Фантастика и Детективы, 2014 № 11 (23)

Мясо Рахметов Андрей

23 декабря 1991 г.

Лето стояло жаркое, сухое. В небе парил орел — большой и жестокий.

— Орел злая птица, — сказала мне сестра. — Он убивает слабых, питается их кровью. Вот и шулма как орел: тоже убивает слабых. Убийство ей в удовольствие. Человек не должен быть таким. Ты понимаешь, Санджи?

— Понимаю, — сказал я. — Но мне всё равно.

К словам сестры я прислушивался крайне редко. Такой уж был у меня воз-Раст. Я подхватил мешок с кизяком, и мы с сестрой пошли обратно в хотон. Топлива на сегодня мы собрали достаточно.

А где-то далеко в степи табунщик Салакин проводил взглядом орла и вздохнул. Он был хорошим охотником, наверное, лучшим в хотоне, однако, и ему летом не везло на добычу. Салакин подумывал даже подстрелить орла. Мясо несъедобное, конечно, но хоть какое-то удовольствие от охоты.

Салакин поднес ладонь к глазам и стал смотреть на солнце, почти не щурясь. Внезапно вдалеке мелькнула тень. Салакин насторожился. Он быстрым, мягким шагом подобрался к добыче. Ею оказался журавль — но журавль необычный: легкий, воздушный, почти что призрачный, с черно-золотым оперением и венчиком пуха на голове, напоминающим корону.

Салакин хищно улыбнулся.

Он наложил стрелу на тетиву и вдруг остановился, задумавшись. Жалко было убивать столь красивого журавля. Да и боязно: мало ли что, вдруг это не журавль, а шулма, страшна я степная ведьма в обличье птицы. Но азарт оказался сильнее. Салакин спустил тетиву.

Журавль тонко вскрикнул, как ребенок, забил крыльями, пытаясь оторваться от земли. Стрела попала ему в основание шеи. Кровь испятнала блестящее оперение. Салакин выстрелил еще раз, и журавль упал.

«Жалко», — подумал Салакин.

Когда он принес тушку в хотон, то первым делом показал ее старому Цедену. Тот был нашим мудрецом. В свободное время Цеден пил водку-араку, а свободен он был всегда.

Увидев мертвого журавля (Салакин отрубил тушке голени и голову, чтобы нести было легче), Цеден вдруг разволновался:

— Три тысячи обитаемых миров, это Журавлиная Дева!

— Это хорошо? — испугался Салакин.

— Да, вполне! — хихикнул Цеден. — Кто съест ее мяса, тот станет бессмертным. По крайней мере, так говорится в легенде.

Поднялся шум.

— Салакин, друг! — воскликнул загорелый Эрдени.

— Салакин! — влез табунщик Баатр.

— Дружище Салакин! Салакин! Возлюбленный мой Салакин! Салакин! Салакин!

Жена Салакина, Элистина, схватила мужа за локоть и оттащила в сторону.

— Слушай сюда, — сказала она. — Мяса в журавле не так уж и много. Со всеми делиться будем, сами в пролете окажемся. Давай так: две трети нам с тобой, нашим детям, ему, — она коснулась своего изрядно отяжелевшего живота, — потом одну шестую папе в Тяминский хотон, и уж только потом раздадим оставшееся. Все понятно?

— Да подожди ты, — отмахнул Салакин. — Цеден, а сколько нужно мяса съесть, чтобы стать бессмертным?

— Немного. Кусочек размером с человеческий глаз, — старик широко улыбнулся. — Надеюсь, мне достанется? Ведь это я опознал журавля. Без меня бы никто бессмертным не стал.

— Ага. Никто, кроме нашей семьи, — кисло произнесла Элистина.

Но никто ее не слушал.

Стали делить. Делили шумно, всем хотоном. Салакину пришлось за этот день выслушать немало хорошего — и табунщик он замечательный, и воин прекрасный, и сказки рассказывает великолепно, и даже суп из барана готовит отменный. Супом, который готовил Салакин, можно было спокойно травить шкуры — но об этом как-то забыли.

Я же стоял в сторонке и изнывал от собственного бессилия. Наша мать Шавдал, целительница, женщина в хотоне известная и уважаемая, как назло, сегодня уехала к брату в соседний хотон. Сестре, как незамужней девушке, неприлично было принимать участие в подобных сборищах. Младшему брату Манджи было всего три года, и вопросы бессмертия его трогали мало. Я же — кривоногий, коротко стриженный мальчишка — крутился сначала среди делителей, ныл и канючил; потом, получив весомый тычок от табунщика Баатра, отошел в сторону.

«Вот несправедливость!» — думал я при этом.

Разочаровавшись, я вернулся в нашу кибитку, сел в угол и стал грызть засохшую лепешку. Было жарко, и на меня садились мухи. Я отгонял их лепешкой, злился и мысленно взывал к матери.

«Приезжай скорей, ну!» — думал я.

А затем полог раздвинулся, и в кибитку вошла сестра. Выражением лица у нее было непроницаемым. Сестра села на связку одеял, взяла связку бараньих позвонков и стала молча перебирать их.

— Что случилось? — не выдержал я.

— Я попросила мяса для Манджи, — с тем же непроницаемым видом произнесла сестра. — Мне отказали. Сказали, что девушке лучше не открывать рта. Что лучше не позориться. Сказали, что я дура!

С неожиданной яростью она запустила связкой позвонков в полог, после чего прижала руки к лицу и расплакалась.

— Вот негодяи! — закричал я. — Цагана, не плачь! Не плачь, дура, я их сейчас проучу!

Я выскочил на улицу, нашел табунщика Баатра и без лишних слов набросился на него. Баатр стукнул меня раз, другой, затем пнул меня, упавшего, и рассмеялся:

— Полежи, остынь.

Мать вернулась только под вечер. Узнав от мрачной сестры, что произошло, она зло произнесла:

— Всем дали, а моих детей обделили. И это Салакин, у которого вся скотина бы передохла, если бы не я! Салакин, чьих детей я сама принимала! Что за день-то за такой! Зачем я вообще к брату поехала? Ох, это шулма меня на такой поступок подбила, не иначе. Пойдемте, — велела она нам. — Будем от Салакина справедливости требовать.

Мы пошли все вчетвером: рассерженная донельзя мать, рядом сестра, потом я, и я держал за руку Манджи, которому было все равно, куда мы идем и зачем.

«Интересно, а как мать будет с Салакином разговаривать? — беспокоился я. — Вдруг ее дурой обзовут, как сестру? Что мне тогда делать? Дать в морду Салакину? Но тогда матери мяса точно не дадут… Как поступить?»

Я не знал и потому больно дергал Манджи за руку всякий раз, когда он останавливался, чтобы поковыряться в очередном куске кизяка.

Салакин нам не обрадовался.

— Шавдал, журавля давно уже нет. Съели его, съели. Раньше надо было приходить, — сказал он. — Ты уж извини.

— Салакин, — сказала мать.

— Мне очень жаль. Раньше надо было. Извини.

— Салакин.

— Мне правда жаль!

— Салакин.

— Тебе же говорят, что всё! Ты что, с первого раза не понимаешь?! — вмешалась Элистина.

— Салакин, — повторила мать.

В этом было нечто жуткое. Салакин, Салакин… Мать произносила имя табунщика с таким отстраненным, равнодушным видом, словно не женщина говорила, не моя мать, мама, а какое-то неведомое чудовище.

Иллюстрация к рассказу Макса Олина

Я сжался, опасаясь глядеть на нее.

— Салакин, — повторила она.

И Салакин, к моему ужасу, сломался.

— Жена, — еле слышно произнес он. — Отопри сундук.

— Нет, — испугалась Элистина.

— Это кусочек для будущего ребенка, Шавдал, — тихо пояснил Салакин, и вдруг резко повысил голос. — Жена! Отдавай мясо Шавдал! Хватит с нас… хватит с нас и четверых бессмертных детей.

Элистина расплакалась. Потом все же открыла сундук и отдала матери сморщенный кусочек журавлиного мяса. И пробормотала проклятие.

Мать оглядела их расстроенным взглядом. Получив желаемое, она сразу как-то уменьшилась в росте.

— Извините, Салакин, Элистина, — грустно сказала она. — Но это ради моих детей.

Дома мы все обступили заветный кусочек. Даже Манджи проявил к нему интерес.

— Как бы его разделить? — задумалась мать.

— Нельзя делить, — сказала сестра. — Никак нельзя.

— Посмотрим.

Мать позвала Цедена. Приманенный запахом араки, старик вошел в нашу кибитку, сел на почетное место и обвел нас добродушным взглядом.

— Разве нельзя его разделить так, чтобы на трех человек хватило? — спросила мать с надеждой.

— Никак, — погрустнел Цеден. — В легендах упоминается только кусочек размером с человеческий глаз. Меньше — никак.

Мать изменилась в лице.

Цеден ушел, а она выстроила нас перед собой и стала думать.

— Мам, — начала сестра, но та сделала жест: помолчи. Сестра покорно смолкла.

— Цагана. Ты мой первенец, — наконец произнесла мать. — Ты первый ребенок, которого я родила и взрастила. Я совершила много ошибок по юности лет, но тебя я никогда не считала ошибкой. Ты для меня особенная. Ты — моя кровь и плоть.

Цагана опустила глаза.

— Санджи, — мать посмотрела на меня. — Ты — моя радость, моя опора. Ты для меня самый любимый ребенок. Никого я не буду любить так, как тебя. Ты — мое сердце.

Неудобно было слушать такое. Я тоже опустил глаза.

— Манджи, — мать взяла его на руки, и он засмеялся. — Ты моя надежда. Мое будущее, мое грядущее. Ты — моя душа.

Она вздохнула.

— Не могу я никого из вас выбрать.

«Как жаль, что кусочки такие мелкие, — думал я. — Матери не пришлось бы выбирать, будь мяса побольше».

Мне было ужасно жалко ее. И Салакина жалко, а больше всего мне было жалко Элистину.

И я принял решение.

Мне оно далось без труда — я был молод, глуп… Возраст, что тут и говорить.

— Не нужно мне мясо, — буркнул я.

— Но… — мать растерялась.

— Не нужно, и все тут.

— И мне не нужно! — сказала Цагана. — Пусть лучше Манджи…

— Не нужно! — в восторге закричал Манджи. — Не нужно, не нужно, не нужно!

Конечно, он просто повторял за нами. Но у матери слезы побежали по щекам.

— Я… — начала она, и не смогла дальше говорить.

А потом она ушла и вернулась уже без мяса и заметно помрачневшая.

— Я отдала его Элистине. А она не только не поблагодарила меня, да еще и гадостей наговорила, — буркнула мать обиженно. — Странные бывает люди.

Мы дружно рассмеялись.

Мать приготовила чай, мы поели лепешек и холодного мяса и легли спать. Через неплотно прилегающий полог в кибитку проникали насекомые, монотонно жужжа. Цагана быстро заснула, свернувшись калачиком. Манджи всё перебирал бараньи позвонки; затем, громко зевнув, заснул и он. Заснула и вся стень. Заснул и я.

…Проснулся я от того, что мать прижала меня к себе и крепко-крепко обняла.

— Мам?.. — сонно пробормотал я.

— Санджи, — столь же сонно произнесла она. — Не расстраивайся. Вы станете бессмертными. И ты, и Цагана, и Манджи тоже… Но не сейчас. Когда-нибудь. Я обернусь черно-золотым журавлем, ты подстрелишь меня, ощипаешь и в котел… Только у тебя хватит на это духу. Сестру накормишь, брата, — она зевнула. — Но не сейчас. Когда-нибудь потом…

— Но ты нам нужна, мам, — запротестовал я, все еще сонный.

— Нужна я вам… Кому нужна мать-шулма? — спросила себя мать, и усмехнулась. — Я вас очень люблю. Спи.

— Мам…

— Все, надоел. Спи. Спи.

— Когда-нибудь…

— Да спи же ты, несносный ребенок!

И я заснул, подчинившись ее голосу.

Выбора не было.

Никакого.

— Когда-нибудь… — прошептала она в темноте. — Когда-нибудь.