Еврейское счастье военлета Фрейдсона

14.

Удивительно, но в управлении ВВС меня легко отпустили в другое ведомство.

— Одним контуженным больше, одним меньше — там не принципиально, — ехидничал интендант, собирая мне ''приданое''. — Не то, что у нас. У нас в экипаже даже один контуженный — перебор.

Встал на особый учёт в ГлавПУре. И стал как бы слушатель. Жизнь курсантская.

Из плюсов такой жизни — столовая в ВПШ оказалась намного лучше военторговской столовой в политуправлении. Вроде и меню одинаковое и набор продуктов тот же, но готовили намного вкусней, да и порции были несколько больше.

Обычная учеба там также не прекращалась. Учились рядом с нами люди из кадрового резерва партии. Будущие секретари райкомов и обкомов. Косили на нас глазом и не признавали за ''своих'' — петлицы у нас пока не малиновые, а голубые и звезд пока на рукавах нет. Это не декларировалось, но чувствовалось.

А вот преподаватели отнеслись к нам с полной душой. Готовы были терпеливо разжевывать нам непонятное, пока не уясним.

Без меня группа прошла краткий курс марксистско-ленинской философии и уже сдали зачет. Так, что начал я с ''хвостов''. Благо моя фотографическая память после отпуска никуда не делась. Мог цитировать учебники страницами.

Основной предмет ''партийно-политическая работа в войсках''. Дополнительный — ''военная психология''. И начали изучать неожиданно с бумаг — чем будем отчитываться в своей будущей работе. Учиться писать ежедневное политдонесение в вышестоящий политический орган.

Командир пишет боевое донесение.

Комиссар — политическое донесение.

Уполномоченный Особого отдела — оперативное донесение.

Каждый божий день.

И что они там пишут, друг другу не показывают. Не имеют такого права.

С удивлением узнал, что оперативный уполномоченный Особого отдела по полку находится в дисциплинарном подчинении у комиссара полка. Именно поэтому в войсках им присваивают политические звания. С самим Особым отделом дивизии или корпуса они находятся в ''оперативном подчинении''. И, главное, рост в званиях полковых особистов находится в прямой зависимости от полковых комиссаров. Не подпишет комиссар представление — и всё. Перебить может только сам нарком. Его слово заднее. Но кто же из здравомыслящих людей к наркому полезет из-за какого-то полкового уполномоченного?

Но вот выстроить правильные отношения с Особым отделом — одна из основных задач комиссара полка. Да, комиссар полка имеет право дисциплинарно наказать уполномоченного, но всегда ли это стоит делать? И шел разбор конкретных случаев из практики.

Вообще много времени было уделено практическим вопросам. Тому с чем мы столкнёмся в полках.

Учились интенсивно с раннего утра до позднего вечера. Преподаватели менялись, а мы всё те же. Голова пухла даже у меня с моей-то уникальной памятью.

Первым отсеялся хромой майор, староста нашей группы. Не потянул он такого интенсива. Ушел в военпреды на завод в Горьком, строившим ЛАГГи.

— Там хоть одни железки да деревяшки. Всё знакомое, — сказал нам на прощание. Как бы извиняясь за свою слабость.

Никто нас в группе насильно не держал. Любой мог уйти в любое время. Другое дело. Что тем самым он себе карьеру закрывал. Но как сказал товарищ Щербаков на общем собрании группы после вторых зачётов.

— Комиссаром нельзя стать по принуждению.

Старостой назначили второго нашего майора, который Кенигсберг бомбил в самом начале войны. Осенью он неудачно сел на вынужденную, весь переломался и после полгода по госпиталям валялся. Этот был волевой мужик. Готов был выдержать всё, но прорваться в карьере. И старостой он был строгим, как старший по званию во всей группе.

Вообще группа была подобрана хорошо образованная для ого времени. Один я без среднего, но зато со звездой. Фрейдсоновский диплом Салехардского техникума, по большому счету, в Москве разве, что за ФЗУ сойдёт. Хотя трехгодичное лётное училище можно с натягом засчитать за реальный техникум. Так, что не выбиваюсь из коллектива.

Люди все в группе из авиации, склонные к технике, а тут сплошь гуманитарные дисциплины, в которых свои тонкости. Поняли это быстро в занятиях ''вопросы на собрании''. Каждый из нас вел занятия по выбранной теме партийного или комсомольского собрания, а преподаватели скопом изображали ''народ'' и задавали стандартные каверзные вопросы, которые мы обязательно услышим от бойцов. Как сказали нам, вопросы эти были собраны из реальных политдонесений.

И вот уже в конце мая прихожу домой в двенадцатом часу ночи, как обычно, злой, голодный, а дома участковый сидит с комендантшей и на Ленку протокол сочиняют.

Ленка вся в соплях.

Прохожу в комнату, не снимая кожаного плаща и фуражки.

— В чём дело? — спрашиваю. — Какие претензии у вас к старшему начальствующему составу Красной армии?

— Это кто? — спрашивает участковый у комендантши.

— Хозяин квартиры, — отвечает, не глядя на меня.

— Дамочка у вас, гражданин, без прописки проживает, — сообщает мне сержант милиции — два синих кубаря в лазоревых петлицах. Пожилой уже мужик. Из простых патрульных, видно, поднятый на должность кадровым голодом.

— Не дамочка, а военврач третьего ранга, — поправляю его строго. — Вы не на бандитской малине. Посему предлагаю перейти на русский язык без блатных лексиконов. Милая, чай поставь, — это я уже к Ленке обращаюсь. И опять к участковому: — Так какие претензии у вас лично к военному человеку, старшему командиру, служащему в московском госпитале и прописанному в посёлке на станции Ухтомская в ближайшем Подмосковье?

— Это до войны было так можно. А сейчас нельзя. — Отвечает сержант милиции. — Инструкция новая. Вынужден задержать не прописанного человека до выяснения.

— Выяснения чего? — напираю.

— Личности и прочих обстоятельств.

— Читать умеешь?

— А как же?

— Читай, — я вынул пистолет и сунул ему табличкой под нос.

Того от пистолета как магнитом оттолкнуло.

Торопливо выкрикнул испуганно.

— Товарищ командир, вы же должны понять — служба.

— Не вводите службу в административный восторг. Что требуется, чтобы выполнить вашу инструкцию? Личность военврача третьего ранга Костиковой вы уже, как я вижу, установили. А забрать ее может только комендантский патруль. Ибо ваш нарком нашему больше должен.

Сержант милиции хотел было активно мне возразить, но вовремя вспомнил, что нарком обороны нынче сам товарищ Сталин и заткнулся.

— Прописать товарища врача на этой площади, — выдавил он, наконец, из себя. — Тогда будет жить законно.

— Какие для этого нужны документы? — напираю, кую пока горячо.

— Справка с работы, выписка из домовой книги по месту старой прописки, ваше заявление, что просите прописать. И резолюция коменданта, что она не против.

— А что? Вы можете быть против? — собрал я брови к переносице.

— Нет. Нет. — Испуганно встрепенулась комендантша. — Я не против нисколько.

— Вот и хорошо. Теперь идите, ибо я страшно голоден и устал. Соберем бумаги, тогда и приходите.

— Ещё требуется личное присутствие в паспортном столе самого приписываемого, — добавил сержант на ходу, пока комендантша за рукав волокла его на выход.

— Мы придём, — пообещал я.

Когда за властью закрылась дверь, Костикова всхлипнула.

— Это всё она, стерва, меня выжить отсюда пытается.

Обнял девушку. Погладил по волосам.

— Всё будет хорошо. А теперь покорми меня тем, что долго не готовить. Жрать хочу как из пушки.

Прописали Ленку быстро и без препон. Даже заранее приготовленная шоколадка не понадобилась. Лето уже вступило в полную силу, и ходил я в хлопчатобумажной гимнастёрке, сверкая звездой.

На занятиях нас не жалели. Гоняли в хвост и в гриву. Пусть не полный курс политического училища, тем более Ленинской академии нам вкладывали, но на нас обкатывали новую программу повышения квалификации политработников батальонно-полкового звена. Товарищ Щербаков считал, что если у нашей группы всё получится, растиражировать этот опыт по стране.

В июле немцы попёрли на Сталинград с целью отрезать Красную армию от снабжения Бакинской нефтью. Полезли на Кавказ.

Продолжалась ''мясорубка'' в Воронеже.

Но почему-то наши преподы считали (или их так сверху настроили), что немцы жаждут повторить прошлогодний поход на Москву. И видели главную битву будущего под Ржевом.

12 июля создали Сталинградский фронт. Нас по-тихому предупредили, что почти вся наша группа, кроме бомбардировщиков, пойдёт туда после экзаменов в августе. Дали список авиаполков, где есть или будут плановые вакансии комиссаров.

Я, вспомнив восторги Гетмана, выбрал Н-ский штурмовой авиаполк, летающий на Ил-2. мне всё равно где комиссарить, а штурмовики всегда на острие удара. Их работа зримо видна с земли. Легче получать подтверждение от пехоты.

Все шло хорошо, я уже потихонечку готовился к отъезду, как вдруг меня как мешком из-за угла: Ленка сделала аборт. В своём госпитале. Оперировала ее Шумская, та давно руку набила на таких операциях еще студенткой на товарках.

Вот никак не думал, что меня это так достанет.

Ленка оправдывалась агрессивно.

— Ты сейчас убежишь на фронт, а я? Что буду делать я и на что жить? Когда меня уволят из армии на пятом месяце беременности, и я сяду на шею родителям на две их рабочие карточки. С младенцем. Так на их шее две девки несовершеннолетние уже сидят. После иждивенческой корточки в декрете пойду я в гражданскую больничку, где и оклад меньше и за шпалу не заплатят, и пайка командирского нет, а вкалывать придётся также. Никаких детей до конца войны. Потом хоть пятерых.

Правда, к моему отлёту мы помирились. Но я был рад, что уезжаю. Терпеть, как раньше, медицинские разговоры за столом не было у меня уже стимула. Меня забраковали как отца и, по большому счету, как мужчину. Приняла решение прервать беременность Костикова самостоятельно и со мной даже не посоветовалась. Поставила перед фактом. Фактом того, что беременность уже была.

Сдал я все зачёты и экзамен на ''отлично'', и был аттестован на батальонного комиссара.

Староста наш получил в петлицы три шпалы старшего батальонного комиссара. Наш майор был рад и не скрывал этого.

Наш единственный лейтенант — старшего политрука сразу.

В основном группа состояла теперь из старших политруков — их всех на фронт. Остальные, которые не отличники, аттестованы вровень со своими воинскими званиями. Старших лейтенантов, которые стали просто политруками, отправили принудительно в запасные авиаполки. Как ни возмущались они, им один ответ: ''Там тоже комиссары нужны''.

— Все возмущения обратите на себя, товарищи. Надо было лучше учиться, — прочитал нам проповедь куратор.

Выпуск торжественным не был. На фронте кризис — не до праздников. Общую фотографию выпуска сделали, и скромно отметили событие всей группой в ресторане гостиницы ''Москва''. На слушательскую стипендию особо не разгуляешься.

В последнюю августовскую ночь вылетел я в Сталинград. В ''Дугласе ДС-3'' со мной летели еще шестеро наших выпускников. Я был старший по званию и ответственный в группе. Избавился от хвостов только в Политуправлении Сталинградского фронта.

Когда прощались, мне напомнили, что я уже был пассажиром в небе четыре раза.

— Так что, Ариэль Львович, вы вполне сможете летать наблюдателем или воздушным стрелком — в лётный стаж, кстати, это идёт.

— Всё, товарищ капитан, дальше не поедем, мотор закипел, — состроил виноватую рожицу потный водитель. — Мне тут стоять долго не улыбается. Могут лаптежники налететь в любую минуту. Вон девчонка-регулировщица на перекрестке стоит. Попроситесь, может к кому и подсадит.

Встали мы почти на Т-образном перекрёстке. Дальше дорога — накатанная, разбитая в пыль, грунтовка, направо вела к переправе, налево в степь. На противоположном берегу вдоль Волги вытянулся Сталинград. Над городом витали дымы. Что-то сильно горело. Доносились звуки артиллерийской канонады. По реке туда-сюда сновали буксиры, тянущие за собой кургузые баржи. Туда с солдатами, тюками и бочками, обратно с солдатами же, но перевязанными белыми бинтами. Разгрузившийся транспорт торопливо забирал раненых и стремился как можно быстрее покинуть переправу. Бомбили ее часто.

На небольших холмах стояли редкие зенитки с тонкими стволами.

Ближе к дороге автомашины со счетверенными ''максимами'' на тумбах в кузове. Возле них копошились девчата. Что меня удивило — в юбках. На ногах короткие брезентовые сапоги.

— А если проголосовать самостоятельно? — спросил наудачу.

— Не возьмут. — Уверенно заявил водитель. — Запрещено нам левых пассажиров брать. Да и госпиталя все в другой стороне, — махнул шофёр рукой куда-то в сторону. Куда мне не надо.

Строгая регулировщица в синем берете на рыжих кудряшках, после проверки моих документов (особо внимательно она рассмотрела геройскую книжку), отослала меня обождать к зенитчикам. Будет оказия — позовет.

Так и сделал. От нашей машины надо отойти подальше, так как там полный кузов 50-килограмовых авиабомб. Ехал — не боялся, а сейчас что-то задрожало внутри.

Жизнь — она такая непредсказуемая. А я, дурак, радовался в штабе фронта, что нет нужды ждать на жаре машину из полка. С оказией доеду. А что на полуторке — так я не привередливый.

Невдалеке стояла грузовая трехосная машина, в кузове которой установлен счетверенный зенитный пулемёт ''максим'', прикрывавший переправу в город. Сталинград весь на правой стороне Волги. Я с зенитчицами — на левом берегу.

И аэродром моих штурмовиков, к которым я приписан комиссаром, тоже на левом берегу. Километрах в десяти отсюда. Пешком на жаре особо не дойдешь с грузом-то. Чемодан, большой вещмешок американский и скатка кожаного пальто.

Девчата-зенитчицы поспрыгивали с кузова и подставили лица сентябрьскому солнышку, не снимая ватных телогреек. Я ещё этому удивился, но с реки тянуло ощутимым прохладным ветром, опасно так стоять вспотевшему организму. Посему развязал и накинул на плечи свой американский кожан без подстежки — вот лень было с ремнями возиться. И пижонскую кожаную фураньку сдвинул на затылок.

Водитель помог мне перенести к зенитчицам чемодан и американскую ''колбасу'' и вернулся к своему кипящему мотору.

— Не помешаю? — спросил я зенитчиц.

Девчонки есть девчонки. Хихикают. Переглядываются. Мне глазки строят.

Одна ответила.

— Чем помешаете, товарищ капитан? Молодой, симпатичный, со звездой героя — чем не кавалер. Жаль один. На всех не хватит.

— Ой, Валька, как ты права, на всех героев не хватит. — Поддержали ее товарка.

— Сколько у вас сбитых? — спросила третья.

— Девятнадцать. Восемь лично. Одиннадцать в группе. Правда, это в трёх войнах.

— Вы в Испании были?

— Нет, в Китае.

— И как там?

— Народу там очень много, живут бедно, но семьи большие, по десять — двенадцать детей. Бывает и больше. А вы тут как? Сбиваете?

— Стреляем много, товарищ капитан, но еще никого не сбили. Хотя я и попадаю, — хвалится заводила.

— Поясни, как так? И, кстати, как тебя зовут? Меня Арик.

— Я — Валя Рогожина, наводчик. Стреляю же, вижу, как пули в лаптёжника попадают, но пульки наши для него слабые. Не подбивают.

— Так вот прямо и видишь? — удивился я.

— Даже глаза фашистского летчика, когда он в пикировании на переправу падает, вижу. Наверное, и он мои видит. Сюда что-нибудь помощнее надо ставить.

Раздалась истошная команда: ''Воздух!''

— Быстро, капитан, в щель. И без разговоров, — скомандовала Валентина, одновременно ловко запрыгивая в кузов.

За ней девчата.

Обернулась, прикрикнула строго.

— Кому сказано!

Запрыгнул в узкий окопчик в метрах пяти от зенитной установки. Туда же свалилась на меня регулировщица. И сразу обниматься-прижиматься. Как бы случайно.

Налёт был короткий. Не более пяти минут. И все это время стучали над головой пулемёты. Бухали взрывы, но не близко.

— Отбой воздушной тревоги.

— Товарищ капитан, помогите мне вылезти. Подсадите меня, — это регулировщица канючит, заигрывая.

Подсадил ее под аккуратную попочку. Приятное ощущение. Но рыжие… это как бы не мой фасон.

Вылез сам, отряхнул кожан. Подумал, что надо было реглан надеть, а кожаное пальто в вещмешок упихать. Не совсем оно по сезону.

На другой стороне дороги, метрах в семидесяти от машины со счетверенным пулемётом остались одни дымящиеся обломки. Бедные девочки.

Оглянулся. Расчёт Рогожиной цел. Слава богу, все живы. Всё же война не для женщин. Тем более не для таких красивых девочек. Им детей рожать надо, а не людей убивать.

— Опять не сбила? — спрашиваю Валентину.

— Опять, — улыбается. — Но попала. А толку. Вы к нам вечером приходите. Мы тут в балочке чай будем пить. Вы нам про Китай расскажете. Придёте?

— Не знаю. Боюсь обмануть. Мне в полк надо.

— Туда, что ль? — показала рукой в степь.

— Ну, примерно туда, — подтверждаю.

— Далеко. Мы ваши ''Илы'' только над головой и видим. А вот ястребки к нам ближе стоят. Мы с ними даже танцы устраивали. Жаль, гибнут часто. Влюбиться не успеваешь.

За все время пока мы болтали, в нужную мне сторону не прошла ни одна машина. Но мне было приятно общаться со столь красивой и смелой девушкой. Остальные девчата ее расчета также не обделены женской привлекательностью, но Валя — и это видно — в своем коллективе доминировала. И ярко выделялась красивым лицом, которое не портила даже распяленая на голове пилотка.

Рыжая регулировщица бросала в нашу сторону откровенно ревнивые взгляды. И, не иначе как от вредности, остановила начальственный ЗиС-101, окрашенный, как и всё на фронте, в цвет хаки.

От машины подбежал щеголеватый старший лейтенант и требовательно произнес.

— Товарищ капитан, подойдите к члену Военного совета фронта.

Перехватил чемодан в другую руку и потопал по разбитой в пыль дороге по указанному направлению, имея ориентиром узкую спину старлея.

В кармане гимнастерки у меня лежала справка за подписью Щербакова о том, что аттестационной комиссией ГлавПУра мне присвоено специальное звание батальонного комиссара, но менять петлицы я не стал — приказа не было на руках. Так и ехал в полк капитаном ВВС. Даже старое удостоверение сохранил. И командировочное предписание мне выписали в кадрах ВВС на капитана. Мальчишество, конечно, но хотелось приехать в полк летчиком, героем, а не политическим пешеходом. Потом политотдел авиадивизии доведёт до всех приказом, что я теперь комиссар. Нелетающий.

Получил предписание в политуправлении фронта и поехал в полк на перекладных. А с приказом сказали:

— Ждите, приведем вас в соответствие. Недели не пройдёт.

А я не тороплюсь. Хочется себя подольше лётчиком ощущать.

В машине сидел член Военного совета Сталинградского фронта товарищ Хрущёв. В военной форме генерала. Даже с лампасами. Только без петлиц.

— Товарищ член Военного совета, капитан Фрейдсон. Направляюсь для прохождения дальнейшей службы в Н-ский штурмовой авиаполк.

— Какая должность? — спросил Хрущёв.

— Комиссар полка, — отвечаю.

— А почему капитан?

Объяснил в трех словах создавшуюся ситуацию.

— Садись в машину, — приказал Хрущёв. — По дороге поговорим. Я хоть и не туда. Но крюк до твоего полка небольшой будет. Заодно своим глазом гляну, что там у вас. Тебя представлю народу, — засмеялся задорно. — Цени.

Залез в салон. Шофёр помог поставить в ноги мои вещи.

Оглянулся. Девочки-зенитчицы чистили свои пулемёты. И снаряжали в приёмные короба длинные тысячепатронные ленты к ним. Рогожина командовала, не обращая внимания на высокое начальство.

Хорошая девушка Валя. Красивая. Весёлая.

Жаль, не моя.

В полку меня не ждали.

Тем более, не ждали Хрущёва.

От этого разнос из уст члена Политбюро выглядел более впечатляющим. Особенно тем, что тот практически не употреблял матерных слов. Хотя в армии командный и матерный языки одно и то же.

Перестав нагибать командира полка, Хрущёв приказал построить весь личный состав.

Полк выстроился, как обычно в авиации, по синусоиде. Никакого единообразия в форме одежды. Кто в фуражках и гимнастёрках, кто в пилотках и комбинезонах — лётчики в голубых и серых, техники в черных. Их по жаре носили на голое тело. Оружейницы в пилотках, гимнастерках и юбках. Любого уставщика из пехоты инфаркт бы хватил.

— Разгильдяи! — рявкнул Никита Сергеевич. Ну, прям председатель колхоза на уборке картошки студентами. — Лодыри! Это, что такое? Всего два боевых вылета в день, когда ваши соседи делают по четыре.

То, что соседи истребители, он в расчёт не брал.

— В городе ожесточённые бои идут не то, что за каждый дом, за каждый бордюрный камень. Героизм показывают советские люди массовый. Была бы у меня такая возможность, наградил бы всех, кто на правом берегу воюет, не имея отдыха ни днём, ни ночью. А вот вам награждения я отменил. Не заслужили. В прошлый раз вообще по своим отбомбились. Вы, ''летающие танки'', должны по головам немцев ходить, а вы как ''сушки'' фанерные с высоты норовите всё сбросить и побыстрее удрать. Разве вы ''сталинские соколы''? Вы мокрые вороны! И не говорите мне, что вас мало. Все в таком положении. Все. У всех некомплект машин. Но, чтобы вы стали лучше воевать, Военный совет фронта о вас позаботился и выделил вам не просто комиссара в полк, а лётчика-героя, у которого два десятка сбитых самолётов врага на счету. Покажись народу. Да кожан свой сними.

Я снял кожаное пальто и встал рядом с членом Военного совета фронта, блестя на солнце орденами.

— Вот. Капитан ВВС Ариэль Львович Фрейдсон. Участник трёх войн. Герой Советского Союза. С сегодняшнего дня ваш комиссар полка. Он вас научит Родину любить! Разойдись!

Остались на плацу я, Хрущёв и командир полка майор Ворона Михаил Тарасович, длинный и носатый, как французский генерал Де Голль, глава ''Сражающейся Франции''. Его фото недавно в ''Правде'' публиковали.

Хрущёв говорил уже нормальным голосом.

— Ворона, введи комиссара в курс дела. И запомни: ему летать врачи запретили. Даже на У-2.

Язык мой — враг мой. Ну, зачем я ему рассказывал по дороге про врачебно-лётную комиссию?

— А ты, — уткнул Хрущёв в меня указательный палец. — Ты в первую очередь подтяни тут партийную и комсомольскую организации.

Повернулся к комполка.

— Парторга, взамен погибшего, уже назначили?

— Никак нет, товарищ Хрущёв, на следующий день у нас комиссар погиб, вы же знаете. А у следующего комиссара все коммунисты отказались от этой чести. Тут у нас просто бойкот коммунисты этому комиссару объявили. Хорошо, что вы у нас его забрали. Зряшный был человечишка.

Хрущёв смял лицо, потом разгладил. Крупные родинки у его носа как повскакивали. Хмыкнул.

— Теперь у тебя настоящий боевой комиссар. Мало того, что лётчик не из последних будет, так еще ВПШ закончил в Москве. На отличном счету у Мехлиса. Цени подарок.

Вот ведь политик, как говорится, всякое лыко вплетает в свою строку. Я этот полк еще в Москве сам выбрал, а вышло, что я хрущёвский подарок.

— Ужинать останетесь, Никита Сергеевич? — Ворона слегка подобострастно склонился.

— Нет, не останусь, Тарасыч. Не взыщи. Дела ещё есть в вашей стороне. А тут концы, сам знаешь — длинные.

Пожал нам руки, сел в ЗиС и умотал, поднимая колесами столбы мельчайшей земляной пудры. Такая пыль, вроде, прахом называется.

Ворона посмотрел на меня сверху вниз. Ему это легко с его почти двухметровым ростом. Как только в кабину самолёта влезает? Пригласил.

— Пошли, Львович, в столовую. Я пока прикажу в порядок привести комиссарскую землянку.

По дороге он старается вышагивать короче, вежливость ко мне — недомерку, проявляет.

Спросил, на меня не глядя. Точнее глядя поверх моей головы. Наверное, очень важный для себя вопрос.

— Как жить будем, комиссар?

Я ответил.

— Дружно.

— Тогда окороти своего особиста, — прозвучала неожиданная просьба.

— Почему моего?

— Он тебе подчинен. Не мне.

— Чем окоротить?

— Чем хочешь, только, чтобы он перестал терроризировать лётчиков. Ты водку пьешь?

— Когда наливают — пью, — усмехнулся.

— Тогда точно будем жить дружно. Сегодня двое не вернулись со второго вылета. Так что можем за знакомство выделить тебе четыреста грамм.

— Нам не надо девятьсот. Два по двести и пятьсот, — улыбаюсь.

— Что так?

— Да четыреста грамм в одно рыло за раз много будет. Но помянуть ребят надо. А может, еще выйдут?

— Нет. Я сам видел, как их самолеты горели и на землю упали. А парашютных куполов не видал.

Пришли. Столовая лётного состава — навес около летней кухоньки. Две стены и камышовая крыша на столбиках. Рядом с летней печкой полевая кухня дымится — кипяток греет. Женщины — поварихи вольнонаемные. Одеты — кто во что горазд, но передники белые и чистые.

Чуть в стороне — метров в двадцати, деревянная рама с умывальниками. И яма помойная за ней.

— А где техники питаются? — Спросил, усаживаясь за белую льняную скатерть.

— Вместе с БАО[43]. За мазанками. Мы там нечто вроде длинного дома викингов устроили, вроде как казарма. А то поначалу разговоры завистливые ходили про белый хлеб, колбасу, увеличенную мясную порцию. А им всё рыба, да рыба. Про всё, что нам по фронтовой лётной норме положено. У ''темной силы'' паёк пожиже будет, чем у лётчиков. Да что я тебе объясняю — сам всё знаешь.

— А рыба откуда? Сам видел, как Волгу бомбят.

— С Ахтубы. Там фрицев нет. И летать им туда нет интересу.

Сели за отдельный стол. Как понял — командирский. За ним харчевались командир полка, комиссар, начальник штаба и полковой инженер.

— А где ''молчи-молчу''? — спрашиваю.

— Он у нас отдельно от людей ест у себя в землянке, — пояснил Ворона. — Но нам же так лучше.

К столовой стали подтягиваться лётчики. Все двенадцать человек. Два лейтенанта, остальные сержанты. Лейтенанты, как я понял, командиры эскадрилий.

По штату в полку штурмовиков 22 летчика. Включая двух летающих с управления полка — командир и штурман полка. Итого: восемь человек некомплект.

— Давно такие потери? — спрашиваю Ворону.

— Недавно. А вообще с тех пор как сидим под Сталинградом, второй состав стачиваем. Что людей, что машин. Месяца не прошло, как полк пополнили до полного состава. Как сам живой — непонятно. Дырки на крыльях привожу регулярно. Мы тут хитрость одну придумали — пулемёт системы Оглоблина. Просто втыкаем крашеный дрын за кабиной. Поначалу ''мессеры'' пугались с хвоста заходить. Теперь раскусили нашу туфту, повадились опять хвосты нам отстреливать. Только кругом и держимся. Прикрываем друг дружке хвост, и каруселим так со сдвижением в нашу сторону. Сам пойми, что при таком построении и бензин летит как в трубу, и времени уходит больше, и радиус боевой сокращается. Какой тут кобыле в щель третий боевой вылет в день? Тут еще ''ястребки'' повадились счёт себе увеличивать — им ордена в соответствии со сбитыми фрицами теперь дают. С немцем в драку, в собачью свалку, сразу лезут, а нас бросают. А Фриц не дурак и самолётов у него больше. Он две группы истребителей пускает. Одну — расчистки неба — наших истребителей прикрытия боем связать. Другую — чуток позднее — по наши души. Зенитки с земли тоже не дремлют. Так, что не всегда удается нам боевую задачу выполнить. А тогда вылет боевым не считается. Ни водки за него, ни денег, ни наград.

Интересно, что Ворона сам награды не носит. Вряд ли нет их у него на втором году войны. У командира-то полка?

— Сам-то что награды не носишь? — спрашиваю. Интересно мне.

— Солидарен с ребятами, которым Хрущёв второй раз за лето в наградах отказывает, хотя боевых вылетов, согласно приказу, достаточно им. Один Лопата орден Красного знамени получил за сбитую ''раму''[44]. Но тут сам Ерёменко распорядился. Достал всех этот разведчик.

Официантка — молоденькая девочка, явно выпускница школы этого года, принесла на подносе нам ужин. Гречневый кулеш с мясом, компот, белый хлеб и водку. Сливочное масло и паюсную осетровую икру. Раскладывая на столе тарелки, она всё косилась на мою Золотую звезду. Хотела что-то спросить, но стеснялась.

Другие столы — длинные на эскадрилью целиком, обслуживали еще две девчушки.

— Икра откуда? — интересуюсь.

— Волга рядом, — хмыкает комполка, намазывая икру на бутерброд. — Это нам взамен сухой копченой колбасы для калорий.

— Давай помянем погибших сегодня, — предлагаю, подвигая к себе емкость с ''наркомовскими''.

— Полк, встать! — скомандовал Ворона, держа несколько на отлёте гранёный стакан, наполовину заполненный водкой.

Все поднялись уже со стаканами в руках. Я последовал их примеру.

— Речей говорить не будем. Просто помянем Ваню Доброго — детдомовца из Саранска и Колю Стефановича из Москвы, что бросил консерваторию и влился в наши ряды Родину защищать. Сказано товарищем Сталиным: ''за Волгой для нас земли нет''. Всё верно, ибо погибаем мы на правом берегу великой русской реки. Нет тут для нас земли на могилку. Когда победим, после войны, мы поставим в центре Сталинграда общий им памятник и на камне выбьем всех их поимённо. Так с древности поступали еще древние греки. Называлось: кенотаф. Я правильно произнес это слово, комиссар?

— Правильно, командир. Добавлю только, что их жертва на алтарь Победы не напрасна, ибо здесь на Волге перемалываем мы остатки мощи фашистских полчищ. И, несмотря ни на что, победа будет за нами. Мы еще водрузим красное знамя Победы в Берлине над рейхстагом. Потому, что за нами правда, товарищи.

Выпили.

Сели.

— А где начальник штаба и инженер? — спрашиваю, берясь за ложку.

— Штабной в дивизии — задания на будущее получает и звиздюли за всех огребает. Инженер мотор новый выбивает в ПАРМе[45]. Вон под сеткой машина стоит целехонькая, номер ''17'', а мотор запороли ''желторотики''. После атаки броневую задвижку с радиатора не открыли…

— А где штурман полка?

— Нету штурмана. Сбили штурмана, — ответил комполка и отвел в сторону аэродрома тоскливые глаза.

Аэродром совсем не был похож на аэродром. Пара мазанок. Кошара с десятком овец. Два навеса. Капониры больше похожие на оплывшие степные курганы. На один даже каменную бабу поставили — нашли же где-то в степи. Землянки вразнобой. Взлётная полоса — кусок просёлка. Никакой тебе армейской упорядочности и разметки по нитке. Зато и врагу сверху непонятно, что тут.

Всепроникающая пыль и вездесущая верблюжья колючка.

— Бани у нас как таковой нет, — вдруг сменил тему майор. — Но есть мыльня в отдельной землянке. А горячей водой тебя обеспечим. С дороги яйца помыть — святое дело. И под это дело мы за твоё приехало там и выпьем.