоза был безмерно удивлен визиту к нему отделенного командира Красной Армии. Данный, колоритный представитель самого младшего комсостава РККА, ухмыляясь небритой рожей и дыша слабыми парами перегара, сразу предъявил ультиматум, припечатав с грохотом перед пятидесятилетним председателем своей измазанной землей пятерней требование на грузовой автомобиль.

— Народ и Армия е-е-едины! Народ к-к-кормит — армия защищает! Мне нужен г-г-грузовик, чтобы отвести в дивизию к-к-компасы и прочее оборудование! — проникновенно, с непревзойденным азартным апломбом заорал Славка на весь сельсовет изображая заикание. Остатки адреналина пока не покинули его вены, настроение еще было чудесным, самочувствие — великолепным. То, что он попал в прошлое, Славу нисколько не напугало. Да, он получил пилюлю бодрости, с приплюсованной сюда силой юношеского оптимизма, и пока не воспринимал ситуацию, как достаточно серьезную.

„Если бы не раздраконил скулу об бомболюк“, — порадовался за свой образ Слава. — „Ей-богу — сам бы нанес легкое увечье об ближайший фонарный столб, прежде чем идти в сельсовет“.

Председатель вполне естественно уперся и не спешил выдавать этому помятому красноармейцу один из двух своих грузовиков, тем более во время середины трудовых будней.

Слава решил выложить более весомый козырь. Во время разговора он зацепился взглядом за большой календарь, висящий на стене, в котором вместо недель присутствовали шестидневки. Отмеченные крестиками даты заканчивались на 1 сентября. Слава сделал вывод, что сегодня, соответственно, 2-ое. В голове взорвались разом десятки мыслей и идей. Соображение про заикание вмиг испарились из его головы, и дальше он продолжил говорить почти без искусственного дефекта речи, вспоминая о нем эпизодически.

— Слушай, отец, война же! В Европе война началась! Как ты мне грузовик выдать не можешь?

— Ты о чем, служивый?! Какая война? — удивился председатель. — Вчера еще никакой войны в твоих Европах не было! А не путаешь ли ты с Монголией?

Слава замолчал в замешательстве. О конспирации в этом вопросе мудрого руководства Страны Советов он как-то не подумал. Но все равно — скрыть начало второй мировой войны, в его понимании, было никак невозможно. Если он попал в прошлое, то пошла ли здесь история тем же ходом, что и в его временном потоке? Мир может быть и параллельным… И о чем вообще дед вещает, о какой Монголии? Это же было в 38-ом вроде… От нахлынувших мыслей он чуть уже не начал заикаться по-настоящему.

— Газеты есть сегодняшние?

— Глашь! Глаша! — закричал председатель в коридор. — Где газеты сегодняшние? Нюрка приносила?

— Здеся газеты! — ответил из коридора глубокий женский голос.

— Что пишут? — вновь заорал мужичок.

— Да разное, вот туточки: „Закон о всеобщей воинской обязанности“, итоги внеочередной четвертой сессии Верховного совета. Отдельные речи депутатов совета. „Успехи комбайного Алтая“…

— А война есть?

— Да типун тебе на язык, Михалыч!

— Вот! — развел руками председатель. — Вот она какая-никая непонятка! Нету-ти войны-то, товарищ красноармеец Куницын.

Слава стоял с открытым ртом. Мысли все шли исключительно матерные. „Параллелка“, — подумал он. — „Ну все, кабздец. Фиг знает что творится, чего делать-то теперь? Стуканет председатель, нельзя отсюда выходить без результата. Моя дорога до поворота, а там уже воронок будет ждать“.

Слава развернулся на каблуках и, зачем-то имитируя строевой шаг, пробухал ботинками по гулкому коридору в соседнюю комнату, отодвинув в сторону все еще стоящего у косяка задумчивой громадой Колю. Комната оказалась необычно большой и вся заставлена стульями. Это здесь считалось, вероятно, актовым залом или площадкой для танцев, в зависимости от мероприятия. Вдоль стен стояли открытые стеллажи с книгами и газетами. Над стеллажами висели портреты руководителей коммунистической партии, а также передовых писателей и поэтов. Некоторые портреты, дублирующие настенные, стояли прямо на полках стеллажей, на уровне глаз. Кроме изучающих и прищуренных взглядов, упавших на Викторова с портретов, на него испуганно взглянула безобъемная Глаша, умостившаяся со своим рабочим местом в уголке этой комнаты. Перед ней на столе стояла печатная машинка „Ундервуд“ и две стопки листов. Глаша, которая во время спора Славы с председателем баловалась чаем с бубликами, слушая увлекательную радиопостановку о взаимоотношениях армии и села, увидев перекошенное лицо Викторова, поперхнулась. Чай случайно плеснул на групповое фото на первой страницы одной из трех газет, лежащих перед ней.

— Льем воду оппортунизма на вождей мировой революции, крошим батон на коммунистические идеалы, а, Глаша? — Слава со своими взвинченными до предела нервами определенно был сегодня в ударе, взяв в подражание незабвенного Остапа Ибрагимовича.

Испугавшаяся подобных предъяв до испарины Глаша, отрицательно замотав головой, попыталась превратиться в крошку от бублика и затеряться среди прочих ее товарок.

Не встретив сопротивления, рванув на себя газету „Известия“, Слава яростно заводил пальцем по новостным заголовкам. Сзади подскочил председатель.

— Шел бы ты уже… в другой совхоз, — дипломатично начал мужичок. Затем он крикнул в коридор: — Коля! Николай! А ну, подь сюды!

Слава не обращал на него никакого внимания, весь уйдя в изучение заголовка над гранками. Дата газеты: 2 сентября. Вторая мировая война уже идет второй день. Первый лист — пусто, одна вода. „Закон о призыве“ — явно не то. Второй — нет войны. Разворот, третья страница, чисто. Викторов был готов заорать в полный голос. И тут Слава нашел ее. Нет, он НАШЕЛ. В центральной советской газете для сообщения с информацией о начале Второй мировой войны место нашлось только на последней, четвертой полосе! Другими заботами жила советская страна! Малюсенькая заметка, которая объявляла об изменении хода вещей и предрекала наступление сотни миллионов смертей, скромно своим заголовком сообщала следующее: „Военные действия между Германией и Польшей“.

— Вот, читайте… Михалыч! — торжествующе снова ударил по столу ладонью Славка. Он что-то часто начал делать этот громкий жест. — Читайте, читайте!

— Очки забыл на столе, ну-ка, Глаш, прочти-ка нам, что пишут! — прищурившись, но так и не разглядев текст статьи, пробормотал в смятении председатель, протянув листы газеты своей помощнице.

— Тут, да, — согласилась и закивала Глаша. — Про войну там вроде пишуть, что-то. Зато, вот, интересно тебе, Коля, будет. Вот, что пишут. И она с выражением прочитала:

— Англичанин Джон Кобб установил рекорд: он на 24-цилиндровом автомобиле мощностью 2400 лошадиных сил преодолел дистанцию в 5 километров со скоростью 452,9 километров в час!

— Что про войну пишут, Глаша?! — зарычал председатель, обменявшись взглядами с Колей. — Хотя двадцать четыре цилиндра, почти пятьсот скорость. Это сколько он бензина, лисица английская, сжег?.. Что там про немцев с поляками?

— Ерманские войска перешли хермано-польскую границу…Части германских военно-морских сил заняли позиции перед Данцигской бухтой…», «На юге, в индустриальных районах Польши, германские войска продвигаются в районе Каттовин…», «Вблизи Грауденца идут бои…» и все. Только слова, — пожала плечами Глаша. — Вот тут еще статья со словами фашиста этого, Гитлера…

— Не фашиста, а германского канцлера! — воздев к потолку палец, как эллинский демагог, провозгласил председатель, немного косясь при этом на Славу. — У нас двадцать четвертого пакт подписан. И как сказал товарищ Молотов… — с этими словами он ткнул во вчерашнюю газету, в определенную статью, типа, на, мол, читай. Глаша, выдохнув ведро воздуха и вдохнув обратно два, всей своей необъятной грудью, скромно прикрытой серым ситцем, послушно прочла слова о ратификации от председателя Совета Народных Комиссаров, наркома иностранных дел страны Вячеслава Молотова:

— Советско-германский договор о ненападении означает поворот в развитии Европы, поворот в сторону улучшения отношений между двумя самыми большими государствами Европы. Этот договор не только дает нам устранение угрозы войны с Германией, суживает поле возможных военных столкновений в Европе и служит, таким образом, делу всеобщего мира — он должен обеспечить нам новые возможности роста сил, укрепление наших позиций, дальнейший рост влияния Советского Союза на международное развитие…

«Мать моя женщина!» — смотрел ошалело на все это Слава. — «Что они такие все тут политизированные? Председатель вот уже переобулся на ходу. Неделю назад называли фашистов фашистами, а теперь „друзья-германцы“! Слышал я, что Гайдар дважды или трижды „Голубую чашку“ переписывал из-за этого политического виляния, но чтоб так…»

— Вот так, военный! — егористо подмигнул председатель, явно довольный, что находится в курсе всех событий, и еще подправил подчиненных. — Война у него в Европах идет! Ты бы тут не стоял, если мы там воевали, что скажешь?

Слава не нашел что ответить и поэтому промолчал.

— В Монголии идет война, дярёвня! — провозгласил истину в последней инстанции председатель. Он подошел к стеллажу и выхватил верхнюю Правду.

— Вот, армейский, сразу видно, что ты из запаса, а не кадровый — все спутал: «Правда», 1 сентября 1939 г., за нумером двести сорок два, третья полоса: «Ликвидация остатков японско-маньчжурских войск в приграничной полосе». Бьют наши япошек и в хвост, и в гриву. Как у озера Хасан в прошлом году дали папироску, а сейчас и прикурить!

Все присутствующие бодро засмеялись. Слава вполне ожидаемо насупился. Он прямо сейчас вспомнил, что, подписав с японцами перемирие, на которое те пошли после двойного потрясения — разгрома своей элитной шестой армии и внезапного подписания СССР с Германией Пакта о ненападении, и только после этого советское руководство, мудро и дальновидно избежав ввязывания в войну на два фронта, пошло отбивать обратно свои старые, оккупированные Польшей, западные территории.

— Степан Михайлович, а давайте радио послушаем? — неожиданно весело вскричала Глаша и, легко, как пташечка, вскочив с места, подбежала к радио и защелкала рычажками.

— Минск! Минск! Минск! Минск! — ворвался голос диктора под своды актового зала.

Следом быстро и зло заговорили по-польски и по-немецки. Крики, шумы, ругань, нервные возгласы закружили по комнате танец смерча схлестнувшихся в противостоянии человеческих страстей.

— Что ты такое включила, Глаша? — Коля подал голос. — Кто это?

— Для вас я — Глафира Евгеньевна, — тут же показала свое социальное превосходство над прочими смертными обычная «ремингтонка», пусть и председательская.

Одна из ошибок коммунистической идеологии была в том, что не до конца учитывалось следующее: почти для каждого человека вполне естественно рано или поздно проявить свою индивидуальность, и сделать это хотя бы за счет других. Под влиянием одного из человеческих грехов, злокозненной гордыни, находясь волею случая на более высокой ступеньке по социальной лестнице, за неимением прочих достоинств, человек довольно часто пытается прицельно нагадить сверху на нижестоящих. А заодно и, вполне закономерно, после захочет передать эту «особенность» по наследству своим прямым потомкам. Все по Дарвину: выживает сильнейший и затем старается улучшить ситуацию для своего потомства.

— Не куксись, Глашка! — тут же осадил ее председатель. — Будешь выкаблучиваться — замуж за Кольку выдам! Он тебя живо похудеть заставит!

Перед справедливостью «по Михалычу» бледнело не то что учение Дарвина, но даже осыпались буквы со скрижалей Маркса-Энгельса.

Славка встряхнулся, последнюю минуту он находился с отвисшей челюстью от вороха новостей, совершенно растерявшись оттого, что находится полностью не в курсе всей текущей обстановки, безучастно наблюдал эту почти семейную сценку и тут неожиданно выдал:

— А это герои Вастерплятте уходят на небо по четыре в ряд. Пока фашисты огнеметами жечь не будут — не сдадутся.

— Что? — спросили дружно все присутствующие, обернувшись к нему с неподдельным изумлением на лицах.

Слава теперь судорожно раздумывал, как выпутаться из этой ситуации, не вскрывась, что он в детстве прочел «Четырех танкистов и собаку».

— Гарнизон Вастерплятте на берегу моря. Немцы уже далеко ушли, а поляки откатились к Варшаве. Вот они и бьются в окружении. Их еще броненосец с моря расстреливает.

— Да так этим панам и надо! — рубанул воздух ладонью председатель. — У меня брат из-под Варшавы не вернулся. У нее вот, — тут он кивнул на Глашу, — отец там сгинул. Мать их одна растила, да кроме Глашки двоих ее сестер подняла, людьми воспитала! Еще с чехами когда заваруха только начиналась — предлагали — дайте гарантии на проход войск. И что они ответили? А потом сами Тешинскую волость у Гитлера выпрашивали, как собачка косточку у хозяина! Так было или не было?! — грозный председательский палец смотрел в грудь Викторову, как опасное оружие, в данном случае, полемики.

Тот поспешил согласиться:

— Так, Степан Михайлович! Вы правду говорите. Я слышал, до восьмидесяти тысяч наших тогда в плену оказалось. Польские офицеры их морили голодом, пытали, убивали. Некоторые паны руку набивали — вместо лозы на пленных красноармейцах удар шашкой ставили.

Он замолчал. Глаша побледнела, затем отвернулась к окну, и плечи ее затряслись — она, не сдержав эмоций, заплакала. Председатель махнул неопределенно рукой в сторону и сказал «Эхх!»

— Давай в кабинет мой, вещи забирай и уматывай, боец. Мне работать надо.

Викторов, ссутулившись, пошел следом. Мыслей больше не было. В голове стояла какая-то глухая и беспросветная чернота.

Сквозь окно кабинета он посмотрел на улицу, привлеченный нарастающим звуком.

По ней с грохотом пролетел мотоцикл с коляской. За рулем трехколесника восседала рыжеволосая оторва, настоящая валькирия в огромных очках, сзади нее в седле и в коляске сидело по плечистому мужику. Проводив изумленными взглядами эту картину победившей женской эмансипации, Слава и Степан Михайлович посмотрели друг другу в глаза. Викторов прочитал по взгляду оппонента, что тот только и ждет, пока проситель, наконец, умотает из сельсовета.

— Товарищ председатель, тут такое дело, — замялся Славка. — У меня тут мешков больше, чем рук. Можно я вашему колхозу…

— У меня совхоз! — сделал замечание Михалыч. — Хоть табличку удосужился бы прочитать и ноги вытереть, прежде чем заваливаться. Давай быстрее, дело горит.

— Хорошо, — поднял в успокаивающем жесте Слава руки. — Конечно, совхоз, оговорился я. Устал я с кладовщиками ругаться, что мне машину не выделяют. Так вот, я с вашего разрешения можно продолжу? Хочу замечательному совхозу и, несомненно, ударнику боевой и политической, сделать небольшой презент, подарок то есть. Отдать в дар основной парашют. Распоряжайтесь, как хотите. Детям там, попрыгать с вышки. Тут же недалеко Парк Воздухоплавателей, верно?

— Парашют? — изумлению председателя не было предела. — А откуда он у тебя, боец Красной Армии?

— Махнул не глядя, дядя, — знание классики вновь выручило Славу в сложный момент. — Поменял свой рояль на парашют.

Викторов подхватил с пола небрежно сделанную укладку основного парашюта и аккуратно положил на стол перед председателем. Михалыч раскрыл клапан и осторожно, кончиками пальцев, вытянул край ткани.

— Ирвиновский, из чистого американского шелку! Не наша перкаль! То, что за золото купили у САСШ! — он на всякий случай уточнил. — Ты точно не украл нигде? За ним потом не придут?

— Это был чистый обмен, дядя. Тем более я дарю, какая разница? От армии-защитницы — совхозу-кормильцу, — Слава отмахнулся, удачно обыграв лозунг, который как-то видел в интернете. Он смутно себе представлял цену этого материала в довоенном СССР и не знал, что лучшего подарка для жены или любовницы, чем отрез белого парашютного шелка, мужчине в те времена сложно было придумать. — Ладно, пока, я пошел. Мне еще найти столовую где-нибудь надо, есть хочу страшно.

Слава повернулся, подхватил оставшиеся вещи и, не оборачиваясь, сделал шаг к двери.

— Товарищ красноармеец! Да погодите вы! — пришедший в себя председатель выбежал из-за стола. — Вы неправильно поняли! Машины на сегодня нет, но завтра будет!

Слава удивленно остановился. Он уже взялся за ручку двери, но обернулся на Михалыча, столь неожиданно пошедшего на попятный в споре о транспорте.

— Что мы, на селе, не люди, что ли? Да мы почти городские, у каждого паспорт есть! — продолжил умиротворяющие речи председатель. — Давай так, я тебя на постой определю к одной нашей сельчанке, у нее переночуешь, а завтра, как свет, подкинем тебя на машине куда скажешь. Идет?

И с этими словами Михалыч протянул руку для рукопожатия.

— Ну что же, — воодушевленно ответил, конечно, немного удивленный столь резкой переменой Слава. — Идет!

И он с готовностью пожал протянутую руку.