Евангелие от Тимофея

Часть вторая

На Вершени бывает две поры года, причем ни на средней температуре воздуха, ни на соотношении дневных и ночных часов это никак не сказывается.

Голодное и скучное Сухотье длится примерно полтораста суток. В самом его начале сосуды занебников пересыхают, движение соков прекращается, и вся вскормленная этими соками флора мертвеет. Многие виды животных впадают в спячку, те же, кто остался бодрствовать, вынуждены промышлять беспощадным разбоем. Жизнь замирает даже в пышных антиподных лесах, покрывающих нижнюю, обращенную к земле поверхность ветвяков. Люди существуют за счет заранее заготовленных запасов пищи и охоты на случайную дичь. До нового урожая доживает едва ли половина из них.

Мочило почти наполовину короче Сухотья, но и этого времени вполне достаточно, чтобы вся природа бурно расцвела и дала обильные плоды. Напор сока быстро достигает максимальной силы. Обычные для Вершени туманы превращаются в непроницаемую завесу, которую не в состоянии рассеять даже самый сильный ветер. Лишь радуги, сияющие в серой мути, не дают путнику сбиться с дороги. Каждую ночь антиподные леса покрываются жгучей, как муравьиная кислота, росой. Не знаю — то ли это естественный процесс жизнедеятельности незнакомых мне растений, то ли способ защиты от неимоверно расплодившихся хвостатых и бесхвостых обжор, но оказаться под таким душем я не пожелал бы даже врагу… В каждой норе, в каждом кустике, в каждой луже кипит жизнь. Обожравшиеся кротодавы становятся мирными, как овечки. Даже беспощадные и ненасытные Фениксы довольствуются только сердцем и печенью своих жертв.

О причинах смены сезонов ни Яган, ни Головастик ничего определенного сказать не могут. Об астрономии этот народ имеет такое же представление, как эскимосы о поливном земледелии. Мироздание их ограничено рамками реального бытия, и никакие необъяснимые природные явления не позволяют эти рамки расширить. Вершень — это жизнь. Прорва — смерть. Иззыбье — вещь малоприятная, но без него не обойтись. Больше во Вселенной ничего нет, да и быть не может. Звезды здесь никогда не наблюдаются, а наступление света и тьмы никоим образом не связывается с движением невидимого светила.

Однако кое-какие знания и элементарный здравый смысл подсказывают мне, что причиной годовых изменений является в первую очередь космический фактор. Одних нагнетающих сил корневого давления и присасывающих сил транспирации вряд ли хватило бы на то, чтобы поднять столь огромную массу воды на такую высоту. Точно так же, как на моей родной планете океанские приливы зависят от притяжения Луны и Солнца, так и здесь какое-то достаточно массивное небесное тело периодически превращает ксилему занебников в мощнейший насос.

Путешествие в недрах занебника в принципе возможно в любую пору года. Но есть, конечно, и кое-какие нюансы. В Сухотье главную опасность представляют кротодавы. В Мочило стенки сосудов нередко лопаются, и сок, под немалым давлением врывающийся в лабиринт ходов, губит все живое.

Мы начали свой путь на переломе сезонов, когда напор сока еще не иссяк, а кротодавы уже успели оголодать.

Коридор, прогрызенный в толще огромного дерева бесчисленными поколениями кротов, а потом расширенный и обустроенный людьми, полого поднимался вверх. В наиболее крутых местах были вырублены ступенчатые дорожки. Единственное неудобство — кромешная темнота — с лихвой компенсировалось опытом и интуицией Шатуна, тем более что на особо сложных, по его мнению, участках пути — в обширных, как карстовые пещеры, маточных камерах термитов и в запутанных многоярусных разветвлениях — он все же зажигал факел.

Идти все время в гору — занятие не из легких (особенно отвыкшему от долгой ходьбы колоднику), и когда мы наконец разместились на ночлег в неглубоком, но удобном для обороны тупичке, я твердо решил, что завтра даже не стронусь с этого места — пусть делают со мной что хотят.

Тупорылый ласковый зверек слопал кусок черствой лепешки и мирно уснул на коленях Головастика. Шатун, не снимая ножей, улегся поперек входа. Яган занялся инвентаризацией наших припасов.

— Долго нам еще идти? — осведомился я у Шатуна.

— Если ничего не случится, завтра доберемся до первого ветвяка. Дальше третьего я обычно не поднимался. Там ходов мало, и в каждом застава. Если надо еще выше, на четвертый или пятый ветвяк, лучше идти крутопутьем.

— Разве на крутопутье нет застав? — удивился Яган.

— Эти можно и обойти. Ничего сложного.

— Сколько же раз, интересно, ты ходил крутопутьем?

— Не считал. Много.

— И никогда не попадался?

— Попадался.

— Удирал, значит?

— Случалось, удирал. А случалось, служивые удирали.

— Да, трудно тебе у нас будет. Врагов ты много на Вершени нажил. Придется за тебя словечко замолвить.

— Ты сначала за себя замолви. А обо мне не беспокойся. На Вершени есть места, куда служивые никогда не сунутся.

Продолжения разговора не последовало: Яган уже спал, положив под голову мешок с провизией.

Прежде чем покинуть место ночевки, Шатун тщательно уничтожил все следы нашего пребывания здесь. Вопреки ожиданиям, ноги мои сгибались и разгибались вполне прилично. Коридор постепенно становился все круче и постоянно забирал вправо. Мы взбирались как бы по огромной спирали. Шатун уже не гасил факел: по его словам, в эти места нередко наведывались служивые. И хотя постоянных застав они тут не держали, зато свободно могли оставить какой-нибудь сюрприз — ловчую яму, петлю-удавку, ядовитую колючку. Гладкие, словно отполированные стены тоннеля были испещрены какими-то непонятными знаками, пятнами копоти, примитивными, но предельно достоверными рисунками. Попадались и грозные предупреждения: насаженные на колья высохшие головы, опутанные лианой-змеевкой скелеты.

Время от времени Шатун как заправский гид давал нам краткие пояснения: «Кривая развилка. Если повернуть влево, попадешь в Окаянный лабиринт… Тройня. Каким ходом ни пойдешь, все равно окажешься в Гиблой яме… Бездонница. Ее надо обходить только слева. Здесь когда-то пропал мой брат… Кружель. Тут меня в первый раз ранили… Погребище. Однажды нас там ловко прижали служивые. Десять дней пришлось новый ход прорубать. Еле спаслись… Горелая лестница…»

Иногда на нашем пути попадались массивные наплывы смолы, отмечавшие те места, где когда-то в тоннель прорывался сок. Стоило только приложить ухо к этой куда более твердой, чем стекло, янтарного цвета пробке, как слышался глухой могучий звук, похожий на рокот далекого водопада, — сосуды занебника гнали вверх кубометры жидкости.

Проходили мы и через огромные, вырубленные в древесине залы. Вершины многогранных колонн терялись во мраке. Между колонн торчали изуродованные, беспощадно изрубленные топорами фигуры не то богов, не то вождей давно исчезнувшего народа. Был момент, когда мне показалось, будто одна из наиболее сохранившихся фигур изображает не что иное, как нашего мрачного знакомца — Феникса. Шатун о происхождении этих заброшенных храмов ничего не знал. Яган отмалчивался, Головастик выражался смутно и осторожно. Жили, дескать, здесь люди в стародавние времена, а куда девались — неизвестно. Только поминать их всуе нельзя — плохая примета. Говорят, с Незримыми дружили, а еще говорят — наоборот, враждовали с ними. Может, их эти самые Незримые и вывели. Но лучше про то молчать.

К исходу дня мы достигли уровня первого, самого нижнего ветвяка. Шатун поднес факел к потолку тоннеля и показал, как меняется здесь рисунок годовых колец — четкие вертикальные линии изгибались, петляли и превращались в изысканный, запутанный узор.

Поскольку все мы порядочно вымотались, Шатун принялся подыскивать пристанище на ночь. Раньше он в подобных местах старался не задерживаться. Ветвяк есть ветвяк, будь он хоть первый, хоть седьмой. Занебник здесь изрыт ходами особенно густо, и встретить в них можно кого угодно. Разбойники выслеживают контрабандистов, меняющих железо Иззыбья на драгоценные смолы Вершени. Служивые охотятся как на контрабандистов, так и на разбойников. Шестирукие при случае не прочь слопать как первых, так и вторых, и третьих. А за всеми ними разом, как за своей законной добычей, присматривают истинные хозяева лабиринта — кротодавы.

Долгие поиски, однако, не увенчались успехом, и нам пришлось расположиться прямо на пересечении двух ходов, весьма запущенных и, судя по всему, давно никем не посещавшихся. Тонкая древесная труха и хрупкая плесень покрывали пол тоннеля мягким ковром, на котором не было заметно ни единого свежего следа. Кротовый детеныш вел себя спокойно, лизал Головастику руки и тихим попискиванием выпрашивал еду. Понизу ощутимо тянуло сквозняком — где-то недалеко находился выход наружу. Это подтверждало и колеблющееся пламя факела.

— Чувствуете? — Головастик глубоко втянул воздух. — Какая свежесть! Что за аромат! Так дивно пахнуть может только на Вершени! Это вам не гнилые болота Иззыбья! Ты уж не обижайся, Шатун.

Шатун не обижался, но выразился в том смысле, что каждая жаба свою кочку хвалит. Упоминание о жабе дало мыслям Ягана соответствующее направление.

— Эх, съел бы я сейчас дюжину отборнейших жаб, выпил бы браги да хорошенько отоспался! — мечтательно вымолвил он. — Надоели мне эти странствия. Скорее бы на место прийти.

— Знать бы только, где это место… — проворчал Головастик.

— Узнаем. Это уж мое дело.

— Ты действительно веришь, что добьешься прощения? — поинтересовался я.

— Конечно. Чего ради я сюда вернулся? Головастику на поминках подпевать? Нет, я к другой жизни привык.

— И с чего ты думаешь начать?

— Вначале разобраться надо, что к чему. Узнать, кто нынче в силе. Кто — в немилости. Времени ведь много прошло. Может, все мои враги давно в Прорве. Тут дело тонкое: сегодня — ты, завтра — тебя. Потом старые связи нужно наладить. Да и новыми обзавестись не помешает. Но спешить нельзя. Действовать только наверняка. Главное, чтобы меня сразу не прикончили. Чтобы выслушали. А уж мне есть что сказать. Я такое скажу… — Он поперхнулся словами, как будто спохватившись, что может сболтнуть лишнее. — …Я такое скажу, что вся Вершень ахнет.

Что это такое случилось с ним сегодня? — подумал я. Нечасто Яган шел со мной на откровенность. Может, это как раз тот момент, когда его можно разговорить? Ну, бывает — нашел на человека стих. Когда еще такой шанс представится? Очень многое в устройстве этого мира остается для меня загадкой. Особенно то, что касается институтов власти. Никаких аналогов в земной истории не просматривается. Ни с империей инков, ни с Поднебесной, ни с другими более поздними формациями. Стоит только мне воздвигнуть в уме какую-нибудь стройную теорию, объясняющую особенности местного социального устройства, как появляются новые факторы, вдребезги разрушающие ее. Чего ради идет война не только между Иззыбьем и Вершенью, но и между разными занебниками? Что это за Письмена, из-за которых весь сыр-бор разгорелся? Откуда появился Настоящий Язык? Кто такой Тимофей? Реальная личность или легенда? Как он оказался здесь и куда сгинул? Почему лишь одно упоминание о нем повергает людей в трепет? Какая сила гонит по дорогам толпы кормильцев? Из какого центра управляется это эфирное государство? Кто назначает судей, губернаторов, генералов? Кто такие Друзья? Вожди, министры, парламентарии? И почему именно Друзья? Друзья — чьи? Народа? Ясно, что нет. К народу здесь отношение — растереть и плюнуть! Друзья между собой? Куда там! Пример Ягана о многом говорит. Может, все же расспросить его поподробней? До сих пор я старался быть в разговорах предельно осторожным. Избегал прямых вопросов. Больше слушал, чем говорил. Представьте себе на минутку такую картину.

Средневековая Европа. Какой-то тип бродит по городам и весям и пристает ко всем встречным-поперечным с такими примерно вопросиками: а кто этот дистрофик на кресте, которому вы бьете поклоны? А на кой ляд нужны фимиам и молитвы? А что такое «король»? А кто такой «папа»? А почему вы сжигаете на костре этих симпатичных дамочек? А чего ради штурмовать этот замок, там ведь точно такие же люди, как и вы? Ну и так далее. Думаю, результаты столь опрометчивого любопытства могли быть весьма и весьма плачевными. Следовательно, не будем торопить события. Осторожность — вот моя тактика и стратегия.

— Если у тебя все получится, ты уж и про нас не забудь, — сказал я, прикинувшись дурачком.

— Не забуду, — очень серьезным тоном заверил меня Яган. — По крайней мере, тебя.

Сон мой был так краток, что я не то что отдохнуть не успел, но даже и первого сновидения не дождался. Все уже стояли на ногах: Шатун с ножами в руках, Яган с мешком за спиной, Головастик со зверенышем под мышкой. Тот жалобно пищал, и Головастику все время приходилось прикрывать ладонью его мордочку.

Мне сунули в руки горящий факел. Все молчали, только напряженно вглядывались в черную, полого уходящую вниз дыру поперечного тоннеля.

— Да придуши ты его! — прошипел Яган. — Он же всех нас выдаст!

— Не сметь! — В колеблющемся свете факела глаза Шатуна сверкнули, как кровавые рубины. — Без него мы погибнем… Теперь тихо-тихо идите за мной.

— Может, погасить факел? — так же шепотом спросил я.

— Не надо. Кротодав дальше своего рыла не видит. Зато уж слух у него… Стук сердца за сто шагов слышит.

Мы на цыпочках двинулись вверх по тому самому ходу, из которого тянуло свежестью, миновали две или три развилки, пересекли обжитый термитами круглый зал и ступили под своды нового тоннеля — высокого и узкого. «Арочный ход», — не оборачиваясь, пояснил Шатун. Возле каждого поворота он на секунду задерживался и внимательно осматривал стены. Зверек верещал не переставая и бился в руках Головастика.

Внезапно Шатун подал нам знак остановиться. Пальцем он подцепил со стены комок розоватой, жирно отсвечивающей слизи и понюхал ее. Зверек при этом взвизгнул, словно его кольнули шилом.

— Кротодав, — констатировал Шатун, вытирая пальцы о шерсть на груди. — Недавно прошел здесь. В ту сторону. — Он указал в направлении нашего движения. — Поворачиваем!

Уже не заботясь о соблюдении тишины, мы побежали по своим следам обратно. Спустя минут десять плотный и горячий поток воздуха, похожий на тот, что гонит перед собой по тоннелю вагон электрички, догнал нас.

— Бежим быстрее, — крикнул Шатун. — Он возвращается. Возле первой развилки остановитесь!

Едва только мы успели достичь ближайшего разветвления, как Шатун опустился на колени и по самую гарду загнал в пол один из ножей острием вперед.

— Вот он, — взвигнул Головастик, и я увидел, что прямо на нас по тоннелю, целиком заполняя его, надвигается розовая масса, похожая на ком сырого, только-только ободранного мяса.

— Стойте на месте и кричите! — приказал Шатун. — Кротодав должен услышать нас. Только когда до него останется три шага, бросайтесь в боковой ход. Он не успеет повернуть за нами.

Розовая гладкая плоть раскрылась трубой, по всей окружности которой сверкнул тройной частокол острейших серповидных клыков. Каждый из них мог стать лезвием отличнейшего топора.

Нож в единый миг исчез под тушей кротодава. Раздался омерзительный звук, похожий одновременно и на скрежет тормозящего локомотива, и на треск разрываемого брезента. Мы кучей свалились в боковой коридор, факел все еще продолжал гореть, и я словно зачарованный наблюдал, как в метре от моего лица проносится лоснящийся, тугой бок чудовища.

— Бежим! — Шатун рывком поставил меня на ноги. — В этом ходу кротодаву не развернуться. Он будет пятиться и снова располосует кишки. Жаль только, что клинок пропал.

Сделав по лабиринту порядочный крюк, мы снова проскочили хорошо запомнившийся мне круглый зал и влетели в тот самый тоннель, где накануне собирались переночевать. Стены его блестели, словно смазанные салом.

Тяжело дыша, мы остановились. Яган беспомощно оглядывался по сторонам. Головастик машинально поглаживал окоченевший труп несчастного зверька.

— Здесь их без счета, — сказал Шатун. — Такого я еще не видел. Кто-то специально всполошил кротодавов… А у меня остался всего один нож. — Впервые я почувствовал в его тоне усталость и тревогу. — Сейчас они всем скопом накинутся на подранка. Значит, у нас есть немного времени. Надо выбираться наружу. Бросайте все: еду, факелы.

Мы бежали, а вернее, из последних сил ковыляли навстречу слабому потоку воздуха, и спустя некоторое время мне стало казаться, что темнота в тоннеле будто начала редеть.

— Я, кажется, вижу свет, — прохрипел Головастик. — Уже немного осталось…

— Это свет из отвесного лаза в потолке, — объяснил Шатун. — Через него мы не выберемся. А до выхода еще не одна тысяча шагов.

— Я и сотни не сделаю, — пробормотал Яган. — Еще чуть-чуть — и сердце разорвется! Давай отдохнем немного.

— Нельзя. Не хочу вас пугать, но, кажется, один из кротодавов уже гонится за нами.

Слова Шатуна подхлестнули нас, но ненадолго. Всему есть предел. Как говаривал Головастик, без головы не споешь, без ног не спляшешь.

— Нож, — задыхаясь, крикнул Яган. — Зачем ты его бережешь? Втыкай скорее! Мертвому он уже не пригодится!

— Нож здесь не поможет. В этом ходу до самого конца нет ни единой развилки. Кротодав даже с распоротым брюхом легко настигнет нас.

— Выручи! — взмолился Яган. — Только один этот раз. Самый последний! Выведи наружу. А там я уже сам обо всем позабочусь.

Мы миновали луч света, вертикально падавший из отверстия в потолке. Тоннель в этом месте сужался горбатым наплывом смолы. Шатун остановился и прижался к нему ухом.

— Я постараюсь сделать все, что смогу, — сказал он. — Только вы не останавливайтесь… Бегите… Идите… Ползите… Но только вперед! Все время вперед!

Он принялся долбить ножом этот твердый, но достаточно хрупкий струп, едва-едва успевший затянуть одну из многочисленных ран на теле занебника. Я понял план Шатуна и ужаснулся: на погибель одному чудовищу он вызывал другое, еще более беспощадное и разрушительное.

Пошатываясь и цепляясь за стены, мы втроем брели вверх по крутой лестнице, стертой многими тысячами босых ног. В тоннеле становилось все светлее. Его стены и пол покрывали растения — не бледные, рахитичные порождения мрака, а вполне обычные для нижних ветвяков мхи и стосвечники. Настойчивый, частый стук ножа был уже едва слышен. Наконец впереди обозначилось яркое, жемчужно-серое пятно. И почти в тот же момент нас толкнул в спину горячий вихрь, пахнущий мускусом, звериным потом и падалью. Позади что-то грохнуло и заревело. Ступени под ногами завибрировали. Нас догоняли.

Однако это был не кротодав, а уже почти потерявший силу поток холодного и сладковатого сока. Дотянув нас до конца тоннеля, он перехлестнул через его край и иссяк.

А затем наступило затишье.

Сок, негромко бурля, уходил вниз, и это означало, что тоннель свободен, что туша кротодава выбита из него, как пробка из бутылки с шампанским.

— А где же Шатун? — растерянно спросил Головастик.

Он опередил меня совсем ненамного. Точно такой же риторический вопрос готов был сорваться и с моих уст.

Три радуги — одна ярче другой — зажглись в мутной пустоте, и туман вдруг стал прозрачен на многие километры вокруг. Словно серые бумажные самолетики, скользили вдали силуэты косокрылов. На пределе зрения обозначился ствол ближайшего занебника, похожий на мрачный узкий утес, у которого неизвестно отчего выросли длинные, растопыренные во все стороны руки. Небо над нами застилал ветвяк, другой торчал метров на пятьсот ниже. Волшебные блики света высветили ниточки ровняг, лоскутки плантаций, пятнышки поселков.

Время шло, а мы, словно куры на насесте, все еще сидели на узеньком карнизе рядом с круглой дыркой тоннеля. Казалось, еще немного — и оттуда выйдет Шатун, как всегда сдержанный, как всегда невозмутимый. Радуги, постепенно тускнея, поднимались ввысь и вот — разом погасли. Серая тень словно покрыла Вершень.

— Пошли, — сказал Головастик. — Не сидеть же здесь всю жизнь. Я эти места знаю. Ночью тут добрым людям делать нечего. Надо пробираться на крутопутье.

Узкая, едва намеченная тропа — путь разбойников и контрабандистов — зигзагами уходила вверх. На Земле за преодоление таких маршрутов сразу присваивают звание кандидата в мастера спорта по скалолазанию. На каждом метре имелись только одна-две точки, куда можно было поставить ногу. Нередко тропу пересекали глубокие вертикальные трещины, через которые нам приходилось прыгать, как горным козлам. На душе было тоскливо и муторно. Пройдена едва ли десятая часть пути, а мы уже потеряли одного из товарищей. Да еще какого!

За спиной выл ветер. Мир вокруг то вспыхивал тысячами ярчайших водяных капель, то снова погружался в полумрак, а мы, как гусеницы, упорно и медленно карабкались по отвесной сырой стене, отыскивая каждую мельчайшую щель, каждый кустик — любую, даже самую хлипкую опору для рук. Одна из трещин на нашем пути была так широка, что двухметровые стволы стосвечника, покрывавшие ее противоположный склон, казались отсюда хрупкими былинками. Сплетенный из хвороста и лиан мостик шириною в три моих пяди мотался над пропастью. Невозможно было даже представить, чтобы кто-либо другой, кроме змеи или крысы, мог перебраться по нему на ту сторону. Очевидно, люди, соорудившие его, знали секреты невесомости.

Не помню, сколько времени я провел на этом хлипком сооружении — пять минут или пять часов. Меня трясло и раскачивало, словно корабль, не успевший в бурю убрать паруса. Под собой я видел только застывший поток смолы, могучий, как глетчер, да стаю пятнистых трупоедов, теребивших какую-то бесформенную розоватую массу. С такой высоты невозможно было рассмотреть, чьи это останки — человека или животного.

Кое-как мы добрались до конца лестницы, но и там нас не ждало ничего хорошего — тропа почти исчезла. Вновь началось мучительное восхождение — три шага в минуту, два шага в минуту, один шаг… И ни разу на всем протяжении пути нам не встретилось ни единого грота, где можно было бы заночевать, ни единого выступа, на котором можно было бы отдохнуть. Те, кто проложил эту тропу, умели преодолевать ее за один прием.

На очередном повороте карабкавшийся первым Головастик нос к носу столкнулся с коренастым косоротым детиной, больше похожим на матерого самца гориллы, чем на человека.

— Доброго вам здоровьица, братцы, — пробасил тот. — Куда это вы торопитесь?

Сказав так, косоротый гнусно оскалился, изображая некое подобие улыбки, и многозначительно поправил на брюхе свернутый в кольцо бич-самобой. Был он не один — еще четверо косматых головорезов цепочкой спускались по тропе вслед за главарем. Двое тащили на спинах объемистые мешки.

— В Кудыкино, куда же еще, — солидно ответил Головастик, видимо, привычный к таким встречам.

— В какое такое Кудыкино? — удивился косоротый. — Этой тропой только к Лямошному крутопутью выйти можно.

— А раз знаешь, зачем спрашиваешь?

— Вы, часом, не служивые? — подозрительно прищурился косоротый.

— Что — похожи?

— Да вроде нет… Хотя кто вас знает. Мы служивых не любим. Мы служивых сразу в Прорву спихиваем.

— Можете так и дальше поступать. Мы не возражаем.

— Вот это другой разговор! Сразу видно, свои люди. Грабить идете?

— Там видно будет.

— А мы вот пограбили, — похвалился косоротый. — Возвращаемся с добычей.

— Счастливой дороги.

— Какая же она счастливая, если ты на ней стоишь. Нам ведь вниз надо.

— А нам наверх.

— Ай-я-яй, горе какое! Вам вверх, нам вниз, а разминуться здесь никак нельзя. Придется всем одной дорогой идти.

— Если вверх, мы согласны.

— Вверху нам делать нечего, мы же с грабежа возвращаемся. Наверху нас, ох, как сильно ждут!

— Так что же ты предлагаешь?

— Для таких хороших людей мне ничего не жалко. Выбирайте! Хочешь, вместе с нами вниз иди, а хочешь, в Прорву прыгай. Что хочешь, братец, то и делай. — Не спеша косоротый принялся сматывать с пояса бич.

В предстоящей схватке наши шансы на успех были ничтожны. Нас было почти вдвое меньше, чем разбойников, и стояли мы намного ниже их на тропе. Но и это было не главное. Бич в опытных руках — страшное оружие. Весь он покрыт жесткими чешуйками, которые при достаточно резком взмахе встопорщиваются множеством бритвенных лезвий. Парой хороших ударов косоротый без труда сбросит нас в пропасть. Единственная защита от бича — это маневр, ловкие прыжки, увертки, а здесь особо не попрыгаешь. Возвращаться назад? Об этом не могло быть и речи. Жаль, что с нами нет Шатуна. Он уж обязательно придумал бы что-нибудь. А сейчас на кого надеяться? На Ягана? Да у него самого поджилки трясутся. Кроме того, он стоит позади всех и поэтому совершенно беспомощен. Может быть, Головастик себя покажет? Весьма сомнительно. Языком у него получается лучше, чем руками. Хотя Орфей, кажется, умел очаровывать разбойников своими песнопениями. Ну, Головастик, миленький, выручай!

Словно прочитав мои мысли, Головастик стремительно прыгнул вперед, вцепился в густую шерсть косоротого.

— Уж если в Прорву, то вместе! — крикнул он при этом.

— Правильно! — раздался откуда-то сверху так хорошо знакомый мне голос. — Держись за него крепче.

Кустарник и выступы коры мешали мне рассмотреть, что же именно происходит на тропе. Один из разбойников сорвался вниз и повис, вцепившись обеими руками в стебли иглицы. Второй взвыл: «Ой, не надо! Ой, сдаюсь!» Те двое, что выполняли роль носильщиков, оказать сопротивление не могли — для этого требовалось сначала хотя бы избавиться от мешков, а Шатун, грозный и беспощадный, уже нависал над ними. Заставив разбойников присесть (для чего пришлось слегка расписать ножом их рожи), он дотянулся до косоротого, всеми способами в этот момент пытавшегося избавиться от Головастика.

— Что с ним делать? — спросил Шатун. — Заколоть?

— Надо бы, — ответил Головастик. — Да только он, бурдюк дырявый, меня не отпустит. Вместе полетим.

— Не беда. — Шатун приставил лезвие ножа к горлу разбойника. — Сейчас я его к дереву приколю. Пусть висит себе.

— Зачем же, братец, меня приколачивать? Я твоего дружка не трогал. Он на меня первый полез. — Косоротый бережно поставил Головастика на тропу рядом с собой. — Сам пристал, а я, значит, виноват!

— Ты мне, падаль вонючая, чуть глаз не выдавил. — Головастик кулаком врезал разбойнику по скуле, крепкой и широкой, как булыжник.

— Подумаешь, глаз. — Тот даже не поморщился. — Если желание есть, можешь мой выдавить. И будем квиты.

— Бросай бич, — приказал Шатун. — И вперед.

— Вперед так вперед, — охотно согласился косоротый. — Разве я, братцы, спорю. А вот бича жалко. Этим бичом я немало служивых побил.

— Бросай, он тебе не скоро пригодится.

После этого вся кавалькада тронулась вверх. Разбойники — охая, впереди, мы — ликуя, сзади.

— Вовремя ты успел, — сказал я, хлопнув Шатуна по спине. — Очень вовремя.

— Я давно за вами сверху наблюдал. Видел, как вы по мосту карабкались. А уж когда разбойников приметил, сразу начал спускаться.

— Как же тебе удалось спастись?

— Спастись? Я не собирался помирать. Помнишь ту дырку в потолке, из которой свет падал? Я недаром под ней встал. Туда меня поток и забросил. Правда, где-то на середине норы я застрял, но сок скоро схлынул. Видишь, до сих пор ко мне мухи липнут. Потом принялся вверх карабкаться. Ничего сложного: в одну стенку спиной упираешься, в другую — ногами. Кое-где упоры для рук пришлось нарезать. Так и выбрался. Не в первый раз.

— По такому случаю не мешало бы и по глотку браги пропустить, — высказался Головастик.

— Я бы и от сухой корки не отказался, — буркнул Яган.

— Действительно, поесть надо бы, — согласился я, вспомнив, что уже почти сутки даже маковой росинки во рту не держал.

— Эй, — крикнул Шатун разбойникам, — у вас жратва найдется?

— Откуда? Мы сами голодные. Разве у кормильцев что-нибудь хорошего награбишь?

— А в мешках у вас что?

— Девки.

— Зачем они вам?

— Так, на всякий случай прихватили. Может, сменяем на что-нибудь путное. Говорят, девки сейчас в цене. Хотите, одну вам уступим.

— Ты шагай пока. После разберемся.

Так мало-помалу, где опираясь только на кончики пальцев, где ступая на всю подошву, а где карабкаясь по-обезьяньи, мы приближались к крутопутью, характерный шум которого — брань мужчин, причитания женщин, визг детей, команды служивых — уже доносился до нашего слуха. Разбойники беспокойно оглядывались на нас и перекидывались между собой короткими, малопонятными для непосвященных словечками. При всем моем презрении к этим людям нельзя было не восхищаться легкостью и целесообразностью их движений. Даже тяжелые мешки ничуть не мешали разбойникам.

Наконец все мы выбрались на довольно широкий карниз. Здесь можно было не только передохнуть, но даже и вздремнуть, не опасаясь, что первый же порыв ветра сбросит тебя в пропасть.

— Так, значит, и разойдемся? — не совсем уверенно спросил атаман, исподлобья глядя на нас.

— Как хотите, — ответил Шатун. — Мы вас не держим.

— Ежели желаете, могу вас всех к себе взять. Ты после меня самым главным будешь. При дележке лишнюю долю получишь. Не пожалеешь.

— Когда в другой раз встретимся, подумаю.

— Другой раз ты у меня и пикнуть не успеешь. — Атаман, видимо, убедился в наших мирных намерениях, и это добавило ему смелости.

— Ну, тогда до встречи. Счастливо грабить.

— И вам того же, братцы. Встретимся…

— Мешки оставьте.

— Что — оба?

— Оба.

— Мы вроде про один договаривались.

Шатун только кивнул Головастику, и бич оглушительно щелкнул возле головы ближайшего из носильщиков, едва не задев висок.

Второй оказался более упрямым — свой мешок он выпустил только после того, как лишился мочки уха. Скрылись разбойники быстро, без пререканий и напрасных угроз. Только атаман, уходивший последним, оглянулся через плечо, и не было в этом взгляде ни страха, ни злобы, а только снисходительное презрение. Точно так же, наверное, он смотрел бы на наши агонизирующие трупы.

— Как думаешь, вернутся они? — спросил Яган.

— Вполне возможно, — сказал Головастик. — Народ это такой, что обид не прощает. И долги старается сразу отдавать. А троп разбойничьих немало. Боюсь, как бы не обошли они нас. Слышишь, Шатун, что я говорю?

— Слышу. Нам главное до крутопутья добраться. Там затеряемся. Да и не сунутся сейчас разбойники к крутопутью.

— А с мешками что делать?

— Развяжи.

Головастик распустил горловины мешков, и из них, недовольно щурясь, показались заспанные, чумазые мордашки. Оказывается, на протяжении всего этого опасного пути пленницы преспокойно дрыхли.

— Это вы нас, что ли, украли? — сказала одна из девиц, протирая глаза. — Тогда есть давайте.

— И браги, — захныкала другая.

— Откуда мы вам еду возьмем, не видите разве, дуры, что у нас руки пустые.

— Сам дурак! Зачем тогда крал? Если крадут, значит, на продажу. А кому мы нужны худые?

— Вот что, вылазьте из мешков и чешите на крутопутье. Еще успеете своих догнать.

— Ишь ты какой — бегите! — Первая из девиц показала нам язык. — Что мы забыли на крутопутье? Нашу деревню на Голодрань переселяют. Там недавно мор был. Значит, ни еды, ни женихов там нет. Не хотим мы туда. В хорошее место нас несите.

— Найдете вы себе еще женихов, — примирительно сказал Головастик. — Молодые. Гладкие. Нас на свадьбу позовете.

— Как же, — крикнула та из девиц, что просила браги. — Наших женихов давно в войско позабирали! А тебе, жаба, не о свадьбе надо думать, а о Прорве.

— Ну все! — сказал Головастик, бесцеремонно вытряхивая ее из мешка. — Пока бича не попробовали, улепетывайте!

— Дураки вы, дядечки, — захохотали они, убегая не в сторону крутопутья, а совсем в другом направлении. — Ох, дураки!

— Действительно дураки, — задумчиво сказал Яган, глядя вслед их легким, стройным фигуркам.

— Пойдем или вначале отдохнем немного? — спросил я у Шатуна, который не участвовал в пререканиях с девицами, а все время внимательно к чему-то прислушивался.

— Надо идти, — ответил он. — Слышите?

Мне и в самом деле показалось, что с той стороны, куда ушли разбойники, донесся едва различимый вскрик. Потом какой-то невидимый для нас предмет, ударяясь о выступы коры, полетел вниз.

— Разбойники возвращаются, — высказал свое предположение Яган.

— Ну это вряд ли. Разбойников нам бояться нечего. По крайней мере, тех, с которыми разминулись. Но кто-то идет за нами.

— А кто именно?

— Пока не знаю. Думаю, что через день-два это выяснится.

К крутопутью мы подобрались под вечер, когда бдительность служивых должна была притупиться от усталости и обильных возлияний.

Крутопутье — достаточно сложное инженерное сооружение, состоящее из целой системы вырубленных в дереве лестниц, крытых галерей и наклонных тоннелей. Крутопутье серпантином обвивает каждый занебник от корней до вершины, на каждом из ветвяков соединяясь с ровнягой. В отличие от разбойничьих троп по крутопутью можно без труда двигаться во встречных направлениях.

В случае войны такую дорогу несложно разрушить, что нередко и проделывается как защищающейся, так и нападающей сторонами. Вообще-то я сочувствую местным Ганнибалам. Для того чтобы воевать на Вершени, необходимо совершенно особое стратегическое чутье. Атаки здесь можно ожидать не только с фронта, флангов и тыла, но также сверху и даже снизу. Для того чтобы окружить противника, его следует брать не в «кольцо», а в «шар».

Крутопутье пустует редко. Местное население чрезвычайно мобильно. В этом качестве они не уступают даже саранче. Что гонит их с занебника на занебник, с ветвяка на ветвяк? Война, мор, голод, привычка к кочевой жизни? Урожай собирает совсем не тот, кто его сажал. Названия деревушек меняются несколько раз в году. Никто не помнит место своего рождения. Никто не знает, где испустит последний вздох.

Нынешний день не составлял исключения. Насколько хватало взгляда, по крутопутью цепочками карабкались мужики со скарбом и бабы с детьми. Среди кормильцев, как всегда, хватало и бродяг, и контрабандистов, и дезертиров, которых должны были переловить на первой же заставе, но почему-то так никогда и не могли выловить до конца. Все это напоминало упорную, бессмысленную суету муравьев-листорезов.

Мешки, плотно набитые травой, мы взвалили на Шатуна. Его нож я спрятал под плащом. Головастик прикинулся дурачком, Яган — отставником служивым-инвалидом. Довольно бесцеремонно вклинившись в колонну кормильцев, мы вначале посеяли среди них если не панику, то сильное беспокойство. Однако убедившись, что на разбойников наша компания не похожа, те сразу успокоились и даже перестали коситься. Идут люди куда-то и пусть себе идут. Значит, надо им. Если что, мы их на посту служивым сдадим. А может, и не сдадим. Там видно будет. Лишнее любопытство, оно, как известно, сильно укорачивает жизнь.

Головастик попытался было завести с попутчиками разговор, но отвечали ему неохотно, а кто-то даже скверными словами обложил. Дескать, влез нахально, так молчи, пока цел, видали мы таких, чуть что — и в Прорву загремишь.

Между тем огромная масса ветвяка медленно надвигалась на нас сверху, заслоняя, как необъятная крыша, все небо. До пересечения с ровнягой оставалось всего несколько тысяч ступеней, а там нас ждала весьма неприятная процедура — нечто среднее между таможенным досмотром и тюремным шмоном. Заставы отсюда еще не было видно, но монотонные, сиплые крики служивых уже доносились до нас: «Сбавь шаг! Не напирай! Разбейся по парам! Какая деревня? Где староста? А ну-ка, живо его сюда!»

Кормильцы, ворча и толкаясь, стали перестраиваться в колонну по два. Шатун, как бы придавленный мешками, склонился так низко, что и лица его нельзя было рассмотреть. Головастик схватил на руки чье-то орущее дитя. Яган, как за талисман, уцепился за свои трусы.

— Что делать будем? — шепотом осведомился я у друзей. — Выдадут нас, душой чую. Смотрите, косятся как.

— Надо бы со старостой столковаться, — сказал Головастик. — Если он за нас поручится, тогда проскочим.

— Ну так зови его.

— Как же, послушает он меня. Пусть Яган позовет. Его голос больше подходит.

— Старосту ко мне! — с готовностью гаркнул Яган. И действительно, получилось это у него весьма убедительно.

Тощий мужик с вдавленной грудью протолкался сквозь плотно сбившиеся ряды и окинул нашу четверку оценивающим взглядом.

— Ну чего орете? Что надо?

— Как только служивые начнут твою деревню пропускать, скажешь, что мы с вами идем.

— И не собираюсь даже, — ухмыльнулся староста. — С какой стати мне врать?

— Скажешь, — пригрозил Яган. — Иначе кишки из тебя выпустим. Видишь, у нас нож имеется. Железный. Учти, нам терять нечего.

— Мне мои кишки давно уже без надобности. Ты меня кишками не пугай, пуганый я.

— Я тебя не собираюсь пугать, братец, — сменил тактику Яган. — Выручи! А мы за это тебе добром заплатим. — Он выразительно похлопал рукой по мешку.

— И что там такое у вас?

— Говорить боюсь, чтобы не услышал кто чужой. Но тебе, братец, до конца жизни хватит. Лишь бы служивые не отобрали.

— Это другой разговор, — буркнул староста. — Через заставу идите, так и быть. Препятствовать не буду. Ну а дальше нам не по дороге. Немедля отваливайте куда-нибудь. Народ вы лихой, сразу видно. Мне такие в деревне не нужны.

Застава была как застава, я таких немало повидал: узкий проход в заграждениях из колючего кустарника, жидкий строй уже порядочно осоловевших служивых, мимо которого все мы должны проследовать, небольшая кучка реквизированного барахла, запах пота, браги, прокисшей каши. Новобранцы обшаривали поклажу, старослужащие принимали у них добычу, десятники высматривали в толпе всяких подозрительных личностей. Полусотенный, с тусклыми знаками различия на истрепанных трусах, проводил окончательную сортировку кормильцев. Наш староста не без достоинства, но с должным почтением приблизился к нему.

— Твои? — Полусотенный указал на первую пару в нашей колонне.

— Мои.

И пошло-поехало: «Твои?» — «Мои». — «Твои?» — «Мои».

В пятом ряду шагал здоровенный мужик, почти на голову выше любого из служивых.

— Твой? — деланно удивился полусотенный.

— Мой.

— Какой же он твой? Это дезертир! В сторону его, ребята!

— Какой же он дезертир? Хоть у кого спросите! Племянник он мне! — Староста с досады даже сплюнул, но верзилу уже втащили в толпу служивых.

— И этот не твой! — Палец полусотенного указал на молодца в следующем ряду, хотя и не вышедшего ростом, но отменно кряжистого. — Да и вон та баба тоже не твоя! Спорить будешь?

— Буду! Замужняя она! Мужик ее рядом идет. И дети при них!

— Ты с кем пререкаешься? Давно бича не пробовал?

— Давно. Со вчерашнего дня. На нижней заставе всыпал такой же начальник, как ты.

— Значит, мало всыпал!

Бабу, упитанную и довольно миловидную, между тем повели под руки в сторону, и она визжала, призывая на помощь супруга. Тот, однако, равнодушно отмахивался: не ори, дескать, коли забрали, значит, так оно и надо, чего впустую верещать, и так башка раскалывается.

Дети их, целый выводок сопливых нечесаных карапузов, каждый со своим отдельным мешком на спине, с явным интересом наблюдали за происходящим. Когда мать взвыла особенно сильно, они даже запрыгали от восторга и запели хором: «Плакса-клякса, плакса-клякса!»

И вот наступил наш черед. Меня и Головастика пропустили беспрепятственно. Взгляд полусотенного не выразил при этом никакого интереса, хотя за исконных кормильцев принять нас было довольно трудно. Следующим шли Яган и Шатун.

— Твои?

— Мои, — скривился староста, уже прощаясь в душе с вожделенными мешками.

— Какие они твои, доходяга проклятый! Твои все вшивые и дохлые! А эти смотри, какие удальцы! Особенно тот, с мешками!

— Да он же болотник! — обернувшись, крикнул Головастик. — Его мальчонкой в плен взяли. Грыжа у него. Он и говорить по-нашему не умеет. Эй, голозадый, скажи что-нибудь!

— Гы-ы-ы! — промычал Шатун, не поднимая головы.

— Сам вижу теперь, что болотник. — Полусотенный почесал за ухом. — Жаль, конечно, скотина здоровая. Но раз грыжа, пусть себе идет. А этого дядьку в портках попридержим.

— Попрошу не хамить! — взвился Яган. Клеймо на спине могло выдать его, и он старался все время держаться к полусотенному грудью, ну в крайнем случае боком. — Я на войне с младенчества! Тысячами таких, как ты, командовал! Многократно награжден. По причине тяжелых ранений списан в отставку! Вот так!

— Тысяч я тебе не обещаю. — Полусотенный зевнул. — Но в носильщики сгодишься. Указ такой вышел — носильщиков еще в войско набирать. Чтоб на каждого служивого по два носильщика было. Без учета возраста, пола, здоровья и прошлых заслуг. Понял?

— А ты про генерала Бахардока слышал? — грозно осведомился Яган. Это был отчаянный ход. Генерал сей давно мог числиться среди государственных злодеев. Однако в данной ситуации приходилось идти на любой риск.

— Ну и что?

— Я спрашиваю, слышал или не слышал?

— Ну, слышал…

— Так вот, одно мое слово — и он с тебя шкуру сдерет! Я к нему через три дня обещал в гости зайти! Он ждет меня, запомни!

— Передо мной здесь, случалось, и генералы валялись, — сказал полусотенный, но уже не так уверенно, как прежде. — Ты не очень-то… Раскричался… Если такой грозный, то чего с кормильцами ходишь?

— На исцелении он был, — глядя в небо, сказал Головастик. — Жила у нас старушка одна. Травами и мочой шестируких лечила. Любую хворь как рукой снимало.

— Любую? — поинтересовался полусотенный. — И прострел?

— И прострел.

— А где же она сейчас?

— Шестирукий задавил. Пожалел мочи, гадина!

— Вот именно! — подтвердил Яган. — Скончалась старушка. Но меня еще успела исцелить. И сейчас я, исцеленный, за новой должностью следую.

— Ну следуй, коли так. Бывают и ошибочки в нашем деле. Ты не серчай.

Полусотенный хоть и старался виду не подавать, заметно увял. Все кормильцы нашей деревни и даже несколько затесавшихся в их ряды бродяг проследовали мимо него безо всякого урона. Десятника, осмелившегося полапать мешки на спине Шатуна, Яган отшил одним только гневным взглядом.

Пройдя заставу, колонна завернула на ровнягу. Навстречу ей брела другая, точно такая же колонна.

— Вы откуда, братцы? — донеслось из ее рядов.

— Из Быструхи, — степенно ответил староста.

— А куда идете?

— Не знаем пока.

— Если попадете в деревню Ковыряловку, занимай четвертые хоромы от дороги. Там у меня в подполе брага осталась. Не успел забрать.

— Надо запомнить, — сказал Головастик самому себе.

— Ну все, ребята, шабаш. — Староста преградил нам путь. — Дальше сами по себе идите. Я свой уговор выполнил.

— И мы свой выполним. Забирай мешки.

— Благодарствую… Что-то не больно они тяжелые…

— Не тяжелые, зато дорогие. Только откроешь их, когда рядом никого не будет. А то растащат добро.

Свет дня угасал равномерно по всему пространству, словно это не светило уходило за горизонт, а кто-то постепенно убавлял яркость невидимого небесного свода. Ни один отсвет заката не заиграл на мрачных стенах занебника. Изумрудное сияние сменилось мутной желтизной, а потом и мутными сумерками. Тени не удлинялись ни на сантиметр, а просто стали гуще.

Шлепая по теплой, гладкой ровняге, мы вскоре добрались до плантации дынного дерева. Однако низенькие корявые деревца были полностью очищены от плодов, а то, что осталось под кронами, гнилье и паданцы, кто-то старательно растоптал, размазал, перемешал с мхом и травою. Только сверхстарательному Ягану удалось отыскать одну-единственную дыньку, уже размякшую и заплесневелую.

— Совсем маленькая, — вздохнул он при этом. — Тут и делить-то нечего.

— Недалеко отсюда должна быть деревня, — сказал Головастик. — Вот только названия ее не помню. Пошли, пока там еще не уснули. Может, и выпросим что-нибудь.

Мы снова двинулись вперед по самой середине ровняги. Яган, в которого голод вселил необыкновенную энергию, то и дело сбегал с дороги и, как гончая собака, петлял в окрестных кустах. Кормильцы, вынужденные предоставлять гостеприимство то служивым, то странствующим по государственным делам чиновникам, то разбойникам, имели привычку припрятывать на ночь свои запасы, и Яган надеялся выследить хотя бы одного такого хитреца.

— Точно, — сказал Головастик, останавливаясь возле крайней постройки. — Был я здесь.

— Напакостил небось? — проворчал Яган.

— Нет, в тот раз все вроде обошлось.

Головастик подергал дверь, без всякого, впрочем, успеха. Жилища здесь на ночь запирают редко — власти этого не приветствуют, однако если кто-то на такое все же решился, то уже держится до конца. Будь Головастик один, он скорее всего отступил бы, но наше присутствие, а особенно ехидные подначки Ягана побуждали его к решительным действиям. Сначала он стучал кулаками, потом пяткой, а уж потом — с разгона — плечом. После пятого или шестого удара что-то хрустнуло (надеюсь, не кости Головастика) и дверь распахнулась. За ней стоял всклокоченный мужичок, ростом мне под мышку. Держа в руке топор с костяным лезвием, он прикидывал, кому из нас первому засветить между глаз. За его спиной маячила плечистая дородная баба, составлявшая как бы вторую линию обороны.

— Привет, братец, — несколько растерянно сказал Головастик. — Почему сразу не открываешь?

Мужичок промолчал, только поудобнее перехватил топор.

— Ты разве не помнишь меня? — Головастик предусмотрительно отступил на пару шагов.

— С чего это я тебя должен помнить? — грубым голосом рявкнул мужик.

— Забыл, как я у тебя на свадьбе пел?

— На моей свадьбе двадцать лет назад пели. И не такие хмыри, как ты.

— Ну, если не у тебя, так, может, у родни твоей. Помню только, что в этом доме.

— Я здесь и года не живу. Ты мне голову не морочь. Если что надо, скажи. А нет, так иди себе ровненько куда шел.

— Дал бы нам поесть, братец. Да и выпить не помешает.

— С какой стати! Где я жратвы и выпивки на всех бродяг напасусь?

— Мы отработаем. Будь уверен. Хочешь, свадьбу сыграем. Я петь буду. Заслушаешься.

— Свадьба — это хорошо. — Хозяин задумался. — Песни я люблю… Может, и в самом деле свадьбу сыграть? Эй! — Он обернулся к бабе. — Возьму-ка я Раззяву в жены. У нее муженек вчера загнулся. Все веселее будет. Да и тебе помощь.

— Я тебе возьму! — отозвалась баба. — Только посмей мне! У нее детей пять ртов. Чем их кормить будешь, лежебока?

— Нда-а. — Мужичок растерянно поскреб живот. Топор он уже давно опустил.

— Тогда давай поминки справим, — нашелся Головастик. — Мне все равно, где петь.

— Поминки — это тоже хорошо… Поминки у нас вчера и позавчера были. А сегодня, кажется, еще никто не помер. Может, эту тварь прибить? — Он вновь оглянулся на бабу.

— Я тебя самого сейчас прибью! Сухотье скоро, а у тебя закрома пустые. О себе не радеешь, так хоть о детях подумай.

— Ходить научились, пусть теперь сами кормятся. Не собираюсь я о всяких подкидышах заботиться.

— О твоих же кто-то заботится!

— Может, заботится, а может, и нет. Откуда я знаю… Да и замолкнуть тебе давно пора. Надоела! Заходите, братцы, не слушайте эту дуру.

Мы не заставили упрашивать себя дважды и гурьбой ввалились в жилище. Воняло там не меньше, чем в подземной тюрьме болотников. При каждом шаге что-то похрустывало под ногами, словно подсолнечные семечки лопались. Хозяин засветил огарок факела, и нашим взорам предстали тараканьи армии, поспешно расползающиеся в разные стороны. Там, где пола коснулись наши подошвы, остались мокрые, расплющенные, еще шевелящиеся рыжие лепешки.

Всю обстановку хижины составляли несколько драных рогож, пара выдолбленных изнутри чурбаков, наполненных непонятно чем: не то помоями, не то похлебкой, и уже упоминавшийся мною топор. Однако вскоре неведомо откуда появились и лепешки, и сушеные фрукты, и бадья браги.

— Значит, так, братцы, — решительно сказал хозяин. — Справляем поминки. По мне. Чем с такой змеей под одной крышей жить, лучше в Прорву броситься.

Двумя руками приподняв бадью и сделав парочку хороших глотков, он как эстафету передал ее Головастику. Тот пил брагу, как гусар шампанское — не спеша, манерно, с каким-то особым шиком. Ягану не повезло: при первом же глотке он подавился чем-то, скорее всего трупом усопшего таракана. Пока он перхал и откашливался, бадьей завладел Шатун. Ему-то, судя по всему, было совершенно безразлично, что пить: брагу, нектар или отраву. Ко мне бадья попала уже порядочно облегченной. Бултыхавшуюся в ней тошнотворно пахнущую, мутную и непроцеженную жижу употреблять вовнутрь было совершенно невозможно, но и отказаться я не мог — для всех присутствующих это было бы смертельным оскорблением.

Эх, была не была, подумал я. Чего не сделаешь ради компании! Брага вышибла слезу и обожгла горло. В желудке она была так же неуместна, как раствор каустической соды. Бр-р-р!

Кстати говоря, никакая это не брага, а просто-напросто настой ядовитого гриба, похожего на наш мухомор.

— Ну что, братцы? — поинтересовался хозяин. — Что не закусываете? Или не пробрало?

— Слабовато, — ответил за всех Головастик. — Надо бы повторить. Тогда и закусим.

— А петь когда будешь?

— Успею. Ты когда в Прорву собираешься?

— Как выпьем все. Под утро, наверное.

— Тогда времени хватит. Пей, не задерживай.

Брага забулькала, обильным потоком вливаясь в глотку хозяина. Головастик, выцедив свою порцию, принялся закусывать прямо с обеих рук. Яган, сославшись на предыдущую осечку, прикладывался дважды подряд: выпил, передохнул, добавил, а уже только потом навалился на еду, добрую кучу которой подгреб под себя заранее. Челюсти его, обретая привычное поле деятельности, работали не хуже, чем у древесного крота. Шатун опять выпил безо всякого удовольствия. Какая-то мысль явно беспокоила его. Подошла баба, тоже глотнула — не пропадать же добру — и сунула бадью мне.

Вторая порция пошла намного легче. Не такая это уж и гадость, если привыкнуть, подумал я, запихивая в рот кусок лепешки. Ум просветляет. Усталость снимает. От нее, наверное, и боль проходит. Нечто подобное, кажется, употребляли древние арии. У них такой напиток именовался сомой. А взять опять же фиджийскую янгону (она же — кава), приготовляемую из корней дикого перца. Вещь, стало быть, полезная. Как там сказано у классика… «Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно…» Не сблевать бы только!

Шатун потрогал свой нож, все еще спрятанный под моей одеждой, и сделал предупреждающий знак: не расслабляйся, дескать. Милый ты мой, кого нам здесь бояться? Кругом все свои. Ночь. Тихая ночь, святая ночь…

— Я только две вещи в жизни уважаю, — говорил мужичок. — Брагу пить да спать. Но только чтобы всего вдоволь. Недоспать или недопить — нет ничего хуже. И чтобы ночью обязательно сны, а за выпивкой песни.

— Хорошо тебе, значит, живется, — констатировал Яган, подбирая с рогожи самые аппетитные куски.

— Не жалуюсь, — согласился мужичок. — Все у меня есть, что человеку положено. Дом есть, баба есть, ребятни хватает. Эти разбегутся — других подкинут. Мор мне не страшен, еще мальчонкой переболел. В войско не берут, отвоевался. А возьмут, тоже ладно. Не подкачаю, хоть и рука сухая.

— Все есть, только ума нет, — проворчала в темноте баба.

— Ничего, ничего, — мстительно пообещал мужичок. — Посмотрим, что завтра скажешь, когда вдовой окажешься.

— Испугал, шелудивый…

— Не могу эту язву спокойно слушать. — Он взболтнул брагу в бадье. — Ты спой лучше, порадуй душу.

— Споем, — пообещал Головастик. — Вот только в горле что-то пересохло. Промочить надо…

— Промочить так промочить. Своевременное предложение. Только вот браги что-то маловато, на самом донышке плескается. Ну и выпивохи у меня в друзьях. Ну ладно, за ваше здоровье!

На этот раз бадья повела себя весьма странно. Как живая, она ходуном ходила в моих руках, уворачивалась от губ, а потом пребольно стукнула по зубам. Брага выплеснулась мне на грудь.

— Не хочешь пить, другим отдай, — недовольно проворчал Яган.

— Где пьют, там и льют! — жизнерадостно заорал мужичок, хватаясь за топор.

Сейчас порубает нас, подумал я. Интересно только, с кого он начнет? Пили мы по кругу, значит, и головы по кругу полетят. Прекрасно, я последний. Успею еще закусить… Да нет, это он пол в своей хижине рубит да еще просит, чтобы посветили. С ума сошел, что ли?

В сторону полетели щепки, доски, брусья, какая-то труха, и вскоре на белый свет была извлечена еще одна бадья. Не стоит даже объяснять, что последовало за этим: ликование Головастика, одобрение Ягана, брань бабы, мои аплодисменты. Только Шатун никак не отреагировал на это событие.

Бадья снова пошла по рукам. Буль-буль-буль. Мужичок уже обнимался с Яганом, как с родным братом.

— Верно говоришь! Правильно говоришь! — Он согласно кивал лохматой головой. — Ну что раньше за жизнь была? Никакого порядка! Каждый сам по себе. Жили где придется. Бродили где придется. Ели что придется. А теперь по-о-рядок! Живем где положено. Идем куда пошлют. Едим что разрешают. Никаких забот. А когда голова от забот свободна, руки сами в дело просятся. Разве не так?

— Так, — подтвердил Яган, — клянусь Тимофеем!

— Тогда пой. Удачи тебе!

— И тебе… — (Буль-буль-буль.)

— Мне не надо. Мне в Прорву утром.

— Запамятовал, прости.

— Прощаю. Тебе все прощаю. — (Буль-буль-буль.) — Опять же, как со стариками хорошо стало. Пользы ведь от них никакой, только болтают много. То не так, это не так. Корми их, лечи. А теперь все по справедливости. Не можешь дело делать, значит, прочь. Не мешай людям. Сам в Прорву прыгай, пока не спихнули. Нечего народ глупыми речами смущать.

— И не жалко тебе их? — встрял в разговор я.

— Чего засохшее дерево беречь?

— Даже отца с матерью не жалко?

— Какой отец? Какая мать? Ты ошалел, что ли, братец? Баба дите родит, покормит немного и сразу другой отдает. А ей потом взамен другого. И так все время. Спра-а-а-ведливо! А то раньше как — нянчишь его, нянчишь, холишь его, холишь! Все для него. Себе даже в ущерб. А сколько с соседями ссор из-за детей было? А толку-то: ни любви, ни благодарности.

— Завидую я тебе. — Яган облобызал мужичка. — От всей души завидую. Ну какие у тебя заботы могут быть?

— Никаких. — (Буль-буль-буль.)

— А я, когда в Друзьях состоял, хлебнул горя. Побольше, чем ты браги. То скажешь не к месту, то промолчишь не вовремя. Знать надо, когда лизнуть, а когда куснуть. Спать ложишься генералом, просыпаешься колодником. Вот ответь мне на простой вопрос, только честно. Жаб кушать любишь?

— Люблю, если угостят. Скрывать не буду.

— Молодец! А я вот не могу. Боюсь. Скажи, это справедливо? Кому лучше живется — тебе или мне?

— Мне, само собой.

— Тебе, тебе, — подтвердил Головастик с самым серьезным видом. — Таким, как ты, все завидуют. Особенно генералы. Им, беднягам, все за тебя делать приходится. И думать, и командовать, и даже жрать. Это же непосильный труд! А тебе что — вкалывай да воюй. Воюй да вкалывай.

— Посмотри на него, — свистящим шепотом произнес Яган, прижимая голову мужичка к своей груди. — Ты думаешь, он простой пустобрех? Нет, он опасный лжец, он хитрый пакостник. Вот из-за таких, как он, все наши беды. Пока не истребим их, не будет порядка.

— Сразу начнем истреблять или погодим?

— Сразу. Сейчас! Только выпьем! — (Буль-буль-буль.) — Истреблять так истреблять. Вставай! — (Буль-буль-буль.)

— Ноги не держат.

— И меня.

— Тогда отложим это дело до завтра. Никуда он не денется.

— Отложим. Правильно. Не денется никуда. — Яган тупо уставился на то место, где только что сидел Головастик. — Хотя уже делся…

— Ну и плюнь. Не расстраивайся. Лучше выпей.

— Давай. — (Буль-буль-буль.) — Молодчина! Хвалю! Да на таких, как ты, вся Вершень держится. Не зря вас кормильцами зовут. Хвалю! Завидую!

— Так оставайся с нами жить. Хором пустых хватает. В жены можешь Раззяву взять. А хочешь, мою бабу бери. Она все равно завтра вдовой станет.

— А ты сам кого посоветуешь?

— Лучше Раззяву. С моей жить — что навоз жрать. На любителя вещь.

— Хорошо. Я подумаю. Хотя нет. Легкой жизни мне не надо. Меня дела ждут. Неотложные. Хочешь со мной идти?

— А Прорва?

— Ах да! Опять забыл!

В это время в глубине хижины раздался грохот. Из темноты вывалился Головастик. Его по пятам преследовала хозяйка и колотила каким-то кухонным инструментом: не то ухватом, не то ручкой метлы. Попутно отвесив несколько тумаков и супругу, она хлобыстнула браги, пожелала всем нам вскорости подохнуть и снова скрылась в своем углу.

— Правильно ты говоришь, братец. Дура твоя жена, — сказал Головастик как ни в чем не бывало, затем сплюнул себе на ладонь и стал внимательно рассматривать плевок. — Ничего в хороших песнях не понимает.

— А зачем ты к ней петь полез? — хохотнул мужичок. — Нам пой. Мы понимаем.

— Подожди, зуб шатается. Оставь глоток.

Лично я пить уже больше не мог. Хотя желал. Мне мешал смех. От смеха тряслись руки и щелкали зубы. Все смешило меня: и разбитая губа Головастика, и невразумительные тирады Ягана, и брань хозяйки, и мрачная физиономия Шатуна, и шустрая беготня вконец осмелевших тараканов. Вскоре веселье стало общим. Головастик шутки ради надел Ягану на голову бадью (не ту, из которой только что отпил, а первую, уже пустую). Но, как выяснилось, это только казалось, что она пустая. Кое-как отплевавшись и осушив руками волосы, Яган хладнокровно собрал с рогожи все объедки и размазал их по роже хохочущего Головастика. Внезапно толпой явились дети, нагруженные добычей — дынями, сладкой редькой, какими-то грибами. Все это пришлось как нельзя кстати. Бадья быстро пустела. Факел несколько раз падал, но по счастливой случайности хижина все никак не загоралась. Трогательное братание между Яганом и говорливым мужичком закончилось дракой. Противники, не вставая на ноги, пихали друг друга руками и, как бараны, бодались лбами. «Дерьмо ты, — мычал Яган, — а не кормилец!» — «А ты дармоед, — отвечал мужичок. — Стервятник!» — «Вот погоди, стану опять Другом, доберусь до тебя!» — «А мне плевать! Я одной ногой уже в Прорве!»

Все дальнейшие события совершенно перемешались в моем сознании. Помню, как общими усилиями доламывали пол в тщетных поисках браги. Помню, как отправляли экспедицию к соседям. «Спалю, если не дадут! — орал мужичок. — Всех спалю!» Помню, как принесли взятую с боем брагу и снова сели пить. Помню Головастика, вместе с детьми исполнявшего посреди хижины какой-то дикий, совершенно неритмичный танец. Помню пьяную хозяйку, страстно обнимавшую еще более пьяного Ягана. Помню вонючую струю, вливающуюся в мое горло. Помню вопли, толчки, боль, рвоту, вспышки факелов…

Очнулся я от беспощадного удара под селезенку, и, судя по моим ощущениям, это был далеко не первый такой удар. Кто-то размеренно, без особой злобы лупил меня ногой под ребра, словно я был не драгоценной человеческой личностью, а подыхающей клячей или разлегшимся посреди дороги упрямым ослом. Я дергался, тупо мычал, хлопал глазами, но все никак не мог сообразить, где же это я и что со мной происходит. Жуткая головная боль мешала сосредоточиться, организму срочно требовалось не меньше полведра холодной воды, а еще лучше — огуречного рассола, руки и ноги совершенно онемели.

Думаю, прошло немало времени, прежде чем я осознал свое положение в пространстве. Было оно, скажем прямо, незавидное. Спина моя опиралась о стенку хижины, коленки были прижаты к груди, а щиколотки связаны. Вытянутые вперед руки охватывали колени и тоже были скручены в запястьях. Длинная палка, вставленная в подколенные сгибы поверх рук, не позволяла конечностям шевелиться. Единственное, что я мог, — это крутить головой и раскачиваться на ягодицах туда-сюда. Напротив меня в аналогичных позах сидели Яган и Головастик, рядом — Шатун и мужичок-кормилец. Хозяйка и дети в хижине отсутствовали, зато в избытке хватало служивых.

— Очухался! — объявил тот стервец, который колотил меня в бок.

Двое служивых, по виду офицеры, подошли ко мне. Один из них (тот самый полусотенный, которого мы одурачили вчера на заставе) за волосы приподнял мою голову.

— Ну и страшилище, — сказал он брезгливо. — И уродится же такой! Белый, как глист! Не знаешь его, случайно?

— Нет, — ответил второй офицер, плешивый и плюгавенький, но явно себе на уме. — Больной, наверное. Видишь, облез весь. Не трогай, еще заразишься.

С Шатуном они обращались куда как уважительнее. Плюгавенький даже на корточки возле него присел и веревки подергал, не слабо ли затянуты.

— А ты, значит, пленный болотник, — не без ехидства сказал полусотенный. — Да к тому же еще и немой. Так или не так? Что молчишь? Может, и в самом деле разговаривать не умеешь?..

— Все он умеет. Эй! — крикнул через плечо плюгавый. — Приведите старосту.

Двое служивых втолкнули в хижину давешнего костлявого старосту. Был он хоть и не связан, но руки держал за спиной и всем своим видом изображал кающегося грешника.

— Вот он! Тот самый! — закричал он, увидев Шатуна. — Самый главный у них. Меня обманул и вас хочет! Мешки всучил, а там одна трава…

— Так как тебя все же зовут? — ласково спросил полусотенный, наклоняясь к Шатуну. — Скажи, не стесняйся.

— А зовут его Душегуб, — захихикал плюгавый. Чувствовалось, что он весьма доволен собой. — И награда за него, живого или мертвого, объявлена немалая. Смертнику — жизнь, колоднику — воля, служивому — чин, кормильцу — освобождение от податей, всем иным — орден.

— Не ошибаешься? — осторожно спросил полусотенный.

— Как можно. Свою работу досконально знаю. Все приметы сходятся. Давно доносили, что он где-то по Вершени бродит. И пальца на левой руке нет, и шрам на виске, и ухо изуродовано.

— А что за людишки с ним?

— Те трое — беглые колодники. Видишь, у каждого голень стерта. Тот, мордатый, еще и государственный преступник. Клеймо на спине имеет. Но в розыске ни один не числится. Ну а этот, — плюгавый кивнул на мужичка, — приют им дал. Напоил, накормил, зловредные речи вместе с ними говорил.

— Ага, накормил, — согласно затряс головой мужичок. — Да кто же знал, что они злодеи! С виду люди как люди. Знал бы, так на порог даже не пустил.

— Знал не знал, а пустил. Закон нарушил. Выходит, подлежишь казни, как и все они.

— Ой! — заорал мужичок. — Пощадите, люди добрые! Без умысла я. Обманулся! Не буду больше!

Умолк он только после того, как ему забили в рот скомканную рогожу.

— Обед скоро, — зевнул полусотенный. — Казни их скорее да пойдем.

— Сначала следует допрос учинить.

— Ну так учиняй.

— Допросные орудия еще не прибыли.

— Что же нам, без обеда оставаться?

— Запри их пока хорошенько да охрану надежную выставь. Старосту тоже сюда. Будет знать, как обманывать.

— За что? — пал на колени староста. — Меня угрозами принудили. Да я же вам все добровольно открыл! Сам!

Урок, только что преподанный хозяину хижины, не пошел старосте впрок, и вскоре он, жуя рогожу, уже сидел под стенкой рядом с Головастиком. Теперь нас было четное число — шесть. Служивые вышли, плотно притворив за собой дверь, и стало слышно, как они подпирают ее бревнами.

— Доволен, гадина? — спросил Головастик у старосты. — Мешки наши ему, видите ли, не понравились! Разбогатеть на дармовщинку захотел? Вспомнишь эти мешки, когда на тебя удавку накинут.

Староста только замычал и с ненавистью выпучил на него глаза.

— Чтоб я еще хоть раз в жизни этой дряни попробовал! — Шатун сплюнул через всю хижину. — Ну кто в Иззыбье поверит, что меня сонного взяли!

— Действительно дрянь, — подтвердил Головастик. — Я тоже ее больше пить не буду. Только похмелюсь один разочек.

— Ни выпить, ни похмелиться нам уже больше не придется, — мрачно изрек Яган. — Все! Куда шли, туда и пришли!

— Сами виноваты, — вздохнул Головастик.

— А ты больше всех.

— Если тебе от этого легче, считай, что так.

Затем наступила тягостная тишина. Было слышно, как за стеной прохаживался часовой, а где-то невдалеке, скорее всего на заставе, костяная дудка созывала служивых на обед.

— Нож, — прошептал Шатун мне на ухо. — Нож у тебя?

Тут только я догадался, что это за железка царапает мне живот при самом легком движении. Конечно, нож был при мне. Куда ему еще деваться? Не в обычаях служивых обыскивать пленников, все имущество здесь носят на виду — вокруг пояса, на шее, в крайнем случае в заплечном мешке. Мой плащ люди Вершени воспринимают не как одежду, а скорее как огромный бинт, скрывающий от посторонних глаз хилое, изуродованное неведомой болезнью тело.

— У меня, — тоже шепотом ответил я. — Вот только не представляю, как мы сумеем его достать.

— Придется постараться, если жизнь дорога.

Отталкиваясь одними только ягодицами, мы кое-как выбрались на середину хижины. Там Шатун опрокинулся на спину и попробовал зубами вытащить палку, сковывавшую мои движения. Однако ничего из этого не вышло, очень уж плотно та сидела. Опять приняв сидячую позу и расположившись справа от меня, Шатун принялся дергать проклятую палку пальцами (руки наши были связаны только в запястьях, поэтому кисти имели кое-какую свободу), но снова безуспешно. Тогда по совету Головастика мы легли на спину валетом, так что голова Шатуна оказалась на моем плече. До хруста вывернув шею, он с третьей или четвертой попытки все же сумел ухватить губами шнурок от ножа. Я помогал ему как мог: крутил головой, дергал плечом, даже подталкивал нож мышцами живота. Не знаю, на что именно были похожи наши конвульсии со стороны, однако с их помощью мы добились своего — вскоре нож, матово отсвечивая, уже лежал на полу хижины.

Немного передохнув, Шатун взял его зубами за рукоятку, а я подставил связанные запястья под лезвие. Трудно сказать, что пострадало в большей степени: веревки или моя кожа. К счастью, вены и сухожилия остались целы. Едва только мои освободившиеся руки упали вдоль тела, как палка сама вывалилась из подколенных сгибов. Какое это, оказывается, счастье — возможность вытянуть ноги!

Через полчаса все узники, кроме старосты, были освобождены из пут.

Остовом нашей хижины служили четыре живых дерева, расположенные квадратом. К их стволам были привязаны щиты из толстых жердей, а сверху прилажена плетеная конусообразная крыша. Все сооружение было густо обмазано смолой, давно отвердевшей и прочной, как эпоксидный клей. Однако кое-где между жердями имелись щели, и к одной из них приник Шатун.

— Деревня пуста, — сообщил он. — На ровняге тоже никого не видно. У дверей сидит служивый, похоже, дремлет. Второй разгуливает вокруг… Ну, как будем отсюда выбираться?

— Разберем крышу, — не долго думая, предложил Яган.

— Заметят. Тот, второй, все время сюда поглядывает.

— Давай орать, как будто у нас что-то случилось, — сказал Головастик. — Служивый придет посмотреть, в чем тут дело, а мы его и сцапаем. А уж потом и со вторым как-нибудь разберемся.

— Вряд ли. Зачем ему сюда соваться? За нашу жизнь он не отвечает. Ему главное, чтобы потом счет сошелся. Шесть голов принял, шесть сдал.

— Вот если бы темно было… — вздохнул я.

— До темноты нам не дожить. Уж если они собираются допрос по всей строгости учинить, значит, все жилы вытянут… А кто это там, интересно, идет? — Шатун весь напрягся, как перед схваткой. — Кажется, нам повезло. Воду сюда тащат. Боятся, как бы мы не подохли до допроса.

Я тоже заглянул в щель и увидел, что к жилищу неторопливо приближается пожилой колченогий кормилец с бадьей на плече. Конечно же, вода предназначалась нам — из такой грязной посудины служивых поить не будут.

Прогуливающийся в отдалении часовой перекинулся с вновь прибывшим парой слов, заглянул в бадью и рукояткой бича указал в нашу сторону. Затем кормилец исчез из поля моего зрения, но вскоре раздались его приближающиеся шаги. Второй часовой, сбросив дрему, зло заорал:

— Куда прешь, рухлядь хромая?

— Воду вот принес. Велено напоить их.

— Дождика напьются, когда в Прорву полетят.

— Начальству виднее.

— Обед не кончился еще?

— Уже кончается. Кашу съели, теперь дыни едят.

— Сменять нас не собираются?

— Чего не знаю, того не знаю. Мне велено воду отнести. И сразу назад.

— Ну ладно… Сейчас открою. Помоги бревно убрать.

Едва только дверь, скрипнув, приоткрылась на палец, как Шатун толчком распахнул ее настежь, сшиб с ног слабо вякнувшего кормильца и за волосы втащил служивого в хижину. С такой же легкостью опытный огородник выдергивает морковку из грядки. Несколько секунд все мы скопом (кроме хранившего нейтралитет хозяина) возились на полу, затем Шатун со словами: «Проклятье! Бича у него нет!» — бросился наружу.

Служивый оказался крепким орешком. Я получил кулаком по скуле, Яган ногой в живот, и если бы Головастик не изловчился набросить ему на шею петлю, исход борьбы мог бы сложиться далеко не в нашу пользу.

Связанного по всем правилам служивого усадили рядом со старостой, а мы сунулись к дверям.

Шатун и часовой топтались друг против друга на полянке перед хижиной. Позиция, в которой они оказались, в шахматах называется патовой. Шатун, как пращу, вращал над головой привязанный на шнурке нож. Служивый хладнокровно помахивал бичом, кончик которого извивался и плясал наподобие ленты в руках гимнастки-художницы. Стоило Шатуну сделать хотя бы шаг вперед, как бич взвивался вверх и наносил хлесткий удар, вздымавший кучу праха у ног болотника. Сам служивый в атаку не лез, надеясь, очевидно, на скорую подмогу. Заметив в дверях хижины подозрительную суету, он одним ударом загнал всех нас обратно. На стенке остались глубокие царапины, словно следы медвежьих когтей.

Воспользовавшись краткой заминкой противника, Шатун сунулся было вперед, но бич уже со свистом несся ему навстречу. От первого удара Шатун ловко увернулся, второй заставил его высоко подпрыгнуть, третий — броситься ничком.

Служивый стегал и стегал то сверху вниз, то справа налево. Шатун крутился, как уж на горячей сковородке. Бич еще ни разу не задел его, но так долго продолжаться не могло.

Между тем в хижине, за нашими спинами, происходили события, вольно или невольно определившие в конце концов исход поединка. Хозяин, побуждаемый к деятельности энергичной мимикой старосты, развязал его, и тот сразу бросился к двери. Что он хотел: помочь служивому или просто спасти свою жизнь — так и осталось неизвестным. Бич обвился вокруг его шеи уже на третьем шаге. Такой удар всегда считается смертельным. Падая, староста руками вцепился в бич, а затем, катаясь в агонии у порога хижины, еще и намотал его на себя.

Ставший безоружным, служивый пустился наутек, однако успел добежать только до ровняги. Всего один раз нож описал сверкающую дугу, и всего один раз вскрикнул служивый.

— Где кормилец? — спросил Шатун, пучком травы вытирая лезвие. — Тот, что воду приносил?

— Сбежал. — Головастик растерянно оглянулся по сторонам. — Вон бадья валяется.

— Плохо дело. Надо удирать.

Как бы подтверждая его слова, на заставе завыла дудка: ди-ди-ду, ди-ди-ду! Сигнал тревоги повторился еще три раза, и вскоре на него откликнулась другая дудка, как раз в той стороне, куда мы собирались бежать.

— Хорошо сигналят, — сказал мужичок. — Заслушаешься.

— А ты разве не идешь с нами? — удивился Головастик.

— Куда же мне с вами идти? Вы злодеи. А я человек тихий, простой. Опять же, Сухотье скоро. Едой запасаться надо, брагу варить.

— Прибьют ведь тебя.

— Может, прибьют, а может, и не прибьют… Виноват я, конечно. Отвечать придется. Да, может, помилуют…

— Ну и оставайся, дурак!

От крутопутья мы отрезаны, это было понятно всем. Слева и справа простиралась Прорва. Оставался единственный путь — по ровняге вперед. Но ведь и там тоже воет военная дудка.

— А тебя действительно Душегубом зовут? — спросил Яган, исподлобья глядя на Шатуна.

— На Вершени — да.

— Много раз я про Душегуба слышал, только вот не думал, не гадал, что придется встретиться.

— Жалеешь?

— Нет, — ответил Яган. — Нет.

То, с какой интонацией это было сказано, в других, менее нервозных обстоятельствах, несомненно, заставило бы меня призадуматься. Но в тот момент, каюсь, я не обратил на это ни малейшего внимания.

С тревогой в душе и мрачными предчувствиями мы выбрались на ровнягу. Особенно торопиться было некуда. Только что отобедавшие служивые особой прытью не отличаются. Да и впереди нас никто, кроме служивых, не ожидал. Я прикинул в голове некоторые варианты спасения. Если застава на ровняге немногочисленная, можно пробиться — служивые вступают в бой только когда пьяны, когда загнаны в угол или когда имеют подавляющее преимущество в силах. Можно до ночи схорониться в каком-нибудь укромном убежище, но места здесь чересчур людные, десятки глаз наблюдают за нами с плантаций. Лучше всего, конечно, было бы перебраться на ветвяк соседнего занебника, если бы таковой встретился на нашем пути. На Вершени это обычное дело — направленные во все стороны ветвяки соприкасаются, переплетаются и даже срастаются между собой. Но Головастик ничего определенного по этому поводу сказать не мог (у меня вообще создалось впечатление, что он здесь впервые в жизни), а рассмотреть что-либо в тумане, сегодня как назло особенно густом, было совершенно невозможно. Расспрашивать встречных кормильцев тоже не имело смысла. Завидев нашу компанию, они шарахались в сторону. Лишь какой-то нищий калека, не убоявшийся ни ножа Шатуна, ни бича Головастика, увязался за нами. Милостыню он не просил, а требовал. Причем в противном случае обещал нам все мыслимые и немыслимые кары. На добрые слова он не реагировал, на недобрые — тоже. В конце концов нищий отстал, но еще долго сзади раздавались его замысловатые проклятия. Лучшего способа демаскировки нельзя было и придумать.

Время близилось к полудню, и слева потянуло свежим ветерком, проредившим кое-где завесу тумана. Мы видели кормильцев, копошившихся среди молодых побегов масличной пальмы, пустые деревушки и узкие силуэты наблюдательных мачт, установленных вдоль ровняг в черт знает какие времена. Головастик, изо все сил старавшийся замолить свои вчерашние грехи, согласился залезть на одну из них. Рисковал он, учитывая ветхость мачты, весьма сильно.

— По ровняге за нами следом идет целая толпа, человек с полсотни, — проорал он сверху. — Отсюда толком не разглядеть, но, по-моему, это служивые.

— Далеко?

— Далековато.

— А впереди что?

— Трудно сказать… Очень плохо видно… Кажется, служивые поперек ветвяка расставляют цепь из кормильцев.

— Густая цепь?

— Да уж… человек от человека в трех шагах. Отсюда похоже на частокол.

— Больше ничего не видно?

— Вижу Феникса. Сидит на мачте, как и я. В тысяче шагов от этого места.

— Плохая примета, — буркнул Яган.

— Может, это тот самый? — предположил я. — И чего он к нам привязался?

— Фениксы не всегда приносят одну только беду, — сказал Шатун. — Не раз бывало, что они спасали людей. Правда, никто из спасенных не был потом этому рад.

— Странная тварь…

— Говорят, на всем свете их всего несколько дюжин. Прорицатели знают всех их по именам. Они появились здесь раньше людей, раньше всего живого. Наверное, они бессмертные. Бывает, что кто-то из них начинает стариться — облезает, плохо видит, теряет силу. Тогда этот Феникс исчезает на какой-то срок, а появляется уже помолодевшим.

— Может, это не он появляется, а его сынок?

— Нет, в том-то и дело, что именно он. Прорицатели в этом уверены. Да и откуда у них могут быть дети? Каждый Феникс сам по себе. Никто никогда не видел даже двух штук вместе.

— А косокрылы им случайно не родственники? — поинтересовался Яган. — Уж больно дружно они в Прорве живут.

— Разве набитое соломой чучело — родственник человеку? Возможно, когда-то Фениксы и сотворили косокрылов. Ходят такие слухи. Да только никто не знает, для какой надобности. Может, и сами Фениксы про то давно забыли.

— Сотворить можно вещь, — с сомнением сказал Яган. — А разве возможно сотворить живую тварь?

— Нам невозможно. А для Феникса возможно. Он из тебя может и жабу сделать, и кротодава.

Наш столь интересный разговор прервал Головастик.

— Куда теперь? — спросил он, спустившись. — Вперед или назад?

— А ты бы сам куда пошел?

— Вниз.

— Вниз? — удивился Яган. — В Прорву, что ли?

— Нет, в антиподные леса. Разве никто из вас там не бывал?

Выяснилось, что Яган не бывал и бывать не собирается. Шатун слыхать про такое слыхал, но бывать не бывал. Я не слыхал, не бывал, и даже мысль о такой возможности не приходила мне в голову.

Головастик горячо заверил нас, что ничего сложного в этом нет, способ проверенный. Главное — не торопиться, не трусить и слушаться его советов. А навык скоро придет. Если антиподный лес здесь густой, то и сложностей особых не будет. Ползи себе, как блоха в волосах, не забывай только за ветви цепляться да смотри, куда ноги ставишь. Ну а если вдруг лес редкий, что бывает нечасто, придется попрыгать, но тут уж понадобятся страховочные веревки. Впрочем, тот, кто считает антиподные леса большим злом, чем допрос с пристрастием и последующую казнь, может остаться, силой его вниз никто не потянет. Сам он лично идет.

— Я тоже, — сообщил Шатун.

— Согласен, — вздохнул я. — Деваться-то все равно больше некуда.

— Лучше бы я в колодке остался, — вырвалось у Ягана. — Рубил бы себе потихонечку ветвяк. И выспаться успеешь, и пожрать дадут. А тут каждый день что-то новое. Я за всю жизнь столько страху не натерпелся, как за последние десять дней.

Что верно, то верно, подумал я. Мне все эти приключения тоже во где! Хорошо мериться силами с судьбой где-то раз в году, устав от рутины и обыденности, но, когда вся твоя жизнь превращается в цепь жутких происшествий, это уже слишком.

— Оставайся, — посоветовал Ягану Головастик. — Дождешься служивых. Привет им передавай. О том, в какую сторону мы подались, расскажешь.

— Нет, нет, я о вас и слова не скажу.

— Скажешь, еще как скажешь, — усмехнулся Шатун. — Сначала тебя подвесят за ноги, потом за волосы, а напоследок — за ребро. И пока ты будешь болтаться так, на тебе испробуют все допросные орудия.

— Уж этого не миновать, — подтвердил Головастик. — Имеется там набор специальных клиньев. Всех размеров. сперва их забивают тебе в ноздри и уши, потом во все остальные отверстия в теле. А уж напоследок в глотку.

— Ладно. — Яган осторожно потрогал свое ухо. — Пошли. Была не была. Я уже и как косокрыл в Прорве летал, и как кротодав в ходах рыскал, остается уподобиться шестирукому.

Сойдя с дороги, мы прямиком через плантации двинулись к ближайшему леску, отмечавшему границу между центральной, наиболее пологой и потому удобной для растениеводства частью ветвяка и крутым склоном, обрывавшимся в Прорву.

Путешествие в антиподных лесах трудно и опасно, но еще труднее и опаснее спуск в этот перевернутый вверх тормашками мир, где небо и твердь поменялись местами, где листья проливают дождь на облака, а корни растений располагаются там, где положено быть макушке. К счастью, местная флора не ориентируется на солнце. Главный источник ее питания не фотосинтез, а живые соки занебника. Поэтому и растет она как придется, то есть чаще всего перпендикулярно поверхности ветвяка. Чем ближе к Прорве, тем больше угол наклона деревьев. Постепенно их стволы принимают горизонтальное положение, затем угол становится уже отрицательным и верхушки все больше склоняются вниз, к далекой, невидимой отсюда поверхности земли. Пользуясь этим обстоятельством (а также своей собственной смелостью и ловкостью), ветвяк можно обойти по окружности, было бы только желание. Наша задача выглядела попроще — пройти антиподными лесами несколько тысяч метров, чтобы оказаться в конце концов далеко за спинами заградительной цепи.

Слова Головастика сбывались: нам действительно пришлось уподобиться блохам, копошащимся в густой и буйной зеленой шевелюре. Жаль только, что мы не обладали ни цепкостью, ни врожденной сноровкой этих малопочтенных паразитов. Сначала, хватаясь за все, что придется, мы прыгали со ствола на ствол, все ниже и ниже, а потом, когда серая пустота уже разверзлась под нашими ногами, двинулись вперед по переплетению ветвей. Выглядело это так: Головастик высматривал самый крепкий из направленных в нужном направлении суков, долго и тщательно проверял его на прочность, после чего, придерживаясь за лианы, в изобилии свисавшие вокруг, перебирался на такой же сук соседнего дерева. За ним по очереди следовали мы. Короткий отдых и снова рывок на десять-пятнадцать шагов. Иногда прямой дороги не было и приходилось искать обходные пути. Таким образом, за час мы преодолевали около сотни метров. Раньше во всех наших предприятиях, кроме разве что попоек и горлодрания, я обычно делил с Головастиком последние места. Теперь же самым слабым в четверке оказался я. От постоянного напряжения немели руки, тряслись ноги, кружилась голова.

Неужели это когда-нибудь кончится, в отчаянии думал я, глядя на проплывавшие внизу смутные тени косокрылов. Сейчас, кажется, меня устроил бы любой конец. Мгновенная смерть представлялась избавлением от бесконечной муки.

Время от времени Головастик напоминал, чтобы мы повнимательнее присматривались к лианам. Среди них есть и такие, которые выделяют чрезвычайно липкий сок. Самые опасные хищники антиподных лесов, шестирукие нередко используют их как ловчие сети. И действительно, несколько раз я замечал, что обычная с виду лиана облеплена всякой дохлой и полудохлой живностью, обычно довольно крупной.

Уже в сумерках, когда каждый неосторожный шаг мог обернуться суицидальным актом, Головастик подал команду остановиться.

— Выбирайте себе место поудобнее, — сказал он, усевшись верхом на толстой ветви, спиной к древесному стволу. — Только обязательно привяжитесь. Шатун, отрежь каждому по куску лианы. Вот только, боюсь, долго спать не придется. После полуночи может выпасть жгучая роса. Сейчас, правда, она уже не такая обильная, как в середине Мочила. Хоть и не вредно, но неприятно.

Хорошо, что спать придется не на пустой желудок. На всем нашем пути не ощущалось недостатка в дарах природы, тем более что дикорастущие фрукты на Вершени превосходили культурные как размерами, так и вкусом.

Обильная еда несколько приободрила меня, свежий ветер прочистил головушку, а с потом вышли остатки той гадости, которой я так неосмотрительно накачался накануне. Несмотря на усталость, чувствовал себя я довольно прилично.

— Служивые, верно, обыскались нас, — сказал Головастик.

— Должно быть, совсем с ног сбились, — согласился Яган. — Полусотенному за наш побег большие неприятности грозят. Тут хочешь не хочешь, а каждый куст обшаришь.

— А не догадаются они, что мы здесь? — спросил я.

— Догадаться, может, и догадаются, да спуститься не посмеют. Особенно ночью. Попробуй отыщи нас в такой чащобе.

— Ну а если, предположим, они нас наверху будут ждать? Выставят по всему ветвяку оцепление дней на десять.

— Значит, нам придется здесь одиннадцать дней просидеть.

— Откуда же мы про это будем знать?

— А это уж как повезет, — зевнул Головастик. — Кто кого перетерпит. Но чем позже мы отсюда уйдем, тем лучше.

— Слушайте. — Я оглянулся по сторонам. — Да ведь здесь жить можно. Проложить подвесные дороги. Вместо хижин пещеры в дереве вырубить. Еды хватает. Растения тут куда урожайнее, чем наверху. Многих я раньше даже не встречал. Роса, правда, хлопот прибавит, но и это не страшно. Может, вы шестируких боитесь?

— Еще чего! — фыркнул Яган. — Шестируких! Если понадобится, мы их быстро изведем. Просто ни к чему это. На Вершени свободного места вдоволь. Сколько ветвяков пустует. Война ведь идет. Людей и так не хватает.

— Когда вы с нами воюете, это понятно, — вступил в разговор Шатун. — Мы Настоящего Языка не знаем, Письмена не чтим, живем как привыкли, а не так, как вам хочется. А между собой вы чего не поделили? Один день с нами бьетесь, другой — с соседями.

— Если ты Письмена не чтишь, то и не поймешь ничего. Как я тебе это объясню, дикарю?

— Зато на Вершени их все народы чтят. А как сойдетесь где-нибудь на порубежном ветвяке, то в Прорву, как из дырявого мешка, сыплетесь.

— В Письменах каждое слово значение имеет. Великое значение! Ничего мудрее их нет на свете. У нас Письмена настоящие. А у других ненастоящие. Хотя, бывает, одинаковые слова и попадаются. Но толкуют их Отступники совсем иначе.

— Ну и что из того?

— Что из того? — Яган готов был взорваться. — Это, по-твоему, что такое? — Он протянул вперед руку.

— Рука.

— А я скажу, что не рука это, а нога. Прав я буду или нет?

— Да говори, что хочешь. Народ из-за этого зачем губить?

— Один раз можно стерпеть! Ну два! Но не двести двадцать два. Если они наши Письмена настоящими не признают, выходит, мы лжецы?

— А вы возьмите да признайте их Письмена. Вот и помиритесь.

— Подделку признать! — чуть не взвыл Яган. — Мой дед за это жизнь положил, отец калекой стал, а я признаю! Как только язык у тебя поворачивается такое говорить! Пожалеешь ты когда-нибудь о своих словах, ох пожалеешь!

— Ладно, не ори на всю Прорву! — оборвал его Шатун. — Всех зверей, наверное, распугал. Спи. А кто из нас о чем пожалеет, время покажет.

— Я замечаю, мы перенимаем друг у друга вредные привычки, — рассудительно сказал Головастик. — Шатун стал разговорчив, как Яган, а Яган — вспыльчив, как я. Успокойтесь, друзья. Не забывайте, что сегодня нас едва-едва не казнили. Но мы живы, и это уже приятно.

Сон, конечно, штука хорошая, но попробуй засни спокойно, если тебя в любой момент могут окатить чем-нибудь похуже кипятка. Промучившись в ожидании неприятностей первую половину ночи, я задремал только после того, как в листве зашуршали мелкие зверюшки. Их появление означало, что жгучей росы сегодня можно не опасаться. Хотя наверху не было заметно никаких сезонных изменений, антиподные леса уже перерождались в преддверии приближающегося Сухотья.

Разбудил меня жуткий, пронзительный вопль — голос охотящегося куцелапа. Если бы не лиана, я наверняка не удержался бы на своем хлипком ложе. Впрочем, треск ломающихся веток и быстро удаляющийся человеческий вскрик означали, что кому-то повезло значительно меньше.

Шатун вновь испустил свой пугающий клич. Возможно, именно такими звуками некогда поднимали мертвых и разрушали стены.

— Нас окружают! — кричал он. — Трясите ветки! Трясите! Ни в коем случае не отвязывайтесь!

Как будто буря обрушилась на приютившие нас деревья. Еще не осознав до конца, что же это такое опять случилось, мы принялись изо всех сил трясти и раскачивать ветки — те, на которых сидели, и те, до которых могли дотянуться. Еще два или три тела, словно перезревшие плоды, сорвались в Прорву. В предрассветном сумраке я уже различал фигуры служивых, подбирающихся к нам со всех сторон. И хотя числом они значительно превосходили наш отряд, положение их было незавидное. Сражение в нависшей над бездной гуще антиподных лесов имеет свою логику, согласно которой положение защищающихся куда предпочтительнее положения нападающих. Мы надежно привязаны, а они вынуждены карабкаться по шатким веткам. Наши руки свободны, их — заняты поисками опоры. Да и бичи-самобои совершенно бесполезны в этом переплетении веток и лиан.

Первого служивого, подобравшегося к нам, Шатун без труда спихнул в пустоту, второго ткнул ножом, третий, не удержав равновесия, сорвался сам.

— Прочь, безумцы! — крикнул Головастик, прикрывавший нас с тыла. — Прочь, если жить хотите!

— Как бы не так! — подал голос полусотенный, державшийся, впрочем, от нас подальше. — Без вас нам не с руки возвращаться. Казнят. Драться будем до последнего, будьте уверены. Если не одолеем вас сразу, то и уйти не дадим. Сколько вы так продержитесь — день, два? А жратва кончится, что делать будете? Спать мы вам тоже не дадим. Измором возьмем.

— Это мы еще посмотрим, — огрызнулся Головастик.

— Посмотрим, — согласился полусотенный. — Если только гляделки ваши при вас останутся. Да ведь мы и договориться можем… По-хорошему.

— Ну-ну, интересно!

— Вы, трое, нам без нужды. Можете своей дорогой идти. А вот болотника отдайте. Сами свяжите и отдайте. В крайнем случае оглушите.

— Шатун, как тебе лучше? — прикинулся дурачком Головастик. — Связать или оглушить?

— Все едино, — отозвался Шатун.

— Договорились! — объявил Головастик полусотенному. — Иди сюда! Подержишь его, пока я вязать буду.

— Значит, добром не хотите… Тогда можете с жизнью прощаться. Вперед, братцы! Всем отличившимся по бадье браги!

Повинуясь приказу (правда, не весьма охотно), служивые сунулись в новую атаку, которая сошла на нет уже через несколько минут, когда выяснилось, что по крайней мере двоим из них уже никогда в жизни не придется побаловаться брагой. Урон, нанесенный нам, ограничивался подбитым глазом Ягана и моим вывихнутым мизинцем.

— Что же вы, подлецы, делаете! — плаксивым голосом сказал полусотенный, видя позор своего войска. — Из-за какого-то паршивого болотника своих братьев убиваете!

— Вчера утром ты нас своими братьями почему-то не считал.

— Подумайте хорошенько! Зачем нам из-за чужака ссориться! Я вам за него целую деревню отдам. Можете хоть три дня ее грабить! Ну, договорились?

— Надоел ты, заткнись!

— Ну хорошо же! Попомните вы меня, — прошипел полусотенный и действительно заткнулся, скрывшись в листве.

Отступили и его подчиненные, хотя их близкое присутствие ощущалось по треску ветвей и шороху листьев. На военном языке это называется перегруппировкой сил. Нам явно готовили какой-то подвох.

— Теперь надо ждать атаки сверху или снизу, — предположил Головастик.

— Снизу они не сунутся. Там ветки тоньше, — сказал Шатун. — А сверху навалятся. Видишь, уже кора сыплется.

Однако время шло, а нападение откладывалось. Служивые лазали над нашими головами, таскали туда-сюда что-то, перекликались между собой и теми, кто остался в карауле. Их целеустремленная, упорная деятельность начала не на шутку тревожить меня. Похожее чувство испытываешь в стоматологическом кресле, когда врач перебирает десятки зловещего вида инструментов, а ты не знаешь, который из них он собирается вонзить в тебя — вон тот ножичек с серповидным лезвием или ту спицу с крючком.

— Может, попробуем прорваться? — предложил Головастик.

— Прямо под бичи служивых? — с сомнением сказал Шатун. — Они, наверное, только этого и ждут.

Верхушки деревьев шумели на ветру, а здесь, в лесной чащобе, воздух был горяч, духовит и неподвижен. Зудела мошкара, равномерно гукала какая-то тварь. Суета служивых постепенно угасала, голоса стихли, нас неудержимо клонило ко сну.

Густая прохладная струйка пролилась мне прямо на макушку — как будто кто-то кринку сметаны опрокинул. Только уж больно запах у этой сметаны странный — так в оранжереях пахнут орхидеи. Я машинально коснулся головы, и рука моя сразу прилипла к волосам. С великим трудом оторвав ее, я принялся разнимать склеившиеся пальцы. Белую и тягучую, как латекс, массу невозможно было ни оторвать, ни соскоблить.

— Паучья кровь! — первым догадался Головастик. Точно таким же тоном, наверное, он возвестил бы о появлении косокрыла или шестирукого.

Ужас случившегося еще не дошел до меня, и, глянув на Головастика, я едва не рассмеялся: больше всего сейчас он напоминал ромовую бабу, облитую сливочным кремом.

— Прикрывайтесь хоть чем-нибудь! — приказал Шатун. — Ломайте ветки, отдирайте кору!

Однако было уже поздно. Паучья кровь — млечный сок лианы-тенетника — уже обильно пометила каждого из нас. Еще чуть ли не ведро этой пахучей гадости обрушилось на меня. Глянув вверх, в прогалину между листвой, я увидел двух служивых, перекручивавших, как жгут мокрого белья, толстый стебель тенетника. Уже невозможно было разнять ладони и оторвать спину от древесного ствола. Ресницы слиплись, уши заложило, рот был словно забит крутым кисло-сладким тестом. Не в лучшем положении находились и мои товарищи. В одну минуту дерево превратилось в огромную липучку, а мы — в беспомощно бьющихся на ней мух.

Все, подумал я. На этот раз на самом деле все. Не представляю даже, что нас может спасти.

И действительно, мы были побеждены, обречены на неподвижность, распяты без гвоздей и веревок. Но что, спрашивается, выиграли эти служивые? Ведь им позарез нужно вещественное доказательство победы — Шатун, если не живой, то хотя бы мертвый. Но приблизиться к нам, не рискуя жизнью, по-прежнему невозможно. Раньше этому препятствовали мы сами, а теперь — покрывающая все вокруг паучья кровь. Только шестирукие не боятся ее. Любого сунувшегося сюда служивого ожидает участь неосторожной щуки, решившей полакомиться попавшим в сеть карасем. Впрочем, нам от этого не легче.

Однако я снова не оценил степень сообразительности полусотенного. Оставив часть служивых для охраны (дабы мелкие лесные падальщики преждевременно не попортили наш товарный вид), он повел остальных на заставу. Замысел его был прост и отталкивался от известной истины о Магомете и несговорчивой горе. Уж если нас нельзя доставить на допрос, придется следователя доставить к нам. Пусть без помех исполнит свой долг.

Напоследок полусотенный не преминул попрекнуть нас за глупость и пообещал вскорости вернуться: «А уж тогда, братцы, скучать вам не придется!»

Сон обуреваемого тоской и страхом пленника совсем не то, что сон уверенного в своей безопасности победителя, и поэтому в отличие от служивых я стал свидетелем того, как из серого рассветного тумана бесшумно возникли три плоские длинные тени. В неверном мутном свете едва нарождающегося дня трудно было оценить истинные размеры пришельцев, но стремительная, жутковато точная грация движений не оставляла сомнений, что это хищники.

Убийство было их стихией. Они убивали небрежно, как бы мимоходом — легким ударом лапы раскалывали черепа, откусывали головы, разрывали тела. Не прошло и десяти минут, как все, что осталось от служивых, было нанизано на острые сучья. Впрок, так сказать. Двух уцелевших, предварительно изваляв в липком соке, швырнули в нашу кучу. Шестирукие были предусмотрительны — теперь, кроме свежего мяса, у них имелся еще и солидный запас живых консервов. Более того, их беспокоила даже степень нашей упитанности.

Толстым, как кукурузный початок, пальцем шестирукий очистил мой рот от застывшей паучьей крови (не знаю, как при этом уцелели зубы) и, болтаясь на одной лапе, тремя остальными поочередно принялся запихивать в него сочные плоды дынного дерева. Я даже не мог крикнуть — ужас парализовал мои голосовые связки. От шестирукого несло невыносимым смрадом. В складках кожи на голом животе копошились насекомые. Мешками болтались сморщенные пустые груди. Но страшнее всего было лицо: черное, расплющенное, с почти человеческими, но невероятно гипертрофированными чертами. Между верхними и нижними конечностями расположилась еще и пара могучих ластов, издали действительно похожих на руки. С их помощью эти звери, как самки, так и самцы, удерживают своих детенышей, еще не набравших силенок. Захват этих ластов, как говорят, может расплющить кротодава.

Нажравшись до отвала и силком накормив нас, шестирукие ушли, чтобы после полудня явиться впятером. Искалеченные трупы служивых уже почернели, вокруг них вились мухи, но это не только не охладило, а, наоборот, разожгло аппетит хищников. Они буквально слюнки пускали. При таком количестве едоков и при таком их усердии наша очередь должна была наступить денька через два-три, не позже. Если, конечно, к тому времени не вернется полусотенный со своей камарильей. Интересно, кому мы все же достанемся — людоедам двуногим или людоедам шестируким?

— Давайте подумаем сообща, как нам быть, — предложил Головастик некоторое время спустя.

— Прежде всего надо бы прикинуть, на что мы вообще способны сейчас, — сказал Шатун.

Вскоре выяснилось, что все мы можем говорить и слушать. Шатун мог двигать левой рукой и левой ногой, Головастик только руками, мы с Яганом умудрились приклеиться к дереву всеми конечностями сразу. Беспрерывные попытки освободиться обессилили всех нас, и решено было на время их прекратить. Еще у нас имелся нож. Им можно было, во-первых, зарезаться (предложение единогласно отвергнуто); во-вторых, выколоть глаза шестирукому, когда он сунется к нам в следующий раз (предложение принято тремя голосами при одном воздержавшемся). Неясным оставалось — отпугнет это хищника или, наоборот, разъярит.

Головастик, наиболее авторитетный знаток антиподных лесов, рассказал все, что знал о шестируких. Зверь этот хоть и чрезвычайно опасен, но вполне уязвим. В редкой хижине не найдешь его шкуры. Открытых схваток с людьми он избегает, предпочитая нападать на сонных или ослабевших. Охотятся шестирукие только там, где произрастает лиана-тенетник. Более того, ходят слухи, что эту лиану они разводят специально. Шестирукие умнее всех остальных зверей, вроде бы даже говорить умеют. Были случаи, когда одни шестирукие спасали людей от других шестируких. В их стаях нередко воспитываются человеческие детеныши. В недрах занебников у них устроены целые города, где живут беременные самки, малыши и хранятся запасы вяленого мяса на время Сухотья. Шестирукие плодовиты и живучи. Если бы не кротодавы, не люди да не косокрылы, они, вполне возможно, давно заселили бы Вершень.

Да, милые создания, подумал я и содрогнулся, вспомнив желтые, глубоко упрятанные под надбровными дугами глаза.

Шестирукие всегда передвигаются бесшумно. Людей же выдают треск веток и шорох раздвигаемой листвы. Поэтому мы заранее знали, кто именно к нам приближается.

Как я и ожидал, первым шествовал полусотенный. Хотя, судя по всему, встреча с нами на этот раз не доставила ему никакого удовольствия. Выглядел он скорбным и изрядно помятым. Эту минорную картину прекрасно дополняла веревочная удавка на его шее, свободный конец которой сжимал в руке — кто бы вы подумали? — наш давний знакомец Змеиный Хвост. Следом двигался слепой Прорицатель (вот уж не ожидал от старика такой прыти!). А дальше цепочкой пробирались мрачные косматые головорезы — все с ножами на груди и мешками за спиной.

Полусотенный, до этого исправно служивший проводником, сразу стал не нужен. Я даже не успел заметить, что произошло, как он, рассекая листву, уже летел в Прорву.

Никто не произнес ни единого слова, только Шатун и Змеиный Хвост обменялись взглядами — словно два ножа скрестились, высекая искры. Затем Змеиный Хвост кончиком ветки тронул лужу липкого сока (ветка так и осталась торчать в ней) и зашептал на ухо старику. Тот кивнул, шепнул что-то в ответ, и весь отряд, развернувшись, быстро удалился. Куда? Зачем?

— Ну и дела! — только и сказал Головастик. — Вот не думал, что еще раз встречусь с твоими земляками.

— Они все время шли вслед за нами, — внес ясность Шатун. — Думаете, кто тогда взбудоражил кротодавов? И разбойников они перебили, тех, что разминулись с нами. На ветвяке они отстали, зато уж в антиподных лесах наверстали упущенное.

— Что они хотят? — спросил я. — Отомстить?

— Вряд ли. Тогда они просто убили бы нас. Возможностей у них хватало. Но с ними пришел Всевидящий Отче. Я даже не припомню случая, чтобы Прорицатели покидали Иззыбье. Что его сюда погнало? Не могу представить.

— Они еще вернутся?

— Разумеется. Когда найдут способ освободить нас от паучьей крови. Всевидящий Отче знает то, чего никогда не узнаем мы. Он умеет пользоваться чужим умом и чужим знанием. Только этот ум и знания не человеческие.

— А чьи же?

— Откуда мне знать. Я не Прорицатель и никогда им не стану. Я не так устроен. Ты часто задаешь странные вопросы. Тебе ли не знать на них ответ. Ведь ты тоже не человек. — Он в упор посмотрел на меня.

— Я человек… только не такой, как вы, — пробормотал я, смущенный его прозорливостью.

— Вот и я про это. А за кем именно пришли болотники, скоро станет известно.

— Думаешь, за мной?

— Может быть. Вспомни Феникса. Ведь он заклевал бы нас, если бы не ты. Тебя он не посмел тронуть. Он отступил. Про такое мне еще не приходилось слышать. Только Незримые имеют силу, равную силе Фениксов.

Странно все это, подумал я. Незримые… Фениксы… Ну, допустим, Незримых можно отнести к сказочным существам типа леших или троллей. Но ведь Феникса я видел собственными глазами. Его можно было бы принять за птицу, если бы только я не знал, что никаких птиц в этом мире нет. Косокрыл не птица, это скорее зверь, огромная летучая мышь. Можно без труда проследить его морфологическое сходство с многими другими существами, населяющими Вершень. А Фениксы не похожи ни на кого. Это существа без родни. Может быть, они реликты давно прошедших времен? Откуда тогда у них такая власть над всеми другими существами, в том числе и разумными? Может, Фениксы такие же чужаки здесь, как и я… Да, что-то уж очень много получается чужаков. Не мир, а проходной двор какой-то.

Размышления мои были прерваны приходом болотников. Было их сейчас заметно меньше, зато те, кто уцелел, гнали перед собой живого шестирукого. Каждое движение зверя ограничивали веревки, привязанные ко всем его конечностям. Стоило ему сделать хоть один опрометчивый шаг, как болотники дружно натягивали путы, лишая пленника опоры. Был этот шестирукий не из самых крупных. Левую переднюю лапу, перебитую в плече, он поджимал под грудь. По черной его морде слезы проложили две мокрые дорожки. Время от времени зверь тяжело, со всхлипом вздыхал, и это были первые звуки, которые я слышал от шестируких (за исключением чавканья во время трапезы).

Шестирукого тащили к нам, тащили медленно и упорно, как муравьи тащат дохлую гусеницу, тащили до тех пор, пока он не уперся мордой в брюхо Ягана. Всевидящий Отче наклонился над зверем и что-то приказал ему на непонятном языке, но тот даже не шевельнулся. Змеиный Хвост несколько раз пырнул шестирукого ножом — тот же результат. Принесли горящий факел и сунули зверю под брюхо. Он протяжно застонал и только тогда занялся тем, к чему его так настойчиво принуждали, — принялся лизать сок тенетника, толстым слоем покрывавший наши тела. Успевшая потемнеть от облепивших ее мошек, неуничтожимая и несмываемая, бесконечно тягучая масса таяла на языке шестирукого, как сливочное мороженое. Не стану описывать свои ощущения, когда шершавый, как акулья кожа, горячий и быстрый язык коснулся моего лица. Случалось раньше, что меня лизали собаки, а один раз даже корова, но дьявол во плоти, дьявол свирепый и кровожадный, пахнущий всеми зловониями ада, — никогда! Так, не торопясь, по очереди шестирукий обработал каждого из нас. Тому, кто уже освобождался от паучьей крови, болотники набрасывали на шею веревочную петлю и отводили в сторону.

Исключение было сделано только для меня — Всевидящий Отче позаботился об этом.

— Смертен ли ты, Нездешний? — неожиданно спросил он после долгого молчания.

— Да, — поколебавшись немного, ответил я.

— Смертен только здесь или везде?

— Думаю, что везде. — Я не улавливал пока, к чему клонит старик.

— Один раз мы уже похоронили тебя, но ты сумел вырваться из могилы. Ты избежал смерти от воды и огня. Посланный в погоню Феникс не тронул тебя. Ты счастливо избежал многочисленных опасностей Вершени. Не сомневаюсь, что шестирукие не причинили бы тебе вреда. Как же справиться с тобой?

— Зачем это нужно? Разве я причинил вам вред? Разве я убил или обидел кого-нибудь? Я не демон и не злой дух! Я обыкновенный человек.

— У человека сердце здесь. — Он ткнул пальцем в правую половину своей груди. — А у тебя где?

Действительно, как я это раньше не заметил: куриные, обтянутые иссохшей кожей ребра старика подрагивали с правой стороны.

— Разве у человека бывают железные зубы? — продолжал Всевидящий Отче.

Насчет зубов он, безусловно, прав. На самом деле во рту у меня имеелись сразу четыре металлические коронки. Но как он сумел их рассмотреть?

— Человек не может лгать, приняв судное зелье. Человек не может противиться Фениксам! Так кто же ты такой?

— Вы вряд ли поймете мои объяснения. — Отпираться дальше не имело смысла. — Повторяю, я не дьявол и не бог. Я человек, но немного другой, чем вы. Не по своей воле я оказался здесь. Я сбился с пути. Сейчас ищу обратную дорогу. Зла я вам не причиню. Даже если бы и захотел.

— Ты причинишь нам зло! — сказал Всевидящий так убежденно, что даже я ему поверил. — Ты сам есть воплощенное зло. В ином обличье ты уже являлся в этот мир. Не хочется вспоминать, что из этого вышло. Второе твое пришествие предсказано давно. Ты пробудишь новые беды и заставишь народы умыться кровью. Слова твои — сладкий обман, а мысли — черное лукавство. Чтобы жили наши внуки, чтобы покой вернулся на Вершень и Иззыбье, мы умертвим тебя. Испробуем все: железо, петлю, огонь, собственные зубы, — пока не найдем то, чего ты боишься. Нет неуязвимых существ. Даже Незримые погибнут в свой срок. Тело твое мы уничтожим, дабы ни одна частица его не оскверняла воздух и землю. Не пытайся бежать, вокруг мои люди, а в Прорве тебя караулит могучий Феникс. Ты умрешь, чего бы это нам ни стоило.

— Зачем же тогда нужно было освобождать меня? Прирезали бы без долгих разговоров, и все!

— В твоих словах слышна насмешка. Ведь ты прекрасно знаешь, что на все потомство того, кто тебя убьет, ляжет вечное проклятие. Так говорится в предсказании. Не всякий решится на такое. Но среди нас есть пришлый человек, без роду и племени, который в благодарность за гостеприимство болотников согласен принять на себя вечный грех. Где Вуквур Немой? Приведите его сюда!

— Нету Вуквура, — вздохнул Змеиный Хвост. — Не уберегли… Неловкий он какой-то оказался… Ступил на сломанную ветку. Только его и видели.

— Тогда ты заменишь его!

— Прикажи мне сейчас умереть — и я, не задумываясь, располосую себе горло. Но обрекать на страдания и муки всех своих детей и внуков, всех братьев и племянников я не могу. И ты прекрасно понимаешь это, Всевидящий.

Все болотники вокруг одобрительно загудели. На лице старика впервые отобразилась тень смятения. Но он быстро овладел собой и принял новое решение.

— Вы, двое чужаков, уже однажды приговоренные к смерти, — обратился он к Ягану и Головастику. — Если вы хотите спасти свои ничтожные жизни, убейте его!

— Как же я его убью! — рассудительно сказал Головастик. — Это же не слепой крот. Мужик он здоровый, легко не поддастся. К тому же он мой друг. Не нужна мне ваша милость. Уж если помирать, так вместе.

— А что скажет другой?

— Если ты, старик прав, — Яган искоса взглянул на меня, — то это именно тот, кого мы ожидаем на Вершени уже много лет. Он наш свет и наша надежда. Он предвестник новой эпохи. Кто из нас осмелится поднять на него руку?

— Он мертвец! Если с ним не смеют сразиться люди, с ним сразится Феникс. Все время он незримо присутствовал здесь. Фениксы редко вмешиваются в дела смертных, но как раз сейчас такой случай настал. Расступитесь и дайте место тому, кто видел рождение первых занебников, чья мудрость равна силе и кому открыты тайны времен.

Болотники поспешно отпрянули, словно боясь заразы, и расселись на ветвях вокруг нас — выше, ниже, справа, слева, за спиной. Не убежать, не спрятаться. Стало тихо-тихо, только шестирукий глухо вздыхал, зализывая раны. Мутные слезы не переставая катились из его глаз.

— Отпустите зверя, — сказал я деревянным голосом. — Зачем его мучить?

— Подумай лучше о себе. — Старик презрительно поджал губы. — Феникс выдолбит твой мозг и вырвет сердце, хоть оно и находится не там, где у людей.

— Как сражаться с Фениксом? — тихо спросил я у Шатуна.

— Не знаю… А как сражаться с молнией или бурей?

— В том мире, откуда я пришел, есть управа и на молнию, и на бурю.

— Ну, тогда тебе и Феникс не страшен. Жаль только, что ни когтей, ни клыков у тебя нет. Кулаком Феникса не убьешь.

— А твой нож?

— Его у меня отняли.

Не знаю, сколько у меня в запасе осталось времени — минута, две, час? Гамлетовский вопрос — сражаться или принять смерть? Но как сражаться с тем, о ком ничего толком не знаешь? Чтобы победить молнию, потребовались века, да и сейчас она собирает с человека обильную дань. Насчет бури я, конечно, перегнул. В борьбе с бурей у нас пока успехи чисто теоретические. Что я знаю о Фениксе? Да практически ничего. Если бы это была обыкновенная хищная птица, пусть и очень большая, я бы как-нибудь отбился, тем более здесь, в переплетении растений. Но сила Феникса не в клюве и не в когтях. Сила его в другом — в каком-то непонятном, жутком воздействии на человека. Наши тела для него — как воск. Я помню, что Феникс сделал с Шатуном. Но со мной его шутки тогда не прошли. Может, я действительно сделан из другого теста? Ну что ж, скоро это станет известно…

Листва вокруг затрепетала и посыпалась, словно на нее на самом деле обрушилась буря. Воздух как бы помутнел и сгустился — вихрь принес с собой холод и темноту. Со свистом раздвинулись ветви — и Феникс оказался прямо передо мной.

Он хорошо подготовился к этой встрече и сейчас в упор смотрел на меня огромными кровянистыми, совсем не птичьими, очень печальными глазами. Вид Феникс имел древний, но отнюдь не дряхлый. В то же время ясно ощущалось, что он бесконечно утомлен жизнью, скучным и бессмысленным прозябанием в этом чужом и немилом ему мире. Он был брат мне — такой же неприкаянный странник, случайный гость, так и не свыкшийся с законами чужбины… И вот именно от него я должен был сейчас принять смерть.

Во взгляде Феникса не было ненависти. Он просто знал обо мне нечто такое, чего не знал и я сам. Мое присутствие здесь могло сломать какой-то хрупкий баланс, нарушить неустойчивое равновесие, послужить тем безобидным с виду камешком, который инициирует лавину, несущую беду, печаль и разрушение всему живому. Феникс видел будущее, и это будущее было страшным. Он пытался изменить его, хотя и понимал, что такое вряд ли возможно. Моя душа была перед ним как на ладони. Он не желал мне зла, он признавал меня равным себе, он хотел, чтобы я сам понял все и сам сделал этот последний шаг… Жгучий, мучительный восторг овладел мной — краткий сладостный экстаз, который испытывают только эпилептики за секунду до начала припадка, за миг до мрака, распада, бездны…

Зажмурившись и застонав, я шагнул навстречу смерти…

Крики и толчки привели меня в чувство. Шатун и Головастик держали меня за руки, а поперек груди обнимал Яган. Феникс пребывал в той же позе, так же устало помаргивали его мудрые, безжалостные, почти мертвые глаза, но между нами кто-то стоял. Голова моя, как ни странно, была удивительно ясной, но я никак не мог взять в толк, что же это такое на самом деле: бестелесный призрак, мое бредовое видение, отражение чего-то ирреального, странным образом запечатлевшегося в пустоте, или живое существо из плоти и крови. Неестественно узкий и высокий, весь какой-то скособоченный, силуэт казался плоским, двухмерным, словно вырезанным из картона. Временами он бледнел, и сквозь него, как сквозь туман, проступали очертания людей и деревьев. Затем волны густого, насыщенного цвета пробегали по этому телу с ног до головы, то наполняя его ртутным блеском, то обволакивая почти фиолетовым мраком.

— Незримый! — прошептал Головастик. — Незримый спас тебя!

Змеиный Хвост схватился за клинок, и его примеру последовали еще несколько болотников. Однако все они тут же выронили оружие и скорчились, словно осыпаемые градом невидимых ударов. Силуэт мгновенно переместился метров на тридцать в сторону, замер в пустоте, задрожал, исчез — и вновь возник на прежнем месте, между мной и Фениксом, но уже расплющенный, укороченный, переливающийся всеми оттенками синего и голубого цветов. Страх поразил не только видавших виды болотников, но и шестирукого. Лишь двое оставались невозмутимыми — Всевидящий Отче и Феникс.

Где-то в стороне раздался монотонный, почти немодулированный гул — так гудит рой пчел или мощный трансформатор. Помимо воли я вздрогнул.

— Это голос Незримого, — все так же шепотом объяснил мне Головастик.

— Нездешний, к тебе обращается тот, кого на Вершени зовут Незримым. Он просит, чтобы я говорил с тобой его словами, — сказал старик устало. — Ему многое о тебе известно. Он уверен в твоих добрых намерениях. Народ Вершени не знает своего пути. Он на краю гибели. Ты можешь его спасти. Или же погубить окончательно. Иди и выполни свое предназначение. Ты понял?

— Понял, — ответил я машинально, хотя, если честно сказать, не понял абсолютно ничего.

— Я передал тебе слова Незримого. А теперь выслушай мои. Могущество Незримых велико, но они ничего не смыслят в нашей жизни. Боюсь, как бы им не пришлось пожалеть о содеянном. Наступают смутные годы. Фениксы покидают наш мир. Но они вернутся после того, как напьются силы из чаши Времени. Мы еще сразимся. Мир содрогнется от новых бедствий, и тогда Незримые, возможно, ужаснутся своим поступкам. Еще неизвестно, на чьей стороне они окажутся в конце концов. Хотел бы я, чтобы эти пророчества не сбылись, но, видимо, нам ничего уже не изменить.

Наступило молчание, какое бывает возле постели умирающего, когда все способы спасения исчерпаны, а на слезы и причитания уже не хватает сил. Первым исчез шестирукий, о котором все забыли. Глаза Феникса подернулись мутными бельмами, и он, сложив крылья, рухнул вниз. Тронулись в обратный путь болотники. Силуэт Незримого потускнел, затрепетал, исчез, снова появился и, словно влекомое ветром облако, поплыл сквозь стволы и кроны перевернутых деревьев.

Лишь мы вчетвером, измотанные и опустошенные, не двигались с места. На душе было пусто и тяжело, словно только что действительно умер близкий мне человек или рухнула светлая надежда. Впереди меня ждал долгий и трудный путь, а в его конце — и я был совершенно в этом уверен — не отдых и покой, а новые бедствия, новые страдания, новые витки зла…

К концу дня мы выбрались из антиподных лесов, в сумерках отыскали ровнягу и шагали по ней всю ночь, стараясь подальше уйти от этих мест. Некоторое время деревья, растущие верхушками вверх, казались мне какой-то нелепицей, как, впрочем, и отсутствие пустоты под ногами. Ночные добытчики в темноте принимали нас за своих и даже предупреждали о местонахождении ближайших постов. Вынужденные действовать по принципу «грабь награбленное», мы несколько раз довольно плотно перекусили. Дневка, проведенная в тихом и укромном месте, окончательно восстановила утраченные силы.

Везение не оставляло нас и на следующие сутки. Без всяких происшествий мы миновали три заставы подряд (гарнизон первой был вповалку пьян, гарнизон второй накануне вырезали разбойники, гарнизон третьей разбежался, прослышав о печальной судьбе сослуживцев) и по короткому крутопутью, частично вырубленному в древесине, частично составленному из подвесных мостов и веревочных лестниц, перебрались на соседний занебник.

От встречных бродяг мы узнали все последние новости: война в Заморочье уже заканчивается, зато война в Качановке должна вот-вот начаться, ветвяки на границах рубят повсеместно, но ни один еще не рухнул, поэтому велика потребность в колодниках; вышел новый указ о кормильцах: впредь каждая их семья обязана иметь по крайней мере семь детей, из них не менее пяти мужского пола; урожай удался неплохой, но его до следующего года не хватит, потому что служивым велено срочно создать трехлетний запас продовольствия; запас этот, конечно, сгноят и разворуют, но приказ есть приказ, против власти не попрешь; в Сычужье бадью браги отдают почти задаром — за мешок орехов или дюжину дынь; кто-то видел, как все Фениксы подались в дальние края, а это вроде хорошая примета; пару дней назад отряд болотников перебил в антиподных лесах чуть ли не сотню служивых, охотившихся там не то за шпионами, не то за шестирукими; где сейчас Ставка, никто толком не знает, скорее всего там, где самый богатый урожай, пока все не сожрут, с места не тронутся…

Все это время Яган трогательно заботился обо мне, хотя это и не было заботой друга и почитателя, примерно так рачительная хозяйка заботится о редкой и хрупкой вещи, с которой связывает какие-то свои планы на будущее: не то продать подороже, не то подарить с выгодой.

Чувствовалось, что у него есть ко мне какой-то важный разговор, но он не решается начать его — то ли свидетелей опасается, то ли слов нужных не находит, то ли еще что. Наконец в одну из ночей, когда Головастик и Шатун отправились на поиски провианта, Яган как бы невзначай спросил:

— Так, значит, это Тимофей тебя сюда послал?

В ответ я промычал нечто невразумительное, что с одинаковым успехом могло означать и «да» и «нет». Тимофеев в своей земной жизни я знал нескольких. Не буду скрывать, случалось, что кто-то из них посылал меня куда-нибудь. Но уж, во всяком случае, не сюда, смею вас заверить.

— Вот только не очень ты на него похож, — с легким сожалением продолжал Яган, очевидно, приняв мое мычание за «да».

— А ты сам его хорошо знал? — осторожно спросил я.

— Откуда? Я тогда еще совсем мальчонкой был. Но Друзья его, пока еще были живы, рассказывали.

Ага, подумал я. Уже горячо! Значит, у этого неизвестного мне Тимофея были Друзья. Скорее всего из местных. Апостолы, соратники, адепты, ученики — ловкие, сметливые ребята. Слово это стало нарицательным. Тимофея уже нет, а Друзья остались. Яган никогда не видел Тимофея, но тоже называл его Другом. До тех пор, пока не проштрафился. Теперь эту должность занимает кто-то другой. Надо проверить свои умозаключения.

— А кто у вас сейчас вместо Тимофея?

— Да разве может кто-то быть вместо Тимофея? — Яган даже слегка опешил. — Ты говори, да не заговаривайся!

— Прости, я не так выразился. Кто сейчас его местоблюститель? Кто указы издает, армией командует?

— Друзья.

— Все вместе? Или есть кто-то старший?

— Ну… — Он заколебался. — Это как когда. Вообще-то есть Лучший Друг. Но все это до поры до времени, пока не придет тот, кого обещал прислать Тимофей. — Яган внимательно посмотрел на меня.

— А как вы узнаете, что пришел именно он?

— Есть такой способ.

— Расскажи.

— Да если бы я знал, так давно бы сам Тимофеем стал. Никто здесь этого не знает. А тот, кто придет, должен знать. Или догадаться. Многие уже пробовали Тимофеем прикинуться, да ни у кого не вышло. А по указу — самозванцу казнь на месте. Так что уже давно никто не рискует.

Я на минуту задумался. Замысел Ягана был более или менее ясен, по крайней мере на первом этапе: меня пропихнуть в Тимофеи (диктаторы-протекторы-императоры) и на моем же горбу самому въехать в рай. Жаль только, что я совершенно лишен честолюбия. Всякая власть мне противопоказана, особенно власть абсолютная. Пыльное это дело, ненадежное. Не хочу я быть Тимофеем. Это с одной стороны. А с другой — каким еще способом я смогу проследить его путь, добраться до этих записей, если таковые имеются? Быть может, он нашел ту калитку, которая соединяет наши миры? Если я хочу вырваться отсюда, то мой единственный шанс — стать Тимофеем.

— А какая казнь, ты говорил, положена самозванцам? — спросил я весело.

— Лишение кожи. Очень медленное лишение кожи.

— Хочешь, чтобы я рискнул?

— Конечно. Я давно догадался, кто ты такой на самом деле.

— Если я стану Тимофеем, кем же тогда ты будешь?

— Лучшим Другом. Самым Лучшим Другом.

— А вдруг не подойдешь?

— Подойду. — Снисходительная уверенность звучала в его словах. — Что ты без меня делать будешь? Ты же про нас ничего не знаешь. Тебя первый встречный обманет. Тимофей, когда к нам пришел, тоже был как глупое дитя. Вслух это не произносят, но я от верных людей слышал. Он и говорить даже не умел. Не знал, где еду найти. Плакал все время. Это уже потом каждое его слово законом стало. Тебе еще учиться и учиться. А я на Вершени все знаю. Любой совет могу дать. Любое поручение выполню.

— Не буду тебя обманывать. Того Тимофея, о котором ты говорил, я никогда не видел. Но мы с ним одной крови. Я мало знаю о нем, но вы знаете еще меньше. Ладно, пусть меня подвергнут испытанию. Думаю, я его выдержу. Но до этого ты должен рассказать мне все, что знаешь сам.

— Я расскажу все!

— Что случилось с Тимофеем? Как закончилось его правление?

— Он ушел.

— Куда ушел? В Прорву или туда, откуда появился?

— Этого никто не знает точно. Сказал однажды, что уходит, и больше его не видели.

— Ни живым, ни мертвым?

— Ни живым, ни мертвым.

— Давно это было?

— Я же говорил. Очень давно. Я тогда мальчонкой был. Только-только грудь перестал сосать.

— Какое наследство он оставил?

— Письмена, само собой, и это… — Яган осторожно дотронулся до моего плаща.

Одежду, догадался я и продолжил допрос:

— Что такое Письмена?

— Ну… — Он опять задумался. — Письмена есть Письмена. Как тебе это объяснить…

— На что они похожи? Покажи хотя бы размер.

— Вот такой. — Руками он изобразил предмет не больше кирпича.

Значит, не газета, подумал я. Книга или тетрадь.

— Внутри там, наверное, белые листы со знаками?

— Много-много. Только листы скорее желтые, чем белые.

— О чем говорится в Письменах?

— Обо всем. Там есть советы для любого случая. Мудрость, содержащаяся в Письменах, беспредельна. Ни одно дело нельзя начать, не сверившись с Письменами… Только учти, у Отступников тоже есть свои Письмена. И внешне они очень похожи на истинные. Но на самом деле это подделка и гнусная ложь.

— Ладно, с Отступником мы после разберемся. Объясни лучше, как мне сейчас действовать. Идти в ближайший поселок и орать, что я Тимофей?

— Да ты что! За такое дело сразу могут голову оторвать. Сначала надо до Ставки добраться.

— А далеко она?

— Где Друзья, там и Ставка. А они на одном месте долго не сидят. Надо искать.

— Мы только два занебника прошли, а сколько всего перетерпели. Чудом живы остались. Сомневаюсь, что нам и дальше будет так везти.

— А я не сомневаюсь. И десяти дней не пройдет, как мы в Ставке окажемся.

По тону Ягана чувствовалось, что это не пустые слова. По крайней мере, сам он был абсолютно уверен в осуществлении своего замысла.

Одно только мне не нравилось: почему этот разговор должен был остаться тайной для Головастика и Шатуна?

Проснулись мы от мощного глухого гула, состоящего из топота тысяч ног, приглушенных человеческих голосов, скрипа волокуш и начальственных окриков. Сначала я решил, что это очередная партия кормильцев перебирается на новое место жительства. Однако кормильцы по ночам не ходят, тем более в таком количестве.

— Войско! — прошептал Головастик. — Ну и угораздило нас.

Действительно, это были служивые. Полк, а быть может, даже и не один. Куда их гонят в такое время? Что это — война, маневры, грандиозная облава? Кусты слева и справа от нас затрещали. Служивых было так много, что, не помещаясь на ровняге, они сплошной массой перли по всей ширине ветвяка. Чтобы не оказаться раздавленными, мы вскочили. Людская лавина подхватила нас, всосала и понесла дальше вместе с собой. Осталось надеяться, что в темноте никто не распознает в нас бывших колодников.

Так шли мы много часов, зарабатывая толчки и сами толкаясь в ответ, наступая кому-то на пятки и щедро получая по своим собственным. Шли неизвестно куда и неизвестно зачем. Зайцы, затесавшиеся в волчью стаю.

Ни один факел не горел над марширующими колоннами, и это уже говорило о многом.

Наконец впереди раздалась короткая команда, не менее дюжины луженых глоток мигом донесли ее от авангарда до арьергарда, и служивые стали как снопы валиться на истоптанный мох. Иные сразу засыпали, иные принимались шуршать в котомках, копаться в коробах, чавкать и булькать. Возникло несколько коротких потасовок, кто-то слезно просил вернуть сумку с сухарями, кто-то менял лепешки на брагу, кому-то прокусили ладонь, кто-то неосторожно помочился на соседа. Вконец обнаглевший Головастик исхитрился вырвать из чьих-то рук ком сушеного мяса, за что сидевший с ним рядом служивый получил из темноты по зубам. Спустя некоторое время вся армия уже почивала, оглашая окрестности храпом и сонным бормотанием. Человеческие тела сбились так плотно, как будто это были вовсе не люди, а стая перелетной саранчи. Едва кто-либо начинал ворочаться или — еще хуже — пытался встать, это вызывало бурную и весьма негативную реакцию окружающих. О побеге сейчас не могло быть и речи. Оставалось одно: положиться на волю случая и дожидаться рассвета.

Едва только забрезжило утро, как повсюду раздались новые команды. Служивые поднимались, зевали, чесались, затягивали мешки, разбирали волокуши, подвязывали на животах распущенные на ночь бичи. Никто пока не обращал на нас внимания, да и неудивительно — мы мало чем отличались от основной массы этих неумытых, лохматых оборванцев. Хватало тут и клейменых, а по крайней мере каждый пятый был безоружен. Я уже почти успокоился, когда к нам, расталкивая служивых, вразвалочку подошел добрый молодец, явно начальственного вида — тысяцкий, не меньше. Подошел и мрачно так на нас уставился. На нем было столько мышц, сала и волос, что невольно напрашивалось сравнение с медведем-гризли. (Боюсь только, что такое решение может смертельно обидеть всех медведей-гризли.)

— Кто такие? — рявкнул он, оскалив желтые клыки и не отводя тяжелого, пронизывающего взгляда. — Какой сотни? Кто командир?

— Мы отстали… А как сотника зовут, запамятовали… — начал было оправдываться Яган, но тут же был бесцеремонно оборван:

— Молчать! Все ясно. Дезертиры. Беглые колодники! — Он медленно обошел вокруг нас. — Да еще и государственные преступники! Попались, голубчики! Таких, как вы, положено на месте казнить.

— Мы искупим… — Яган выпучил глаза и стукнул себя кулаком в грудь. — Кровью искупим! Жизнью!

Неизвестно, чего было больше в его словах — притворства или истинного чувства. Скорее всего Яган каялся потому, что от него требовалось раскаяние, пусть даже формальное. Он, и сам прирожденный лицемер, сразу уловил, что человек-медведь не зря разводит эту бодягу. Хотел бы — мигом прикончил, мы бы даже пикнуть не успели.

— Это уж как полагается. — Тысяцкий (а это действительно был тысяцкий, только теперь я разглядел знаки различия на его трусах) впервые с начала разговора сморгнул. — Искупите, само собой. Некуда вам деться. И чтоб запомнили: за трусость — смерть, за неповиновение — мучительная смерть, за дезертирство — жуткая смерть. Ты, — он поднес внушительный кулак к носу Ягана, — будешь десятником. За всех отвечаешь собственной шкурой. Если что, с тебя первого спрошу!

Так наша четверка превратилась в десятку. Впрочем, как я скоро убедился, ничего странного в этом не было, и в других десятках нашего войска редко набиралось больше пяти-шести человек.

Войско катилось вперед, с каждым днем разрастаясь как снежный ком. Оно вбирало в себя всех, кто имел неосторожность оказаться на его пути: бродяг, разбойников, контрабандистов, гарнизоны мелких застав, всех без исключения кормильцев, в том числе стариков, подростков и калек. Гнали нас, как скот на убой, не заботясь ни о пище, ни об отдыхе. Многие служивые мучились поносом и рвотой, опухали, слабели, покрывались язвами, но по-настоящему мор еще не начался. Мы шли по своей территории, а за нами оставались разоренные поселки, опустошенные поля, загаженные дороги, изнасилованные бабы, трупы казненных дезертиров.

В середине пятого дня войско достигло рубежа, обозначенного неглубоким, недавно начатым рвом. Колодников нигде не было видно.

Или перебиты, или разбежались, подумал я.

На этой стороне, за отвалами свежей щепы, виднелись передовые отряды вражеского войска. Об их боевом настроении свидетельствовали венки из листьев папоротника.

Нам велено было отдыхать, готовиться к сражению и плести венки из белых мелких цветов, имевшихся здесь в изобилии. Венкам этим предназначалась в бою роль едва ли не единственного отличительного знака. А как, спрашивается, еще распознать в многотысячной свалке своих и чужих, если все они почти голые?

После полуночи, когда всем, кроме дозорных, было положено спать, в лагере началась какая-то подозрительная суета. К нам подползли два веселых, пахнущих брагой мужика — как ни странно, коробейники из вражеского войска. Один менял бичи (их у него на поясе имелось сразу пять штук) на еду, второй — еду на любое оружие. Узнав, что у нас нет ни того ни другого, коварный враг двинулся дальше. Следующий визитер — трезвый и лукавый краснобай — тоже оказался чужаком. За бадью каши и дюжину сладких лепешек в день он склонял всех желающих к измене. Таких, надо сказать, оказалось немало. Однако факт массового дезертирства почти не отразился на численности нашей армии — под утро из-за рва поперли перебежчики. Они тоже хотели дармовой каши, а вместо этого получили венки из веселеньких цветочков (особо недовольные — еще и по шее), после чего были распределены по наиболее малочисленным десяткам.

Любое серьезное сражение начинается со светом, но, поскольку спор между тысяцкими о том, кому стоять в первом эшелоне, затянулся, атаку пришлось отложить до полудня. Обезумевшие от голода и усталости служивые и так рвались в бой, вполне справедливо ожидая скорого избавления от мук (кто останется жив, тот уж точно нажрется до отвала, а мертвым все равно), но командиры решили вдобавок еще и вдохновить нас. Один из тысяцких (не наш громила, у которого был явный недобор с интеллектом, а другой, мозглявый, лицом схожий с крысой) взобрался на высокий пень и произнес речь — краткую, внятную и не допускающую двояких толкований:

— Бабе от природы предназначено рожать, а мужчине сражаться. Мирная жизнь скучна и лжива, война справедлива и отрадна. Мужчина должен жаждать опасности, а что бывает опаснее смерти? Ищите смерть, желайте смерти! Глупец тот, кто привязан к жизни. Наша жизнь — постоянные страдания. Тот, кто умирает слишком поздно, тяжко от этого мучается! Смело идите навстречу смерти! Только на пороге смерти вам откроется истина! Укрепляйте свой дух и пренебрегайте телом! Будьте твердыми, как железо. Сразить как можно больше врагов и умереть — вот высшее блаженство! Не жалейте врага, жалость унижает воина! Не жалейте себя — иначе прослывете трусами! Помните, высшая добродетель — это исполнение приказов! Вперед!

— Все вперед да вперед, — с досадой вымолвил Головастик, правда, не очень громко. — Хоть бы покормили сначала.

— Ишь, чего захотел! — ухмыльнулся один из служивых, по виду ветеран. — Попробуй заставь тебя, сытого да всем довольного, в бой идти.

— Ну хоть бы оружие какое дали! Куда же лезть с голыми руками!

— Оружия скоро будет сколько угодно. Только успевай подбирать.

Тысяцкие и сотенные тем временем кое-как стронули войско. Пока передовые шеренги, собираясь с духом, топтались на месте, задние бодро поперли вперед, смяв свой собственный центр. Всех нас сжало, закрутило и понесло, как щепки в Мальстреме.

Как же они думают сражаться, удивился я. Тут не то что бичом махнуть, руки не поднять!

Два войска столкнулись посреди рва, и сила этого удара передалась мне через сотни рядов. Множество бичей с той и с другой стороны разом взлетело в воздух и разом обрушилось на украшенные белыми и зелеными венками головы — словно винтовочный залп грянул. Каждый удар находил себе жертву. Вверх летели клочья волос и кровавые ошметки кожи. Первые шеренги полегли в течение нескольких секунд. Вновь слитно щелкнули бичи — и не стало вторых шеренг. Ров уже доверху был завален мертвыми и ранеными, а две человеческие лавины, давя своих и чужих, все перли и перли друг на друга. Хлопанье бичей превратилось в слитный трескучий грохот. В этой тесноте можно было драться только сложенными вдвое бичами. Такие удары хоть и не были смертельными, но почти всегда валили с ног, а упавших сразу затаптывали. Армии перемешались. В ход пошли деревянные кинжалы, зубы, ногти. Меня медленно, но неудержимо несло в самый центр схватки. Оглядевшись по сторонам, я не заметил ни одного знакомого лица, только откуда-то сзади раздавался рев человека-медведя, подгонявшего нерадивых и слабых духом.

Вдруг, перекрывая шум сражения, на той стороне, где находились вражеские тылы, раздался вой дудок. Не знаю, что обозначал этот сигнал, скорее всего команду к отступлению, потому что противник моментально повернулся к нам спиной и бросился наутек. Наша армия, словно прорвавшая плотину река, устремилась вослед.

Однако сразу за рвом нас ожидали неприятные сюрпризы: замаскированные ловчие ямы, клубки травы-цеплялки, баррикады из колючих веток.

Враг быстро уходил по заранее приготовленным проходам, убирая за собой переносные мостки. Это походило на что угодно, но только не на паническое бегство. Смутная тревога зародилась в моей душе. Вновь раздались вдали энергичные и бодрые звуки невидимых дудок, и это усилило мою тревогу.

Однако наши славные вояки, подгоняемые отцами-командирами, преодолели краткое замешательство и вновь ринулись вперед, заполняя своими телами ямы и голыми руками растаскивая заграждения.

Кто-то ухватил меня за плечо. Это был Яган, живой и здоровый, хоть изрядно помятый. Вслед за ним, поддерживая друг друга, ковыляли Шатун и Головастик.

— Победа! — кричал Яган. — Видал, какие храбрецы! С таким войском мы всю Вершень покорим!

— Подождем, — охладил я его боевой пыл. — Бой вроде еще не окончен… Что-то здесь не так…

И действительно, я как будто в воду глядел. Едва только разрозненные и смешавшиеся толпы служивых, преодолев заграждения, вырвались на оперативный простор, как навстречу им выступили свежие силы противника. Построенный клином, отборный отряд без всякого труда разрезал нашу армию пополам, и все дальнейшее для меня было только бегом, бегом мучительным, позорным и безумным, бегом побежденного…

Спаслось нас немного. Думаю, не больше десяти из каждой сотни. Кстати, почти все начальники уцелели, и это было единственное, что внушало надежду, ведь, как известно, сила армии определяется не ее числом и выучкой, а мудростью и прозорливостью полководцев.

Никто не утешал нас, не перевязывал ран, не позаботился о пище и отдыхе. Беглецов поворачивали назад, строили, считали и коротко, с пристрастием допрашивали. Как я понял, причина поражения приписывалась нестойкости отдельных лиц, вопреки твердому и разумному приказу, покинувших поле боя.

Срочно требовались козлы отпущения. Одной из первых жертв оказался Яган. Вина его состояла в том, что, во-первых, он сам оказался жив, во-вторых, странным образом уцелела вся вверенная ему боевая единица, памятливый человек-медведь видел его в первых рядах бегущих. За все это в совокупности полагалось наказание в виде мучительной смерти. Однако, учитывая недостаток времени, чрезмерно большое число наказуемых и неопределенность общей ситуации, смерть мучительная была заменена смертью обыкновенной. Заточенный кол в брюхо, и все дела!

Четыре добровольных палача уже волокли Ягана туда, где дымилась куча вывороченных кишок и слабо трепыхались агонизирующие тела, когда он, словно выйдя из ступора, истошно заорал:

— Дайте сказать! Последнее слово! Имею важное сообщение!

Руководивший экзекуцией сотник нетерпеливо взмахнул рукой: дескать, кончайте побыстрее, мало ли что болтают перед смертью всякие трусы! Однако рядом оказался некий чин, по роду своей службы обязанный интересоваться всякими сообщениями, как важными, так и неважными. Полномочия этого невзрачного человечка явно превышали полномочия не только сотника, но и тысяцкого, и посему мокрый от крови кол только слегка ткнул Ягана в пупок. Его поставили на ноги, хоть и продолжали крепко держать.

— Докладываю, что в ряды нашего славного войска затесался болотник, известный под кличкой Душегуб. За его поимку обещана награда. Я наблюдаю за ним с того самого момента, как он ступил на Вершень. Кроме того, имею другие, чрезвычайно важные и секретные сведения, — клацая зубами от пережитого ужаса, но довольно бойко отрапортовал Яган.

Бежать было бессмысленно — каре служивых глубиной в несколько десятков человек окружало нас. Попытка прикончить Ягана вырванным у палача колом тоже ни к чему не привела — навалившаяся на Шатуна банда могла подмять под себя даже гиппопотама.

Экзекуция на время приостановилась. Палача отливали водой. Плотно увязанного сыромятными веревками Шатуна положили в сторонке на траву. Яган куда-то исчез.

Спустя полчаса внутри каре вновь появилась незаметная, но всесильная личность в скромных, без всяких знаков различия портках и пальцем поманила сначала меня, а потом Головастика.