Фантастика 1977

Сергеи Смирнов ЦВЕТОК В ДОРОЖНОЙ СУМКЕ

После привычных блекло-серых, бесцветных и нагоняющих смертельную тоску холмов Безликой кипящая на полуденной жаре земная зелень вызывала резь в глазах. Я стоял неподвижно на краю шоссе и, вглядываясь в зеленый мир, щурился с такой силой, что даже стала болеть голова. Подошвы ботинок словно приварились к дороге, и мне казалось, что еще немного — и мои ноги пустят в асфальт корни.

Вдруг какой-то импульс прострелил мои мышцы. Я сорвался с места, зашвырнул далеко свою дорожную сумку и тут же ринулся сам вслед за ней в гущу травы. Но, сделав несколько яростных рывков, выдохся. Ноги опутала упругая паутина из стебельков и листиков; наконец, подавшись телом вперед так, что сохранить вертикальное положение уже было невозможно, я растянулся во весь рост и, должно быть, отшиб бы себе грудь и разбил лицо, если бы не тысячи маленьких зеленых пружинок, мягко сжавшихся подо мною.

И от этого чувствительного падения мне вдруг стало хорошо-хорошо.

Про своего нового знакомого, Алексея, я совсем забыл, а когда вспомнил и, сев, высунулся из травяных зарослей, оказалось, что он все еще стоит на шоссе, переминаясь с ноги на ногу.

— Чего ты ждешь? — спросил я решительно, удивляясь, как может человек, пробыв год в космосе, не прийти в ребячий восторг от земной красоты.

Алексей только посмотрел на меня так, как смотрит не умеющий плавать на реку, через которую ему придется перебираться вброд.

— Ты там до конца отпуска простоишь, — почувствовав какой-то подвох, сказал я уже как-то неуверенно.

Алексей наконец тронулся с места. Он повесил на плечо свою сумку, сошел с дороги и двинулся в мою сторону, переступая таким образом, будто боялся наступить на спрятавшуюся в траве змею. Я смотрел на него во все глаза. Судя по всему, Алексей чувствовал себя очень неловко: лицо его покрылось красными пятнами. Он подошел ко мне, осторожно положил сумку на землю и, присев на корточки, пристально посмотрел на меня.

— Должно быть, я немного свихнулся, — с огорчением сказал он, словно оправдываясь за свои странные действия.

Я пожал плечами.

— Это бывает с теми… — я указал глазами на небо, — с теми, кто возвращается оттуда.

— Хм. — Алексей слабо улыбнулся. — Но у меня уж слишком оригинальный случай…

— Лучше поговорим о чем-нибудь другом, — предложил я, давая понять Алексею, что не люблю обсуждать чужие недуги.

…Мы познакомились два дня назад на пассажирском космолете: у нас была каюта на двоих, и, хотя — не знаю почему — мы очень мало разговаривали между собой, на следующее после знакомства утро мне уже казалось, что мы давние и очень хорошие друзья. Нас сближало непреодолимое желание вновь послушать почти забытый нами шелест листьев на ветру и побродить по вечернему городу, с огнями которого не может сравниться блеск самых ярких звезд. Нужны ли слова? И тем более не рассказывали мы друг другу о своей работе. Но теперь я вдруг почувствовал, что Алексей не успокоится, пока не расскажет о своих злоключениях. Я понял, что ему долгое время пришлось пробыть в одиночестве. Такие люди в космосе очень молчаливы, но стоит им вернуться на Землю, и они несколько дней ведут себя так, будто им больно молчать, и, если окружающие их не слушают, впадают в убийственное уныние. Я по своему горькому опыту знал, что означает такое уныние, и поэтому счел своим долгом выслушать человека, который, может быть, ждал этой возможности целый год.

Я чуть приподнял брови и вопросительно глянул на Алексея. Он снова слабо улыбнулся: видно, понял ход моих мыслей и, на миг задумавшись, неторопливо спросил: — Два месяца назад в третьем секторе Урана беспилотный грузовик врезался в звездолет, на котором был только один помощник штурмана. Ты, может быть, слышал?

— Конечно, — ответил я. — Этот звездолет потом больше недели искали.

— Вот-вот. Не мудрено. Его на куски разнесло. В одном из этих кусков я и загорал полторы недели. — Алексей немного помолчал. — А столкнулись мы эффектно, ничего не скажешь.

Космолет, на котором я летел, перегонялся с одной базы на другую, с которой шел этот злополучный грузовик; так дело было; и пути эти настолько совпали, словно корабли летели навстречу друг другу по одной ниточке. В общем, совпадение сказочное, остается только руками развести… За полчаса до столкновения пошел в оранжерею проверить систему автополива. Вдруг страшный удар, будто кто-то кувалдой трахнул по обшивке, — и тишина. Мне показалось, что корабль бесшумно прокатился по гигантской каменной лестнице, а потом началась странная. карусель. Меня дернуло в сторону, магнитные ботинки оторвались от пола, перед глазами все завертелось. Вначале я даже не успел испугаться, а когда меня провезло по цветам, а потом стало безжалостно шлепать о стены, мне уже было не до страха. Ко мне пришло спокойствие и равнодушие обреченного, и еще минут пять я заботился только о том, чтобы не врезаться в стену головой. Я даже не пытался прилипнуть к опоре ботинками. Только когда уже случайно я коснулся ногами пола, тогда и кончилось это сумасшествие. Я был весь вымазан в мокрой земле и размятой зелени, которая отдавала резким и неприятным запахом. Я сразу рванулся к выходу, но люк оказался закрытым наглухо, а над ним горел транспарант: «Общая разгерметизация». Выйти из оранжереи было нельзя; что произошло, я не знал. Я думал, что, должно быть, корабль с чем-то столкнулся и получил большую пробоину где-то в районе грузовых отсеков. На самом деле это была уже не пробоина, а полный разгром. Грузовик имел на борту десять тысяч тонн полезного груза и прорвал корпус корабля, как бумажный кулек. Рубку, управления разворотило в клочья, часть отсеков оторвало вовсе, только оранжерея целой и осталась.

Вот, что называется, в рубашке родился.

Я побродил несколько минут перед люком и решил, что дела мои плохи. Даже зябко стало. Оставалось только ждать.

На вегетарианской пище с уцелевшего огорода я смог бы протянуть около месяца, питья было сколько угодно: запасной резервуар полива и резервуар с питьевой водой были полны.

Но вот дышать мне можно было от силы дней семь-восемь, а потом хоть открывай люк и дыши вакуумом. Рассчитывать же на то, что меня спасут раньше чем через неделю, было трудно: корабль перед аварией находился слишком далеко от баз.

Вдруг меня словно стукнуло. Я прозрел. Вокруг меня были сотни всяких растений: тюльпаны, бегонии, кактусы, помидоры, лимонные деревца, березки. Все они вырабатывали кислород.

Тихо и незаметно. Я вспомнил картинку из старого школьного учебника по ботанике: две мыши, накрытые стеклянными колпаками; одна уже мертва, а другая живет как ни в чем не бывало; вместе с ней под колпаком стоит горшок с цветком.

Мое положение было аналогичным: я только не знал, смогут ли растения оранжереи обеспечить меня кислородом на достаточно долгий срок. Но все равно надежда появилась, а это главное.

На Земле дышится вольно, мы и не осознаем ценности всех этих травинок и былинок: банка, в которой мы живем вместе с ними, большая; а там, в космосе, когда каждый кубический сантиметр воздуха на вес золота, то каждая травинка — может быть, сорняк в цветочном горшке — превращается в волшебное дерево.

Я посмотрел вокруг себя другими глазами. Цветы перестали быть для меня какими-то неодушевленными предметами, частью корабельной мебели. Передо мной была толпа добрых и отзывчивых друзей, которые тихо и искренне заботились обо мне, которые, в сущности, были еще более беспомощны, чем я, в чуждой для них обстановке и поэтому доверяли мне, верили, что и я не оставлю их в беде, а уж они будут стараться вовсю.

Я проникся к ним глубочайшим уважением, и это было не просто уважение-я благоговел перед ними. Я наделил каждый цветок душою, выдумал, смотря по внешнему виду, характер и даже, самому теперь смешно, биографию. Так я перестал чувствовать свое одиночество: со мной было много друзей. Друзей и знакомых. Да-да, некоторые из цветов стали для меня хорошими друзьями, некоторые — просто знакомыми. Почему? Ну, например, когда становилось как-то тоскливо на душе и мне начинало казаться, что помощи ждать бессмысленно, что на Земле меня уже похоронили, я подходил к желтым тюльпанам. Их цветы — как насмешка над всеми трудностями, над всеми нелепостями судьбы. Чинное спокойствие агав подбадривало меня, а маленькие хрупкие фиалки смотрели на меня широко раскрытыми синими глазками, удивлялись и сокрушались: «Мы такие маленькие — и ничего не боимся, а этот, такой большой и сильный, дрожит от страха». Смешно? Возможно. С точки зрения человека, живущего на Земле и гуляющего со своим песиком гденибудь в городском парке.

Я тоже старался что-то сделать для них. Собрал все цветы, поврежденные в результате моих падений, и занялся, что называется, их лечением: пересаживал, подрезал и был ужасно расстроен, когда несколько цветов все же не удалось спасти. Но это уже не по моей вине: эти цветы росли в ящике, который перед отлетом с базы плохо закрепили на полу оранжереи, и во время аварии он кувыркался в воздухе вместе со мной.

Освещение я не выключал вовсе. Вообще мне здорово повезло и в том, что не вышла из строя энергосистема корабля, иначе я бы превратился в ледышку. Уцелели и холодильные резервуары с твердой углекислотой для подкормки растений.

В общем, жил — не тужил, только вот обеды всегда доставляли мне волнения, ведь питался я тоже только растительностью. Такой психологический настрой: а вдруг вот этот листик, который я сейчас съем, не даст равно столько кислорода, сколько нужно, чтобы прожить всего одну минуту до спасения. Я уж старался питаться лишь морковкой, редиской, огурцами: капусту вообще не ел, хотя ее было больше всего, но ведь у нее такие огромные листья…

В последние дни стало все-таки не хватать воды для цветов, и я подключил к системе автополива резервуар с питьевой водой, так что до самого конца мне пришлось страдать от жажды.

За два дня до спасения я открыл последний аварийный баллон с кислородом и после этого окончательно положился на свои цветы: от них теперь уже полностью зависела моя судьба.

Спасение пришло неожиданно. Я спал, когда подошел спасательный космолет. Целый час обследовали развороченные отсеки и наконец обнаружили закрытую и неповрежденную оранжерею. С космолета выдвинули тамбур, приварили его к стене оранжереи с внешней стороны и вырезали в борту дыру.

Спасатели вошли внутрь, увидели меня лежащим на полу, решили, что дело плохо, и стали меня осторожно переворачивать на спину. Я вскочил, спросонок не разобрался, что к чему, чуть отбиваться не стал, потом разглядел смеющиеся лица… Когда стал влезать в тамбур, опомнился, рванулся назад, выкопал первую попавшуюся фиалку, мою фиалку, и вернулся обратно.

Спасатели только плечами пожимали. Я видел, как отделяли выдвижной тамбур от оранжереи. На экране мелькнуло светлое пятно вырезанной в борту дыры: там, внутри, продолжали еще гореть лампы дневного света. Это как прощальный жест друга, с которым я расставался навсегда. В тот момент в оранжерее уже царили пустота и адский холод, которые, наверное, быстро расправились с зелеными друзьями. У меня сжалось сердце, и, постояв еще с минуту перед экраном, я ушел из рубки управления. На Ганимеде меня осмотрели врачи, покачали головами и отправили на Землю.

Вот и вся история.

Алексей замолчал.

— Да, — вдруг спохватился он, — та фиалка, которую я успел забрать с собой, она сегодня со мной… Вот она.

Он расстегнул «молнию» на своей дорожной сумке и осторожно достал цветочный горшочек, накрытый пластиковым колпаком.

…Когда мы возвращались на шоссе, я заметил, что иду след в след за Алексеем. Я вроде бы усмехнулся про себя и почему-то постарался думать о чем-то другом, но тем не менее продолжал идти так же.

Машина пришла за нами точно в указанное время. Закрывая за собой дверцу, я взглянул на луг и на миг замер, ужаснувшись: откуда это там такой огромный участок поваленной и жестоко смятой травы? Вот ведь, весь луг испортили! Тут до меня дошло: это же я сам… Я как-то опасливо оглянулся.

«Как убийца», — подумалось вдруг. Алексей с тоской глядел туда же. Я захлопнул дверцу и почувствовал, что мне стыдно до корней волос. Не знаю, перед кем больше: перед Алексеем или… перед лугом. Кажется, я что-то начинал понимать. Ведь Земля тоже космический корабль. Только очень большой.

Мария Мамонова ВОЗВРАЩЕНИЕ

Мать спросила, глядя в окно: — У вас есть хоть какая-нибудь надежда?…

— Мне трудно сейчас сказать… — пробормотал Руков. — Даже и в наш век очень трудно сказать сразу…

— Простите, — произнесла Лида. — Но вы, конечно, встречали его товарищей… Вы, должно быть, заметили, что Славе намного хуже. — Она посмотрела на Рукова долго и грустно. — Нам нужно знать правду. Все космонавты этой экспедиции больны. Потеря памяти и транс. Никто не понимает, что с ними. Мы расскажем все, что видели и слышали сами… Спасите их!

Зеленеющие ветви стучали в окно и пели песню жизни.

— Я помогу вам… попробую помочь… — неожиданно громко сказал Руков. — Видите ли, я не совсем врач, вернее… совсем не врач. Я… — он помедлил, — ученый… Мы создали установки, принимающие на свои экраны биотоки человеческого мозга. Причем биотоки, идущие из подсознания, из самой тайны.

Он почувствовал себя, как в институте во время экзаменов, когда скованность вдруг исчезала, словно выпрыгивая в окно, едва произносил он первые две-три фразы. Теперь он полностью был тем, кем был.

— Огромное значение это имеет для медицины: пораженного потерей памяти больного можно облучить — и мы узнаем, когда он заболел! Исходя из этого, можно лечить! Можно вылечить! Но… надо знать, в какую минуту или хотя бы в течение какого часа он почувствовал себя нездоровым. Экранизируя подсознательные мысли, которые запечатляют все независимо от болезни, получают целый набор образов и выявляют симптомы заболевания. Ставят диагноз и передают дело машинам. Компьютеры сообщают нужные средства врачам, они начинают систематический курс лечения… И все.

— Но Слава не знает, когда он почувствовал себя плохо! — почти закричала мать.

— Не волнуйтесь, Анна Ивановна! — воскликнула Лида. — Прошу вас…

— Понимаете, когда он был поражен, мы можем определить, спроецировав его болевые ощущения на установку. Но длительное пребывание под лучами усугубит его состояние. Потому я и надеялся узнать у вас о его самочувствии на Земле. Ничего не заметили — уже хуже, значит, глубже корни болезни. Зато искать будем в конкретном слое подсознания! Конечно, риск, но, если удастся…

— А если нет?… — спросила мать. — Вы представляете, что будет, если нет? У него самая тяжелая форма, почему же он, а не одиннадцать, даже двенадцать его товарищей?…

— Одиннадцать. Мианов не болен. Он не спускался на Тривиану, бессменный пилот. С вашего сына нужно начинать, как с возможного разносчика вируса или что там, мы не знаем.

Они помолчали. Ветер насвистывал победный марш. Ближе придвигались тени, стирая грани предметов.

— Сначала все было в порядке, — начала мать. — Их встретили на космодроме, выглядели они утомленно, но, как всегда, этому не придали значения. День дезобактеризации — и по домам. А дома… дома тоже нормально. Всю ночь напролет слушали его рассказы о Тривиане, о полете… И вот… да, сейчас вспоминаю… он иногда хмурился и говорил: «Что-то плохо помню… Ну, столько событий! Слушайте дальше»… Мы и подумали — действительно, так много помнить… Спокойно слушали. Днем… днем как обычно. Съездил по делам, потом с Лидой ходили к товарищам… Ночью вдруг вызвал меня по сигнальной. С ним такое редко случалось, не беспокоил по пустякам…

Я к нему. Смотрит на меня беспомощно, как ребенок, и спрашивает, показывая на стенной шкаф, как называется. Я испугалась, позвала Лиду: она осталась тогда у нас ночевать. Это было ужасно — уже утром он лежал, как сейчас, с открытыми глазами и… молчал, — голос матери прервался. — Потом звонили бесконечно — его друзья теряли память один за другим.

Но те просто лежали и ничего не помнили о полете, у сына гораздо хуже… Зачем он выбрал эту кошмарную профессию?! — она заплакала. — Просила не летать, он каждый раз свое: «Прилечу и останусь». Вот и прилетел…

В полусумерках комнаты стало болезненно тихо, все словно услышали усиленное тишиной ровное дыхание Ярослава.

— Я постоянно сижу с ним, — заговорила Лида. — Он что-то шепчет, потом вдруг просит меня петь… Я — пою. Причем именно те песни, что пели перед стартом. Я видела, он старался вспомнить, но не мог. А вы не пробовали искать связь между тем, что Мианов, остававшийся на орбите, здоров?

— Пробовал, — сказал исследователь. — Пробовал. И с ним я говорил. Он за все время возвращения не заметил решительно ничего. Сплошной туман, но я уверен, что связано это с планетой.

Негромко запел визорофон. Лида бросилась в соседнюю комнату. Анна Ивановна и Руков услышали ее свистящий голос: «Что-о?!» Быстрей топот ног, девушка вбежала и замерла у порога.

— Мианов потерял память! — крикнула она.

— Извините, — сказал Руков, вставая, — я еду.

Центральная дверь неслышно закрылась за его спиной.

Протяжно взвыла атомка, стоявшая у подъезда.

Машина неслась по городу, переходя с трассы на трассу.

Деревья, здания, люди стремительно мчались в круговороте скорости, и Руков мог вообразить себя небольшой вселенной, вернее, ее центром, всемогущим и грандиозным. Но его мысли были далеко.

Да, этот космонавт произвел на него несравненно лучшее впечатление, чем остальные. Он тоже лежал. Окруженный послушными увеселительными аппаратами, пытаясь отвлечься.

Да, пытаясь отвлечься, а не вспомнить то, что вырвала у него болезнь.

Руков передернул плечами. Неужели нельзя спасти Ярослава?

Атомка резко затормозила перед высоким угловатым зданием.

Через секунду скоростной вакуум-лифт сорвался с места.

Дверь открыла девочка лет четырнадцати.

— Вы к Саше? — неуверенно спросила она.

— Да, к нему.

Девочка проводила гостя в комнату пилота, оказавшегося ее братом.

Руков отметил про себя, что она ничуть не опечалена его болезнью — в телевизионной раздавались голоса и смех ребят. «Светлана!» — громко позвал кто-то. Как видно, положение Александра было намного легче.

Мианов сидел на диване и что-то диктовал на магнитофон.

В комнате гулял свежий ветер, окна были распахнуты. Заслышав шаги, пилот поднял голову и отложил аппарат.

— Здравствуйте. Ну, — он улыбнулся, — не оправдались ваши надежды. Я слег за компанию с товарищами. Да вы садитесь.

— Рассказывайте, — сев, попросил Руков. — Пока не поздно.

— Вчера я диктовал наши злоключения на Тривиане и забыл, какого числа вышли на стационарную орбиту. Потом выяснилось, что я совершенно не помню, что мы там делали первую неделю. Дальше — больше. Все заплавало, и я вызвал вас.

— Вы так спокойно об этом говорите! — качнул головой Руков.

— А что, плакать? — раздраженно сказал Мианов. — Двенадцать парней лежат, Славка при смерти. или около того. Я во всей ситуации счастливчик!

Он с некоторым сожалением поглядел на Рукова и продолжал:

— Потеря идет очень плавно, я почти ничего не замечаю. Заразу на «Солнечный» все-таки принес Слава. И подобрал он ее на Тривиане, чтоб ей сойти с орбиты!.. Он заразил всех наших еще там, а меня позже, уже в корабле. И экранировать Канонова вам нужно где-то со второй недели пребывания. До отлета.

— Значит, девять дней под установкой?

— Да, девять.

— Четырнадцать дней — смертельно. Четырнадцать минус девять — пять в запасе, но он болен. Это невозможно.

— Стройный расчет, — буркнул Мианов. — Плюс еще то, что не знаю ни одной болезни с потерей памяти, которая была бы заразной.

— Ну, здесь вполне пойдет радиация, стирающая верхние слои памяти. Что-то типа лучевого передатчика. Поражает мгновенно. Скажите, вам не приходилось выходить в открытое пространство при возвращении?

— Нет. Это пока помню. Пока. Но ведь тогда нас нужно изолировать! Сегодня я, а завтра — Светланка, Анна Ивановна, Лида, вы! Как до сих пор не сделали такой простой вещи! С ума сойти!

— Излучатель был слаб, болезни хватило только на тринадцать человек и в разной степени.

— Скажите, а разве нельзя прогнать по экрану эти девять дней в ускоренном темпе?

— Можно. Но источник, повторяю, настолько слаб, что вы даже не заметили поражения. Ярослав в том числе. Спасибо, если найдем минуту заражения, не замедляя, а вы хотите ускорять.

— Я уже ничего не хочу, — проворчал Мианов. — И так плохо, и этак невозможно!.. Что ж вы желаете делать?

— Придется забирать Канонова в Институт и экранировать с промежутками, — помолчав, ответил Руков.

Глаза Мианова заблестели.

— Ну смотрите, товарищ ученый! Возвращайте нам Славку!..

Исследователь связался с Институтом и попросил привезти в Особую Палату космонавта Шестой Освоительной Ярослава Канонова.

Потом он достал пилюльку концентрата и в раздумье посмотрел на нее. Если бы такой можно было вылечить всех!..

Атомка, неутомимая и исполнительная, взяла курс на Институт. Предстояло настраивать установку.

Через два дня Руков показался в Особой. Он придирчиво оглядел ослепительные стены, белоснежные комбинезоны врачей. К нему подошла Лида, исполнявшая при больном роль сиделки. Руков не хотел брать ее в Институт, но пришлось согласиться: лежа в павильоне, космонавт звал ее сквозь стиснутые зубы, и отвлечь его не было возможности.

— Михаил Константинович, — сказала Лида, заглядывая Рукову в глаза, — ассистенты предлагают по-другому проводить выявление.

— Вот как! — нервно фыркнул Руков. Он сильно переутомился за последнее время, да и сложная настройка аппарата отняла много сил. — Как же, позвольте спросить?

— Не нужно начинать с раннего слоя, — нисколько не смущаясь его тоном, говорила Лида. — Сначала мы зафиксируем самый отлет, затем несколько часов до него и так далее. Всю запись проведем в несколько ускоренном виде, компьютеры будут замедлять уже без участия больного.

Руков молчал, разглядывая листки, покрытые знаками.

— Да, действительно лучше, — пробормотал он. — Хорошо.

Через шесть часов давайте больного в зал.

…Жгуче вспыхнули юпитеры. Вогнутая поверхность чаши с лежащим внутри космонавтом съежилась под пристальными глазами лазеров. Люди в белом провезли по монорельсу главную установку. Голубым светом зажегся стенной экран. Люди, подобно светлячкам, укрылись за переборками, оставив неподвижного космонавта наедине с бесстрастными машинами, решавшими сегодня его судьбу.

— …Три. Два. Один.

— Пуск! — Белый зал словно вспыхнул. Десятки лиц в непроницаемых очках за перегородками вперились в экран. На его шершавой поверхности задвигались тени.

Но лишь постепенно они оформились во что-то многоцветное и рельефное. Щёлкнула кнопка записи.

Холмы поросли густой травой, маленькое солнце карабкалось вверх, багровея от усталости. Вдали воздух становился лиловым и дрожал в рассветном мареве.

— Ну и красота!.. — громко прошептал кто-то невидимый.

Как бы в подтверждение этих слов точно три взмаха ножа один за другим вспороли небо, и фиолетовые полосы брызнули на его пыльную гладь. У самого горизонта зареял светолет, играючи выделывая изящные петли.

— Ты знаешь, — опять заговорил тот же голос, — странно, но я совершенно не хочу улетать…

— Зря. В этой планетке есть что-то чертовское — не могут освоить с шестой попытки!

Крупным планом показались спорящие: Ярослав и кибернетик Листов.

— Удивительно… Универсально… — пробормотал Руков. — Показывает себя со стороны!

— У нас такая работа, — засмеялся на экране Ярослав. Сегодня здесь, завтра там, а послезавтра на том свете…

— А ты что, жалеешь?

— Нет! Конечно, нет! Разум в оболочке корабля плюет на вселенную и лезет вперед… Заманчиво!

— Потянуло на символику! — свистнул Листов. — А ведь верно… Пошли на стартовую. Не терплю дожидаться вызова. Летишь в Седьмую?

— Не знаю. Мне бы подальше. Люблю двойные солнца…

— Акиноров тоже рвался за кратными светилами, светлая ему память… — вздохнул Листов.

— Идем, — хмуро оборвал его Ярослав.

— Он не болен, — сказал Руков. — Давайте ускорение передачи.

Космонавты, не говоря ни слова, быстро зашагали прочь.

Их лица были спокойны.

Когда тяжелая створка люка скрыла их в корабле и из сопел вырвался первый сноп огня, Руков задумчиво проговорил:

— Выключайте. Вот вам и пожалуйста, — обернулся он к Лиде. — Буквально самый верхний слой, и ни признаков заболевания, ничего. Даже не надо давать замедленную.

— Значит, теперь можно взять поглубже… — неуверенно сказал кто-то из ассистентов.

— И снова ничего? Нет, теперь начинайте со второй недели.

— Михаил Константинович! — взмолилась Лида. — Попробуйте еще раз!

Помощники одобрительно зашумели.

— Что за бредовая идея! — раздраженно сказал Руков, садясь на место. — Хорошо. Новый, и последний, раз. По местам.

Лицо космонавта в нише было необычайно бледно, глаза совсем стеклянные. Казалось, он перестал дышать.

Руков с тоской посмотрел на него. Как можно вылечить этого уже почти не человека?…

— …Три. Два. Один. Пуск!

Экран вспыхнул мгновенно. Великая мощь подсознания была разбужена.

Ярослав стоял на вершине невысокой горы, внизу плескались пески. Кромка неба на востоке слегка мерцала. Изредка вспыхивали мокрые стебли трав. Небо низко нависло над землей, пытаясь упасть.

— Встречаешь солнышко? — спросил взбиравшийся по склону.

— Да, в последний раз. Привычка.

— Я снова набил полные карманы этими камешками.

Рядом с Ярославом встал навигатор Карженов.

— Покажи! — с жаром отозвался Ярослав, оторвав глаза от загорающейся полоски.

— Бери. Особенно вот этот, впервые вижу такой здоровый. Похож на призму, да? Знаешь, чего я сюда влез?

— Ну? — Ярослав разглядывал камни. Они были точно сплетены из разноцветной проволоки и даже в сумерках очень красивы.

— Чем сложнее излом кристалла, тем лучше он выглядит на свету. На Земле не тот эффект! Солнце выходит медленно, лучи заполняют пространство постепенно… А здесь… Мы можем взобраться еще выше: светило вымахивает из-за горизонта со своими огненными вихрями, а камни так засияют, что все земные бриллианты станут булыжниками!

— Действительно красиво… Идем!

Рассовав минералы по карманам, они кинулись к соседней гряде. Беспорядочно замелькали трещины, выветрившиеся породы, и вот космонавты стоят на пике. Полоса все раздувалась, солнце рвало свою клетку пламенными когтями.

Ярослав побросал мелкие камешки на зеркальную поверхность уступа, а большой зажал в руке.

— Да не так! Положи на ладонь, освободи побольше граней!

— Что будет! — прошептал Ярослав, разжимая кулак и выставляя камень на вытянутой ладони.

Солнечная корона показалась в далекой расщелине и подмигнула землянам. Ярослав впился глазами в частицу планеты, лежавшую в руке, наклонился вперед… Карженов тоже согнулся.

Удар! Еще! Еще! Небо яростно вскипело, огнедышащий край диска бросился вверх и затрепетал, собирая силы.

Камень, пронзенный насквозь, причудливо, нестерпимо запылал, брызнув на Ярослава и Карженова расплавленным светом.

— Ну что?! — закричал Карженов, как будто вокруг бушевал свинцовый металлопад.

Ярослав не отвечал, широко раскрытыми глазами глядя вниз.

— Никогда не видел… — прошептал он. — Идеальное свечение!

Светило набирало высоту. Камень заметно поблек и словно уменьшился, только в сердцевине его тлели чудесные угольки.

Ярослав неловко повернулся, и обломок породы скользнул с ладони. Карженов вскрикнул. Падая, камень раскололся на миллионы ослепительных шариков и исчез.

Карженов молча покачал головой. Они собрали мелочь и побрели прочь, еще не придя в себя после этого зрелища.

— Достойно костра Метагалактики! — вздохнул навигатор.

— Ты на стартовую? — спросил Ярослав.

— Да, куда ж еще?

— А я понаблюдаю троекратные вспышки. Придет Листов.

— Нашел чем заниматься! Ну, удачи.

Дальше все шло как и в первый раз. Излучатель погас.

— Это дайте в замедленной, — сказал Руков. — Здесь что-то настораживает. И, пожалуй, крупным планом глаза. Они всегда смотрят с земли в небо, иначе говоря, в них отражается все. Настолько тонкое изменение мы не заметим. Нужны глаза.

Ассистенты притихли.

Экран заняли глаза. Огромные, они передавали целый мир.

Параллельно на малый экран проецировалось место действия.

Вот холм, близится рассвет. В глазах спокойствие созерцания, немножко тоски, ощущение отчужденности…

Появляется Карженов. Легкое удивление, потом безразличие.

Навигатор достает камни. Заинтересованность, даже восторг.

Товарищ объясняет суть идеи. Сомнение, неожиданная вера, азарт, предвкушение необыкновенного зрелища.

Бегут по склону. Желание поспеть раньше солнца и тот же азарт. Любопытство.

Камень лежит на ладони. Волнение. Нетерпение.

Солнце выходит. Волнение в квадрате. Восхищение.

И…

Глаза были широко раскрыты. Глаза застыли, холодные и равнодушные ко всему окружающему. В них тлеет мучительное отчаяние. В них умирает крик, не успев родиться. Словно важный сигнал, странно оборвавшийся по дороге из бездны.

— Остановите! — громко закричал Михаил Константинович Руков.

На малом экране лучи солнца, пронзив искрящийся камень, по прямой ударили в голову Ярославу Канонову.

…— Итак, это радиация, — голос Ранчева, старшего ассистента, первым нарушил молчание. — Солнечная вспышка породила в минерале что-то вроде микрореакции, и вместе с видимым светом невидимые лучи, преломившись, поразили оба полушария мозга космонавта. Заметить такую ничтожную перемену было под силу только подсознанию, оно чувствительнее. Сам больной ничего не ощутил. Достигнув кульминационной точки, скопления радиации дали импульс в памятный слой. Как раз на вторую ночь после приземления. С этого все и началось. Думаю, картина ясна.

— А мне вот что неясно, — поднялся Руков. — Кажется, перед нами задача вылечить человека. Как же вы предлагаете лечить почти полную потерю памяти?…

— Может быть… Мне думается, теперь дело за врачами…

— А разве медицина способна восстановить память?

— Это же своеобразный паралич! — закричал Тиверев, ассистент по управлению излучателем.

— Да мы просто не сможем заполнить пустые памятные ячейки без насилия над мозгом! — воскликнула кибернетик Шонова.

Поднялся шум. Ожесточенно жестикулируя и крича, доказывали друг другу каждый свое.

Руков пробрался к оповещающей панели. Мгновенно все смолкли.

— То-то и оно, — слова Рукова отчетливо и гулко юркнули в молчание зала. — Зачем шуметь?… Мы ведь просто не знаем, что делать.

Он оглядел лица. Спокойные, прекрасно понимающие, что он прав.

— И вот что — есть только один выход. Единственный.

Люди выжидающе молчали. Ни шороха в пустоте.

— Уникальный аппарат выделил две сферы — сознание и подсознание. Анализируя эти подразделы, эксперты пришли к выводу, что между ними находится неконтролируемый канал связи. От информации сознания его отделяет пленка. Что же имеем?

Никто не ответил, но он и не ждал ответа.

— Вы только на минуту представьте себе человеческий мозг, ячейки памяти, где миллионы никому не известных, никем не познанных мыслей несутся со скоростями, о которых современная наука и вовсе не имеет понятия! Загадочные отсеки, где — память. Что это такое?… Вы понимаете? Что может быть непостижимей во вселенной, чем разум! А мы уже постигаем его. И вот — канал. Незримый, недоступный человеку, но подвластный нашим приборам. Подсознание, — он взмахнул рукой, — живет! Живет! А сознание — в пучине беспамятства. И мы, когда мы поняли, когда мы осмыслили, когда мы отвоевали принцип памяти, мы разорвем этот канал! Лазерный взрыв — и разум снова вспыхнет всей своей силой. Информация хлынет в памятный слой, но подсознание тоже будет жить, это же… универсально! Информация разлагается на бесчисленное множество копий, которые — уже — в наших руках! Что же имеем? — повторил он, в странном волнении оглядывая зал, словно не группе сотрудников говорил сейчас, а целому миру. — Да ведь только снять радиоактивность мозговых полушарий! А потом — та самая невидимая вспышка, которая перевернет устои природы, перевернет познания о мозге, докажет нашу силу!..

Он хотел что-то прибавить, но вдруг махнул рукой. Сказанное заняло немного времени, но Рукова страшно утомила эта речь: ей предшествовали бессонные ночи в лаборатории, анализы, вычисления…

Он медленно опустился в кресло и закрыл глаза.

…Очнувшись, Руков осмотрелся вокруг. Пели счетчики, лениво ползли показательные кривые. Канонова закрыли сверху второй полусферой, а сотни приборов гигантскими крыльями тыкались в ее белую поверхность. «Три, пять, восемь… — твердил размеренный голос, — слышу вас. Три, пять, восемь, даю контакт… Три…» В неясном рокоте машин бесшумными гномами скользили ассистенты. В кабелях журчали потоки дезактивационной жидкости.

— Что происходит?… — со слабым стоном выдавил Руков. — Что за подготовки?… Без меня!..

Возле него предупредительно выросла фигура в белом.

— Все в полном порядке, — вкрадчиво и мягко прозвучал голос. — С обоих полушарий мозга больного снят радиоактивный слой, применена обычная дезактивация. Излучатель настроен и готов к прорыву памятного канала.

— Сколько прошло минут?! — всполошился Михаил Константинович. — Это невозможно! Такую сложнейшую коррекцию…

— Восемь часов! — бойкий ответ, предполагалось, должен был успокоить собеседника, но расчет не оправдался: Руков рассвирепел.

— Кто давал данные на перевод объектива? — взорвался он.

— Лаборатория Памяти-57. Не беспокойтесь, пуск состоится вот-вот…

— Какое… — Руков задохнулся от негодования.

Человек в шлеме невозмутимо отвел его за отражательные купола; помешать было поздно, но Михаил Константинович продолжал бушевать:

— Это недопустимо! Самовольство, анархия в Институте!.. Из 57-й поснимаю всех! Агашева в первую очередь!.. Хорошо, что канальный взрыв сто раз проверен, но ведь если…

Договорить он не успел. Внезапно все смолкло, и зазвенело в ушах: так бывает, когда вдруг выключат орущий во всю мощь динамик. Тишина сдавила зал. Медленно поднялась сфера, вновь обнажив нижнюю, с человеком внутри. Сердце неприятно замерло.

…Раздался резкий сухой щелчок, ярче обычного засветили прожекторы. В остальном ни малейшей перемены. Но Руков почти физически ощущал, как страшной энергии лучи пронзают застывшего космонавта.

Сигнала не было. И все же Руков мог уловить момент, когда неслышный говорок излучателя смолк.

В следующую секунду что-то неуловимое пронеслось в воздухе. Лежащий в сфере открыл глаза. По-новому, не так, как прежде. На лице отразились попеременно все оттенки удивления. Космонавт медленно поднял руки и прижал пальцы к вискам.

Зал будто вымер. Михаил Константинович боялся шевельнуться.

Неожиданно звездный летчик качнулся и с резким выкриком спрыгнул вниз.

Ассистенты повскакали с мест.

Космонавт, раскинув руки, рухнул на пол.

…Море набегало на покатый пляж. Прозрачные волны сцеплялись и отлетали назад, сшибаясь с валунами. Сосны кренились на ветру, но им было лень оторваться от теплого песка и лететь в раскрашенное закатом небо. Было свежо и тихо.

На восток под распластанными крыльями чаек торопились барашки.

Михаил Константинович со странным чувством смотрел на разбросанные цепи камней у побережья и маленькую фигурку среди них. Солнечная дорожка плясала, огибая глыбу, а тень человека стлала на нее фантастический отсвет. На том берегу ослепительно полыхал вечерний город.

— Вот и все… — со счастливой улыбкой пробормотал Руков, откидываясь на согретую спинку скамеечки.

Человек запрыгал по валунам к берегу. Побежал по дюнам.

Волосы его трепал бриз, щеки горели.

— А все-таки, Михаил Константинович, огромное спасибо… — проникновенно выговорил он, приблизившись к Рукову и опускаясь на жесткий ежик травы. — За всех нас спасибо…Он вскочил, глаза сияли. — Снова подниматься в небо. Снова любить и искать. Снова покорять чужие солнца. Испытывать корабли. Видеть родину. Это удивительно — снова жить!

Он посмотрел с земли в небо. Пристально и весело. Его звали звезды, чтобы потом тоской земной швырнуть обратно и снова манить в заветные дали.

Где-то на далеком краю мира запела ракета, уносясь в неизвестность.

Он помахал ей рукой.

Павел Липатов ЧАСЫ С БРАСЛЕТОМ

Из докладной записки директора Института физики времени:

«…В момент взрыва в мобиль-капсуле находился инженер-испытатель Майстер Герман Александрович. При осмотре места взрыва обломков капсулы и тела т. Майстера Г. А. не обнаружено. Для расследования причин катастрофы и анализа возможных ее последствий создана Особая комиссия в составе…»

А он был жив и невредим, только сильно кружилась голова, и во рту ощущался противный вкус меди.

В оглушающей тишине капсулы отчетливо тикали наручные часы.

«Эксперимент начался в двенадцать ноль-ноль ноль две секунды тридцать шесть сотых», — вспомнил Герман и поглядел на табло.

Табло это, обычно именовавшееся в институтских разговорах «телевизором», показывало собственное время капсулы, до начала Эксперимента совпадавшее с московским, координаты капсулы во времени и ряд других необходимых данных.

Но сейчас экран табло был слеп и мертв.

В кабине горело только аварийное освещение.

«Похоже, авария, — подумал Герман. — Скверно. Для начала попробуем определиться в пространстве…» Он поднял перископ и прижался лбом к мягкому нарамнику.

«Ага, я нахожусь в лесу. Это неплохо. Лучше, чем в болоте, в озере, в кратере вулкана. Мальчик Гера заблудился в лесу… А откуда, собственно, взялся лес? Ладно, с лесом разберусь потом, а сейчас надо сверить часы… а заодно и календарь».

— Черт бы побрал этот «телевизор»! — вслух сказал Герман. — Нашел время ломаться!

«Время… „Телевизор“ сломался, а часы идут. Обычные часы в машине времени. Хорошие, между прочим, часы…» Герман отщелкнул замки, отвалил люк, встал и огляделся. Вокруг стоял почти голый березовый лес. Нежаркое солнце поднималось в серое небо, с которого сыпался мелкий снег. С запада глухо доносился тяжелый зловещий гул.

«Ничего не понимаю, — подумал Герман. — Ехал на двое суток назад, а приехал на два месяца вперед. И вдобавок занесло в какую-то глухомань!» Он зябко поежился, задернул «молнию» на куртке, натянул поглубже шлемофон и спрыгнул на землю.

Яйцевидная капсула вдавилась в лесную почву. Герман обогнул корму и присвистнул. Вся левая часть кормы носила следы страшного электрического удара. Эмаль покрытия обгорела и во многих местах отлетела. Торчали пеньки оплавившихся антенн.

«Как молния точно ударила… Загадка за загадкой!» Герман сокрушенно крякнул, достал измерительные приборы и инструменты, надел резиновые перчатки и полез проверять состояние блоков энергоэлементов.

Было уже совсем светло, когда, усталый, чумазый и злой, он вылез из кормового отсека и забрался в кабину. Из пристегнутого к боковине кресла планшета достал бортжурнал и записал: «Собственное время капсулы — 12.03 московского. Прибытие капсулы в точку X. Табло не действует, определиться не смог. Характер местности — березовый лес. Локальное время — около 7 часов, восход. Поздняя осень, приблизительно конец октября. Состояние удовлетворительное, пульс 88, легкая тошнота.

12.07. Обследовал капсулу. Сильные повреждения покрытия кормы с расплавлением трех из пяти антенн вследствие электрического удара большой силы. Причины неизвестны.

12.10–13.44. Проверил энергоблоки. Повреждений нет. Потенциалы блоков — в пределах нормы».

Герман закрыл журнал и задумался. Если его действительно забросило на два месяца вперед, то запас энергии мог и не обеспечить возвращения.

Из приоткрытого люка тянуло холодом. Инженер задраил люк, включил наружные микрофоны, поудобнее устроился в кресле и достал бортпаек. Но закусить ему не удалось. Доносившийся с запада гул усилился, перерос в завывающее гудение. Герман открыл люк и высунулся наружу.

В просветах между вершинами черных берез видна была идущая на восток армада двухмоторных самолетов. Шли они довольно высоко, геометрически четким строем.

«Это не десант, наши Аны выглядели иначе. На что же это похоже? Определенно, я это видел. Ну да, видел — в старой фронтовой кинохронике. Но там, в небе, не кинохроника. Неужели?…» От внезапной догадки у Германа нехорошо заныло внутри.

В небе прогудела еще группа самолетов.

Теперь инженер знал время, в котором находился.

Эти самолеты шли бомбить Москву.

О возвращении не могло быть и речи. Энергии было во много тысяч раз меньше, чем требовалось в создавшейся обстановке.

Значит, нужно было вживаться в эту эпоху. Как это делается, Герман представлял себе весьма смутно. Но он твердо знал: надо идти на восток. Там была Москва. Там можно будет найти помощь.

И еще знал Герман: даже его небольшие познания могут пригодиться нашим. Ведь ему было известно развитие событий на сорок лет вперед!

Герман вышел из кабины и снова обошел капсулу. Округлая, приземистая, покрытая эмалью цвета слоновой кости, она выглядела гигантским черепом доисторического зверя. Это была крыша, тепло, защита. Дом, наконец. Однако оставлять капсулу на виду Герман опасался.

Задача маскировки несколько облегчалась тем, что аппарат находился в довольно густом кустарнике и частично сливался со снегом. Но в капсуле не было топора, и Герману пришлось собирать по окрестностям сучья и ветки.

Он возвращался из чащи с очередной охапкой хвороста, когда до слуха его донесся треск пулеметных очередей и рев авиамоторов. Над лесом, по-видимому, шел воздушный бой. Герман постоял, прислушался и хотел было идти дальше, как вдруг далеко в лесу грохнул взрыв, через секунду-другую ударил еще один, ближе. Затрещали ломающиеся деревья.

Герман бросил хворост и побежал, споткнулся, упал и, падая, успел заметить валящийся почти прямо на него горящий самолет. Волна горячего воздуха ударила инженера в спину.

В уши ворвался оглушающий грохот взрыва.

Когда он очнулся, солнце стояло почти в зените. Гудела голова, хотелось пить. Герман протянул руку, набрал пригоршню снега, пожевал. На руке виднелся ожог. Спина при каждом движении отзывалась резкой болью. Зубы стучали от пронизывающего холода, знобило.

Герман встал на колени и огляделся.

Там, где была капсула, дымилась большая воронка. Вокруг воронки догорали кусты. Валялись обломки изуродованного металла.

«Вот и все, — с горечью подумал Герман, — вот теперь я окончательно стал Робинзоном. Ему угрожали людоеды, а мне как бы на фашистов не наткнуться. Ну что ж, вспомним десантную молодость, действия одиночного бойца на территории, занятой противником. А из оружия — только перочинный ножичек, ну и самбо, конечно. Да, ситуация… Что ж, вперед, десантник, хоть и не с неба ты свалился!» Он отыскал на земле свой шлемофон, отряхнул его о колено, надел и пошел на восток, превозмогая боль в спине.

Впереди что-то забелело. Герман продрался сквозь заросли и увидел зацепившийся за деревья парашют. На стропах, метрах в двух с половиной от земли, висел мертвый летчик, одетый в кожаный меховой костюм и сапоги на «молнии». Шлем с головы сорвало, светлые волосы слиплись от крови. На левом бедре висел планшет.

Герман подошел, подпрыгнул, ухватил летчика за ноги, повис. Ветви затрещали, подались. Теперь Герман мог дотянуться до замка подвесной системы. Но замок то ли заело, то ли Герман не так за него взялся — высвобождать летчика из лямок пришлось ножом. Парашютист мягко свалился наземь.

Из-под комбинезона виднелось серебряное шитье на воротнике серой куртки. Под узлом галстука на красно-бело-черной ленте топорщился разлапистый черный крест с белой окантовкой.

«Немец… Да, это настоящая война, а не маневры, не кино и не галлюцинация. Так где же я нахожусь? В этих немецких надписях черт ногу сломит! Вот Москва, „Москау“. Смоленск… Можайск… Нет, не умею я читать полетные карты, к тому же трофейные. Хотя… кажется, линия фронта проходит где-то здесь. Скорее всего я на своей территории. Только мне могут и не поверить. Примут за шпиона — и к стенке. Документов никаких, все в капсуле пропало. А даже если бы и не пропало — не для сорок первого года мои документы. И костюм не по моде. И не по сезону тоже».

Герман посмотрел на меховую одежду немца. «Противно, конечно, и на мародерство похоже… а, ладно, не пропадать же от холода!» Рассудив так, он стащил с летчика комбинезон с крылышками на рукавах и облачился в него. Сразу стало теплее.

Потом он достал из блестящей коричневой кобуры немца длинноствольный пистолет с отогнутой назад рубчатой рукояткой. Нажал кнопку, вытянул узкую обойму, оттянул за пуговки суставчатый затвор, — из патронника вылетел желтый патрон и, крутнувшись в воздухе, шлепнулся в заснеженную траву.

Некоторое время Герман щелкал разряженным пистолетом, осваивая оружие, виденное им прежде лишь в кино и в музеях.

Потренировавшись, Герман подобрал патрон, вложил в обойму и вщелкнул ее в рукоять. Чуть подумал и, дернув затвором, вогнал патрон в ствол. Вложил пистолет в кобуру и перепоясался поверх комбинезона.

Теперь надо было обыскать карманы немецкого летчика.

Герман с трудом преодолел брезгливость.

В голубоватой книжечке с орлом и готическими надписями на обложке замысловатым почерком были занесены сведения о владельце: Фердинанд Нитц, оберст-лейтенант, родился в Берлине в 1911 году. «Молодой, — подумал Герман, — а до каких чинов и орденов дослужился, фашист!» Герман сложил документы и награды летчика в планшет, повесил его через плечо и продолжил свой путь на восток.

Немец, засыпаемый снегом, остался лежать на палых листьях.

Герман шел по лесу уже больше часа, — к счастью, ему удалось выйти на просеку. Потом просека кончилась, и перед инженером открылась обширная поляна, на которой стояла бревенчатая тригонометрическая вышка, а поодаль небольшой домик.

Герман двинулся к домику, но внезапно кто-то прыгнул на него сзади, обхватил накрепко, силясь повалить. Сработал рефлекс десантника — нападавший перелетел через голову Германа и покатился по земле. Герман даже не рассмотрел его. От крепкого удара по затылку в его мозгу вспыхнули черные молнии…

Глаза его были завязаны, во рту плотно сидела какая-то тряпка. Запястья и щиколотки туго стягивали веревки.

Потом он услышал разговор, русскую и украинскую речь.

— Чем ты его стукнул? Прикладом?

— Ни, товарищ лейтенант. Я його так, кулаком трошки. Вин сопротывлявся, фрицюга.

— Кулаком… Знаю я твой кулак.

— Я аккуратненько. Та вин, бачьте, вже очухався.

— Ну-ка, вынь у него кляп.

Изо рта Германа выдернули тряпку — челюсти сразу заломило. Повязку с глаз тоже сняли, но рук и ног не развязали.

Он поморгал глазами, огляделся.

Посередине низкой комнаты с бревенчатыми стенами и дощатым потолком стоял стол, на котором тускло светился керосиновый фонарь. За столом сидел сумрачный военный с красными квадратиками на воротнике. Рядом стоял огромный парень в ушастой стальной каске, с громоздким ручным пулеметом поперек груди.

Военный за столом заглянул в тетрадочку и, с трудом произнося слова на чужом языке, спросил:

— Во ист ире намэ унд форнамэ?

— Герман Майстер. И можете говорить по-русски.

— Вы знаете русский? — поднял брови военный за столом.

— Конечно, — усмехнулся Герман, — я русский. А фамилия не немецкая, а прибалтийского происхождения. Дед мой родом из-под Риги…

— Дед из-под Риги, а внучек из Берлина? Ну, раз вы так хорошо говорите по-русски, отвечайте: зачем шли на восток? И почему в документах у вас написано, — лейтенант заглянул в книжечку с орлом на обложке, — Фердинанд…

— Лейтенант, — перебил его Герман, — произошло недоразумение. Документы, оружие и прочее я снял с убитого летчика. Километрах в пяти-шести западнее того места, где меня схватили.

— Во брешет, гад, — не выдержал пулеметчик.

— Погоди, Бондаренко, — поморщился лейтенант и продолжал, обращаясь к Герману: — Хорошо, документы, допустим, не ваши, одежда на вас чужая — кто же вы?

— Шпигун нимецький, — буркнул Бондаренко, — бильш нихто!

— Мне трудно объяснить мое появление здесь, — твердо сказал Герман, — но поверьте, что я никакой не шпион, а советский гражданин, выполнял… одно секретное задание большой важности. И не в разведшколе я учился, а кончил МИФИ.

— Что еще за фи-фи? — не понял лейтенант.

— Не фи-фи, а МИФИ, Московский инженерно-физический институт… — И тут Герман осекся. Он чуть было не назвал по привычке свой факультет, забыв, что для этих людей слова, с которыми он знаком с детства, покажутся чуть ли не тарабарщиной.

— Что же замолчали? — усмехнулся лейтенант. — Не знаете, какие дальше небылицы плести?

— Нет, лейтенант, — спокойно ответил Герман. Он уже знал, как себя надо вести в создавшихся условиях. — Дело в том, что мне не только здесь у вас, но и в штабе вашей части много говорить нельзя. Мне нужно срочно добраться до Москвы. Кстати, какое сегодня число?

— Шестнадцатое октября, — недоуменно ответил лейтенант.

— Тысяча девятьсот сорок первого года? — уточнил Герман и по реакции своих визави понял, что не ошибся. — Слушайте, лейтенант, развяжите меня, в конце концов! Не бойтесь, я не убегу, да и с кулаками товарища Бондаренко успел познакомиться.

— Развяжи его, Бондаренко, живой все равно не удерет.

Бондаренко нехотя разрезал финкой веревку сначала на ногах Германа, потом на руках, отошел и демонстративно клацнул затвором пулемета.

— Красноармеец Бондаренко, — сказал лейтенант, — вызовите мне политрука Михайлова. Ну, что стоите? Выполняйте приказание!

— Виноват, товарищ лейтенант, тильки…

— Ничего, — успокоил лейтенант бойца, — в случае чего… — и выразительно припечатал к столешнице отобранный у Германа немецкий пистолет.

Бондаренко неодобрительно мотнул головой и вышел за дверь. Лейтенант и Герман остались вдвоем. Лейтенант молчал, пристально разглядывал Германа, неслышно барабаня пальцами по пистолету.

Герман разминал затекшие от веревок запястья. Конечно, выглядеть в глазах этого лейтенанта немецким лазутчиком было обидно. Но обидой можно было бы пренебречь. Только сейчас Герман осознал до конца всю опасность своего положения — в немецком комбинезоне, без документов, с подозрительной фамилией…

— Скажите, лейтенант, — задал вопрос Герман, — скоро ли, по-вашему, кончится война?

— Ваши генералы рассчитывали закончить ее до зимы, — ответил лейтенант, — а вон уж снег пошел, а мы еще не побеждены.

— Только воевать еще придется долго, — заметил Герман, — года три с лишним… наверное. Трудно воевать, большой кровью.

— А ты меня, фриц, не пугай, — зло сказал лейтенант, — я пуганый. Пока от Могилева до Москвы отступал, всякого насмотрелся. Били вы нас крепко, били, да не разбили. Наш-то самосад позлее вашего табачка. Понял, соловей залетный?

«Да, попробуй скажи ему, что придется до Волги отступать, — убьет ведь!» — подумал Герман и вслух сказал: — Напрасно вы так, лейтенант. Как же я могу вам что-нибудь доказать, если не имею права ничего рассказывать? Да вы бы все равно ни единому моему слову не поверили.

— Может, ты и в самом деле не немец, — пробормотал лейтенант, — но и на нашего не очень-то похож. И верить тебе я совсем не обязан.

— Мне бы до Москвы добраться поскорее. До Генштаба или до Академии наук. Там бы выяснили, кто я, на кого похож и можно ли мне верить, — проворчал раздосадованно Герман.

— Ишь, — усмехнулся лейтенант, — куда ему понадобилось!

«Академия наук… да ее, наверное, давно уж за Урал вывезли. Немцам до Москвы — час езды по Минскому шоссе. А здесь, в этой избушке, всякие разговоры и дискуссии вести бесполезно. Даже опасно. Говорить о том, что я знаю, надо в Генеральном штабе. Да, только там. А что касается Эксперимента, погибшей капсулы — этому могут не поверить и в Академии наук. Что — же говорить, чтобы поверили?» А лейтенант продолжал разглядывать пленного.

— Знаете, Майстер, — сказал он после затянувшейся надолго паузы, вновь переходя на «вы», — пожалуй, вы и в самом деле не немец. Страха в вашем поведении нет, вот что. Волнуетесь вы сильно, а не боитесь. Видал я пленных, и ни один так, как вы, не держался. Но кто вы — понять не могу.

— Эх, лейтенант, лейтенант, — усмехнулся Герман, — столько со мной произошло сегодня, что с ума можно было бы сойти. Вот теперь и пытаюсь доказать, что не верблюд… У вас бинта не найдется — руку перевязать? Обожгло мне руку.

Лейтенант перебросил ему хрустящий пакетик. Герман надорвал его ниткой и стал неловко заматывать бинтом левую кисть.

— Интересные у вас часы, — заметил лейтенант. — Швейцарские?

— Нет, представьте, наши, — механически ответил Герман, но тут же, спохватившись, добавил: — Опытная партия, — а про себя подумал с тоской: «Сколько же еще так врать придется?» — И браслетка с секретом, — продолжал лейтенант, никак ее расстегнуть не могли, когда вас обыскивали.

Часы были обычные, серийные, только в экспортном варианте. А вот браслет был японский, и застежка открывалась действительно непросто.

— Как вас зовут, лейтенант? — спросил Герман, желая повернуть разговор в более безопасное русло.

— Георгий, — помедлив, ответил тот, — Георгий Круглов. — И поскреб подбородок, покрытый редкой юношеской щетинкой.

— Вот что, Георгий, — сказал Герман, — у вас пожевать ничего не найдется?

— Бондаренко! — позвал лейтенант, не двигаясь с места.

— Я! — просунулась в дверь голова в каске.

— Михайлова вызвал? — спросил лейтенант.

— Казалы, зараз повернется. Та все равно, з цим гадом, он кивнул на Германа, — в особом отделе…

— Много говоришь, Бондаренко, — перебил его лейтенант. — Узнай-ка у повара, не осталось ли пшенки от завтрака.

Минут через десять Герман ковырял ложкой в котелке остывшую пшенную кашу с редкими волоконцами мяса.

Голод ему заглушить удалось. Но чувство тревоги не покидало его. Лейтенант не верил ему, и одно это обстоятельство могло поставить под удар все намерения и замыслы Германа.

— Спасибо, Георгий, — сказал Герман, очистив котелок.

— Бондаренко, — не ответив Герману, распорядился лейтенант, — отведи его в чулан и запри.

— Пийшлы, — подтолкнул Германа стволом Бондаренко.

В чулане Герман обнаружил кучу старых мешков. Жестковато, пыльно, но ему было не до удобств. Он улегся на мешки и как провалился в сон: сказалась усталость.

Вскоре его разбудили. Невысокий чернявый боец тряс за плечо: — Вставай, слушай, ехать пора!

— В особый отдел? — усмехнулся Герман.

— Вах, откуда знаешь? — удивился конвоир, видимо грузин.

— Нетрудно догадаться. Ну, давай веди меня, генацвале.

Грузин деловито уставил карабин в спину Герману, и они вышли на улицу.

Недалеко от дома стояла телега, в которую была впряжена смирная вороная лошадка. Возле телеги топтался Бондаренко и покуривал в кулак. С крылечка избы спускался, тяжело опираясь на перила, лейтенант Круглов. Левая нога его была без сапога, и через разрезанные от колена до низу брюки виднелась толстая повязка на всю голень.

«Так вот почему он сидел неподвижно: ранен».

Следом за Кругловым из избы вышел незнакомый Герману командир с красными звездами на обоих рукавах — очевидно, тот самый политрук Михайлов, за которым посылался Бондаренко.

Михайлов хмуро оглядел Германа и спросил: — Почему руки у пленного не связаны?

— Протестую! — резко сказал Герман. — В плен немцев берут, а я советский гражданин. И пленным себя не считаю!

— Погоди, Михайлыч, — вмешался Круглов, — тут дело сложное. Может, он и в самом деле наш. А если что — живой от нас не уйдет.

— От тебя особенно, — криво усмехнулся Михайлов. — Смотри, на твою ответственность. А чей он там- наш или не наш, — разберутся!

Круглов о чем-то вполголоса поговорил с Михайловым, потом с его помощью влез в телегу и уселся спиной к грузину, уже сидевшему на передке с вожжами в руках. Лицом к лейтенанту посадили Германа. Сзади устроился Бондаренко с пулеметом.

Лесная дорога была вся в буграх и ямах. На каждой колдобине Герман стукался спиной о пулемет.

По обеим сторонам дороги мрачно высились седые от лишайников и паутины ели, и эта картина, угрюмая сама по себе, лишь усиливала тревожное настроение Германа.

«Причинно-следственные связи, — думал он, — железный закон детерминизма. Человеку не дано знать свое будущее. Но законы развития общества позволяют предвидеть многое. Эти парни, что везут меня, не знают, будут ли живы завтра. Но то, что победа будет за нами, знают наверняка. Эх, с каким бы удовольствием я рассказал бы им сейчас… да о чем угодно, про освоение космоса, например. А нельзя, вот досада! Во-первых, не поверят, в лучшем случае сочтут за сказки, в худшем — за бред сумасшедшего. А во-вторых, нельзя и потому, что…м-да, нет ничего хуже — быть пророком. Ясновидящим, так сказать…»

Впереди посветлело, и дорога вырвалась из лесного полумрака на освещенную опушку, в дальнем конце которой виднелись дома и сараи — околица деревни. Деревня была домов в тридцать. Возле дома с железной крышей стоял мотоцикл с коляской, а неподалеку с маленького грузовичка сердито смотрели в небо четыре ребристых пулеметных ствола. Около зенитной установки сидели трое в касках — расчет.

Телега прогромыхала по деревенской улице и остановилась, не доезжая грузовика, у штабеля бревен, сложенных между забором и телеграфным столбом. Грузин проворно соскочил с передка и привязал лошадь к столбу. Лейтенант Круглов неловко, оберегая раненую ногу, слез с телеги и направился к дому с железной крышей.

Герман, охраняемый Бондаренко, сидел в телеге и озирался.

Внезапно раздался чей-то пронзительный крик: — Во-о-оздух!

Герман вскинул голову: вдоль улицы низко промчались два узких самолета, оглушительно ревя моторами. Расчет бросился к своей счетверенке, стволы развернулись и послали вдогонку самолетам запоздалые трассы.

Лейтенант заковылял к бревнам, но оступился и, охнув, упал. Бондаренко спрыгнул с телеги, погрозил на бегу Герману кулаком и бросился к упавшему. Герман последовал за ним.

Самолеты ложились на обратный курс.

Лейтенант сидел на земле, держась за раненую ногу, и раскачивался от боли.

— Допомогай лейтенанту, швыдче! — заорал Бондаренко, стаскивая с шеи пулемет. Герман и грузин подхватили лейтенанта и оттащили подальше за бревна, в кювет. А Бондаренко уперся плечом в столб и ударил по самолетам длинной очередью.

Немцы поливали деревню из всех бортовых пулеметов.

Лошадка, до этого лишь пугливо прижимавшая уши, вдруг забилась, оборвала привязь, но, не проскакав и десятка метров, упала замертво. Телега свалилась набок.

Бондаренко медленно сползал по столбу.

Герман выскочил из укрытия и подбежал к нему. Пулеметчик хрипел, на губах его пузырилась кровь, стекала на сукно шинели. Дымящийся пулемет лежал на припорошенной снегом земле.

Герман понял, что ничем не сможет помочь Бондаренко.

И тогда он поднял пулемет.

— Брось оружие! Ваффен хинлеген! Стрелять буду! — послышались сзади крики. Но Герман не обращал на них внимания: гитлеровцы шли в третью атаку.

Он побежал к телеге, перезаряжая на ходу оружие, воткнул сошки в задранное колесо и с этой импровизированной турели открыл огонь.

Когда-то гвардии сержант воздушно-десантных войск Майстер неплохо поражал низколетящие цели.

Он вел стволом впереди и выше по курсу летящего самолета, в расчете, что в какой-то точке вражеская машина наткнется на огненный пунктир.

На стремительно увеличивающемся силуэте истребителя вспыхнули огоньки — Герман не успел понять, были ли это попадания его пуль или то работали пулеметы самолета. Обжигающий удар в живот отшвырнул его от пулемета.

«Все, отвоевался, десантник… И ничего не успел сказать, не успел…» Немецкие самолеты улетели, оставив в холодном осеннем небе расплывающуюся струю дыма.

Герман лежал навзничь. Ему не было больно: просто в животе горел огонь, от которого сохло во рту и туманилась голова.

Над Германом склонилось бледное лицо Круглова. Сквозь вату в ушах Герман услышал его голос: — Подбил, слышишь, подбил! Да ты ранен!

— Я… не ранен. Я… убит. Лейтенант, — Герман приподнялся на локте, — запомни, — облизал сохнущие губы, — девятое мая сорок пятого…

Глаза его потухли и остановились. Левая рука, замотанная грязным, в пятнах крови, бинтом, бессильно упала. На расстегнувшемся от падения браслете прилежно тикали часы, показывая время еще не наступившей эпохи.

Лейтенант стащил с головы шапку.

Боец-грузин; стоя рядом, цокал языком.

— По своим стрелял! Аи как стрелял! Антифашист был, да. — Лейтенант протянул руку и поднял часы инженера. — Не уберег я его. Вот, только часы от человека остались.

— Носи, товарищ лейтенант, — сказал грузин, — память!

— Память, — кивнул лейтенант.

Девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года немецкая пуля вдребезги разнесла часы, срикошетировала и с визгом ушла в сторону. Гвардии майор Круглов отделался контузией в руку.

Случилось это в предместье Праги.

Ион Мынэскуртэ МУЖЧИНЫ ВСЕЛЕННОЙ

Никогда не чувствовали они себя так странно-неуютно, как на этой планете, пробуждавшей в пришельцах неясное беспокойство.

— Надо уходить, — сказал инженер.

— Нам лучше уйти, — повторил он.

Командор поднял руку.

— Подожди…

Он отер испарину со лба, настороженно слушал тишину.

Из темной безоблачной выси с легким звоном опускались на землю незнакомые листья.

— Должно быть, ошибка, — сказал командор. — Подожди…

— О чем ты говоришь?! — насмешливо воскликнул инженер. — Какая там еще ошибка…

Командор молчал. Он пытался проглотить застрявший в горле комок, смять душевную судорогу, но справиться с собою командор не сумел, и потому голос его прозвучал непривычно: — Убежден, это ошибка. Ты понимаешь… Вспомни, как они красивы. Такие красивые…

Будто смятенные тени, на память командора наложились образы людей, какими он видел их в сумрачных подземельях.

С ветки сорвался умерший лист, и шорох едва не оглушил космонавтов.

— Давай уйдем, — не унимался инженер. — Нужно ли рисковать? Ведь нас так мало, а сколько дел впереди. Поверь, у нас нет никакого права на риск.

— Они прекрасны, инженер… Ты можешь это понять?

— Не знаю… Красивы и злы… Как можно понять такое? Во Вселенной много других планет. Спокойных и нежных, как женщины. Вспомни, командор, как ласково встречали нас они… Я доверяю планетам, чем-то похожим на женщин. Эта — Другая.

— Ладно, — устало проговорил командор, — мы уйдем. Но если честно, мне не хочется этого делать. Как бы тебе получше объяснить… Конечно, ты прав: эта планета непохожа на другие. Я ощущаю в ней мужское начало. А ведь у нас так мало мужчин, пойми меня правильно, инженер… Вселенной нужны мужчины!

Командор замолчал, вздохнул.

Инженер пожал плечами. Ему нечего было возразить.

Они посадили корабль уже в сумерках. Теперь стало совсем темно. Казалось, будто планета угадала сомненья в сердцах пришельцев и сейчас норовит укрыться от их смятенных взоров.

Командор всматривался в смутные черты ночного облика планеты. Ему до боли в сердце хотелось разгадать ее тайну, разделить и радости и беды, прийти на помощь.

С легким шорохом, мелодичным звоном продолжали падать листья. Командор склонился, подобрал один, медленно поднес к лицу и… ощутил запах родных лесов и полей.

Он изумился и улыбнулся.

Теперь командор чувствовал себя счастливым. И взгляд его стал зорче, он пронизывал им темень ночи, которая не казалась больше чужой, и вот уже командор заметил огни.

Далекие, далекие огни.

— Мы улетим… Ну да, мы, конечно, уйдем отсюда, — взволнованно проговорил командор. — Но прежде покончим с одним делом…

Тщетными были попытки инженера. Увлеченный принятым решением, командор не хотел и слушать его.

Но упрямства инженеру было не занимать, и он не терял надежды.

— Послушай меня наконец… Я не могу понять, почему ты решил обследовать именно то, что лежит под поверхностью планеты. Здесь так много городов, и мы легко определим уровень развития этой цивилизации.

Командор дернулся, сбился с шага, нервно рассмеялся.

— Не говори под руку, инженер, ты мешаешь мне… Скрытое под поверхностью планеты содержит не меньше данных о цивилизации, нежели ее города, вместе взятые.

Командор наклонил аппарат, чтобы заглянуть в подземную нишу, и на экране возник саркофаг, в котором лежал прекрасный юноша. Его руки, как и у других, были скрещены на груди. Грудь была пробита слева, и вокруг отверстия темнело пятно.

— Посмотри, командор, ведь его ударили в самое сердце! Не понимаю и никогда не сумею понять того варвара, зверя, что решился поднять руку на этого парня. Ему бы жить еще и жить, не менее полувека.

— Да, — сказал командор. — Страшно…

— Но если они убивают друг друга, если решились отнять жизнь у такого замечательного парня, то как можно говорить о какой-то разумности этих людей?!

— Но эти люди так прекрасны, инженер. Посмотри, сколько благородства и доброты в этом застывшем лице. И представь его живым…

— И у того, кто убил этого юношу, могло быть прекрасное лицо. И тем не менее…

— Замолчи! — перебил командор. — Ты не прав, инженер, но я извиняю твою горячность и объясняю ее молодостью. Я много старше тебя и достаточно повидал. Тот, кто посягает на жизнь другого, не может быть красивым. У меня есть право… — сурово произнес командор, и в голосе его зазвучал металл. — Именем нашей цивилизации я верну этим людям жизнь! Верну им те полвека, которые были отняты у них…

— А если они окажутся варварами?

— Не волнуйся, мой инженер… Я верну к жизни только тех, кто чертами лица и одеяньем похож на этого юношу. Да, я верну их к жизни, ведь они так любили ее, не могли не любить… И эти люди поселятся на других планетах.

— Нет!

Неожиданный возглас ошеломил их, и они замерли. Вокруг по-прежнему опускались печальные листья, во тьме простонала странная птица, и тогда космонавты услыхали вдруг тяжелые шаги.

Отраженный свет экрана освещал высокий лоб командора.

Инженер испытал неодолимое желание исчезнуть в темноте, он шевельнулся, но командор удержал его.

«Будь что будет, — попытался успокоить себя командор. — Это должно было случиться…» Космонавты представляли здесь древнюю и мудрую цивилизацию. Миролюбивые, они давно отказались от применения силы и отправлялись исследовать чуждые планеты безоружными.

Тень неизвестного приближалась, и вдруг командор понял, что видит нечто похожее на существо, поразившее их воображение. Открытие успокоило космонавтов.

Теперь это существо стояло против них, и вот оно медленно заговорило:

— Не знаю, кто вы… может быть, боги, и способны вернуть их к жизни, взять с собою в небо, к звездам. Но и самим богам не могу отдать этих мертвых. Они наши, только наши…

Напряжение постепенно спадало. К пришельцам возвращалось осознание безопасности, и теперь командор был готов ответить, и ему казалось, будто он всегда готовился к такой встрече.

— Те, кто лежит здесь, под нами, были рождены для жизни. Они принадлежат ей, а не темным и сырым могилам. Кто ты, который осмеливается удержать меня от единственно разумного поступка?

— Я простой человек…

— Тебе уже много лет?

— Много. Очень много…

— Неужели ты думаешь, что они но хотели дожить до твоих лет? — холодно спросил командор.

Старик замялся, помедлил и грустно заговорил: — Ну да, конечно, верно… Я понимаю тебя… Но эти люди были солдатами правды и справедливости, и они пали в борьбе за свободу.

— Что ж, тем более они достойны возвращения к жизни, чтобы стать мужчинами Вселенной.

— Нет… Только не сейчас! Может быть, когда-нибудь… Пусть пройдет какое-то время. А пока — нет! Они должны остаться с нами. Ведь они живут среди нас. Понимаешь?

Командор пожал плечами.

— Ничего не понимаю, — сказал он. — Как можно оставить их в мрачных могилах? Как можешь ты настаивать на этом?

— Они нужны здесь для того, чтобы было кого оплакивать, — скорбно ответил старик. — Никогда мы не отдадим их вам. Здесь лежит и мой сын.

Старик замолчал. Никто не решался нарушить тишину, и горестное молчание как будто придавило всех.

— До той поры, пока на планете есть оружие, существуют страшные бомбы, они должны оставаться с нами, — с неожиданной силой вдруг произнес старик, и твердость голоса его поразила космонавтов. — Если мертвые покинут нас, то не дай бог, если кто-нибудь вдруг позабудет самую страшную войну в истории человеческого рода. И что тогда произойдет с нами со всеми?

На экране по-прежнему было изображение прекрасного юноши.

«А если это и есть его сын?» — подумал командор.

Рука его лихорадочно ощупала аппарат, и экран, вспыхнув напоследок, погас.

— Ладно, — вздохнул командор. — Наверное, ты прав…

Только теперь он заметил, как истончилась кромешная тьма, и ощутил огромную силу духа стоявшего перед ним человека.

— Надо улетать, — сказал командор, и искреннее сожаление послышалось в его голосе.

— Ты был прав, — повернулся командор к инженеру. — Надо уходить…

Плечом к плечу двинулись они к кораблю, и, когда ступили на трап, нг востоке занялась заря.

— Странная цивилизация, — сказал инженер. — Мне не понять ее…

— Интересная цивилизация, — отозвался командор. — Необычная цивилизация, где мертвые продолжают сражаться. Необычная цивилизация! II я верю в ее будущее. Мне думается, мой инженер, что многие планеты будут учиться у землян…

…Прошло немного времени, и корабль пришельцев в пламени в клубах дыма сорвался с поверхности Земли, стремительно метнулся в небо.

И поднялось над окоемом солнце… Все ожило, и листья перестали падать.

…Потерянно брел одинокий старик. Он смотрел вперед невидящими глазами и осторожно обходил могильные холмики.

Их было так много, что крайние скрывались за покатостью земли.

Человек не считал могилы, он знал каждого из погребенных здесь и в который раз обходил печальный их строй.

«Погоди… Как они называли их? — очнулся вдруг старик. — Мужчинами Вселенной? Да, да, это воистину так!» Он глянул в небо, пытаясь отыскать усталыми глазами исчезнувший там корабль, ему хотелось снова увидеть пришельцев, хотелось сказать им: «Вы должны вернуться…» Старик огляделся.

«Нет, не одну жизнь, которую вы им обещали… Они достойны прожить несколько жизней подряд!» Он хотел выкрикнуть это небу.

Навстречу шли люди.

«Нехорошо нарушать тишину в таком месте», — подумал старик.

К старику подошла женщина и спросила с тревогой: — Что это было? Мне померещились свист бомб и грохот пушек.

— Нет, нет, — светло улыбнулся старик. — Это только почудилось. Показалось…

И люди облегченно вздохнули.

Дмитрий Карасев ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

Сергей открыл глаза. На глиняном полу рядом с его рукой дрожали зеленые и желтые пятна света. В дверной проем заглядывал яркий шар. Где-то рядом стучали молоты. Сергей встал и сделал три шага к двери.

Сруб нагрет, от него тепло рукам и щеке. Длинный лист, похожий на пальмовый, покачивается от влажного ветра вместе со своей полупрозрачной тенью. Перед хижиной площадка, на другом краю которой мечется пламя в горне, звенят молоты, жарко гудит наковальня. Земля поворачивается перед глазами, как в неокончившемся сне. Справа, из-за рядов зеленых кустов, напоминающих огородные грядки, поднимается вверх огромная металлическая колонна.

В двадцати метрах от Сергея смуглые кузнецы что-то гнут, рубят, мнут молотами. Кто они, эти кузнецы? Что они там гранят тяжелыми молотками, мотающимися, как маятники, в бронзовых руках? Похоже на браслеты; и еще лежат тут же несколько наконечников. Кажется, ясно. Браслеты для женщин, наконечники для копий. Итак, он подоспел к самому началу железного века. Где он? И что произошло?

Вслед за сознанием медленно возвращается память. Так вот оно что! Металлическая колонна справа — это ракета.

Его ракета. Он помнит грохот и удар, разорвавший нервы и ткани тела, как ниточки. И синюю электрическую вспышку, после которой наступила темнота, сон, небытие. А ракета продолжала лететь.

Автоматы системы жизнеобеспечения заботились о нем и после аварии. Он летел, оберегаемый ими. Ракета совершила аварийную посадку. Но куда? Связь наверняка вышла из строя: ведь в момент аварии он был как раз в радиоотсеке.

Значит, запросить базу нельзя.

Когда это произошло? Долго ли он был без сознания?

Долго ли летел? День, два, три? А если годы?

Сергей представил себе, как ракета повисла в воздухе перед самой посадкой. Наверное, отсюда, где он сейчас стоит, она похожа на наконечник шприца, изливающий синее пламя.

В эту минуту, в тот самый миг, когда ракета повисла, словно в раздумье, от нее должен был отделиться маленький белый кружок. Автоматы должны были выбросить аварийный буй с рацией — на случай катастрофы при посадке Буй должен быть где-то рядом, нужно найти его.

Сергей шагнул из хижины и почувствовал, как плечи сжало стальными тисками. Его схватили за руки, за одежду, за плечи. Он подумал, что, наверное, у него сломано предплечье: когда попытался вырваться, резкая боль вошла в левую руку, как нож. Он слабо вскрикнул — не от боли, от неожиданности.

Его отпустили. Это был плен.

Сергей стоял перед утоптанной земляной площадкой с пылающим горном и приходил в себя. Вот и аварийная рация, он узнал ее по антенне, торчавшей как удочка или копье. Рядом — куски обшивки буя, коробки с запасными комплектами. Наверное, не так-то легко перековать их на женские браслеты.

В ажурной тени деревьев, напоминающих пальмы-асаи, играют дети. Со страхом и любопытством смотрят на него женщины. Под циновкой — мертвый юноша. Смуглые лица мужчин суровы. Чьи-то руки подталкивают Сергея к наковальне.

Для них он человек, прилетевший с неба. Аварийная антенна (последняя надежда на связь с Землей) — это копье Человека, прилетевшего с неба. Потому что буй, отделившись от ракеты, стал случайной причиной гибели их одноплеменника. Теперь кое-что становится ясным: ему, по-видимому, хотят оказать небольшую услугу, поскорее отправив обратно на небо. Но тогда почему они не сделали этого раньше? Пока к нему не вернулось сознание?

Прозвучала глухая барабанная дробь. И едва смолкли последние звуки, как на пустовавшее место посреди площадки величественно поднялся некто, притягивающий взоры собравшихся. Сидя на кожаном кресле, напоминавшем огромных размеров седло, он на целых полметра возвышался над остальными.

Мощное тело его олицетворяло надежность и вселяло гипнотическую уверенность в его силу; на лице застыло выражение торжества, свидетельствовавшее о преодоленных трудностях на пути в страну истины.

Кто-то показал ему пальцем на Сергея, и он важно кивнул головой. Затем ему поднесли длинную жердь с пучком тлеющей шерсти на конце, и он, встав со своего места, величественно прошелся по кругу, вращая концом палки.

— Нгомо! Нгомо! — закричала толпа, и женщины попадали на колени, чтобы до конца священнодействия возносить слова благодарности ученейшему из племени. («Очевидно, знахарь», — догадался Сергей.) Между тем обряд прорицания и открытия истины требовал еще и каких-то неведомых Сергею действий. Нгомо укрепил жердь посреди площадки. Затем ему поднесли большую деревянную чашу, наполненную до краев темной жидкостью. Он поставил чашу у ног, потом наклонился над ней, извлек из горла не совсем понятные звуки. Приложившись к чаше, он закружился вокруг шеста, и его волосы заволокло дымком от тлеющей шерсти.

Раскачиваясь все сильнее, он постепенно приходил в экстаз, не забывая, однако, время от времени приближаться к чаше, опускаться перед ней на колени и прикладываться.

В руках у него появился амулет, напоминавший змеиную шкуру, и он размахивал им в такт движениям тела, и ритм их все убыстрялся и убыстрялся.

— Нгомо! Нгомо! — потрясая воздух, кричала толпа, инстинктивно повторяя, копируя невероятно сложные, почти немыслимые телодвижения знахаря.

Наконец его движения стали замедляться, лица смотревших на него приобрели выражение крайнего внимания и напряжения, окаменели. Вполне возможно, они ждали пророчеств и откровений, надеялись на них, стремились к ним.

Нгомо, остановившись в непосредственной близости от священной чаши, указал пальцем на Сергея, потом на небо. Его перст уткнулся почти в зенит. «Логично», — подумал Сергей.

Теперь он владел собой, и истина начинала открываться во всей, казалось, полноте. Очевидно, устав от пророчеств и попыток проникнуть в свершившееся, Нгомо снова вспомнил о чудодейственном напитке и принялся за него. Он опустился на колени и стал жадно глотать, плескаясь и булькая, разбрасывая веер брызг.

Он почти захлебнулся. Жидкость потекла назад. Это, однако, не остановило Нгомо. Он неистово продолжал глотать и глотать зелье, точно повинуясь настойчивому приказу свыше.

Так продолжалось до тех пор, пока лицо духовного наставника не стало сначала светло-желтым, а затем и зеленоватым.

Однако ритуал открытия истины на этом не кончился. Вскочив на ноги, Нгомо прошелся еще несколько кругов, выдернул из земли шест и с силой запустил его в зачарованную, притихшую толпу.

Затем последовали какие-то длинные нравоучения, понять которые, очевидно, никому не было дано. Они походили скорее уже на невыразительные, бесчувственные выкрики. А поза его как бы говорила: «Это и есть истина, и все, что есть, то и должно быть всегда здесь, на этой земле».

Приблизившись к юноше, которому он за несколько минут перед этим бросил амулет, Нгомо что-то крикнул, резко толкнул юношу, тот удалился к женщинам. А Нгомо дважды прокричал что-то неразборчивое, упал на заботливо приготовленные для него циновки и мгновенно заснул.

Бронзоволицые конвоиры молча указывают пальцем на антенну.

«Защищайся, воин, — говорят их красноречивые взгляды, подними свое копье!» Так вот почему его не убили там, в хижине, или еще раньше. Вот почему они не тронули рацию. Здесь, на заре каменного века, убийство безоружного считается бесчестным делом!

Опустились и замерли молоты. Сорвавшийся с дерева лист медленно опускается на траву. Можно успеть убить четверых, прежде чем лист коснется земли. И добежать до ракеты. А тамто уж!.. Сергей знает: мышцы можно заставить отдать всю силу в одном коротком порыве, удары будут смертельны и быстры, как молния. Он успеет убить четверых и останется жив. Но как после этого встретят здесь тех, кто прилетит позже, следующей ракетой? И разве игры смерти, игры войны — это не запрещенные игры? Но как это разъяснить им? Как доказать, что он не воин? Нужно доказать это. И немедленно. Иначе будет поздно.

Упавший лист опустился на траву. Мгновение. И точным движением он выхватил молот у кузнеца, словно неохотно уклонившись от двух копий, брошенных в него. Молот коснулся звенящей наковальни. Еще мгновение — и он смял аварийную антенну, расплющив в серебристую ленту последнюю надежду на связь. Он смял ее в бесформенный кусок и отшвырнул в сторону. Когда на наковальне погасли искры, Сергей выпрямился.

Теперь он был безоружен. Большего он сделать бы не смог.

Ему послышался возглас на ломаном испанском или, может быть, французском. Значит, ракета повернула к Земле? Повернула и опустила его где-нибудь в девственном лесу Южной Америки? Или Африки? Ну так какая, собственно, разница?

Абдул-Хамид Мархабаев ОТВЕТНОЕ СЛОВО

Загадки будущего проще и куда доступней тайн прошлых веков. Чтобы разогнуть очередной знак вопроса, выставляемый набегающим завтра, мы сочиняем гипотезы, обкатываем их экспериментально или на компьютерах, обламываем на противоречиях и из руин этих ошеломляюще смелых или, наоборот, пугливых, как серна, гипотез монтируем добротное здание типового караван-сарая теории. В прохладе сего гулкого помещения разгоряченный ум исследователя отдыхает, переваривая стебли вопроса, еще вчера цветущего и волнующего, как ковыльная степь в буйном набеге весны, а ныне — как та же степь, обработанная под английский газон или, напротив, вытоптанная, будто промчались по ней бесчисленные табуны сказочных времен.

Тайны прошлого также облагаются разномастными гипотезами. Их тоже пытаются столкнуть лоб в лоб, разогнав до субсветовых скоростей силой полемических страстей, рушат и обламывают, как ядра незадачливых атомов, силком втянутых в роковое для них чрево синхрофазотронов. Но тут-то чаще всего ничего не рушится и не обламывается. Исторические гипотезы преспокойно выдерживают разгул стихии полемик, подобно древним мечетям, которым никакие баллы землетрясений нипочем. Они, эти исторические гипотезы, выходят из игры нашего всемогущего разума, в своей первозданной угловатости и удручающей несовместимости. Их не пригонишь друг к другу, из них не слепишь прочного здания теории.

Объяснение преступных или героических феноменов объявляется несостоявшимся за давностью сроков их свершения; скудная и аляповатая фактура прошлого не поддается описи своего имущества алгоритмами, сочится в дырявой ленте перфокарты двоичного исчисления, не лезет в компьютер. А бытового эксперимента тут не проведешь. Кто же на своей шкуре осмелится опробовать страсти золотого детства человечества, разыграть живые картины Древнего Рима с его обязательными проскрипциями, добровольным киданием действующих лиц на острие меча, подношением на блюде вражеской головы, участвовать в полнокровных сценах массового вырезания статистов, созвучных замашкам кривой сабли Чингисхана, Тимура и его армады?

Да, в смысле диссертабельности белые пятна глухой старины никак не могут тягаться с научными запросами, которые мы выдвигаем и щедро финансируем, мотивируя вопиющими потребностями завтрашнего дня. Приобрести автомобиль, согласитесь, несколько сложнее, чем трамвайный билет. Вот так и тут.

И все же это жестокое правило иногда повергается в прах плодотворными обстоятельствами жизни с такой убедительностью, что остается только благодарить судьбу за подобные обстоятельства, как бы они ни были трагичны в своем начальном явлении. Ярким примером тому может послужить драма, разыгравшаяся во время нашумевшего в свое время приема пришельцев с одного из альфавидных созвездий, когда общеизвестное гостеприимство Земли буквально повисло на волоске и едва не было скомпрометировано в глазах широких масс близких, а также далеких миров. Вот тут-то один из утраченных секретов ветхой старины азиатского, нужно заметить, происхождения и явился как джинн из бутылки, причем в абсолютно материальном воплощении, зафиксированный выверенными формулами органической химии, во всей красе спектра атомного и молекулярного состава. Тем самым пошатнувшаяся на несколько световых часов репутация всех нас, землян, была не только спасена, но стала еще прочнее.

Звездолет шел из самых недр Млечного Пути прямым курсом к Земле. Когда Службы Астронадзора получили устойчивое изображение этого посланца неведомых миров, когда была вычислена траектория движения звездолета, специалисты единодушно подивились наивности новоявленных пришельцев. Было ясно, что они твердо намеревались зачалить базовый корабль на околоземную орбиту, а потом на собственном челночном аппарате своим ходом опуститься в лоно Земли.

Дальние братья по разуму, по-видимому, не предполагали, что с этой цивилизацией надо вступать в прямой контакт иным способом и что на этот счет у нас давно сложились твердые установки. Другие «контакты напролом» категорически исключались правилами карантинной и других секций Астронадзора.

Поэтому экипажу звездолета были посланы встречные сигналы с информацией об этих правилах, и, нужно с удовлетворением отметить, информация эта была не только понята экипажем, но и безоговорочно принята. Одновременно техническими работниками Службы Космической Тяги встречным курсом был запущен перехватчик гостиничного типа, и в намеченной точке делегация пришельцев охотно перебралась на борт перехватчика. Ясно, что микробиологическая чистка и прочие процедуры Встречного Карантина, требующие длительного времени, были реализованы по пути к Земле.

Разумеется, не была обойдена и проблема питания делегированных пришельцев — завтрак, обед и ужин готовились теперь из высококачественных продуктов, синтезированных в лучших лабораториях органической химии Пищепрома, а собственные припасы гостей опечатали, не касаясь их и взглядом, сотрудники Встречного Карантина. Пришельцы заблаговременно вживались в земные условия, учились дышать нашим воздухом, переваривать новую пищу и на подлете к планете были вполне готовы глотнуть живительного ветра океанов, лесов и полей, а также испытать все наше широкое хлебосольство за банкетным конвейером, протянувшимся от горизонта до горизонта в расчете на десятки тысяч персон, званных на праздник встречи пришельцев.

Таковы в общих чертах обстоятельства, предшествовавшие внезапному развитию тех драматических событий, что не только поставили под сомнение размах нашего хлебосольства, но на какое-то время пошатнули и сам планетарный престиж науки Земли. Впрочем, как подчеркивалось выше, не разыграйся эти события на вселенском банкете, не будь затронута честь разума всей нашей цивилизации, один из волнующих секретов седой старины так и остался бы за семью печатями, трактуемый современниками не иначе как плод досужего вымысла канувших в Лету акынов, бандуристов и шаманов-конферансье.

Город Байконур, как известно, окружен непроходимыми джунглями. Дикие первобытные леса, перевитые жилистыми руками лиан, грозят в один прекрасный день поглотить знаменитый научный городок, а орангутанги, шимпанзе, макаки и прочие представители веселого, могучего племени человекообразных готовы хоть сейчас занять место высоколобого, задумчивого населения старинного космического центра. Однако стараниями небольшой команды, умело оперирующей силовыми полями, натиск живой природы сдерживается, и пространство радиусом в десять километров, считая от королёвской избушки, сохраняется почти в том виде, в каком оно однажды предстало перед глазами смельчака, дерзнувшего первым из смертных протаранить дремотные сферы земного притяжения.

Солоноватый аромат исконной казахской степи причудливо перебивается здесь тяжелыми струями терпкого запаха джунглей, в этом и состоит знаменитая прелесть букета воздуха байконурской кондиции. Однако в день торжественной встречи пришельцев стоял полный штиль, и гостям не довелось вкусить этого изысканного коктейля запахов. Пахло горячей степью, но казалось, что большего им и не надо. Ноздри пришельцев трепетно раздувались.

— Да, да, — говорили они между собой, — вот точно так же пахнет у нас на Альфе. Степью!

Разговор пришельцев был прекрасно понят всеми присутствующими: автоматика перевода работала чисто и синхронно.

Действие аппаратуры вполне устроило и пришельцев. Видно было, что они не только прекрасно уяснили смысл речей, произнесенных в их адрес руководителями торжества, но и прочувствовали сам тон искреннего дружелюбия этих обращений, глубокого удивления перед отвагой и упорством пришельцев, не пожалевших времени и сил на столь длительное путешествие.

Внимательно выслушав последнее приветствие, несколько сокращенное ввиду некоторой затянутости предыдущих речей и палящего действия светила, вошедшего в самый зной, пришельцы о чем-то пошептались, и тогда один из них взял в руки председательский микрофон. Сказав всего несколько слов, он отложил его на место.

— Ответное слово, — отчетливо и внушительно начал автопереводчик, — предоставляется э… э… э…

Автомат в эти секунды перебирал тысячи слов и синонимов, чтобы поймать идентичность, и поймать ее не мог.

— В общем, Аксакалу, — прозвучало наконец в динамиках. — Это значит — старейшему, мудрейшему, почтеннейшему…

— Опять завралась проклятая машина, — раздался довольный голос какого-то беспощадного противника технократов. — Ишь, зашипела.

Когда же Аксакал встал в рост и острым взглядом неторопливо обвел присутствующих, все поняли, что машина не налгала, просто слово ей досталось мудреное. Все увидели, что Аксакал бесконечно стар, бескрайне мудр и, несомненно, почтенен.

— Я прилетел, чтобы сказать вам: «Мир вам, дети мои!» — величественная простота первых же слов Аксакала заворожила обширнейшую аудиторию. Подчиняясь магии этих торжественных слов, все, не сговариваясь, встали, а Аксакал выдержал длинную паузу, будто дожидаясь, когда поднимутся последние. И тут колени старца подогнулись, высохшая фигура запрокинулась назад и рухнула на руки потрясенных пришельцев.

— Солнечный удар! — выкрикнул кто-то в абсолютной и страшной тишине. Но солнечный удар был здесь совершенно ни при чем.

Погруженный в анабиоз организм Аксакала тихо дремал, пока молчаливые специалисты высвечивали его волнами всевозможных наименованьиц. Поскольку остальные пришельцы тоже высказали склонность к обморокам и головокружениям, их также усыпили всех до одного и тоже осторожно высвечивали. Пока что было совершенно ясно, что ни условия акклиматизации, ни поле тяготения Земли, ни магнитные поля и другие факторы того же порядка не повлияли на состояние пришельцев. Экспресс-анализ между тем показал явную недостаточность в крови и клеточной ткани пострадавших следующих химических веществ: кальциевой соли, тиамина, рибофлавина, окиси никотина, биотина, окиси аскорбина. В недостаче оказались и микроэлементы — медь, кобальт, марганец, цинк, бром, йод, мышьяк, кремний, бор, ванадий, титан… И наибольшие убытки всего этого добра понес, увы, организм старейшего из старейших, Аксакала.

Честь Земли требовала возвращения утраченных в результате контакта с нами элементов их законным, временно усыпленным владельцам. Лучшие умы планеты были накоротко подключены друг к другу, чтобы экстренно разрешить эту незадачу, и научные организации, подчиненные этим умам, были запараллелены через умы шефов. Наутро ответ был таков — восстановить химические соединения и микроэлементы в прежнем качестве и количестве поможет инъекция некоего снадобья следующего состава: от 91,8 до 95,6 процента воды, 2 процента белка, от 1,8 до 2,1 процента жира, от 1,1 до 3 процентов углеводов, от 0,1 до 0,8 процента двуокиси углерода, от 0,6 до I процента молочной кислоты, от 0,5 до 2,5 процента спирта.

К вечеру подозрительное снадобье, названия которого никто не знал, было готово. Румяные медицинские сестры быстро готовили шприцы, чтобы делать инъекцию внутримышечно.

Ждали какого-то еще сообщения от второго врача пришельцев, оставшегося на базовом корабле. И тут с грохотом распахнулись двери операционной. В дверях, шатаясь от усталости, с блуждающими глазами, собственной персоной стоял этот самый второй врач, его сразу опознали по фотографиям.

Его руки сжимали большую бутыль, в которой пенилась белая жидкость. Он взволнованно и сбивчиво говорил, а автомат сухо и бесстрастно правил текст:

— Инъекцию отменить! Полагается пить. Как воду. Вам удалось синтезировать то, что я принес с собой, — кумыс, эликсир жизни. Но добываем мы его совсем по-другому. Подробности позже.

Александр Петрин ТАЙНА БЕРМУДСКОГО ТРЕУГОЛЬНИКА _{(По следам сенсации)}

В последнее время печать и телевидение уделяют много внимания так называемому Бермудскому треугольнику, где будто бы таинственно исчезают суда и самолеты. Трагедии приписывают действие некой непознанной силе. Иногда с борта будто бы бесследно исчезает вся команда, после чего безлюдный корабль одиноко носится по волнам. По-видимому, американец Сандерсон первый разделил всю поверхность земного шара на треугольники и объявил определенные из них таинственными. Он же привел «факты», когда, по крайней мере в Бермудском треугольнике, самолеты на некоторое время покидали наше пространство и время, а потом благополучно возвращались. Это происходило совершенно незаметно для экипажей, для наземных же служб самолеты исчезали в «никуда», а потом появлялись вновь. Бортовые часы потом оказывались отставшими по отношению к земным как раз на время, в течение которого самолет находился в небытии. Выдвигаются различные гипотезы.

в академию географических наук срочно прошу застолбить за мной приоритет первооткрывателя сухопутного бермудского треугольника территории нашего района подробности заказным письмом долков альфред игоревич

Уважаемые товарищи академики! Пишет Вам автор телеграммы о первооткрытии мной загадочного явления — сухопутный Бермудский треугольник. Сообщаю координаты и параметры. К сожалению, у этого треугольника мне удалось измерить только одну координату — широту, которая примерно 10–12 километров, а насколько он тянется в долготу, пока неизвестно. Однако это легко будет установить, если Вы подкинете члена-корреспондента с новейшими измерительными приборами. Примерный параметр этого треугольника расположен между нашим райцентром и деревней Макулевкой на шоссе.

На данном отрезке обнаружена таинственная и бесследная пропажа двух автомашин ЗИЛ с прицепами и народом, командированным для оказания помощи свеклоробам на уборке моркови. Согласно наведенным справкам из райцентра они выбыли в 7.00, но в Макулевку не прибывали. Других населенных пунктов там нет, свернуть некуда, поверхность земли равнистая, без природных катаклизмов: рек, оврагов, пропастей и т. д. По сведениям ГАИ, выдающихся автокатастроф за этот период не наблюдалось. На другой день послан был на розыск тов. Гетманец, который тоже исчез безвозвратно. По его следу направлена тов. Панюкова с тем же плачевным результатом.

В чем суть подобного явления, Вы сможете понять из прилагаемой газетной вырезки, поясняющей вопрос о Бермудском треугольнике.

С дружеским приветом Долков Альфред Игоревич

P. S. Еще могу дать ряд дельных советов по сшибанию «летающих тарелок», по ловле «снежного человека» и Несси.

Для последней мной изобретена снасть, основанная на рыболовецком принципе «перемет». Знаю, как распрямить Пизанскую башню путем насадки на мет. штырь.

Здравствуй Верочка с приветом к тебе Альфред. Решил черкануть пару слов, чтоб поздравить с законным браком и заодно сообщить, что я здесь тоже не лаптем щи хлебаю, а совместно с академией нахожусь сейчас на пороге величайшего научного открытия века, какого — пока секрет, а вот как защитю диссертацию да прикачу в наши места на своем личном «Жигули», ты горячо пожалеешь о неудачно сделанном выборе пресловутого Валеры, и тогда увидишь, который из нас все-таки лучше.

в академию географических наук высылку члена-корреспондента район сухопутного бермудского треугольника прошу срочно отменить тчк пропавшие машины включая розыскника гетманца найдены близ нового автокемпинга где для плана; торгуют разлив местным напитком особой дешевизны крепости народное название гамыра тчк все живы несмотря дружескую обоюдную потасовку техника не пострадала долков

3. Калькулятора Долкова А. И. за систематическое неисполнение служебных обязанностей, безобразное поведение в автокемпинге «Изба Ермака» и рассылку за государственный счет — личных телеграмм уволить по собственному желанию.

Владимир Волин КАК СДЕЛАТЬ НФ ФИЛЬМ!

Если театр начинается с вешалки, то кино начинается с рекламы. Поэтому фильм должен называться загадочно и завлекательно. Например: «Я не был спутником астероида 457/022-бис на созвездии Лебедя» или «В клешнях Крабовидной туманности». Главное — заставить зрителя купить билет и заманить его в зал. Остальное — дело техники и пиротехники.

Для героев научно-фантастического фильма характерны: отрешенный взор, устремленный в бездны бесконечности, несгибаемая воля, квадратный подбородок, посеребренные виски, железобетонный темперамент и знания в объеме пятидесяти томов Большой Советской Энциклопедии (второе издание) плюс дополнительный 51-й том. Как командир космического корабля, так и все члены экипажа обладают универсальной эрудицией в области кибернетики, радиоэлектроники, общей теории относительности и частной теории межгалактических полетов.

Улыбки, а тем более смех неуместны. В крайнем случае допускается скупая мужская усмешка в момент столкновения ракеты с метеоритом.

Герои фильма носят лаковые, кожаные и замшевые курточки всех цветов солнечного спектра, элегантные нейлоновые скафандры инфракрасных и ультрафиолетовых тонов, дедероновые купальники на «молниях» и поролоновые трусики на транзисторах. Весь этот новенький, с иголочки, гардероб герои фильма меняют на протяжении ленты до десяти раз каждый, наглядно демонстрируя комфортабельность космических путешествий и неистощимость фантазии портновской мастерской.

В фильме также необходимы: ионные дозаторы, фотонные стабилизаторы, Альфа Центавра и Эпсилон Эридана, радиоприемники в клипсах, стереотелевизоры в зубных коронках и магнитная запись голоса перуанской певицы Имы Сумак в его крайних нижних и верхних регистрах.

На чужих планетах герои фильма сражаются в основном со стихийными силами природы, аберрацией и гравитацией, а также с низшими примитивными формами растительной и животной жизни.

Появление на экране цивилизованных братьев по разуму нежелательно. В виде исключения можно намекнуть, что авторы положительно отвечают на вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?». Однако марсиане должны появляться в кадре лишь в виде собственного отражения в луже воды и только после отлета космонавтов, дабы избежать ненужных контактов с землянами и осложнений при обсуждении фильма на худсовете.

На протяжении фильма, как в спокойные часы полета, так и в минуты смертельной опасности, герои непрерывно беседуют, излагая свои мысли и переживания ясным, образным и поэтичным языком. Например: Андрей, командир корабля (нежно): «Ты не учитываешь, Наташенька, что сугестивная энтропийность лямбда-члена в системах с экспоненциальным временем имманентно тяготеет к вероятному уклонению стохастических величин… (Ласково гладит ее по гермошлему.) Вспомни теорему Якова Бернулли!

И на Марсе будут яблони цвести!» Наташа, радиоастроном (обнимает Андрея): «Но, Андрюшенька… ведь одиночная функция Хевисайда в криволинейных координатах дискретного пространства не может зависеть от потенциально безвихревого поля… О Андрей! (Оправляет скафандр.) Неужели интеграл Пуассона оптимален для фазового состояния гомеостата? Нет, никогда! Мы возьмем с собой в космос ветку сирени!» (Затемнение.)

Так как научно-фантастический фильм делается только в цвете, то в его красочную палитру входят как обязательные атрибуты: серебристое тело ракеты, желтое солнце, голубые героини, беззвездное небо (черное) и тоска (зеленая).