Фата-Моргана №9

В то утро короткий сигнал интеркома застал меня за переводом одного из моих «Малабарских мадригалов» на марсианский. Я отбросил в сторону карандаш и щелкнул тумблером.

— Мистер Г., — по-юношески звонкий голос Мартона звучал насмешливо, — старик приказал немедленно разыскать этого «проклятого самодовольного рифмоплета» и доставить к нему в каюту. А поскольку «проклятый самодовольный рифмоплет» у нас только один…

— Не дай гордыне посмеяться над трудом, — оборвал я его.

Итак, марсиане приняли решение. Наконец-то!

Я стряхнул полтора Дюйма пепла с дымящейся сигареты и впервые глубоко затянулся, пытаясь унять нервное возбуждение. Целый месяц томился я в ожидании этой минуты, а теперь боялся пройти проклятые сорок футов, чтобы услышать, как Эмори произнесет слова, которые я от него жду. А посему я заставил себя не спешить, а закончить перевод строфы, и только после этого встал. Еще минута — и я у двери капитанской каюты.

Я дважды постучал и открыл дверь как раз в тот момент, когда он прорычал: «Войдите!»

— Вы хотели меня видеть?

Я быстро сел, чтобы избавить его от искушения сказать мне очередную колкость, но…

— Н-да… Вот это оперативность. Уж не бежал ли ты?

Лицо Эмори выражало прямо-таки отеческую заботу. Я невольно отметил мешки под поблекшими глазами, редеющие волосы, характерный ирландский нос, его голос на порядок громче, чем у кого бы то ни было.

Гамлет — Клавдию:

— Я работал.

— Ха, — фыркнул он, — еще никому не удавалось застать тебя за этим занятием.

Я пожал плечами и начал вставать.

— Если вы позвали меня только за этим, то…

— Сядь! — Он вышел из-за стола и навис надо мной, глядя сверху вниз (надо вам сказать, что это довольно сложно, даже если я сижу в низком кресле). — Из всех самовлюбленных нахалов, с которыми мне приходилось работать, ты, несомненно, самый несносный! — взревел он, как раненый буйвол. — Ну почему ты не можешь вести себя как человек? Я готов признать, что ты умен, даже гениален, но… О дьявол! — Он в сердцах махнул рукой и вернулся в свое кресло. — Бетти наконец удалось убедить их, — его голос вновь зазвучал обычно. — Они ждут тебя сегодня, после полудня. Возьми джипсер и после обеда отправляйся.

— Хорошо, — сказал я.

— Это все.

Я кивнул и встал. Моя рука уже легла на ручку двери, когда он сказал:

— Думаю, тебе не надо напоминать, как это все важно. Постарайся хоть с ними быть корректным.

Я закрыл за собой дверь.

Не помню, что я ел, потому что нервничал, хотя в глубине души был совершенно уверен, что справлюсь. Мои бостонские издатели ждали от меня «Марсианских хроник» или, по крайне мере, что-нибудь о полетах в космос в стиле Сент-Экзюпери. Национальная Научная Ассоциация жаждала получить подробное исследование о расцвете и падении Великой Марсианской Империи. И те, и другие останутся довольны. Я был абсолютно уверен в этом, ибо всегда добиваюсь поставленной цели и делаю это лучше многих. За это-то меня и недолюбливают.

Покончив с обедом, я взял в ангаре джипсер и направил его к Териллиану.

Раскачиваясь и натужно воя, поднимая за собой целые облака песка, грязновато-красного от большого содержания железа, машина уверенно поглощала расстояние, беспощадно швыряя меня на сиденьи. От песка не было спасения, он проникал через одежду, оставляя царапины на защитных очках.

Горы Териллиана быстро приближались и, вырастая, причудливо нависали надо мной. Начался подъем, и мне пришлось сбросить скорость, чтобы прекратить эту жуткую тряску.

«Это не Гоби и не Великая Пустыня Сахара, — размышлял я, глядя на совершенно пустое пространство. — Ни на что не похоже: только красное, только мертвое… нет даже кактусов».

Я достиг перевала, но за плотным облаком пыли ничего не было видно. Впрочем, это не имело значения. Я хорошо знал дорогу и направлял машину влево и вниз по склону. Боковой ветер разгонял поднятую пыль, и свет фар выхватил из пейзажа каменную пагоду — конечный пункт моего путешествия.

Бетти встречала меня у входа. Махнув рукой в знак приветствия, она побежала к машине.

— Привет, — прокашлял я, разматывая шарф и попутно вытряхивая из него полтора фунта песка. — Например, куда я пойду и кого увижу?

Она коротко хихикнула скорее из-за странного начала с «например», чем из-за моего нелепого вида, и начала говорить.

Бетти — превосходный лингвист. Мне нравится ее манера говорить одновременно мягко и точно, масса информации и ничего лишнего. А тех светских любезностей, которые ожидали меня здесь, хватит мне, как минимум, до конца жизни.

Я смотрел на Бетти: шоколадные глаза, ровный ряд жемчужных зубов, коротко стриженые волосы, выгоревшие на солнце (терпеть не могу блондинок), и решил, что она в меня влюблена.

— Мистер Галлингер, Матриарх ждет вас. Она согласилась предоставить вам для изучения храмовые книги-летописи. Бетти замолчала и машинально поправила волосы. Похоже, мой взгляд ее смущает? — Это их святые реликвии и одновременно исторические документы, — продолжала она, — что-то вроде Махабхараты. Матриарх выражает надежду, что вы будете соблюдать все необходимые ритуалы в обращении с книгами, например, произносить священные слова, перед тем как перевернуть страницу. Матриарх научит вас этому.

Я кивнул.

— Прекрасно, тогда можно идти.

— Да, вот еще, — она помедлила, — не забудьте про их Одиннадцать Форм Вежливости и Ранга. Они весьма щепетильны в вопросах этикета. И не вздумайте затеять дискуссию о равноправии мужчины и женщины.

— Я знаю об их табу, — прервал я ее, — не беспокойтесь. Я жил на Востоке.

Она опустила глаза и взяла меня за руку, которую я чуть было не отдернул.

— Будет лучше, если я введу вас.

Проглотив готовые слететь с языка комментарии, я последовал за ней, как Самсон в Газе. То, что я увидел, как ни странно, совпадало с моим предположением. Приемная Матриарха более всего напоминала стилизованную палатку израильских племен. Я говорю стилизованную, потому что стены огромной «палатки» были каменные и покрыты фресками.

Невысокая, седоволосая Матриарх М’Квайе восседала, как цыганская королева. В своих радужных одеяниях она походила на перевернутую вверх дном и поставленную на подушку чашу для пунша.

Принимая мой почтительный поклон, она смотрела на меня с пристальным вниманием, как удав на корову. Ее непроницаемые угольно-черные глаза удивленно расширились, когда она услышала мое совершенное произношение. Магнитофон, на который Бетти записывала беседы, сделал свое дело. К тому же у меня были записи двух предыдущих экспедиций, а я чертовски искусен, когда дело касается произношения.

— Вы — поэт?

— Да, — ответил я.

— Прочтите что-нибудь из своих стихов.

— Простите, у меня пока нет перевода, достойного ваших ушей и моей поэзии. Я еще недостаточно хорошо знаю все тонкости вашего языка.

— Вот как?

— Я занимался переводами на ваш язык, но лишь для того, чтобы попрактиковаться в грамматике. Я с удовольствием сделаю такой перевод, — продолжал я. — Для меня будет большой честью прочесть вам его в следующий раз.

— Хорошо. Пусть будет так.

Один ноль в мою пользу.

Она повернулась к Бетти.

— Вы свободны.

Бетти пробормотала предписанные этикетом фразы прощания и, бросив на меня хмурый взгляд, вышла. Она, видимо, надеялась остаться здесь в роли моей помощницы. Но Шлиманом этой Трои буду я, и в отчете Научному Обществу будет стоять только одно имя!

М’Квайе встала, и я отметил для себя, что при этом она стала не намного выше. Впрочем, я со своими шестью футами возвышаюсь надо всеми и выгляжу, как тополь в октябре: тощий, с ярко-рыжей шевелюрой.

— Наши летописи очень древние, — произнесла она. — Бетти говорила, что ваше слово, описывающее их возраст — «тысячелетие».

Я кивнул.

— Мне не терпится их увидеть.

— Они не здесь. Нам придется пройти в храм, их нельзя выносить.

Я ощутил внезапную тревогу.

— Вы не возражаете, если я их скопирую?

— Да. Я вижу, что это не просто любопытство. Я верю в искренность ваших намерений.

— Прекрасно.

Похоже, мой ответ ее развеселил.

Я спросил ее, в чем дело.

— Чужаку будет не просто изучить Священный язык.

Это было как гром среди ясного неба. Ни одна из предыдущих экспедиций не была так близка к цели. Я не предполагал, что придется иметь дело сразу с двумя языками: классическим и разговорным. Я знал их пракрита, теперь придется иметь дело с санскритом!

— Проклятье!

— Что?

— Извините, это непереводимое выражение, уважаемая М’Квайе. Представьте себе, что вам необходимо срочно, в спешке выучить Священный язык, и вы поймете мои чувства.

Она снова улыбнулась, указав мне снять обувь перед входом в храм, и провела меня через альков.

Взрыв византийского великолепия. Ни один землянин не был в этом помещении, иначе я бы знал. Те сведения о грамматике и тот словарный запас, которым я владею теперь, Картер, лингвист первой экспедиции, выучил с помощью некой Мэри Аллен, сидя по-турецки в прихожей. Мы не имели ни малейшего представления о существовании всего этого. Я жадно осматривался. Все говорило о существовании высокоразвитой утонченной эстетической системы. Видимо, нам придется полностью пересмотреть свои представления о марсианской культуре. Во-первых, у этого зала был сводчатый потолок, во-вторых, ниши, обрамленные с двух сторон каннелюрами с колоннами. И в третьих… А, черт, зал был просто огромен. Ни за что не подумаешь, глядя на убогий фасад. Я наклонился, чтобы рассмотреть золоченую филигрань церемониального столбика: Это, кажется, несколько покоробило М’Квайе, но я не мог удержаться, Столик был завален книгами. Большим пальцем я провел по мозаичному полу.

— Весь ваш город располагается в одном здании?

— Да, он уходит глубоко в гору.

— Понятно, — сказал я, хотя ничего не понял. Не мог же я сразу просить ее провести со мной экскурсию.

Она подошла к маленькой скамеечке у стола.

— Ну что же, начнем наше знакомство со Священным языком?

— Да, — кивнул я, — представьте нас друг другу, пожалуйста. — Я сел.

Три недели, которые последовали за этим, были полным кошмаром. Как только я засыпал — буквы, словно мошкара, начинали мельтешить перед глазами; а бирюзовое безоблачное небо кто-то покрывал каллиграфическими надписями, стоило мне на него посмотреть.

Во время работы я галлонами поглощал кофе, а в перерыве пил коктейли из бензедрина с шампанским.

М’Квайе давала мне уроки по два часа каждое утро, но иногда еще и вечером, а еще часов четырнадцать я занимался самостоятельно.

А ночью лифт времени переносил меня в далекое детство.

Мне снова шесть лет, я учу древнееврейский, греческий, латынь и арамейский.

А вот мне — десять, и я одолеваю вершины «Илиады». Когда отец не грозил Геенной Огненной и не проповедовал любви к ближнему, он заставлял зубрить Слово Божье в оригинале.

О Господи! Сколько на свете оригиналов и сколько Слов Божьих! Когда мне исполнилось двенадцать лет, я указал отцу на некоторую разницу, между тем, как он проповедует, и тем, что написано в Библии.

Его возбуждение не знало границ. Лучше бы он меня выпорол. С тех пор я помалкивал и учился ценить и понимать поэзию Ветхого Завета.

Господи, прости меня! Прости, отец! Но это так! И в тот день, когда мальчик окончил высшую школу с наградами по немецкому, французскому, испанскому и латыни, отец заявил мне — четырнадцатилетнему шестифутовому пугалу-сыну, — что хочет видеть его священником. Я помню, как уклончиво отвечал сын.

— Сэр, — сказал он, — я хотел бы поучиться еще год—другой самостоятельно, а затем пройти курс теологии в каком-нибудь Университете. Я еще слишком молод, чтобы уже сейчас стать священником.

Глас Божий:

— Но у тебя талант к языкам, сын мой, ты можешь нести Слово Божье всем народам в Землях Вавилонских. Ты — прирожденный миссионер. Говоришь, что молод, но время несется водопадом. Чем раньше ты начнешь говорить, тем больше лет отдашь служению Господу.

Я не могу ясно представить себе лицо отца и никогда не мог, потому, вероятно, что всегда боялся смотреть ему в глаза.

Спустя годы, когда он, весь в черном, лежал среди цветов, окруженный плачущими прихожанами, среди молитв, покрасневших лиц и носовых платков, похлопывающих меня по плечу рук и утешителей с торжественно-скорбными лицами, я смотрел на него и не узнавал.

Наши пути пересеклись за девять месяцев до моего рождения. Он никогда не был жестоким: строгим — да, требовательным — да, презирающим чужие слабости — да, но только не жестоким.

Он заменил мне всех: мать, братьев, сестер. Он терпел те три года, что я учился в колледже Святого Иоанна скорее всего из-за названия, но я никогда по-настоящему не знал его.

И человек, лежащий на катафалке, уже ничего не требовал от меня. Я мог не проповедовать Слово Божье, но теперь я сам этого хотел, правда, не совсем так, как он это себе представлял.

Это было бы невозможно, будь он жив.

Осенью я не вернулся в Университет.

Получил небольшое наследство, хотя и не без хлопот, ведь мне еще не было восемнадцати. Но мне это удалось. В конце концов я поселился в Гринвич-Вилидж. Не сообщив доброжелательным прихожанам свой новый адрес, я погрузился в ежедневную рутину сочинения стихов, изучения японского и хинди. Я отращивал бороду, пил кофе и учился играть в шахматы. Мне хотелось отыскать новые пути спасения души.

Затем два года в Индии с Корпусом Мира, которые отвадили меня от увлечения буддизмом и принесли миру сборник стихов «Свирели Кришны», а мне — Пулитцеровскую премию. Возвращение в Штаты, новые работы по лингвистике и новые награды.

И вот в один прекрасный день корабль стартовал к Марсу, а когда я вернулся в свое огненное гнездо в Нью-Мехико, то привез с собой новый язык — фантастический, экзотический и совершенный. После того, как изучил о нем все возможное и написал книгу, я стал известен в ученых кругах.

— Идите, Галлингер, зачерпните из этого источника и привезите нам глоток Марса. Идите, изучайте мир и подарите нам его в своих поэмах.

И я пришел в мир, где солнце — бледное пятно, где ветер хлыст, где в небе две луны играют в странную игру, а от одного только вида бесконечных песков зудит кожа.

Не спалось. Я потянулся, встал с койки и подошел к иллюминатору. Передо мной бескрайним оранжевым ковром лежала пустыня, вся в буграх и складках от пролетевших над нею столетий.

Я рассмеялся. Да, я сделал это. Я сумел «ухватиться за хвост». Священный язык. Не так уж сильно он отличался от разговорного, как это казалось вначале. Я достаточно хорошо владел одним из них, чтобы суметь разобраться в тонкостях другого.

Усвоив грамматику и наиболее употребляемые глаголы, я стал составлять словарь, который рос день ото дня, как тюльпан, и вот-вот должен был расцвести. Каждый раз, когда я узнавал что-нибудь новое — стебель его удлинялся. Наконец наступил день, когда я решил проверить на практике, на что я способен.

До этого момента я сознательно не брался за перевод основных текстов, сдерживая себя до тех пор, пока не смогу оценить их по-настоящему, и читал только небольшие заметки, стихотворные фрагменты, исторические справки. И вот что поражало меня. Они писали о конкретных вещах: о скалах, о песках, о воде, о ветрах, — и все, прочитанное мной, звучало крайне пессимистично и напоминало некоторые буддийские тексты или отдельные главы Ветхого Завета. Чаще всего приходил на ум Экклезиаст. Да, это похоже. И мысли, и чувства, и стиль так близки, что может стать превосходной «пробой пера», как перевод Эдгара По на французский. Я никогда не стану последователем Пути Маллана, но покажу им, что и землянина когда-то занимали те же мысли и те же чувства.

Я включил настольную лампу и поискал среди своих книг Библию.

Мои успехи, похоже, сильно поразили М’Квайе. Она разглядывала меня как Сартовский «Иной». Не поднимая головы, я читал главу книги Локара, прямо-таки физически ощущая ее пристальный оценивающий взгляд, который, казалось, ощупывал меня с головы до ног и словно опутывал невидимой сетью. Я перевернул страницу.

Может быть, она надеялась каким-нибудь образом поймать меня в свои сети и уже заранее пыталась определить размеры улова.

В книгах ничего не говорилось о рыбаках Марса. В них говорилось, что некий бог по имени Маллан плюнул или сделал нечто не менее неприличное (в зависимости от версии, которую вы читали), и от этого зародилась жизнь. Она возникла как болезнь неорганической материи. В текстах говорилось, что главный закон жизни — это движение, что в гармонии танца единственное оправдание органической материи перед неорганической, что любовь — это болезнь органической материи.

Я потряс головой: меня клонило в сон.

— M’Happa.

Я встал и потянулся. М’Квайе все также пристально смотрела на меня, глаза наши встретились… и она отвела взгляд.

— Я устал и хотел бы отдохнуть. Прошлую ночь я почти не спал.

Она кивнула. Этот эквивалент земного «да» она усвоила от меня.

— Хотите познать сущность учения Локара естественным путем?

— Простите, не понял?

— Хотите увидеть один из танцев Локара?

— Ox! — Проклятый круговорот аллегорий и идиом, хуже, чем в Коране. — Да, конечно. Буду рад увидеть его в любое время.

— Оно пришло.

— А можно я сделаю снимки?

— Не сейчас. Садитесь и отдыхайте, а я позову музыкантов. — Она торопливо вышла за дверь, которую я раньше не замечал.

Что ж, в соответствии с учением Локара, танец — высшая форма выражения жизни, и сейчас мне предстояло увидеть, как нужно танцевать по мнению философа, умершего сотни лет назад.

Я потер глаза и сделал несколько наклонов вперед, доставая пальцами рук пол, пока не зазвенело в ушах. Сделав глубокий вдох, я снова наклонился и тут краем глаза заметил какое-то движение около двери.

Троим, вошедшим вместе с М’Квайе, могло показаться, что я что-то ищу на мраморном полу. Я снова улыбнулся и выпрямился. Лицо мое покраснело не только от физических упражнений, я не ждал их так быстро.

Маленькая рыжеволосая куколка, закутанная, как в сари, в кусок прозрачного марсианского неба, удивленно смотрела на меня, как ребенок смотрит на флажок, прикрепленный на высокой мачте.

— Здравствуйте, — произнес я.

Перед тем как ответить, она наклонилась. Видимо, меня повысили в ранге.

— Я буду танцевать, — сказал она.

Рот ее был как алая роза на бледной камее лица. Глаза цвета мечты потупились. Она плавно проплыла к центру зала и, стоя так, как статуэтка в этрусском фризе, казалось, задумчиво созерцала узоры мозаичного пола. Символизировала ли что-либо эта мозаика? Я всмотрелся в узоры. Если и имела она какой-то особый смысл, то он от меня ускользнул. Мозаика украсила бы пол в ванной или во дворике, но больше я в ней ничего не видел.

Две другие женщины были одних лет с М’Квайе и походили на аляповато раскрашенных птичек. Одна из них примостилась на полу с трехструнным инструментом, отдаленно напоминающем сямисэн, другая держала в руках деревянный барабан и две палочки.

М’Квайе села на пол, и я последовал ее примеру. Пока настраивался сямисэн, я наклонился к М’Квайе.

— Как зовут танцовщицу?

— Бракса, — ответила она, не гладя на меня, и дала знак начинать, подняв левую руку.

Струны инструмента задребезжали, как нож по сковороде, а из барабана послышалось тикание, как признак часов, так и не изобретенных на Марсе. Бракса с поднятыми к лицу руками и широко разведенными локтями была неподвижна, как статуя.

Музыка стала метафорой огня. Трр. Хлоп. Брр. Ссс. Она не двигалась, свист перешел в плеск. Ритм замедлился. Теперь это была вода — самое драгоценное, что есть в мире, — с тихим журчанием бегущая среди поросших мхом камней.

Она по-прежнему не двигалась.

Глассандо. Пауза.

Теперь наступил черед ветра: легкого, неуверенно замирающего. Опять пауза, и все сначала, но уже громче.

И вот она задрожала, но так слабо, что я не уловил начала. А может быть, мои глаза, уставшие от постоянного напряжения, обманывали меня, или она действительно дрожала с головы до ног. Да, дрожала. А затем начала едва заметно раскачиваться. Пальцы, заслонявшие ее лицо, раскрылись, как лепестки цветка, и я увидел, что глаза ее закрыты. Наконец она открыла глаза. Далекие и холодные, как стекло, они смотрели, не видя, сквозь меня, сквозь стены. Раскачивание стало заметнее.

Пальцы ее быстро двигались, они были порывами ветра, руки ее опустились вниз и раскачивались в разные стороны, как два маятника.

Она закружилась: теперь кисти рук следовали за телом, а плечи выписывали восьмерки.

Вокруг этих глаз — неподвижного центра — кружится смерч. Голова отклонилась назад, и я знал, что никакая преграда не сможет помешать этому бесстрастному, как у будды, взгляду слиться с неизменными небесами. И только две луны в вечной нирване бирюзы могли, может быть, нарушить то совершенное состояние души, освобожденной танцем.

Много лет назад, в Индии, я видел уличных танцовщиц, но Бракса была чем-то большим, она была священной танцовщицей последователей Рамы, воплощением Вишну, подарившего людям танец.

Музыка стала монотонной. Тоны струн заставили вспомнить о палящих лучах солнца, жар которого укротил ветер, голубой цвет был Сарасвати, и Марией, и девушкой по имени Лаура. Я слышал откуда-то звуки свирели, видел, как оживает эта статуя, в которую вдохнули божественное откровение.

Я был Рембо с его гашишем, Бодлером с его опиумом, я был Эдгаром По, Де Квинси, Уайльдом, Малларме и Алистром Кроули. На долю секунды я был отцом в черном костюме на темной кафедре проповедника.

Она была вертящимся флюгером, крылатым распятием, парящим в воздухе, яркой тканью, бьющейся на ветру. Плечи ее обнажились, правая грудь опускалась и поднималась, как луна в небе, алый сосок то появлялся на мгновение, то вновь исчезал в складках одежды.

Музыка стала чем-то формальным, как спор Иова с богом, и танец был ответом Бога. Постепенно замедляясь, музыка становилась все спокойнее. Танец вторил ей. Одежда, словно живая, поползла вверх и собралась в первоначальные строгие складки. Бракса склонялась все ниже к полу. Голова ее коснулась колен, и с последним звуком она замерла.

Наступила тишина.

По боли в мышцах я понял, в каком напряжении находился. Я весь взмок, так что пот ручейками струился по спине.

Что теперь делать? Аплодировать?

Краем глаза я наблюдал за М’Квайе.

Она подняла правую руку. И, словно получив приказ, девушка вздрогнула всем телом и встала. Следом за ней поднялись и музыканты, и М’Квайе. Я тоже встал и почувствовал, что отсидел левую ногу. Ее покалывало.

— Это было прекрасно, — сказал я, понимая, что слова здесь бессильны.

В ответ я услышал три различные формы благодарности на Священном языке.

Мелькание красок, и я снова наедине с М’Квайе.

— Это сто семнадцатый из двух тысяч двухсот двадцати четырех танцев Локара.

Я посмотрел на нее.

— Прав был Локар или ошибался, но он нашел прекрасный ответ неорганической материи.

Она улыбнулась.

— Танцы вашего мира похожи на этот?

— Некоторые. Я вспоминал о них, когда смотрел на Браксу. Но такого я никогда не видел.

— Бракса — лучшая танцовщица и знает все танцы, — сказала М’Квайе.

Какая-то тайная мысль вновь промелькнула в ее взгляде и сразу исчезла, оставив у меня, как и в первый раз, ощущение никоторого беспокойства.

— Сейчас я должна вернуться к своим обязанностям. — Она подошла к столу и закрыла книги. — M’Happa.

— До свидания. — Я надел башмаки.

— До свидания, Галлингер.

Я вышел за дверь, сел в джипси и помчался сквозь вечер в ночь, а крылья разбуженной пустыни медленно колыхались за моей спиной.

Закрывая дверь за Бетти после непродолжительного занятия по грамматике, я вдруг услышал голоса. Разговаривали в хасле. Открытый вентиляционный люк в моей каюте поставил меня в дурацкое положение, получалось, что я подслушиваю.

Мелодичный дискант — это Мартон:

— …нет, знаете, он совсем недавно сказал мне: «Привет».

— Хм! — это Эмори фыркает во все легкие как слон. — Либо он спал на ходу, либо ты стоял у него на пути, и он хотел, чтобы ты посторонился.

— Скорее всего, он просто не узнал меня. По-моему, он теперь совсем не спит. Нашел себе новую игрушку — этот язык. На прошлой неделе у меня были ночные вахты. Каждый раз, когда я проходил мимо его двери в три часа ночи, всегда слышал, как бубнит его магнитофон, а когда возвращался в пять — он все еще работал.

— Работает он действительно упорно, — нехотя согласился Эмори. — Наверное, глотает наркотики, чтобы не спать. Все эти дни у него какие-то остекленевшие глаза. Впрочем, для поэта это, может быть, естественное состояние?

— Что бы вы там ни говорили, — вмешалась в разговор Бетти (видимо, она только подошла), — мне понадобился целый год, чтобы изучить этот язык, а ему это удалось за три недели, хотя я профессиональный лингвист, а он — поэт.

Должно быть, Мартон был неравнодушен к Бетти, иначе что еще могло заставить его тут же сдаться и сказать буквально следующее:

— Во время учебы в Университете я прослушал курс лекций по современной поэзии. Нам предлагалось шесть авторов: Паунд, Элиот, Крейн, Йетс, Стивенс и Галлингер. В последний день семестра профессор был, как видно, в настроении и произнес речь: «Эти шестеро — цвет нашей литературы за последние сто лет, их имена начертаны золотом в Книге Вечности, и никакие капризы моды, амбиции критиков, никакие силы ада не властны над ними». Лично я считаю, — продолжал Мартон, — что его «Свирели Кришны» и «Мадригалы» — это шедевры. Для меня большая честь быть с ним в одной экспедиции, хотя с момента нашего знакомства он не сказал мне и двух десятков слов, закончил он.

— А вам никогда не приходило в голову, — спросила Бетти, — что в детстве, да и в юности, наверное, у него не было друзей среди сверстников — раннее развитие не позволяет такой роскоши — и что за внешней холодностью он прячет свою ранимую душу?

— Как вы сказали, ранимую душу?! — хрюкнул Эмори. — Да он горд, как Люцифер, он просто ходячий автомат для оскорблений. Нажмешь на кнопку «Привет» или «Прекрасная погода», а он сразу покажет вам кукиш. Это у него уже рефлекс.

Высказав в мой адрес еще парочку подобных комплиментов, они разошлись.

Будь благословен, юный Мартон! Маленький краснощекий любитель поэзии с прыщавым лицом. Я никогда не присутствовал на таких лекциях, но рад, что они находят своих приверженцев. Может быть, молитвы отца услышаны, и я, сам того не ведая, стал миссионером! Только у миссионера должно быть нечто, во что он обращает людей. У меня, конечно, есть собственная эстетическая система, которая, вероятно, содержит в себе и эти ценности. Но если мне придется проповедовать в стихах или молитвах, я буду обращаться не к тебе. В моем раю, там где Свифт, Шоу и Петроний, для тебя нет места. Как мы пируем там! Съедаем Эмори и приканчиваем с супом тебя, Мартон!

Я подошел к столу. Мне захотелось что-нибудь написать. Экклезиаст подождет до ночи. Мне захотелось написать о сто семнадцатом танце Локара: о розе, тянущейся к свету, розе, трепещущей на ветру, о больной розе, как у Блейка, розе умирающей.

Найдя карандаш, я приступил к работе, а когда закончил, был очень доволен. Возможно, не шедевр. — Священным марсианским я владею еще недостаточно хорошо. Немного подумав, я решил сделать перевод на английский в параллельных рифмах.

Я отодвинул в сторону листок и поискал снотворное, ибо просто падал от усталости.

На следующий день я показал стихотворение М’Квайе. Она несколько раз очень внимательно перечитала его и сказала:

— Прекрасно, но вы употребили несколько слов из своего языка. Это, как я поняла, два маленьких зверька, традиционно ненавидящих друг друга. Но что такое «цветок»?

— Мне ни разу не попадался в вашем языке эквивалент слова «цветок», но я думал о земном цветке, о розе.

— А на что она похожа?

— У нее, как правило, ярко-красные лепестки. Именно это я и имел в виду, когда писал об «огненной голове». И еще — я хотел передать пламя и рыжие волосы. Огонь жизни и страсти. Стебель у розы длинный с колючими шипами, зеленые листья и нежный приятный запах.

— Я хотела бы увидеть розу.

— Думаю, что это можно устроить.

— Да, прошу вас, вы… — она употребила слово, звучащее у нас как «мессия» или «пророк», вроде как Исайя или Локар. Ваше стихотворение — знамение свыше. Я расскажу о нем Браксе.

Я был польщен, но пророк… нет, это уж слишком. Я отклонил это почетное звание и тут же подумал, что наступил момент, когда можно обратиться с просьбой.

— Мне хотелось бы иметь копии всех ваших текстов, а пишу я недостаточно быстро, — начал объяснять я. — Нельзя ли мне принести в храм кинокамеру и копировальный аппарат?

К моему немалому удивлению она сразу же согласилась и даже сделала встречное предложение, приведшее меня в замешательство.

— Может быть, вы поживете здесь, и тогда смогли бы работать в любое удобное для вас время, кроме тех часов, разумеется, когда в храме идет служба.

— Почту за честь, — поклонился я.

— Хорошо, приносите свои машины, я же определю вам комнату.

— Можно ли прямо сегодня?

— Разумеется.

— Тогда я иду собирать вещи. До вечера.

— До свидания.

Я был уверен, что возражения Эмори не будут слишком настойчивыми. Всем на корабле хотелось бы увидеть марсиан, узнать, из чего они сделаны, расспросить их о климате, болезнях, химическом составе почвы, о политическом устройстве и, конечно, о грибах (наш ботаник просто помешан на всякого рода грибах, а что касается всего остального — он отличный парень), но лишь четыре или пять человек имели такую возможность. Экспедиция большую часть времени раскапывала мертвые города, их акрополи. Мы строго соблюдали правила игры, по которым марсиане жили так же, как японцы в девятнадцатом столетии.

Я согласился в расчете на то, что сопротивление будет не очень сильным, и оказался прав. У меня даже сложилось впечатление, что все будут только рады моему отсутствию.

Я отправился в лабораторию гидропоники поговорить с нашим любителем грибов.

— Привет, Кейн. Как, растут поганки?

Он чихнул, он всегда чихал. Может, у него аллергия к растениям?

— Привет, Галлингер. Нет, с поганками мне определенно не повезло, но на обратном пути загляни в тот угол. Там у меня проклюнулась пара кактусов.

— Это уже кое-что, — заметил я. Док Кейн — мой единственный друг на борту, не считая Бетти. — Я пришел попросить тебя кое о чем.

— А именно?

— Мне нужна роза.

— Что?

— Хорошая, алая американская роза: шипы, аромат…

— Не думаю, чтобы она прижилась на этой почве. Апчхи!

— Ты не понял. Я не собираюсь разводить здесь розы. Мне нужен только цветок.

— Можно использовать бассейн, — он почесал свой лысый затылок, — но это займет, по меньшей мере, месяца три, даже с ускорителем роста.

— Сделаешь?

— Конечно, если ты можешь подождать.

— Могу. Собственно, три месяца — это как раз к отлету. Я осмотрел бассейн с водорослями и горшками с рассадой. Сегодня я переправляюсь в Териллиан, но буду периодически наведываться. Предупреди, когда роза расцветет.

— Переселяешься. Мур говорил, что они исключительно разборчивы.

— Ну, значит, я и есть это самое «исключение».

— Похоже, что так. Впрочем, у меня до сих пор не укладывается в голове, как тебе удалось постичь этот их язык. Мне, разумеется, приходилось учить французский и немецкий, но на днях я слышал за ленчем, как Бетти демонстрировала марсианский. Какие-то невообразимые звуки. Она сказала, что говорить на нем — все равно что подражать птичьим голосам, одновременно разглядывая кроссворд в «Таймс».

Я рассмеялся и, взяв предложенную сигарету, сказал:

— Да, непростой язык, но, знаешь… Это все равно как если бы ты вдруг нашел здесь совершенно новый класс грибов. Они начнут тебе сниться по ночам.

Глаза у него заблестели.

— Вот здорово! А что, может быть, и найду еще, — сказал он, посмеиваясь, и проводил меня до двери. — Вечером займусь твоей розой. Береги там себя.

— Спасибо.

Я же говорил, что он помешан на грибах, а в остальном отличный парень.

Моя комната в Териллиане примыкала к храму. По сравнению с моей тесной каютой на корабле она была просто дворцом. К тому же их цивилизация уже доросла до изобретения мягких матрацев, и кровать, как ни странно, оказалась мне по росту.

Я распаковал вещи, но, прежде чем сесть за книги, сделал несколько снимков самого зала. Я щелкал, пока мне не стало тошно от монотонно-безумного переворачивания страниц, и тогда я начал переводить исторический трактат:

Я спрашивал себя, что же имел в виду Тамур? Ведь как историк он, определенно, придерживался фактов. Что же это Апокалипсис, что ли? Очень может быть. А тогда горстка обитателей Териллиана — это все, что осталось от некогда великого народа. У них были войны, но они не носили глобального масштаба. Их научные разработки были технологичны и не нарушали технологии.

Чума, которая не убивает… Может ли она быть причиной гибели? И почему чума, если она не смертельна?

Я продолжал читать, листая страницу за страницей, но природа болезни нигде не уточнялась. Ну где же М’Квайе? Вечно ее нет именно тогда, когда она больше всего нужна. Если бы я был уверен, что буду понят правильно, то немедленно отправился бы разыскивать ее. Но нельзя нарушать установленных правил. Придется ждать до завтра.

Это выбило меня из колеи, и я долго и громко выкрикивал проклятья Маллану на всех известных мне языках, понося его в стенах собственного храма. Он не испепелил меня на месте, а я утомился и решил, что на сегодня достаточно, что утро вечера мудренее, и пошел спать.

Проснулся я оттого, что кто-то дергал меня за рукав пижамы. У моей кровати с крошечной лампой в руках стояла Бракса. Должно быть, я спал всего пару часов.

— Привет, — только и смог сказать я спросонья и уставился на нее.

— Я пришла, чтобы услышать стихотворение.

— Какое стихотворение?

— Ваше.

— А-а. — Я зевнул и сел. Не думаю, что ответ мой блистал остроумием, во интересно было бы послушать, что вы сами сказали бы, если бы вас разбудили среди ночи для чтения стихов, а? — Это, конечно, очень мило. Сейчас, наверное, самое удобное время?

— Неважно.

Когда-нибудь я напишу статью для журнала «Семантика» и назову ее «Интонация голоса — недостаточное средство выражения иронии».

Тут я окончательно проснулся и протянул руку за одеждой.

— Что это за животное? — спросила Бракса, указывая на изображения дракона на лацкане моего халата.

— Мифическое, — ответил я. — Послушай, Бракса, уже очень поздно, я устал, а завтра — море дел, да и вообще, что подумает М’Квайе, если узнает, что ты была здесь в такое время?

— Подумает о чем?

— Черт побери, ты прекрасно понимаешь, о чем!

Мне впервые пришлось употребить марсианское ругательство, но и это не помогло.

— Не понимаю. — Вид у нее был растерянный, как у щенка, которого наказали неизвестно за что.

Я смягчился. Красный плащ прекрасно гармонировал с рыжими волосами и дрожащими алыми губами.

— Извини, я не хотел тебя обидеть. Просто в моем мире существуют определенные правила насчет пребывания ночью в спальне двух людей противоположного пола, не связанных узами брака. Гм, ну, ты понимаешь, что я хочу сказать…

— Нет.

— Гм… Ну это… вообще… я имею в виду секс.

В ее нефритовых глазах вспыхнул свет.

— О, я поняла, вы имеете в виду — делать детей?

— Да, вот именно.

Она рассмеялась. Впервые я слышал смех в Териллиане. Он прозвучал, как будто виолончелист ударил смычком по струнам. Не очень-то приятно было это слушать, к тому же смеялась она довольно долго и как-то истерично. Наконец смех отзвучал, и она придвинулась ко мне.

— Теперь я вспомнила. У нас тоже существовали такие правила полпроцесса назад, когда я была еще ребенком, но… Похоже, она еле сдерживалась, чтобы вновь не рассмеяться. В них больше нет необходимости.

Мой мозг работал, как компьютер. Полпроцесса! Нет! Да… Полпроцесса — это же двести сорок три года! Вполне достаточно, чтобы изучить две тысячи двести двадцать четыре танца Локара. Достаточно времени, чтобы изучить и состариться, если, конечно, ты — человек (я имею в виду — землянин). Я снова взглянул на нее, бледную, как белая шахматная королева из слоновой кости. Готов побиться об заклад, что она — человек, живой, нормальный, здоровый человек, и к тому же она — женщина. Мое тело…

Но если ей два с половиной столетия, то М’Квайе тогда и вовсе бабушка Мафусаила. И это ведь они хвалили меня за успехи в лингвистике и превозносили мое поэтическое дарование. Эти высшие существа!

Но что она имела в виду, когда сказала, что в этих правилах нет необходимости? Почему, говоря об этом, она была близка к истерике? И еще эти странные, как бы оценивающие взгляды М’Квайе. Неожиданно я почувствовал, что стою на пороге раскрытия загадки.

— Скажи, — я старался говорить безразлично, — это имеет какое-нибудь отношение к чуме, которая не убивает?

— Прямое, — ответила она. — Дети, рожденные после Дождей, не могут иметь своих детей. Кроме того…

— Что? — Я наклонился вперед: память была установлена на «запись».

— У мужчин нет желания иметь их.

Я прислонился к стене. Всеобщее бесплодие, мужская импотенция, наступившие вслед за необычным явлением природы. Неужели это было бродячее радиоактивное облако, проникшее через их разреженную атмосферу бог знает откуда? И произошло это задолго до того, как Скипарелли увидел на Марсе каналы, мифические, как мой дракон, задолго до того, как эти каналы вызвали правильные догадки, основанные на неверных данных. И уже тогда Бракса жила, танцевала, проклятая во чреве, и другой слепой Мильтон уже написал о рае, тоже утерянном?

Я достал сигарету. Хорошо, что я догадался захватить с собой пепельницу. На Марсе никогда не было ни табака, ни алкоголя. Я видел в Индии аскетов, так вот — они были Дионисами по сравнению с марсианами.

— Что это за огненная трубочка?

— Сигарета. Хочешь попробовать?

— Да, пожалуй.

Она села рядом, и я прикурил для нее сигарету.

— Щиплет в носу.

— Да, но ты вдохни поглубже, задержи дыхание, а потом выдохни.

Прошло несколько секунд, м раздался ее тихий вдох, пауза. Потом:

— Она священная?

— Пожалуй, никотин — это эрзац божественности.

Она опять затихла.

— Только, пожалуйста, не проси меня переводить, что такое «эрзац».

— Нет-нет. Я иногда испытываю такое состояние, когда танцую.

— Это скоро пройдет.

— А теперь прочитайте мне свое стихотворение.

Мне пришла в голову идея.

— Подожди-ка, у меня есть кое-что получше.

Я встал и, порывшись в своих записях, вернулся, сев рядом с Браксой.

— Здесь первые три главы книги Экклезиаста, — объяснил я. — Она очень похожа на ваши священные тексты.

Когда я прочел всего одиннадцать строк, она воскликнула:

— Не надо! Лучше прочитайте что-нибудь свое!

Я замолчал и бросил блокнот на стол. Она вся дрожала, но это была ее дрожь от сдерживаемых рыданий. Сигарету она держала неуклюже, как карандаш. Я обнял ее за плечи.

— Это так печально, — сказала она.

Я порылся в памяти, стараясь вспомнить что-нибудь светлое, яркое, вроде рождественской игрушки. Я стал экспромтом переводить с немецкого на марсианский стихотворение об испанской танцовщице. Мне казалось, что это понравилось Браксе, и не ошибся.

— О-о, — снова произнесла она. — Так это вы написали?

— Нет, это написано поэтом, более талантливым, чем я.

— Нет-нет, то создано вами.

— Это написано человеком по имени Рильке.

— Но вы переводили это на мой язык. Зажгите еще одну спичку, чтобы я увидела, как она танцует.

Я зажег.

— Огонь вечности, — задумчиво прошептала Бракса, — и она затоптала его «маленькими крепкими ножками». Хотела бы я так танцевать.

— Ты танцуешь лучше любой цыганки, — засмеялся я, гася спинку.

— Нет. Так я не смогла бы.

Я взял из ее рук потухшую сигарету и положил рядом со своей.

— Хотите, чтобы я танцевала для вас?

— Нет, иди в постель.

Она улыбнулась и, прежде чем я успел сообразить, что к чему, расстегнула красную пряжку на плече. Одежда упала. Я сглотнул.

— Хорошо, — сказал она.

Я поцеловал ее, а дуновение воздуха от упавшей одежды загасило лампу.

Дни были подобны листьям у Шелли: желтые, красные, коричневые, — бешено кружащиеся яркими клубками в порывах западного ветра. Они мелькали мимо меня кадрами микрофильмов. Почти все книги были скопированы. Не один год пройдет, пока ученые разберутся в них, оценят их по достоинству. Весь Марс лежал в ящике моего стола. Экклезиаст, к которому я много раз возвращался, был почти готов заговорить на Священном языке.

Я писал стихи, которых стеснялся бы раньше, тихонечко насвистывал, если гулял в храме, а по вечерам мы с Браксой гуляли в дюнах или в горах. Иногда она танцевала для меня, а я читал ей что-нибудь длинное, написанное гекзаметром. Она по-прежнему считала, что Рильке — это я, да я и сам в это почти поверил. Это я жил в замке Дуино и писал «Дуинские элегии».

Нет! Никогда не пытайтесь прочесть грядущее по лепесткам роз! Вдыхайте их аромат (апчхи! Кейн), и срывайте их, и наслаждайтесь ими. Ловите каждое мгновение, живите им, держитесь за него покрепче, но… не спрашивайте у розы о судьбе. Лепестки опадают так быстро, а цветы…

И никто не обращал на нас внимания.

Лаура и Бракса. В них есть что-то общее, но больше различий. Та была высокая, невозмутимая, светловолосая (ненавижу блондинок). Отец вывернул мою душу наизнанку, как карман, и я думал, что она сможет заполнить меня. Но тот долговязый безвольный рифмоплет с бородкой и собачьей преданностью в глазах подходил только для ее вечеринок. И на этом все кончилось.

Как проклятый, я корпел над работой в храме, и за это. Маллан благословил меня.

А западный ветер проносился мимо, и что-то надвигалось. Наступали последние дни.

И пришел день, и я не увидел Браксы. Потом ночь.

Прошел второй день и третий…

Я чуть было не сошел с ума. До сих пор я не сознавал, как мы близки, как она важна для меня. С тупой уверенностью в ее постоянном присутствии я не говорил с ней о будущем. Я искал ее. Мне не хотелось никого расспрашивать, но выхода не было.

— Где она, М’Квайе? Где Бракса?

— Ушла.

— Куда?

— Не знаю.

Я смотрел в ее дьявольские глаза, и проклятья готовы были сорваться с моих губ.

— Я должен знать.

Она смотрела сквозь меня.

— Бракса покинула вас. Вероятно, ушла в горы или в пустыню. Это не имеет никакого значения. Конец танца близок. Скоро храм опустеет.

— Почему она ушла?

— Не знаю.

— Я должен увидеть ее. Через несколько дней мы улетаем.

— Мне жаль, Галлингер.

— Мне тоже, — ответил я, захлопнул книгу и, не сказав положенного «M’Happa», встал. — Я найду ее.

Я вышел из храма. М’Квайе сидела неподвижно, как статуя. Башмаки стояли там, где я их оставил.

Весь день мой джипсер с ревом носился по дюнам. Команде корабля я, должно быть, казался песчаным смерчем. Но в конце концов пришлось вернуться, чтобы заправить бак горючим. Неожиданно ко мне подошел Эмори.

— Вот это да. А грязный-то! К чему это родео?

— Я кое-что потерял.

— Посреди пустыни? Неужто один из своих сонетов? Вряд ли что-нибудь еще может заставить тебя так выкладываться.

— Нет, черт возьми. Кое-что личное.

Джордж закончил заливать бак, и я шагнул к джипсеру.

— Подожди! — Эмори схватил меня за руку. — Ты никуда не поедешь, пока не объяснишь, в чем дело.

Конечно, я мог вырваться, но тогда он бы просто приказал стащить меня за ноги, а кому это нужно? Я сделал над собой усилие и заставил себя спокойно произнести:

— Просто я потерял свои часы, которые подарила мне мать. Это семейная реликвия. Я хочу найти их до отлета.

— А ты уверен, что их нет в каюте или Териллиане?

— Там я уже искал.

— Может быть, кто-нибудь спрятал их, чтобы подшутить над тобой? Тебе ведь известно, что на корабле ты — не самая популярная личность.

Я отрицательно покачал головой.

— Я уже думал об этом. Но я всегда ношу их с собой, в правом кармане. Скорее всего, они выпали, когда я мотался по этим дюнам.

Он прищурился.

— Помнится, я читал на суперобложке одной их твоих книг, что твоя мать умерла сразу после твоего рождения.

— Верно, — подтвердил я и мысленно чертыхнулся. — Часы принадлежали еще ее отцу, поэтому она хотела, чтобы они перешли ко мне. Мой отец сохранил их для меня.

— Гм, — фыркнул он. — Странный способ искать часы, разъезжая по дюнам на джипсере.

— Я думал, что увижу блики отраженного света, — упрямо пробормотал а.

— Уже темнеет. Сегодня, пожалуй, нет смысла продолжать поиски. Зачехлите джипсер, Джордж, — приказал он механику, а затем похлопал меня по плечу. — Пойдем. Примешь душ, перекусишь. По-моему, и то, и другое тебе не помешает.

Мешки под тусклыми глазами, редеющие волосы и ирландский нос, голос на порядок ъыше, чем у кого бы то ни было. Я ненавидел его. Клавдий! Если бы только это был пятый акт!

И тут я действительно понял, что нуждаюсь в душе и еде. К тому же, настаивая на немедленном выезде, я лишь вызову подозрения и кривотолки. Я стряхнул песок с рукава.

— Вы правы. Это идея.

— Пойдем. Поедим у меня в каюте.

Душ был благословением, чистое хаки — милостью Божьей, а пища пахла, как в раю.

— Вкусно пахнет, — сказал я.

Мы молча поели, а когда перешли к кофе и десерту, Эмори вдруг спросил:

— Почему бы тебе не остаться на ночь? Поспи здесь.

Я покачал головой.

— Я очень занят. Надо все закончить, а времени осталось мало.

— Пару дней назад ты говорил, что почти все закончил.

— Почти, но не совсем.

— Ты говорил также, что сегодня ночью в храме служба.

— Верно. Но я буду работать в своей комнате.

Он пожал плечами и, помолчав, сказал:

— Геллингер. — Я посмотрел на него: официальный тон грозил неприятностями. — Конечно, это не мое дело, — начал он, — но тем не менее… Бетти говорит, что у тебя там есть девушка. — Это был не вопрос. Это было утверждение, но оно повисло в воздухе в ожидании ответа.

«Бетти, ты — шлюха. Корова и шлюха, и к тому же — ревнивая. Какого черта ты суешь свой нос в чужие дела. Лучше бы ты ослепла и оглохла. Чтоб у тебя язык отсох!»

— А что? — спросил я.

— А то, — ответил он, — что я как начальник экспедиции обязан поддерживать дружественные, так сказать дипломатические, отношения с туземцами.

— Вы говорите о них так, словно они дикари. Нет ничего более далекого от истины. — Я встал. — Когда опубликуются мои заметки, на Земле узнают правду. Я расскажу о них то, чего не смог бы предсказать даже доктор Мур. Я расскажу о трагедии народа, который, зная, что обречен, достойно несет бремя жизни. Когда я назову причину этого, то даже самые суровые ученые не смогут сдержать слез. Да, я напишу об этом и получу множество премий и наград, только зачем мне они теперь? Господи! — воскликнул я. — Когда наши предки дубинками защищались от саблезубых тигров и только пытались приручить огонь, у марсиан уже была своя культура!

— Так у тебя есть там девушка?

— Да! — выкрикнул я. Да, Клавдий! Да, отец! — Да, Эмори, да! А сейчас я сообщу вам еще кое-что. Они уже мертвы, они бесплодны. Это — последнее поколение, после которого марсиан не будет. — Помолчав, я добавил: — Они останутся только в моих записях, в немногих микрофильмах и фотографиях, да еще в стихах о девушке, которые появились только потому, что она есть.

— О-о, — только и смог произнести он, но немного погодя добавил: — Последние месяцы ты вел себя несколько необычно. Я удивлялся этим переменам и все гадал, что же случилось, но я не думал, что для тебя это так важно.

Я опустил голову.

— Это из-за нее ты носишься по пустыне?

Я кивнул.

— Почему?

Я поднял голову.

— Потому что она пропала. Не знаю, куда и почему, но мне просто необходимо найти ее до отлета.

— О, — опять произнес он. Затем, отодвинувшись, открыл ящик стола, достал оттуда что-то, завернутое в полотенце, и развернул. На стол легла женская фотография в рамке. — Это моя жена, — сказал он.

Симпатичное лицо с большими миндалевидными глазами.

— Много лет назад, в молодости, я, знаешь ли, был морским офицером. Я встретил ее в Японии и полюбил. Там, откуда я родом, было не принято жениться на женщинах другой расы, поэтому мы не обвенчались, но я все равно считал ее своей женой. Когда она умерла, я находился на другом краю света. Моих детей забрали в приют, и я даже не смог выяснить, в какой. С тех пор я их не видел. Это было так давно. Почти никто не знает об этом.

— Я… простите, — пробормотал я.

— Нет, нет. Забудь об этом. Но… — Он поерзал в кресле и посмотрел на меня. — Если ты хочешь забрать ее с собой на Землю, то сделай это. С меня за такое, конечно, голову снимут, но я все равно слишком, стар и такую экспедицию мне больше не возглавить, так что… — Он залпом проглотил свой остывший кофе. — Возьми джипсер. — Он отвернулся.

Дважды я пытался сказать «спасибо», но так и не смог. Тогда я встал и вышел.

— Сайонара и все такое, — пробормотал он мне вслед.

— Эй, Галлингер! — окликнули меня.

— Кейн! — Я оглянулся, но увидел только темную фигуру на светлом фоне около люка и услышал, как он чихнул. Я вернулся. — Что?

— Твоя роза, — он протянул мне разделенный на все части пластиковый контейнер. В нижней части плескалась какая-то жидкость, в которую был опущен стебель, а в другой половине пламенела большая, только что распустившаяся роза.

— Спасибо, — сказал я, пряча розу в карман.

— Возвращаешься в Териллиан?

— Да.

— Я видел, как ты приехал, и подготовил ее. Чуть-чуть не застал тебя в капитанской каюте.

— Еще раз спасибо.

— Она помещена в специальный раствор и простоит несколько недель.

Я кивнул и шагнул в ночь.

Теперь горы. Выше, глубже. Небо было как ледяная купель, в которой плавали две луны. Подъем стал круче, и маленький «ослик» заупрямился. Я подстегнул его, выжав газ, и продолжал забираться все выше и выше. Увидев немигающую зеленую звезду, я почувствовал комок в горле. Контейнер с розой бился о мою грудь, как второе сердце. «Ослик» взревел последний раз громко и протяжно, потом начал чихать. Я подстегнул его еще раз, и он сдох. Я поставил машину на тормоз, слез и пошел пешком.

Как холодно здесь, вверху, особенно ночью. Почему она так поступила? Что заставило ее бежать от тепла и огня в ночь?

Я излазил вдоль и попрек каждое ущелье, каждый перевал, быстро двигаясь на своих длинных ногах с легкостью, невозможной на Земле. Всего два дня осталось, любовь моя, но и в них мне отказано. Почему?

Я карабкался по выступам, перепрыгивая с камня на камень, полз на коленях, упирался локтями, слышал, как трещит одежда.

— Маллан!

Никакого ответа. Неужели ты не хочешь помочь мне, потому что я из другого народа? Тогда я попробовал обратиться к другим богам. Вишну — ты великий бог-охранитель. Сохрани ее! Кто поможет мне найти ее? Иегова? Адонис? Осирис? Таммуз? Маниту? Легба? Где она?

Я поскользнулся. Камни посыпались из-под ног, и я повис, цепляясь за края. Пальцы замерзли. Как трудно удержаться! Я посмотрел вниз. Приблизительно футов двадцать. Я разжал пальцы, упал и покатился. И тут раздался ее крик.

Я лежал, не двигаясь, глядя вверх.

— Галлингер! — звала она в ночи.

Я не пошевелился.

— Галлингер!

Она умолкла, а я услышал шорох катящихся камешков и понял, что она спускается по какой-то тропинке справа от меня. Я вскочил и спрятался в тени. Она вышла из-за поворота и сделала несколько неуверенных шагов.

— Галлингер!

Я шагнул из своего укрытия и схватил ее за плечи.

— Бракса!

Она вскрикнула, потом заплакала, уткнувшись мне в грудь. Я впервые видел, как она плачет.

— Почему? — спросил я.

Она только крепко прижалась ко мне, продолжая плакать.

— Я думала, ты разбился, — сказала она наконец.

— Мог бы и разбиться. Почему ты ушла из Териллиана? А как же я?

— Разве М’Квайе не сказала тебе? А сам ты не догадываешься?

— О чем я должен догадываться, когда М’Квайе сказала, что ничего не знает?

— Это неправда, она знает!

— Что знает?

Бракса вздрогнула всем телом и долго молчала. И только тут я заметил, что на ней лишь тонкое платье, в котором она танцевала. Слегка отстранив ее от себя, я снял куртку, набросил ей на плечи и снова обнял.

— Великий Маллан! — воскликнул я. — Ты же совсем замерзла!

— Нет.

Я стал перекладывать контейнер с розой в карман брюк.

— Что это? — спросила она.

— Роза. В темноте ее трудно разглядеть. Я как-то сравнил тебя с розой. Помнишь?

— Да. Можно, я понесу ее?

— Конечно. — Я опять положил контейнер в карман куртки.

— Я все-таки жду объяснений.

— Ты и в самом деле ничего не знаешь?

— Да нет же!

— Когда пришли Дожди, — сказала она, — пораженными, очевидно, оказались одни мужчины. Оказывается, я не была бесплодной.

— А-а! — только и смог произнести я.

Мы молча стояли, а моя голова трещала от мыслей.

— Но почему ты убежала? Разве плохо, что ты забеременела? Тамур ошибся, и ваш народ сможет возродиться.

Она рассмеялась. Снова этот спятивший Паганини дергает струны. Я остановил ее, прежде чем смех перешел в истерику.

— Как? — спросила она, потирая щеку.

— Вы живете значительно дольше нас. И если ребенок родится нормальным, значит наши расы биологически совместимы. У вас должны быть и другие женщины, способные иметь детей. Почему же нет?

— Ты читал книгу Локара, — сказала она, — и еще спрашиваешь меня об этом? Решение умереть уже принято. Но предсказано это было последователем Локара уже очень давно. «Мы сделали все, — говорили они, — мы все видели, все слышали и все познали. Танец был хорош. Пусть он закончится».

— Ты же в это не веришь.

— Неважно, во что верю я, — ответила Бракса. — М’Квайе и Матери решили, что мы должны уйти из жизни. Сам их титул звучит сейчас как насмешка, но их решение будет выполнено. Не исполнилось только последнее пророчество. Оно оказалось ошибочным. Мы все умрем.

— Нет.

— А что же?

— Летим со мной на Землю.

— Нет.

— Тогда пойдем со мной сейчас.

— Куда?

— В Териллиан. Я хочу говорить с Матерями.

— Тебе не удастся. Сегодня ночью — церемония.

Я рассмеялся.

— Церемония в честь бога, который сначала сбивает тебя с ног, а потом добивает лежачего?

— Маллан — наш бог, — ответил она, — а мы — его народ.

— Вы отлично бы спелись с моим отцом, — усмехнулся я. — Я иду, и ты пойдешь со мной, даже если мне придется нести тебя. Я сильнее и больше тебя.

— Но не больше Онтро.

— О дьявол! Что еще за Онтро?

— Он остановит тебя, Галлингер. Он — кулак Маллана.

Я резко затормозил джипсер перед единственным известным мне входом — входом к М’Квайе. Бракса поднесла розу к свету фар и замерла, как очарованная. Она молчала. На ее лице застыло какое-то странное выражение благодати.

— Они сейчас в храме? — спросил я.

Выражение лица мадонны не изменилось, и я повторил свой вопрос. Она встрепенулась.

— Да, — сказала она с трудом, — но ты не сможешь пройти.

— Ну это мы еще посмотрим.

Я помог ей сойти с джипсера и взял за руку. Она двигалась как в трансе. Восходящая луна отражалась в ее глазах, которые глядели в никуда, как в день нашей первой встречи, когда она танцевала. Я щелкнул пальцами, но в ее лице ничего не изменилось. Я распахнул дверь, пропустил Браксу вперед. В коммате царил полумрак. И тут она закричала в третий раз за этот вечер:

— Не причиняй ему вреда, Онтро! Это — Галлингер!

До сих пор я ни разу не видел марсиан-мужчин, поэтому не знал, все ли они такие, или он — исключение, хотя и сильно подозревал последнее.

Я смотрел на него снизу вверх. Его полуобнаженное тело сплошь покрывали родинки и вздутия, вероятно, что-то связанное с железами.

Я считал себя самым высоким человеком на планете, но он был семи футов росту и гораздо тяжелее меня. Теперь мне стало понятно происхождение моей огромной кровати!

— Уходи, — сказал он. — Она может пройти, ты — нет.

— Мне нужно забрать свои книги и вещи.

Он простер свою огромную левую руку. Я посмотрел туда. В углу лежали, аккуратно сложенные, мои вещи.

— Я должен войти и поговорить с М’Квайе и Матерями.

— Нет.

— От этого зависит жизнь вашего народа.

— Уходи! Возвращайся к своему народу, Галлингер! Оставь нас!

Мое имя в его устах прозвучало как «чужак». Сколько ему лет? Триста? Четыреста? И всю жизнь он охранял храм? Зачем? От кого он его охранял? Меня насторожило то, как он двигался. Знавал я людей, которые могли так двигаться.

— Уходи, — повторил он.

Если они развили свое боевое искусство так, как искусство танца, или, что еще хуже, искусство борьбы было составной частью искусства танца, то я попал в хороший переплет.

— Иди, — сказал я Браксе. — Передай розу М’Квайе и скажи, что это я послал. Скажи, что я скоро приду.

— Я сделаю так, как ты сказал. Вспоминай меня на Земле, Галлингер. Прощай!

Я не ответил, и она прошла мимо Онтро в храм, унося с собой розу.

— Теперь ты уйдешь? — спросил Онтро. — Если хочешь, я скажу ей, что мы боролись, и ты почти победил, но потом я ударил тебя, ты потерял сознание, и я отнес тебя на корабль.

— Нет, — ответил я. — Так или иначе, но я пройду.

Онтро встал в стойку, вытянул перед собой руки.

— Грех поднять руку на святого человека, — пророкотал он, — и все же я остановлю тебя, Галлингер.

Моя память прояснилась, как запотевшее стекло окна на свежем воздухе. Я смотрел сквозь него в прошлое, на шесть лет назад…

Я изучал восточные языки в Токийском Университете, а по вечерам — стоял в тридцатифунтовом круге Кадокана. Кимоно перехвачено коричневым поясом. Я «ик-киу», одного дана не хватает мне до высшего звания мастера. На правой стороне груди у меня коричневый ромб с надписью «Джиу-джитсу» — результат одного моего приема, который я разработал, используя преимущество моего роста, и благодаря которому одержал много побед. Но с тех пор, как я тренировался последний раз, прошло пять лет. К тому же я знал, что сейчас далеко не в форме.

Откуда-то из прошлого прозвучал голос: «Хаджиме — начинай». Я принял стойку кошки. Глаза Онтро странно блеснули. Он попытался быстро переменить свою стойку, и тут я на него бросился. Мой коронный прием.

Моя длинная левая нога взлетела, как лопнувшая пружина, и на высоте семи футов столкнулась с челюстью как раз в тот момент, когда он приготовился увернуться. Голова его мотнулась назад, и он, тихо застонав, упал.

«Вот и все, — подумал я. — Извини, старина».

Но когда я перешагивал через него, он схватил меня, и я, не удержавшись, упал на него сверху. Я не мог поверить, что после такого удара он не только оказался в сознании, но еще и двигается. Я больше не хотел его бить. Но, прежде чем я успел оценить обстановку, его руки добрались до моей шеи.

«Нет! Этому не бывать!»

Стальной обруч сдавил горло. И тут я понял, что он без сознания, и это — просто рефлекс, приобретенный многолетними тренировками. Я видел такое однажды в школе. Человек умер, его задушили, но он продолжал сопротивляться. А противник, думая, что он еще жив, продолжал его душить. Но такое бывает крайне редко.

Я ударил его локтем под ребро и затылком в лицо. Хватка несколько ослабла. Страшно не хотелось этого делать, но пришлось сломать ему мизинец. Рука разжалась, и я освободился.

Он лежал с перекошенным лицом. Сердце мое сжималось от жалости к поверженному гиганту, который до конца защищал свой народ, свою религию, выполняя свой долг. Я проклинал себя за то, что решил перешагнуть через него, а не обошел стороной.

Пошатываясь, я добрался до своих вещей в углу комнаты, сел на ящик с проектором и закурил сигарету. Я не мог идти в храм. Мне не с чем было туда идти. Я не знал, о чем говорить с народом, который решил умереть.

И тут я подумал: «А что, если я прочту им Книгу Экклезиаста — эту жемчужину библейской мудрости, произведение более великое, чем написанное Локаром, еще более мрачное, еще более пессимистичное; если покажу им, что другая раса проделала это, что суета, которую он считал никчемной, вознесла нас в небеса, поверят ли они, изменят ли свое решение?»

Я затушил сигарету о мозаичный пол и отыскал свой блокнот. Вставая, я почувствовал, как во мне просыпается непонятная ярость. И я вступил в храм, чтобы прочесть Черное Евангелие от Галлингера.

В храме царила тишина.

М’Квайе читала Локара. Все смотрели на розу, стоящую у нее по правую руку. Сотни босых людей сидели на полу. Мужчины, их было немного, были невысокого роста, как и женщины Марса.

Я шел в ботинках.

«Все равно — идти. Или все потеряешь, или все выиграешь». Дюжина старух сидела полукругом за М’Квайе. Матери.

«Бесплодная земля, сухие чрева, сожженные огнем».

Я шагнул к столу.

— Почему вы хотите, чтобы вместе с вами ушли из жизни ваши соплеменники, — закричал я, — ведь они еще не прошли жизнь до конца, как вы, не познали всех радостей и печалей, той полной жизни, которую познали вы. И это неверно, что у вас нет будущего, — теперь я обращаюсь ко всем. — Те, которые говорят это, ошибаются. Бракса знает, потому что она носит ребенка под сердцем.

Они сидели, как изваяния. М’Квайе переместилась назад, в полукруг.

— Моего ребенка! — продолжал я. (Боже, что подумал бы мой отец о такой проповеди?) — И все ваши молодые женщины могут иметь детей. Бесплодны только ваши мужчины. А если вы позволите врачам экспедиции землян обследовать вас, то, может быть, и мужчинам можно будет помочь. Но если даже и нет, вы сможете породниться с людьми Земли. Мы не какой-нибудь захудалый народ, неизвестно откуда взявшийся. Тысячу лет назад Локар нашего мира говорил, что человек ничтожен. Он говорил, как ваш Локар, но мы не сдались, несмотря на чуму, войны и голод. Мы не ушли из жизни. Одну за другой мы победили болезни, мы ликвидировали голод, мы боролись с войнами и уже давно живем без них, может быть, навсегда покончили с ними. Мы пересекли миллионы миль пространства. Мы побывали в другом мире: А ведь наш Локар сказал: «Зачем, что в этом толку? Так или иначе… Все это суета». И дело в том, — я понизил голос, — дело в том, что он прав! Все в мире суета и нищета. И мы выступили против все время возвращающегося на стези свои космоса, против этого постоянного круговорота, против пророка, против мистики, против Бога. И именно это наше богохульство сделало нас великими, поддерживало нас в трудную минуту, и боги втайне восхищались нами.

Я был как в горячке. Голова кружилась.

— Вот Книга Экклезиаста, — объяснил я и начал: — «Суета сует, — сказал Экклезиаст. — Суета сует: все суета. Что пользы человеку от трудов его…»

В задних рядах я заметил Браксу. О чем она думает?

И я наматывал на себя ночные часы, как нить на катушку.

О, как поздно! Наступил рассвет, а я все еще продолжал говорить. Я прочел Экклезиаста и продолжал проповедовать Галлингера. И когда я закончил, в храме по-прежнему царила тишина. Ряды изваяний за всю ночь ни разу не пошевелились.

М’Квайе подняла руку. Одна за другой Матери повторили жест Матриарха.

Я знал, что это значит. Я — проиграл.

Я медленно вышел из храма, ноги подгибались; я еле добрался до своих вещей и буквально рухнул рядом.

Онтро ушел. Хорошо, что я не убил его.

Через тысячу лет вышла М’Квайе.

— Ваша работа окончена, — сказала она.

Я не двигался.

— Пророчество сбылось. Мой народ возродится. Вы победили, святой человек. Теперь покиньте нас.

Моя голова была пуста, как сдутый воздушный шар. Я накачал туда немного воздуха.

— Я не святой, а всего лишь второсортный поэт. — Я закурил сигарету, потом спросил: — Какое такое пророчество?

— Обещание Локара, — ответила она так, как будто это было совершенно очевидно. — Святой спустится с небес и спасет нас в самый последний час, когда все танцы Локара будут исполнены. Он победит кулак Маллана и вернет нам жизнь.

— Как?

— Как с Браксой, и как в храме.

— В храме?

— Вы читали нам слова проповеди, великие, как слова Локара. Вы читали: «…нет ничего нового под солнцем» и, читая их, издевались, смеялись над ними — и это было ново. На Марсе никогда не было цветов, — добавила она, — но мы научимся их выращивать. Вы — Святой Насмешник, — закончила она. Тот-Кто-Смеется-в-Храме. Вы шли обутым по священной земле.

— Но ведь вы проголосовали против?

— Это «нет» нашему прежнему решению. Это позволение жить ребенку Браксы.

— О! — Я выронил сигарету. Как мало я знал! — А Бракса?

— Она была избрана полпроцесса назад исполнить все танцы и ждать вас.

— Но она сказала, что Онтро остановит меня.

М’Квайе долго молчала.

— Она никогда не верила в пророчество и убежала, боясь, что оно свершится. Оно все-таки сбылось благодаря вам, и мы проголосовали… Она знала.

— Значит, она не любит меня и никогда не любила?

— Мне жаль, Галлингер. Она просто исполнила свой долг.

— Долг, — автоматически повторил я.

— Она уже простилась с вами и больше не хотела бы вас видеть. Мы всегда будем помнить то, чему вы нас научили.

Я вдруг понял, какой чудовищный парадокс заключается во всех чудесах. Я никогда не верил, что проповедью можно совершить чудо — сотворить мир. Пошатываясь, как пьяный, я встал и, пробормотав «M’Happa», вышел в свой последний день на Марсе.

«Я выиграл, Маллан, но, выиграв, потерял все. Этот мир принадлежит тебе. Отдыхай спокойно в своей звездной постели. Проклятье!»

Вернувшись на корабль, я заперся в своей каюте и проглотил сорок четыре таблетки снотворного.

Когда я открыл глаза, то понял, что жив и нахожусь в медотсеке корабля. Двигатели монотонно гудели. Я с трудом встал и кое-как добрался до иллюминатора.

Марс висел надо мной, как огромный надутый шар. И вот он затуманился и заструился слезами по моему лицу.

_{Перевод с англ. М. Шпангиной}