Эра зла

Глава 1

Папа Бонифаций XIII отложил в сторону порядком общипанное гусиное перо и осторожно подул на свои негнущиеся онемевшие пальцы, обтянутые тонкими нитяными перчатками. Кроме впечатляющих дыр, его донельзя заношенные перчатки украшали замысловатые чернильные пятна, предательски выдававшие неприспособленность великого понтифика к столь плебейскому труду — царапанию тупым пером по грубой бумаге.

«Заледенели. — Его святейшество категорично постучал по столу своим указательным пальцем, непослушным, словно инородный предмет. — Вот ведь дилемма: в тонких перчатках — зябко, а в толстых — писать неудобно. Хотя чего мне терять, писатель-то из меня аховый…» — самокритично признал он, не ища оправданий и отговорок. Оставаясь верным своим принципам, папа Бонифаций никогда особо не превозносил и не переоценивал способности, дарованные ему Господом, весьма скромные и незначительные, не желая уподобляться тому самому незадачливому танцору, которому вечно мешают некие пикантные органы… Ну всем известно, какие именно!

Однако на сей раз понтифик определенно перестарался с самооговорами, ибо для нынешней плохой работоспособности его пальцев имелась реальная и весьма уважительная причина. Во внутренних покоях Ватиканского дворца царил промозглый холод, а за его насквозь промерзшими стенами и вовсе стояла адская стужа. Прошлой ночью спиртовой столбик в шкале термометра упал до немыслимого показателя: минус тридцать пять градусов по Цельсию, после чего несчастный прибор, привыкший к теплому средиземноморскому климату, объявил безоговорочную капитуляцию и разлетелся вдребезги, приказав долго жить. Чего уж тут приходится ждать от людей, совсем павших духом и утративших последнюю надежду на спасение?

Папа Бонифаций печально покачал головой, через силу сжал непослушные пальцы, заставляя их работать, и упрямо ткнул пером в чернильницу, но услышал лишь неприятный стук, обозначавший, что чернила замерзли окончательно, превратившись в лед. Тогда его святейшество поплотнее запахнул шубу, носимую им поверх сутаны, подошел к окну и, чуть отогнув уголок закрывающего его одеяла, пытливо всмотрелся в заиндевевшее стекло, испытывая тягчайшие угрызения совести. Виновен ли он в том, что невольно принес этому миру столь страшные испытания, вылившиеся в годы погибели и истребления в настоящую Эру зла? Наверное, виновен! И не потому, что он тринадцатый, а потому, что счел себя вправе утаить от людей ту роковую тайну, которая тяготела над ним, подобно занесенному топору палача, подобно неизгладимой каиновой печати. Правда, не думал он, будто занесенный топор упадет, без разбору кося правых и не правых, да вот случилось — упал-таки…

Все предшествовавшие ему папы навечно вошли в историю католической церкви, вписавшись в нее своими громкими деяниями, благопристойными и не очень. Например, папа Юлий II прославился тем, что ударил посохом непревзойденного живописца Микеланджело Буонаротти, слишком медленно расписывавшего потолок Сикстинской капеллы. Папа Пий XI открыл картинную галерею, в которой ханжа Климент VIII приказал пририсовать драпировки обнаженным фигурам на фреске «Страшный суд», а Лев I остановил полчища варвара Атиллы. И только он, Бонифаций XIII, не совершил ничего значимого, умудрившись не войти в историю, а вляпаться в нее аж по самые уши, да к тому же самым дурацким и беспардонным образом! Недаром разговаривающий сам с собой понтифик давно уже перестал верить в существование рая и ада, мысленно заменив их личным вариантом, более подходящим для таких, как он, идиотов — бесконечным полем, заваленным граблями. Ох, не к добру выдвинули его на сей важный пост, ох, не к добру… Согласно традиции, каждого нового папу избирает собирающийся в Сикстинской капелле конклав, подавая условленный дымовой сигнал: белый дым означает, что папа избран, черный — конклав продолжается. Вот и в день его миропомазания из дымохода столбом валил белый дым, по своей густоте и чистоте расцененный как исключительно благоприятный признак. Ох, нет, не к добру радовались доверявшие ему кардиналы, ибо за годы его правления христианский мир потерял все свои владения, отчаянным судорожным усилием удерживаясь в своем последнем оплоте — в Ватиканском дворце.

Да, Ватикан у него пока еще есть, но вот надолго ли?

Папа еще больше отогнул одеяло, упираясь взором в узорчатую ледяную вязь, сделавшую стекло почти непрозрачным, но услужливая память привычно дорисовала дорогую его сердцу картину. Вон там, чуть правее, в центре площади, ровно перед собором Святого Петра, расположен обелиск, опирающийся на спины четырех бронзовых львов, установленных по углам высокого пьедестала. Бывший языческий памятник ныне увенчан мраморным крестом, внутри коего находится кусочек того самого истинного креста, на котором распяли Христа. Ведущая к собору Виа делла Кончилианционе полностью завалена сугробами, а построенные на площади фонтаны замерзли намертво. Под снеговыми завалами уже не разглядишь белые овальные камни, вмурованные в плиты мостовой вокруг обелиска и являющиеся частью астрономических квадрантов чудесного солнечного компаса, созданного мастером Бернини…

«Ах мой многострадальный Ватикан. — Понтифик громко застонал от переполняющего его сердце отчаяния. — Ах, прекрасный Рим, обреченный на гибель и забвение! Простите мне мои прегрешения и даруйте возможность их искупления! — Бонифаций обреченно повалился на колени, стискивая молитвенно сложенные руки. — Я готов понести расплату и не пожалею жизни ради вашего спасения! Рим, разве ты достоин такой горькой участи?»

О Рим! Святая святых, великий центр целой Вселенной, хранящий вечные тайны одной из главнейших мировых религий. Город, подаривший нам Леонардо да Винчи, Николо Макиавелли, Франческо Гвиччардини, Данте Алигьери, Джоаккино Россини. О Рим! К тебе ведут все дороги и все пути. Столица красавицы Италии, ты манишь к себе не только древними обрядами духовенства, величием исторических памятников, но и непередаваемыми запахами и ароматами традиционной кухни. М-м-м, пицца, паста, лазанья, ризотто, дары моря, вина и десерты… А твой знаменитый воздушный торт терамису (что по-итальянски значит «подними меня вверх»), приготовленный на основе сыра маскарпоне! (Тут его святейшество звучно сглотнул накопившуюся во рту слюну, ибо последним, что он съел еще сутки назад, была банка не слишком-то свежего кошачьего корма.) Так в чем же заключается секрет твоего обаяния, Рим? Какая незримая аура витает над твоими улицами, помнящими поступь Цезаря, святого Павла, Шарлеманя и Клеопатры? Что за сила приводит в восхищение миллиарды людей, заставляя их замирать от благоговения и не находить слов, достойных описать твои красоты? Откуда исходит это волшебное притяжение, вынуждающее нас забывать все на свете и раз за разом возвращаться именно к тебе? Возможно, что сия непознанная тайна кроется в твоем имени? Ведь если прочесть название города на его родном языке, произнеся его наоборот, то мы получим: Roma — Amor. A Amor — это любовь! И даже если прочесть твое название на жутко зубодробительном русском, то Рим превращается в Мир! Значит, любовь и мир уже изначально заложены в сказочном очаровании Рима. Любовь — вот то, что спасет мир! Не потому ли столько людей искренне влюбляется в Рим и спешит к нему через сотни и тысячи километров. И не потому ли именно Рим привлек к себе внимание жестоких стригоев?

Словно ощутив на себе жадный взгляд Детей Тьмы, папа испуганно задернул одеяло и поспешно отступил в глубь комнаты, выплывая из сладкого мира грез. Он снова очутился во власти беспощадной действительности, в своей изуверской бессердечности ставшей намного страшнее семи кругов ада, когда-то описанных прозорливым Данте. Сегодняшняя действительность казалась ему неправдоподобнее любого кошмара, но между тем она находилась совсем рядом, всего в каких-то десяти — двенадцати километрах, совпадая с последней линией обороны, опоясывающей не сдающийся врагам Ватикан, — один из последних оплотов человеческой цивилизации в этом безумном мире, отданном на растерзание стригоям. Раса людей умирала, жалобно корчась в судорожных конвульсиях, становясь всего лишь пищей, бесправным скотом, отдающим свою плоть и кровь в пользование тем, кто сумел стать властителями нового порядка, именуемого Эрой зла!

Наместник Бога на земле, утративший расположение своего небесного патрона, Бонифаций устало опустился в расшатанное кресло с вылезшими пружинами и мрачно задумался. Современный мир пришел в упадок и походил теперь на составленную из кубиков пирамидку, неуклонно разваливающуюся под натиском победоносной поступи войска Тьмы. Стригои захватили всю Италию, опасаясь пока штурмовать Ватикан, еще оберегаемый остатками Божьего благословения и энергетикой огромного количества сильно намоленных икон. Но во всех прочих странах они развернулись вовсю, действуя где хитростью, где шантажом и подкупом, а где и посулами вечной жизни. На сегодняшний день их количество не поддавалось исчислению, по приблизительным прикидкам его святейшества составляя около полумиллиона. А ведь они располагали еще и гигантской армией из послушных им мороев, безмозглых и равнодушных. Они за три недели подмяли под себя Соединенные Штаты Америки, обратив в кровопийцу всенародно избранного президента — легендарного Арнольда Шварценеггера, сменившего некоего чересчур амбициозного нефа. (Ну да, а чего еще прикажете ожидать от страны, в своей эволюции прошедшей большой путь — от хижины дяди Тома до… Барака Обамы!) Стригои волной захлестнули Францию и Англию, добрались до Китая и Индии. До понтифика доходили смутные слухи о незавидном положении далекой России, чье насквозь коррумпированное правительство добровольно, с радостью пошло в услужение к бессмертным тварям. Хотя следовало упомянуть, понтифик мало что знал об этом загадочном народе и даже отказывался понимать менталитет странных людей, которые вместо чая заваривают капустные листья и называют оный напиток щами. Кстати, с Россией каким-то образом переплеталась еще одна важная информация, вроде бы нужная, но в запарке непрерывных военных действий совершенно ускользнувшая от его внимания. Бонифаций натужно наморщил лоб, пытаясь вспомнить запамятованные данные, и у него почти получилось, но… Тут в камине звонко стрельнуло последнее прогоревшее полено, понтифик вздрогнул и повторно позабыл то, что почти уже всплыло в его ослабевшей памяти…

М-да, последние три года дались ему нелегко, изрядно подточив еще совсем недавно завидно прочное здоровье. Волосы его святейшества весьма поредели и поседели, безвозвратно утратив свою знаменитую рыжину. Ниже глаз залегли одутловато набрякшие черные мешки, иссохшие губы окружила сетка глубоких морщин, разлитие желчи окрасило кожу в неприятный желтый цвет, а застуженные почки привели к развитию отеков ног. Его руки непрерывно тряслись, а походка утратила прежнюю упругость, став тяжелой и шаркающей. В шестьдесят один год папа выглядел на все восемьдесят, предчувствуя, что срок его земных мучений движется к закономерному концу, приближая момент встречи с Создателем. Но пусть даже он и ждал смерти как избавления от мук нечистой совести, его бренные дела оказались еще не закончены и властно удерживали Бонифация от перехода в мир иной. И оные дела нужно было выполнить во что бы то ни стало!

Папа с кряхтением поднялся и протянул руку к корзине с дровами, собираясь подпитать почти угасший огонь, но вовремя остановился. Возле камина лежали жалкие три полена, считающиеся по теперешним суровым временам настоящей роскошью, ибо мало кто мог похвастаться наличием чего-то лучшего. Ну разве что стригои.

Вчистую проиграв кровососам, борющиеся за свое выживание люди попали в весьма сложное положение: в их домах отсутствовало отопление, связь не работала, электростанции перешли в лапы стригоев, пища стоила бешеных денег, а те деньги, к которым все привыкли, сменила новая универсальная валюта, имеющая хождение во всех странах. Вот только называлась она не доллары или евро, а коротко и многозначительно — патроны. Именно потому Бонифаций бережно погладил оставшиеся у него поленья и решительно отодвинул корзину подальше, дабы избежать соблазна. Бесценное топливо следовало поберечь для особенного случая. Хотя бы для такого, какой намечался на сегодняшний вечер. А посему, желая немного отвлечься от холода и пессимистичных мыслей, папа с удвоенным рвением возвратился к прерванной работе.

Он подошел к огромному пюпитру, палочкой поправил неровный огонек толстой сальной свечи и, достав из кармана личную золотую печать, ультимативно стукнул ею по льду в чернильнице, желая закончить недописанную рукопись. Ледяная корочка податливо хрупнула, выплескивая толику мутной синей жижицы. Понтифик удовлетворенно крякнул, поднял перо и, проворчав что-то вроде «труды наши праведные», вернулся к своему прежнему занятию.

Не секрет, что за долгую историю своего существования человечество создало немало знаменитых летописей и хроник, обретших славу книг проклятых, зачарованных или утерянных. К таковым раритетам можно отнести свитки средневекового алхимика Птолемея-Трисмегиста, касающиеся пропавших государств — Атлантиды и Гипербореи. И «Книгу мертвых», якобы составленную египетским жрецом Менфрусепом, и апокрифическое «Евангелие от Иуды», раскрывшее людям доселе неведомые тайны Царства Божьего и подлинные факты из жизни Равви,[1] а также многие другие. Но ни одна из этих рукописей даже в мелочах не могла сравниться с той, которую дописывал сейчас окоченевший от холода наместник святого Петра, руководимый противоречивыми чувствами долга, раскаяния и отвращения.

— Эх, Гонтор, старый враг, — осуждающе ворчал папа, нервно качая седой головой, — понимал ли ты сам, сколь тяжкий груз взваливаешь на мои хилые плечи? Общаясь с тобой, я пренебрег немудреной истиной, гласящей: «ужин отдай врагу», а вместо этого так сдружился с тобой, стригоем, что стал приглашать тебя на обеды! — Бонифаций благодушно улыбнулся, вспоминая все бутылки вина, выпитые в компании мудрого рыцаря де Пюи, и ничуть не сожалея о своей противоестественной дружбе с покойным патриархом стригоев. Ведь, в конце концов, о мертвых принято говорить либо хорошо, либо никак, особенно в том случае, если мертвые друзья-враги подносят нам вот такие неожиданные подарочки… Немного успокоившись на этой мысли, папа заключил временное перемирие со своей совестью и раскрыл покоящуюся перед ним книгу.

Это был объемистый талмуд, сшитый из листов грубой бумаги и переплетенный в обложку из нежной (Бонифаций не без основания подозревал, что человеческой) кожи. Сия рукопись, написанная ярко-алыми буквами, являлась летописью всего стригойского рода, которую регулярно вели с самого момента его основания. Благодаря своей магической силе, она буквально притягивала к себе любое мыслящее создание, имевшее несчастье хоть раз узреть проклятую реликвию Детей Тьмы. А называлась она Сангрема — «Книга крови». И вот этот-то раритет и завещал Бонифацию его любимый погибший враг — магистр Гонтор де Пюи, патриарх стригоев. Кстати, завещал не просто так и не без веского на то основания!

Избегая открывать «Книгу крови» на начальных страницах, ибо именно в них и содержалась ужасная тайна, приведшая летопись стригойского рода в его руки и касающаяся лично Бонифация, он распахнул книгу на середине и бегло просмотрел последние записи, сделанные его нетвердой рукой:

«Девятого числа девятого месяца две тысячи девятого года кардинал Туринский Анастасио ди Баллестро, вставший на путь предательства, проник в подземное хранилище и вынес из него документ, раскрывающий подробности исчезновения Святой Чаши Господней. А кроме того, пользуясь лунным затмением, он сумел прочитать отрывок из «Евангелия от Сатаны», предсказывающий наступление Апокалипсиса… — Папа покаянно вздохнул, ощущая свою вину за проступок кардинала. — Анастасио, хм… М-да, однако тут не все так однозначно складывается, как посчитали стригои, в том числе и магистр де Пюи с Андреа…» — И, водя пальцем по строчкам летописи, слабо просматривающимся в свете чадящей свечи, он поспешно перевернул страницу книги, торопясь скорее уйти от неприятных ему воспоминаний.

«В феврале две тысячи десятого, разыскивая Грааль и Дочь Господню, стригои напали на школу экзорцистов — монастырь ди Стаффарда, истребили всех его обитателей, а саму обитель сожгли дотла. Спастись от гнева кровопийц сумели лишь четверо воспитанников — молодая экзорцистка Селестина, прозванная Дочерью Господней, вскоре после того прошедшая инициацию Граалем, и трое ангелов. Наш агент Симон де Монфор, искупая совершенные им грехи, вошел в контакт с Селестиной, а также подкинул предводительнице стригоев Андреа второй ключ от рая и ада — хрустальный Анх, символ вечной жизни…»

— Зачем же мы это сделали? — вслух вопросил папа, поднимая голову к потолку, некогда изукрашенному чудной росписью, а сейчас покрытому копотью. — Прости, но лишь сугубо по воле твоей, Господи! Тогда нам казалось, что мы поступаем правильно. Ведь тот, кто предупрежден, — вооружен, а лучший способ защиты — это нападение. И мы точно знали, какие дальнейшие шаги предпримет Андреа: дабы установить на земле господство Тьмы, она станет искать Грааль, чтобы призвать из ада своего старшего брата — демона Себастиана. В том мы не сомневались! Мы собирались следить за наследницей Дракулы, перехватить демона и упокоить его навечно. Но, увы, наши планы не сбылись, мы просчитались, — он растерянно прикусил губу, — и с того самого момента все в мире пошло не так, как планировалось.

«Предсказание Сатаны сбылось, — гласила следующая запись в «Книге крови», — на небе зажглась звезда Полынь, тьма пала на землю, и мертвые восстали из могил. Господь отвернул от нас свой лик, а его архангелы затворились в райском чертоге и лишили нас своей помощи. Уделом человеческого рода стали проклятие, мор и отчаяние…» — На глаза верховного понтифика навернулись слезы, но он упорно листал страницы летописи.

Внезапно суетливое движение его пальцев замедлилось, а потом они и вовсе остановились, замерев над манускриптом.

«Ой, и как же я мог забыть! — внутренне воскликнул Бонифаций. — Януш, преданный друг, ведь ты обещал мне помочь. Возможно, мы еще получим слабую надежду на спасение…» — И, слегка повеселев от этой согревающей сердце мысли, он улыбнулся.

«Гонтор де Пюи, гроссмейстер ордена Дракона, погиб, защищая Селестину, но передал свои полномочия и власть внучке Андреа. Дочь Господня и Дочь Тьмы узнали о своем кровном родстве, что только усилило их взаимную ненависть. Андреа нарушила Соглашение и начала войну за кровь, а Селестина сумела где-то найти серебряный крест эрайи — ангела смерти. Более того, благочестивые монахи-иоанниты соединили двух эрай: Селестину и бывшего рыцаря-тамплиера Конрада фон Майера, убившего возлюбленного Андреа — графа Рауля Деверо. Но вот что случилось дальше…»

Размышляя, Бонифаций оперся локтем о пюпитр и спрятал в ладони свое бледное от недосыпания и недоедания лицо. Так что же произошло дальше? Этого он не ведал. Почему Господь покинул свою избранную дочь? Куда они все пропали впоследствии: Селестина, Конрад, Симон де Монфор, непоседливые ангелы? Ватиканские карабинеры[2] искали их повсюду, но так и не нашли.

Все участники оных драматических событий, описанных в «Книге крови», словно в воду канули, не оставив после себя ни следа, ни подсказки. И куда подевался Грааль? Почти три года миновало с той бурной поры, сегодня на дворе стояло шестое января две тысячи тринадцатого года, самый канун великого праздника Эпифании.[3] Бонифаций испуганно вздрогнул от навязчивой, так и напрашивающейся ассоциации: и год сейчас тринадцатый, и он сам — тринадцатый. Станет ли сегодняшняя Эпифания днем благой вести? Хотя какие уж тут радости, если о дочери уже три года нет ни слуху ни духу…

Папа напряженно всматривался в написанные им строки, силясь отыскать ответ на терзающие его вопросы. Неужели во всем случившемся виноват только он, слишком поздно постигнувший величайшую тайну и проклятие его рода? А ведь Селестина так ничего и не узнала о силе страшного родового наследия, изначально обрекающего на неудачу все ее благие помыслы и начинания!

«Бедная моя девочка! — безмолвно кричало сердце несчастного отца, осознающего всю глубину ужасной темной пропасти, ожидающей его дочь. — Девочка моя, ну как же так… За что нам это, за что?» — Но призыв повис в воздухе, а папу по-прежнему окружали лишь сумрак и тишина, безмолвные пособники зла и несчастья, без слов подсказывающие: от судьбы не уйдешь!

Как ни богохульно это звучит, но Бонифаций понимал: самая большая победа Сатаны состоит в том, как ловко он сумел убедить всех, что его якобы не существует! Люцифер лукав и изменчив, будто сама жизнь, преподносящая нам отнюдь не то, чего мы испрашиваем, а то, к чему оказываемся вовсе не готовыми! И тогда мы сознательно обманываем самих себя, заявляя, что Сатаны нет; но ведь тот, кто не верует в Искусителя, в итоге отрекается и от Спасителя. Грань между добром и злом слишком тонка и размыта, а промысел Божий зачастую является лишь изнанкой замыслов Сатаны. И, убоявшись собственных крамольных мыслей, понтифик схватил перо так, как хватаются за последнюю надежду на спасение, криво выводя на листе стригойской летописи:

«Господи, где же ты? Не оставь нас…»

Но только он оторвал от бумаги перо, как с него неожиданно сорвалась последняя чернильная капля, упала на край пюпитра и растеклась, складываясь в буквы… Шокировано выпучив глаза и мелко дрожа нижней челюстью, неопрятно заросшей седой щетиной, папа наклонился ниже и, заикаясь, прочитал: «Не оставлю, дети мои!»

Мне казалось, что я утратила ощущение времени и пространства слишком давно, по крайней мере, уже тысячу лет назад. Мир суматошно вращался вокруг меня, беспрерывно меняя местами дно, стенки и крышку моего узкого гроба. Я устала от самой себя, от непереносимого страдания, от своих судорог, от дико расширенных зрачков, занимающих всю радужку. От своих безумных стонов боли и криков ненависти. От нечеловеческого голоса, превратившегося в рев животного. Я неоднократно пыталась замолчать, затихнуть хотя бы на миг, свернуться калачиком и отдохнуть, но у меня не получалось. Мои руки покрылись черно-бурыми синяками, так сильно я впивалась в них ногтями. Я перестала отличать явь и вымысел, у меня начались видения. Я не помнила ничего и никого, я забыла, кто я есть и как меня зовут, потому что моя пытка все длилась и длилась. Длилась бесконечно…

Иногда на мгновение я все-таки выплывала из океана смерти и боли, успевая осознать, что вот сейчас на меня нахлынет новый приступ, упоенно закружит в танце черного сумасшествия. Мои пароксизмы расписаны, будто по часам, и подчинены неизменному сценарию. Я содрогаюсь от ужасного предчувствия и умоляю кого-то далекого, равнодушного и никому ничего не прощающего избавить меня от очередного припадка, провести боль мимо. Но все мольбы напрасны и бесполезны, ибо приступы не отступают. Я порываюсь вспомнить, как зовут того сурового судью, обрекшего меня на столь изощренные пытки, но путаюсь в именах, сбивчиво шепча: «Господь, Сатана, Любовь…» За что же мне все это? Но приступ игнорирует мои просьбы, накатывая без предупреждения…

Сначала у меня холодеют кончики пальцев — первый признак. Фаланги плохо сгибаются и деревенеют. Я упираюсь затылком в дно гроба, выгибаюсь дугой, чувствуя впивающиеся в тело цепи. Вот оно! Меня прошивает короткая, как автоматная очередь, судорога. Черт, как же больно! Но нет, это еще не приступ, а только прелюдия к нему. Меня начинает бить крупная дрожь. Кисти взрываются чудовищной болью. Все, началось!

В глазах мутнеет. Сквозь слезы я пристально смотрю на свою руку и замечаю, что она разорвана от запястья до предплечья, как будто какой-то доктор-маньяк кромсал ее острым скальпелем. Дьявол, на сей раз все располосовано намного глубже, чем обычно. Сквозь хлещущую из раны кровь виднеется зазубренная белая кость. Но я не успеваю сосредоточиться на ране, потому что боль впивается в мои ноги, терзая их кровожаднее стаи голодных волков. Я через силу переворачиваюсь на живот и осознаю, как кожа вдоль позвоночника начинает медленно вспучиваться, а затем и вспарываться. Позвонок за позвонком проступают наружу. Кровь из моих ран уже не выплескивается фонтанчиками, а течет полноводной рекой. Дно каменного гроба становится мокрым и красным. Снова смотрю на свои пальцы — они темнеют. Значит, у меня есть только секунда для того, чтобы сделать вдох и набраться терпения, ибо сейчас начнется второй этап приступа.

Я глубоко вздыхаю. Еще мгновение, еще последний короткий всхлип — и моя грудная клетка разверзается. Я вижу, как изнутри высовывается ребро, замирает в совершенно немыслимом положении и… ломается. Живот рвется с противным скрипом, и все мое естество выворачивается наружу, сизые внутренности высыпаются с влажным шлепаньем, вяло тянутся змеи-кишки. Но боль не отступает, она поднимается вверх… Я тихонько вою, рыдая и выпрашивая: «Нет, пожалуйста, только не голову!» Больно! А ведь всего секунду назад мне казалось — больнее быть уже не может. Оказывается, может. Я слышу, как трещит мой вспучившийся череп, и тороплю приближение благодатного безумия, способного туго запеленать боль в спасительное полотно милосердного забвения. Скорее бы настал тот момент, когда мозг отключится, попав под воздействие болевого шока. Мне кажется, последний приступ длится целую вечность. Но, увы, он еще не закончился…

Над моим истерзанным телом начинает куриться легкий дымок, быстро перерастающий в бушующее пламя. Я кручусь, бьюсь в тесном пространстве гроба, стараюсь сбить огонь. Я стараюсь выжить. Тело мое умирает, наверное, уже в тысячный, стотысячный раз, но рассудок еще удерживает некое подобие контроля над этими обугленными останками, приказывая: «Тебе нужно продержаться еще чуть-чуть. Терпи! Терпи ровно до той вожделенной минуты, когда болевой порог твоей бесконечной пытки будет пройден».

Но моя душа сомневается и не верит, ибо как можно терпеть до бесконечности?

Больно. Терпеть. Больно. Терпеть.

Кто сказал, будто боль очищает?

«Терпеть, терпеть, терпеть! — я твержу это слово как заклинание. — Господи, ну где же ты? Когда и почему ты оставил меня?» Где-то на краю сознания всплывает красивое мужское имя Конрад, но я удивляюсь: «Кто он такой — этот Конрад?» Я его не помню.

Больно. Терпеть. Больно. Терпеть.

Я ничего не вижу, кроме красного марева, плавающего у меня перед глазами. А потом глазные яблоки шумно взрываются, и приходит спасительная темнота. Я слышу последний, леденящий душу крик. Свой крик. Я рассыпаюсь пеплом и перестаю существовать. Все, приступ закончился…

Я спокойна. Я медленно поворачиваю голову и слизываю капли воды, выступившие на стенке каменного гроба. Сейчас мне хорошо. Пытаюсь хмыкнуть, но мне удается издать лишь тихое шипение; кажется, я опять сорвала голос. Я блаженно улыбаюсь, отдыхая и не думая пока ни о чем. У меня есть еще как минимум пять минут до следующего приступа. Нужно сдержаться и не проклясть себя, нужно быть сильной и не плакать. Можно попытаться что-то вспомнить, но я забыла даже о том, что такое память… «Конрад — он ведь уже ищет меня, непременно найдет и избавит от страданий… Вот только кто он такой? Возможно, он всего лишь квинтэссенция моего одиночества и мук?» Холодеют кончики пальцев, кисти перестают сгибаться. Времени осталось ровно на вдох. Мое сердце стучит как часы, отмеряя минуты очередной не жизни и не смерти, а я прислушиваюсь к его размеренному ходу.

Тик-так, тик-так.

Вот оно. Началось…

Нет, я никого ни в чем не виню. Я простила всех тех, кого любила и кого презирала. Я стою отныне намного выше гнева и нахожусь вне доброты. Я не принадлежу ни людям, ни стригоям, ни ангелам. Я не душа и не плоть. Я выжгла из себя любовь и отказалась от земного мира. Мне ни о чем не говорят богатство, власть, честь и слава. Я никто и ничто, простившее всех и вся.

Но в тот самый момент, когда я почти уже привыкла к боли и начала получать от нее какое-то извращенное удовольствие, сумрак моего узилища неожиданно прорезал узкий луч света. Мои слезящиеся глаза смогли различить очертания электрического фонаря, покачивающегося в руке у высокой фигуры, окутанной облаком длинных пышных черных волос.

— Хватит скорбеть! — властно приказал мелодичный женский голос. — Пришло время обновления!

В двери папского кабинета вежливо постучали.

— Кто там? — встрепенулся понтифик, поспешно захлопывая «Книгу крови» и накрывая ее покрывалом. Еще не хватало, чтобы его приближенные узнали, какую именно рукопись пишет на досуге их пастырь. Позора не оберешься…

Створка немного приоткрылась, ровно настолько, чтобы в нее заглянуло бледное лицо служки.

— Ваше Святейшество, там карабинеры какого-то человека привели… — почтительно проблеял мальчишка. — Он паролей не знает, но упорно клянется, будто является вашим близким другом.

— А имя у него спросить они не догадались? — всплеснул руками папа, почти негодуя на простодушие своих верных солдат.

— Спросили! — застенчиво бекнул служка. — Как же не спросить. Сейчас… — Он полез в карман своего одеяния, больше смахивающего на многослойные капустные листья, вытащил бумажку и с запинкой прочитал непривычное для итальянца имя, старательно выговаривая по слогам: — Отец Януш Мареше…

— Януш! — обрадованно возопил папа, приплясывая от нетерпения. — Он приехал! Ну, не стой же как истукан, мальчик, скорее веди нашего долгожданного гостя в библиотеку, — и многозначительного добавил, после того как мальчишка со всех ног бросился выполнять полученный приказ: — Слава тебе, Господи. Кажется, отец Мареше сумел-таки найти нужный нам документ. Хватит скорбеть, пришло время обновления! — Бонифаций подхватил подол сутаны и чуть ли не бегом ринулся вон из кабинета.

А за окном Ватиканского дворца обрадованно взвыл одинокий зимний ветер, ничуть не обманувшийся в своих прозорливых предчувствиях. Час отмщения близился.

Глава 2

Интересно, многие ли из нас знают, что объединяет футбольных фанатов, лесбиянок, филателистов, наемных убийц, истинных джентльменов и врачей-проктологов? Правильно, все они организуют свои закрытые клубы, призванные не только свести имеющих общие интересы людей, но и обеспечить им качественный полноценный досуг. Но еще более интересным фактом является наличие подобного клуба не где-нибудь, а в самом центре христианского мира — в Ватиканском дворце.

О нет, конечно, в данное благопристойное место не имеют доступа какие-нибудь хоккейные болельщики, хотя следует признать — антиквары и нумизматы всех стран и всех мастей с готовностью запродали бы Дьяволу свои пронырливые души, лишь бы только попасть под свод папских чертогов. Но, увы, доступ в понтификальный клуб, называемый «Agnus Dei»,[5] строго ограничен, а пропуском туда служит красная кардинальская биретта. Потому как благочестивые прелаты тоже желают иметь свой собственный ограниченный кружок благонадежных персон, ну или благонадежный кружок ограниченных персон, как зачастую именуют «Agnus Dei» завистники и недоброжелатели.

В старые мирные времена члены понтификального клуба никогда не уклонялись от общения, а посему собирались на заседания регулярно, каждую субботу, выбирая для своих собраний один из залов обширной папской резиденции. Ныне, в тяжелую годину всеобщего бедствия, Ватиканский дворец практически не отапливался, число проживающих в нем кардиналов заметно поуменьшилось, и поэтому приютом для клуба стала самая маленькая комнатушка за библиотечным запасником. Но ведь суть какого-либо события всегда остается намного важнее его внешнего оформления, не так ли?

Итак, за неимением лучшего на сегодняшний скорбный день в библиотеку пришло всего три члена «Agnus Dei», и сейчас они плотной группкой сидели возле скудного огня, еле теплившегося в широком зеве камина. Три этих набожных мужа остались верны своему понтифику не только по причине личной, давней и прочной привязанности к Бонифацию, но в и силу персональных высочайших морально-нравственных качеств, присущих каждому из них. Одним из негласных ритуалов сего клуба являлось совместное распитие ликера «Ферне Бранка», с некоторых пор считавшегося любимейшим напитком папы Бонифация. Мимоходом следует упомянуть, что некоторые склонны критиковать горьковатый вкус этого напитка, находя его отвратительным. И тем не менее когда по Ватикану прошел слух о том, что его святейшество пристрастился ежевечерне вкушать рюмку оного бодрящего пойла после вечерней молитвы — на сон грядущий, то весь папский двор быстро приобщился к новой заразительной привычке. Неизвестно, стало ли это тотальной епитимьей или же гадкий ликер принимался сугубо в качестве лечебного средства… Но, во всяком случае, отныне никто не мог называться членом клуба, не соблюдая установившегося ритуала. Преподобный ликер разрешалось разбавлять ментоловой или содовой водой. Зимой его пили в чистом виде, сдобрив дольками лимона. Кое-кто втихомолку смешивал его с колой или ромом, а находились и такие фанатики, которые пили его с пивом. Сам же Бонифаций переплюнул всех своих кардиналов, потому как выпивал ликер залпом, перемешав его, как это делают поляки и русские, с водкой, и затем смачно крякал от удовольствия. Забавная привычка, в высшей степени подходящая живому святому!

— Вот, — гордо пробасил тучный Адриен Бонини, папский викарий,[6] выставляя на столик запечатанную бутылку знаменитого зеленоватого, словно абсент, ликера. — Последняя, из прежних, еще довоенных запасов!

Два других кардинала, сегодня готовые с радостью употреблять даже это жуткое пойло, довольно потерли руки и придвинулись поближе. Викарий Бонини, честно отмеряя дозы, на треть наполнил четыре высоких стакана, долив их простой водой, и сделал приглашающий жест. Донельзя замерзшие прелаты, чьи зубы отчетливо выстукивали громкую дробь, а упрятанные в валенки ноги отплясывали резвую чечетку, не заставили упрашивать себя и цепко ухватились за стаканы. Нунций[7] Джакомо Катальдини, вечно бледный, маленький, сухонький, порывистый человечек неопределенного возраста, наделенный живыми серыми глазками, притронулся к стакану лишь краешками губ, осторожно, словно крыса к сыру, а потом начал пить крохотными глотками, издавая при этом легкое блаженное попискивание. Нет сомнения, что «Ферне» обладало свойством сильно согревать, так как лицо священнослужителя сразу же приобрело красноватый оттенок, хотя и этот цвет не являлся для него естественным. Отставив ополовиненный стакан, прелат, похоже, восстановил свои мыслительные способности, о чем свидетельствовал лукавый блеск, ожививший его глаза. А вот третий участник сегодняшнего заседания надолго присосался к своей порции горького напитка, растягивая наслаждение. Его преосвященство кардинал Валерио ди Серето, префект Священной обрядовой конгрегации, был дороден, высок ростом, властен и безапелляционен. Посредством его деяний современная наследница инквизиции — Священная конгрегация — строго следила за точным соблюдением церковных обрядов, выявляя тех, кто неосмотрительно отходил от незыблемых доктрин, а затем наказывала их без колебаний и промедления. Точно так же, как истреблял сейчас кардинал ди Серето свою дозу спиртного. Поговаривали, будто в юности префект пережил ужасную сердечную драму, сильно испортившую его характер. Ну чем не повод поверить некоторым историкам, утверждающим: инквизиторы сжигали ведьм не потому, что ненавидели, а потому, что им просто не хватало женского тепла…

— Помню, лет пять назад я угощал этим благородным напитком некоего напыщенного набоба-раджу, прибывшего к нам из Индии. — Викарий с видом ценителя поболтал своим недопитым стаканом, любуясь переливами тягучего зеленого ликера, медленно перетекающего по стеклу. — Так проклятый язычник имел наглость обозвать наш бесценный «Ферне» смесью дуста со щавелевым спиртом.

— Обезьяна он некультурная, а не аристократ! — обвиняющим тоном изрек кардинал ди Серето, весьма не жаловавший сторонников других религиозных конфессий. — Ничего не смыслит в христианских обычаях! — Видимо, под обычаем подразумевалось распитие алкогольных напитков.

— Если человек бросает молодую жену с маленьким ребенком на руках, престарелого отца, ответственный пост (чем подводит многие сотни людей), раздает все нажитое добро абы кому попало и сваливает, чтобы ничего не делать, а только медитировать, то как мы назовем этакого гада? — хитро прищурился нунций Катальдини, славящийся своими язвительными шуточками далеко за пределами Ватикана. — А?

— Подлец! — безапелляционно заявил категоричный префект. — А как же иначе…

— Правильно, — похвалил кардинал Катальдини. — А вот индусы назвали его Буддой! Чего уж удивляться после оного деяния их поклепу на наш ликер? Знаете, в нашем мире встречаются столь невообразимые образчики человеческого мышления, что…

Но нунций не успел закончить свою поучительную речь, потому что дверь широко распахнулась и в комнату, спотыкаясь, вбежал папа Бонифаций, настолько резво и стремительно, насколько позволяли его больные колени. Он резким движением схватил свой стакан и опустошил его одним махом, даже не поморщившись. Кардиналы изумленно приоткрыли рты.

— Еще один! — ультимативно потребовал понтифик, отводя ото рта опустевшую посуду.

Викарий Бонини нервно икнул и потянулся к драгоценной бутылке.

— Да не мне! — с веселым смешком папа остановил своего усердного помощника. — Давайте попотчуем отца Мареше, нашего долгожданного спасителя, только что прибывшего к нам из Кракова!

И сразу же за упоминанием новоявленного спасителя из коридора донесся громкий скрип паркета, очевидно прогибающегося под весом чьего-то мощного, крупного тела. Челюсти заинтригованных кардиналов отвисли еще ниже. В помещение вошел незнакомый им человек, обладающий в высшей степени броской и неординарной внешностью. Рядовой иезуит одной из общин Кракова, отец Януш Мареше казался поистине необъятным как из-за собственного внушительного телосложения, так и из-за складок своей шерстяной коричневой рясы. Его лицо с синюшным оттенком заядлого выпивохи, увенчанное буйными темными волосами, поражало энергичным выражением. В правой руке гостя красовалась тяжелая, увенчанная крестом дорожная трость. Большие черные глаза навыкате с насмешкой оглядели тройку именитых кардиналов, шокированных вульгарной внешностью гостя, громоздкая фигура которого в своей скандальной одиозности напоминала им статую грешника Командора, выплывшую из кладбищенского тумана достославного города Севилья. (К счастью, наши прелаты слыли весьма эрудированными мужами и читали пьесу «Дон Жуан».) Отец Мареше ничуть не походил на священника — таковым стал их молчаливый, но дружный приговор. Гость явно относится к не заслуживающему внимания провинциальному быдлу, необразованному и тупому, еще более подлому, чем самые заядлые буддисты. Заметив презрительные гримасы холеных прелатов, поляк подначивающе усмехнулся, ибо у отца Мареше природный интеллект всегда сочетался с выработанным самой жизнью юмором, придававшим его уму дополнительный блеск.

— De omni re scibili… et quibusdam aliis! Felix qui potuit rerum cognoscere causas. Untelligenti pauca, — выразительно прогудел он красивым оперным басом.

Челюсти кардиналов синхронно отвисли до самого стола, грозя отпасть.

Для тех, кто не сведущ в крылатых латинских выражениях, нужно незамедлительно пояснить эффектные повороты мысли сего ученого польского иезуита. Использовав для начала крайне претенциозное высказывание: «Я могу ответить на все в меру своих знаний» и добавив: «И даже на многое другое», — отец Мареше ясно дал понять своим собеседникам, что эрудиция — всего лишь тщеславие и кичиться этим глупо. Что же касается второго выражения: «Счастлив тот, кто смог охватить суть вещей», — то им поляк хотел показать, что, несмотря на первое предложение, стремление к знанию очень похвально. И наконец, он тонко заключил, что «для умного не требуется много слов». Неизвестно, поняли ли кардиналы сию изящно завуалированную преамбулу, но выражения их лиц немедленно изменились на льстиво-угодливые, ибо они нутром почуяли в отце Януше сильного соперника, способного украсть у них симпатию папы. Но сам Бонифаций, с ироничной улыбкой наблюдавший за разворачивающейся перед ним сценой, демонстративно проигнорировал поведение своих подчиненных и, подойдя к отцу Мареше, заключил его в свои гостеприимные объятия.

— Януш, друг мой, сколько лет мы с тобой не виделись! — импульсивно воскликнул он, слегка постанывая от ответного воздействия сильных дланей дюжего поляка. — Что нового случилось в твоей жизни?

— Наша жизнь сама по себе не более чем витиеватая череда непредсказуемых случайностей! — философски отшутился отец Мареше. — Поэтому ничего нового в ней уже не случится.

Трио кардиналов восторженно зааплодировало, восхищаясь всем известной, избитой истиной, высказанной столь легко и непринужденно.

— Ах, ты, как всегда, прав! — подхватил Бонифаций, впав в лиризм. — Ты ничуть не изменился со времен нашей молодости…

— А зачем мне меняться? Я по-прежнему нахожу жизнь не чем иным, как экстравагантной фикцией! Как же можно не восхищаться всеми этими современными теологами и метафизиками, этими умозрительными искателями невидимого, создающими стройную систему абстрактного мышления, все дальше отодвигающую от людей границы восприятия непознанного! Насколько мрачным и плоским стало бы без них наше существование! Их юмор бесподобен, — убедительно добавил иезуит, приводя в испуг косно мыслящих кардиналов, не привычных к столь новаторским мыслям, — они отринули Бога, но при этом все так же продолжают его искать!

— Подвергаешь религию остракизму, не хочешь сойти за легковерного? — улыбаясь, заметил понтифик.

— А ты? Какая у тебя вера? Будем честны: мы убеждены только в том, что существует реально, да и то у нас частенько возникает вопрос: а не сон ли это? В любом случае лет через двадцать мы канем в вечность. Что тогда станет со Вселенной? Для одних она еще останется видимой, но ненадолго. Они же, в свою очередь, тоже исчезнут. То, что мы называем реальностью, есть лишь преходящее отображение, которое мы передаем друг другу телесно или через наши работы. И ничего больше.

— Слишком уж ты умен, но недостаточно чувствителен. Я хочу сказать, недостаточно близок к вещам и людям. Они для тебя уравнения, требующие решения! — Бонифаций рассмеялся от всей души, ибо только закадычному другу Мареше позволялось разговаривать так вольнодумно. Еще обучаясь в церковном лицее, они тратили свой досуг на подобные схоластические беседы, тогда как другие мальчишки беззаботно играли в мяч, не задумываясь о смысле бытия. Но не лучше ли было и им гонять мячик, а не погружаться в тайны божьего и человеческого миров? Тогда глядишь, ничего бы и не произошло…

Между тем отец Мареше попробовал опуститься в предложенное ему кресло, но так и не смог в него втиснуться, и, немного подумав, просто выломал обе ручки старинного предмета мебели, в коем подремывали многие столпы святой католической церкви. Кардиналы возмущенно охнули на три голоса, а папа только фыркнул, потешаясь проделками друга и его непосредственностью. Но на этом иезуит не угомонился, ибо здесь его раздражало все, конечно, кроме папы Бонифация, а особого его недовольства удостоился хваленый «Ферне Бранка», который иезуит считал пригодным лишь для чистки медных изделий. Придирчивый поляк, брезгливо подняв стакан с ликером, вылил его содержимое в стоящий рядом горшок с завядшим дельфиниумом, после чего налил себе виски двадцатилетней выдержки из предусмотрительно наполненного набалдашника своей трости.

Брови едва успокоившихся кардиналов вновь поползли вверх — на их глазах творилось сущее святотатство.

— Привез? — обеспокоенно спросил Бонифаций, ерзая на подушке.

Иезуит молча кивнул.

— То самое? — нетерпеливо уточнил папа.

Ответом ему стал второй кивок.

— Уверен? — Огромное волнение святейшего выдавали мелко подергивающиеся кончики его пальцев.

Отец Мареше хитро прищурился и достал из внутреннего кармана своей рясы портсигар, сразу обеспокоив этим присутствующих в комнате кардиналов, подумавших, до какой же степени порока можно дойти, чтобы травить себя подобной омерзительной смесью с запахом горелого кофе, ладана и нефти? Он прикурил сигарету и весомо произнес:

— А ты тоже ничуть не изменился. Все так же прощаешь мне мои греховные привычки и вольнодумство. Зря, друг мой, ты не стал похож на одного из этих напыщенных святош, потому как тогда ты бы точно не встрял во все эти неприятности, о коих писал мне в письме, умоляя разыскать в Кракове свиток с призывающей архангелов молитвой!

Бонифаций покаянно кивнул, смиренно выслушивая резонные упреки друга и не находя ни слова в свое оправдание.

— Свиток хранился именно там, где я и указал? — лишь судорожно сглотнул он.

Отец Мареше ответил еще одним красноречивым кивком:

— Ты узнал о нем из манускрипта, переданного тебе покойным Гонтором де Пюи?

— «Requiescat in расе!»[8] — благочестиво откликнулся папа.

Кардиналы, не посвященные в тайну существования «Книги крови», лишь недоуменно хлопали ресницами, полностью утратив нить разговора.

— Ты не ошибся, кто-то из твоих предков упрятал текст молитвы в резной деревянный алтарь, украшающий наш главный краковский собор — Мариацкий костел. Мне стоило немалого труда незаметно извлечь его оттуда и привезти сюда, к тебе. Но спешка никогда никому еще не пошла на пользу, а посему мне не терпится вернуться домой и продолжить поиски остальных предметов из «Божьего Завета»…

— Теперь-то архангелы точно услышат наш призыв и придут к нам на помощь! — Папа благоговейно сложил ладони, по его впалым щекам катились слезы облегчения.

Наивный викарий, из всей загадочной беседы понявший лишь два слова: «помощь» и «архангелы», — просиял широкой улыбкой.

— Господи Иисусе! — благодарно вздохнул нунций и перекрестился.

— Как можно поверить в то, что настолько важный документ хранился в каком-то задрипанном Кракове, оставаясь неизвестным великому Риму? — возмущенно возопил самоуверенный кардинал ди Серето. — Вы лгун и интриган, отец Мареше. Вы еретик! Я вас обличаю! Ваша информация не выдерживает никакой критики! Как это у вас, у поляков, говорится: «Уписаться со смеху можно»?

Иезуит тонко улыбнулся. Он вскочил с живостью, которую трудно было ожидать от столь грузного человека, и менторски наставил свой толстый палец на папского префекта:

— Пусть я давно погряз в безверии и цинизме, но у меня еще сохранилась совесть. Но вот есть ли она у вас? Ничто не ново в этом лицемерном мире, я могу рассказать о некоем довольно известном человеке, так же обвиненном в ереси и изгнанном из семинарии.

— Вы говорите о Копернике? — вопросительно изогнул бровь нунций.

Отец Мареше одарил неуча снисходительным взглядом:

— Я говорю о знаменитом Джованни Джакомо Казанове, в 1774 году исключенном из семинарии Венеции за фразу: «У католических священников самое длинное кадило».

Папа тихонько смеялся, вежливо прикрываясь рукавом.

Кардинал ди Серето панически отшатнулся на спинку кресла, задыхаясь от злобного негодования и чувствуя, как сильно он проигрывает в остроумии и находчивости этому наглому пришлому безбожнику.

— Тише, — умиротворяюще взмахнул ладонями папа, — не нужно ссориться. До склок ли нам теперь? Януш, друг мой, ты точно уверен в подлинности свитка?

Иезуит зашарил у себя на груди и извлек мешочек, подвешенный на его толстой шее, а затем вытряхнул на ладони Бонифация потемневший от старости пергаментный свиток. Понтифик помянул Господа и развернул документ. Пару долгих минут они внимательно изучали написанный на пергаменте текст…

— Довольно любопытная молитва, — заметил Бонифаций.

— Апокриф, — уточнил иезуит.

— Какой эпохи, по твоему мнению?

— Конец XIV или начало XV века.

— Откуда?

— Венеция, однозначно. На пергаменте присутствует характерный тисненый орнамент — якорь в кружочке и виньетка над ним. Итальянские дубильщики кож использовали его с XV века, никак не раньше. В 1388 году его можно было встретить в Мантуе, в 1391-м — в Вероне, в 1409-м — в Венеции, в 1420-м — в Падуе. Кроме того, в тексте церковная латынь перемешана с типично венецианскими словами: «disnare» — есть, «sentare» — садиться, «scampare» — убегать, «folio» — сын, плюс специфическое написание некоторых слов, включающих в себя «lg», такое, чтобы выделить звук «1». Я уже изучал подобные тексты, приписываемые Белой конгрегации, к тому же такая орфография вошла в обиход лишь в XIII веке.

— Годы совпадают, — жарким шепотом согласился папа, наклоняясь к уху друга. — Это оно, часть проклятого наследия рода Бафора! Документ из «Божьего Завета».

Отец Мареше вновь кивнул, на сей раз важно и торжествующе.

— Читай, — потребовал он, — разбуди же тех, кто и так уже спит слишком долго!

Папа встал с кресла, приосанился, вдохнул полной грудью и начал произносить слова найденной молитвы, выговаривая их торжественно и призывно.

В потолке комнаты прорезалось светящееся окно, из которого кубарем вывалились три крылатые мужские фигуры. Зависнув в полуметре над полом, они лениво взмахивали белыми крыльями, звучно зевая и потирая заспанные глаза.

— Ну вот, — капризно пожаловался первый, златокудрый юноша, претенциозно наряженный в модный джинсовый костюмчик и щегольские кроссовки американского производства, — только мне, понимаешь, приснилась обнаженная святая Варвара, как кому-то вдруг приспичило разбудить меня столь грубым образом. А я ведь только собирался ее…

— Ури! — осуждающе приструнил блондинчика второй юноша, выглядевший несколько взрослее своего легкомысленного собрата. Его голову покрывали густые каштановые локоны, и он шутливо грозил загорелым пальцем. Грудь загадочного гостя оберегала серебристая чеканная кираса. — Фи, что за моветон, как тебе не стыдно?

— А что сразу Ури? — взвился сексуально озабоченный блондин. — Я уже пять тысяч лет как Ури, а вы, братья, все меня за пацана считаете. Ах, Ури, — он комично закривлялся, удачно пародируя наставительные интонации своего воспитателя, — одевайся теплее, а то простынешь, по девочкам не ходи…

Обладатель каштановой шевелюры смущенно покраснел.

— А почему у тебя обувь в помаде? — с подозрением спросил он.

— Так ходил я, — нахально заорал недисциплинированный блондин, — по девочкам ходил!

— Женщины — это святое! — назидательным тоном провозгласил третий пришелец, мужчина в расцвете лет, облаченный в темные эмалевые доспехи. Его черные волосы были острижены по-военному коротко, а на ногах он носил кожаные котурны[9] древнеримских легионеров. — А Уриэлю опять не терпится отправиться в паломничество по святым местам, — он шутливо подмигнул блондину, ладонями очерчивая в воздухе контуры пышной женской фигуры, — ну и заодно немного погрешить…

Каштановокудрый звонко рассмеялся:

— Самуил, вечно ты балуешь нашего младшенького! С твоей щадящей педагогикой он как был балбесом, так балбесом и останется.

Но черноглазый Самуил не ответил. Прояснившимся взором он оценивающе обвел маленькое помещение, узрел стоящих на коленях прелатов, трое из которых пребывали в состоянии близком к обморочному, и разъяренно взревел зычным басом:

— Как посмели вы, смертные, смущать наш небесный покой?

— И лишать Уриэля его сладостных снов, — куда более миролюбиво добавил каштановокудрый. — Ай-ай-ай!

— Куда это нас занесло, братцы? — вертел головой любопытный блондинчик. — Что за халупа?

— Это наш понтификальный клуб! — робко пояснил папа Бонифаций, не поднимаясь с колен.

— Вижу, что фекальный! — едко парировал Уриэль. — Колитесь, чего вам от нас надо, мужики?

— Говори, не бойся, — подбодрил понтифика воин в серебряной кирасе, — мы вас не обидим, ибо Господь изощрен, но не злонамерен… Слово мое нерушимо, ведь я — архангел Гавриил!

— Да-а-а-а? — недоверчиво вопросил отец Мареше. — А почему он тогда допустил возникновение этакого безобразия?

— Ну а чего вы хотели? — непритворно удивился Гавриил. — У Господа имелось всего шесть дней на сотворение мира. Вот и получился бардак.

— Приплыли! — печально констатировал иезуит, отпивая из своего стакана. — Уж даже если архангелы неприкрыто заговорили о несовершенстве нашего мира, то, значит, нам пришла хана…

Уриэль плотоядно зашевелил носом, принюхиваясь к спиртному.

— Смертные пьют в трех случаях, — расхохотался Самуил, снижаясь и отбирая у отца Мареше его посох. — Когда им плохо — от горя, когда хорошо — от радости, и если все нормально — от скуки. Но сейчас, — он присмотрелся к перекошенным от отчаяния лицам папы и его друга, — я предполагаю первое. Рассказывайте! — приказал он, коротким жестом извлекая из ничего три хрустальные рюмки и наливая виски себе и своим братьям. Архангелы вальяжно расселись в воздухе, приготовившись внимать рассказу прелатов.

Неоднократно запутавшись в деталях и часто перебивая друг друга, папа и отец Мареше поведали архангелам обо всем произошедшем. И без того пасмурный Самуил еще больше помрачнел лицом, Уриэль недоверчиво хлопал своими длинными ресницами, а Гавриил многозначительно присвистнул:

— М-да, ну и дела, однако! Проклятые кровососы, похоже, совсем страх потеряли.

— Помогите нам! — жалобно попросил Бонифаций.

Но крылатые братья лишь бессильно развели руками:

— Увы, мы не можем. Господь крепко спит, убаюканный чарами Темного Повелителя, а без него мы практически бессильны!

— Тогда подскажите хотя бы главное: куда пропала Селестина и сопровождавшие ее ангелы? — умолял папа.

— Мужайся, старик. — Гавриил ласково положил ладонь на плечо понтифика, выражая соболезнование. — Все они томятся в плену у стригоев!

— Невозможно! — усомнился несчастный отец. — Селестина — избранный защитник божий, осененная его благословением и покровительством.

— Уже нет! — печально пояснил Самуил. — Она с оборотнем… — он наклонился к Бонифацию и добавил короткий комментарий, произнесенный скорбным шепотом.

— Господи! — отшатнулся потрясенный папа. — Да как же так?

— Элементарно, — хихикнул проказливый Уриэль. — Тело есть — ума не надо…

Бонифаций горестно застонал, обхватив руками голову и клочьями выдирая свои седые волосы. Его надежды на помощь архангелов и возвращение дочери рухнули в одночасье, уступив место суровой действительности. Отныне их участь казалась предрешенной, впереди не ожидалось ничего хорошего, а только гибель от клыков беспощадных стригоев и окончательный закат человеческой расы.

— Моя девочка попадет в ад? — с заиканием вопросил он, почти добитый своей последней ужасной догадкой.

Самуил скептично усмехнулся:

— Люди легче представляют себе, что такое ад, когда им для наглядного примера говорят не про кипящие котлы, а про кабинет стоматолога.

— Ну-ну, не нужно так убиваться, — пожалел старика Гавриил. — Отчаяние — один из тягчайших смертных грехов…

— Правильно, грех предаваться унынию, когда есть другие, более приятные грехи! — игриво подмигнул шалопай Уриэль.

— Мы мало что можем сделать для вас, но лично встретимся с вервольфом и дадим ему пару полезных советов, — пообещал уравновешенный Самуил. — Не падай духом, надейся на лучшее, отец!

— Но ведь оборотень есть зло! — суеверно ужаснулся Бонифаций.

Самуил протестующе скривился.

— Не бывает злых людей, — покачал головой Гавриил, — просто некоторые из вас ошибочно считают, будто Бог дал им добро брать чужое добро…

— Но дешевые понты дорого обходятся… — с угрозой в голосе добавил Уриэль, и Бонифаций с радостным замиранием сердца догадался, что сейчас архангел подразумевает вовсе не оборотня, несдержанного в своих инстинктах, а сильно зарвавшуюся предводительницу стригоев. И со всем пылом своей безоговорочно верящей в справедливость души он понадеялся, что коварная Андреа еще сильно пожалеет о нарушенном ею Соглашении и нагло развязанной войне.

— Мы что-нибудь придумаем! — уверенно пообещал Гавриил. — Не сдавайтесь и продолжайте бороться за свои жизни. А теперь нам пора, ибо темная волшба буквально выталкивает нас из вашего мира… — Силуэты трех крылатых фигур начали таять в воздухе, истончаясь и становясь все прозрачнее.

И напоследок до слуха прелатов долетела торопливая перебранка красивых голосов:

— А может, и правда махнем к девочкам? Помнится, несколько лет назад на углу Виа Кавур проживала редкостная красотка со странным именем Задолбала…

— Да не Задолбала, а Изабелла!

— Ури, это ты нас уже задолбал бесконечными разговорами про баб. Ты неисправим!

Шелест крыльев стих и пятеро благочестивых мужей остались в абсолютной тишине.

— Ну и что ты обо всем этом думаешь? — с легким недоумением спросил папа, обращаясь к отцу Мареше.

Но чрезвычайно заинтригованный иезуит лишь неопределенно пожал плечами и растерянно почесал свою кудлатую макушку. А что тут скажешь? Видимо, придется молиться, всецело положившись на энтузиазм и сметливость крылатых братьев. Другого не дано.

Если левый берег Тибра еще оставался во владении людей, то правое побережье скованной льдом реки уже всецело принадлежало стригоям. Впервые за всю историю своего долгого существования Тибр, обычно шумный и полноводный, укрылся надежным зимним панцирем, видимо не желая становиться соучастником этих ужасающих по своей жестокости злодеяний, творимых на обширном участке льда между островом Тамбуртин и мостом Маттеотти.

И неудивительно, ведь именно между двумя этими берегами и проходила сейчас последняя линия обороны, почти ежедневно орошаемая кровью ее отважных защитников. Люди буквально зубами вцепились в свою территорию, не желая отдавать врагу ни пяди родной земли. Черноту вечно сумрачного неба то и дело прорезали яркие вспышки осветительных ракет, а лучи прожекторов прицельно обшаривали крутые, увитые колючей проволокой и густо заминированные спуски к реке. Могильную тишину заметенных снегом улочек, обезлюдевших и заваленных обломками разрушенных домов, нарушала артиллерийская канонада и хриплые стоны погибающих людей. Здесь шла война. Война не на жизнь, а на смерть.

Однако, словно в насмешку над беззаветной храбростью обитателей последнего оплота гуманизма и миролюбия, совсем рядом, в глубине фешенебельных римских кварталов, начинался совсем другой мир, наполненный теплом, самодовольством и вопиющей роскошью. А самым центром, сердцем этого нового мирового порядка стало шикарное палаццо Фарнезина, расположенное на Виа делла Лунгара. Когда-то, в блестящую эпоху Чинквеченто,[10] этот роскошный дворец принадлежал богатой семье аристократов, давшей Риму немало известных политиков, юристов и священнослужителей. Оное палаццо всегда славилось своей красотой и изяществом внутренней отделки, а также необычными фресками, выполненными самим Рафаэлем. В подражание палладиевскому стилю белое палаццо раскинуло два цокольных крыла вокруг роскошного фронтона с широкими окнами. Слегка приподнятое над парком с прудами и лужайками, окруженными античными статуями, оно заметно дисгармонировало с общим ансамблем, что придавало ему особую элегантность. И, видимо, потому именно эти апартаменты избрала теперь Андреа дель-Васто, одарив их своим вниманием и сделав постоянной резиденцией.

Андреа задумчиво потерла почти обнаженное плечо, лишь слегка закрытое тонкой лямкой вечернего платья, и откинулась на спинку мягкого кресла, не сводя с огня узких кошачьих зрачков своих синих глаз. Пламя бушевало за слюдяным экраном камина, нагревая ее нежную кожу и рождая иллюзию жизни. Сейчас ее плечи, руки, шея имели практически натуральную температуру живого человеческого тела. Девушка слегка пригнула голову и капризно потерлась ушком о нежный мех шиншиллового палантина, небрежно наброшенного на спинку кресла. Это сибаритское прикосновение родило в ее душе волнующие воспоминания о том мужчине, тоска по коему еще оставалась такой пронзительной и свежей. Его шелковистые кудри — они ничем не уступали этому роскошному меху… «О, Рауль! — Андреа оскалила острые клыки и гневно зашипела, переполненная жгучей ненавистью к тем двоим, кто посмел лишить ее возлюбленного. — Как же мне тебя не хватает! — Бокал с кровью качнулся в ее руке, и с его кромки сорвалась алая капля, растекаясь по слюде экрана, шипя и сворачиваясь от жара огня. — Клянусь тебе, Рауль, — мысленно пообещала Андреа, — я их покараю, я отомщу за твою гибель. Вскрою их вены и выпущу из них всю кровь, каплю за каплей. А сама понаблюдаю, как жизнь будет медленно покидать их хрупкие тела, как погаснут звезды их глаз, как посинеют их губы. А в самом конце казни я спрошу: помните ли вы его, не принадлежавшего вам, но принадлежавшего лишь мне? Так как же посмели вы, жалкие божьи твари, покуситься на чужое достояние?» — Бокал со звоном разбился о стенку камина, орошая огонь толикой недопитой стригойкой крови. Клятва была принесена и скреплена!

Наверху, на третьем этаже, прямо над головой Андреа, что-то шумно поволокли и тяжело уронили на пол, выводя госпожу из задумчивого состояния. Повелительница мрачно помянула ангелов, на все лады костеря своих косоруких подчиненных. В двери робко заскреблись.

— Ну что еще? — раздраженно выкрикнула Андрея. — Я же приказала меня не беспокоить!

— Госпожа? — В комнату просительно заглянула простоватая, испачканная то ли грязью, то ли кровью физиономия вампира. — Мы там, это, расстарались для вас: отбили у людей картину вашего любимчика, ну теннисист еще который…

— Да сколько же можно повторять — не теннисист он! — Андреа покривилась, словно от зубной боли, изрядно задетая невежеством своего слуги. — А Давид Тенирс, фламандская школа!

— Так мы что, получается, лезли под пули ради мазни какого-то школьника?! — обомлела плебейская физиономия.

— А Фаберже? — превозмогая закипающий в ее душе гнев, на повышенных тонах поинтересовалась госпожа. — Вы нашли для меня Фаберже?

— Помилуйте, повелительница, — покаянно завыла физиономия, — мы искали. Да только его почему-то нигде целиком и не сыщешь! Голимые фрагменты везде, причем одни только яйца…

— Фрагменты? — Андреа аж поперхнулась, а ее глаза округлились до размеров пресловутых раритетов Фаберже. — Вон! — взбешенно заорала она через секунду. — Тупица! Пошел вон, дурак!

Дверь торопливо захлопнули.

Наверху опять что-то загремело и загрохотало, послышался тоненький плачущий звук бьющегося фарфора.

«Остолопы! — обреченно констатировала стригойка, бессильно царапая ногтями обшивку кресла. — Они же мне так всю коллекцию угробят. А ведь раньше всеми хозяйственными проблемами занимался Рауль. О, дорогой, как же мне тебя не хватает, во всех смыслах не хватает! — Синие льдинки ее глаз злорадно оглядели испачканный кровью камин. — Ну да ничего, скоро я за тебя отомщу! Вот только поймаю нашего резвого вервольфа и выбью нужную информацию из этой полудохлой дряни Селестины. А потом… — когти стригойки красноречиво впились в сафьян кресла, — раздавлю их, будто мух!» — И вполне довольная сей радужной, разворачивающейся перед ней перспективой, Андреа предвкушающе зажмурилась, становясь похожей на разнежившегося в тепле хищника. Она потянулась к установленному на столике золотому колокольчику, подняла его и требовательно зазвонила.

— Позовите ко мне Элоизу! — распорядилась госпожа.

У Андреа неожиданно появилась идея, да притом еще какая!

Элоиза, худенькая девушка с длинными каштановыми косами, состоящая при Андреа в качестве камеристки и наперсницы, грациозно впорхнула в кабинет и опустилась на подушку, брошенную к ногам ее повелительницы. Госпожа лениво полулежала в кресле, а ее рассеянный взор блуждал по потолку комнаты, любуясь росписью, изображавшей Иону, невредимым выходящего из чрева поглотившего его кита.

«Странно, — размышляла стригойка, — почему эта картина никогда ранее не привлекала моего внимания? Возможно, настроения соответствующего не случалось? — Она флегматично положила ногу на ногу, размеренно помахивая полусоскользнувшей со ступни туфелькой. — Вот она, заветная мечта каждого существа — обрести нечто чудодейственное, защитившее бы его от любой напасти и позволившее бы выйти из любой передряги, причем целым, здоровым и неуязвимым!» — Грудь девушки бурно всколыхнулась, приподнятая в мечтательном вздохе. Затем Андреа перевела благосклонный взор на жмущуюся к ее коленям Элоизу и погладила девушку по волосам, совсем таким же жестом, каким рачительный хозяин гладит дорогую породистую собаку. О да, малютка Элоиза случайно оказалась бесценным подарком судьбы, способным принести Андреа невиданное могущество.

— Помнишь, дорогая, — покровительственно начала повелительница, намеренно придавая своему вкрадчивому голосу мелодичность тростниковой флейты, — пару месяцев назад ты начинала рассказывать мне сказку о «Божьем Завете»? (При слове «божьем» на холеном лице стригойки появилась гримаса отвращения.) Не могла бы ты продолжить свое повествование?

— Сейчас? — удивилась Элоиза, ластясь к повелительнице.

Андреа мрачно кивнула:

— Именно сейчас! Несмотря на все наши значительные успехи, мы уже целых полгода топчемся на месте. Проклятые священники вкупе со своими фанатиками-защитниками стоически терпят холод и голод, но не сдаются, истребляя слишком много моих солдат. А я просто обязана заполучить их проклятый Ватикан! До тех пор пока я не разграблю скрываемые в нем сокровища и не сровняю его с землей, я не обрету счастья и покоя. Он словно бельмо на глазу, словно застрявшая в горле кость мешает воцарению нашей власти. Он хранит тайну бесследно исчезнувшего Грааля и препятствует приходу демона Себастиана! А потому, дорогая, рассказывай свою сказку! — Ладонь стригойки требовательно надавила на голову Элоизы, и, подчинившись приказу своей госпожи, девушка заговорила:

— Многие сотни лет назад в одном еврейском городе, называемом Назарет, жила странная семья. Старшего сына этого семейства звали Иешуа, и поговаривали, будто его мать, Мария, родила сего первенца уже будучи замужем, но продолжая оставаться девственницей. И якобы отцом мальчика стал отнюдь не ее простофиля-супруг — плотник Иосиф, а некий Святой Дух, снизошедший с небес к смиренной Марии и одаривший ее непорочно зачатым младенцем. Не станем рассуждать, оставалась ли она невинной до конца своих дней или стала Иосифу настоящей супругой, тем не менее в семье росли еще несколько детей, в том числе сыновья Иаков, Симеон, Юда и Иосия. Последний из четырех мальчиков всегда был любимым братом Иешуа и неизменным участником всех детских забав будущего Спасителя. Иешуа, по достижении возраста тридцати трех лет обретший имя Иисус, до конца своих земных дней поддерживал дружбу с Иосией и незадолго до казни на кресте Голгофы вручил тому бесценный дар, состоящий из трех предметов. Первый оказался молитвой, собственноручно написанной Спасителем и способной призывать архангелов. Второй получил название «Бич Божий», а третий и вовсе хранился в величайшей тайне. Считается, будто три оных предмета, образующих «Божий Завет», способны даровать своему владельцу власть, равной которой нет ни у кого на земле. Иосия благоговейно принял дары брата и надежно спрятал их от чужих глаз. Минуло немало лет. Потомки Иосии, ставшие Хранителями «Божьего Завета», исправно выполняли доверенную им миссию. За «Божьим Заветом» охотились как церковники, так и стригои, но никто из них так и не сумел завладеть ни одной из трех реликвий. Сам же род Иосии подвергался нападкам и гонениям, ибо сначала его потомки учредили орден рыцарей-тамплиеров, а потом, под влиянием примкнувших к ним последних выживших катаров, создали новое ответвление религии — протестантство, отрицающее необходимость святых реликвий и церковных служб. Протестанты утверждали: дескать, для общения с Иисусом людям совершенно не нужны священники и храмы — молитву можно творить везде, даже под открытым небом, и Спаситель непременно тебя услышит. Именно поэтому христианская церковь так возненавидела протестантов. В Венгрии протестантство распространилось необычайно широко, а его главой являлось легендарное семейство Бафора — прямые наследники Иосии и хранители «Божьего Завета». В 1560 году в семье Бафора родилась долгожданная дочь — Эржебет, — тут Элоиза скромно потупила ресницы, — моя старшая сестра…

Губы сосредоточенно внимавшей ее рассказу Андреа растянулись в нехорошей ухмылке:

— Я никогда не сомневалась в том, что все самое значимое и судьбоносное в этом мире вершат только женщины, пока мужчины тешат свои амбиции, отвлекаются на распри, играют в войну и усиленно участвуют в процессе размножения. Продолжай же свое в высшей степени занимательное повествование, дитя мое, и ничего не бойся! Мое благорасположение к тебе остается неизменным.

Вдохновленная столь мягким ободрением, Элоиза перевела дух и продолжила:

— Поскольку роль Хранительницы «Божьего Завета» изначально предназначалась именно Эржебет, намного превосходившей всех умом и красотой, то меня не слишком-то посвящали в семейные секреты. Вскоре все изменилось не в нашу пользу, а наши враги и вовсе взяли верх над родом Бафора. Меня насильно выдали замуж за одного румынского вельможу, приближенного военачальника самого господаря Дракулы. Там меня обратили в стригойку, а мою несчастную сестру долго мучили и пытали, требуя предать веру в Иисуса и дары Иосии. Но Эржебет не сдавалась. Тогда упрямицу тоже сделали стригойкой, но и после этого ее принципы остались неизменными. На госпожу Бафора натравили инквизицию, осудившую ее на вечное заточение в подвале собственного замка Чейт, где она, несомненно, томится и по сей день. Но еще до того, как стать вампиром, Эржебет родила пятерых детей. До меня доходили слухи, якобы младший ее отпрыск, сын Павел, сумел перебраться в Польшу, унося с собой часть «Божьего Завета». Там он сменил фамилию и стал верным служителем католической церкви, впрочем благоразумно не открывая оной ни своего истинного имени, ни предназначения. Еще поговаривают, будто часть «Завета», а именно копию свитка с призывающей архангелов молитвой (выполненную итальянским монахом фра Винченце), он спрятал в одном из костелов Кракова…

Андреа вздрогнула всем телом, схватила Элоизу за плечи и вперила в нее горящий радостью взгляд:

— Замечательная новость! Не думала я, что часть «Завета» так просто добыть! Кто из наших особенно верных и проверенных слуг находится сейчас в Кракове?

— Шевалье Тристан де Вильфор! — едва слышно шепнула Элоиза, заливаясь жгучим румянцем. Очевидно, произнесенное ею мужское имя, благородное и благозвучное, но, увы, ничего не сказавшее Андреа, значило для наследницы проклятого рода слишком много.

— Замечательно! — довольно повторила ее госпожа. — Пошлите ему сообщение. Пусть шевалье де Вильфор немедленно приступает к поискам копии части «Завета», а затем прибудет сюда сам, дабы сообщить мне о результатах своих изысканий.

Элоиза немедленно отправилась исполнять данное ей поручение, оставив свою госпожу наедине с ее темными мыслями. Но, хотя замыслы Андреа, бесспорно, являлись темными и по смыслу, и по сути, следует упомянуть о том, что теперь будущее Детей Тьмы уже не казалось ей столь печальным и проблематичным, как каких-то полчаса назад, до рассказа Элоизы. Посетившая стригойку идея оказалась воистину гениальной. Она уже заполучила в свои загребущие руки опальную Дочь Господню — Селестину, правда пребывающую ныне в весьма плачевном состоянии. Заклятая врагиня, извлеченная по воле Андреа из недр своего каменного гроба, неустойчиво балансировала на зыбкой грани между жизнью и смертью, то впадая в чудовищные приступы загадочной болезни, а то снова на краткие мгновения возвращаясь в адекватное состояние. В первый раз проследив за терзающим Селестину приступом, абсолютно разрушившим ее плотскую оболочку, стригойка пришла в неописуемый ужас. По окончании приступа от тела рыжеволосой экзорцистки осталась лишь жалкая кучка пепла, тут же начавшая регенерацию, окончившуюся полным восстановлением ее физического облика. Правда, при этом Андреа сильно сомневалась в том, подверглась ли столь же целостному воскрешению и душа девушки. И все равно повелительница была изрядно напугана потрясающими способностями Селестины, ведь ни один, даже самый сильный, стригой никогда не оказывался способен на нечто подобное. Но, увы, остальные ее планы потерпели сокрушительный провал. Она уже неоднократно пыталась допросить свою узницу, чтобы узнать участь пропавшего Грааля, но девушка так и не произнесла ни единого внятного слова, пока не раскрыв местоположение Божьей Чаши. Итак, Грааль оставался недосягаем. Но внезапно Андреа посетила другая блестящая идея, реализация коей обещала дать ей все: власть, славу, силу. Стригойка возмечтала раздобыть артефакты из «Божьего Завета», те, за которыми на протяжении многих веков охотились и ее родичи, и представители официальной церкви. Что же касается запутанной легенды о потомках Иосии и несговорчивой полукровке, томящейся в замке Чейт, то эти факты не волновали Андреа ничуть. Пусть человеческий Бог сам разбирается со своими детьми, их горести ее не касаются. Повелительницу нисколько не удивила разобщенность, царящая в вопросах веры, ибо наибольшая неразбериха всегда наблюдается на тех кухнях, где готовят не телесную, а плотскую пищу. Что же касается насильно обращенной госпожи Бафора, из Хранительницы «Божьего Завета» подневольно переквалифицированной в ее подданную, то — в этот момент своих мысленных рассуждений Андреа презрительно рассмеялась, — у каждого из нас свои тараканы в голове. Просто кто-то их контролирует и дрессирует, а кого-то — они…»

Окончательно успокоенная и умиротворенная, Андреа выпила очередной бокал свежей крови — конечно же ее самой любимой, редкой, четвертой группы и включила музыкальный центр, остановив свой выбор ценителя на симфонии так боготворимого ею Антонио Вивальди. Право же, пусть люди в основной своей массе и являются вульгарными, низменными созданиями, они тоже сумели создать нечто прекрасное, как то: музыка, живопись и фильмы ужасов! На такой оптимистичной ноте Андреа погрузилась в транс, расслабившись под проникновенные звуки волшебной мелодии. О нет, она ничуть не злоупотребляет жестокостью, совсем несвойственной ее эстетичной натуре. Она просто доводит все жизненные процессы до своего логического завершения. К тому же следует признать: конец такого дурацкого мира, как этот, должен быть исключительно веселым!

Глава 3

Вполголоса выругавшись, Конрад наклонился и ощупал свою правую щиколотку. Вроде бы обошлось без травмы, даже растяжения нет, просто ушиб. Он тяжело оперся на плечо своего спутника, предоставляя кратковременный отдых пострадавшей ноге и мысленно проклиная всех злокозненных стригоев вместе с их изощренными выдумками. Нет, ну надо же чего удумали, твари поганые, — выбрали, называется, место! Хотя окажись он на их месте… Конрад обвел критическим взглядом расстилающиеся перед ним развалины, живописно припорошенные свежевыпавшим снегом, и одобрительно кивнул, отдавая должное извращенной фантазии проклятых кровопийц. И в самом деле, лучшего места не найдешь во всей Италии. Ну в смысле не самого красивого, а более подходящего для захоронения столь ценного груза! Груза? От неодушевленного названия «груз» его сердце в очередной раз окатила горячечная волна скорби и тоски. Груз, разве она — всего лишь груз? И тут вервольфу стало до жути горько и тошно, потому что это чудовищное открытие до сих пор не укладывалось у него в голове. Он банально отказывался поверить в то, что оным ценным грузом, заживо упрятанным в недра глухого каменного гроба, была она, девушка его мечты! Его Селестина!

Порой ничто так не усложняет нашу жизнь, как самые простые и избитые истины. Суть этой фразы Конрад фон Майер постиг не из книг, а опытным путем, попутно набив немало шишек и наставив кучу синяков. Причем ладно бы кому-то другому, так нет же — самому себе. А что тут поделаешь, если он, умный, сильный, красивый и независимый (ну в общем именно такой, каковыми мужчины кажутся сами себе), вдруг страстно влюбился в несносную воспитанницу католического монастыря, начисто проигнорировавшую его искреннее чувство. Он даже предложил ей свое сердце и лапу, тьфу ты — руку, конечно, но в ответ рыжая упрямица просто ушла из дома, демонстративно разбросав по квартире вещи оборотня и нахально запинав под шкаф его лучшую фотографию. Ушла, и как под воду канула… И вот уже долгих три года от Селестины не приходило никаких известий. Сначала Конрад бездельничал, обижался и выдерживал характер, исподволь ожидая, что она непременно позвонит завтра или, что еще вероятнее, рано поутру перешагнет порог квартиры и истомлено упадет в его широко распахнутые объятия. Но время шло, а Селестина не появлялась. Вервольф жутко исхудал по причине все возрастающего нервного напряжения и из-за хронического отсутствия аппетита. Его скулы заострились до такой степени, что того и гляди грозились прорвать бледную, холодную от анемии кожу. Бывший тамплиер стал задерганным и вспыльчивым, плохо спал, а шутки воспринимал и того хуже, а вернее вообще никак. Он сделался суеверным до неприличия, а вдобавок приобрел дурацкую привычку постоянно оглядываться через плечо, при этом сам отлично понимая, насколько смешон боец, вздрагивающий от любого шороха и сторонящийся собственной тени. А что тут поделаешь, если даже в вое ветра ему чудился ее мелодичный голос, ветки деревьев напоминали ее гибкие руки и в полумраке ночи ему постоянно являлось смутное очертание прекрасной девичьей фигуры.

Неужели он начинает сходить с ума? Но сильнее всего пугал Конрада ее потускневший серебряный крест, по забывчивости оставленный экзорцисткой в его спальне. Рыцарь фон Майер успел повидать в жизни всякое (в основном плохое) и посему никогда не верил в приметы, но… Ну не может же крест эрайи — воина Господнего и ангела смерти — потускнеть сам по себе, без повода, буквально ни с того ни с сего! Ведь его-то собственный крест сиял по-прежнему ярко! И не зная, что и думать, Конрад испуганно метался по городу, силясь обнаружить хотя бы один крохотный, малозначительный намек на присутствие Селестины. Он верил в возможность их новой встречи, хотя эта вера становилась все слабее, все призрачнее… Собрав воедино жалкие остатки надежды, подпитываемые страстной любовью, вервольф тщательно исследовал жалкие крупицы доступной ему информации, связанной с исчезновением Селестины. Любовь — бич для человеческой души. Наносимые ею раны никогда не затягиваются полностью, и даже если ты изо всех сил пытаешься забыть своего потерянного любимого, то никогда не сможешь этого сделать. Конрад выискивал хотя бы запах духов Селестины, отзвук голоса, след ее легкой ноги, отпечатавшийся на мостовой, но, к сожалению, все его усилия оказались тщетными, ибо такового следа никак не находилось.

Человеческий мозг устроен весьма замысловато и является тем защитным барьером, который и охраняет нас от жестоких реалий внешнего мира. Если жизнь вдруг начинает давить на нас слишком сильно, то, призвав на помощь воображение, мозг способен создать свою, искусственную версию происходящего, подав реальность в более мягкой, фантазийной, вымышленной и даже полубредовой форме. Вера, надежда и любовь — вот те главнейшие ценности, которые помогают нам смириться с неприглядной серой реальностью, делая ее относительно пригодной для обитания человека. Вера, надежда и любовь — три путеводные звезды, указующие нам дорогу к нашей судьбе и призывно влекущие нас за собой. И страшно, если наша любовь умирает, вера иссякает, а надежда угасает. Ведь ради чего мы тогда продолжаем жить?

Еще никто и никогда в нашем мире не становился великим в одиночку. А если и становился, то в психиатрии это называется совсем по-другому и отлично вписывается в какой-нибудь серьезный диагноз. Памятуя об оном нехитром правиле, Конрад охотно принял участие в начавшейся войне со стригоями, которых ненавидел всем своим естеством, причем не только сознательно выступил на стороне людей, но и даже сумел создать собственный, весьма многочисленный отряд, названный им «Новые тамплиеры». Люди не догадывались об истинной сущности своего предводителя, и потому, будучи благосклонно принят папой Бонифацием, Конрад отважно ввязывался в самые опасные стычки, ища отнюдь не славы, а только информации. Он всерьез не верил в то, что, окажись Селестина живой, она уклонилась бы от участия в войне со стригоями, и в то же время, вопреки собственной логике и здравому смыслу, напрочь отказывался смириться с мыслью о ее гибели. И вот, мучимый тоской и любовью, он поставил перед собой цель непременно раскрыть загадку внезапного исчезновения своей возлюбленной, отныне ставшую единственным смыслом его существования. В процессе достижения своей цели Конрад огреб множество проблем, неприятностей и неудобств, лишь окончательно сформировавших основные качества его характера: упрямство, решительность и самоотверженность. А если принимать во внимание неудобства, то по-настоящему в нашей жизни неудобно лишь одно: выбитые зубы сломанными руками собирать. Но это же еще как исхитриться нужно, чтобы выбить зубы и сломать лапы такому сильному бойцу, как Конрад фон Майер, Господи его храни…

А ведь именно одно из таких вышеупомянутых неудобств, имеющее форму обледенелого комка глины, и подвернулось сейчас под ногу вервольфа, видимо вознамерившись затормозить его дальнейшее продвижение да пошатнуть и без того слабую веру в успех задуманной вылазки. Но Конрад только сердито скрипнул клыками и на пару минут воспользовался помощью первого из двух своих спутников, опершись на его плечо.

— Больно? — сочувственно спросил черноволосый юноша, ловкий и сильный, сумевший вовремя подхватить своего покачнувшегося командира.

— Ничего, идти смогу, — таким же шепотом ответил Конрад. — Спасибо, Кристиан.

Небо над руинами внезапно осветилось лучом прожектора, а воздух над самыми их головами вспорола длинная очередь трассирующих пуль.

— Ложись! — Конрад повалил друга на землю, прикрывая его своим телом.

— А ты не любишь надолго записываться в должники, Конрад, — насмешливо заметил второй спутник вервольфа. — Если бы не ты, то Крису бы точно уши подрезало. И стал бы он у нас эльфом!

— Надоел ты мне со своим черным юмором, Димитрий! — глухо проворчал Кристиан, придавленный могучим торсом оборотня. В голосе юноши явственно слышалось недовольство. Ну еще бы, а он-то уж размечтался, как по возвращении в лагерь будет рассказывать, что оказал услугу их непобедимому командиру. Но нет, все опять вышло наоборот! Хотелось бы ему знать, откуда у Конрада такая неповторимая реакция, скорость и гибкость, совершенно не укладывающиеся в рамки нормального восприятия. В отряде поговаривают, будто ради своих сказочных способностей Конрад продал душу дьяволу, и даже якобы он и сам является не совсем человеком, а приходится дальней родней тем самым кровососам, с которыми и воюют «Новые тамплиеры». Но вот в такие несусветные глупости Кристиан напрочь отказывался верить, потому что однажды слышал, как истово молился их командир у себя в палатке, а его знаменитый серебряный крест, который Конрад носил не снимая, неоднократно видели все в отряде… Нет, никакой Конрад не вампир, а самый настоящий правоверный католик и наипреданнейший воин божий!

— Вроде все стихло, — заметил вервольф, выводя Кристиана из задумчивого состояния и откатываясь в сторону. — Идем дальше. Нет, лучше ползем…

Несколько минут вся троица молчала, по-пластунски пробираясь между огромными валунами и обломками каменных колонн. Чернота ночного неба траурно сливалась с закопченными развалинами, придавая окружающему ландшафту оттенок сюрреализма и делая его похожим на дорогостоящую декорацию к какой-нибудь модной театральной постановке. Конечно же носящей сугубо трагический характер.

— Командир, а ты точно уверен, что они закопали ее именно здесь? — осторожно спросил коренастый Димитрий, обладатель крепких нервов и оригинального чувства юмора. — А то мы еще ни разу не забирались так глубоко на территорию стригоев. Как бы с нами чего нехорошего не вышло, похлеще купирования ушей…

— Не уверен, — раздраженно огрызнулся Конрад, недовольный репликой товарища, вновь разбередившей его сердечную рану. — Совсем не уверен. Тот кровосос, который под пытками сболтнул, будто он участвовал в казни Селестины, был уже почти дохлым, когда наши разведчики притащили его ко мне… — Вервольф раздосадованно щелкнул пальцами. — Эх, перестарались наши парни!.. Поэтому его слова стоят не много, но другого выхода я не вижу. Я обязан найти это проклятое место! А там я либо удостоверюсь в том, что ее нет в гробу, либо… — тут он осекся, вздохнул и продолжил хриплым от сдерживаемых рыданий голосом, — найду ее останки и похороню их по-христиански…

— Ну, тогда с богом! — подытожил Димитрий, скребя локтями по плоской каменной плите. — Веди нас, командир, мы с тобой.

В древних летописях говорится, будто в 753 году до н. э. близнецы Ромул и Рем, решившие основать град-крепость на берегу реки Тибр, задали богам вопрос о том, кто же из них станет первым правителем молодого города. Рем поднялся на холм Авентин, а Ромул — на Палатин, и принялись они оба ждать знамения. Шесть грифов взлетели с холма Авентин, и двенадцать — с Палатина. И тогда братья принялись строить город, но едва они заложили первый камень, как завистливый Рем напал на Ромула, но сам погиб в той схватке, пав от руки брата. Так Ромул стал первым правителем будущей прекрасной столицы, названной в честь его погибшего брата. Во всяком случае, так гласит история. Возможно, все это и не совсем правда, но так или иначе, а первое римское поселение возникло на Палатине, у основания которого располагаются руины знаменитого Форума. А еще раньше, задолго до прихода Ромула и Рема, на месте Рима находилось мрачноватое, но величественное кладбище, возведенное загадочным народом, который одни исследователи именуют «этрусками», а другие — «тирреноями». Неважно, как на самом деле называли первых обитателей Италийской долины, но гораздо значимее то, что после себя этруски оставили великое множество огромных каменных саркофагов, глубоко вкопанных в недра Палатинского холма. А выражаясь яснее, они предоставили своим потомкам этакий готовый лабиринт, призванный надежно оберегать доверенный ему груз, ведь попробуй-ка найди одну беспомощную девушку, упрятанную под неподъемную крышку некоего конкретного гранитного гроба, внешне ничем не отличающегося от нескольких сотен еще таких же. И не обольщайся заранее, да учти: если ты не знаешь, в какой точно гроб была положена пленная экзорцистка, то можешь посвятить ее поискам всю свою жизнь, но и тогда навряд ли найдешь! И в самом деле, как ни крути, как ни проклинай теперь хитроумных стригоев, а лучшего места, чтобы навечно похоронить Селестину, хоть обыщись — не найдешь во всей Италии…

Почти насмерть замученный разведчиками стригой, благополучно испустивший дух на руках Конрада, поведал ему слишком мало, указав лишь весьма приблизительные координаты того саркофага, в котором погребли опальную Дочь Господню. Одному только Господу известно, стоило ли вообще принимать на веру слова поганого кровососа, произнесенные под действием чудовищных пыток. Но тем не менее оное признание стало единственной крохотной зацепкой, найденной вервольфом за три года бесплодных поисков, и первым долгожданным лучиком надежды, забрезжившим в его исстрадавшемся сердце. Будучи предельно откровенным с самим собой, оборотень изрядно сомневался в искренности и честности покойного стригоя, а затеянная им вылазка стала бредом и авантюрой чистейшей воды, но ничего иного ему не оставалось… И вот как раз поэтому и полз сейчас Конрад по склону Палатинского холма, замерзая в снегу, обдирая колени о студеную землю и ежеминутно рискуя попасть в руки стригойского патруля. Фон Майер прекрасно понимал, что все самые сумасбродные приключения, все наиболее судьбоносные открытия и находки начинаются не со слов: «Я достигну, мне повезет!», а с фразы: «Ну и черт с тобой, давай попробуем…»

Старательно отсчитывая покосившиеся кресты и стараясь не сбиться, Конрад продвигался к центру древнего могильника, на котором в разные века хоронили и христиан, и язычников, и вообще невесть кого еще. А какая в сущности разница, где и кого закапывать, если перед смертью все равны!

«Краткость жизни — сестра таланта! — навязчиво вертелось в голове вервольфа. — Возможно, поэтому самые лучшие из нас и умирают молодыми, в расцвете лет. Взять хотя бы Моцарта, Есенина, Тутанхамона, Ван Гога…»

— Конрад, хорош из себя камикадзе строить! Торопятся только голые в термы.[11] — Сердитый шепот Димитрия отвлек вервольфа от философски-заупокойных размышлений, возвращая обратно на стылую кладбищенскую землю. — Притормози и глянь, что это за мираж туг появился, вон там впереди?..

Конрад приподнялся на одно колено и, прищурив для надежности глаза, старательно вгляделся в густое облако тумана, концентрирующееся в глубине погоста. Что за чертовщина? Оборотень был готов поклясться, что еще мгновение назад здесь не наблюдалось ничего подобного. Так откуда же взялся этот туман?

Сегодняшняя ночь выдалась на удивление ясной и звездной, а поэтому совершенно не подходящей для столь отчаянной вылазки. Бледная луна величественно выплыла из рваной паутины облаков, заливая весь некрополь своим голубоватым мрачно-торжественным светом. Отбрасываемые надгробиями тени, гротескно искаженные наростами из облепивших камень льда и снега, дробились на множество причудливых фигур, складывающихся то в абрис неведомого чудовища, а то в угловатый силуэт готического храма. Чутко улавливающему все мистическое, но притом не ведающему страха оборотню и то стало жутковато, а чего уж говорить о его насмерть перепуганных товарищах, дружной скороговоркой бубнящих отводящую нечисть молитву. Впрочем, последнее уж точно оказалось лишним, ибо, почувствовав необычную энергетику, разлившуюся сейчас над ночным кладбищем, стригойские патрули резко сменили свой привычный маршрут, интуитивно предпочтя обойти стороной оное неспокойное место. «От греха подальше!» — добавляют в таких случаях люди, предпочитая не лезть на рожон и не рисковать попусту. Сохрани Конрад способность мыслить объективно, он бы тоже немедленно ретировался из сего могильника, предпочтя не связываться с потусторонними силами и понапрасну не испытывать привередливую удачу. Да куда, спрашивается, прикажешь деваться влюбленному безумцу, ощущающему, что нынешние его поступки направляют не разум и сердце, а сама судьба — любительница проверить нашу отвагу и преданность любимым. Властно удерживаемый незримой силой, как магнитом притягивающей его к центру кладбища, Конрад все шагал и шагал вперед, решив довериться своей судьбе. А чего тут еще сделаешь? Видимо, придется ему просто молиться, всецело положившись на божью помощь! Другого не дано, ибо судьба не человек, с ней не поспоришь…

Но тем не менее факт оставался фактом: в центре кладбища действительно возникло нечто странное, смахивающее то ли на пустынный мираж, то ли на облако белесого тумана. Привыкший доверять своему чутью, Конрад выпрямился и беззаботно пошел вперед, ведомый интуицией, четко подсказавшей: «В этом тумане не кроется ничего опасного, не дрейфь, вервольф, сеанс одновременной игры в ящик опять откладывается на неопределенное время».

Отлично развитый инстинкт не подвел оборотня и на сей раз. Облако, на первый взгляд кажущееся совершенно непроницаемым, вдруг легко расступилось под нажимом его тела, пропуская Конрада на маленькую площадку между надгробиями, освещенную пламенем уютного костерка. Вокруг огня вольготно расселись три мужские фигуры, закутанные в белые маскировочные плащи.

— Наши? — изумился наивный Кристиан. — Но как они сюда попали? В белых комбинезонах у нас только разведчики ходят… — Но в этот момент один из незнакомцев зевнул и заспанно потянулся, распахивая свой плащ, оказавшийся вовсе не одеждой, а парой мощных, щедро оперенных крыльев!

— Ик. — Кристиан судорожно дернул кадыком и сделал опасливый шаг назад. — Это кто еще такие?

— Архангелы! — со странной смесью неприязни и симпатии пояснил Конрад.

— Русские, — не поверил Кристиан, — из Архангельска?

— Да нет, настоящие слуги господни! Собственной персоной — так сказать, во плоти. Прошу любить и жаловать.

— Кто-о-о? — недоверчиво протянул совершенно обалдевший парень. — Ну и шуточки у тебя, командир…

— Я не шучу, — словно стараясь придать нужный вес своим парадоксальным словам, вервольф выразительно пошевелил бровями. — Они и в самом деле архангелы! Ну сам знаешь — вредные такие парни с крыльями, умеющие летать…

— Кусаются? — побледнел Кристиан.

— Нет, — густо хохотнул Димитрий, — они безвредные. Кровь пить, на это у нас, к счастью, лишь стригои и комары горазды.

— Хочу тебя разочаровать, ты сильно ошибаешься, а данная троица намного хуже любого выводка вампиров, — чуть слышно бормотнул вервольф. — Ибо они запросто способны устроить сдвиг по фазе кому угодно…

— Конрад, дружище, сколько лет, сколько зим! — радостно возопил один из архангелов, блондин в модной джинсе. — Жив еще, значит, волчара блохастый!

— Присаживайся к нашему костру, — любезно пригласил другой небожитель, вежливый, с каштановыми локонами до плеч. — И правда, давно мы не виделись. — Он жестом фокусника извлек из воздуха несколько банок пива «Бавария», весьма уважаемого вервольфом, и наделил жестяными, многообещающе булькающими емкостями всех гостей.

— Bay! — Кристиан недоверчиво вертел в пальцах доставшуюся ему банку, мысленно вспоминая вкус любимого напитка, ставшего сейчас чрезвычайной редкостью. — Настоящее?

— Дрянь не пьем! — высокомерно отрезал блондин.

— У каждого настоящего мужчины должны быть сухие ноги, горячее сердце и холодное пиво, — подмигнул каштановокудрый. — Хотя избыток… э-э-э… — архангел замялся, подбирая словечко поприличнее, — скажем так, мужественного пыла нашего друга Конрада привел к весьма печальным последствиям. И ладно бы лишь для него одного…

— Ну и натворил же он дел, жаль, что не сдох, паскудник! — откровенно бравируя своей беспардонностью, забористо добавил третий архангел, мрачный и черноволосый.

— Видимо, я и правда чем-то заслужил ваше пристальное внимание. — Конрад протянул к огню замерзшие пальцы и коротко представил архангелов своим друзьям. — Вон тот белокурый шалопай — Уриэль, добродушный философ рядом с ним — Гавриил, а старый ворчун — доходяга Самуил!

— Хам, причем беспросветный и неисправимый! — чуть повеселев, Самуил крепко пожал руку оборотня, благодаря его за столь оригинальную характеристику, похоже пришедшуюся ему по душе. — Связавшись с тобой, никогда не бываешь уверен точно: то ли нужно спасать твою злополучную задницу, то ли правильнее будет ее надрать…

— За что? — обиделся Кристиан, весьма трепетно относившийся к положительной репутации своего командира. — Да если бы вы только знали, какой он герой! Подвиги Конрада вошли в историю нашего мира!

Тут вервольф скептично усмехнулся, потому что лучше других понимал истинную подоплеку своих геройств, но предпочел помолчать. Он подозревал, что разговор с архангелами не ограничится одними лишь безобидными шуточками, а станет серьезным испытанием для его совести и чувства долга перед Селестиной. Ну ведь не пиво же пить заявились сюда крылатые божьи воины, на самом-то деле? А поэтому, заинтригованный донельзя, он решил изобразить из себя этакого застенчивого праведника, отлично зная, что именно скромность заставляет нас уважать других, внимательно их слушать и не перебивать, особенно в тот момент, когда они хватят конкретно тебя…

Но, увы, пускать пыль в глаза проницательным архангелам оказалось отнюдь не легким занятием даже для столь опытного притворщика, как Конрад.

— Ага, герой — хрен горой! — с похабной издевкой в голосе уточнил Уриэль. — Да ты хоть сам-то осознаешь, что натворил?

— Бес попутал, — виновато пробубнил оборотень, отводя взгляд и смущенно пиная мерзлую землю носком своего тяжелого ботинка, — вот и вляпался я в историю!

— Надо же, он еще и мальчика-одуванчика из себя корчит! — возмущенно процедил Самуил. — Неслыханная наглость…

— Кто же виноват в том, что, кроме истории, вы ничего толком делать не умеете? — почти риторически вопросил уравновешенный Гавриил.

— Бог! — дерзко парировал находчивый Кристиан, мало что понимающий в оном загадочном разговоре, но твердо держащийся стороны своего командира.

Архангел скептично дернул плечом.

— Лазая по деревьям, обезьяны мечтали стать ангелами и парить в небе, — густо хохотнул чернявый Самуил, — но эволюция заставила их спуститься на землю и превратиться в людей! Хотя, видит бог, Конрад еще не самый гадкий образчик вашей греховной породы…

— Командир — мужик хороший, а что плохого можно найти в хорошем человеке? — несговорчиво нахохлился спорщик Кристиан.

— Хорошего человека не могут испортить ни власть, ни слава, ни деньги, — примирительно улыбнулся Гавриил. — Потому как если ты являешься по-настоящему хорошим человеком, то у тебя никогда не будет ни первого, ни второго, ни третьего! — Он заговорщицки подмигнул вервольфу. — И наш друг Конрад — отличный тому пример…

Но фон Майер лишь наплевательски отмахнулся рукой:

— Не критично! Деньги дело наживное, от власти одни проблемы, а слава и вовсе преходяща…

— Ну ладно, назови мне тогда хотя бы одну истинную ценность, еще не изжитую в вашем несчастном, залитом кровью мире? — заинтересованно прищурился Гавриил.

— Любовь! — весомо бросил Конрад, внимательно наблюдая за непредсказуемой реакцией архангела.

Кристиан протестующе поморщился, ибо, как и все прочие мальчишки его возраста, превыше всего на свете ценил именно эти, только что отвергнутые его командиром блага: богатство, славу и авторитет.

— Женщины… — протяжно вздохнул Самуил, умудрившись вложить в это короткое слово целую гамму противоречивых эмоций и чувств. — От них все наши беды! Женщина — это рай для глаз мужчины, ад для его ума и чистилище для карманов…

— Мудро сказано! — согласно кивнул Гавриил.

— Ой, — смешливо всплеснул ладонями Уриэль. — Братья, а вы помните, как появилась первая женщина? Адам жаловался Господу: «Отче, я же просил жену из серебра!» А Господь ему ответил: «Так се ребро и есмь!»

Архангелы дружно заржали, но Конрада весьма покоробили их фривольные байки, касающиеся женского пола. Да и кому, спрашивается, понравится, если некие не очень тактичные балагуры начинают сыпать соль тебе на раны и высмеивать твою самую сокровенную мечту?

— Уроды! — мрачно констатировал вервольф. — Женоненавистники хреновы.

— Зато мы душевно богаты! — Уриэль специально поддразнивал влюбленного оборотня, выводя того из себя. Впрочем, когда самому похвастаться нечем, то самое время начинать охаивать других…

— Уроды! — повторно припечатал не на шутку разозлившийся Конрад. — Духовно вы бедные, да к тому же еще и душевнобольные.

Архангелы рассерженно насупились.

— Ну и пожалуйста, сам тогда рви когти и спасай свою Селестину, если уж ты такой вредный! — склочно фыркнул вспыльчивый Уриэль. — Вы с ней сами на пару эту кашу заварили, сами ее и расхле… — но закончить он не успел, потому что, проникшись смыслом произнесенной архангелом фразы, фон Майер молнией взвился со своего места и требовательно схватил за грудки совершенно оторопевшего от подобной прыти блондинчика.

— Где она, что с ней, колись немедленно, канарейка-переросток, а иначе я тебе все перья повыдергиваю! — сиплым от волнения голосом потребовал Конрад, бесцеремонно тряся обомлевшего от неожиданности архангела, вялой тряпочкой болтающегося в мощных руках вервольфа. — Ну?.. — он угрожающе нахмурил брови.

— Эй, полегче на поворотах! — с негодованием крякнул дюжий Самуил, извлекая младшенького из цепких лап оборотня. — Охолони, брат!

— Да какой он нам брат?! — протестующе заголосил освобожденный Уриэль, сердито опускаясь на карачки, ползая по земле и подбирая испачканные грязью оторванные пуговицы, прежде украшавшие его щегольскую курточку. — В гробу я таких братьев видал…

— Не надо затевать свары, ибо все люди братья! — пафосно процитировал умник Гавриил.

— Это кто же такое придумал? — скептично прищурился оборотень, никогда полностью не доверявший крылатым воинам, честно говоря всегда бывшим себе на уме. — Один из вашей шайки-лейки, поди?

— Не-а, Каин и Авель, — злорадно хмыкнул Самуил. — Те еще оказались тихони…

Кристиан прикусил губу, силясь не рассмеяться, Димитрий придушенно кашлянул.

— Значит, так, все успокоились и быстренько заткнулись, — пресекая возникшую разборку, приказным тоном потребовал Гавриил. — Никакие мы не женоненавистники, просто нам особо не за что баб любить. Особенно грешных дев, глупо проморгавших Божью защиту. — Он выразительно пошевелил бровями, намекая на известно кого. — Но мы не какие-нибудь жестокосердные злодеи, а поэтому решили вам все-таки помочь, конечно же в меру своих скромных сил и возможностей… Для начала информацией.

— Не тяни! — умоляющим тоном попросил вервольф, ощущающий себя совершенно вымотанным как физически, так и морально. — Короче, умник…

— Короче так короче, — иронично пожал плечами архангел. — Только учти, если что — ты сам напросился… Я тебе не ребе,[12] отрежу это самое не по Торе,[13] а как сумею…

— Еще короче! — сквозь сжатые зубы властно рыкнул теряющий терпение оборотень.

— Ангелы, сопровождавшие Дочь Господню во время ее поездки в Венецию, находятся сейчас в плену у стригоев. А Селестина… — Гавриил мрачно свел на переносице свои красивые брови, — в общем, она там же, но…

— Она жива! — шумно выдохнул Конрад и уткнулся лицом в ладони. Его плечи подозрительно затряслись.

— Жива? — возмущенно хмыкнул Уриэль. — Ты еще сомневался, жива ли она?! Да в них с Оливией не из ружья стрелять нужно, их динамитом надо глушить, как акул, чтобы уж наверняка.

— Ури, заткнись, — тихонько посоветовал Гавриил, — хоть Оливию-то всуе не поминай.

— У тебя все нормально? — Самуил, обычно придерживающийся имиджа заматерелого, непоколебимого вояки, сочувственно опустил на плечо оборотня свою широкую, будто лопата, ладонь.

— Да. — Конрад поднял голову, его глаза сияли от счастья. — Господи, она — жива! Спасибо тебе, Господи!

— Ну, — задумчиво почесал переносицу Гавриил, — я бы на твоем месте не торопился радоваться сему весьма неоднозначному факту.

— Почему? — искренне удивился вервольф. — Ой, что-то ты темнишь…

— Это не я, — архангел растерянно развел руками, — это она…

— Селестина? — не понял Конрад. — Темнит?

Крылатая братва ответила ему синхронными, исчерпывающими в своей лаконичности кивками.

На бледном лице вервольфа отразилась высшая степень недоумения.

Кроме прочих архитектурных изысков, аристократичное палаццо Фарнезина, самовольно занятое Андреа дель-Васто, обладало глубокими и впечатляюще обширными подвалами, ныне удачно переоборудованными в казематы, предназначенные для содержания самых опасных и ценных пленников. И надобно упомянуть, что на сей раз стригоям действительно попались весьма специфические, совершенно неординарные узники, охранявшиеся ими с особой строгостью и бдительностью.

Слабая электрическая лампочка неровно освещала простой пластиковый стол, за которым сидели два стригоя. Их ничем не примечательные, невыразительные и какие-то помятые лица, а также несколько захватанных стаканов, обильно уляпанных потеками засохшей крови, красноречиво свидетельствовали о том, что вахта затянулась, а усталые караульные давно уже нуждаются в смене. Первый стригой, пожилой и полный, пессимистично почесал в затылке и, будто объявляя капитуляцию, с сожалением бросил на стол веер донельзя засаленных карт.

— Эхма, и не везет же мне сегодня! — обиженно проворчал он. — Третий раз подряд масть не идет.

— Так, чего у тебя набралось? — Второй охранник, курносый парень с типично деревенской внешностью, заинтересованно уставился в открытый расклад противника. — Шестерка, десятка, валет… Значит, выигрыш мой! — И он небрежным жестом сгреб со столешницы пачку долговых расписок. — Получается, друг мой Евстасио, что после следующей охоты ты должен отдать мне двух девиц и одного мальчишку! И учти — не тощего и не больного глистами!

— Так их ведь сначала еще поймать нужно… — печально протянул незадачливый Евстасио, похоже столь же неумелый охотник на людей, как и игрок в покер. Притом он не уточнил, о ком именно говорит: о глистах или потенциальных жертвах. — Ох, сдается мне, ты изрядно жульничал, Марко. Чтоб тебе на Санта-Скала[14] ноги переломать!

— Ничего, не надорвешься, — самодовольно усмехнулся Марко, — добудешь людей. Вот сменят нас и можно на передовую попроситься…

— Еще чего, — искренне возмутился проигравший вампир. — Я тебе не дурак, под освященные пули лезть, да и выспаться для начала не мешало бы…

— Это да, дельное предложение, — согласно поддакнул Марко. — Меня когда на тутошнее дежурство назначили, так я надеялся — может, здесь тишь и гладь царят, словно в родном гробу, а здесь эко что творится… — И он раздраженно мотнул патлатой головой, указывая в направлении темного коридора, начинающегося сразу же за столом караульных. Евстасио хмуро кивнул, и в тот же миг, наглядно иллюстрируя жалобы стригоев, со стороны охраняемого ими каземата послышался громкий, сочный, лишь чуть-чуть приглушаемый толстыми стенами мужской голос, напевающий что-то непростительно дерзкое.

— Опять неугомонный ангел завелся на всю катушку! — злобно констатировал первый стригой. — У-у-у, гад светлый, патефон пернатый!

— Выше бери, всем гадам гад! — с энтузиазмом подхватил Марко, высказывая давно наболевшую мысль. — Так бы и прибил мерзавца крылатого, вот этими, своими собственными руками бы прибил! — Он угрожающе сжал кулаки.

— Нельзя! — испуганно шепнул Евстасио, предостерегающе прикладывая к губам толстый кривой палец с могильной грязью под ногтем. — Она запретила даже смотреть в его сторону, — выговаривая многозначительное «она», охранник невольно понизил голос, в котором прорезались подобострастные нотки. — А жаль!

— Еще как жаль! — в унисон поддержал Марко. — Эх…

Пару минут они с отвращением выслушивали заливистые рулады недосягаемого для их клыков певца, увлеченно горланившего шебутные частушки на божественную тему.

— Ба-а-а, — вдруг осенило сметливого Марко, — а если ему кляпом рот заткнуть?

— Пробовали уже, — без особого энтузиазма пояснил Евстасио, — так он же кусается, скотина…

Марко раздраженно передернул плечами, показывая: «А идея-то в целом была не плохая».

Но в это самое время, словно намереваясь доконать своих вымотанных бездельем тюремщиков, к мужскому баритону добавилось громогласное женское контральто, сварливо выкрикивающее набор похабных ругательств.

— Ужас! — Импульсивный Марко, словно укушенный, высоко подпрыгнул на своей табуретке. — Ну хоть бабе-то рот заткнуть пытались?

— Бесполезно, — обреченно махнул рукой Евстасио. — Зараза белобрысая вообще кляп мгновенно перегрызла и съела. Эта паскудная стерва еще покруче любого мужика будет: ростом под два метра и жрет все, что не приколочено!

Молодой стригой Марко, не имевший возможности лично лицезреть охраняемых ими узников, шокировано выкатил глаза и примолк, не находя достойного ответа.

— Вот, — умудренный солидным возрастом Евстасио пошарил в столе и вытащил нечто, при ближайшем рассмотрении оказавшееся парой русских меховых шапок-ушанок, — единственная наша защита от ангельского издевательства. — Он бросил одну шапку в руки Марко, а вторую натянул себе на голову. — Надевай, а то оглохнешь. — По отточенности движений стригоя сразу становилось понятно, что опыта в ношении толстого головного убора ему не занимать. — И создал же человеческий Бог такую дрянь несусветную — ангелов…

Стригои с пониманием переглянулись и синхронно туго затянули под подбородками завязки шапок, как выяснилось, отлично защищающих уши не только от холода, но и от куда более сурового испытания — ангельского пения!

Глава 4

вдохновенно выводил красивый сочный баритон, эхом отражаясь от каменных стен темницы и порождая разительный диссонанс с заупокойной тишиной сего страшного пустынного подвала. Единственный тоненький, как соломинка, лучик лунного света с трудом пробивался сквозь грязное, забранное железной решеткой стекло и в ужасе замирал. А затем он замертво падал в недра мрачного каземата, где бесследно тонул в слое черной сырой земли, устилающей пол этого приюта скорби и отчаяния, словно расписавшись в собственном бессилии и невозможности хоть немного порадовать несчастных узников, вынужденных проводить свои дни и ночи в столь неприглядном месте. Сама же луна и вовсе не решалась заглядывать в то крохотное оконце, прекрасно понимая, какое удручающее зрелище ожидает ее внизу, в глубине темницы. Туда не долетало веяние свежего ветерка, не запархивали легкокрылые снежинки и не просачивались капли дождя. Этой тюрьмы, расположенной под палаццо Фарнезина, проклятой и человеческим Богом и Темным Отцом стригоев, сторонились все, потому что в подобных подвалах умирают мечты и ломаются судьбы, погибает надежда, выдыхается вера и пересыхают слезы, теряют смысл самые возвышенные слова и жестокие проклятия, обесцениваются любовь, дружба и милосердие. В таких чудовищных темницах останавливается сама жизнь, ибо из этих мест не выходят никогда, в них остаются навечно…

Однако, как ни неправдоподобно прозвучит столь смелое утверждение, сильные духом и неисправимо упрямые по характеру личности способны выживать везде, повсюду, даже в столь убийственном месте. И посему вот уже довольно значительный срок, а точнее, на протяжении нескольких лет, темница палаццо Фарнезина являлась обиталищем трех весьма неординарных персон.

— Поздно ты спохватился, дятел, нас уже распяли, — назидательно проскрипел сварливый женский голос. — Впрочем, я согласна и на кнут, лишь бы пряником угостили…

— Обжора! — беззлобно усмехнулся обозванный дятлом певец, обрывая куплет на середине. — Кто о чем думает, а наша Оливия всегда об одном и том же — о жратве!

— Ангел не может думать на голодный желудок, — убежденно оповестила валькирия, — а на сытый — не хочет!

— А я верю в то, что однажды мы отсюда все-таки выйдем! — оптимистично прожурчал второй женский голосок, нежный и звонкий. — Снова увидим птичек, подманим их на свою ладонь и…

— Сожрем! — оголодало щелкнув зубами, подхватила Оливия.

— Нарвем цветов и их… — продолжила обладательница приятного голоска.

— Тоже сожрем! — предвкушающе чавкнула Оливия.

— Отыщем Селестину и…

— Сож… — привычно начала вечно голодная узница стригойского подвала, но осеклась и возмущенно взвыла во всю мощь своих отнюдь не хилых легких. — Заткнись, Ариэлла! Не поминай всуе столь памятное для всех нас имя! Я даже представить боюсь, что могли сотворить эти поганые кровососы с нашей дорогой худобиной…

Ариэлла жалобно всхлипнула и замолчала. Оливия бессильно рычала, наполняя каземат страшными звуками, казалось вырывающимися не из уст ангелицы, а из пасти дикого хищника, мечтающего добраться до своих мучителей.

— Да ладно тебе скорбеть раньше времени-то, Лив, — умиротворяюще протянул певец, — нашу Селестину так запросто к ногтю не прижмешь!

— Чтоб ты облез, Нат! — взбешенно пожелала валькирия. — Тебе голова для украшения дана или для того, чтобы изредка ею думать? Разве до тебя еще не дошло, что Селестина каким-то образом утратила Божью защиту и именно поэтому попала в лапы к стригоям? А если учесть ее упоминание о любви и какие-то намеки на вервольфа, то получается — все плохо, а мы сейчас находимся, сам видишь где…

— И где? — не понял ангел.

— В заднице! — вдруг откровенно брякнула всегда сдержанная в выражениях и благонравно воспитанная Ариэлла.

— Аллилуйя! — шокировано подтвердил Натаниэль, ошарашенный внезапно прорезавшейся грубостью своей всегда смирной подруги.

— Воистину! — мстительно хмыкнула валькирия и, возведя глаза к каменному потолку темницы, риторически вопросила: — На кого же ты покинул нас, Господи?

иронично пропел Натаниэль, еще находящий в себе мужество высмеивать то нелегкое положение, в котором оказался он сам и две его подружки.

— Он не простил, он нас покинул. И все равно, это еще не повод для богохульства! — устало вздохнула валькирия. — А хотя, — она уныло помотала мерзкими, слипшимися в сосульки патлами, некогда называвшимися ее белокурыми косами, — какая сейчас разница, наша песенка спета…

Скорее всего, ее замечание действительно находилось недалеко от истины и вполне точно обрисовывало создавшуюся ситуацию. Каземат этого подвала, расположенного под палаццо Фарнезина, представлял собой глухой каменный мешок размером четыре на четыре метра с осклизлыми, сочащимися влагой стенами. Настоящий склеп, имеющий всего лишь один выход — массивную многослойную дверь, запертую на десяток прочных замков. А три остальные стены занимали фигуры трех узников, безжалостно распятых на поверхности холодных гранитных глыб, прикованных к ним стальными цепями и к тому же для надежности еще и прибитые огромными железными гвоздями, пропущенными через их ступни и ладони. Бессмертные ангелы ежеминутно терпели чудовищную в своей бесконечности боль, не имея возможности прекратить эту изуверскую, придуманную специально для них пытку, но и не обладая способностью просто умереть. И оные муки длились уже почти три года. Оставалось лишь позавидовать их силе воли и выдержке духа, не позволившим Натаниэлю, Оливии и Ариэлле банально сойти с ума. И хоть, по меткому выражению несгибаемой валькирии, их песенка и была спета, Нат еще сохранил толику своего прежнего бесшабашного задора, дни и ночи напролет горланя развеселые частушки и доводя тем самым охраняющих их стригоев до состояния белого каления.

— Вот еще! — Ангел протестующе всплеснул невообразимо грязным крылом. — Я не собираюсь сдаваться. К тому же я сегодня в голосе, — он кашлянул, прочищая горло, и громогласно взревел новый куплет, да так, что у его подруг аж в ушах зазвенело:

Ариэлла проказливо хихикнула, отдавая должное блестящему юмору своего возлюбленного.

— Это у тебя талант прет изо всех пор, или ты над нами так изощренно издеваешься? — поморщилась Оливия. — Тоже мне садист по фамилии Шаляпин нашелся.

— Не оскорбляй моего мужчину! — тут же возмутилась Ариэлла. — У него чудесный голос!

— Дятлы не поют, — провокационно отрезала валькирия.

— А что они делают? — попалась на удочку доверчивая Ариэлла.

— Мозги долбят! — издевательски пояснила Оливия. — Поэтому тот, кто так издевается над женщинами, — не мужчина, а дятел!

— Нат — он стопроцентный мужчина, а не дятел! — обиженно надула губы влюбленная ангелица. — Я проверяла!

— Дятел! — язвительно хмыкнула Оливия. — Ишь ты, проверяла она…

— Он мужчина! Тебе не понять, ты не любила…

— Чего? — взвилась непримиримая поборница тишины. — Это я-то не любила? Хотя, да… Вернее, нет, дятлов — точно нет…

Натаниэль с улыбкой прислушивался к перебранке девушек, отлично отдавая себе отчет в том, что вот такие милые, им же самим и спровоцированные перепалки остаются единственным доступным ему развлечением, здорово скрашивающим бесконечную череду дней и ночей и даже иногда перебивающим боль от вбитых в руки и ноги гвоздей. Обе ангелицы хотя бы имели возможность наблюдать за редкими лучиками света, попадающими в узницу через окошко, но Ната лишили даже этого последнего удовольствия, ибо пресловутое окно находилось как раз над его головой. И он почти захирел от скуки, если бы не Лив и Ариэлла… О да, эти неугомонные девицы стали поистине его манной небесной, ведь ни одна женщина в мире не может принести мужчине столько блаженства, как… две!

— Корова! — тяжело дыша от гнева, беспощадно припечатала Ариэлла, пуская в ход свою тяжелую артиллерию, категорически запрещенную и обычно заканчивающую все споры двух распятых на противоположных стенах ангелиц.

Оливия сердито набычилась, показывая — крыть ей нечем…

Натаниэль снисходительно усмехнулся, прекрасно понимая, что его любимая блефует, ибо тело едва прикрытой обрывками одежды Оливии давно уже утратило добрую половину прежнего веса, лишившись своих пышных, весьма соблазнительных форм. «А жаль, очень жаль, — мысленно посетовал ангел. — Следует признать по справедливости, что излишек веса придавал Лив некую приятную пикантность, этакий особенный шарм, делающий ее абсолютно неподражаемой. О, конечно, в ней еще сохранилась прежняя изюминка — дерзость, но ведь одной изюминкой сыт не будешь…» М-да, он никогда еще не слышал о скончавшихся от голода ангелах, но иногда прекрасно понимал терзающие Оливию муки, начиная испытывать в области своего желудка некое жгучее, весьма досадное покалывание… Нат осознавал, как быстро истощаются его силы, и уже стал всерьез задумываться обо всей неблаговидности поджидающего их будущего. Да, они ничего не сказали Андреа о Святой Чаше, отданной Селестиной призраку ее матери, но черт побери (ох, прости Господь за подобное выражение), им нужно немедленно что-то придумать и выбраться из этого адова подвала. А иначе, кто его знает, чем все может закончиться!

— Я не ты, — между тем сердито объясняла Оливия, — я не могу питаться только мечтами о любви. Мне нужна реальная пища. Следи, специально для тебя произношу по слогам: пи-ща!

— Да уж, — тоненько хихикнула Ариэлла, — заметно. Ты ведь даже умудрилась прогрызть две здоровенные ямы в стене по обе стороны от своей головы!

Признавая обоснованность оного обвинения, валькирия густо покраснела.

— Вот, — менторским тоном изрек Нат, надеясь раздуть новый виток перепалки, — все элементарно. Чтобы ощутить всю полноту жизни, порой достаточно просто похудеть!

— Ничего не ощущаю, — отбивалась Оливия. — И худеть я уже не хочу. Не ела я камни специально! Я же не виновата в том, что они не выдерживают моей слюны и буквально плавятся под ее воздействием…

— Стоп! — вдруг потребовал Нат. — А ну-ка, повтори…

— Я не хочу худеть, — почти проскандировала валькирия. — Я есть хочу, жрать, питаться, лопать, хавать…

— Да нет, другое, про слюни, — нетерпеливо перебил ее ангел, — и про камни…

— Ну плавятся они под моей слюной, — наморщила лоб Оливия. — Размягчаются, будто пластилин…

«Аллилуйя! — беззвучно возопил Нат. — Ну как же мы могли забыть! Ведь если пот ангелов называют «божьей росой», то, значит, и наша слюна тоже должна обладать какой-то святой силой. А здесь все стены пропитаны черной магией… Следовательно… Господи, кажется, мы сумеем наконец-то выбраться на свободу!»

— Оливия, — вслух произнес он, громко шмыгая носом от обуревающего его избытка чувств, — ты гений, я тебя люблю!

— Висел на стенке дятел, довиселся — спятил! — гыкнула ошарашенная валькирия.

— Кого, ее? — возмутилась Ариэлла. — А как же я? Любимый, ты сошел с ума!

Но Натаниэль лишь радостно рассмеялся, отрицательно качая головой…

Андреа и Элоиза неподвижно стояли возле ортопедической кровати-трансформера, предназначенной для выхаживания тяжелобольных пациентов, и пристально рассматривали женское тело, беспомощно распростертое на простынях. Причем, если на хорошеньком личике синьорины Бафора читались лишь страх и брезгливость, то холеные черты госпожи дель-Васто отображали крайнюю степень заинтересованности и с трудом сдерживаемое восхищение, так и проступающее сквозь напускную маску холодного высокомерия. Пытаясь ничем не выдать своих подлинных эмоций, Андреа и в самом деле безмерно восторгалась невероятной живучестью этих скорченных, обугленных останков, правда сейчас весьма мало похожих на прежнюю статную рыжекудрую экзорцистку.

«У меня язык не поворачивается назвать этот закопченный остов человеческим телом, — сосредоточенно размышляла стригойка, наблюдая за медленным шевелением черной обугленной корочки, окутывающей узловатую руку, больше всего смахивающую на корявый побег колючего саксаула. — Сегодня она находится в стадии полуоголенного набора костей и недогоревших мышц, кое-где покрытых лохмотьями кожи. И если быть предельно объективной, то она уже или пока еще отнюдь не плоть, а всего лишь пепел и зола, неодушевленные и хрупкие… Но хотелось бы мне знать, какая именно энергия заставляет в тысячный раз снова соединяться воедино эти жалкие головешки и принимать свою прежнюю форму, воссоздавая исходное тело и воскрешая ее разум? Убей меня серафим, но возможности этой проклятой девчонки приводят меня в содрогание и вызывают острую зависть. Ибо, проходя через смерть, она с каждым разом становится все крепче! Недаром, видимо, говорят: то, что не убивает нас сразу, делает нас сильнее».

— О чем вы задумались, повелительница? — Робкий вопрос Элоизы вывел Андреа из состояния мрачной меланхолии.

— О ней, — криво усмехнулась стригойка, небрежно указывая пальцем на дымящийся остов экзорцистки, — о той, которая прежде являлась нашим заклятым врагом и звалась Дочерью Господней. Впечатляющее зрелище, не правда ли?

Но синьорину Бафора, ничуть не разделяющую полуличного-полунаучного любопытства своей госпожи, только передернуло от омерзения.

— Жуткая гадость, — она прижала к лицу белоснежный носовой платок и немного отошла от кровати, — постоянный запах гари, ее стоны и всхлипы, треск ломающихся костей… Ужас! Пусть она нам и враг, но, — тут девушка вопросительно взглянула на свою хозяйку, — не лучше ли добить эту несчастную и прекратить ее бессмысленные мучения?

— Добить? Как и зачем? — весело хохотнула Андреа, цинично вздергивая брови. — Разве мы не пытались? Но если даже мои палачи не смогли прикончить эту упрямую экзорцистку, то… — Она сделала выразительный жест, показывая: в данном случае я бессильна и смиренно умываю руки. По прекрасному лицу Андреа блуждала странная улыбка, такая, будто на стригойку неожиданно снизошло отрезвляющее откровение преисподней. О да, госпожу дель-Васто посетила очередная гениальная мысль!

В противовес своей пугливой служанке, шарахающейся от обугленных останков несчастной Селестины, стригойка еще ниже нагнулась над кроватью своей пленницы и почти нежно прикоснулась к ее черному лбу.

— Ах, мое сокровище, — издевательски мурлыкнула она, — покаюсь тебе: мне пришлось поднять тебя из гроба, потому что мне нужен Грааль. Но ты и сама по себе оказалась ничуть не меньшим чудом, чем Чаша сына плотника, ибо ты куда мертвее самого мертвого из нас, и в то же время — живее всех живых. Будь же паинькой, ибо я намереваюсь непременно постичь причину твоих потрясающих трансформаций, а если получится, то и обратить на пользу моего народа все полученные от тебя знания… Как ее лечат? — Повелительница повернулась к Элоизе.

— Ну мы перебрали все доступные нам методы, — начала докладывать девушка. — Стероиды и гормоны не помогли, она продолжала умирать и воскресать. Нам пришлось остричь ее свалявшиеся в войлок волосы и начать внутривенное введение раствора глюкозы, ибо больная страшно потеряла в весе. Пациентку держат на снотворном, значительно замедляющем фазы ее чудовищных метаморфоз, но все равно она продолжает разрушаться и восстанавливаться с завидной регулярностью…

— Значит, нам нужно найти нечто более действенное, — задумчиво протянула Андреа. — Я хочу затормозить ее превращения и привести экзорцистку в сознание. А потому мне нужен врач, самый лучший врач, разбирающийся как в болезнях людей, так и в метаболизме организма стригоев…

— А он и так у вас есть! — торопливо сообщила синьорина Бафора, сияя горделивой улыбкой тайной страсти.

Андреа недоверчиво хмыкнула.

— Господин де Вильфор! — напомнила Элоиза. — Он гений медицины!

— Я уже второй раз слышу его имя, — оценивающе пробормотала Андреа. — Я должна непременно его увидеть, этого Тристана де Вильфора. — Она приблизила свои алые губы к самому уху загадочной пациентки и доверительно шепнула: — Держись, сестра! Я тебе помогу…

Мне снились сны, разные — прекрасные, отталкивающие и пугающие. Перед моим мысленным взором мелькали десятки разрозненных картинок, упрямо отказывающихся складываться во что-нибудь целостное и сюжетное. Я видела благообразное лицо пожилого мужчины, почему-то кажущееся мне родным и близким, а в следующее же мгновение на смену ему являлись резко очерченные скулы молодого красавца, призывающего меня в свои широко распахнутые объятия. Я силилась вспомнить его имя, но оно полностью стерлось из моей памяти, оставив после себя только привкус странной горечи от нанесенной мне обиды и пережитого разочарования. Зачем он меня обидел, этот харизматичный, на лысо выбритый силач с бархатистыми темными глазами? Мне чудился ярко пылающий костер, на котором судорожно корчилось чье-то высокое худое тело, а губы погибающего в огне мученика беспрестанно шевелились, выкрикивая один и тот же призыв: «Вспомни, вспомни! Вспомни, кто ты есть на самом деле. Ведь я же поведал тебе тайну…» Но, увы, я не помнила и этого. Я не помнила ничего и никого!

Боль поутихла и стала намного терпимее, скромно отодвинувшись на второй план, уступая место моим горячечным снам и видениям. Кошмарам, терзающим меня намного беспощаднее самой жуткой боли. Мой разум взрывался сотнями картин и образов, не значащих для меня ровным счетом ничего, но почему-то безмерно важных и неотвратимых для моей мятущейся души. Словно всплывая из темных пучин небытия, перед моими глазами постоянно маячило изображение грубо выструганной деревянной чаши, наполненной прозрачной, слегка пузырящейся водой. «Испей, испей!.. — властно приказывал исполненный благодати голос. — Испей из источника жизни…» Но в тот же миг на смену чаше являлся вытянутый серебристый сосуд, чьи покатые стенки отсвечивали жертвенным сочным багрянцем… «Смешай, — призывал невидимый поводырь, — смешай сущности Тьмы и Света! Проснись, дочь моя…»

Мне хотелось поднять руки и зажать свои уши, избавляясь от этого голоса, причиняющего мне невыносимую боль, но у меня не было рук. Мой мозг расплавлялся и снова принимал свою прежнюю форму, рассылая по всему телу импульсы жгучих уколов, разрушая и воссоздавая его раз за разом.

Больно. Терпеть. Больно. Терпеть.

Когда же все это закончится?

И вот в один случайный момент недолгого просветления моего рассудка неожиданно достиг мягкий, подбадривающий шепот:

— Держись, сестра! Я тебе помогу…

И тогда я облегченно вздрогнула, ощущая прилив безумной радости. Оказывается, я не одинока в этом мире боли и наваждений — у меня есть сестра! И она обещает мне помочь!

— Лучше бы она умерла… — нехотя, сквозь зубы процедил Гавриил. — Напрасно она выжила…

— Почему? — протестующе заорал Конрад, ладонью придерживая свою правую щеку, непроизвольно подергивающуюся от нервного тика. — С чего ты взъелся на бедную девушку?

— Взъелся? — язвительно переспросил архангел. — Ох, как бы нам еще ею не подавиться.

— Почему? — повторно вскрикнул вервольф, трясясь, как от припадка эпилепсии. — Сдурели вы все, что ли?

— Если бы она умерла, то мы избавились бы от кучи проблем разом, — туманно пояснил Самуил, — а возможно, наоборот — нажили бы себе новые неисчислимые беды.

— Ой ли? — недоверчиво хмыкнул красавец Уриэль. — Не нагнетай, брат. В нашем мире существует всего две глобальных беды: на одной из них я как-то едва не женился, а вторая — это ее закадычная подружка, Селестина. На фиг нам еще какие-то новые неприятности? И уже имеющихся-то — выше крыши…

Гавриил тонко улыбнулся, немало позабавленный непробиваемым эгоизмом своего белокурого собрата. В конце концов, не отягощенная никакими посторонними переживаниями любовь к себе — вот тот сентиментальный роман, который длится всю жизнь. А пытаться перевоспитать самовлюбленного эгоиста — дело совершенно бесполезное и неблагодарное.

Снег беззвучно сыпался с ночного неба, сияющими стразами украшая крылья трех неподвижно восседающих вокруг костра ангелов и мгновенно тая на горячем, пылающем, словно в лихорадке, лбу Конрада. Оборотень машинально обтер свою мокрую голову рукавом куртки и пытливо всмотрелся в непроницаемые лица божьих вестников. Хм, не такими уж безразличными они оказались на самом деле, хотя усиленно старались продемонстрировать свою абсолютную непричастность к обсуждаемой сейчас проблеме. По смуглой нижней, рельефно очерченной челюсти Самуила перекатывались крупные желваки, выдавая владеющее им раздражение. Уриэль строптиво хмурил пшеничные брови, а алые губы Гавриила кривились от печальной, какой-то саркастичной улыбки. Конрад без труда, как читают листы раскрытой книги, расшифровал владеющие архангелами эмоции и ужаснулся, ибо ясно разглядел отчаяние, обреченность и немой призыв о помощи. Как, всемогущие слуги божьи ждали от него подмоги? Но это же невероятно! Поддержки одного, всеми отвергнутого, проклятого судьбой оборотня?.. Вервольф застонал от бессилия и до крови прикусил себе язык, едва удержавшись от уже рвущихся с него проклятий. М-да, в мире явно творилось нечто чудовищное, по разрушительности своих последствий способное превзойти все, даже развязанную стригоями войну! В мир пришло какое-то громадное зло, и Конрад почти физически ощущал его присутствие.

Так минуло несколько томительно долгих минут. Архангелы продолжали молчать, испытывая терпение Конрада. И в итоге вервольф все-таки не выдержал.

— Ну, — требовательно бросил он, — и сколько времени мы еще будем играть в молчанку?

— Кто в молчанку, а кто и в волчанку! — обвиняюще съехидничал Уриэль.

— А ты точно уверен в том, что хочешь узнать все? — с жалостью в голосе усмехнулся Гавриил. — Учти, мы предоставляем тебе право добровольного выбора: ты либо встаешь и сейчас же уходишь своей дорогой, не оборачиваясь, отказавшись от любых претензий к Богу и к нам, либо безропотно принимаешь уготованный тебе крест и послушно следуешь нашим указаниям.

— И тогда ты снова увидишь Селестину! — заманчиво пропел хитрюга Уриэль.

— Хм, ну да, ну да, непременно увидишь!.. — подозрительно дружелюбно крякнул Самуил, бездарно выдавая владеющую им неуверенность.

— И? — вопросительно изогнул бровь первый искуситель. — Оцени, каково предложеньице!

— Да уж, хорош выбор, ничего не скажешь! — Конрад язвительно ухмыльнулся, показывая крепкие белые зубы. — Сволочи вы, а не божьи слуги! Значит, я должен стать покорной игрушкой в руках рока, или же поджать хвост и молча убраться в свою берлогу?

— Примерно так, — подтвердил Самуил. — А ты молодец, умеешь четко и доходчиво сформулировать мысль…

Фон Майер ехидно присвистнул.

— Не свисти, девок не будет! — предупредил Уриэль.

— На себе проверил? — язвительно поддел оборотень.

— Грубиян, деревенщина неотесанная! — презрительно фыркнул гламурный блондин. — Зря мы с ним связались, братья! Да что может понимать в жизни какой-то блохастый волчара?

— Жизнь нужно прожить так, чтобы о ней было стыдно рассказать, но приятно вспомнить! — иронично парировал Конрад. — А я, в отличие от вас, свободен от каких-либо предрассудков и нахожусь вне зависимости от чужого мнения.

— О да, — одобрительно подхватил Гавриил, — истинная свобода это особенное состояние души и тела, когда тебе наплевать на то, что именно говорят и думают о тебе окружающие. Братья, я уверен: он именно тот, кто и нужен нам для выполнения столь опасной миссии.

— Ладно, ладно, уговорили, — покладисто мотнул локонами Уриэль. — Авось у него это и получится.

— Да о чем вы толкуете-то? — прорычал совершенно измученный их намеками фон Майер. — Хватит уже высокопарных фраз, говорите все прямо и открыто!

— А ты клянешься досконально выполнить Божью волю? — с хитринкой в голосе вопросил Гавриил. — И смотри мне, никаких уходов на попятную!

Конрад заметил, как напряглись два других архангела, ожидая его ответа, но все равно не заподозрил никакого подвоха, ведь крылатые воины никогда не лгут. Он утвердительно кивнул и торжественно произнес, положив руку на сердце:

— Клянусь своей жизнью, что в точности исполню любое поручение Господа!

Из груди всех архангелов вырвался дружный вздох облегчения.

— Ты должен спасти мир от стригоев! — требовательно приказал Уриэль.

— Освободить нашего Бога от темных чар! — пафосно провозгласил Гавриил.

— Убить Селестину, бывшую Дочь Господню! — страшным приговором бухнул Самуил.

— Иисус, ее-то за что? — потрясенно простонал Конрад, хватаясь за голову и горестно раскачиваясь из стороны в сторону. — И что же мне теперь делать, ведь вы — подлые провокаторы, обманом стребовали с меня эту безумную клятву!..

Прошло немало времени, прежде чем Конрад успокоился и оказался готов к дальнейшему продолжению столь не легкой для него беседы. Поначалу он бурно сыпал проклятиями, кричал, что его с помощью обмана завлекли в безвыходную ловушку, грозился покончить с собой и даже запустил смятой пивной банкой в лоб довольно похихикивающего Уриэля. Два других архангела хранили сочувственное молчание, и понемногу запал Конрада иссяк, он затих и смирно сидел у костра, немного опьянев от огромного количества выпитого им пива, ибо на угощение обманщики не поскупились. Ну что же тут поделаешь, если душевные раны не поддаются зализыванию. Их приходится заливать.

— Рассказывайте давайте, — вяло ворочая заплетающимся языком, уже вполне спокойно попросил оборотень. — Честно, все как на духу, будто на исповеди находитесь.

— Ты уже совершил две роковые ошибки, — печально вздохнул Гавриил. — Лишил Селестину ее Божьей защиты и всего на три дня опоздал с организацией ее спасения.

Стригои проявили неслыханное проворство и раньше тебя сумели извлечь из гроба не живую и не мертвую экзорцистку. Теперь она принадлежит им.

— Как это, принадлежит? — изумился Конрад, меланхолично прихлебывая из банки. — Она же моя!

— Была твоя, — иронично передразнил вредный Уриэль. — А теперь, увы, хороша Маша, да не наша!

— Ури! — осуждающе одернул братца Гавриил. — Зачем же так жестоко?

— А он сам во всем виноват, — пренебрежительно отмахнулся Уриэль, — надо было продолжать ловить своих суккубов и не лезть, куда не просят!

— Чего уж теперь… — извиняюще проворчал Самуил, — поздно его перевоспитывать.

— Воспитывать, видимо, и впрямь поздно, а вот предостеречь не помешает, — педантично поправил Гавриил. — Помни, Конрад, ты совершил уже две ошибки, и тебе их простили, но третья может стать фатальной.

— Для кого? — цинично прищурился пьяный вервольф. — Для меня? А по фигу, без Селестины мне все равно не жить.

— Забудь о ней! — настоятельно посоветовал Гавриил. — Она теперь наш враг, ибо перешла на темную сторону…

— Она? — недоверчиво вытаращил глаза Конрад. — Перешла? Вот так номер!

— И поэтому ты должен ее убить! — со старательностью заевшей граммофонной пластинки нудно втолковывал Самуил. — Ты нам поклялся!

Конрад издевательски присвистнул, будто насмехаясь: еще чего, а больше вам ничего не надо?

— Не ищи ее пока, — вкрадчиво шептал Гавриил, доводя свою инструкцию до уровня навязчивого внушения, автоматически фиксирующегося в податливом подсознании захмелевшего вервольфа. — Вы встретитесь в нужный момент и в подходящем месте. А сейчас тебе нужен помощник и соратник. По замыслу Господа, в мире одновременно присутствуют три эрайи, точно так же, как и три дара «Божьего Завета», три ключа от рая и ада, три воина Сатаны…

— Ну да, понимаю, — едко хмыкнул Конрад. — Так вот откуда пошел и триединый Бог, и возникло выражение: «Бог троицу любит…»

Самуил кивнул:

— Все верно! А посему нужно собрать все недостающие элементы…

— Пазлы Господа? Как я вам третьего эрайю-то найду? — неопределенно пожал плечами фон Майер. — Я же не ясновидящий.

— У него есть точно такой же серебряный крест, как и у тебя, — терпеливо подсказал Уриэль.

— Щас, — дурашливо заржал оборотень, — буду я еще ко всем встречным-поперечным за пазуху лазить, крест искать…

— Ну ладно, убедил, — снисходительно скривился Гавриил, — мы поможем тебе и на сей раз. За пазуху ни к кому лазить не придется. Искомый эрайя упомянет слово «завет». Не забудь…

— Не забуду, — автоматически пообещал вервольф, которого неудержимо тянуло в сон, вызванный убойным воздействием алкоголя и перенесенным стрессом. — Завет так завет…

— Убей Селестину, — напомнил Гавриил. — Искорени в своем сердце жалость к ней и не позволь новоявленной приспешнице Сатаны обольстить или околдовать себя. Найди три артефакта «Божьего Завета» и три ключа от рая и ада. Обещаешь?

— Обещаю, — послушно пробубнил Конрад, неловко валясь на бок. — Обещаю все что угодно, только отвяжитесь и дайте мне поспать… — Он громко захрапел.

Божьи слуги довольно переглянулись и поднялись с земли, оставляя крепко заснувшего Конрада наедине с его печальной участью, подразумевающей безысходность, загубленную любовь и убийство ни в чем не повинной девушки. А как же иначе, если наша жизнь устроена таким несправедливым образом, что для достижения высшей цели людям зачастую приходится жертвовать личными интересами, привязанностями и ценностями. И что значит одна вычеркнутая жизнь по сравнению с судьбами тысяч и сотен тысяч беззащитных людей? Неисповедимы пути Господни, но выбирать их предстоит отнюдь не нам, и не нам дано высшее право судить об их праведности…

Архангелы заботливо вывели потрясенных всем увиденным и услышанным Димитрия и Кристиана за пределы старинного могильника, а потом милосердно стерли из их памяти малейшие воспоминания о событиях минувшей ночи. Впрочем, равно как и воспоминания о личности бывшего предводителя «Новых тамплиеров» — Конрада фон Майера, ставшего ныне последним избранным бойцом, способным изменить завтрашний день этого погибающего мира.

Над Палатинским холмом медленно разгорался хмурый зимний рассвет. Выполнившие свою миссию архангелы задумчиво вознеслись в рай, ибо даже они не ведали о том, каким станет день грядущий и в какую конкретную сторону склонится стрелка весов мирового равновесия, неустойчиво колеблющаяся между добром и злом.

Папа Бонифаций снова подул на свои озябшие пальцы, раскрыл «Книгу крови», перелистнул несколько страниц и погрузился в чтение, с трудом разбирая витиеватый архаичный почерк покойного Гонтора де Пюи и поминутно путаясь в его устаревшем французском диалекте.

«По приказу короля Франции Филиппа Красивого аресты рыцарей-тамплиеров производились одновременно и повсеместно по всей территории страны. К счастью для ордена, при дворе нашлись смелые люди, рискнувшие предупредить великого приора Карла де Молэ — младшего брата магистра. Карл, сильный и цветущий мужчина возрастом двадцати семи лет от роду, являющийся истинным образцом надежнейшего воина войска Христова, пользующийся полным доверием брата, сумел погрузить на корабли все сокровища рыцарей-храмовников и с верной дружиной отплыл в неизвестном направлении, после чего след флотилии бесследно затерялся на безбрежной шири морских просторов.

Король Филипп кусал себе локти от досады, ибо вместе с золотом ордена из Франции исчезли и некие загадочные реликвии, принадлежавшие тамплиерам. А еще он подозревал, что приор Карл являлся не просто рыцарем, а был законным Хранителем тех артефактов. Ходили слухи, будто сам славный род де Молэ испокон веков состоит в тесном кровном родстве со Спасителем нашим Иисусом Христом и ведет родословную от его брата Иосии… — Тут его святейшество почувствовал легкое головокружение и был вынужден ухватиться за край пюпитра, дабы не упасть от важности совершенного им открытия. — Невероятно, — молнией промелькнула у него в мозгу ошеломительная мысль, — как странно переплелись замыслы Господа с происками его злейшего врага Сатаны. Теперь мне доподлинно известно, что Спаситель сурово испытывает своих верных защитников, подвергая искушениям их веру, горестям — их судьбу и потерям — их привязанности. Но ведь и значимость доверенных им раритетов велика настолько, что ни одна заплаченная Хранителями цена не кажется непомерной…» — Он согласно покивал седой головой и продолжил изучение стригойской летописи.

«Именно потомки Иосии, ставшие первыми защитниками «Божьего Завета», и основали орден тамплиеров, предназначенный воспитывать воинов для хранения наследия Господа. Карл де Молэ сумел сберечь доверенные ему артефакты и вывез их из Франции. В числе оных предметов значился не только святой Грааль, доверенный тамплиерам последними выжившими катарами, сумевшими сбежать из окруженного врагами Монсегюра, но также свиток с призывающей архангелов молитвой, мешочек с «Бичом Божьим» и «Перст Господа»… — Тут понтифик бестолково хмыкнул, ибо он, хоть и сумел буквально на днях добыть копию молитвы и даже вполне успешно применил ее на деле, тем не менее не имел ни малейшего понятия о природе и свойствах двух других предметов. А кроме того, он крайне скептично воспринимал саму идею: как это «Бич Божий» способен поместиться в какой-то мешочек? Увы, Гонтор не занес в «Книгу крови» никакой более подробной информации (не знал или скорее не захотел, как предположил Бонифаций), а посему тайна «Завета» пока так и оставалась никем не разгаданной и ни для кого не досягаемой. Папа даже не предполагал, куда могли пропасть «Бич» и «Перст», что с ними сталось и в каких неведомых местах они обретались ныне…

Следующая запись в гласила:

«Поскитавшись по свету, Карл де Молэ женился и осел в Словакии, дав начало новому могущественному и богатому роду, названному семьей Бафора. Его отпрыски унаследовали предметы из «Божьего Завета», передающиеся по наследству от родителей к детям, и стали их преданными Хранителями. В 1560 году у Бафора родилась долгожданная дочь Эржебет, которой еще в утробе матери напророчили великое, но крайне печальное будущее. Давно охотящиеся за «Заветом» стригои разыскали госпожу Бафора, безвыездно проживающую в отдаленном замке Чейт, и насильно обратили ее в подобную себе тварь. Но и после этого душа прекрасной Эржебет все равно осталась навечно верна Иисусу Христу, ибо настолько чистой была ее кровь и светлы помыслы. Не сумев овладеть «Заветом», стригои обрекли Хранительницу на бесконечное заточение в подвалах замка. Но незадолго до сего страшного события ее младший сын — восемнадцатилетний Павел Надашди — сумел сбежать из Чейта, унося с собой две части «Завета»: копию свитка с молитвой и «Перст Господа». Пробравшись в Польшу, Павел женился на девице из мелкопоместного шляхетского рода и взял себе фамилию жены. Так ему удалось замести следы, сбить с толку преследовавших его стригоев и спасти «Завет». И с тех самых пор Павел Надашди стал зваться Павлом Мошковецким…»

Папа тяжко вздохнул и захлопнул проклятую книгу. Уже в который раз он перечитывает эти абзацы, но все никак не может свыкнуться с мыслью, что…

— Збышек Мошковецкий, продолжатель рода Иосии, — с вызовом выкрикнул он, ладонью хлопая по переплету книги. — Вот мое имя! — Получалось, что совсем не случайно его дочь Селестина стала Божьей избранницей, призванной охранить наследие своего необычного предка. Вот только уж слишком неоднозначно сплелись в их роду темные и светлые ветви и смешались две крови. Ад неотделим от рая, небо от земли, жизнь от смерти, а добро от зла. А стези их влияния на судьбы людей настолько взаимосвязаны, что зачастую достаточно одного крохотного, неосторожного шага, дабы случайно перейти на другую сторону силы, став врагом своих вчерашних друзей и соратником бывших врагов. Неисповедимы пути Господни, и под силу ли кому-то из нас вмешиваться в их изначальные предопределения?

Вот о чем размышлял папа, укутывая «Книгу крови» в защитное покрывало, предохранявшее книгу от чужого взора. Но это оказалось еще не все, ибо, приподняв увесистую летопись, его святейшество неловко повернул ее на бок и вдруг откуда-то из переплета плотных страниц выпал небольшой клочок бумаги, который медленно спланировал к ногам Бонифация, словно намекая, что сия записка предназначается только ему одному. Папа поднял листочек и прочитал вслух: «Помни, дорогой друг мой, что Сангрема поглощает жизненные силы своего владельца и навлекает на его голову бесчисленные несчастья. Каждый новый ее летописец обречен на мучительную гибель. Прости же меня за столь обременительный подарок. От судьбы не уйдешь. Искренне твой Гонтор де Пюи».

Понтифик понимающе усмехнулся и поднес записку к огоньку свечи, сжигая опасную улику. Его пальцы мелко подрагивали от страха. О нет, папа переживал отнюдь не за себя, потому как уже практически смирился с мыслью о неторопливо подкрадывающейся к нему смерти, успев привыкнуть к ее незримому присутствию. Отныне ему предстоит опасаться за того, кому он будет вынужден в дальнейшем передать «Книгу крови», ибо несчастный Бонифаций уже почти не сомневался в имени ее следующего летописца.

Глава 5

— Да где же он, куда он запропастился, этот ваш знаменитый француз, ваш хваленый врач-волшебник? — Мужской, дикий, полный неконтролируемого смятения вопль шквальной волной прокатился по длинному больничному коридору. — Срочно пригласите сюда доктора де Вильфора! — И тут же десятки других голосов с готовностью подхватили сей жалобный призыв, окликая невесть куда подевавшегося хирурга: — Тристан, месье Тристан, шевалье де Вильфор!..

Тристан сердито распахнул глаза и несколько секунд лежал неподвижно, недоуменно вслушиваясь в вопли коллег, на всевозможный манер увлеченно склоняющих его старинное родовое имя. А поскольку многие из них находились в явных неладах с французским языком, то разносящиеся по реанимационному отделению призывы быстро превратились не в просьбу о помощи, а просто в нестройный хор весьма далеких от совершенства звуков, режущих идеальный слух разыскиваемого ими объекта.

Доктор де Вильфор брезгливо поморщился: как посмели эти презренные смертные прервать его вечерний отдых, да еще столь наглым, бесцеремонным способом? Тристан иронично усмехнулся, потянулся и одним резким, гибким движением легко вскочил с приютившей его кушетки. Опытным взглядом скосился на окно, которое закрывали жалюзи, и с радостью понял — опасные закатные полчаса только что миновали, солнце ушло за линию горизонта, и теперь ему уже не угрожают никто и ничто: ни глупые крикливые люди, ни их бесполезный бог. Ну а сама чародейка-ночь с ее вечными тайнами и порочно-сладостными удовольствиями отныне находится полностью в распоряжении Тристана, облекая его аурой недоступного для людей могущества. Он неторопливо, без лишней суеты, поправил воротничок своей шелковой рубашки цвета золотистой осенней листвы, а потом с небрежной элегантностью, присущей лишь истинному парижанину, фантазийно обмотал вокруг шеи тонкий шифоновый платок, заменяющий ему галстук и самым чудесным образом гармонирующий с его изумрудно-зелеными глазами. Затем мужчина накинул на плечи безупречно оглаженный, морозно похрустывающий белый халат и, бесшумно открыв дверь кабинета, вышел в коридор, думая сейчас только о вчерашнем звонке своей проживающей в Риме невесты — Элоизы Бафора…

При появлении ведущего хирурга реанимационного отделения его бестолково мечущийся персонал замолчал и вымуштровано выстроился в две шеренги, подпирая спинами серые больничные стены. Тристан довольно усмехнулся и чуть заметно кивнул подчиненным, отдавая должное их дисциплинированности. Превыше всего на свете доктор де Вильфор ценил порядок и служебную субординацию, сознательно стараясь не выходить из скрупулезно культивируемого им образа педантичного, и даже сухого, в общении профессионала. Впрочем, созданный им имидж ничуть не выглядел ненатуральным, ведь Тристан и так являлся подлинным виртуозом своего любимого дела, получив уникальную возможность весьма долго практиковаться в выбранной профессии. Тщательно оберегаемым от людей секретом являлось лишь то, что срок его практики уже изрядно превысил не только все обычные по человеческим нормам мерки, но и вообще любой, хоть как-то укладывающийся в сознании период времени. К счастью, коллеги даже не догадывались ни о реальных размерах воистину гигантских познаний Тристана, касающихся области медицины, ни о его настоящем возрасте, что надежно уберегало от шока их несовершенные человеческие умы. К чести доктора де Вильфора, безупречно выглядящего как раз на декларируемые в его документах двадцать восемь лет, он никогда не стремился развеять слепые заблуждения окружающих его смертных созданий, ибо обладал весьма утонченным чувством юмора, отточенным веками и всеми пережитыми им сменами исторических эпох. На самом же деле, в пику ложному утверждению паспорта, шевалье де Вильфор готовился отпраздновать свой двухсот пятидесятый день рождения и намеревался прожить еще не одну тысячу лет, что в отношении Тристана отнюдь не выглядело чем-то излишне самонадеянным или неправдоподобным. Просто ему позволялось все и даже более того, ибо он был стригоем, а посему собирался жить вечно.

— Месье доктор, вы меня помните? — Сразу же за дверью кабинета к Тристану взволнованно подскочил невысокий, одышливо отдувающийся мужчина, слишком упитанный и полнокровный для своих сорока лет. — Мы уже имели честь встречаться ранее!

Тристан дружелюбно кивнул, старательно изображая на лице некоторое замешательство, обычно присущее захваченным врасплох людям, хотя с первой же секунды безошибочно опознал в этом навязчивом просителе краковского мэра пана Мечислава Ольбрыхского.

— Помогите, — пан мэр умоляюще вцепился в рукав высокорослого Тристана, жалобно, снизу вверх заглядывая в его красивые зеленые глаза, — мой отец умирает!

— Успокойтесь и изложите все подробности вашей проблемы! — ровно произнес стригой, искусно скрывая овладевшее им презрение. «Если бы у пана Ольбрыхского имелся хвост, как у ждущей подачки собаки, то он бы точно им завилял!» — насмешливо подумал Тристан, внешне сохраняя все тот же искренний вид сердечной участливости. — Уверяю вас, за пару секунд никто не умрет, а вот неверно изложенные факты способны изрядно повлиять на точность моего диагноза.

Следуя мудрому совету врача, мэр глубоко вздохнул и заговорил уже куда более ровным голосом:

— Извините меня, шевалье, я перенервничал! Сами понимаете — семейные узы, они крепче всего… — Тут он беспомощно развел пухлыми руками, словно призывая врача в свидетели неоспоримой актуальности своего утверждения.

Тристан кивнул снова, сам безмерно удивляясь как своему воистину ангельскому терпению (что в устах стригоя звучало почище самой скабрезной ругани), так и абсолютно беспрецедентному идиотизму мэра. О нет, злейшими врагами человеческой расы являются отнюдь не стригои, а их собственная предрасположенность к глупой панике и излишняя эмоциональность.

— В общем, он шел со службы и на него наехал какой-то юнец на мотоцикле! — возбужденно закончил пан Мечислав. — Поговаривают даже, будто это был вампир, один из тех отмороженных кровососов, недавно якобы появившихся в городе, хотя толком о них пока еще ничего не известно.

«Ну да, — мысленно хмыкнул Тристан, — конечно, неизвестно! А вот когда станет достоверно известно, то вы уже ничего не сможете с нами сделать…»

— Его сбили, — плачущим голосом закончил мэр, — и освященный крест не помог, и сутана не охранила…

— Как, ваш батюшка — священник? — с опозданием дошло до стригоя. — Я не ошибаюсь? — Он сверлил человека испытующим взглядом, снова вспомнив странный звонок Элоизы.

— Каноник! — с гордостью признался мэр. — Наипреданнейший слуга Господа нашего Иисуса Христа. Служит в крупнейшем краковском аббатстве…

«Интересно, — подметил Тристан, стараясь не морщиться при имени Бога. — Возможно, это судьба привела ко мне достопочтенного пана мэра, или, — он благоговейно вздохнул, — воля Темного Отца, с детства уготовившего мне совершенно особую долю».

Уловив глубокий вздох доктора, мэр принял его за знак сочувствия и затормошил де Вильфора еще усерднее.

— Он находится в приемной. Заклинаю вас Господом — (на этих словах Тристан едва удержался от глумливого смеха), — осмотрите его как можно скорее!

— Хорошо, — согласился врач, стремительно шагая по коридору и увлекая за собой неповоротливого мэра. — Пусть пациента доставят в третью операционную. Пригласите ко мне анестезиолога и ассистентов, — он раздавал команды настолько уверенно и четко, что мэр, всецело осознавший профессионализм этого иностранного хирурга, отступил и почти упал на поставленный у стены диванчик, безмолвно возблагодарив Иисуса, приведшего его отца в столь надежные руки.

Возможно, этот французский красавчик-доктор и вправду способен творить те чудеса, которые ему приписывают…

А Тристан взволнованно вошел в операционную и, обрабатывая свои руки раствором отличного антисептика, в который раз изумился превратностям судьбы, умело подталкивающим нас как к вратам рая, так и в наполненные смрадным жупелом[15] котлы ада. Впрочем, к последнему из перечисленных испытаний Тристану было уже не привыкать. Да и кто, кстати, сказал, будто ад — это плохо?

Матушка Тристана, ныне покойная госпожа Онорина де Вильфор, в девичестве мадмуазель Баншан, происходила из скромной семьи бедного стряпчего,[16] проживающего в предместье Блуа. Умудрившись кое-как наскрести нужную сумму денег, ее родители сумели пристроить дочь в столичный монастырь святой Клементины, где бесприданница получила неплохое образование, ставшее с той поры, вкупе с изящными манерами и очаровательной внешностью, ее единственным капиталом и надеждой на успешное будущее. Пребывая в монастыре, юная Онорина познакомилась с благородной Франсуазой де Ранкур, племянницей блистающего при королевском дворе маркиза де Рамбуйе, девицей, превосходящей всех прочих монастырских воспитанниц как по части богатства, так и по части родовитости. Одна беда — несчастная Франсуаза не могла похвастаться внешней красотой, получив от природы сутулую спину, непомерно длинный нос, нечистую кожу и жидкие волосы.

Некрасивая богачка и премиленькая, но неимущая мадмуазель Баншан вскоре сделались самыми что ни на есть закадычными подругами, связав себя страшной клятвой в дружбе до гробовой доски. Забегая вперед, можно констатировать, что сия неосторожная клятва не принесла обеим девицам ничего хорошего! О, если бы только наивные девушки знали, насколько ревниво относится госпожа судьба к подобным неосмотрительным обещаниям, зачастую идущим вразрез с ее коварными кознями и замыслами. Увы, так произошло и на сей раз.

Образцово завершив курс монастырского обучения, Онорина Баншан воспользовалась любезным приглашением подруги и приехала погостить в ее родовое поместье, расположенное на берегу певучей Луары. Как известно, летний сельский отдых способен стать непреодолимым испытанием для таких вот неискушенных сердец, как нельзя лучше располагая их к сантиментам, романтике и скоропалительно протекающей влюбленности. Не миновала чаша сия и двух молодых подруг, мгновенно перечеркнув существующую между ними привязанность и превратив ее в самую жгучую ненависть, по насмешке злого рока продлившуюся как раз до обещанного срока, а точнее до смерти. И, пожалуй, в мире найдется всего лишь одна весомая причина, способная разрушить бескорыстную дружбу двух молоденьких девиц, — красавец юноша, одновременно приглянувшийся им обеим.

Ему не было еще и двух полных лет, а ей не исполнилось и пяти дней от роду, когда их родители заключили взаимовыгодное соглашение, гласившее: по достижении восемнадцати лет виконт Ральф де Вильфор, младший сын графа де Шуазель, должен жениться на мадмуазель Франсуазе де Ранкур. Тем самым предполагалось еще более упрочить состояние и общественное положение обоих достославных семейств. И именно летом 1762 года виконт Ральф достиг совершеннолетия, а Франсуазе и Онорине исполнилось по шестнадцати лет, а значит, подруги вошли в возраст как нельзя лучше подходящий для замужества. И надо же было такому случиться, чтобы как раз в оное лето все они и встретились в поместье маркиза де Рамбуйе, попав под пьянящее очарование жаркого июля, медвяно благоухающих луговых трав, серебристых вод Луары и роковой несчастной любви. Но ведь от судьбы не уйдешь, не так ли?

Не повстречай он тем летом юную Онорину Баншан, высокопорядочный и честный виконт Ральф, возможно, и смирился бы со временем с уготованной ему участью, имеющей облик безобразной Франсуазы де Ранкур, и даже начал бы выказывать жене если не любовь, то хотя бы уважение и симпатию. Дворянин до мозга костей, юный виконт весьма высоко ставил честь своего славного рода и обладал немалой долей тщеславия, весьма шедшего к его статной фигуре, густым каштановым кудрям и повадкам молодого бога. А впрочем, он и в самом деле являлся богом, или, во всяком случае, казался таковым малютке Баншан, совсем потерявшей голову от непобедимого сочетания идеальной мужской красоты и идеализированного мужского самомнения.

Но следует признать: бездонные голубые глаза, белокурые локоны и тоненькая как тростинка фигурка мадмуазель Онорины до такой степени затмили невзрачный образ его богоданной суженой, что виконт де Вильфор в свою очередь практически до беспамятства влюбился в сию очаровательную простолюдинку. Отвергнутая и брошенная им Франсуаза плакала и молилась, призывая божью кару на голову своей недавней подруги, превратившейся теперь в ненавистную соперницу и разлучницу. Поправ гордыню, маркиз де Рамбуйе самолично валялся в ногах у Онорины, умоляя ее отступиться и забыть виконта, но, увы, и его мольбы тоже пропали втуне: девушка не согласилась. Напуганные важными манерами графа де Шуазель, родные мадмуазель Баншан также уговаривали ее отказаться от столь неравного брака, пророча всевозможные несчастья и взывая к здравому рассудку невесты. Но куда там, ранее робкая и смирная Онорина вдруг разительно переменилась, из беленькой овечки обратившись в свирепую серую волчицу, готовую до последнего вздоха бороться за ниспосланного ей возлюбленного. Да и спрашивается, чего такого плохого, порочного или осуждаемого она совершила?

Никого не убила и не ограбила, а просто собралась выйти замуж за страстно любящего ее красавца Ральфа, намереваясь стать ему верной и благодарной женой. Чего уж тут душой кривить: любая девушка на ее месте поступила бы точно так же, подвернись ей аналогичная возможность! А что касается Франсуазы, так, ей-богу, согласитесь: та хочет иметь слишком много сразу — и мужа, и богатство, а это уже несправедливо. Нет, есть Бог на небесах, точно есть, если уж он вдруг так расщедрился, и одарил бедную бесприданницу этаким завидным женихом! А Франсуаза пусть не плачет и утешится своим богатством, ведь за оное можно купить не одного, а целых трех мужей оптом! Так рассуждала глупенькая Онорина, стараясь заглушить нет-нет, да и прорывающийся голос своей совести и забывая извечную как мир истину: на чужом несчастье своего счастья не построишь!

В ночь перед свадьбой, как издревле водилось в обычае у девушек тех мест, пошла Онорина к старухе ла Вуазьен, пользующейся дурной славой колдуньи и предсказательницы, чтобы поворожить и узнать про свою будущую судьбу.

— Ой, почему-то не видно ничего — похоже, совсем я слепая стала… — притворно ныла старая ведьма, отталкивая протянутое ей золото. — Но за виконта не ходи, слышишь? Темно там, ой как те-э-эмно-о-о…

— Да чего ж там темного-то? — недоверчиво выспрашивала Онорина, через плечо колдуньи заглядывая в корытце с заговоренной водой. — Вон вода-то ведь ясная какая, ровно божья слеза! Небось за Франсуазу хлопочешь? А ну-ка признавайся, старая греховодница, сколько она тебе заплатила?

Но в ответ ла Вуазьен лишь печально покачала нечесаной головой в засаленном чепце:

— Что тебе, девушка, ясно, то для сведущего человека — отчетливые знаки черной судьбы. Скажу уж все открыто, раз настаиваешь: если выйдешь замуж за виконта, то и мужа твоего схоронят преждевременно, и дите Тьма у тебя отберет, и сама сгинешь без покаяния. Верь мне, девушка, моя вода не врет!

— Дура твоя вода! — гневно закричала Онорина и опрокинула корытце на пол. — Не убоюсь твоего запугивания, все равно пойду я за Ральфушку, не отговорите, моя на то воля, не ваша!

Старая ведьма опасливо оглянулась на старинную икону с мрачным ликом и торопливо накинула на разлитую воду чистую простыню.

— То не наша, то Божья воля, — сурово сказала она, мелко и часто крестясь негодующе трясущейся рукой. — Прогневала ты Господа, девушка! Ступай домой, да помни: предупредили тебя…

Все произошло в точности так, как и предсказала колдунья. Правду ли вещала ла Вуазьен или нет, кто же знает, да только через год родился у четы де Вильфор сын-первенец: страшный, скукоженный и хворый. Роды проходили тяжело, дали осложнения и, по мнению повитух, лишили молодую женщину возможности иметь других детей. Онорина долго болела, ссохлась и подурнела, но все-таки выжила и встала на ноги. Муж к ней охладел, и она затаила на него страшную обиду, мечтая об отмщении.

Тем временем дитя четы де Вильфор нарекли Тристаном и спешно, пока не преставился, крестили; но состриженные у мальчика волосики потонули в церковной купели, что означало: Бог дал, Бог скоро и приберет… Уж как только не выхаживала госпожа де Вильфор своего ненаглядного сыночка — и наговорами, и козьим молоком, гретым с сон-травой, и примазками, и притирками, но ему становилось все хуже, и опытный, привезенный из Парижа доктор вынес страшный приговор: мальчик не жилец на этом свете. Ночами несчастная мать металась по замку: то молилась, то царапала в лютой злобе лик Спасителя на иконе… Ну никак не могла она смириться с мыслью о том, что должна отдать свою единственную кровиночку непонятному и равнодушному Богу, который, видать, отвлекся на иные дела и решил не тратить на Онорину времени или же просто наказывает ее неведомо за какие злодеяния… А в чем состоят ее проступки? Неужто лишь в том, что полюбила красавца Ральфа и венчалась с ним по христианскому закону? Ха, да если так считать, то сколько же тогда таких же виноватых по земле ходит? Ой, люди добрые, как же ей теперь жить, за что же злыдень Бог карает ее столь жестоко?

Когда Тристану исполнилось пять лет, а со здоровьем у него к тому времени стало совсем плохо, госпожа де Вильфор вспомнила о слухах, касающихся якобы проживающего на болотах чародея Жиля, сына уже умершей ныне ведьмы ла Вуазьен. Поговаривали, будто оный Жиль обладал темной силой, не в пример больше материной, которая, дескать, прижила его вовсе не от человека, а от черного болотного демона. И тогда многострадальная Онорина поняла, что лишь нечистая тварь и способна дать ей защиту от божьего гнева, а ее сыночку — жизнь. Не раздумывая долго, в тот же вечер понесла она своего хворенького ребенка в одно заброшенное аббатство, находившееся за ближайшим болотом. Аббатство то считалось заброшенным уже лет пятьдесят, а то и поболее, вид имело неприятный и запущенный, а посреди его разваленной часовни, прямо с амвона, вымахала здоровенная осина. Про оную осину рассказывали всякие дурные истории, но рубить ее боялись, потому как тем, кто осмелился ее обидеть, — осина, дескать, мстила…

Мать несла Тристана на спине, а он сонно таращился на клонящееся к закату солнце и испуганно вертел головенкой — ветки деревьев цеплялись за его волосы, царапали лицо, будто ведьмы с лешими тянули корявые руки и звали его к себе. Вдруг заросли ракиты зашумели, расступились, и из них появился сам колдун — сгорбленный, одетый в звериные шкуры мужчина, припадочно трясущий длинной седой бородой. Под кустистыми бровями болотного анахорета гипнотизирующе светились красные угли маленьких, глубоко посаженных глазок. Тристан чуть не умер со страху, а госпожа де Вильфор глухо вскрикнула и обреченно зарыдала, понимая, что обратного пути назад у нее уже нет.

— Пришла! — то ли вопрошая, то ли утверждая, насмешливо проскрипел колдун.

— Пришла, господин Жиль! — смиренно подтвердила Онорина. — Не откажи в милости, помоги!

От проклятого аббатства остались только невысокие руины стен да скособочившаяся часовенка на пригорке с мертвенно сияющим в лунном свете куполом. Невдалеке кто-то гулко захохотал, завыл нечеловеческим голосом.

— Знаю, в чем твоя беда, — ответствовал колдун. — Прогневила ты Бога и не вняла советам моей покойной матери. Но явилось мне знамение темное прошлой ночью, а посему помогу я тебе, коли цену, мною запрошенную, заплатишь, не поскупишься…

Онорина жертвенно и утвердительно кивнула, пылко прижимая к себе горячее от лихорадки тельце сына.

— Не бойтесь… — покровительственно улыбнулся отшельник. — А ты, отроче, слезай-ка с материной спины, помолись на четыре стороны да отбей семь поклонов покаянных…

В той стороне, где слышался хохот, раздался разочарованный стон, и все разом стихло…

Колдун велел Онорине не подходить вплотную к часовне и ждать у ограды, а Тристану приказал подползти к висевшей на той самой осине трухлявой иконе Божьей Матери, перевернутой вверх ногами.

— Совсем я слаб стал, близится мой смертный час… — непонятно кому пожаловался Жиль и дал Тристану выпить какого-то вонючего отвара. В голове у мальчика прояснилось, страх исчез. Колдун одобрительно фыркнул, довольно потер ладони и закружился вокруг осины, шепча слова отговора:

— Стану я раба божьего Тристана благословлять, пойду, перекрестясь, из двери в дверь, из ворот в ворота, во чисто поле. В чистом поле стоит престол, на престоле Мать Честная — Святая Богородица, держит острый меч. Подсоби, помоги рабу божьему Тристану от укоров, от призоров, от ночных переполохов, от шепоты, от ломоты, от сухоты, от двенадцати родимцев я его отговариваю — от белого, от черемного, от червового, от лиха одноглазого, от змея двузубого — спаси, Богородица! Аминь!

Но мальчик продолжал не шевелясь сидеть в траве. Колдун задумчиво почесал в затылке и пошел в обратном направлении, выпевая совсем другие слова:

— Стану я раба отвергнутого Тристана благословлять, пойду, перекрестясь, из двери в дверь, из ворот в ворота, во чисто поле. В чистом поле стоит престол, на престоле Мать Черная — Госпожа Демонов, держит острый меч. Подсоби, помоги рабу отвергнутому Тристану от укоров, от призеров, от ночных переполохов, от щепоты, от ломоты, от сухоты, от двенадцати родимцев я его отговариваю — от белого, от черемного, от червового, от лиха одноглазого, от змея двузубого — спаси, Госпожа Демонов! Аффазаил!

— А-а-а! — вдруг истошно закричал мальчик, чувствуя нестерпимую боль во всем теле. Из его глаз и ушей закапала кровь, ноги подкосились, и он упал у амвона, корчась в конвульсиях…

— Нет на оном отроке милости ни Божьей, ни демоновой! — растерянно взвыл колдун. — Остается единственный выход: он должен принадлежать Тьме и вечному бессмертию во Смерти!

— Спасите его, господин Жиль! — взахлеб рыдала Онорина. — Я все отдам за жизнь сына!

— Дар! — требовательно приказал колдун, выжидающе протягивая руку, и госпожа де Вильфор тут же положила в нее бесценное бриллиантовое колье, на протяжении многих поколений по наследству передающееся в роду ее мужа. Отшельник повесил дар на осину, но Тристан вопил пуще прежнего.

— Подари дереву живую кровь! Иначе не спасешь своего сына! — повелел колдун. — Отдашь ли жизнь мужа за жизнь мальчика?

— Отдам! — не раздумывая ни минуты, согласилась Онорина, чувствуя, как радостно забилось ее обиженное на Ральфа сердце. — Забирай!

Осина прожорливо взмахнула ветками, а вой Тристана стал чуть слабее…

— Мало одной жизни, — нахмурился колдун, — дари еще чью-нибудь…

И тут случилось неожиданное. Из кустов ракиты выскочила перемазанная в грязи Франсуаза де Ранкур, чьи неестественно расширенные глаза горели безумным огнем. Ее платье превратилось в лохмотья, а всклокоченные волосы стали белы как снег. А руке сумасшедшей поблескивал обнаженный кинжал.

— Я тебя выследила, чертова ведьма! — истерично взвизгнула Франсуаза. — Ты погубила моего Ральфа, так умри за это! — Ее кинжал вонзился в грудь Онорины.

Госпожа де Вильфор зарычала, будто голодная волчица, и зубами вцепилась в горло бывшей подруги. Две женщины, тела которых переплелись в неразрывном смертельном объятии, сделали пару нетвердых шагов, оступились, попали в трясину и начали тонуть, так и не отпуская друг друга…

Тристан ощутил, что мучающая его боль исчезла без следа, и, пошатываясь от слабости, поднялся на ноги…

— Плохо мне, помираю я, — шептал колдун, спиной сползая по стволу осины и безразлично взирая на болотную жижу, сытно чавкнувшую над телами поглощенных ею женщин. — Плохо мне, сынок, помоги. Возьми меня за руку…

Тристан шокировано помотал головой и отступил на пару шагов. Колдун лежал под осиной и слабо шарил в траве, словно что-то искал…

— Дай руку, мальчик, — хрипел он. — Видишь же — мается моя душа, никак из тела не выходит…

Из рассказываемых матушкой сказок Тристан прекрасно знал, что перед смертью каждому колдуну требуется передать кому-то свою черную силу, удерживающую его в мире живых, и поэтому понимал: ему нужно без оглядки бежать из этого страшного места. Но, будто подчиняясь чьему-то судьбоносному тычку в спину, мальчик безвольно подошел к Жилю и кончиками пальцев прикоснулся к его судорожно сжатому кулаку. Колдун шумно вздохнул, дернулся и затих, некрасиво отвалив челюсть, а новоявленный преемник его талантов испытал внезапный энергетический укол, пронзивший его ладонь. Мальчик изумленно взглянул на свою руку и увидел небольшое черное пятно, медленно исчезающее с его ладони — так, словно переданная колдуном сила впитывалась в кожу Тристана, проникая все глубже в его тело и затаиваясь где-то внутри, чуть пониже сердца. Он испуганно прислушался к себе, но не обнаружил ничего необычного, только непривычное доселе физическое здравие, ясность мыслей и остроту всех чувств. И именно это последнее открытие повергло малыша в трепет, заставив сделать шаг, другой… А потом Тристан опрометью бросился прочь, убегая вон из аббатства — скорее в лес, на тропу. Деревья стеной вставали у него на пути, не отпуская на свободу; луна погасла, а кто-то невидимый опять начал хохотать, и сквозь эти жуткие звуки, сквозь нарастающий ликующий гул несся за ним, не умолкая, чей-то злорадный голос:

— Запомни, Тристан, теперь ты принадлежишь Тьме!

С тех самых пор Тристан уже никогда ничем не болел, а, наоборот, чудно расцвел и похорошел. Его воспитал дед — граф де Шуазель, потому что в ту же злополучную ночь, когда мать юного шевалье де Вильфор бесследно сгинула на болоте, куда вроде бы отправилась за травами для сына, господин Ральф сорвался с обрыва и погиб. Так Тристан унаследовал все состояние своей семьи, получил дар покойного колдуна и вступил на страшную стезю черного воина, против собственной воли уготованную ему силами Тьмы.

Тристан заботливо поправил гофрированную трубку, врезанную в дыхательное горло старого священника еще в машине «скорой помощи», и испытующе заглянул в его бессмысленно приоткрытые глаза, вкладывая в свой взгляд всю доступную ему гипнотическую силу.

«Не вздумай умереть! — мысленно приказал стригой. — Заруби себе на носу, ты нужен мне живым. Ненадолго, но все-таки нужен!»

Старик мучительно застонал, видимо обостренной интуицией умирающего частично прочитав, а частично угадав эгоистичные мысли стригоя. Пунктир его пульса, усиленный электронным зуммером, зачастил и начал сбиваться. Ответить Тристану он не смог, потому что его горло и грудь сейчас оказались не способны дышать (это за него проделывал серый ящик подключенного к пациенту прибора) и практически ему не принадлежали.

— Конец? — угрюмо спросил высокий тощий реаниматолог.

Но де Вильфор упрямо мотнул головой, не желая уступать смерти столь ценную добычу, предназначенную только ему, и никому больше.

— Какой протромбин? — поинтересовался он.

— Семьдесят, — сугубо по-деловому ответила медсестра.

— Сколько не сворачивается?

— Десять минут.

— Ждем еще пять и начинаем операцию, — хирург оценивающе поджал губы. — Кровь бурая и пенистая, а не чисто-алая, значит, смешанная, пополам с мышечной. Брюшную стенку пальпировали?

— Сделали даже лапароцентез, — услужливо откликнулся ассистент, — но в брюшной полости ничего интересного не нашли. Кишки целы…

— Это безнадега, — язвительно хмыкнул реаниматолог, самозабвенно ревновавший свою операционную бригаду к этому пижонистому доктору-французу, — он умрет…

— Сам ты безнадега, — ехидно парировал Тристан, — причем во всех отношениях. — Де Вильфор с детства ненавидел представителей своего пола, ибо они всегда являлись соперниками: пытались отнять у него игрушки, а позднее — влияние, деньги и женщин.

Соперник стушевался и замолчал.

— Какое давление? — Тристан снова склонился над стариком, улавливая исходящие от него эманации страха перед надвигающимся небытием. Стригой иронично ухмыльнулся, привычно пряча свою улыбку от людей. «Вот так всегда и случается в мире смертных, — резонно подумал он, — служители Бога лицемерят, воспевая милости своего покровителя. А на самом деле они сами мало веруют в рай и отнюдь не торопятся на встречу со своим создателем. И после этого они еще смеют осуждать нас…»

— Сто шестьдесят, — сообщила медсестра.

— На таком фоне можно быстро прооперировать, — вынес вердикт Тристан. — Введите ему кондрикол.

Синяя стерилизующая лампа под потолком. Металлическое звяканье биксов, оголодалое шипение отсосов, равнодушное гудение наркозного аппарата. И узкий операционный стол, неуловимо напоминающим распятие… Стол с ремнями и педалями, с винтами, чтобы поставить тело вертикально, если понадобится. Если к этому приговорят. Орудие пытки и последнее средство спасения…

«Как они умещаются на этом столе? — отстраненно подивился Тристан, но ответ пришел сам собой. — Тот, кто не умещается, тот…»

Ярко вспыхнули неоновые лампы, и синее вмиг стало белым. Тьма на время отступила, прячась за широкие плечи стригоя и уступая ему свою добычу.

— Это аорта! — уверенно заявил доктор, склоняясь над распластанным телом старика. — Ставьте ранорасширители и найдите мне зонд потолще. Сейчас мы этого падре так замечательно почистим и заштопаем, что он у нас через два дня стопку водки запросит и шлюху с улицы…

А все присутствующие в операционной люди тут же расслабились и засмеялись грубой шутке ведущего хирурга, поверив в его умение и понимая — сегодня здесь никто не умрет.

Тристан нашел сильно порванную бедренную мышцу и пробитую брюшную аорту, зашил их, а потом прижег электрокоагулятором все поврежденные мелкие сосудики, почти опьянев от сладкого запаха свежей крови. А затем он лично проводил до палаты каталку, увозившую спасенного им священника. Уже переложенный на кровать, старик вдруг пришел в себя и благодарно улыбнулся стоящему возле него врачу.

— Сын мой, это вы меня оперировали?

— Да. — Тристан вежливо поклонился, — обещаю, вы выздоровеете…

— Спасибо тебе, сын мой, — прочувствованно всхлипнул священник. — Знай, ты только что спас не только меня, но и весь наш несчастный мир!

— Как это? — удивился стригой, не смея верить своей негаданной удаче. — Поясните, я вас не понимаю!

— Меня зовут отец Ольгерд, — чопорно представился старик. — И в качестве признательности за мое спасение я открою вам великую тайну. Я служу каноником в Мариацком костеле. Да, да, именно в том самом, где находится старинный резной алтарь Божьей Матери, созданный в XIV веке великим Вито Ствошем, по легенде происходившим из рода спасшегося от казни рыцаря-тамплиера. А в правом крыле оного алтаря спрятан один из предметов священного «Божьего Завета»…

И Тристан тут же низко склонил голову, якобы благоговея перед доверием своего пациента, а на самом деле скрывая торжествующую улыбку, ужасно обезобразившую его красивое лицо. Теперь он точно знал: Тьма избрала его на роль своего первейшего рыцаря, поручив совершить невероятное! Ах да, и просьба Элоизы тоже будет исполнена…

Тристан де Вильфор вышел из больницы ровно в девять, именно в тот безобидный час, когда утро уже полностью вступило в свои законные права, не представляя для стригоя ни малейшей опасности. Тридцать рассветных минут он, как обычно, провел в своем плотно зашторенном кабинете, отлеживаясь на спасительной кушетке. Вампирская зараза еще только начинала расползаться по территории Польши, а поэтому странные привычки иностранного врача не вызывали у персонала госпиталя слишком бурного любопытства, являясь для них не более чем оригинальным чудачеством заезжего мизантропа. Кажется, люди решили, будто симпатичный виртуоз-хирург принадлежит к одной из магометанских религиозных общин, чьи строгие правила предписывают ему неукоснительное совершение молитвенного намаза, в том числе на закате и на рассвете. Сам же Тристан ничуть не стремился развеять оное, чрезвычайно удобное для него заблуждение окружающих его смертных, в глубине души безмерно потешаясь над их вопиющим невежеством. Да, француз-мусульманин — это по нынешним сумбурным временам может и посчитается нормальным, но коренной француз, а к тому же еще и дворянин, должен являться только стопроцентным католиком. Ну или стригоем, конечно…

Тристан неторопливо шел по каменной набережной, обрамляющей ленивую Вислу, подняв воротник своего кашемирового пальто и негодуя на крупный мокрый снег, угрожающий испортить форму его щегольской фетровой шляпы. По реке плыли куски грязного льда, разломанного недавней оттепелью, температура влажного воздуха болталась в районе минус трех градусов, а резкий, порывистый северо-западный ветер нес массу тошнотворных миазмов, всегда присущих густонаселенным человеческим городам. Увлекшись собственными раздумьями, де Вильфор неосторожно вступил в лужу. В ботинках немедленно омерзительно захлюпало…

«Какие же все-таки никчемные существа эти людишки! — поморщился педантичный стригой, придирчиво рассматривая носок своей обуви, неприятно поразивший его чуть-чуть отклеившейся подошвой. — Они даже приличные туфли не способны пошить… Они не понимают, что можно привыкнуть к чему угодно, кроме подлости ближнего, мокрых ног и заложенного от простуды носа…»

Внезапно начавшийся обильный снегопад нарушил плавный ход его мыслей, заставив нехорошим словом помянуть всю ангельскую братию, по его мнению всецело повинную в столь мерзкой погоде, и ускорить шаги.

За прошедшие двести с лишним лет Тристан как-то незаметно растерял большую часть идей и целей, наполнявших его существование видимостью кипучей деятельности. Прежний юношеский пыл и жажда жизни улетучились, и теперь он гниющим бревном сплавлялся по реке времени, вяло размышляя, куда его вынесет течением. Впрочем, ответ на оный вопрос не сильно его беспокоил, ибо чаще всего стригою было все равно. В его жизни не хватало чего-то настоящего, искреннего… Возможно, любви?

А снег все падал и падал, затейливо кружась, косо ложась на парапеты набережной и собираясь там в имеющие неправильную форму кучки. Снег — полноправный хозяин этого сырого, промозглого, чуждого французскому врачу города. Красный круг низко висящего солнца, тусклый и блеклый, подкрашивал багрянцем серые пласты туч. Ржавая вода застыла на черных провалах уличных канализационных решеток, образовав кривую пародию на зеркало. Тристан шел домой, собираясь немного поразмыслить на досуге и выработать тактику своего последующего поведения. В общем-то, ему досталась весьма неплохая двухкомнатная квартирка, находящаяся в близости к автобусной остановке. А если не полениться и пройтись пешком, то за десять минут можно добраться до станции метро, возле которой, по старому польскому обычаю, расположился стихийный мини-рынок. Пешие прогулки стригой любил, а вот гостиницы недолюбливал, находя их излишне шумными и опасными. Поэтому он и присмотрел себе оную тихую квартирку, избавившись от кучи проблем разом. Никто не лез в его личную жизнь, не досаждал вниманием и не знал его адреса, потому что Тристан специально умолчал о месторасположении своего убежища, предпочитая сообщаться с больницей посредством сотового телефона. Но сейчас он почти бегом проследовал к метро, спасаясь от разбушевавшейся стихии. Окинув взглядом истинного философа примыкающую к подземке небольшую площадь, хирург мимоходом оценил грубоватый колорит столпившихся под клеенчатым навесом бабулек, разложивших на картонных коробках свой немудреный товар: семечки и сигареты. Обозрел громогласных торговок сморщенными пирожками и беляшами, издававшими стойкий запах собачатины, а также фасад угрюмой забегаловки, в которой толпился неопрятный безработный люд, потягивая кислое, беззастенчиво разбавленное водой пиво. Он миновал свору ярких, проворных, словно сороки, цыганок, укутанных в пуховые шали, но испуганно шарахнувшихся при приближении стригоя.

Видимо, эти примитивные поклонницы древних богов были восприимчивее других людей и интуитивно чувствовали его истинную природу. Он снисходительно осмотрел цветочные и продуктовые павильоны, где вовсю орудовали носатые кавказцы и обиженные на жизнь провинциалы, и проигнорировал лотки, заваленные новейшей аудио- и видеопродукцией, оперативно украденной и некачественно растиражированной предприимчивыми русскими пиратами. Право же, эти люди с их мелкими низменными заботами и такими же мелкими идеалами совершенно не стоили его внимания. Тристан до глубины своей двухвековой души презирал этот бестолковый человеческий мир, казалось так и кричавший во всеуслышание: «Мы пища, мы всего лишь пища». Да, для него люди стали только пищей. Вместилищем вкусной крови, и ничем иным…

Тристан совсем уже собирался спуститься на станцию метрополитена, как вдруг заметил большой рекламный плакат, прикрепленный к фонарному столбу и сейчас наполовину заметенный слоем липкого снега. Впрочем, зоркий глаз стригоя все равно позволил ему в деталях рассмотреть изображенную на рекламе картинку. На дощатом щите красовалась полуобнаженная девица, чей безразмерный бюст буквально выпирал из крохотного, величиной с два спичечных коробка, бюстгальтера. От плаката так и веяло дешевой вульгарностью, но Тристана заинтересовали отнюдь не силиконовые прелести глупо улыбавшейся блондинки, способные вызвать у него только тошноту. Нет, он будто зачарованный уставился на помещенную под девицей надпись, пророчески гласившую: «То, чего хочет женщина, лучше дайте ей сами, а не то она возьмет это сама!»

Губы Тристана изогнулись в удивленно-восхищенной улыбке, потому что, в отличие от совершенно бездарной рекламы нижнего белья, помещенный под девицей талантливый слоган не только полностью соответствовал объективной действительности, но и идеально отражал теперешнее положение стригоя, поразив его в самое сердце. Нынешнее размеренное существование этого уравновешенного мужчины, всецело посвятившего себя науке, внезапно оказалось нарушено нахальным вмешательством некоей дерзкой особы, подвергшей смущению его рациональный разум и растревожившей его холодную душу. Она действовала сугубо по своей личной инициативе, даже не поинтересовавшись согласием Тристана. Она бесцеремонно напомнила ему о том, что он является ее собственностью, и притом звалась отнюдь не судьбой, а носила куда более благозвучное, но вместе с тем и приземленное имя. О да, ее следовало называть всесильной, ибо она владела магией, пользовалась покровительством Темного Отца, распоряжалась народами, стихиями и числилась закадычной подружкой самой смерти. Тристан мог по справедливости гордиться своим безупречным происхождением, до мозга костей являясь дворянином и аристократом, и, следовательно, с женщинами он не воевал. И посему, получив исходящий от женщины приказ, он не запротестовал, а просто подчинился. И, кроме того, как и каждый истинный француз, он частенько повторял одну красивую фразу, уместную в любой ситуации. «Шерше ля фам!» — вот так звучит излюбленная французская поговорка, актуальная всегда и везде. И Тристан не ошибался, потому как этой роковой особой, взявшей на себя труд по изменению привычного уклада его жизни, стала уникальная женщина — молодая стригойская повелительница Андреа дель-Васто.

Тристан растерянно нахмурился, начисто позабыв о своих промокших ботинках, испорченной шляпе и волглом от снега пальто.

«Интересно, и почему же мужчины так сильно боятся женщин? — вертелось у него в голове. — А что может сделать мне женщина? Ну настроение, например, испортит, ну лишит спокойствия… — Его губы растянулись в циничной ухмылке. — Ну жизнь поломает… Так и всего-то! Да разве это повод?..»

Но его осторожный рассудок тут же яростно взбунтовался против столь примитивного вывода, нудным речитативом выпевая три бесконечно повторяющихся слова: «Ты не прав, ты не прав, ты не прав…»

Глава 6

Ночь опустилась на землю внезапно и стремительно, словно невидимый сценарист выдернул витой шелковый шнур, удерживающий черный небесный занавес, и затенил горизонт, провозглашая: «Да придет тьма!» И тьма пришла!

Причем тьма изначальная и неотвратимая, куда большая и страшная, чем та, к которой издревле привыкли наивные и доверчивые люди, умудряющиеся находить в ночном времени суток нечто романтическое.

«Дурачье! — презрительно думал Тристан, просовывая руки в рукава любимого кожаного плаща и повязывая голову черным шелковым платком, дабы защитить волосы от так и непрекращающегося снегопада. — Их влечет очарование порока, воспетого всякими инфантильными сибаритами: де Садом, Эдгаром По, Байроном, Лавкрафтом. А ведь людям следовало бы осторожнее обращаться со своими дегенеративными мечтами, помня о том, что иногда они имеют неприятное свойство сбываться…» — Он закрепил в петлях, изнутри специально пришитых к полам его плаща, пару боевых серпов, привезенных им с острова Тонга, и удовлетворенно хмыкнул. Длиннополый кожаный плащ конечно же не самое подходящее одеяние для опасной ночной вылазки: в нем неудобно бегать, он путается в ногах и хлещет по лодыжкам, но зато сие изобретение человеческих кутюрье помогает удачно замаскировать смертоносные клинки, скрывая их от любопытных взоров. Увы, волшебная эпоха рыцарства и куртуазности, дозволяющая дворянам всегда носить при себе шпаги и рапиры, давно миновала, а огнестрельным оружием Тристан пренебрегал, не без основания считая его излишне шумным и плебейским. Будучи весьма неплохим фехтовальщиком, он долгое время предпочитал тяжелый короткий корд, но лишь до тех пор, пока не познакомился в одной из своих поездок с низкорослым и щуплым филиппинцем, приобщившим его к совершенно незнакомому боевому искусству, в основе коего лежало виртуозное владение обоюдоострыми боевыми серпами. Тристан оказался весьма способным учеником, по достоинству оценившим сие экзотическое оружие. Он немало постранствовал по миру, увлекаясь исследованиями в области фармакологии и генетики, привозя из своих поездок редчайшие яды, малоизвестные людям растения и различные ископаемые минералы. Он многое повидал и уже ничему не удивлялся, общался с сотнями людей, изучая их обычаи, традиции и привычки. Он прочел тысячи книг, в совершенстве овладев итальянским, английским, немецким и русским языками. Надеясь изобрести идеальный заменитель крови, избавивший бы его сородичей от необходимости охотиться за людьми, де Вильфор посетил девственные леса Амазонки, отважно жил среди каннибалов острова Борнео, а также скитался в чащах Суматры. И неоднократно случалось так, что именно мастерское владение боевыми серпами спасало ему жизнь, помогая избегнуть котлов кровожадных пигмеев и жертвенных алтарей жрецов культа вуду. А уж те-то, будьте уверены, способны спровадить в царство теней кого угодно, даже практически бессмертного стригоя. Нет, Тристан никогда не страдал избытком гуманизма и не радел о благополучии столь презираемой им человеческой расы. Скорее наоборот, он предпочел бы разом истребить их всех, избавившись таким образом от самых опасных врагов своего племени. Но до тех пор пока его изыскания в области гематологии не увенчались успехом, ему приходилось терпеть их назойливое присутствие, в душе не испытывая к людям ничего, кроме презрения и снисходительного, почти глумливого пренебрежения. Он понимал: в мире все подчинено сложным законам взаимосвязи, и люди тоже зачем-то нужны. Хотя зачем? Неужели лишь для того, чтобы творить зло, совершать глупости и погрязать в грехах? Впрочем, ему ли загружать свой ум чужими проблемами, ведь пришедшие в ресторан люди тоже не обременяют себя размышлениями о желаниях и личных предпочтениях поданного им на обед омара, не так ли?

Итак, Тристан торопился. Причиной тому стало благоприятное стечение сопутствующих друг другу обстоятельств, выразившееся в звонке от Элоизы, а также в удачно приложившемся к нему откровении спасенного падре, в свою очередь неосмотрительно раскрывшего тому тайну Мариацкого костела, выступающего в качестве хранилища неких артефактных предметов, являющихся столпами христианской религии. К тому же интуиция подсказывала Тристану, что следует поспешить, если он, конечно, намеревается в точности выполнить указания своей великой госпожи, будь она неладна!

Ругнувшись в сердцах, стригой окинул прощальным взглядом свое уединенное жилище и вышел на улицу, даже не потрудившись запереть дверь квартиры. А к чему совершать лишние движения, если сюда он больше не вернется? Личные вещи, в частности столь дорогие для него книги, Тристан заблаговременно отправил на железнодорожный вокзал, с трудом сумев забронировать купе в вагоне отбывающего до Парижа состава. В Кракове становилось неспокойно, но местные власти пока что бездействовали, предпочитая выжидать и приглядываться. В Европе творилось нечто невообразимое. Телевизионные новости пестрели репортажами о погрязшей в гражданской войне Италии, ибо мировая общественность напрочь отказывалась поверить в разрастающиеся как снежный ком фантастические слухи о какой-то страшной эпидемии, которая превращает нормальных людей в кровожадных чудовищ, называемых то вампирами, то зомби, то стригоями. Сообщение между государствами нарушилось, чему способствовала отвратительная погода и всеобъемлющая паника, по своей разрушительности превосходящая любую войну. Европе угрожали холод и голод. Россия закрыла свои границы, предпочтя вариться в собственном соку, но доходящие оттуда обрывки информации не несли ничего утешительного, повергая в шок и ужас. Америка словно сошла с ума, в корне изменив всю внутреннюю политику, и, кажется, наоборот, начала охоту не за вампирами, а за обычными людьми. В общем, в мире происходило черт знает что! Поэтому Тристан решил не тратить времени даром, торопясь добраться хотя бы до Парижа, ибо подозревал, что через пару дней железнодорожное движение между Польшей и Францией прекратится полностью на годы, а возможно, даже на десятилетия. Воздухоплавание тоже не вариант, ибо погода в последние дни стоит совсем не летная. Но сумей он только появиться в предместье Блуа, на своей родине (где ныне, не иначе как по шутке судьбы, располагается секретная база стригоев), как Андреа сразу же пришлет за ним свой личный вертолет, ведь дождь и снег вовсе не помеха для того, кого защищает милость Темного Повелителя. Как ни крути, но синьорина дель-Васто все-таки гениальный организатор и руководитель, умеющий добиваться желанной для нее цели, и не приходится сомневаться в том, что порученная де Вильфору миссия призвана лишь усилить ее могущество, сделав стригойское войско абсолютно неуязвимым и непобедимым. А это значит, что теперь все, и в том числе благополучное будущее стригойского племени, зависит именно от него, Тристана.

На улице не было ни души. Стрелки его наручных часов показывали два часа пополуночи. Спящие дома Кракова выглядели неопрятными темными тушами, лишь кое-где подсвеченными одиночными огоньками бодрствующих окон. Город затаился и ждал, сам не ведая чего. Тристан быстрым шагом пересек несколько улиц и вышел на площадь, окружающую величественный Мариацкий костел. Несколько секунд он настороженно рассматривал внушительное строение в готическом стиле, искусно оттененное синими и красными электрическими лампочками, придававшими старинным стенам налет мрачной инфернальности. Стригой в очередной раз подивился безудержности человеческой гордыни, стараясь понять, что хотели сказать своим потомкам древние архитекторы, возведшие сей костел. Таилось ли в нем зло, порожденное самой черной магией Средних веков, или же здесь преобладали высшие умозрительные построения, присущие лишь божественным знаниям? Ведь недаром считалось, будто костел строили наследники легендарных тамплиеров, сумевших спастись от насланной на них казни. Тристан уже неоднократно посещал здание храма, не в силах противостоять некоему порочному любопытству и ощущая себя слабым мотыльком, летящим на свет губительного огня. Костел восхищал и отталкивал одновременно. Все люди, которых он встречал тут, казалось, не имели физической оболочки и походили скорее на бестелесных фантомов, чем на живых созданий. Стригою нравилось воображать, будто перед его взором представали не реальные существа из плоти и крови, а никому не нужные, праздные тени-комедианты, ждущие поднятия навечно опущенного занавеса.

Тристан взбежал по ступеням крыльца, пересек паперть, дрожащей от возбуждения рукой толкнул створку никогда не закрывающихся врат и вступил внутрь костела. Главный молитвенный зал пустовал. Стригой медленно шел вдоль рядов побитых молью кресел, чуть слышно поскрипывая новыми, еще не разношенными сапогами. Его ироничный взор небрежно скользил по пустым хорам, по золоченому бордюру амвона, словно намекая: «Тонкой пылью забвения покрылся красный бархат праздника, который никогда больше не наступит…» Люди справедливо поплатились за свои грехи. Их вера в Господа ослабела, а туда, откуда уходит духовный свет, всегда приходят тьма, смерть и разрушение. Внезапно, почти приблизившись к главной святыне костела — вырезанному из дуба алтарю, он заметил фигуру крупного мужчины, облаченного в неряшливую коричневую рясу, выдающую его принадлежность к ордену, основанному святым Игнатием Лойолой.[17] Иезуит, сгорбившись, нервно копошился у самого основания старинного раритета. От неожиданности стригой отшатнулся и неосторожно задел краем отягощенного серпами плаща за высокий серебряный светец. Раздался негромкий стук. Монах настороженно обернулся, и его сердито прищуренные глаза встретились с зелеными, гневно пылающими очами стригоя…

В одно мгновение Тристан выхватил свои серпы и кровожадно оскалился. Толстый иезуит с достоинством поднялся с колен, сжимая в руках увесистый дорожный посох и еще какой-то пергаментный, пожелтевший от старости листок. Стригою хватило мимолетного взгляда, чтобы оценить неоспоримую древность его находки, а поэтому он сложил губы в насмешливую ухмылку и предложил:

— Монах, отдай мне это, и тогда обещаю — ты умрешь быстро и безболезненно!

Вместо ответа священник размашисто осенил де Вильфора размашистым крестным знамением. Ощутив горячую волну чистой энергии, ошпарившей его, словно порция метко выплеснутого кипятка, Тристан болезненно зашипел и отодвинулся на пару шагов.

— Не к лицу мне, отцу Янушу Мареше, отступать перед богопротивными тварями! — ультимативно отчеканил иезуит. — Со мной сила Господа, да и своей личной силушкой, — он поудобнее перехватил свой посох, изрядно смахивающий на дубинку, — меня Господь не обделил.

— Нарушаешь ты ваши заповеди, старик! — презрительно хохотнул Тристан, грациозными движениями обеих кистей синхронно прокручивая в воздухе предостерегающе сверкнувшие серпы. — Разве не учит ваш Бог: если тебя ударили по левой щеке, то подставь для удара правую?

— Истину глаголешь, адское отродье, — подтверждающе кивнул отец Мареше. — Ибо если тебя ударили по левой щеке, то подставь правую — и тогда выбитая челюсть успешно встанет на место. Не желаешь попробовать христианского милосердия? — Он выразительно хлопнул посохом по своей лопатообразной ладони.

Тристан задумчиво прищурился, начиная понимать, что этого упертого фанатика не удастся запугать, а стычка с ним станет делом отнюдь не простым, и вероятнее всего — довольно рискованным.

— Хочешь доказать мне, что умеешь не только молиться, но и драться? — недоверчиво спросил он, с оттенком уважения косясь на массивную фигуру не обиженного ростом и дородностью иезуита. — Не верю. Ваш Христос проповедовал миролюбие, любил песни и застолья, поэтому и главным человеческим раритетом стала его Чаша. Вы, люди, — никчемная грязь под нашими ногами, ибо умеете лишь жрать да спать.

— Погубит ваше племя заносчивость и гордыня, ой, погубит! — осуждающе покачал головой отец Мареше. — Не потому ли вы наши догмы хаете, что сами поклоняетесь козлу и целуете его в непотребные места в разгар своих шабашей? — И непонятно, чего больше присутствовало в этих словах: насмешки или неподдельного сочувствия.

Взбешенный стригой громко заскрежетал зубами:

— Между Небом и Адом некогда был заключен нерушимый договор, — холодно сообщил он. — И четко в нем прописывались сферы влияния, права и полномочия обеих сторон. Но потом тот, кто называет себя Сыном Божьим, нарушил наши законы. Он не только сам воскрес, но время от времени, по настроению, оживляет несколько трупов — ради развлечения или для личных потребностей. Например, Лазаря или Иону. И я знаю, почему он так поступает: ради своей собственной славы! Чтобы его считали бессмертным Богом! Чтобы падали ниц перед его изображением! Не это ли есть гордыня?

Отец Мареше весело рассмеялся:

— А еще говорят, будто вампиры не боятся смерти! Похоже, именно ее вы и боитесь больше всего на свете. Глупы вы и несчастливы, а все оттого, что не стареете.

— А старость-то тут при чем? — неподдельно изумился Тристан, невольно увлекшийся этим странным философским диспутом, разгоревшимся между двумя собеседниками, в любой момент способными превратиться в бьющихся не на жизнь, а на смерть противников.

— С возрастом люди не становятся счастливее, — снисходительно пояснил иезуит, — они просто опускают планку своих требований. Появляются ясность духа и терпимость, основанные на умении откровенно сознаваться в своих неудачах. А вы, якобы бессмертные существа, не желаете признавать совершенные вами ошибки. Вы хотите добиться всего и сразу, а получаете ничего и, — тут он лукаво подмигнул, — постепенно. Смертным даровано счастье прощать и быть прощенными, а вы — бессмертные, никогда не постигнете истинного смысла прощения. И в оном заключается высшая справедливость.

Тристан озадаченно нахмурился. В его самодостаточном и великолепно организованном мозгу зародилась крамольная и мятежная мысль: а ну как старик прав, и, лишившись человечности, стригои вместе с нею утратили и основное преимущество живого рассудка — способность признавать свои ошибки. Ведь только признанную ошибку можно исправить, а значит, перейти на новый виток поступательного созидательного процесса. А тот, кто ничего не созидает, обрекает себя на регрессию и вымирание.

— Однажды вы осознаете, сколь многого лишились, приобретя бессмертие, — наставлял иезуит. — Вы стали слабы и зависимы от плоти, вы лишились свободы и возможности выбора, ведь смерть — это и есть выбор своего пути, ибо она принадлежит только нам!

Тристан изумленно попятился, целиком и полностью признавая резонность рассуждений отца Мареше.

— Ишь ты, понял! — довольно улыбнулся монах, немало изумленный ментальными талантами стригоя. — Ну, раз понял, то убирайся-ка ты отсюда подобру-поздорову, я тебя не трону.

— Нет! — неожиданно вскричал де Вильфор, уязвленный внезапно открывшейся ему нелицеприятной истиной, а потому намеревающийся перечеркнуть ее любым, доступным ему способом. — Все это ложь. Но из уважения к твоей смелости я предлагаю тебе неприкосновенность в обмен на найденный здесь документ. Признайся, таковой у тебя имеется?

— Да, документ есть, — устало вздохнул отец Мареше, понимая, что его надежда разойтись миром и избежать кровопролития не оправдалась, — но только он не по твою честь.

— Тогда ты умрешь, — безапелляционно пообещал стригой и картинно взмахнул серпами, — сейчас, на этом самом месте.

Иезуит вздохнул повторно, чуть согнул ноги в коленях и выставил вперед выпуклый шишковатый лоб, становясь похожим на старого, покрытого шрамами быка, осознающего всю безысходность своего последнего боя, но вместе с тем намеревающегося выстоять в нем до конца. Каким бы он ни был.

Однако иезуит сумел удивить Тристана повторно, потому что прежде чем стригой успел атаковать, отец Мареше сгруппировался как опытный игрок в американский футбол, выдвинул вперед правое плечо и резко бросился на противника, намереваясь сбить его с ног. Стригой мягко отпрыгнул в сторону, но его подвели новые сапоги, чересчур туго сжимающие пятки и посему-вызывающие некий дискомфорт, ведущий к онемению лодыжек. Его правая ступня неловко подвернулась, и стригоя повело не туда, куда хотелось, подставив точно под замах направленного на него посоха. В последний миг перед столкновением он чудом увернулся и упал на колени. Ажурное распятие, венчающее набалдашник иезуитского посоха, со свистом пронеслось мимо виска Тристана, сорвав узкий лоскуток кожи. И тогда стригой озверел! Как, его, непревзойденного бойца, обладающего воистину кошачьей грацией, чуть не достал какой-то старый священник? Нонсенс! Де Вильфор молнией взвился с колен и выполнил почти танцевальное па, перекрестным взмахом серпов собираясь взять в клещи морщинистую шею отважного иезуита. Отец Мареше успел подставить свой посох. Металл с грохотом столкнулся с металлом, высекая сноп искр. И тогда произошло нечто ужасное. Тусклый серебряный крест на посохе священника не выдержал соударения с лезвиями серпов и сломался, издав звук, напомнивший жалобный тоненький плач. Отец Мареше вздрогнул и ослабил бдительность, напуганный столь очевидным знамением. Торжествующий стригой, не преминувший воспользоваться упущением монаха, ловко развернулся на носке правой ноги и ударил священника рукоятью одного из своих серпов, попав точно по шейной артерии. У отца Мареше потемнело в глазах, он покачнулся и выронил посох. Судорожно хватая воздух широко раскрытым ртом, он еще успел парировать следующий выпад стригоя, приняв лезвие его страшного оружия на свою раскрытую ладонь. На пол упали два отрубленных пальца, но иезуит даже не вскрикнул. Брови Тристана изумленно поползли вверх. Мужество старого священника внушало ему смешанное с благоговением уважение, вызывая желание побыстрее покончить с отважным противником и не мучить его попусту. Но, вопреки своему непредсказуемому душевному порыву, Тристан отчаянно нуждался в информации…

Пригнувшись, стригой беспощадно подсек старика под коленями, ускорив его падение. Отец Мареше грузно рухнул перед алтарем, заливая пол костела потоками крови. Его наполненные мукой глаза безмолвно взирали на вырезанное в дереве изображение Божьей Матери, словно вопрошая: за что мне все это? Тристан коленом надавил на грудь беспомощно распростертого старика, сжимая пальцами его кадык. Странно, но он не чувствовал радости от этой победы, ощущая смутное недовольство собой и доставшимся ему поручением. И тогда в глубине его души возникло чувство протеста против власти Андреа, принудившей его совершить столь грязную работу. Да, Тристан не любил людей и привык видеть в них лишь свою пищу, но сейчас он четко понимал, что убивает одного из лучших представителей человеческой расы, и невольно скорбел о неэффективном разбазаривании столь ценного материала. Он не желал пить кровь поверженного им соперника. Будь на то его воля и имей он возможность выбирать, Тристан предпочел бы льстить себя мечтой, что его предки походили на этого вот упрямого старика, не уступая ему ни силой воли, ни принципиальностью. И именно в этот момент Тристан впервые пожалел о том, что безвозвратно утратил право называться человеком!

Иезуит тихонько застонал, испытывая ужасную боль.

— Говори! — коротко приказал Тристан, слегка ослабляя нажим. — Где находятся предметы из «Божьего Завета?» Как их найти?

— Здесь ничего нет, — глухо просипел истекающий кровью монах. — В алтаре хранилась всего лишь копия текста призывающей ангелов молитвы, но ты опоздал: я уже отвез свиток в Ватикан и передал в руки папы.

— А оригинал, — жадно вопросил Тристан, впиваясь когтями в адамово яблоко отца Мареше, — что с ним сталось?

Пытаемый человек засучил изуродованными ногами, на его губах заклубились белые пузыри пены, делая иезуита похожим на эпилептика.

— Тебе они недоступны, потому что прикоснуться к артефактам из «Божьего Завета» могут лишь его истинные Хранители, да еще эрайи — ангелы смерти. Все прочие нахалы немедленно будут испепелены — на месте ниспосланной Господом молнией!

Тристан содрогнулся от ужаса, но не отступился.

— Тогда мы доберемся до этих хваленых Хранителей и заставим их подчиниться нашей воле.

— Не выйдет, ибо они не сдаются! — торжествующе проскрипел иезуит, и его красные из-за полопавшихся капилляров глаза зажглись торжествующим огнем. — Да гори ты в геенне огненной, тварь! — Последним усилием он поднял трехпалую руку, засунул себе в рот совсем позабытый стригоем листок пергамента и тяжело дернул горлом, глотая свою находку.

— Нет! — протестующе закричал Тристан, пытаясь силой разжать челюсти монаха. — Старик, ты не оставил мне выбора…

Блеснул занесенный над пленником серп, и отрубленная голова отца Мареше покатилась по бархатной ковровой дорожке, не утратив своего величественно-отстраненного выражения. Она остановилась точно у постамента алтаря и замерла, не сводя со стригоя обличающего взора остекленевших глаз.

— Тьма! — громко выругался Тристан, примеряясь серпом к чреву мертвого священника. — Как же я не люблю оперировать в столь антисанитарных условиях…

Острое лезвие рассекло рясу и вошло в плоть, вспарывая ее ничуть не хуже хирургического скальпеля. Доктор поморщился, уже не испытывая гордости за свое отточенное столетиями искусство. Он брезгливо отодвинул вбок слой подкожного жира и препарировал пищевод, а затем засунул руку внутрь только что вскрытого тела и кончиками пальцев извлек перемазанный в крови и слюне пергаментный листок. Торопливо вытер его об рясу покойного иезуита и поднес к своим глазам. К счастью, Тристан в совершенстве владел несколькими языками, давно привыкнув разбираться в архаичных текстах средневековых алхимических трактатов, а устаревший польский и вообще почитал своим излюбленным коньком.

— Колоссально! — стригой восхищенно присвистнул, несколько раз подряд просмотрев содержание лаконичной записки. — Воистину, этот уникальный документ стоит потраченных на него усилий! — Он бережно опустил пергамент к себе в карман и спешно покинул костел, мысленно пожелав убиенному им монаху получить отпевание, достойное погребение, заупокойную молитву и все прочие церковные обряды, причитающиеся ему по сану и личным качествам. Нет, отточенным чутьем опытного убийцы Тристан осознавал — труп убитого им монаха нужно немедленно убрать из костела, а еще лучше разрубить на мелкие кусочки и сжечь, потому что враги подобного уровня опасны даже после смерти. Но, отметая доводы рассудка, в его голове вертелась навязчивая и исключительно назойливая мысль, напоминающая о том, что все совершенные грехи рано и поздно придется искупать. А убийство в Господнем храме, бесспорно, относится к числу самых тяжких и омерзительных преступлений, не спускаемых с рук даже избранным Детям Тьмы. Но так или иначе, а сожалеть о содеянном он не намерен, ибо сейчас наступает отнюдь не самое подходящее время для покаяний, ведь раздобытый им документ требовалось немедленно доставить в римскую резиденцию госпожи, потому что было бы глупо недооценивать его значимость и то влияние, которое способны оказать на историю всего мира несколько начертанных на нем строк. Вот так всегда и случается: кажется, пустяк, всего-то пара десятков слов и одна рыжекудрая девушка, имеющая к ним самое непосредственное отношение, а между тем именно им суждено стать той решающей силой, которая определит ближайшее будущее всей стригойской расы. Да чего уж преуменьшать, и всей планеты в целом.

Уже очутившись в уютном вагоне поезда, Тристан поймал себя на ощущении какой-то смутной тревоги, скорее всего не имеющей под собой ни конкретной причины, ни серьезного обоснования. И все-таки. Раньше он мало прислушивался к гуманным эмоциям, считая их постыдным атавизмом своего человеческого прошлого. Парадокс, но, став бессмертным, шевалье перестал осознавать себя счастливым. Прежние острота восприятия и удовольствие от мелочей бытия ушли безвозвратно, уступив место сухой логике, прагматичности и душевной неприкаянности. Он обрел вечность, но утратил будущее. Жизнь, по которой он семенил бродячим псом, была собачьей в прошлом, являлась таковой в настоящем, и у него не имелось ни малейшей надежды, что назавтра она в чем-то принципиально изменится. Это простое существование вечно нуждающейся в крови плоти, жестокое и примитивное, давно уже перестало его удовлетворять. Но он не видел иного пути.

Немного поразмыслив, стригой понял: ему не дают покоя противоестественные, словно бы до сих пор наблюдающие за ним глаза мертвого иезуита, какими они запомнились ему там, в костеле. Но стоит ли заморачиваться на подобных пустяках? Де Вильфор тревожно нахмурился, сетуя на собственную опрометчивость. Он спохватился слишком поздно, пеняя себе за неуместный порыв раскаяния. Кого он пожалел — человека? А разве люди, много разглагольствующие о милосердии и гуманизме, когда-то пощадили его самого?! По красивому лицу Тристана скользнула тень сардонической ухмылки. Нет, он ничего не забыл, он прекрасно помнит то холодное зимнее утро, тюремный подвал, пыточный станок, цепи и острые ножи в руках палачей… День, когда его убили! Зря, ох зря поддался он фальшивым эмоциям и не разрезал на мелкие кусочки тело убиенного им монаха, ибо интуиция подсказывала — тот и мертвый излишне опасен! Но теперь за окном проплывали заваленные снегом поля, и сожалеть о проявленной слабости было уже поздно. Умиротворив себя столь здравыми аргументами, стригой откинул голову на спинку дивана и задремал, пребывая в уверенности: миссия выполнена безупречно, и его абсолютно не в чем упрекнуть.

Но, если бы он немного задержался, выходя из костела, если бы он только оглянулся назад, то его отдых не был бы настолько безмятежным, а совесть — чистой, словно новорожденное дитя. Тристан переоценил свои силы, наплевав на возможность подстраховаться и просто оглянуться. А ведь хотелось же, хотелось! Как говорят неотесанные поляки, ему стало просто «в лом». О, за долгие годы жизни он научился различать банальную лень — состояние, когда видишь необходимость что-то делать, но не хочешь; и «в лом» — когда что-то хочется, но не видишь необходимости это делать. Да и к тому же мы все иногда совершаем глупости, обходящиеся нам намного дороже, чем ошибки и просчеты. А посему Тристану еще только предстояло заплатить за проявленную им халатность, ведь он не знал главного: едва лишь за стригоем захлопнулась дверь оскверненного кровопролитием костела, как рука, казалось бы, несомненно мертвого отца Мареше потянулась к карману рясы и извлекла из него старенький дешевый сотовый телефон. Возможно, действия усопшего храбреца направлял какой-то высший промысел, но его неживые пальцы вдруг резво забегали по кнопкам, набирая короткое сообщение и направляя его некоему далекому адресату. Верному другу, находящемуся в Ватикане…

Взлетно-посадочную полосу частного римского аэродрома укутывало толстое снеговое покрывало. Синие сигнальные маячки уподобились болотным гнилушкам, хаотично разбросанным по белому савану мертвеца и весьма неубедительно имитирующим иллюзию безопасности. Но Тристан им не верил. Он поморгал, отгоняя унылые мысли, плотнее завернулся в свой енотовый полушубок и изучающе скосил глаза, вглядываясь в причудливо разрисованное изморозью стекло иллюминатора. Вертолет накренился, закладывая крутой вираж и начиная снижаться.

— Хотелось бы мне знать, почему они не расчистили площадку? — холодно поинтересовался де Вильфор ничего не выражающим голосом, адресуя эту требовательную фразу спине сидящего перед ним пилота. Крохотный четырехместный спортивный вертолет качало и швыряло из стороны в сторону, словно плывущую по волнам щепку. Тристан понимал, что не погибнет даже в том случае, если хрупкий летательный аппарат разобьется в дребезги, но все равно никак не мог отделаться от глупого подсознательного страха. Пилот-стригой обернулся и покровительственно улыбнулся, блеснув клыками:

— Не волнуйтесь, синьор, я вожу саму повелительницу! А с подобной метелью не справится ни один бульдозер. Но я посажу вас бережно, словно коробку с яйцами! — он гортанно расхохотался, развеселившись от собственной шутки.

Де Вильфор кисло улыбнулся, надеясь, что профессиональные навыки этого неотесанного грубияна-итальяшки намного превосходят его отвратительное чувство юмора.

Утлую конструкцию из пластмассы и алюминия ощутимо тряхнуло. Искусственная птичка на мгновение задумчиво зависла между двух рядов синих огней, а затем решительно клюнула носом и благополучно приземлилась, немедленно утонув в наметенном непогодой сугробе. Тристан пребольно стукнулся подбородком о собственное колено и наступил на приткнутый в ногах саквояж, но в целом ничуть не пострадал. Он удивленно пожал руку польщено осклабившемуся пилоту и, отстегнув ремень, боком выбрался из тесной кабины. Провалившись в снег почти по колено, француз изумленно всматривался в приближающуюся к нему высокую и тонкую женскую фигуру, казалось легко парящую над непрочным снеговым покрытием аэродрома. Он прекрасно знал об умеющих летать ангелах, но сегодня не сомневался: он видит перед собой отнюдь не посланницу человеческого Бога, а кого-то другого. Почему же она не вязнет в сугробах? Его потрясенно расширившиеся зрачки неотрывно следили за ней, одетой в прелестную шубку из бесценной серебристой шиншиллы, дивились ее буйным черным локонам и ярко-синим очам. Девушка подошла ближе, и тогда, ощутив исходящую от нее энергетику, Тристан понял: еще никогда за все двести с лишним лет своей жизни он не встречал никого, наделенного столь мощными магическими способностями. Он осознал, насколько велика ее близость к Темному Отцу, и затрепетал, впервые очутившись перед своей повелительницей.

— Госпожа! — Тристан галантно опустился на колено, верноподданнически склоняя голову. — Моя госпожа!

— С прибытием, шевалье де Вильфор! — Андреа милостиво взмахнула рукой, приветствуя Тристана. — Я слышала о вас много хорошего.

Бледные щеки Тристана окрасил слабый румянец, ибо он почувствовал себя польщенным.

— Моя госпожа, — торопливо заговорил он, боясь запутаться в изрядно подзабытых итальянских словах и мысленно коря себя за то, что неосмотрительно пренебрегал практиковаться во владении этим певучим языком, — я привез важные новости…

— Потом, без лишних ушей! — Приказ прозвучал у него в голове, намекая на присутствие пилота и уничижительно хлестнув по нервам. Де Вильфор испуганно прижал пальцы к вискам, совершенно обескураженный чудовищной силой ее ментального воздействия. Заметив владеющую мужчиной растерянность, Андреа довольно усмехнулась и повторила уже мягче, щадя его мозговые рецепторы: — Все потом, ваши новости подождут.

— Но почему? — удивился Тристан, намеревавшийся рассказать ей о записке, извлеченной из тела мертвого монаха.

— Потому что я срочно нуждаюсь в вашей помощи, — пояснила госпожа, подхватывая доктора под локоть и деспотично увлекая за собой. — Мне рекомендовали вас, описывая как непревзойденного гематолога, способного творить настоящие чудеса!

Румянец Тристана стал чуточку ярче.

— А я, — вкрадчиво добавила Андреа, лаская мужчину гипнотизирующим взором своих огромных очей, — хочу предложить вам чрезвычайно необычную пациентку, нуждающуюся именно в чуде.

— Какую пациентку? — ошеломленно бормотал Тристан, очарованный напором и красотой своей повелительницы. — Человека?

«Нет!» — насмешливым движением ресниц показала Андреа.

— Стригоя? — шокировано вскричал врач. — Но наша раса не болеет!

— Мою сестру! — мурлыкнула синьорина дель-Васто, наслаждаясь неприкрытой оторопью, нарисованной на худощавом умном лице приезжего хирурга. — Шевалье, вы должны, нет, вы просто обязаны ее спасти!

Боль рассказывала мне о любви. Впав в одурманивающую полудрему, я благосклонно прислушивалась к ее коварному шепоту, соглашаясь с приводимыми доводами. Любовь дороже всего в мире, она первопричина многого и суть всему. Кто-то может подумать, будто люди борются за богатство, власть и признание, но на самом деле это не так. Мы все боремся лишь за любовь, за возможность любить и быть любимыми. Но внезапно в мое сознание проникла еще одна сторонняя сила, толкующая совсем об ином. «Мужчины — зло!» — доверительно подсказывал мне кто-то, обладающий маняще-журчащим голоском, а память услужливо подбрасывала в мой мозг образ тоненькой темноволосой девчушки, собственнически обнимающей меня за талию и выкрикивающей: «Не забудь о том, что мы сестры!» Кажется, мы с ней виделись несколько раз в детстве, нет, не росли вместе, а именно встречались. В том богатом трехэтажном особняке, наполненном антикварными вещами, который являлся нашим родным домом. Нашим! Значит, мы и в самом деле были сестрами. «Мужчины — зло!» — вдалбливала сейчас в мою ослабевшую от боли голову эта цветущая красавица с внешностью падшего ангела, в редкие мгновения просветления заботливо склоняющаяся над моим удобным ложем. А еще я точно знала: враги заточили меня в каменный гроб, но она, моя сестра, спасла меня и теперь бережно выхаживала те жалкие останки, которые назывались ранее моим телом. Жаль только, что я напрочь позабыла о том, как они выглядят и именуются, эти проклятые враги!.. Как печально, что память меня покинула! Зато моя сестра здесь, и она не собирается меня покидать. Прикосновение ее холодных пальцев дарило облегчение, а голос успокаивал душу, давая понять, что я не одинока в этом страшном мире, наполненном мукой и скорбью. Раздираемая противоречивыми эмоциями, я пыталась прислушаться к ним обоим — к боли и голосу сестры, недоумевая: «Как такое возможно, если любовь к мужчине несет в себе зло?»

— Вспомни! — приказывала сестра, бережно обтирая мой обугленный лоб. — Вспомни того мужчину, который похотливо воспользовался твоим телом, обманул твое доверие, попрал твою любовь. Он тебя разлюбил. Он предал и оскорбил тебя, забрал способности и защиту, а затем ушел и бросил. Найди его и убей. Обещаешь?

— Обещаю! — послушно ответила я, осознавая всю нерушимость принесенной клятвы. — Обещаю, ему не жить. Мой бывший возлюбленный сполна заплатит за свои грехи.

— Хорошо! — довольно выдохнула моя сестра. — Ты стала настоящей стригойкой, — и тут же поправилась: — Вернее, станешь ею сейчас…

Нечто жидкое и обжигающе холодное полилось ко мне в рот. Я рефлекторно глотнула, ощущая, как отступают боль и жар, а сердце усмиряет свой бешеный ритм и начинает биться медленно, еще медленнее, невероятно медленно… Все функции моего организма практически замирают, делая меня как бы не живой, но вместе с тем и не мертвой. Отныне боль уже не имеет надо мной никакой власти, а поэтому она сдается и исчезает, напоследок предупреждающе уколов меня в самую глубину сердца и вскричав: «Не смей отказываться от своей любви!» В какой-то миг мне показалось, что вот сейчас я точно не выдержу накала чувств и сойду с ума. Но льющаяся на губы жидкость постепенно убивала все человеческое, превращая меня в бездушное холодное создание, уподобив высеченной изо льда статуе. В моем сознании вспыхивает и мгновенно потухает образ высокого мускулистого мужчины, иронично поглаживающего свою на лысо обритую голову. Да, полагаю, я знала его в той, прошлой жизни, но теперь мне предстоит пойти по новой, абсолютно другой дороге. По дороге, ведущей в спасительную и такую надежную Тьму. А от страстной привязанности к тому мужчине останется лишь тающая на языке горечь, схожая с ароматом скоропалительно увядшего цветка, и сожаление об утерянной любви, по которой я так скучаю. О нет, я не отступлюсь от своей любви, я просто позволю ей уснуть навечно, заточив в оставленный мною каменный гроб. И тогда слезы высохнут, воспоминания потускнеют, а любовь уйдет…

Уйдет ли?

Но так или иначе, а решение уже принято, и обратного пути нет. Я не поддамся слабости, я отвергаю любовь. Я избавлюсь от никчемной обузы чувств и стану сильной, неотзывчивой, несокрушимой. Равнодушие и невозмутимость — именно они делают нас счастливыми. А тех, кто нас любит и, хуже того, навязывает нам свою беспокойную любовь, нужно убивать. Причем лучше делать это сразу, как только заметишь бездумно-преданный собачий взгляд, неотрывно следящий за твоим лицом, эти умильно сложенные домиком брови и рот арочкой, эту дурацкую манеру бродить за тобой по пятам и постоянно держать тебя в поле своего зрения. Разумеется, жалко убивать настолько милое существо и, кажется, будто пока не за что. Но необходимо сделать это именно сейчас, иначе станет слишком поздно. Потому что он, любящий, в итоге обнаглеет окончательно: выроет неподалеку теплую затхлую норку, из которой примется неотрывно наблюдать за тобой, а потом предпримет следующий шаг. Он начнет наступать, слегка подталкивая и даже подтаскивая тебя к своей норке, чтобы ты просто заглянул, только одним глазком посмотрел, как там у него все замечательно. Ну да, уютненько… Всегда тепло, есть еда и мягкая постель, множество занятных безделушек, каждую из которых он готов подарить тебе. Ну да, мило… Хоть и несколько душновато. О нет, он не давит на тебя, он предлагает. И вот по истечении нескольких месяцев, ближе к зиме, тебе уже начинает казаться, что тесная норка — это даже хорошо, это даже удобно, когда все устроено и ниоткуда не дует. Возможно, в этом году ты устоишь и, кое-как перезимовав в сугробе, встретишь весну свободным, ну или почти свободным, потому как между лопаток у тебя поселилось неискоренимое ощущение присутствия жгучей красной точки — оптического прицела его любящего взгляда. А затем ты привыкнешь к придуманным для тебя ритуалам и согласишься иногда ему звонить. И даже убедишь себя в том, что это нужно не только ему, но и тебе тоже: хотя бы изредка отвечать на его эсэмески, есть его стряпню если не ежедневно, то хотя бы раз в неделю… Спать с ним, ну хотя бы раз в десять дней… Потому что он рядом, страдает и любит. Потому что ты себе внушила, что у него в долгу. Потому что приходит неизбежное чувство вины, и тебе уже кажется, что ты губишь, его жизнь, безответственно и эгоистично пользуясь теплом его сердца и ничего не давая взамен. А однажды, когда твой вечер выдастся особенно одиноким, ты придешь к нему без звонка и останешься навсегда… Ну сознайся, ведь тебе же приятно увидеть, как его лицо озаряется счастливой улыбкой лишь оттого, что ты рядом. Чувствуешь себя волшебницей? Нужно ли пояснять, как это закончится? Нужно ли говорить о том, что его объятия станут все теснее, а твое личное пространство уменьшится до мизера, его просьбы превратятся в требования, а улыбка на его лице сменится самодовольной капризно-раздражительной гримасой. Не жди наступления этого кошмара, убей его сейчас! А потом, когда останешься одна — свободная и независимая, загляни в бездонный шкаф своей памяти и достань из-под вороха белья пожелтевшую от старости, помятую фотографию того единственного, кому ты хотела отдать всю свою жизнь, того, кто умел делать тебя счастливой, того, от кого невозможно было отвести глаз.

Того, кто однажды тоже тебя убил…

Глава 7

В окно безбожно дуло, хоть затыкай щели в рамах, хоть не затыкай.

— Анафема! — сердито бормотнул отец Григорий, громоздко переворачиваясь на жалобно скрипнувшей под его гигантским весом кровати и подставляя сквозняку другой, не настолько замерзший бок. В самодельной буржуйке постреливали остатки венского стула, экспроприированного из противоположной брошенной квартиры, а на заваленном объедками столе призывно поблескивала пятилитровая бутыль отличного вина, случайно найденная в, казалось бы, пустой бакалейной лавчонке. Отцу Григорию повезло, впрочем, как обычно, ибо он обладал уникальным, выявленным еще во времена Афганской кампании чутьем на обнаружение всяческих тщательно припрятанных заначек.

«Христос меня любит!» — с ничем неистребимой уверенностью напомнил себе отец Григорий, прикрывая озябшие ноги подолом рясы, вручную сшитой из зеленой бархатной портьеры. Нет, в соседней квартире, конечно, имелись и другие шторы, веселенького синего оттенка, но он предпочел именно зеленую, красиво контрастирующую с его обрюзгшими щеками землистого цвета и багровым носом заядлого алкоголика. К тому же отцу Григорию безмерно льстил тот факт, что, согласно мнению соседей, зеленый бархат делал его похожим на какого-то незнакомого ему Шрека, с которым священника сравнивали все кому не лень.

Осознав, что уснуть повторно уже не удастся, Григорий с ворчанием сел среди разворошенных тряпок и, приблизив толстую, словно окорок, руку к раскрытой дверке печурки, всмотрелся в мутный циферблат наручных часов. Четыре часа утра…

— Анафема! — повторно по привычке ругнулся священник, имея в виду протяжный, заунывный вой, доносящийся с улицы и ставший причиной его незапланированного столь раннего пробуждения.

«И чего, спрашивается, римляне настолько боятся этих бледных тварей, частенько шастающих по подворотням? — Отец Григорий недоуменно пожал богатырскими плечами и с блаженным рычанием поскреб свою широкую, густо заросшую рыжеватой шерстью грудь. — Они хоть и живучее нас будут, но тоже под Господом ходят. К тому же воюя с кровососами, люди рискуют отнюдь не своей жизнью, а только ее продолжительностью…» Он вспомнил, как вчера неосторожно обозвал торгующую в лавочке продавщицу «кровопийцей», чем вызвал дикую панику среди топчущихся у прилавка итальяшек, и лукаво ухмыльнулся. Вот ведь дураки, прости их Христос! А затем нехотя поднялся с кровати, вышел в прихожую и пытливо всмотрелся в прислоненное к стене зеркало — мутное и растрескавшееся.

Из глубины посеребренного с изнаночной стороны стекла на него с не меньшим интересом воззрилось круглое, типично русское лицо с немного отвисшими щеками, мощным, заросшим жесткой рыжей бородой подбородком и крупным носом картошкой, испещренным частой сеткой багровых полопавшихся капилляров. Серые, глубоко посаженные глаза упрямо щурились из-под кустистых бровей, а выше лба, прорезанного тремя глубокими морщинами, начиналась густющая грива русо-седых волос, непокорно спадающих на плечи и делающих отца Григория похожим на малость постаревшего, но все еще крепкого и свирепого льва. Объемистый торс пожилого священника прикрывала порядком заношенная черная футболка с изображенными посередине скрещенными серпом и молотом и многозначительным девизом: «Коси и забивай!» Наряд священника дополняли теплые ватные штаны и валенки с галошами совершенно невероятного размера. В привешенных к поясу ножнах красовался здоровенный десантный тесак, вдоль рукояти которого вилась полустершаяся памятная надпись: «Сержанту Григорию Агееву в память о Кандагаре. 1989 г.». Двойник сказочного орка деловито сгреб с кровати зеленую рясу, в ночное время заменяющую ему одеяло, и натянул ее поверх футболки, скрывая от любопытных глаз свой давнишний армейский раритет, напоминающий ему о беспокойных молодых годах и лихом военном прошлом. Да и не к лицу ему, благообразному православному батюшке, выставлять напоказ столь мирские атрибуты, идущие в вопиющий разрез с его духовным саном. Скороговоркой бубня «Отче наш», отец Григорий вздел на шею большой серебряный крест, усыпанный настоящими рубинами, а на средний палец правой руки — потемневший серебряный же перстень. За оба оных предмета, передававшихся в роду Агеевых на протяжении многих веков, ему предлагали немалые деньги, но Григорий отказался, свято блюдя завет отцов и храня верность некоему нерушимому обету, добровольно принятому им еще в молодости. Ведь согласно семейной легенде, крест и перстень могли перейти лишь от отца к старшему сыну, они несли в себе ангельскую благодать и к тому же принадлежали некогда блаженному старцу Григорию Распутину, приходящемуся бывшему сержанту Агееву законным прадедом. Впрочем, его даже назвали именно в честь столь легендарной исторической личности, оказавшей роковое влияние как на судьбу всего царства Российского, так и на загадочный агеевский род. Не секрет, что в предназначении обоих оных предметов крылась превеликая тайна, и приведшая отца Григория не абы куда-нибудь еще, а в сам Ватикан.

Системы центрального отопления и водоснабжения не работали в городе уже очень давно. Немногочисленные уцелевшие жители перебивались собственными силами, кто как умел. Опыт отца Григория, научившего своих соседей нехитрым премудростям неблагоустроенной жизни, оказался совершенно бесценным, сразу принеся ему неоспоримый авторитет и всеобщее уважение. А теперь этот мощный, высокорослый русский мужик запросто командовал несколькими близлежащими улицами, внушая спокойствие людям и непонятный ужас стригоям, старающимся избегать столкновений с провинциальным православным священником, так неуместно смотрящимся на фоне старинной католической архитектуры. Отец Григорий подозревал, что проклятые кровососы чувствуют божью силу, струящуюся из его креста и перстня, а посему без опаски бродил по самым темным переулкам, понемножку мародерствуя и подкармливая своих менее удачливых знакомцев. Сам он постепенно привыкал к этому тяжелому существованию, утешаясь вполне справедливым наблюдением: «Вчера было плохо, сегодня плохо, завтра точно лучше не станет. Похоже, ситуация стабилизируется». А ничем непоколебимый русский пофигизм с уверенностью подсказывал: «Жить можно везде, где есть крыша над головой, выпивка и закуска». Ну и к тому же в мире ежедневно происходит столько всевозможных потрясений, что когда-нибудь все собой утрясется! А как же иначе-то?

Привешенный на стену рукомойник замерз. Отец Григорий безрезультатно подергал его за латунный сосок, наплевательски махнул рукой и, сугубо для приличия пожулькав ладонями свое заспанное лицо, присел к столу, с сомнением приглядываясь к бутыли с вином.

«Выпить или не выпить? — мучительно размышлял он, хмуро косясь на утыканное тряпьем окно. На дворе было темно, словно на чердаке у Господа, а выпитая до заутрени рюмка всегда считалась на Руси страшным грехом; но, тщательно взвесив все «за» и «против», Агеев махнул рукой еще раз, нацедил полный стакан благоухающей мускатом жидкости и выхлестал ее всю, не забыв педантично перекрестить рот и пуп. По телу немедленно разлилось живительное тепло, а на душе посветлело.

Это только дилетанты полагают, будто пьянство — дело обыденное и незамысловатое: наливай да пей. А на самом деле за внешне непритязательным процессом скрывается целая технология. Учтите: бутылку требуется открыть, налить из нее в стакан али рюмку (не пролив ни капли), а затем поднять, выдохнуть, крякнуть, выпить, вдохнуть и закусить. Куда уж там до нас, русских, каким-то хилым японцам с их бессмысленной чайной церемонией. А ведь если разобраться, то пристрастие русских к алкоголю объясняется крайне просто — суровым климатом их страны. И даже в тот день, когда на дворе стоит замечательная погода, то климат все равно остается суровым. Но это там, в России, а здесь… Отец Григорий снова посмотрел в окно и осуждающе покачал давно нечесаной гривой. На улице пуржило. Колючий снег угрожающе стучал в стекло, словно просил впустить его внутрь. А впускать как раз и не следовало. Однажды отец Григорий уже поддался на журчащие из-за двери уговоры и, чуть приоткрыв бронированную створку, позволил войти в свою квартиру тоненькой бледной девочке, рыдающей и умоляющей о кусочке хлеба. Но, очутившись внутри его берлоги, малютка незамедлительно выщерила огромные клыки и танком поперла на ошеломленного священника, едва не вцепившись тому в горло. Григорий вовремя опомнился и, выхватив тесак, одним мастерским ударом почти снес твари голову, а затем его долго выворачивало в углу коридора, заставляя давиться слезами и рвотными массами. Так произошла его первая встреча с постепенно оккупировавшими Рим стригоями. С тех самых пор отец Григорий запил пуще прежнего, придя к мудрому выводу: суровая и неприглядная реальность этого превратившегося в ад мира есть всего лишь неприятная иллюзия, вызванная отсутствием алкоголя в крови. Впрочем, ужасаясь собственной закоренелой греховности, он каждый вечер давал себе обещание бросить пить и даже честно пытался это проделать. Да вот только утром стабильно понимал, что опять не добросил…

Отец Григорий налил себе второй стакан вина, выпил его залпом и привычно занюхал заплесневелым сухарем. А вслед за тем он обреченно навалился на угол засаленного стола и погрузился в безрадостную думу о своем нелегком житье-бытье. И как тут не думать, если в пятьдесят с гаком лет начинаешь отчетливо понимать, что молодость, этот вечный конфликт здоровья с моралью, ушла безвозвратно, жизнь не удалась, но попытку-то уже засчитали. Причем засчитали впустую и не иначе как по ошибке…

Все мы рано или поздно приходим к Богу, просто каждый в свое, назначенное кем-то свыше время и строго индивидуальным путем. Не миновала доля сия и отца Григория, в прежнем мирском прошлом прозывавшегося Гришкой Агеевым, — лихого рубаху-парня, первого красавца на деревне и отставного сержанта десантных войск, именуемых в народе «голубыми беретами». Будущий священник родился более чем полвека назад в некоей отдаленной деревушке Мухомортовке, расположенной в рязанской глубинке и насчитывающей к тому времени двадцать дворов да от силы человек пятьдесят жителей. Сколько же их осталось точно — не знал никто, ибо несколько мужиков регулярно пропадали в лесу, окопавшись там в крохотной землянке и увлеченно занимаясь изготовлением самогона. Дед Силантий вот уже пару лет не слезал с печи, а бабка Кузьминична — карга неопределенного возраста, по слухам стопроцентная стерва и ведьма, умудрялась появляться сразу в нескольких местах одновременно, неоднократно спутав государственных переписчиков населения, в последний раз наведывавшихся в Мухомортовку еще, кажись, при царе Горохе.

Цивилизация так и не дошла до этих забытых богом мест, застопорившись от них километрах в двухстах. В Мухомортовке слыхом не слыхивали про сотовые телефоны и гамбургеры, прекрасно обходились без холодильников, курили крепчайший самосад и пекли вкуснющий домашний хлеб. По вечерам все гуртом ходили в дом фельдшера Шмакова, чтобы посмотреть единственный на все деревню телевизор, и частенько сидели без электричества, подающегося с чудовищными перебоями. Молодежи в Мухомортовке осталось раз-два и обчелся: ну разве что самая молодая и красивая баба — тридцатипятилетняя Меланья (гордо именующая себя Мальвиной); заезжий, да так и осевший в деревне фольклорист Дим Димыч — плюгавый и очкастый дегустатор местного самогона, библиотекарь Соломонов — мужик себе на уме, а также младшенький агеевский парень — Гришка. Вставали здесь с первыми петухами, спать ложились рано, держали по десять соток огородов с картошкой, морковкой и свеклой, а за мукой, спичками, керосином и помадой для Мальвины ездили в ближайший городок Старожилово, выбираясь туда не часто и с превеликой неохотой. А в общем-то, говоря откровенно, жили вполне спокойно: сытно, размеренно и мирно. Каких-либо инцидентов в Мухомортовке почти не случалось, ну разве что крайне редко. Впервые нечто похожее на беду приключилось той приснопамятной зимой, когда полоумный Матвейка прочитал утащенную у библиотекаря «Камасутру», а потом дважды принародно послал Кузьминичну на нефритовый жезл и трижды — в пещеру лотоса. Да еще вторично, когда Гришка Агеев, младший сын деревенского батюшки Аристарха, отказался поступать в Рязанскую духовную семинарию и, сбежав из дома, записался в армию.

С трудом, но переварившая таки безбожную «Камасутру» на сей раз Мухомортовка всколыхнулась и загудела, потрясенная до глубины своей древней души. Как, последний наследник легендарного агеевского рода осмелился отвергнуть уготованную ему ношу и не принял наследие предков?

Да быть того не может! Ой, видно совсем глуп еще Григорий Аристархович, молод да глуп, если не понимает: как ни юли, а судьбу свою не переделаешь; куда ни беги, но от участи своей не уйдешь; чего ни выдумывай, а промысла небесного не изменишь. Веришь ты в Бога или не веришь — значения не имеет. Главное, что Бог верит в тебя! А коли так, то к чему тогда Господа понапрасну гневить, ходить вокруг да около и лишнюю суету творить?

Так уж повелось исстари, что в роду Агеевых все мужчины добровольно принимали духовный сан и посвящали себя служению Господу, свято блюдя завет далеких предков: пуще зеницы ока беречь серебряный крест и прилагающийся к нему перстень, облекающий своего носителя званием Привратника. Да вот только какие такие врата предстояло открыть однажды очередному Привратнику — не ведал никто, но слухи об избранности агеевского рода испокон веков ходили по Мухомортовке, придавая этой семье немалую загадочность и обеспечивая всеобщее уважение. А еще поговаривали, будто свершение завета произойдет только тогда, когда в семье родится не один, а два сына, после чего на мир падет смертная тень и наступят суровые времена испытаний, пройти через которые можно лишь с помощью веры. Врали те слухи али нет — пока не известно, но действительно: сколько бы детей ни рождалось в этом роду — все они оказывались девками, ибо мальчик-наследник всегда был лишь один, наделенный отличительными фамильными чертами: ростом, осанкой и дородностью. Да еще тем знаменитым взглядом пронзительных серых глаз, которые некогда загипнотизировали последнюю российскую императрицу. Все агеевские мужики отличались неимоверной могутностью и выносливостью, доживая лет до ста, а то и поболее. Недаром замучились проклятые вороги с их легендарным предком — Гришкой Распутиным: и ядом того изводя, и из револьвера в него стреляя, и в прорубь опуская. И невдомек им было до его высокого предназначения, отлично известного самому старцу. А Распутин, видать, судьбу свою предчувствовал, ибо за несколько дней до расправы над собой снял он крест и перстень, да и отдал их сыну Дмитрию с наказом передать будущему отпрыску и сберечь для того, кто вторым родится. Так все оно и случилось…

Родной отец строптивого Гришки Агеева состоял в чине иерея, а в просторечье деревенского батюшки, и являлся единокровным внуком старца Распутина. Дмитрий Григорьевич сберег-таки наследие предков и, будучи арестованным НКВД, а затем в начале 1930 года сосланным в Сибирь, умудрился сбежать из колонии-поселения да бесследно затеряться в глухой рязанской глубинке. В Мухомортовке он принял рукоположение, отстроил часовенку, женился на местной девушке, но вскорости умер, ибо здоровье беглеца оказалось изрядно подорвано всеми перенесенными мытарствами. Его единственный сын Аристарх пошел по стопам родителя и тоже состоял в чине иерея, служа в своем родном приходе. По примеру мужчин своего рода он обзавелся домом и семьей, намереваясь преданно хранить тайну креста и перстня да смиренно дождаться появления наследника. И все бы ничего, но вот только размеренный ход событий вдруг непредвиденно споткнулся, выбиваясь из наезженной колеи бытия и выкидывая крутое коленце, ибо дальше началось нечто совершенно необычное.

Первенец Аристарха, нареченный Андреем, неожиданно скончался почти сразу же после рождения, прожив всего-то пять дней. Мухомортовский иерей растерянно молился у себя в часовне, безмерно напуганный столь внезапным разрывом семейного предначертания. О нет, он прекрасно помнил древнее предсказание, пророчащее страшные события, должные совпасть с появлением второго сына, но еще больше опасался батюшка Аристарх угасания своего рода и отсутствия будущего хранителя креста и перстня. Бил он челом перед иконами, прекрасно понимая, что и без сына плохо роду придется, и со вторым сыном тоже нехорошо. Про подобные неразрешимые жизненные затыки мудрые мухомортовцы говорят: «Куда ни кинь — везде клин». А что делать? Только молиться. И отец Аристарх молился. Но, как водится, Господу завсегда виднее, кому чего положено, и посему ровно через год мольбы иерея Агеева были услышаны, а в его семье появился второй младенец — Григорий.

С самого младого возраста Гриша разительно отличался от прочих жителей дремучей Мухомортовки. Резвый и неусидчивый, каким и положено расти любому мальчишке, он вместе с тем обладал чрезвычайно развитым и самобытным умом, буквально на лету схватывая любую науку. Батюшка Аристарх сам занимался с сыном, раньше чем читать научив того некоему странному гимну, устно передающемуся в их роду. Что именно означает это мрачноватое песнопение — не ведал никто, но оная традиция соблюдалась свято, и каждый агеевский сын твердо помнил его наизусть, так, что аж от зубов отскакивало. Неплохо закончив десять классов Старожиловского интерната, юноша напрочь отказался поступать в духовную семинарию, повергнув в уныние своего набожного отца. Презрев резонные уговоры Аристарха, высмеяв легенду о хранимых в семье раритетах и эгоистично проигнорировав слезы матушки, Григорий пошел в армию, попав в «десантуру» и выслужившись вскоре до чина сержанта. Возвращаться домой он не собирался, суровыми армейскими буднями не тяготился ничуть, а потому особо отличился в Афганской кампании, будучи удостоенным нескольких боевых наград. Никого не посвящая в свою заветную мечту, Григорий имел неплохие шансы достичь желаемого и стать даже полковником, но судьба распорядилась иначе, имея на отступника свои, известные лишь ей одной виды.

Стоял пыльный и душный декабрь 1989 года. Тут, в Афганистане, снег такая же редкость, как чистая питьевая вода, сострадание и милосердие. В этих краях всегда жарко днем и холодно ночью, нет ничего, кроме камня и песка, не ценится быстротечность жизни и не уважается таинство смерти. Здесь ты поневоле начинаешь понимать: только очень благополучные люди могут позволить себе любить зиму, ведь у обездоленных и лишенных крова бродяг любимое время года — лето. Так до какой же степени пошлости зажралось несчастное человечество, если полюбило войны и не боится уже ничего, даже последней ядерной зимы…

Участвуя в освобождении города Кандагар, сержант Агеев получил тяжелое осколочное ранение в брюшную полость и попал в госпиталь, находясь в крайне тяжелом, а вернее практически безнадежном состоянии.

— Не жилец, — констатировал оперировавший его хирург, бессильно разводя мозолистыми руками. — У нас обезболивающее закончилось еще неделю назад, бинтов нет, санитаров не хватает. Скоро вообще всех раненых одной уринотерапией лечить придется. Ну не Бог я, поймите, не Бог… — торопливо отвернулся и ушел по заставленному носилками коридору, развевая полами грязного халата. Лейтенант Васька Шепель, командир, а по совместительству ближайший друг приговоренного к смерти сержанта, лишь сердито сплюнул вслед эскулапу и, недобрым словом поминая всех слабаков-докторов, силой разжал судорожно стиснутые зубы находящегося в глубоком обмороке Григория, приоткрыл ему рот и всыпал туда щедрую порцию отличной местной дури, резонно рассудив так: «Уж если товарищ и умрет, то приятно и безболезненно…»

Атеизм — самая жестокая из религий. Она оставляет человека наедине с самим собой и не дает надежды на продолжение ментального развития. Она отвращает человека от духовного устремления и зацикливает на плотском. Нынешний путь человечества — это атеизм.

«Наверное, я святой, — отстраненно думал сержант Агеев, ощущая усталость и тупую, отступившую на второй план боль. — Кто же еще может скорбеть обо всем человечестве, когда у самого все тело — сплошной сгусток огня и муки. А еще — предсмертный холод. Но разве у человечества не все, как у меня? Или у меня, как у него? Да какая в принципе разница! — Он понимал, что умирает и сейчас немного сожалел об отвергнутом им Боге, начиная осознавать истинную суть доводов отца, когда-то выслушанных им, но так и не услышанных. И вот, не умея общаться с Господом, не умея обращаться к нему, Григорий завел бессловесный разговор со всем человечеством, как будто это могло что-то изменить. Будто его этому учили. — Почему мне досталась такая участь? — спрашивал он неизвестно у кого. — За что ввергло меня, слабого и беспомощного, в пучину земных страданий? Меня знобит в предчувствии страшных зим. Меня мучает нехорошее предчувствие. На меня дует вселенский ветер из разверзающегося под ногами ада. Он въелся в меня до костей, тот губительный холод операционного стола, на котором меня вылущивали, словно стручок гороха… Как же это страшно — пройти крещение операционным столом. Но разве боль не очищает, подготавливая нас к… Хм, к чему же?»

И вот тогда он, атеист и безбожник, интуитивно вернулся к тому, в кого не верил до настоящего момента, вознося произвольно-придуманную молитву.

«Боже милосердный, — мысленно взывал Григорий, — зачем тебе, в светлый день Рождества твоего, моя смерть? Да, признаю — грешен, но разреши мне жить, прости, Всевеликий, оставь и дальше мучиться на этом твоем прекрасном ужасном белом свете!»

А затем он ощутил чудное благоухание мирры и ладана и почти увидел чей-то полупрозрачный милостивый лик, взошедший над ним подобно полной луне в окне армейского госпиталя. И в сплошном холоде небытия, уже сковавшем онемевшие члены, пронеслось благоухающее дуновение дыхания, скользнувшее по его волосам. Два теплых местечка на щеке: след от слез и след дыхания. Как быстро они остывают…

Той же ночью приснился Григорию сон, удивительно яркий и образный. Будто озарилась вдруг светом темная, провонявшая болью и смертью палата, и появились в ней три белокрылых ангела, облаченные в сияющие одежды. Приблизились они к кровати умирающего сержанта и заговорили:

— Слушай, парень, ты совсем дурак, или как, если решил самодеятельно от судьбы Привратника отказаться? — недоуменно вопросил самый красивый из небесной троицы, нежнолицый и златокудрый.

— Ури! — укоризненно приструнил болтуна второй ангел, пряча снисходительную улыбку. — Так он же молился, значит, прозрел…

— Как же, прозрел, держи карман шире! — недоверчиво насупился третий, дюжий и черноволосый. — Если дурак поступил умно, то не удивляйтесь. Ну ошибся человек, с кем не случается…

Блондин тоненько заржал.

— Вы — настоящие? — ошалело брякнул Григорий, силясь приподняться на койке, но у него ничего не получилось.

— А то! — язвительно гоготнул брюнет и больно ущипнул Агеева за щеку. — Убедился?

Григорий глупо хлопал ресницами да беззвучно разевал рот, временно утратив дар речи и боясь поверить собственным глазам.

— Бога не существует! — наконец сумел выдавить он, справившись с шоком. — Правда, один наш новобранец видел черта, но только после двух литров неочищенной чачи…

Смешливый блондин хлопнул себя ладонями по ляжкам и закатился пуще прежнего. Черноволосый возмущенно возвел очи к потолку, негодуя на неверие доходяги-пациента.

— С католиками намного проще, чем с вами, православными! — укоризненно повел крылом второй ангел. — У них как: «Британка обнаружила лик Иисуса на жвачке, австралиец узрел лик Христа на сковороде, — он в точности спародировал тягучие интонации телевизионного диктора. — Американец увидел Господа в пятне от соуса, шотландец нашел фигуру Спасителя, проступившую на деревянной двери туалета». Спрашивается, почему у них человек, увидевший подобное, считается нормальным, а средства массовой информации во всеуслышание кричат о получении знака свыше, а у русских если мужик увидел маленьких и миленьких чертиков, то, значит, «белая горячка»?

Григорий не выдержал и улыбнулся, присоединяясь к откровенно веселящемуся блондину.

— Получается, черти тоже реальны? — с подначкой спросил он, надеясь получить откровенный ответ.

Его собеседник лукаво улыбнулся.

— Сам все увидишь! — многозначительно пообещал он. — Ты только согласись…

— На что? — насторожился умирающий. — Вы хотите купить мою душу?

— Не-э-э, такими фокусами у нас только Темный Отец занимается! — брезгливо сморщился дюжий брюнет. — А мы всего лишь в армию вербуем, благо тебе к подобному не привыкать.

— И стрелять придется? — продолжил выпытывать всю подноготную сержант Агеев.

Вся троица сумрачно кивнула, а блондинчик картинно поклонился и с неповторимыми голосовыми модуляциями изрек нечто непонятное, звучащее как «а-ля гер, ком а-ля гер».

Григорий задумался. За окном чуть посветлело.

— Поторопись, — без каких-либо эмоций посоветовал брюнет. — Твой срок — до рассвета.

— А что должно произойти утром? — поинтересовался сержант, обильно потея от подсознательного ужаса.

— На рассвете ты умрешь! — холодно отчеканил шатен. — Конечно, если не согласишься вступить в ряды божьего войска.

— В случае мой вербовки вы гарантируете мне бессмертие? — деловито предположил Григорий, сам дурея от выдаваемого им бреда.

— Ну ты, братец, и жук! — одобрительно фыркнул черноволосый. — Сразу видно — наш кадр. Кстати, меня Самуилом зовут.

— Уриэль. Гавриил, — церемонно представились два других ангела.

— Те самые? — обмер Агеев, вспоминая проповеди отца.

Крылатые браться скромно отмолчались.

— Поспеши, — напомнил Гавриил, указывая на тонкую розовую полоску, медленно разгорающуюся над линией горизонта. — Через пять минут ты умрешь…

— Да согласен я, согласен! — нервно заорал Григорий, злясь от настолько неприкрытого шантажа. — Черт с вами. Чего делать-то нужно?

Услышав упоминание нечистого, ангелы сердито поморщились, но смолчали.

— Девушке одной помочь, — коротко пояснил Уриэль, — воительнице, избранной Господом для зашиты, а возможно, и спасения нашего мира.

— Баба — избранная? — повторно обалдел Григорий. — Ну дела-а-а!..

Блондинистый небожитель проказливо оскалился.

— Да ты, никак, совсем в женщинах не разбираешься? — предположил он. — Помни, дружище, что бы ты ни дал женщине, она всегда сделает из этого нечто большее и лучшее. Дашь семя — родит ребенка, дашь квартиру — обустроит уютный дом, принесешь ей продукты — она приготовит из них вкусную еду. Женщины все приумножают и развивают. Но упаси тебя Господи сделать ей хотя бы одну маленькую пакость, ибо в таком случае она так тебе в душу нага…

— Ури, — категорично оборвал его Самуил, — заткнись. Никого не интересуют подробности твоей личной жизни!

Уриэль прикусил язык и виновато склонил покрасневшее лицо.

Солнце важно выплыло из-за иззубренных взрывами гор, заливая палату ярким победоносным светом.

— Нам пора, — тихонько произнес вежливый Гавриил, — жди знамения, еще увидимся.

— Стойте, — заполошно закричал новобранец, наблюдая за тающими, будто дымка, фигурами ангелов, — а с чего мне начинать-то? Неужто придется принять сан, стать попом, молиться, соблюдать пост?..

Вместо ожидаемого им инструктажа Гавриил лишь благосклонно кивнул и прощально взмахнул рукой.

— Братцы, а вы в курсе, что скоро великим постом будут называть подборку фотографий в Интернете? — донесся до Григория звенящий от возбуждения голос Уриэля.

— Тихо ты, балбес! — укоризненно приструнил его солидный бас Самуила. — Разве забыл: Интернета еще нет, он появится лет через пять — десять…

На Григория навалилась странная сонливость, и он погрузился в долгий сон без сновидений. Проснулся он лишь под вечер. Терзавшая его лихорадка спала, а гнойный шов на животе очистился и начал заживать. Смерть отступила, спасовав перед Божьей благодатью. Врачи недоуменно пожимали плечами, не находя объективного объяснения столь чудесному исцелению. Пару недель спустя выйдя из лазарета, Григорий распил сто грамм с другом — лейтенантом Шепелем и в доверительной беседе изложил ему все загадочные факты своего скоропалительного выздоровления. На лице лейтенанта немедленно расплылась широкая озорная улыбка, и он в свою очередь рассказал Григорию о целительном воздействии патентованного афганского наркотика, и ставшего, по его мнению, источником столь потрясающих видений. Но Агеев мудро воздержался от споров, оставшись при своем мнении. Месяцем позже он демобилизовался из армии и вернулся домой, где порадовал отца внезапным решением провести некоторое время в монастыре. После очищения и постов Григорий закончил семинарию, стал иереем и принял родной приход, истово исполняя обязанности верного божьего слуги.

Так миновало немало лет. Воспоминания о встрече с ангелами потускнели, а сам Григорий постарел и погрузнел. Время является лучшим лекарем, но притом — всегда остается самым плохим косметологом. Волосы иерея Григория Агеева поседели, а лицо покрылось сеткой морщин. Он вел размеренный образ жизни, иногда злоупотребляя алкоголем, но во всем прочем ощущая себя вполне здоровым и готовым к обещанным ему битвам. Но между тем годы все шли и шли мимо, не торопясь удовлетворять его ожидания. Отец Григорий так и не женился, немного сожалея о том, что на нем прервется знаменитый род хранителей креста и перстня, а сами раритеты останутся без следующего владельца. Возможно, причиной его добровольного целибата стала та напророченная ангелами воительница и внушившая деревенскому священнику смутное недоверие ко всему женскому полу. И посему отец Григорий почти совсем уже утратил веру в предначертанное ему будущее, начиная склоняться к версии лейтенанта Шепеля — дескать, привиделись ему те крылатые братья в наркотическом бреду, как вдруг судьба преподнесла ему неожиданный дар. Три года назад из Рязанской епархии ему переслали официальное письменное приглашение в Ватикан на имя иерея Агеева, подписанное самим папой римским. К сему прилагались билеты на самолет и документы финансовой аккредитации, а также согласие владыки на его поездку. Слегка шокированный и недоумевающий отец Григорий отправился к церковному начальству за благословением. Вот таким образом, второпях собравшись, отец Григорий и попал в Рим…

Впечатления тех дней навсегда врезались в его память.

Весна 2010 года пока еще не торопилась полностью вступить в свои права, радуя Ватикан первыми робкими оттепелями. Но сегодня солнышко светило вовсю, бережно касаясь стен изящных палаццо, благоговейно обласкивая стройные фигуры ангелов, украшающих площадь перед собором Святого Петра, и придавая им видимость жизни.

Несколько взволнованный торжественностью момента отец Григорий медленно двигался в колонне делегатов, шествующих по площади. Слева от него шел еврейский раввин, справа — лютеранский пастор из Америки. Все они обменивались доброжелательными взглядами, раскланивались и буквально источали дружелюбие, невзирая на языковые барьеры. Отец Григорий почти еще не понимал итальянского, но уже научился обходиться улыбками и жестами. Папа Бонифаций организовал беспрецедентную акцию, пригласив в Ватикан представителей различных религий и конфессий, дабы заявить всему миру: Бог един, просто он носит множество имен. Заполнивший площадь народ восторженно рукоплескал появившемуся на балконе понтифику, благословляющему коленопреклоненную толпу. Люди дивились вычурному наряду зулусского шамана, зычному басу русского диакона, оранжевым рубахам-сокэн смиренных тибетских монахов. И пышность всеобщего ликования удачно скрывала одну существенную деталь, впрочем не ускользнувшую от бдительного ока отца Григория: озабоченное лицо самого преемника апостола Петра и морщинки изнеможения, собравшиеся вокруг его добрых, мудрых глаз.

Вечером того же дня состоялся торжественный прием, организованный в Климентинском зале Ватиканского дворца. Отца Григория подвели к креслу, в котором восседал наместник Бога на земле, приветливо кивнувший очередному гостю. Тот низко поклонился, из необъяснимой неловкости прикрывая ладонью свой тяжелый, вызывающе роскошный крест, и без того привлекающий множество взоров и весьма мало подходящий к его скромному облачению.

— Иерей Григорий Добродеев, село Медведково Тульской области! — громко зачитал папский секретарь, дотошливо сверяясь с длинным списком гостей.

— Неправда ваша, — прогудел отец Григорий. — Иерей Григорий Агеев я есмь! Деревня Мухомортовка Рязанской губернии!

Золотистые брови его святейшества изумленно поползли вверх.

— Агеев? — недоверчиво переспросил он. — Как, зачем нам Агеев?

— А геев у нас и так много! — язвительно хмыкнул въедливый секретарь.

Отец Григорий воинственно насупился, готовый до последнего вздоха защищать свою честь и достоинство. Прикрываемый им крест как живой выскочил у него из-под ладони и, попав в лучик проникающего через оконный витраж света, заиграл всеми цветами радуги, пустив солнечного зайчика прямо в глаза папы. Бонифаций склонился в кресле, поближе всматриваясь в крест, потрясенно охнул и схватился за сердце…

— Ваше Святейшество, вам плохо? — Папская свита испуганно бросилась к растерянному пастырю, но Бонифаций мгновенно овладел своими эмоциями, категоричным жестом руки отказался от помощи и согнутым пальцем поманил к себе остолбеневшего на месте отца Григория. Агеев перекрестился для храбрости и, дерзко вступив на красную ковровую дорожку, приблизился к креслу папы. Зал замер, затаив дыхание и наблюдая за вопиющим нарушением церемонии, расписанной до малейшей детали, до шага, до последнего поклона…

Бонифаций перевернул крест, висящий на шее православного иерея, и чуть шевеля губами, беззвучно прочитал несколько слов, начертанных на его обратной стороне.

— Вы знаете, что обозначает эта надпись? — спросил он шепотом на чистейшем русском.

— Нет, — честно ответил Агеев, справившись с минутным замешательством и вспомнив, что папа поляк по происхождению, а значит, вполне способен владеть русским языком. — Я показывал его специалистам, но никто не сумел перевести эту надпись, хоть некоторые лингвисты и идентифицировали ее французские корни…

— Архаичный лангедокский диалект… — задумчиво бормотнул папа. — Вот, значит, как оно сложилось, и сейчас я вижу самый старый знак эрайи из всех известных мне до сего момента. Вот, значит, оно как…

— Эрайи? — не понял Агеев.

Бонифаций поднял на Григория заметно посветлевший взор.

— Так вы ничего не знаете о своем предначертании?

— Ангелы мне являлись, — скованно ответил иерей, стесняясь и сомневаясь в том, что ему поверят, — и призвали меня в воинство Божье. Так и жду с тех пор, когда придется за Господа постоять…

— Ясно, — кивнул папа. — Значит, то вовсе не ошибка вкралась в наше приглашение, а определился промысел Господень. Мы-то ведь приглашали Григория Добродеева, а приехали вы…

Тут отец Григорий с готовностью продемонстрировал свои документы и письмо с приглашением в Ватикан. Бонифаций с интересом изучил собственную подпись, четко выведенную под фамилией Агеева, и признал ее подлинной. Его прежде нахмуренный лоб немного разгладился, принимая отстраненно-благостное выражение.

— Верую в то, что Иисус от нас не отвернулся! — облегченно вздохнул он.

— Прикажете его прогнать? — тотчас встрял ушлый секретарь, небрежным кивком головы указывая на ошеломленного всем происходящим Агеева.

— Нет! — поспешно вскрикнул папа, нервно вздрагивая. — Ни в коем случае! Поселить в хорошую квартиру, причем бессрочно, выдать денег на питание. Уж коли ангелы чего-то ждут от этого иерея, то и нам потерпеть не зазорно.

— Как же так?.. — судорожно сглотнул отец Григорий. — А домой-то когда?..

— Считайте себя нашим гостем! — чересчур радушно всплеснул ладонями его святейшество. — Поживите у нас в Риме, отдохните. Мы еще встретимся.

— Это приказ! — жестко отчеканил секретарь, доверительно наклоняясь к уху едва раскрывшего рот иерея. — Не вздумайте отказаться. Да о подобной милости лишь мечтают!

Отец Григорий намеревался протестовать, но снова встретился глазами с папой и передумал, ибо читалось во взгляде Бонифация нечто такое, что сразу словами и не опишешь: надежда, восторг, уважение. А удостоиться такого внимания со стороны верховного понтифика — это и правда дорогого стоит!

Таким вот неожиданным образом отец Григорий и поселился в симпатичной квартирке, находящейся в принадлежащем Ватикане районе, да ничтоже сумняшась повел беззаботную и праздную жизнь, с охотой посещая церкви и соборы, не испытывая какого-либо стеснения в средствах и наслаждаясь вполне безоблачным существованием. Но, увы, так продолжалось недолго. Вскоре в городе появились стригои, в Риме воцарился хаос, а затем началась настоящая война. Отцу Григорию перестали выдавать деньги и отказали в аудиенции у папы. Ватикан затворил ворота, укрывшись от наступающей со всех сторон Тьмы. Аэропорты и вокзалы не работали, город превратился в ловушку, в коей вампиры без стеснения охотились на людей, а по утрам на улицах находили обескровленные человеческие трупы. Все городские коммуникации быстро вышли из строя, с продовольствием и питьевой водой становилось все хуже, а люди в панике забивались в подвалы, превращаясь в озлобленных испуганных крыс. Отец Григорий выживал, как мог, прекрасно понимая, что о нем забыли…

Ополовинив бутыль с вином, отец Григорий наконец-то осознал, как сильно он устал. Ему приелось прятаться по углам и ждать неизвестно чего. Осточертело копаться в помойке и мерзнуть по ночам, задолбало шарахаться от собственной тени и затыкать нос на вонючей, залитой нечистотами лестнице подъезда. Надоело терпеть несправедливость жизни. Впрочем, его нынешнее прозябание и жизнью-то называть стыдно, так — маета одна. А значит, терять ему нечего! Уж коли обещанное знамение не идет к нему навстречу, то остается последнее: самому пойти вперед, напролом, да взять за рога свою непокорную судьбу!

За окном немного посветлело. Мутный, какой-то грязный рассвет нехотя расползался за заклеенным бумажными полосками стеклом, такой же безрадостный и безнадежный, как сама жизнь. Уже несколько дней на улице стояли особенно злые морозы, а колючая вьюга в безумном вальсе кружила по дворам, расшвыривая обжигающий снег так яростно, что за три метра уже ничего не было видно. Отец Григорий надел на себя все имеющиеся в его распоряжении теплые вещи, до самого горла застегнул телогрейку, скрывая крест, прихватил недопитое вино и вышел на улицу, даже не закрыв за собой дверь квартиры. А к чему совершать лишние движения, если в оной берлоге даже красть нечего? Внутренний голос подсказывал: сюда он больше не вернется. Изредка прихлебывая из бутылки, иерей наобум брел по обледенелой мостовой, неустойчиво покачиваясь и пьяно икая. Прорезиненные валенки скользили ничуть не хуже конькобежных ботинок, а ветер завывал на тысячу голосов да с остервенением бросался на человека, заставляя того морщиться и отворачиваться. Снег неустанно сыпал с неба, словно вываливался из прохудившегося насквозь решета, предательски скрывая опасный лед. Вскоре Агеев замерз, ибо согревающее действие алкоголя не выдержало напора штормовой стихии и почти уже сошло на нет. Его решимость куда-то испарилась, очень хотелось домой, в Мухомортовку, ну или хотя бы обратно в квартиру, на свою лежанку, к чадящей буржуйке. Народу на улице почти не было, лишь несколько тощих силуэтов неопределенного пола, закутанных в рванье, осторожно пробирались вдоль стен домов, занятые поисками пищи. Внезапно в самом центре проезжей части показалась высокая мужская фигура, одетая в добротный, отлично выдубленный овчинный полушубок и целенаправленно шагающая наперерез снегу и ветру. Отец Григорий изумленно замедлил шаг, завороженный стремительностью походки странного незнакомца, а также крайней решительностью, написанной на его остроскулом лице с упрямо сжатыми губами. Голову мужчины прикрывала черная вязаная шапочка, в расстегнутом вороте дубленки поблескивала тяжелая серебряная цепь, обвивающая шею, а на его плече висел массивный автомат неизвестной иерею модели, выглядящий на редкость устрашающе. Незнакомец стремительно и очень близко прошел мимо отца Григория, так что пьяный священник не удержался на ногах и звучно шлепнулся на пятую точку, окатив мужчину щедрым ливнем, состоящим из осколков вдребезги разбившейся бутыли и остатков недопитого вина.

— Анафема! — комично-плачущим басом произнес отец Григорий, сожалея о пропавшем вине, но незнакомец принял его реплику на свой счет и чуть притормозил, наградив алкоголика презрительным взглядом.

— Свинья! — выразительно припечатал он по-русски. — Пьяная свинья! — После чего развернулся на каблуках и зашагал дальше.

— Помоги! — простонал иерей, неуклюже возясь на скользком льду и чувствуя острую боль в вывихнутой лодыжке. — Сходи за доктором…

— Еще чего, — небрежно бросил нахал, следуя своей дорогой. — Свиньям доктора не положены!

— Ну тогда за вет… — жалобно продолжил чуть приподнявшийся отец Григорий и снова упал, на сей раз вниз носом, не успев докончить начатую фразу.

Услышав его слова, перешедшие в нечленораздельную ругань, незнакомец неожиданно замер будто вкопанный, а затем повернулся к иерею, изрядно напугав того своими выпученными глазами и потрясенно отвисшей нижней челюстью.

— А ну-ка повтори! — ультимативно потребовал он хриплым от возбуждения голосом.

— Если я свинья, то хоть за вет… — послушно повторил приподнявшийся на одно колено иерей Агеев, но опять поскользнулся и очутился на стылой земле. Почему-то ему никак не давалось это простое словосочетание. Слово, может, и не воробей, но если не дать ему вылететь, то оно будет летать внутри и гадить, гадить, гадить… — Тьфу, прости Господи, за ветеринаром тогда сходи! — иерей наконец-то изрек желаемое и расплылся в довольной улыбке.

Но вместо ожидаемой помощи незнакомец вдруг бурно расхохотался, а затем подхватил иерея под мышки и сжал в своих железных объятиях. Отец Григорий расслабленно подчинялся, позволяя трясти и тормошить свое вялое от вина тела, сочтя встреченного им мужчину буйно помешанным безумцем. Впрочем, чему тут удивляться? Да, пожалуй, нечему, ведь в столь сумбурное время, как нынешнее, все нормальные люди сидят по домам, на улицу не высовываются и приключений на свои головы не ищут.

Глава 8

Глаза — они казались необычными и, пожалуй, даже не совсем нормальными. Интуитивно я подметила их аномальность, хотя совершенно не помнила, какими должны быть заурядные человеческие глаза. Скорее всего, спокойными и маловыразительными, а возможно, пустыми, но уж точно не такими вот, ибо в этих зеленых, будто изумруд, очах плескалось так много эмоций, что мне не хватало слов для их описания. Узкий, щелевидный, какой-то хищный зрачок, обрамленный багровыми точками-искрами, разбросанными по зеленой радужке… Эти глаза выглядели так, словно в них брызнули чьей-то кровью. Глаза, опушенные густыми черными ресницами и отражающие целую гамму сложных чувств: изумление, постижение, неуемную жажду жизни. Выше них располагались два ровных полукружья черных бровей, словно два мазка туши на драгоценном китайском шелке. Худые впалые щеки не окрашивает и слабый намек на румянец, более того, они наделены безупречно идеальной белизной, а на прозрачной фарфоровой, будто светящейся изнутри коже разбросано немного золотистых веснушек. Губы бледные, слегка розоватые, но безупречной формы и чувственно полные. Точеный носик с горбинкой. Я изучающе провожу рукой по голове этого все еще не узнанного мною создания, отражающегося в огромном трюмо, и довольно хмыкаю, ибо наталкиваюсь пальцами на короткий ежик мягких волнистых, красиво подстриженных волос рыже-бронзового цвета. Прикосновение к волосам доставляет мне чувственное удовольствие. Такие короткие стрижки носят только мужчины. Откуда-то из памяти всплывают некоторые определения и критерии красоты, позволяющие мне объективно оценить внешность незнакомого создания: волосы, глаза, нос. А еще я всецело уверена, что вижу в зеркале не мужчину, но именно девушку, потому что незнакомка обладает двумя крохотными бугорками грудей, слегка приподнимающими ее рубашку. Кроме рубашки из светло-серого шелка девушка одета в черные кожаные штаны, приталенную курточку из того же материала и черные лаковые сапоги с раструбами выше колен. Ее тонкую талию обвивает широкий пояс с воткнутыми под него парными клинками: катаной и вакидзаси. Весь облик оной незнакомки производит почти шокирующее впечатление, наталкивая на мысль о присущей ей дерзости и стопроцентной уверенности в себе, а стройная фигурка сильно смахивает на мальчишескую. Да еще эта короткая прическа. Хотя нет, у мальчишек не встретишь таких соблазнительно-округлых бедер, длинных ног и пикантных выпуклостей под рубашкой. Девушка осторожно приподнимает свою верхнюю губу и с любопытством ощупывает небольшие, аккуратные, но весьма острые клыки… Весьма неожиданная деталь облика, но они мне нравятся!

— Так это и есть я? — ошеломленно произношу я, не отрывая пытливого взгляда от своего отражения в зеркале.

— Это — ты! — Две крепкие ладони участливо ложатся мне на плечи. Неслышно вошедший в комнату мужчина стоит у меня за спиной, поверх моей макушки глядя в то же самое зеркало, и подбадривает меня уверенными интонациями своего музыкального голоса. Наши взгляды встречаются, и наши отражения одновременно улыбаются. — Ты себя узнала? — мягко спрашивает он, чуть усиливая нажим пальцев.

— Нет, совсем не узнала! — Я отрицательно качаю головой, любуясь его яркой красотой. — Но я — миленькая…

— Очень миленькая! — убежденно восклицает он и, нежно обхватив меня за плечи, поворачивает лицом к себе. — Красивая, опасная, настоящий цветок Смерти.

— Я ничего о себе не помню! — кокетливо жалуюсь я, польщенная вниманием такого красавца. — Даже своего имени…

— Не беда, — он нежно привлекает меня к себе на грудь и целует в лоб, — не форсируй события. Все восстановится постепенно: воспоминания, силы, чувства. А пока нужно просто радоваться твоему выздоровлению, избавлению от боли…

— О да, боль я помню! — Я вздрагиваю всем телом, мысленно вновь очутившись в том ужасном гробу, где все мое существование сводилось всего лишь к двум понятиям: боль и терпение. — Но ведь она прошла и уже не вернется?

— Никогда! — торжественно обещает мужчина, нежно баюкая меня в своих объятиях. — Клянусь. Хотя не исключено, что вскоре тебе придется познать мучения совсем иного рода, такие, по сравнению с которыми все прежние испытания покажутся всего лишь незначительными неудобствами.

— Почему? — пылко вопрошаю я, поднимая лицо. — И почему ты так печешься о моем благополучии?

— Почему? — Его прекрасное чело озадаченно хмурится, и он ловко уходит от ответа на первый вопрос. — Ну, скорее всего, из-за того, что в твоих жилах течет моя кровь, и теперь я ощущаю себя новым Пигмалионом, создавшим свою Галатею!

— Твоя кровь? — Я смутно вспоминаю холодную струйку жидкости, льющейся мне в горло, несущую с собой чудную невозмутимость, отстраненность от мира и осознание собственной избранности — такой, которая дается лишь высшим существам. Не людям!

— Мы — не люди?! — запоздало доходит до меня. — Но кто же мы есть?

Он хмыкает, вкладывая в этот, казалось бы, бесхитростный звук, целый набор эмоций: и гордость, и высокомерие, и тщательно скрываемое застарелое страдание.

— Мы — стригои! Пастыри человеческого стада, призванные для свершения чаяний и надежд Темного Отца. Ты умирала, но, будучи досконально осведомленным об особенных свойствах нашего организма, я вылечил тебя своей кровью, налитой в священный Атонор — Чашу вечной жизни. Отныне ты стала одной из нас!..

Я тяжело сглотнула, почти физически ощущая вкус его слов, и задумчиво прикусила губу. Мне требовалось время, чтобы переварить и принять все услышанное. Мужчина понимающе улыбнулся. Он наклонился, сочувственно заглянул мне в глаза — в его взгляде тусклыми бликами отражалась легкая печаль, затем по-отечески чмокнул меня в лоб и распрямился. Кажется, он действительно за меня переживал.

— Но почему ты дал мне именно свою, а не чью-нибудь еще кровь? — недоумеваю я.

— Чем старше наша кровь, тем она сильнее, — охотно поясняет мужчина. — Так уж получилось, что среди всех стригоев, находящихся сегодня в палаццо Фарнезина, именно я самый старый по человеческим меркам, ибо мой возраст составляет почти двести пятьдесят лет. Моя кровь вернула тебя к жизни, теперь мы с тобой связаны на века.

— Мы… — задумчиво повторяю я, пробуя на вкус это непривычное слово, — мы!

Он довольно кивает.

— Меня зовут шевалье Тристан де Вильфор, — представляется он и, отпустив меня, чуть отступает назад, склоняясь в галантном поклоне. — Я родился во Франции в 1764 году.

— А я так и не вспомнила свое имя! — жалобно вздыхаю я. — Кем же я являюсь?

— Ты… — Он мечтательно склоняет голову набок, лаская меня взглядом. — Я уже готов поверить в то, что ты не человек и не стригойка, а моя обретшая плоть греза, кою я ждал так много лет.

Но я лишь конфузливо прикрываюсь ладонью, смущенная его комплиментами, и звонко смеюсь…

«Она! Это точно она! — мысленно твердил Тристан, восторженно пожирая глазами весь облик удивительной девушки и стремясь запомнить его до последней мелочи, до черточки, до веснушки на щеке. — Высокая, стройная, прекрасная, словно роза. Ее блестящие волосы острижены так коротко, что видно, какой совершенной формы у нее голова и какая длинная шея. Чтобы носить такую прическу, — подумал он, — нужно быть очень смелой и уверенной в себе!»

— Но я не помню своего имени! — настойчиво напоминаю я. — Наверное, моя репутация запятнана чем-то весьма нехорошим, раз уж оно настолько непрочно хранилось у меня в памя…

— Ничего подобного, сестренка. — Дверь бесшумно приоткрывается, и на пороге комнаты появляется высокая, стройная черноволосая девушка, очень похожая на меня. Она делает несколько решительных шагов и торопливо заключает меня в свои пылкие объятия. Несколько секунд я молчу, уткнувшись лицом в ее плечо и чувствуя слезы облегчения, которые струятся из моих глаз и обильно смачивают оборку роскошного платья моей сестры. — Ну почему ты плачешь, родная? — Брюнетка обеспокоенно гладит меня по затылку, вытирает мои щеки и широко улыбается. — Успокойся, ведь все худшее уже позади!

— Это от радости! — искренне поясняю я, ибо вспоминаю — это ее заботливый голос обещал спасение, это ее озабоченное лицо склонялось над скорбным ложем, вырывая мои душу и плоть из беспощадных объятий боли. Это она — самая близкая и родная, моя сестра!

— Меня зовут Андреа! — тактично напоминает сестра. — Мы обе принадлежим к славному роду дель-Васто, маркизов де Салуццо. Я старшая в нашей семье — повелительница стригоев, ты младшая — наш лучший боец…

— И меня зовут? — жадно вопрошаю я.

— Санта Инферно![18] — торжественно провозглашает Андреа. — Ты — наше сокровище, самая стойкая и непобедимая воительница народа стригоев!

— Санта, значит, — смущенно кашляет Тристан. — Ага, точно, мы все так тебя и называем!

Я чутко прислушивалась к своему внутреннему голосу, отчего-то напрочь отказывающемуся принимать мое имя. Санта? Странно… Вроде бы, хоть я точно и не уверена, раньше меня звали как-то иначе? Или нет? Увы, но я не помню.

— Дорогая! — Андреа мягко, но настойчиво потянула меня за руку, подвела к глубокому креслу и заставила опуститься на его удобные подушки. Затем она властно сжала пальцами мои виски, вынуждая меня смотреть ей прямо в глаза. — Ты в чем-то сомневаешься? — В центре зрачков повелительницы стригоев стремительно закручивались кровавые протуберанцы, увлекая меня в омут бездумного подчинения. В моем мозгу звучал ее настойчивый голос, выпевая на манер заклинания: «Ты — моя, а я — твоя. Наш путь неразделим. Помни об этом, помни всегда!» Я ответно улыбнулась и точно так же прикоснулась к вискам сестры, отвечая готовностью без колебания служить своему народу и повиноваться ей, моей госпоже. Андреа удовлетворенно вздохнула, уголки ее нежных губ ликующе приподнялись так, словно она праздновала некую великую, понятную лишь одной ей победу.

Тристан внимательно наблюдал за манипуляциями синьорины дель-Васто, сидя напротив нас, а пальцы его сложенных на коленях рук непроизвольно подергивались, выдавая обуревавшие мужчину чувства. Кажется, он злился! Но почему? Этого я не знала.

— Замечательно, а теперь побеседуем, — негромко произнесла Андреа, непринужденно поднимаясь, подбирая свои пышные юбки и располагаясь на невысоком диване. Ее царственная осанка сразу давала понять — кто есть кто, не разрешая забывать: мы все являемся ее подданными, и наш удел — безропотно слушаться свою повелительницу. Впрочем, я и не возражала — ведь она спасла меня от смерти; Тристан, кажется, тоже, ну хотя бы внешне он сохранял безупречно невозмутимый вид. Вот только эти его предательские пальцы…

— Санта, — позвала сестра, отвлекая меня от интересного психоанализа, — милая моя, расскажи нам, пожалуйста, что ты помнишь из своей прошлой жизни?

— Немного! — я растерянно пожала плечами. — Я смутно помню каменный гроб, свои бесконечные мучения и ускользающую от меня суть происходящего, а потом появилась ты и спасла меня от одиночества, ужаса и мрака. Я так благодарна тебе, сестрица! Я люблю тебя больше всех на свете и никогда не предам. Скажи, чем я могу отплатить тебе за твою доброту и ласку?

Андреа немного покраснела, ничуть не скрывая счастливой улыбки, появившейся у нее на губах. В тишине постепенно погружающейся в сумрак комнаты я неожиданно услышала, как внезапно щелкнули суставы пальцев Тристана, настолько сильно он их сжал. Да что же это с ним такое происходит?

— Твои раны оказались настолько чудовищны, что привели к тотальной амнезии, — печальным голосом констатировала Андреа. — Позволь, я коротко поведаю тебе хронологию минувших событий.

Я обрадованно кивнула.

— Итак, — спокойно начала повелительница, тщательно подбирая нужные слова, — этот мир принадлежит людям. Многие сотни лет назад они узнали о появлении детей Темного Отца, называвшихся стригоями, и сразу начали нас преследовать. Почему? — предвосхитила она мой невысказанный вопрос. — Люди — хищники, ибо убивают животных и питаются их мясом. Мы же, в свою очередь, пьем человеческую кровь и за счет этого поддерживаем бессмертие, дарованное нам нашим создателем. Мы почти всесильны, но помни: полчаса на закате и рассвете, связанные с восходом и заходом солнца, смертельно опасны для всех вас, кроме меня. Люди поклоняются своему Богу — Иисусу Христу, — было заметно, какие неприятные ощущения причиняет ей это имя, — а мы — Люциферу, Темному Отцу и властелину, некогда свергнутому с неба. О, именно он должен был править всем и всеми, но Иисус обманом завладел властью, а Люцифера изгнал в ад. И тогда наш Отец создал нас, стригоев, призванных восстановить справедливость и спасти поруганного падшего ангела. С тем пор мы ждали подходящего момента и медленно копили силы. Как ни старались люди, они не смогли полностью истребить наш род, и тогда им пришлось заключить с нами Соглашение о перемирии, соблюдавшееся целых двести лет. Но недавно, четыре года назад, один из преданных не Иисусу, а нам людей сумел прочитать «Евангелие от Сатаны», украденное у нас и скрытое в подвалах Ватикана, пророчащее появление девы-воительницы, способной найти ключи от ада и рая и призвать в земной мир главного эмиссара бездны — демона Себастиана. И тогда сам Люцифер сможет покинуть ад, а на земле наступит его царствие.

Затаив дыхание, мы с Тристаном восхищенно внимали повествованию нашей повелительницы…

— Ты уже нашла Грааль — первый ключ от рая и ада, а у меня имеются еще два — Атонор и хрустальный Анх. Но наши враги захватили тебя и заточили в каменный гроб.

К счастью, ты куда-то успела спрятать Чашу человеческого бога. Тебе противостояли приспешники Иисуса: предавший нас оборотень Конрад, фанатик Симон де Монфор и три ангела. Крылатых мы захватили — они заточены в темнице этого палаццо и никогда уж не выйдут из нее на волю, а вервольф перешел на сторону людей и сражается теперь против нас…

Конрад! Это благозвучное имя немедленно аукнулось в моей душе, вызвав целый шквал противоречивых эмоций. Конрад… Я вспомнила: он нанес мне оскорбление и причинил ужасную боль, он использовал меня для насыщения своей похоти, а потом обманул и бросил. Именно из-за него я и очутилась в том каменном склепе, до сих пор пугающем меня до дрожи. О, это чудовище, эта тварь, этот Конрад! Клянусь, я найду его и убью!»

— Да, ты не ошибаешься! — поддакнула Андреа, внимательно наблюдавшая за моим лицом и догадавшаяся о том, что я сейчас испытываю. — Именно он лишил тебя защиты Темного Отца и сделал уязвимой для божьих приспешников. Он — причина и источник всех твоих бед, милая сестра!

Я гневно заскрежетала клыками.

— Приказывай, повелительница! Научи меня, как правильно отомстить нашим врагам, как разбить их войско и призвать демона Себастиана.

— Умница! — восторженно мурлыкнула Андреа. — Какая же ты умница, сестричка! Ты должна вспомнить, куда спрятала Грааль, и тогда мы устроим людям такой апокалипсис, что мало не покажется! — Она откинулась на спинку дивана и зловеще расхохоталась. — Убей Конрада, убей всех, кто встанет у тебя на пути! Убей их ради меня и во славу Темного Отца!

Я торжественно положила руку на грудь и склонила голову перед своей повелительницей, будто давала обет послушания и стойкости:

— Клянусь в точности исполнить твой приказ!

Тристан загнанно смотрел на нас расширенными глазами и трагически молчал. Что его беспокоило? Этого я не знала.

— Замечательно! — Андреа нежно погладила меня по волосам, принимая мой зарок, а потом сняла со своих плеч черный шелковый платок и повязала им мою голову, словно она была дамой моего сердца, а я — ее верным рыцарем. — Признаюсь, я и не сомневалась в твой преданности нашим интересам, дорогая! — одобрительно улыбнулась она. — Ты вспомнила, куда спрятала Грааль?

— Нет! — Я отчаянно пыталась вспомнить, но бездонный провал, поглотивший все мои мысли, никак не желал затягиваться. — Пока нет!

— Ничего страшного, — утешила меня сестра, обнимая и целуя. — Твои силы восстановятся, а память прояснится. Пойдемте со мной, шевалье. — Она командно взмахнула рукой, приглашая Тристана следовать за собой. — Моя сестра еще слаба, ей требуется отдых. Завтра мы соберем большой совет и обсудим план наших дальнейших действий. А пока, — она жестом указала на кровать и на стол, сервированный для легкого ужина на одну персону, — ни о чем не беспокойся, дорогая, ибо ты — дома! — Андреа изящно вдела свою руку под локоть де Вильфора и повела его прочь из комнаты. — До завтра, Санта.

Дверь за ними закрылась.

Я неподвижно сидела в кресле, размышляя и наблюдая за игрой язычков пламени, бьющихся в мраморных недрах большого камина. Судьба похожа на зажженную свечу, на огонь, ведь она то вспыхивает событиями, то снова немного притухает, испытывая недостаток в топливе. Если не хочешь стать робкими углями, жалким огарком, мертвой золой — беспрестанно подпитывай свою судьбу, подбрасывая ей ежедневные поступки, свершения, замыслы. Возможно, ты перестараешься и истощишься, сгорев до срока, но при этом вспыхнешь столь ярко, что от устроенного тобой пожара отделяться летучие искры, способные воспламенить многих находящихся рядом с тобой людей, но пока еще не осмеливающихся стать самостоятельным огнем. Дерзни — и зарево твоего огня осветит весь мир, а рожденное тобой тепло согреет твоих любимых. А после такого не страшно и потухнуть, довольствуясь осознанием, что ты пылал не зря…

На столе я обнаружила вазу с желтыми грушами, блюдо с жареной курицей, графин с вином и высокий хрустальный бокал, наполненный алой, еще теплой кровью.

«Человеческая! — поняла я, заинтригованно прихлебывая непривычный напиток. — Ум-м-м, как вкусно!» — На языке будто расцвел экзотический, прежде невиданный мною цветок, даря наслаждение всем органам сразу. Я смаковала солоновато-сладковатый вкус, упивалась запахом, схожим с ароматом морской воды, и буквально купалась в невероятном приливе энергии, доселе мне неведомом. Так вот что такое кровь, так вот что значит быть стригоем… О да, Тристан прав, лучшей доли и пожелать невозможно!

Опустошив бокал, я поняла, что с непривычки выпила слишком большую порцию крови и теперь изнемогаю под бременем сытой сонливости. Мои веки отяжелели и смыкались сами собой. Скромность не позволила мне принять помощь слуг, поэтому я разделась сама, пьяно покачиваясь и зевая. Мне отвели огромные покои, в самом центре которых возвышалось монументальное ложе с балдахином, напоминающее катафалк. На заплетающихся ногах я взобралась по его ступеням, сложила свои клинки в изголовье кровати, невольно подметив, как обыденно берусь за их рукояти, как привычно вынимаю из ножен. Все это могло свидетельствовать лишь об одном: моя сестра не врала — в прошлом я и правда была воином, предельно сросшимся со своим оружием и да автоматизма отточившим привитые в бою рефлексы. И да, разве я хоть немного усомнилась в словах своей любимой повелительницы? Нет, ничуть!

Уже опустив голову на подушку, я мысленно ахнула, поймав себя на внезапно пришедшем озарении! Интересно, почему имя Иисус не вызывает у меня такого же отторжения, как у Андреа и Тристана? Почему в моем мозгу всплывают какие-то нехарактерные для стригоев определения и термины, явно связанные с поклонением не Темному Отцу, а человеческому Богу? Почему я не воспринимаю его как своего врага? А ведь должна же, должна!.. Черт, похоже, первое, что мне следует сделать, так это разобраться в своей жизни: минувшей, настоящей, будущей. Понять, чего или кого во мне больше — человека или стригоя? Почему я не умерла, ради какой цели я выжила? Мне придется узнать, кто на самом деле виноват в возникшем противостоянии, кто есть добро, а кто — зло… А еще я хочу — о, как же я хочу отомстить Конраду!

Я погрузилась в сон, и последние мои чаяния, надежды, мечты и колебания оформились в горячечные строки, существующие внутри меня, а также вне меня, помимо меня…

На улице висела серая, снежная хмарь, завистливо заглядывающая в окна теплого, залитого электрическим светом палаццо Фарнезина. Андреа дель-Васто — повелительница стригоев — уверенно стучала каблучками своих щегольских туфелек, переходя из холла в гостиную, из зимнего сада в столовую, продвигаясь все дальше и решительно увлекая за собой озадаченного, пребывающего в растерянности Тристана. Наконец она начальственно впихнула его в интимный полумрак своей личной опочивальни и, толкнув мужчину в грудь, почти уронила на огромное, застеленное меховым покрывалом ложе. Подбитый под колени краем этого сексодрома, сделанного из мореного дуба, слоновой кости и перламутра, де Вильфор неловко упал на спину, вдыхая запах ее духов — тяжелых, агрессивных, мускусных. Это запах затягивал и подчинял, впрочем, как и сама Андреа.

Тем временем повелительница ловко выдернула гребень, удерживающий ее прическу, и, встряхнув головой, рассыпала по плечам волну густых черных, будто вороново крыло, локонов, укрывших ее до пояса. Дернув за шнурок корсета, она сбросила на пол шуршащее платье и небрежно вышагнула из вороха дорогой материи, оставшись в одной лишь тонкой, полупрозрачной, ничего не скрывающей сорочке. Ее гибкое тело призывно просвечивало сквозь муслин, завораживая спелыми вишнями напряженных сосков и темным треугольником волос, виднеющимся внизу живота…

— Разве я не прекрасна? — требовательно спросила она, приближаясь к беспомощно распластанному на мехах Тристану и игриво проводя пальцем по его губам. — Разве я не желанна? — Каждый из ее точеных пальчиков завершала алая капля маникюра.

У загнанного в тупик де Вильфора немедленно пересохло во рту, ибо он понял недвусмысленный намек своей госпожи. Андреа смотрела на него таким красноречивым изголодавшимся взглядом, словно собиралась съесть или, по крайней мере, укусить.

— Уже долгих три года, с тех пор как погиб мой незабвенный Рауль, у меня не было мужчины! — кокетливо пожаловалась Андреа, пылко приникая к Тристану и заискивающе засматривая ему в глаза. — А ночи здесь так холодны, длинны и одиноки… О, на меня заглядываются многие достойные воины, — в ее голосе промелькнули кокетливые нотки, — могучий Мак-Наккер, неустрашимый командир моей охраны Жан Лагаскур, наш лучший разведчик Раньер, но ни один из них, слышишь, ни один, — ее ногти сладострастно впились в его плечи, причиняя боль даже сквозь рубашку, — не сравнится с тобой, мой Тристан…

— Но Элоиза, — попытался оправдаться де Вильфор, тщетно силясь стряхнуть прилипшую к нему, будто пиявка, девушку и взывая к ее благоразумию, — она же моя невеста…

— Ну и что? — непритворно изумилась Андреа, перекатываясь на спину и утягивая его за собой. Тристан принужденно завис над возбужденной стригойкой, всеми фибрами своего тела ощущая исходящее от нее желание. — Разве французы не пользуются заслуженной репутацией ветреников и ловеласов? — Она дразнила его пикантными голосовыми модуляциями, прижимаясь высокой грудью и призывно приоткрывая пухлые, сочные, алые губы. — Да и какое значение имеют притязания какой-то скромной горничной?

Тристан осуждающе нахмурился, отстраняясь и укоризненно качая головой:

— Госпожа, а вы хоть когда-нибудь учитываете интересы своих подданных? Зачем вы так жестоко обманули несчастную пленницу каменного гроба, рассказав ей совершенно лживую историю о ее миссии и целях стригоев? И кто она такая на самом деле?

— Она? Санта, моя сестра!

Тристан явственно слышал фальшь, звучащую в бархатистом голосе повелительницы.

— Не пытайтесь меня обмануть! — импульсивно воскликнул он. — До проведенного мною обряда эта девушка являлась человеком, а возможно, — он неуютно поежился, вспоминая светлое тепло, распространяющееся от его бессмертной пациентки, — даже ангелом!

— Серафимом! — невозмутимо поправила Андреа. — Но я не вру, она и вправду моя сестра. Раньше она звалась Селестиной и воспитывалась в некоем католическом монастыре, где стала экзорцисткой…

— Экзорцистка?! — ахнул потрясенный шевалье, ощущая, как у него голова идет кругом от невероятных откровений сегодняшнего вечера. — Самый злейший наш враг! Во имя нашего Отца, поведайте мне, какие неисповедимые пути судьбы смогли свести воедино серафима и вас — повелительницу стригоев?

— О, — будто упоминая о чем-то весьма незначительном, стригойка демонстративно вздохнула, изображая скуку, — это длинная и довольно печальная история. Она тебя утомит, давай поговорим о моем прошлом как-нибудь потом, в другой раз… Неважно, кем была Селестина, важно, кем она стала. Я решила сделать ее одной из нас, и сделала.

— Зачем? — настойчиво повторил Тристан.

— Зачем? — Андреа мстительно улыбнулась. — Я не устояла перед соблазном воспользоваться подвернувшейся возможностью и спустить мою сестрицу с небес на землю. Она всегда была до того разумной и высоконравственной, что мне с детства хотелось влить в нее бутылку коньяку и посмотреть, что из этого получится.

— Личная месть! — понял Тристан, а его красивое лицо исказила гадливая гримаса. «Ну почему женщины так вероломны?» — подумал он.

— Ты забываешь, милый мой! — сухо ответила Андреа, приподнимаясь на локте и глядя на мужчину иронично прищуренными глазами. — У нее просто нет выбора. Санта может встать на нашу сторону, или… — Стригойка мстительно рассмеялась: — Нет, никаких или!.. Санта должна считать себя моей сестрой и найти Грааль, попутно истребив всех наших врагов. Зачем ей знать горькую правду, коли от нее нет никакого прока? К тому же покажи мне кого-нибудь, кто всегда говорит только правду, и я покажу тебе того, кого все ненавидят… Как ни вульгарно это прозвучит, но я, пусть и косвенно, но все-таки желаю ей добра!

— Я знал, что вы умны и расчетливы, — негодующе парировал Тристан, еще больше отодвигаясь от своей повелительницы, — но, увы, не догадывался о том, как вы бессердечны! Вас никогда совесть не мучает?

— Совесть? — небрежно отмахнулась девушка. — Да она же просто фикция, которую придумали злые люди для того, чтобы эта гадкая штука не давала спокойно жить добрым! А я живу по своим правилам, не принимая во внимание нормы человеческой морали.

— Если мы всегда станем поступать так, что совести не за что будет нас грызть, то когда-нибудь она просто умрет с голоду! — вполголоса пробормотал Тристан, обращаясь сам к себе, но Андреа расслышала его печальную сентенцию и глумливо расхохоталась.

— Ну и пусть умирает! — равнодушно заявила она. — Уж по ней-то я точно траура не объявлю.

— Он был прав. — Тристан печально вздохнул, словно беседовал с невидимым оппонентом, — мы не способны видеть истину, не умеем прощать, а значит, у нас нет будущего.

— Кто это — он? — с интересом спросила Андреа, пытаясь подавить недовольное рычание, рвущееся у нее из горла. — Дорогой, уверяю тебя, всю эту спорную философию можно отложить на потом, на утро. А сейчас, — она эротично облизнула губы, показав раздвоенный как у змеи язык, — вернись в мою постель…

— Вы недальновидны, — с сожалением признал мужчина, — вы не стратег. Вы даже не хотите знать, какие новости я вам привез. А ведь ради этой информации я убил одного очень хорошего человека.

— С каких это пор люди стали для нас хорошими? — Ее долго сдерживаемый гнев выплеснулся наружу и сейчас грозил затопить все вокруг. — Ты ведешь себя не как стригой!..

— Не проявляю жестокости и похоти? — Тристан отважно усмехнулся ей в лицо. — Не пресмыкаюсь перед вами? Но вы же всего лишь глупая женщина, да к тому же еще тиран и деспот, ведущий наш народ к поражению и гибели!

— Что? — Андреа широко распахнула свои прекрасные синие глаза и звонко расхохоталась. — Как же ты наивен! Уверяю тебя — ты ошибаешься. Сейчас я докажу, что умею быть нежной и любящей…

— На вашей стороне власть и сила! — с горечью бросил он. — Но как вы сможете вынудить меня полюбить вас? Любовь не признает приказов…

— Уверен? — Андреа язвительно хмыкнула, сдабривая свой вопрос самой бессовестной на свете улыбкой. — У меня есть ум — инструмент для правильного применения силы. Но сейчас я прошу в последний раз — полюби меня добровольно.

— Нет! — Тристан галантно поцеловал ее пальцы, а затем встал с кровати и поклонился. — Утверждают, будто для того, чтобы заняться любовью, женщине нужна причина, а мужчине — место. Но я протестую, ибо это не так! Признаюсь, я не люблю свою невесту, но не желаю играть роль вашей игрушки для постельных утех. Я мужчина, и у меня есть чувство собственного достоинства. А вы же, госпожа моя, бесспорно умеете внушать страх, уважение, даже благоговение, но никак не страсть или любовь. Спокойной ночи! — Он вежливо поклонился еще раз, а потом, мягко отступив к выходу из спальни, взялся за дверную ручку и уже потянул на себя изукрашенную резьбой створку, намереваясь уйти…

Гневно сузившимися глазами Андреа следила за его высокой стройной фигурой, за изящной поступью длинных ног, за мускулами, перекатывающимися под шелковой белой рубашкой. Она еще сомневалась, нужен ли ей этот строптивый красавец? Он ни капельки не похож на ручного, поддающегося дрессировке самца, способного безропотно смириться с навязанной ему ролью. А если он взбунтуется и причинит ей лишние хлопоты? Увы, женщины не всегда понимают, чего хотят от мужчины, но всегда хотят этого по полной программе. Тристан так непредсказуем, так ненадежен и опасен, но притом вызывающе хорош — почти ангельски хорош! Нет, решено: она его не отпустит! Как смеет он, мужчина, противиться чувствам своей госпожи?

— Стой! — решительно приказала она, мобилизуя все свои магические способности и вкладывая их в это емкое, хлесткое слово. — Иди сюда, ко мне! — Андреа понимала: самый лучший для женщины способ успокоиться — это взять себя в крепкие мужские руки…

Зрачки Тристана затуманились. Он пробовал не подчиниться, но ноги сами против воли понесли его обратно к ложу, а его собственные руки принялись торопливо снимать имеющуюся на нем одежду, повинуясь огненному взору всесильной госпожи.

— Люби меня! — приказала Андреа, принимая соблазнительную позу. — Люби страстно и самозабвенно!

И, будучи не в силах противостоять воздействию ее магии, он любил…

Тристан почти не запомнил подробностей этой бурной ночи. Он двигался, будто находящаяся в полусне сомнамбула, попавшая в плен темных чар. Андреа в полной мере применила всю власть, дарованную ей Темным Отцом, направив ее на удовлетворение своей прихоти. Его губы распухли и болели, истерзанные подневольными поцелуями. Их влажные от испарины тела неоднократно соединялись в единое целое, причудливо сплетаясь на смятых простынях, сливаясь в безудержном порыве ее страсти. Его спину перечеркнули десятки глубоких царапин, а на горле зияли ранки от укусов, ибо, поддавшись безумному порыву, она пила его кровь. Но, ощущая себя униженным, истерзанным и использованным, Тристан не смог отделаться от некоего чудного видения, волшебным сном присутствующего в его распаленном магией уме. И в этой сладкой грезе ему явилась совсем другая девушка, отнюдь не та, которую он нынче держал в своих объятиях, а иная, отличающаяся от Андреа, будто свет от тьмы, — тоненькая, зеленоглазая и рыжеволосая, по-мальчишечьи коротко остриженная, но такая женственная, такая преданная и чистая, что если бы Тристан еще верил в человеческого Бога, то назвал бы свое видение ангелом. Она врачевала его израненную насилием душу и вселяла непоколебимую веру в лучшую долю. Она стала для Тристана идеалом недостижимой нравственной чистоты и квинтэссенцией взаимной плотской любви. Почти желая умереть, оплеванный, изнасилованный и частично сломленный, он понимал, что единственным, кто удерживает его в этом несовершенном мире, остается лишь она. Он создал ее заново, воскресил, поднял из пепла и дал ей вторую возможность изменить свою судьбу. А поэтому в благодарность за свое спасение она просто обязана изменить участь своего создателя, спасти его попранную, изломанную гордость, исцелить его душу, напоить тело из источника своей чистоты. Она — его последняя надежда! И зовут ее Санта! Санта Инферно…

Утром Андреа ушла из спальни рано, едва лишь миновал рассвет, высокомерно оставляя наконец-то пришедшего в себя Тристана, сгорающего от стыда и бессильной ярости. Спрашивается, что мог он противопоставить магической мощи свой повелительницы, он — игрушка, приневоленный любовник, раб для утех? Завернувшись в лохмотья изорванной рубашки, де Вильфор отстраненно смотрел в окно, опершись лбом о холодную пластиковую раму, немного остужающую его непривычно горячий лоб. О, как мечтал он очутиться сейчас там, вон за той затянутой колючей проволокой линией ограждений, подставляя освященным пулям врага свое тело, столь позорно предавшее своего хозяина. Он — дворянин, аристократ — стал утехой для развратной женщины, нимало не интересующейся его душевными переживаниями, но возжелавшей его плоть. Кто он теперь? Не человек, но и не стригой тоже — бесправное ничто или никто, утратившее право уважать себя как личность! И в этот самый миг он снова вспомнил слова отца Мареше и мучительно пожалел о том, что утратил возможность жить в нормальном мире и называться человеком. Вечность неизбежно стирает мелочность скоротечного земного бытия, обостряя то, что нетленно: достоинство, взаимное уважение, честь. А минувшей ночью его лишили и этого последнего достояния. Да лучше бы он умер!

Хотя нет, он не прав — ведь у него еще осталась любовь, а вернее попытка, шанс ее обретения. И посему, прижавшись щекой к гладкому оконному стеклу, он беззвучно повторял имя, значившее для него теперь больше, чем спасение души, зубрил свою новую молитву, слагал спасительное заклинание: «Санта, Санта!» А произносимые им слова сливались в строки, становясь песней:

— Господин де Вильфор? — Дверь робко приоткрылась, и в спальню заглянуло заспанное лицо слуги. — Повелительница призывает вас на совет и шлет вам дары!

Иронично посмеиваясь над самим собой, Тристан надел поданные ему одежды, шикарные, сплошь расшитые жемчугами и изумрудами. Вот, значит, как, теперь она желает наряжать его и баловать дорогими подачками, словно угодившую собачонку, порадовавшую ее успешно выполненными командами: «Ко мне, Тристан! Лежать, Тристан! Стоять, Тристан!» Вот, значит, как оно сложилось-то! Но нет, он не смирится и не позволит ей и дальше его унижать…

Де Вильфор гордо шагал по коридору, надменно поглядывая на раболепно жмущихся к стенам и вопросительно поглядывающих на него стригоев. А впереди него катилась весть, передаваемая из уст в уста и предваряющая появление Тристана: «Вот идет ее новый фаворит!»

Тристан мучительно напрягал память, вдруг вспомнив произвольно перепутанные обрывки туманных подробностей своего далекого детства, доселе старательно им игнорируемые. В них присутствовало что-то страшное, тайное, могучее — некая дремавшая до поры до времени сила, способная изменить многое как в судьбе самого стригоя, так и в будущем всего мира. Просто, как и Санта, он тоже должен вспомнить, осознать и принять то, что предлагает ему равнодушный фатум, справедливо воздающий по заслугам каждому из нас.

«Ничего! — думал де Вильфор, конвульсивно сжимая клыки и выдавливая приветливую улыбку. — Ничего, я вытерплю все, и даже это. Я притворюсь покорным, затаюсь до нужного момента, скрою свою ненависть к ней, растоптавшей мою гордость, поправшей мою готовность называться ее другом и соратником. Ты еще пожалеешь о том, как обошлась со мной, повелительница! Да, ты оказался прав, мой мертвый враг, прозорливый иезуит Мареше, ставший для меня пророком и наставником. Теперь я знаю: там, где правит любовь, нет желания властвовать, а там, где господствует власть, нет места для истинной любви. Власть — иллюзия, ибо она представляет собой всего лишь блеклую тень, суррогат, фальшивую имитацию настоящей любви. Мы никогда не бываем такими слабыми, такими открытыми для страданий, как в период обретения любви. Но при этом мы никогда не ощущаем себя настолько сильными, ибо, только полюбив по-настоящему, мы становимся людьми. Ты ошибся лишь в единственном выводе, отец Мареше, утверждая, будто у человека имеется в наличии только одно достояние, принадлежащее лишь ему, — смерть. Нет, у каждого человека есть две вещи, которые принадлежат только ему: смерть и любовь.

У человека, но никак не у стригоя.

Глава 9

Прожив не одну сотню лет, Конрад научился понимать главное: вся наша повседневность базируется отнюдь не на сухой академической логике, а на произвольном стечении обстоятельств, на многочисленных совпадениях, случайностях и приметах. Порой откровенно глупых, а иногда и того хлеще — смешных до абсурда. Недаром же говорится: «Человек предполагает, а Бог располагает». Вот и получается, что мы не являемся полноценными хозяевами своих судеб, а зачастую просто слепо следуем по пути высшего предначертания, определившего наш жизненный путь еще задолго до момента рождения хрупких физических оболочек. Душа не умирает — оный постулат вервольф никогда не подвергал ни малейшему остракизму, — она просто переходит из формы в форму, из тела в тело. И возможно, уровень каждой ее последующей реинкарнации определяется теми действиями, кои она содеяла, пребывая в своей предыдущей ипостаси. Возраст же человека — духовный, а не физический — измеряется не годами, а совершенными им поступками. Поэтому в каком-то смысле Конрад все еще оставался ребенком — капризным, непредсказуемым и склонным к импровизациям. Впрочем, таким же, как и все мы.

Итак, проснувшись на заметенном сугробами кладбище этрусков, оборотень несколько мгновений пытался собрать воедино свои разрозненные мысли и воспоминания, изрядно смахивающие на ядреный похмельный бред. Спустя минут десять, умывшись пригоршней снега и придя в себя, Конрад вспомнил все, осознал масштабность поставленных перед ним целей и приуныл. Он был готов незамедлительно отправиться куда угодно, хоть в ад, хоть в рай, хоть к черту на кулички; добыть все сокровища мира, включая ключи и кресты, даже ввязаться в борьбу за артефакты «Божьего Завета», но убить Селестину… Нет, на такое он явно не способен. Как мог он дать столь безумное обещание? Да лучше бы он умер! А еще эта малоубедительная история с обещанным третьим эрайей, якобы должным произнести роковой пароль «завет» — она и вообще ни в какие ворота не лезет. Может, у братцев архангелов мозги немного того-с, ну набекрень сместились или шифер поехал? Во всяком случае, уж кто-кто, а милашка Уриэль никогда не внушал Конраду особого доверия, производя впечатление крайне ненадежного персонажа. Да и как прикажете верить тому, кто в ответ на реплику: «Водка — яд, знание — сила, а женщины — слабость», — корчит умное лицо и пафосно изрекает: «То-то погляжу, как приму яду, то меня сразу же так слабит, что никакая сила не помогает!..» Да такому прохиндею однозначно верить нельзя, это уже без вариантов!

Идей не было. Нет, не то чтобы каких-то определенных, а вообще никаких. В голове плескался вялый кисель, образовавшийся из разжиженных непосильным ментальным напряжением мозгов. Выше, над головой, тоскливо выл ветер, пытаясь сбить с ног и прижать к заснеженному асфальту. Атмосфера давно уже сошла с ума, вытворяя то, что ей заблагорассудится. Вервольф бездумно шатался по городу, вяло оглядываясь по сторонам и абсолютно не соображая, куда идет. В переулке валялся высохший и смерзшийся мужской труп. На нем красовался почти чистый костюм-тройка, и это аккуратное одеяние совершенно не вязалось с синюшным лицом в ссадинах. Похоже, покойника выбросили из окна ближайшего дома, и он лежал здесь уже несколько дней. Редкие прохожие равнодушно обтекали труп стороной, бросая мимолетные взгляды, ибо вид смерти стал привычным и не удивлял никого.

Безучастно обойдя щеголеватого мертвеца, Конрад бесцельно затопал по пустынной мостовой, мысленно прикидывая шанс набрести на искомого эрайю и угорая над собственной наивностью. Ага, так прямо у нас ангелы смерти на дороге пачками и валяются, по примеру мертвецов — только подбирай да коллекционируй. Короче, насвистели ему треклятые братцы-тунеядцы крылатые в наивно развешанные уши про нужную встречу с третьим воином Господа, как пить дать насвистели. Окончательно разочаровавшись во всем мире и в первую очередь в самом себе, Конрад невольно начал вспоминать все известные ему приметы, пытаясь хоть как-то подогнать их под сложившуюся ситуацию. И надо признать, вспомнил он немало.

— Рассыпалась соль — к ссоре, — задумчиво бубнил рыцарь, полностью отключившись от окружающей действительности. — Рассыпался сахар, хм-м-м, по аналогии — к миру, значит. Рассыпался кокаин — к феерическим ощущениям и фантасмагорическим видениям, это стопроцентно, ибо пробовали, знаем. Упала вилка — какая-то тля незваная в гости придет. Упала ложка — хм-м-м, скорее всего у кого-то руки из задницы растут. Упал член — все, никто никуда не спешит, туши свет, суши весла. Упало мыло — хм-м-м, лучше бы упало все остальное, точно жди неприятностей. Ласточки низко летают — будет дождь. Коровы низко летают — рассыпался кокаин. Треснуло зеркало — к беде. Треснула резинка от трусов — к большом стыду, ну или к маленькому, это уж кому что Бог дал. Треснул презерватив — лучше бы треснуло зеркало. Чешется нос — к пьянке. Чешется в паху — к доктору. Чешется задница — к приключениям… Черт, почему это у меня все к нижним полушариям головного мозга сводится-то, а?..

И в этот самый момент он вдруг чуть не столкнулся с высоким, дородным мужиком, не менее уныло, чем Конрад, ковыляющим по улице навстречу вервольфу с увесистой полупустой бутылью вина в огромной лапище. Едва успев уклониться от оной пьяно покачивающейся туши, похмельный, а посему не шибко расторопный и миролюбивый сейчас фон Майер стремительно прошел мимо незнакомого чудака, едва не задев его. Пьяный придурок не удержался на ногах и звучно шлепнулся на пятую точку, окатив Конрада щедрым ливнем, состоящим из осколков вдребезги разбившейся бутыли и остатков недопитого вина.

— Анафема! — комично-плачущим басом по-русски произнес здоровяк, наверняка сожалея о зазря пропавшем вине; но пребывающий не в лучшем расположении духа вервольф тут же отнес его реплику на свой счет и чуть притормозил, наградив алкоголика презрительным взглядом.

— Свинья! — выразительно припечатал он на том же языке. — Пьяная свинья! — После чего развернулся на каблуках и стоически зашагал дальше.

— Помоги! — простонал незнакомец, неуклюже возясь на скользком льду и чувствуя острую боль в вывихнутой лодыжке. — Сходи за доктором…

— Еще чего, — небрежно бросил Конрад, следуя своей дорогой. — Свиньям доктора не положены!

— Ну тогда за вет… — жалобно продолжил чуть приподнявшийся неудачник и снова упал, на сей раз вниз носом, не успев докончить начатую фразу.

Услышав его слова, перешедшие в нечленораздельную ругань, фон Майер неожиданно замер, будто вкопанный, а затем повернулся к странному мужчине, изрядно напугав того своими выпученными глазами и потрясенно отвисшей нижней челюстью.

— А ну-ка, повтори! — ультимативно потребовал он хриплым от возбуждения голосом.

— Если я свинья, то хоть за вет… — послушно повторил приподнявшийся на одно колено прохожий, но опять поскользнулся и очутился на стылой земле. Почему-то ему никак не давалась эта простая фраза. — Тьфу, прости господи, за ветеринаром тогда сходи!

Конрад вдруг бурно расхохотался, а затем подхватил незнакомца под мышки и сжал в своих железных объятиях. Он его все-таки встретил, того самого третьего эрайю. Да и с таким трудом вспоминаемые им приметы все ж таки не подвели, пригодились! Нещадно тормошимый Конрадом эрайя расслабленно подчинялся, позволяя трясти и тискать свое вялое от вина тела, похоже сочтя встреченного им мужчину буйно помешанным безумцем. Впрочем, чему тут удивляться? Да, пожалуй, нечему, ведь в столь сумбурное время, как нынешнее, все нормальные люди сидят по домам, на улицу не высовываются, и приключений на свои головы, а вернее на задницы, не ищут.

— Ты где это зело борзо в русском поднаторел, чадо мое? — пораженно осведомился отец Григорий, вырываясь из крепких объятий нахального незнакомца. — На нашего, чай, ликом-то не шибко похож…

— Да вот довелось как-то у вас в России погостить, до сих пор забыть не могу, — скрытно улыбнулся Конрад, наклонился, ощупал травмированную ногу пожилого здоровяка, а затем с натугой подпер его плечом и беспощадно дернул за лодыжку. Иерей Агеев басовито взревел, будто поднятый из берлоги медведь, а затем с облегчением вздохнул и уверенно наступил на искусно вправленную конечность.

— Надо же, — ребячливо обрадовался он, — и не болит уже совсем, анафема такая!

— Ох и здоров же ты, мужик. — Самопровозглашенный лекарь шумно перевел дух и насмешливо пихнул своего пациента кулаком в пузо. — Поди, никак не меньше двух центнеров весишь?

— Обижаешь, чадо, два с гаком! — важно приосанился иерей. — К тому же у меня дома признают только один показатель здоровья: можно пить и нельзя пить!

— Самое большое заблуждение человечества состоит в том, что Россию считают пьющей страной, — с делано серьезным видом сообщил оборотень. — На самом деле это не так, ибо по последним данным Россия за год выпивает гораздо меньше, чем те же Америка, Германия, Австралия, Канада и Китай… — тут он выдержал эффектную паузу, — вместе взятые!

— Ну да, не просто пьющие мы, — согласно прогудел иерей, — а сильно пьющие! Зато честные и толерантные!

Конрад лукаво подмигнул и протянул священнику свою широкую, приветливо раскрытую ладонь:

— Вот даже как? Ну тогда будем знакомы, отче. Я — рыцарь Конрад фон Майер, вервольф и, милостью Божьей, эрайя — ангел смерти! Родился в 1286 году от Рождества Христова в Лотарингии, затем стал монахом-тамплиером, чудом избег пленения и с тех пор скитаюсь по земле никому не нужный и всеми презираемый.

— Ишь ты, рыцарь он, значит! — иерей окинул заинтересованным взглядом статную фигуру Конрада и одобрительно крякнул. — В Тампльской башне, значит, жил. Видывал знаменитые крепости Средневековья…

— И даже пробовал! — шально ухмыльнулся оборотень. — Красное бургундское вино, белое — шампанское…

— Вервольф? — Иерей скептично поскреб свою седую гриву. — Волкодлак по-нашему. А ты, чадо, часом, не родней ли приходишься тем кровососам, которые по ночам нынче в Риме шастать повадились?

— Нет, — сконфуженно покраснел рыцарь. — Я кровь не люблю, только пиво…

— Пиво! — иерей скорбно вздохнул и почесал кончик своего сильно зудящего многозначительно красного носа. — Ить кто ж его не любит-то?! — Вопрос явно не нуждался в ответе, но поскольку выпивки не намечалось, то вера отца Григория в народные приметы сильно поколебалась. Тогда, не придумав ничего лучше, он пожал руку Конрада и в свою очередь представился:

— Агеев я, Григорий, по батюшке — Аристархович.

— По батюшке? — не понял рыцарь.

— Обычай у нас такой имеется, — пояснил иерей, печально отпинывая в сторону бутылочные осколки. — Когда тебя по батюшке величают — это хорошо, а вот когда по матушке… — он снова крякнул и глухо кашлянул: — Выпить бы не мешало, рыцарь…

— Можно и выпить, — согласился Конрад, — только это ведь опять приключений искать на свои… — он иронично усмехнулся, — головы.

— В деле поиска приключений главную роль играет отнюдь не голова, — с пониманием подтвердил догадливый священник. — А с другой стороны, наши головы, много ли они стоят?

Скорее всего, оный вопрос тоже носил риторический характер, но вместо ответа Конрад ловко запустил пальцы в вырез причудливого одеяния отца Григория и вытянул скрытый под его рясой крест.

— Великий приор Карл де Молэ, привратник Белого братства, экзорцист и воин Господень! — легко перевел он и ошеломленно присвистнул. — Видимо, много стоят, ибо довелось мне как-то воочию видеть господина Карла, хороший он был человек. Значит, неспроста мы с тобой, отче, еще живы и здоровы…

— Вот еще что к кресту прилагается. — Отец Григорий продемонстрировал свой перстень. — Только где находятся те врата, которые я открыть должен, никому не ведомо…

— Если кто о них и знает что-то конкретное, то лишь Селестина! — убежденно произнес вервольф, показывая два хранимых им креста — нормальный и потемневший. — Трое нас, ангелов смерти: я, ты, отче, и девушка. Да вот, к несчастью, попала она в лапы стригоев…

— Дева-воительница? — озарено охнул иерей. — Это ее крест столь страшно помутился? Слушай, чадо, уж не о ней ли мне архангелы говорили?

— О ком же еще! — убежденно кивнул Конрад. — Не иначе, как о ней. А мне они слово назвали, по которому я тебя опознать должен.

— Свершилось! — благоговейно провозгласил отец Григорий, воздевая руки к серому небу. — Определилось наше предназначение, и, следовательно, настало время вступить в битву с адскими тварями и защитить земное царство Господа нашего.

— Легко сказать, вступить. — Конрад немного растерянно поправил ремень своего ружья. — А с чего начать, у кого совета спросить, если вокруг твари одни…

— Они не одни, — поморщился иерей, — их много. А уж коли мы в наставлении нуждаемся, то, значит, придется нам надежного наставника и пастыря искать…

— Точно, — мгновенно приободрившийся вервольф похвально похлопал Агеева по плечу, — соображаешь, отче! Есть у нас такой пастырь…

— Папа Бонифаций! — подхватил иерей. — Вот только как мы в его апартаменты проберемся, если они охраной окружены да забаррикадированы намертво?

— Проберемся, — уверенно пообещал Конрад, — наше дело правое, победа будет за нами. — Он залихватски присвистнул и бодро зашагал по улице, направляясь в сторону площади. — Крепись, отче, нас еще героями назовут!

— Лишь бы не посмертно, — негромко пробубнил отец Григорий, поспешая следом за резвым оборотнем. Но Конрад все-таки услышал эту фразу и мысленно с нею согласился, хотя никогда прежде не задумывался о возможности умереть. Ведь пусть он и не человек, однако тоже не бессмертен. На какое-то короткое мгновение в его душе поднялась липкая волна страха, быстро сметенная привычной насмешливой философией. Ибо жизнь, как ты ее ни обхаживай и ни задабривай, всегда остается настоящей стервой и поэтому, по принципу вредных баб, дается нам с превеликой неохотой и всего лишь единожды!

Каждому из нас знакома ситуация, когда жить по-старому уже невыносимо: когда ты готов ломать и крушить все привычное и устоявшееся, опасаясь, что оно утянет тебя в пучину бытового омута. Когда ты духовно уже предрасположен к тому, чтобы терять друзей и знакомых, лишь бы только не видеть и не слышать все то, из-за чего пришлось настолько круто поменять свои убеждения и принципы. Прошлое давит и душит, и вот тогда ты принимаешь решение сознательно все переиначить: поменять работу и переехать в другой город, предав отчее гнездо ради какой-то призрачной надежды, тогда ты готов лишиться места безопасной лежки и дислокации, чтобы свободно плыть по неизведанному фарватеру. Дни кажутся безысходными, а ночи темными, страшными и бесконечными, ибо ничто так не портит жизнь человека, как он сам: совершенные им ошибки и глупости, тяжкое осознание, что за все придется платить. О нет, не бойся, подобные периоды никогда не длятся слишком долго. Со временем все успокаивается, проблемы рассасываются, а плохое забывается, и в твоей жизни снова наступают штиль и благодать. Но не стоит расслабляться и забывать о том, что земля круглая, а история развивается по спирали. Обстоятельства порой складываются так, что приходится возвращаться назад, в собственное прошлое, и тут твой внутренний голос впадает в противоречие с самим собой и начинает раздвоено вопить, словно пара психов, перебивающих друг друга. Первый доказывает: «Все неудачи остались там, позади; они исправлены или искуплены, а сейчас в твоей жизни наступил виток обновления, и ты должен использовать его на всю катушку». Но второй пугает: «Куда ты прешь, простофиля, тебе все равно не дадут жить по-новому, тебя задавят старые проблемы (они же люди)». И посему, положа руку на сердце, хочется признать: мы слишком многое оставляем в прошлом — то, к чему нам не хочется возвращаться. Но, увы, боязнь того, что оно, это страшное прошлое, снова вернется, не дает людям жить спокойно, нависая подобно дамоклову мечу. Каждый день уподобляется последнему — предшествующему лютой казни. Умом мы понимаем: нужно жить реальным настоящим, не позволяя печальному прошлому портить наше светлое будущее. Но легко ли абстрагироваться от собственных страхов и очиститься от груза былых ошибок? И поэтому мы практически ежедневно стоим на перепутье у указательного камня, помеченного двумя надписями: «старые страхи» и «новые возможности» — и не знаем, как нам следует поступить…

Нынешняя ситуация, в которой очутился Конрад фон Майер, идеально попадала под определение «перепутье». Пару-тройку месяцев назад рыцарь почти уже успокоился, наивно полагая, что выбрал праведную стезю служения Господу, окончательно пришел к Богу, а его душа очистилась от низменных желаний. Его прежняя бурная жизнь с заказными убийствами ради денег, пьянками и прочими загулами бесповоротно осталась в прошлом. Он больше не погрязнет в случайных половых связях, ибо обрел истинную любовь, а его совесть уже не омрачится никакими проступками и последующими раскаяниями. И вот все его благие намерения разбились вдребезги. Совершенные ошибки настигли беглеца, уже считавшего себя недостижимым, и теперь властно взывали к его совести, глумясь над утерянной любовью, несбывшимися надеждами и нереализованными мечтами. Конрад осознал, как сильно испортил он не только свое несчастное существование, но и жизнь любимой им девушки, насильно вырвав ее из царства света и погрузив в вечную тьму. Увы, Селестина перешла на сторону стригоев, и произошло это не само собой, а всецело по вине его, Конрада. Неумолимое прошлое нагнало вервольфа, принуждая убить не себя — преступника и грешника, а ее — чистую, доверчивую, ни в чем не повинную. Данная архангелам клятва сковывала его надежнее цепи, связывала крепче любой веревки. Конрад пообещал убить Селестину, а значит, это неотвратимо! Ничего уже не изменить, ведь невозможно взять назад неосторожно произнесенные слова или исправить содеянное тобой зло. Он должен ее убить! Но как тогда он сможет жить дальше, без нее, после нее? Без любви, после любви…

Большая часть дня уже миновала, прежде чем Конрад и отец Григорий сумели управиться со своими разговорами, а также преодолели внушительное расстояние, отделяющее их от площади перед собором Святого Петра. Стрелки наручного хронометра вервольфа показывали всего лишь четыре часа пополудни, а солнце уже начинало заметно клониться к закату, и, похоже, до наступления ночи оставалось совсем немного времени. Конрад изрядно сожалел о непродуктивно потраченном и относительно безопасном периоде суток, ибо зимние дни в Италии и без того коротки, а теперь, с наступлением Эры зла, они почти ничем не отличаются от сумерек, тая в себе огромное количество весьма неприятных сюрпризов. Быстрым шагом пересекая практически обезлюдевшие улицы города, оборотень с тоской вспоминал, каким веселым местом был Рим еще совсем недавно, всего-то два-три года назад. А сегодня им повстречалось не более шести прохожих, испуганно шарахнувшихся при приближении странной парочки — высокого, сурово нахмуренного мужчины и дородного священника с гривой длинных, свободно ниспадающих на плечи полуседых волос. Несколько раз их останавливали до зубов вооруженные патрули папской гвардии и отпускали, удовлетворенные видом специального жетона, предъявляемого им Конрадом. Такие знаки выдавались лишь разведчикам, выходящим за переднюю линию обороны и добывающим ценные сведения, а потому никто не посмел задерживать бойца, очевидно возвращающегося с очередного секретного задания. Что же касается отца Григория, то сияющий на груди серебряный крест и благословляющие жесты, которые он щедро раздавал во все стороны, служили наилучшим пропуском и стопроцентным свидетельством его человеческой сущности.

— Хорошо в Риме ориентируешься? — деловито спросил размашисто шагающий оборотень.

Отец Григорий неуверенно пожал-плечами:

— Да не очень…

— А я вечно мотался из города в город, — доверительно сообщил Конрад. — Вернулся в Рим, а его не узнать… Деньги обесценились, продукты пропали. Ну тогда я и вступил в ряды последних защитников Ватикана…

— Месяцев семь назад вдруг дико подорожали продукты и алкоголь, проституток расплодилось море… — принялся рассказывать иерей. — Потом начался обмен: всё меняли на виски и наркотики. А проститутки исчезли, видимо, потому, что женщины и без того начали вести себя, это… — он осуждающе кашлянул, — излишне свободно. Но деньги еще ходили, в основном доллары.

— А как тебя в Рим занесло? — перебил вервольф.

— Пригласили, — гордо выпятил грудь иерей. — Да и посмотреть хотелось на здешние красоты. Я всегда мечтал в Ватикане побывать. Потом, конечно, захотел обратно домой попасть, но вдруг — раз, и не стало ничего уже: самолеты не летают, поезда не едут, машин нет.

— А ты как думал? — ухмыльнулся Конрад. — Привык, чтобы тебя возили на своем горбу?

— Так за деньги же! — немножко обиделся отец Григорий.

— Да на черта они теперь кому-то сдались, эти фуфловые деньги? — презрительно расхохотался фон Майер. — Вот, смотри, у меня их полно, а поди купи на них что-нибудь дельное… — Он на ходу засунул руку в карман своей куртки и вынул пачку стодолларовых купюр. Разорвал стягивающую их резинку и резко подбросил деньги вверх. Зеленые бумажки веером разлетелись по заснеженному переулку, а ветер тут же подхватил эти необычные, щедро подаренные ему игрушки и с ревом унес вдаль.

— Картинки, — иронично фыркнул Конрад, — открытки поздравительные они теперь, а не деньги. «Сто лет Бенджамину Франклину» называются!

Отец Григорий обалдело покосился на него через плечо:

— А как же эти, натурально-товарные отношения? Неужели совсем себя исчерпали?

— Вот наши новые деньги, единственно полезные среди нынешнего бардака! — Оборотень выразительно похлопал себя по кобуре с пистолетом. — Понятно, отче?

Агеев уныло кивнул. Некоторое время они шли молча, настороженно зыркая по сторонам. Продвигаясь вперед, Конрад и иерей Агеев оставили позади себя засыпанные снегом улицы и обветшалые, разграбленные дома, производящие крайне удручающее впечатление своими выбитыми окнами и обшарпанными стенами. Многочисленные городские лестницы зияли разрушенными ступенями, словно измученный войной Рим бессильно разинул рот, заходясь в безмолвном крике отчаяния и демонстрируя частичную потерю зубов, выбитых свирепыми захватчиками. Одному лишь Богу ведомо, возродится ли когда-нибудь в полной мере эта прекрасная столица, эта жемчужина древней Италии, вернет ли свой изначальный, ухоженный вид. Исполненный самых мрачных предчувствий Конрад решительно пер вперед, скорбно морщась от окружающей его картины всеобщего запустения и разрухи. Он не питал радужных надежд относительно ожидающего их будущего и почти уже утратил веру в спасение. Он отлично понимал: начать жизнь с нуля — легко, гораздо труднее вывести ее из минуса.

Кроме знаменитого собора Святого Петра, основной достопримечательностью Ватикана по праву считается гигантский Апостольский дворец — исконная резиденция всех пап. Величественный комплекс, состоящий из двадцати палаццо, двухсот лестниц и двенадцати тысяч комнат, он выстроен в форме неправильного четырехугольника, тянущегося с юга на север в косом направлении от соборной площади. Дворец разбит на три части, соединенные между собой двумя поперечными галереями: знаменитой Библиотечной — площадкой для публичного проведения шумных богословских диспутов и чудесной аркой Браччио Нуово, обычно обсаженной тысячами цветущих растений, разливающих божественное благоухание. Южная часть резиденции является самой старой, именно там на третьем этаже находятся личные апартаменты самого понтифика, а на четвертом размещается помпезный Климентинский зал, предназначенный для приемов и официальных церемоний. Апостольский дворец — это не только жилые комнаты, рабочие кабинеты и библиотеки, но также и один из богатейших мировых музеев, хранящий такие сокровища, как легендарная Сикстинская капелла или станцы Рафаэля — четыре сравнительно небольшие комнаты, расписанные великим мастером и его учениками. Воистину на всей земле, а возможно, и на небесах не сыщешь второго такого же места, где настолько гармонично соединяются реальные деяния людей и их духовные устремления, призванные приблизить человека к Богу. Каждому хоть раз посетившему Апостольский дворец, кажется, что на его волшебных стенах лежит печать зримого присутствия нашего Господа, осенившего благодатью своих сыновей и дочерей, даровавшего им ум, знания и силу. И вот теперь, теперь…

«Теперь этот дворец уже не выглядит таким прекрасным и завораживающим! — с горечью подумал Конрад, стоя на соборной площади, усеянной искореженными фрагментами разрушенных статуй. — Проклятые стригои с их постоянными артобстрелами…» Он осторожно обошел присыпанного снегом мраморного ангела с обломанными крыльями, беспомощно лежащего на боку и взирающего на вервольфа исполненными печали очами. Конрад невольно содрогнулся всем телом и поспешно отвернулся, настолько живыми и страдающими показались ему эти мертвые, незрячие глаза. Словно сама совесть глянула на оборотня из глубины его собственной, истерзанной раскаянием души…

— Ужасное зрелище! — грустно произнес отец Григорий, крестясь на посеревший купол собора. — Мое сердце кровавыми слезами обливается, глядючи на все это безобразие.

Конрад согласно кивнул, бдительно прищуриваясь на тень, мелькнувшую на фоне прежде золоченных пластин, покрывающих крышу. Он моргнул, но тень исчезла, будто ее и не было. Может, зрение его подводит или ему почудилось?

— И что дальше делать предлагаешь, чадо? — спросил иерей, придирчиво рассматривая фасад дворца с забитыми досками окнами, щедро обмотанный колючей проволокой до высоты первого этажа. — Как мы внутрь попадем, ежели это теперь какой-то бастион неприступный. — Он указал на дула крупнокалиберных зенитных установок, которыми топорщилась плоская часть кровли. — Как бы нас за лазутчиков не приняли да не обстреляли, не ровён час…

— Последний встреченный нами караул рассказал, что во дворец никого не впускают, только тех, кто знает ежедневно меняющийся дежурный пароль. Но нам подобная роскошь не грозит, а посему. — Конрад хмыкнул и описал пальцем легкомысленный круг, красноречиво очерчивая среднюю часть здания, — придется нам вот там, над колоннами, на крышу взобраться, а уж с нее опускаться по западному флигелю на третий этаж, туда, где находятся личные покои папы и где, полагаю, скрывается он сам…

— А можем, покричим? — хрипло предложил отец Григорий, ничуть не воодушевленный открывающейся перед ним перспективой форсированно освоить искусство скалолазания, а вернее, стенолазания. — Они высунутся и…

— И что? — язвительно переспросил Конрад, недоверчиво приподнимая бровь. — Трап незваным гостям подадут или лифт за нами пришлют?

— Ну… — сконфуженно промямлил растерявшийся иерей, — лестницу веревочную из окна опустят!

Рыцарь фон Майер недобро рассмеялся, многозначительно поглаживая приклад своего ружья:

— Ладно, если нам на голову выльют содержимое ночного горшка. А если пулями приголубят?

Отец Григорий виновато прикусил палец и замолчал, признавая свою полнейшую несостоятельность в данном вопросе. Тогда вервольф вытащил из-за пояса толстые, подшитые кожаными лоскутами перчатки, натянул их на руки и, молодецки поплевав на защищенные таким образом ладони, полез на первый этаж дворца, ловко отодвинув в сторону опасную «колючку» и мастерски цепляясь за многочисленные выбоины в стене здания. Ругаясь вполголоса и поминутно призывая анафему на головы всех стригоев без исключения, отец Григорий нехотя последовал за ним…

— Упаду! — тихонько причитал иерей, норовя поймать вервольфа за ногу. — Упаду же, чадо!

— Молись, отче, — сдавленно прорычал берегущий дыхание Конрад, — и тогда Господь тебя спасет.

— Сверзнусь вниз, вот те крест! — никак не унимался паникер в рясе. — А Божьей помощи можно до морковкина заговенья ждать…

— Кощунствуешь, отче, — наставительно попенял упрямый оборотень, выискивая очередную опору для руки и подтягиваясь. — И на кой ляд ты тогда со мной связался, а?

— Бес попутал! — убежденно просипел иерей, суетливо елозя пузом по холодному камню. — Верил, что помогу тебе в великом деле…

— Некоторым людям, прежде чем помогать, следовало бы для начала научиться не мешать, — глубокомысленно изрек Конрад, издевательски вытягивая свою щиколотку из цепкого захвата священника. — Отче, может, у нас у каждого свой путь?

— Общий чадо, общий! — елейно увещевал иерей, снова хватаясь за своего спутника. — Токмо не отпихивай меня, ради Христа, ить упаду же…

Вот так, переругиваясь и споря, они почти уже достигли крыши дворца, как вдруг из-за угла здания вывернула давешняя тощая серая тень, уже виденная Конрадом прежде на куполе собора и, непринужденно галопируя по стене, словно по горизонтальной поверхности, помчалась к путешественникам.

— А это еще кто такой? — изумился вервольф, ненадежно зависая на одной руке, а второй вытаскивая нож из укрепленных на поясе ножен.

— Свят, свят! — испуганно лепетал отец Григорий, отчетливо стуча зубами на манер испанских кастаньет.

Тень надвинулась еще больше, оказавшись огромной собакой, чья усеянная острыми клыками пасть кровожадно щерилась, чуя близость практически беспомощных жертв.

— Собака-вампир! — не сразу опознал рыцарь, ошалело качая головой.

— Дыг-дыг-дыг! — музыкально проклацал челюстями иерей.

— Я таких прежде и не встречал, — недоуменно продолжил оборотень. — Кто же ее оборотил… — но договорить он не успел, потому что тварь неожиданно прыгнула прямо на него, взвившись в чудовищном скачке, недоступном ее обычным сородичам. Конрад громко вскрикнул и взмахнул ножом, одновременно максимально плотно прижимаясь к стене. Его клинок успешно пробороздил поджарый живот собаки, пролетевшей над вервольфом и приземлившейся чуть ниже него на декоративный выступ каменной кладки, расположенный рядом с головой иерея.

— Дави ее, гниду! — импульсивно заорал Конрад, обращаясь к растерявшемуся отцу Григорию.

— Окстись, чадо, ить я же пацифист! — возмутился Агеев.

— Ну и дурак, — обличающе заклеймил Конрад. — Кому нужны мертвые пацифисты?

Между тем собака извернулась в воздухе, оттолкнулась задними лапами от стены и щелкнула зубами в каком-то сантиметре от уха иерея. С утробным рыком, позабыв как о шаткости своего положения, так и о твердости моральных принципов, отец Григорий схватился за крест, висящий у него на шее, и от души шарахнул им тварь, угодив ей точно промеж глаз. Собака жалобно заскулила, отползая назад и заливаясь темной, омерзительно смердящей кровью. Не сумев восстановить утерянное равновесие, отец Григорий сорвался со стены дворца и полетел вниз, душераздирающе воя, словно пикирующий бомбардировщик.

— Вот черт! — прокомментировал Конрад, следя взглядом за падающим священником. — Сейчас точно убьется…

Но, вопреки предчувствиям оборотня, иерей не убился. Он удачно приземлился головой в мягкий сугроб, воткнувшись в него по пояс, комично дрыгая обутыми в валенки ногами.

— Слава богу! — облегченно выдохнул Конрад, всерьез опасающийся за судьбу третьего эрайи. Он ловко сместился вниз, преследуя истекающую кровью собаку, практически ослепшую и контуженную. Одним ловким ударом мощного охотничьего ножа он перерубил ее массивную шею, и тело твари рухнуло вниз, запутавшись в колючей проволоке. Рыцарь ужом соскользнул на землю и, понатужившись, вытащил из сугроба оглушенного падением иерея, ухватив того за затрещавший подол рясы.

— Жив, отче? — Он насмешливо похлопал Агеева по щеке, приводя напарника в сознание. — Понравилось летать?

— Нет, — буркнул иерей, открывая глаза. — Я ведь, чадо, пока летел, чего только Богу не посулил, если выживу: и пить бросить, и спортом начать заниматься, и ругаться перестать…

— Ну и чего? — выжидающе осведомился вервольф, сдерживая подкатывающий смех — до того обиженным выглядело сейчас щекастое лицо болтливого иерея. — Выполнишь обещания-то свои, значит?

— Тьфу, стыдобища-то какая несусветная! — сердито сплюнул отец Григорий, поднимаясь со снега. — Ить лететь-то мне всего пять минут пришлось, а сколько за это время глупостей непотребных в голову пришло — сразу и не сосчитаешь…

На крыше Апостольского дворца не обнаружилось ни единого человека охраны. Наивный отец Григорий ребячливо радовался столь благоприятному для них обстоятельству, но куда более опытный в вопросах военной стратегии и тактики Конрад огорчился, понимая, что все это свидетельствует о том, что последний оплот христианской религии полностью исчерпал все свои человеческие ресурсы, испытывая острый дефицит в преданных ему бойцах. Мир в том своем состоянии, в каком он существовал до и после Рождества Христова, практически исчез, стремительно скатываясь в бездну мрака, кровопролития и смерти. Эра зла почти достигла своего апогея, бесповоротно перечеркнув период царствования человечества. Начиналась эпоха стригоев.

Среди сваленного на кровле хлама вервольф без труда отыскал моток прочной веревки и, привязав ее к станине неподъемного зенитного орудия, первым спустился вниз, на уровень третьего этажа. Ногами выбив прикрывающие окно доски, а заодно и само грязное стекло, он птичкой влетел в одно из помещений личных покоев его святейшества Бонифация. Затем рыцарь фон Майер помог влезть внутрь дворца неотступно следующему за ним иерею и, ничуть не прячась, открыто пошел из комнаты в комнату, изумляясь открывающемуся перед ним зрелищу упадка и отчаяния. В пыльном углу насквозь промороженного чулана он обнаружил беспорядочно сваленные полотна великого живописца Леонардо да Винчи, покрытые серебристыми разводами изморози, а на полу крохотной кладовки — бесценную церковную утварь, некогда привезенную из Иерусалима отважными паладинами-крестоносцами. Здесь, в апартаментах последнего из пап, перемешалось все: знаменитые картины, оцененные в миллионы долларов, и поношенные войлочные туфли, золотые византийские вазы и пустые винные бутылки. Этакого бедлама Конрад не видывал никогда и даже не смел представить себе ничего подобного. Ему казалось, что он попал в отстойник человеческой цивилизации, судорожно пытающейся спасти свои самые легендарные творения и грошовые, но столь дорогие сердцу мелочи. В мире образовалась тотальная неразбериха, произвольно смотавшая в общий клубок судьбы тысяч людей, обреченных на мучительную гибель. Тут заканчивалась земная власть и уже не имела значения физическая сила. Отныне спасти этот гибнущий мир мог только Господь Бог или же три его эрайи, наиглавнейшая из которых выступала в настоящий момент на стороне Тьмы. И Конраду оставалось последнее: уповать на чудо, да еще не сдаваться и не отступать перед лицом грядущей опасности, приближение которой он ощущал всеми фибрами своего закаленного в боях организма. Он понимал: на мир надвигается нечто страшное — некое черное первородное зло, способное мгновенно ликвидировать все прежние достижения людей и уничтожить их возможные будущие деяния. Но способен ли он бороться со столь чудовищным противником? Этого Конрад не ведал, но интуитивно догадывался, что узнает в самые ближайшие дни…

Обследовав с десяток пустых покоев, миновав просторные апартаменты с устоявшимся запахом плесени и забвения, вервольф и иерей с трепетом вступили на порог Климентинского зала и толкнули тяжелые дверные створки. Резные дубовые филенки хоть и скрипнули протестующе от их прикосновения, но все-таки поддались напору и нехотя растворились. Взору Конрада предстали огромные холодные палаты, едва освещаемые бледными лучами света, падающими наискось сквозь громадные цветные витражи под потолком. Неприязнь к этому месту вервольф почувствовал сразу же, буквально с первого взгляда. Наверное, когда-то раньше Климентинский зал подавлял своей роскошью и величием, но, увы, его лучшие дни остались в прошлом. Сейчас это сосредоточие христианской веры представляло собой весьма жалкое зрелище, запущенное и отвратительное. В центре грандиозного помещения возвышался папский трон в форме резного мраморного кресла, на котором восседал худой, как скелет, замотанный в шубу старик, а к его ногам преданно прижималось несколько изможденных человеческих фигур.

Немощный старик, в котором Конрад к своему бесконечному ужасу опознал папу Бонифация, судорожно обнимал толстую, переплетенную в алую кожу книгу. Поначалу вервольф решил, что понтифик мертв, но, приглядевшись, различил тонкий белесый дымок дыхания, слабо курившийся над его губами. Кончик носа и скулы папы начинали белеть, на бровях и ресницах скопился иней, глаза слезились, он весь ссутулился и мелко дрожал. Однако следовало признать: этот замерший в кресле полутруп выглядел истинным аристократом, а на его лице лежала печать самого высокого происхождения. Стук подкованных железом каблуков оборотня нарушил могильную тишину просторного чертога. Бонифаций робко приоткрыл правый глаз, затем левый и растерянно заморгал.

— Кто ты, — чуть слышно прошелестел его голос, — храбрец или безумец, осмелившийся посетить нашу скромную обитель?

— Я капитан Конрад фон Майер, — четко отрапортовал вервольф, — командир «Новых тамплиеров».

— Я слышал о вас. — Бонифаций благосклонно кивнул. — Вы успешно держали линию обороны, прославились героическими подвигами и прочими богоугодными деяниями…

— Ваше Святейшество, когда вы ели в последний раз? — требовательно осведомился вервольф, внимательно приглядываясь к острым скулам и ввалившимся глазам великого понтифика.

— Не помню, — откровенно ответил Бонифаций, слабо шевеля костлявыми пальцами. — Мои друзья согревали меня своими телами, но я уже очень давно не слышал от них ни слова, ни звука…

— Друзья? — Конрад тронул за плечо одну из фигур, прижимающихся к ногам папы, но вместо ответа она заскрипела, словно сухое полено, и кулем повалилась на пол. — Их трое, но, — он потормошил двух других стариков, — все они мертвы. Скончались от холода и истощения…

— Адриен Бонини, Джакомо Катальдини, Валерио ди Серето, — скорбно перечислял Бонифаций, — последние воины Христовы, да покойтесь вы с миром, друзья!

— И вовсе они не последние! — с негодованием воскликнул до глубины души обиженный отец Григорий, пока Конрад перетаскивал в угол зала тела усопших и укрывал их сорванным со стены гобеленом. — А чем мы хуже ваших кардиналов? Мы с Конрадом тоже готовы служить Вашему Святейшеству!

— Зачем мне? — Понтифик равнодушно улыбнулся. — Мой жизненный путь закончен. Послужите Иисусу или хотя бы той, которую называют Дочерью Господней!

— Селестине? — потрясенно переспросил Конрад, закончивший свою скорбную работу. — Вы говорите о Селестине дель-Васто?

— Да! — Лицо Бонифация оживилось, а его глаза налились живым блеском. — А по какому праву вы о ней спрашиваете, командир?

— А почему вы о ней упомянули, Ваше Святейшество? — не остался в долгу Конрад.

— Почему?

— Да, почему?

— Потому что я являюсь ее родным, биологическим отцом! — не выдержав этой пытки загадками, честно признался Бонифаций. — А значит, я имею на Селестину законное право, в отличие от вас!

— Да-а-а? — возмутился Конрад. — Подумаешь, отец! Зато я прихожусь ей мужем!

— Что?

— Кем?

Две пары мужских глаз взбешенно уставились друг на друга, пристально, в упор разглядывая нежданного соперника и желая тому незамедлительно сдохнуть на этом самом месте…

Глава 10

«Дурные вести всегда приходят к нам очень тихо», — как-то написал знаменитый японский прозаик Харуки Мураками. Честно говоря, следует признать, в тот момент из-под его пера вышла совершенно идиотская фраза — одна из тех, которую, прочитав однажды, запоминаешь на всю жизнь. Запоминаешь именно потому, что она нелепа и бессмысленна. Дурные вести не могут приходить к нам очень тихо, ибо они всегда возвещают о своем появлении громким криком отчаяния…

Но великий понтифик все-таки сумел сдержаться и не закричал, хотя, честно говоря, до сего момента он не переставал надеяться на лучшее, ожидая какой-нибудь иной, куда более благой вести. А получил… Вот тебе и благая весть!.. Он впился ногтями в свои ладони и выдавил кривую страдальческую улыбку.

— Так, значит, ты и есть тот самый оборотень, который лишил мою девочку Божьей защиты! — уныло констатировал Бонифаций, обреченно поникая в кресле. — Да ты хоть сам-то понимаешь, что натворил?

Конрад покаянно потупился:

— Сейчас понимаю…

— Сейча-а-ас, — язвительно протянул папа, — а чем же ты раньше-то думал?

Конрад виновато засопел, ясное дело не испытывая особого желания уточнять, чем именно.

— Эх, дурень, похоть и гормоны — это еще нелюбовь! — печально продолжил понтифик. — Ты же всех нас погубил…

— Почему? — несмело прошептал вервольф, чувствуя себя так, будто добровольно согласился подвергнуться аутодафе.

Папа посмотрел на непутевого рыцаря так уничижительно, словно перед ним находился законченный идиот.

— Потому что я совсем недавно выяснил некие тайные подробности происхождения нашей семьи. Оказывается, что нашим пращуром являлся не кто иной, как брат Иисуса — Иосия, коему пришлось стать первым хранителем артефактов «Божьего Завета». И именно Селестине предназначалось принять на свои хрупкие девичьи плечи всю тяжесть завещанной Господом ноши. А ты отвратил ее от Бога, глупый сын мой. Кто же теперь спасет мир от гибели?

Вервольф озадаченно прикусил нижнюю губу, и ощущение боли помогло ему упорядочить свои сильно перепутавшиеся мысли.

— А где сейчас находятся раритеты Господа? — вкрадчиво спросил он, вспомнив все подробности поручения, данного ему архангелами.

— Я с детства дружил с неким весьма достойным человеком по имени отец Януш Мареше, — размеренным голосом рассказывал папа. — Согласно открывшейся мне информации я попросил его разыскать копию одного из предметов «Завета», хранящихся в Кракове. Точно не знаю, что именно приключилось с отважным иезуитом, но полагаю, что он трагически погиб, ибо не так давно я получил от него короткую эсэмэску вот такого содержания. — Бонифаций закрыл глаза, напряг память и процитировал: «Бич» остался в Чейте, а «Перст» и молитва-зов находятся в Часовне смерти под защитой Белой конгрегации. Подпись: Павел Надашди — Бафора — Мошковецкий». И в конце, — тут он горестно вздохнул, — еще пара слов: «Прощай, друг». Видимо, проклятые стригои все-таки выследили отца Мареше и убили.

— Но известно ли им о «Божьем Завете»? — обеспокоенно спросил почтительно молчавший до этой минуты отец Григорий.

— Не знаю, — папа неопределенно пожал плечами. — Я так надеялся, что моя дочь вернется и отправится в Чейт, дабы отыскать древние артефакты.

— Она не вернется, — едва слышно произнес Конрад. — Она уже никогда к вам не вернется…

— Почему? — Несчастный Бонифаций вытянул тощую шею, впиваясь в оборотня умоляющим взором панически расширившихся зрачков. — Заклинаю тебя всем, чем угодно, расскажи мне о ней, если, конечно, ты и в самом деле знаешь нечто важное!

— Селестина перешла на сторону стригоев, — с надрывом выкрикнул Конрад, срывая со своей шеи два креста и бросая их на пол к ногам понтифика. — А произошло это несчастье целиком и полностью по моей вине. Но это еще не все, ибо ко мне явились архангелы и вынудили меня принести страшную клятву… — Он захрипел от избытка кручины, судорожно хватаясь за горло.

— Какое обещание ты им дал? — с замиранием сердца пролепетал Бонифаций, мучимый ужасным предчувствием.

— Я дал зарок убить Селестину, ибо теперь она способна растворить врата ада и погубить весь мир! — дрожащим шепотом признался вервольф, опасаясь яростных проклятий со стороны Бонифация.

Но вместо ожидаемой реакции многострадальный понтифик вдруг обморочно обмяк в своем кресле и, закатив глаза, лишился чувств.

Конрад бережно похлопал Бонифация по щеке, а после того как старик слабо застонал, подобрал валяющийся на полу стакан и, налив в него немного воды из своей походной фляжки, поднес его к губам полумертвого от горя старика. Его святейшество пил воду, вздрагивая и обливаясь, лихорадочно стуча зубами о край стакана и пугливо взирая на фон Майера как на явившегося ему палача. А потом он тихонько заплакал, сотрясаясь всем телом, свернувшись в кресле рыдающим комком непереносимой душевной боли. Конрад растерянно ходил по залу: слева направо, взад и вперед, перемещаясь совершенно безотчетно, как в тумане, будто он находился в некоем неизвестном краю. Ему было страшно остановиться, но в то же время он не смел остановиться, ибо боялся провалиться в бездонную пропасть собственной совести, настолько оглушительным показался ему этот непредумышленный удар, нанесенный беспомощному умирающему старику. Наблюдая иной раз по телевизору за боксерами на ринге, Конрад, сопереживая неудачнику, задумывался над тем, что испытывает боец, одним ударом отброшенный в нокаут, что творится с ним в ту минуту, сбитым с ног, озирающимся вокруг так, будто он прилетел с другой планеты. Теперь он знал, как это бывает. Теперь он понимал, что окружающий мир, оставаясь на месте, рушится в самом человеке, внутри него: в кровотоках, сбитых с путей своих, гудящих в голове, как стоки дождя на улице, в черном овраге мышления, размываемом этими бешеными потоками, в зацикленности мыслей и в их хаосе. Он долго ходил, бесцельно и тяжело, а его мысли, угнетенные бедой, метались в том бездонном овраге, в развалинах былого самосознания, еще полчаса назад являвшегося для Конрада фундаментом его «я», той тождественной данностью, которая определяла его личность. Теперь все это разом опрокинулось, оказавшись выжжено негативной силой совершенных им злодеяний, вытоптано метаниями людей, сбитых им с толку. Он физически ощущал свою вытоптанность и сожженность. Его тело горело огнем. Такого прилюдного крушения всех своих надежд и чаяний он не испытывал ни разу в жизни. И как-то сразу возник вопрос: что же делать дальше? Оставалось или подчиниться этой фатальной глупости, демонстративно поправшей его «я» на глазах у всех, а значит, пустить себе пулю в лоб, не находя иного выхода из сложившегося положения, так думалось фон Майеру в тот час. Либо же собраться с силами и сознательно двинуться навстречу решающей схватке, веря в то, во что неизменно верится смелым людям во все времена, а особенно в моменты поражения: в конечное торжество справедливости, истины, правды, и тому есть еще немало имен. Никогда ранее он не предполагал, что однажды настанет такой день и час, когда ему придется сказать себе жестко и недвусмысленно: быть или не быть, жизнь или смерть! И тогда он решился.

— Ваше Святейшество, — проникновенно позвал Конрад, подходя к Бонифацию и участливо беря того за руку, — прошу вас, простите меня и благословите на дело всей моей жизни. Я постараюсь исправить невольно совершенное мною зло. Я отправлюсь в Чейт и найду предметы «Божьего Завета». Я спасу мир от гибели.

— А если ты встретишь Селестину, — трагическим шепотом осведомился папа, — то ты ее убьешь?

— Не знаю! — обессиленно зарычал Конрад, буквально разрываясь от терзавших его сердце и душу противоречивых чувств, мечась между долгом и любовью. — Не вынуждайте меня врать вам в лицо. Могу пообещать только одно: я никогда не выступлю против нее первым!

— Спасибо и на этом, сын мой! — проникновенным тоном поблагодарил понтифик, утирая мокрые от слез глаза. Его голос неожиданно обрел часть прежней торжественности и величия. — Но помни: дороже честного слова может стоить только уже выполненное обещание!

Конрад сумрачно покосился на въедливого собеседника, безмолвно проклиная свою порядочность. «Любовь прекрасна в теории и мучительна на практике! — промелькнуло у него в голове. — Вот только далеко не все способны успешно выбраться из этих практических передряг».

Удовлетворенный столь разительной переменой в настроении вервольфа, папа тонко улыбнулся и благодарно погладил его по руке.

— Тогда выслушай меня внимательно; возможно, я смогу поведать то, что пригодится тебе впоследствии… — предложил он.

— Советы нужны лишь тогда, когда их просят! — несговорчиво буркнул фон Майер, но при этом он покорно уселся на ступеньку папского трона, приготовившись слушать и запоминать…

— Когда ты молод, то многие вещи воспринимаются как нечто естественное, само собой разумеющееся, — такими словами папа Бонифаций начал свой рассказ. — В незрелом возрасте ты попросту еще не умеешь контролировать причинно-следственные связи, и не следишь за логикой событий. Молодые живут настоящим, почти не вспоминая прошлого и не задумываясь о будущем. Я тоже, — он с раскаянием вздохнул, — был точно таким же.

Отец Григорий, сосредоточенно внимающий исповеди его святейшества, понимающе кивнул, мысленно соглашаясь с приводимыми доводами, а Конрад быстро наклонился к своим сапогам, усиленно делая вид, будто рассматривает измазанный грязью каблук. Да, нелегко принимать объективную правду и осознавать собственные ошибки. Но чем раньше мы осознаем допущенные нами просчеты, тем вероятнее возможность их исправить. «Покаяться мы всегда успеем, а вот согрешить — можем и опоздать», — любил частенько поговаривать Конрад еще каких-то четыре года назад. Но ныне он осознал, как фатально ошибался.

— Итак, я рос вполне обычным мальчишкой. В возрасте пяти лет меня определили в приют при католическом монастыре. Мой отец скончался так рано, что я его совсем не запомнил, а матушка самолично отдала меня на воспитание монахам в силу своего затрудненного материального положения, не оставив мне никакого наследства, кроме честного имени и звучной фамилии. Впрочем, я никогда ее не осуждал, ведь в послевоенной Польше царили голод и разруха, а в монастыре мне предоставил» возможность получить вполне приличное образование. Проявляя усердие, послушание и интерес к богословию, я быстро поднимался по карьерной лестнице, начав с должности простого каноника в городке Катовице и дослужившись вскоре до звания епископа Веронского. Мне всегда сопутствовали успех и удача, на которые я не обращал ни малейшего внимания, самоуверенно приписывая свои достижения только собственным заслугам и талантам: скромности, набожности, искренности. Когда мне исполнилось восемнадцать, меня посетил пожилой итальянский монах-иоаннит, предложивший тайно вступить в запрещенную Белую конгрегацию. Признаюсь откровенно, в тот день мое сердце билось намного сильнее, чем прежде, польщенное оказанной честью. Я слышал различные сплетни и домыслы, касающиеся сего странного ордена, но весьма мало верил в их правдивость. Поговаривали, будто Белое братство функционировало чуть ли не с первых дней возникновения христианской церкви и всегда занималось воспитанием воинов, способных оберегать тайное наследие Иисуса Христа. Сейчас я знаю, что все это оказалось правдой, а я был замечен ими отнюдь не случайно.

— Их еще называют Братством смерти, — с любопытством перебил Конрад, — почему?

— Девиз Белой конгрегации гласит: «Обрести жизнь можно только пройдя через смерть», — с готовностью пояснил Бонифаций. — Увы, я так и не постиг смысла сего странного изречения. Но разве Господь не удостоился именно подобной участи? Полагаю, что в наши дни орден сильно захирел, а возможно, и вообще исчез, прекратив свое существование. Во всяком случае, я уже очень давно не встречал никого из своих тайных братьев. Я знаю, что главнейшим сокровищем Белой конгрегации считается Часовня смерти, скрывающая величайшие секреты, но так и не удостоился возможности ее посетить.

— И где она находится? — жадно спросил вервольф.

Но вместо ответа Бонифаций разочарованно вздохнул.

— Я так надеялся, что Селестина сможет найти эту часовню…

Конрад сильно стиснул челюсти, ощущая перекатывающиеся на ней желваки. «Ничего она уже не найдет, и все по моей вине! — назойливо вертелось у него в голове. — Эх…»

— Иоаннит передал мне крест, сделанный специально для меня. Тогда я верил, что все члены ордена носят подобные распятия, но недавно отказался от подобной ложной теории, — вещал папа. — Оказалось, что одновременно может существовать только три креста, дарованных избранным эрайям…

— Вот он, ваш крест! — Оборотень подал ему поименованный предмет.

— Да. — Понтифик ностальгически повертел в пальцах знакомую вещь. — Позднее я вернул его ордену, ибо считал себя закоренелым грешником, не достойным состоять в конгрегации.

— Это произошло после рождения Селестины? — прозорливо уточнил отец Григорий.

Папа густо покраснел:

— Да! Хоть и свершилось сие событие по воле Господа, но грех всегда грех, путь даже и невольный.

— Но откуда сама Селестина взяла вот это? — подивился Конрад, показывая Бонифацию второй крест, забытый у него девушкой, ныне темный и тусклый.

— «Великий приор Джулио Винченце», — с придыханием прочитал понтифик. — О, Господи! — шокировано вскричал он. — Да ведь этот крест принадлежал знаменитому столпу ордена, иезуиту фра Винченце, спроектировавшему аббатство ди Стаффарда. Как он попал в руки моей дочки?

— Сел обмолвилась, будто нашла его на заброшенном подземном кладбище, спасаясь из подожженного стригоями монастыря, — сообщил Конрад. — Ваш крест передал мне некий отец Бонавентура, а этот достался Селестине.

— Но, согласно легенде братства, воинов-эрай должно быть обязательно трое, — сокрушался папа. — Где же находится сейчас третий небесный боец и как его звать? Ведь только, собравшись все вместе, вы сможете спасти мир от гибели!

— Кх-м, а чего меня звать-то? Я сам пришел! — смущенно кашлянул отец Григорий.

— Кто, где? — потрясенно проблеял Бонифаций.

— Да туточки я, собственной персоной, так сказать!

Папа изумленно приоткрыл рот, а Конрад весело рассмеялся, восхищенный неподдельной непосредственностью православного священника.

— Точно. — Понтифик придирчиво осмотрел третий, незамедлительно предъявленный ему крест. — Всему виной мой проклятый склероз! Недавно я пытался вспомнить, что же этакое важное ассоциировалось в моей памяти с Россией, но так и не успел разобраться со своими мыслями. Вы и есть тот самый иерей, который якобы по ошибке попал к нам в Ватикан. Теперь я вас узнал. Я видел ваш крест и осознал неслучайность нашей встречи, но, увы, быстро запамятовал обо всем, поглощенный навалившимися на нас проблемами.

Отец Григорий учтиво поклонился.

— Карл де Молэ происходил из семьи Иосии, брата Господа. Именно он является моим давним предком. Так, значит, наш русский гость еще и привратник? — допытывался понтифик.

Не обременяя себя объяснениями, иерей Агеев показал папе носимое им кольцо.

— Кажется, его титул и обязанности почему-то достались мне, а не вам. Полагаю, мои предки тоже имели отношение к семье нашего Господа.

— Привратник чего? — подробно выведывал любознательный вервольф.

Папа и иерей сконфуженно переглянулись.

— Мы не знаем! — дружным хором ответствовали они.

Конрад разочарованно чертыхнулся и сердито сплюнул на пол.

— Ваше Святейшество, вы упомянули, будто совсем недавно раскрыли тайну своего происхождения, — напомнил отец Григорий. — Как и откуда вы узнали обо всем?

— Вот. — Бонифаций патетично возложил руку на переплет книги, покоящейся у него на коленях, — я прочитал обо всем в ней! — На его лице отразилась смесь отвращения и благоговения. — Это Сангрема, «Книга крови», чудовищная летопись всего стригойского рода. Мне завещал ее покойный Гонторде Пюи, патриарх темных, отец знаменитого вампира Влада Дракулы.

— Вампиры знали о вашем родстве с Иисусом? — ужаснулся Конрад.

— Подозреваю, что Гонтор, мой возлюбленный и дорогой враг, уж точно владел оными тайными сведениями, — поддакнул Бонифаций. — Очевидно, Белая конгрегация тоже находилась в курсе всех драматических жизненных перипетий членов нашей семьи, поэтому они и пригласили меня вступить в свои ряды.

— А кто еще мог владеть информацией о вашей семье? — настойчиво допытывался неугомонный Конрад.

Папа задумчиво возвел глаза к грязному потолку зала, тщетно напрягая свою ослабленную голодом и страданиями память.

— Не знаю, — нерешительно признался он после некоторого раздумья. — И даже предположить не могу.

— Но на сегодняшний день главой стригоев является Андреа, — вслух рассуждал вервольф. — Значит, магистр де Пюи погиб?

— Да, — с сожалением вздохнул папа. — Благороднейший и честнейший был человек, хоть и стригой. Кстати, он завещал мне стать новым летописцем «Книги крови»… Но, увы, — понтифик болезненно дернул кадыком, — силы мои на исходе, а дни сочтены. Я — умираю. Впрочем, такая же участь постигает всякого последующего ее обладателя, ибо проклятая книга вытягивает жизни из каждого своего хозяина. А теперь я пребываю в растерянности и не…

— Вам нужно кому-то передать «Книгу крови»! — догадался Конрад. — Но кому же?

— Ее страницы не может писать обычный человек! — горестным эхом откликнулся Бонифаций. — Я должен был вручить книгу Селестине, хоть и догадываюсь, что этим самым поступком сознательно подписал бы ее смертный приговор…

И тут Конрад внезапно понял, что ему представился уникальный, возможно единственный способ искупить совершенные им грехи. Он может заменить Селестину и стать очередным хранителем «Книги крови»! При этом он отлично помнил о предостережении архангелов, загодя предупредивших его о фатальных последствиях последней, третьей ошибки. Он лишил любимую Божьей защиты — это первая ошибка, не успел спасти ее из гроба — вторая. И вот сейчас он принимал то, что никогда ему не предназначалось! Он готовился совершить свою третью, роковую ошибку! Конрад добровольно всходил на эшафот, подставляясь под удар неумолимой судьбы. Да, подставляясь, но при этом отводя удар от Селестины. Так чего же тут сомневаться? Он снял шапку, удивив обоих святых отцов своим начисто выбритым черепом и, смущенно комкая ее в кулаке, торжественно преклонил колено перед троном понтифика.

— Ваше Святейшество, — просто сказал Конрад, вызывающим жестом простирая руку и поднимая книгу, лежащую на коленях Бонифация, — я тоже не являюсь человеком и посему как никто иной подхожу для этой работы. Вы позволите мне стать новым летописцем «Книги крови»?

Следует упомянуть, что Конраду всегда была присуща некая странная, даже мистическая способность, а точнее умение властвовать над людьми, подчиняя их своей воле, и он никогда не стеснялся ее применять на всех без исключения, даже на самых близких. Вполне возможно, что это была и не власть вовсе, а просто живой ум и поразительной силы интуиция, которая позволяла ему предугадывать то, что человек сделает в ближайшее время, и успешно диктовать ему свои правила.

Папа потрясенно хлопнул ресницами, не находя подходящих для отказа слов.

— Да! — пролепетал он.

Отец Григорий взирал на Конрада с безграничным уважением, а сам фон Майер ощутил, как иголки страшного холода вдруг пронзили его пальцы, касающиеся переплета книги, и начали продвигаться по всему телу прямо к сердцу, словно Сангрема вцепилась в него мертвой бульдожьей хваткой и уже не собиралась отпускать ни за что и никогда, вплоть до самой его смерти.

— Сын мой, не думай, будто я оставлю тебя на произвол судьбы и жертвенно брошу на растерзание стригоям, — многозначительно произнес Бонифаций, предупреждающе подняв указательный палец. — Знай, в лагере врагов уже несколько лет работает один безоговорочно преданный нам человек, с риском для жизни следящий за кознями вампиров и готовящийся нанести им удар, которого они не ожидают. Прими вот это, — понтифик снял со своей руки витой серебряный браслет, украшенный начальными строками пятнадцатого псалма «Сохрани мя, Господи, яко на Тя уповах», и надел его на запястье вервольфа. — Он привезен из Палестины нашими паладинами-тамплиерами и по преданию откован именно из тех сребреников, которые Иуда Искариот получил от первосвященника Каифы за предательство Иисуса. Храни его, а в нужный момент передай тому, кому он и предназначен.

— Кому? — не сообразил оборотень.

— Браслет сам укажет тебе на своего настоящего хозяина! — сказал папа. — По сему знаку наш тайный друг опознает в вас своих соратников и поможет всем, чем сможет.

— Спасибо! — проникновенно промолвил Конрад, целуя слабые пальцы понтифика. — Простите меня за Селестину, святейший отец.

— Бог простит, — сердечно улыбнулся Бонифаций, — а я не держу на тебя зла, ибо верую в промысел Господень.

— Промысел? — непритворно вознегодовал Конрад. — В чем же он заключается? Неужели в том, чтобы моя любимая девушка стала пешкой в чужой игре? Оглянитесь вокруг — мир рушится. Умирают люди, а мертвые встают из могил. Твари свободно бродят по улицам нашего города, а на землю опустилась вечная зима. И в этом заключается замысел Господа?

— Неисповедимы пути Господни! — благолепно вздохнул папа. — И не нам осуждать его решения.

— В мире пробудилось давно дремавшее лихо, терпеливо ждавшее своего урочного часа, — рассудительно произнес отец Григорий. — А когда лихо просыпается — наступает, как известно, пора лихолетья.

— Правильно, — согласно кивнул понтифик. — Мы называем теперешний период Эрой зла. Пришло время наших испытаний.

— Значит, мы искупаем сейчас все совершенные нами грехи? — ужаснулся фон Майер, наконец-то ухвативший самую суть их рассуждений.

— Да, именно так, а еще грехи наших отцов и дедов, — уверенно подтвердил Бонифаций. — Мир стоит на перепутье между двумя дорогами: тьмой и светом, и лишь от нас зависит, кто победит в этом противостоянии и какое будущее нас ждет.

— Значит, придется повоевать… — задумчиво протянул иерей Григорий, поглаживая свой крест, снова занявший место у него на шее.

— Так ты же пацифист! — с подколкой напомнил Конрад.

— Точно. — Отец Григорий согласно крякнул. — Но при случае могу так отпацифиздить, что мало не покажется.

— Мы все умрем? — Оборотень требовательно посмотрел на Бонифация, ожидая внятного и конкретного ответа.

Но папа лишь печально улыбнулся.

— Ясно. — В глазах рыцаря зажегся нехороший упрямый огонек. — Краткость жизни — сестра таланта, — не удержался он и со смаком ввернул свое любимое изречение. — Жаль только, что мои самые заветные мечты так и не сбудутся…

— Когда исполнились все мои мечты, я понял, как же счастлив был раньше! — наставительно высказался понтифик. — Не погрязай в суете и мелочности, сын мой.

— А я всегда руководствовался принципом: не переживай о многом — и ты переживешь многих, — признался отец Григорий. — Но нынче готов умереть за осуществление своей последней мечты.

— Это какой еще? — с подозрением спросил Конрад.

— Хочу перед кончиной узреть Часовню смерти и те врата, Привратником коих я называюсь, — торжественно проговорил священник. — А ты?

— Самые смелые мои мечты уже сбылись, значит, настало время для несмелых. — Конрад скупо улыбнулся.

Однако папа и отец Григорий смотрели на него непонимающе.

— Ну поскольку Селестины мне теперь уж точно не видать как своих ушей, — хмуро отшутился оборотень, — то хочу хорошую драку, романтичную гибель под луной и журнал «Плейбой» с пробниками…

Отец Григорий басовито расхохотался:

— Эко знатно ты загнул, дружище! Меня аж завидки взяли.

— А чего? — задиристо откликнулся вервольф. — Помирать, так с музыкой! Причем я знаю, в каком конкретном месте смогу получить все тридцать три опасности и приключения разом, ведь нам все равно придется туда отправиться.

— В Чейт! — догадливо рыкнул иерей, гулко хлопая себя по объемистому животу. — Вот анафема-то!

— Именно туда! — довольно подтвердил оборотень. — За «Бичом»!

— А как же мы туда доберемся?

— На вертолете!

— И где мы его раздобудем?

— Положись на меня, уж я-то знаю — где! — Конрад повернулся к временно позабытому ими Бонифацию. — Ваше Святейшество, благословите нас на опасное путешествие.

Но папа никак не отреагировал на его просьбу. Глаза понтифика оказались закрытыми, он расслабленно откинулся на спинку своего кресла, а по его лицу разлилась синюшная бледность.

— Умер! — горестно констатировал Конрад, не нащупав биение пульса на шее уставшего от жизни старика. — Не вынес тягот Эры зла… Эх, жалость-то какая, примите его, райские кущи!

— Упокой Господи его праведную душу! — напевно поддержал отец Григорий.

Конрад подобрал валяющийся в углу рюкзак и упаковал в него «Книгу крови». А затем тихонько вышел из зала, не осмеливаясь нарушать покой усопшего Бонифация и увлекая за собой отца Григория, тихонько читающего погребальную молитву. Оборотень понимал — большинство людей счастливы ровно настолько, насколько они сами позволяют себе быть счастливыми. Да вот только пессимист подозревает трудности в любой возможности, а оптимист в каждой трудности видит возможность обрести свою личную толику счастья. Но, с другой стороны, сам он не заслуживает никаких поблажек судьбы, ибо счастье есть не что иное, как удовольствие без раскаяния, а его вина доказана и осознана. Причем велика она настолько, что ее никаким раскаянием не искупить! Но к чему падать духом, ведь даже законченным злодеям не отказано в праве бороться за себя, биться за искупление и спасение пусть не тела, но своей души. Он пока еще жив, а значит, грустить и сдаваться еще рано! Глаза вервольфа настороженно взирали на мрачную картину окружающего мира, отражая его внутреннюю решимость выполнить взятые на себя обязательства. Он понимал, что должен попасть в замок Чейт, но добраться туда возможно только с помощью вертолета. А еще он был точно уверен в том, что во всем Риме ныне существует только одно-единственное место, где имеются в наличии эти самые искомые геликоптеры — на главной вражеской базе. На аэродроме возле палаццо Фарнезина. У стригоев. У Андреа. У Селестины…

Романтиками называют людей, категорически не желающих смиряться с унылостью и серостью окружающего мира. Наверное, я тоже принадлежу к оной исчезающей породе поэтов и мечтателей, ибо сегодня, глядя за окно, мне хотелось немедленно взять в руки кисточку и палитру, чтобы хоть немного подцветить эту расстилающуюся снаружи однообразную белую мерзость.

«Нет, это что — и есть мир?.. — Я озадаченно закинула ногу на ногу и снова недоверчиво уставилась в окно, изумляясь и негодуя одновременно. — Неужели мне придется жить здесь до смерти? В таком вот гадком месте? А если учесть то, что говорил Тристан о нашем бессмертии, то все мое последующее существование должно превратиться в беспредельную череду скучных и монотонных дней, способных запросто свести с ума кого угодно, даже вечного, мудрого и спокойного стригоя. И на кой черт, спрашивается, мне нужна вот такая, бесконечная жизнь?..» Меня мучило ощущение обманутости, подобное тому, которое испытываешь, развернув красивый фантик, под которым обнаруживаешь не конфету, а скатанную в шарик бумажку-пустышку. Складывалось впечатление, будто мне подбросили фальшивку, заменив цветную фотографию на блеклый черно-белый негатив. А за окном с бесцветного неба все так же непрерывно сыпал белый снег, заметая черные развалины домов… Похоже, у здешней природы действительно нет плохой погоды, потому что есть только ужасная и отвратительная! А ведь каким-то потаенным органом чувств я помнила: небо должно быть не серым, а голубым, земля не белой, а зеленой, покрытой нежной травкой. А я сама бегу по уводящей на холм тропинке, одетая отнюдь не в толстую куртку на меху, а в футболку и шортики… На этом внятные воспоминания обрывались, превращаясь в путаную мешанину разрозненных образов. Я видела деревянную чашу, в которой почему-то отражались мои широко распахнутые глаза; какую-то дюжую девицу с длинными светлыми косами, угрюмого тощего старика, склоняющегося к моему уху и шепчущего: «Вспомни, вспомни…»

— Санта, ты что-нибудь вспомнила? — мелодичный голос сестры вырвал меня из плена тягостных воспоминаний. Я тут же приняла корректную позу, благонравно сложила руки на коленях, стараясь выглядеть как можно приличнее, и отрицательно помотала головой.

— Нет! — опечалено вздохнула я, виновато глядя в прекрасное лицо Андреа. — Прости, сестричка, мне очень жаль.

— Ничего. — Красавица добродушно взмахнула рукой и подбадривающе улыбнулась. — Еще вспомнишь, после того как… — Но договорить она не успела, потому что входная дверь отворилась и в комнату вступили еще трое участников нашего совета.

Первый из них оказался человеком. Человек? Я напряглась, впитывая исходящий от него запах. О, теперь я отлично знала, в чем состоит разница между человеком и стригоем. Люди пахнут как пища: призывно, одурманивающе и чуть сладковато, будто свежепролитая кровь. Именно поэтому мы не способны устоять перед своей жаждой и испытываем непреодолимую тягу к убийству человека. Это заложено в наших инстинктах, это намного сильнее любой воли и выдержки. Ведь жаждущего крови стригоя практически ничем невозможно остановить, ну разве что освященным оружием. Андреа успела о многом мне рассказать, заботливо уберегая от возможных неприятностей и конфузов. Да и, говоря откровенно, я уже сама начинала получать немалое удовольствие от своего нынешнего состояния: потрясающей ловкости, обострившихся рефлексов и реакций, поистине неистощимого ресурса энергии. Вот только если бы не эти противные рассветные и закатные полчаса, вынудившие меня спрятаться под кровать и бороться с омерзительной тошнотой и паникой, схожей с состоянием клаустрофобии. Два смертельных получаса, которых боятся все стригои, кроме моей сестры. Кстати, сами стригои пахнут абсолютно по-особенному: горьковатой морозной свежестью, нейтральной и стерильной. И в этом нет ничего удивительного, ведь мы стоим в стороне от всех прочих существ — как живых, так и мертвых, находясь в совершенно иной плоскости бытия: мы не живые и не мертвые. Мы не стареем, и нас очень трудно убить, мы не болеем и ничего не боимся. Короче, мы — это мы. И этим все сказано.

— Санта, дорогая, познакомься с кардиналом Анастасио ди Баллестро, — мягко произнесла Андреа, так укоризненно качая головой, словно она намекала на мою неуместную рассеянность. — И учти: он неприкосновенен, ибо является нашим союзником!

Я ошеломленно уставилась на высокого мужчину в красной сутане, обращающего на себя внимание резким диссонансом сильной, еще находящейся в отличной форме фигуры и совершенно седыми волосами. Его умные проницательные глаза, окруженные черными тенями забот и все накапливающейся усталости, посмотрели на меня с пугливым недоумением. Так, как будто…

— Вы знали меня в прошлом, монсеньор? — напрямую спросила я, обращаясь к мужчине.

Но вместо того чтобы удовлетворить мое любопытство, ди Баллестро вопросительно покосился на Андреа. Уголки ее губ нервно дернулись…

— Возможно, синьорина Санта, все возможно, — дипломатично усмехнулся кардинал. — В наше сумбурное время уже не упомнишь всех событий прошлой жизни. — Он церемонно поклонился и манерно опустился в отведенное ему кресло. Я растерянно хмыкнула, отдавая дань уважения его хитрости и таланту лицедея. Кажется, кардинал ди Баллестро является весьма крепким орешком, и с наскоку его не раскусишь! И конечно же такое харизматичное лицо, умело прикрытое наносной маской равнодушия, просто обязано скрывать какую-то интересную тайну! О, кованые сундуки чужих судеб — они всегда громоздки и тяжелы. Чтобы их поднять и раскрыть, нужна стальная сила воли и огромный запас ответственности. Меня это пугало, и поэтому я решила отложить на потом задачу проникновения в запертую на сто замков душу кардинала. Похоже, к ней требовалось подобрать совершенно уникальную отмычку…

Второй в комнату вошла ничем не примечательная каштановокудрая девица, с видом побитой собачонки оглядывающаяся на следовавшего за ней мужчину, не уделявшего этой откровенно заискивающей перед ним милашке ни малейшего внимания. Но, увидев именно эту третью личность, я импульсивно просияла радостной улыбкой, ибо последним участником нашего совета был мой дорогой спаситель — Тристан де Вильфор.

Невзирая на свой вызывающе роскошный наряд, Тристан казался измученным и внутренне напряженным, словно его сжигало с трудом сдерживаемое нервическое возбуждение. Андреа смотрела на него с нежностью и какой-то животной жадностью, но я сразу же подметила гримасу неприязни, исказившую красивые губы шевалье, лишь только он понял, что удостоился особого интереса со стороны нашей повелительницы. Тристан небрежно уселся на предложенное ему место, избегая смотреть как на Андреа, так и на чуть ли не плачущую каштановокудрую малютку. Он опирался плечами о спинку кресла, расслабленно вытянув вперед скрещенные в лодыжках ноги. Немногие способны комфортно чувствовать себя в такой неестественной позе, но Тристан — мог. Он обладал стройным и гибким телом и, как мне показалось, привык полагаться скорее на свои ловкость и проворство, чем на грубую физическую силу. Его тонкое, почти ангельское лицо обрамляли пышные черные локоны, а светло-изумрудные глаза сонно прижмуривались, скрывая разгорающийся в них лихорадочный блеск. Похоже, мужчина чего-то ждал. Я задумчиво морщила лоб, совершенно запутавшись в своих наблюдениях. И каким же безмерным оказалось мое удивление, когда я заметила, что, притворяясь безмятежным и даже чуть апатичным, кардинал ди Баллестро непрерывно исподтишка следит за всеми нами, как будто мы не всесильные стригои, а всего лишь глупые мыши, неосторожно приближающиеся к расставленной на нас ловушке. Между тем Андреа ничуть не беспокоилась, даря умильные взгляды одному лишь Тристану и вздыхая так глубоко, что драгоценное колье со звоном колебалось на ее высокой груди.

Черт, да что же здесь происходит? Не найдя ответа на свой вопрос, я приготовилась внимательно наблюдать за развитием событий, надеясь постепенно проникнуть в тайны всех присутствующих. «Умные говорят, а мудрые слушают». Не знаю почему, но я была на сто процентов уверена в справедливости сего утверждения. А посему говорить много сама я не собиралась ни в коем случае, намереваясь следовать простому, но чрезвычайно полезному правилу: «чем меньше слов ты произносишь, тем больше зубов сохраняешь у себя во рту». Ну или клыков, что в моем случае звучит более уместно.

— Я собрала вас всех здесь, дабы вы помогли мне выработать совместный план наших дальнейших действий! — такими словами Андреа открыла созванный ею совет, вольготно расположившись на диване, занимающем центр обширной комнаты. Ее строгое черное платье, уложенные в жемчужную сетку волосы и колье из крупных сапфиров как нельзя лучше подчеркивали торжественность момента, настраивая нас на серьезный лад. Объективно оценив пышность наряда повелительницы, я с легкой завистью скосила глаза на свое непритязательное обмундирование, состоящее из легкой кожаной курточки, таких же брюк да высоких сапог, и мысленно ругнулась. Оказывается, поспешно откликнувшись на призыв посланного за мной слуги, я случайно надела футболку наизнанку. Кроваво-красные буквы, аляповато начертанные на груди тонкого трикотажного изделия, сейчас ярко просвечивали сквозь серую ткань, кардинально поменяв смысл. Ничего себе, как легко, оказывается, можно изменить суть всего: слова, принципа и даже жизни, если расположить его (ее) задом наперед.

На моей футболке написано «LIVE», но стоило только надеть ее шиворот-навыворот, как получился «EVIL». «Жизнь» превратилась в «ад»… Интересно, сие маленькое происшествие следует считать случайностью или нет? Это же самое соображение касалось и еще одного явления — кое-чего совершенно необычного и интересного, обнаруженного мною нынче утром и теперь сильно занимавшего мое воображение, мешая сосредоточиться на теме затеянного сестрицей совещания. Этим загадочным кое-чем оказалась намотанная на рукоять моей катаны тоненькая, едва различимая серебристая ниточка, больше всего напоминающая несколько волосков тополиного пуха или волокон паутины. Как я ни билась, но так и не смогла отделить это от меча. Хм, хотелось бы мне знать, что же это такое, для чего оно предназначено и каким образом попало на мой кэн? Но серебристая ниточка настолько плотно прилипла к кожаной цукаито — оболочке рукояти меча, словно ее туда приклеили, и держалась намертво. Отчаявшись разрешить оную шараду, я решила отложить это на потом. А пока…

— Враги не сдаются, — продолжила сестра, одаривая меня укоризненным прищуром и требуя максимальной концентрации внимания, — они стоят насмерть! Признаюсь откровенно, мне надоела эта мышиная возня, я уже устала от затянувшейся войны…

— А зачем ты с ними церемонишься? — удивленно перебила я. — Слушай, а не пора ли разбомбить их при помощи самолетов, к чертово… кх-м, к такой-то матери!

— Что? — Андреа аж возмущенно подпрыгнула на диване, нещадно сминая длинный шлейф своего платья, а ее губки упрямо сжались. — Санта, и как ты только смогла додуматься до подобной глупости? Разбомбить Апостольский дворец и собор Святого Петра?

— Ага! — Я ликующе кивнула, весьма довольная своим предложением. — Дешево и сердито, хрясть и готово, полетят клочки по закоулочкам!

— Дурочка ты, Санта! — снисходительно хохотнул развеселившийся Тристан. — Да Андреа скорее удавится, чем пожертвует какой-нибудь картиной или вазой из папской берлоги!

— Да-а-а? — не поняла я. — С чего бы это вдруг?

— Убей меня серафим! — гневно возопила сестрица, картинно заламывая руки, будто инженю на сцене. — Вот наказание, меня окружают одни идиоты и олигофренки! Разбомбить Ватикан с его сокровищами, легендарными произведениями искусства и редчайшими книгами! Какой жуткий вандализм!

Я покаянно шмыгнула носом, признавая справедливость адресованных мне эпитетов. Ну что уж тут поделаешь, если я не отношусь к числу любителей всяких там золотых супниц, эмалевых ночных горшков и заумных богословских трактатов, упакованных в футляры с алмазами. Эх, темнота я некультурная!

— Нужно изобрести какой-то иной, более изящный способ истребить людей, — спокойно посоветовал кардинал ди Баллестро, поразив меня своим неприкрытым цинизмом. — Яд, газ, мор, эпидемию…

— Правильно! — согласно прищелкнула пальцами повелительница. — Кстати, у меня возникла примерно такая же идея. Элоиза, расскажи нам о «Божьем Завете»!

Затаив дыхание, мы слушали долгий рассказ симпатичной каштановокудрой девушки. Я восхищенно присвистнула, буквально завороженная масштабностью деяний и замыслов человеческого Бога. Хотя, кажется, фокусник Дэвид Копперфилд тоже умел ходить по воде?..

— Если я правильно тебя поняла. — Андреа взволнованно поправила выбившийся из прически локон, — то обладатель артефактов из «Завета» способен править миром, спасая или истребляя целые народы?

Элоиза скромнехонько кивнула.

— Значит, так, мне непременно нужны эти цацки! — категорично заявила повелительница. — И как можно скорее. Тристан, — ее голос смягчился и потеплел, — помнится, мы просили тебя разузнать о судьбе свитка с призывающей ангелов молитвой — первой частью «Завета», хранящейся в Кракове. К какому результату привели твои изыскания?

— Вспомнили и обо мне наконец-то! — язвительно фыркнул де Вильфор. — Поздравляю, и году не прошло!

— Не ерничай! — властно окоротила повелительница. — Предупреждаю, я не потерплю критики в свой адрес. Итак…

— Свиток хранился в Мариацком костеле, — покорно отрапортовал приструненный Тристан. — Хранился! — весомо подчеркнул он, опережая ликующий возглас своей госпожи. — К несчастью, его забрали оттуда еще до меня, причем он попал в руки служителей Иисуса, и теперь нам впору ожидать от них всяческих неприятностей.

— Растяпа! — гневно скрипнула клыками Андреа.

Тристан мгновенно сбледнул с лица, оскорбленный ее неосторожной репликой. Я заметила желваки, яростно перекатывающиеся по его нижней челюсти, и в уме поругала свою недальновидную сестру, неприятно удивленная ее несдержанностью. М-да-а-а, повелительнице положено вести себя куда умнее и дипломатичнее. Впрочем, она чрезвычайно хороша собой, а при столь блистательной внешности женщина уже не может быть ни умной, ни доброй.

— В костеле я встретил некоего смелого монаха, — как ни в чем не бывало продолжил шевалье, справившись со своими эмоциями, — который нашел еще один раритетный документ весьма интересного содержания.

— И ты, конечно, сумел его добыть? — с придыханием вопросила Элоиза.

— Конечно, — сохраняя непроницаемое выражение лица, подтвердил стригой. — Хотя для этого мне и пришлось провести довольно неприятную манипуляцию. — Он делано небрежно скривил губы, очевидно усилием воли отметая прочь сильнейшие угрызения совести. Я с любопытством наблюдала за мужчиной, заинтригованная его душевными порывами.

— Ах, ты настоящий герой! — восторженно лепетала Элоиза, молитвенно складывая руки и пожирая де Вильфора жадным взором экзальтированно горящих глаз. — Надеюсь, теперь ничто не сможет помешать нашей свадьбе, ведь вспомни, ты уже пять лет считаешься моим женихом! — Она вопросительно повернулась к оторопело замершей повелительнице. — Вы позволите нам сочетаться браком перед алтарем Темного Отца?

«Тристан — жених Элоизы?!» — От этой внезапной новости мне стало не по себе. Я почувствовала себя так, будто у меня отобрали весь мир: неприятным холодом ныло где-то внутри, за грудиной, словно я съела целую пачку валидола. Хотя следует признать, мужчинам всегда нравятся вот такие куколки-милашки, как наша Элоиза, — с ногами от ушей, бюстом третьего размера и мозгами набекрень.

— Э-э-э… — растерянно мямлила Андреа. — Все так не к месту, не до свадеб сейчас…

— Элоиза, — жестко произнес шевалье, холодно глядя на невесту, — мы не сможем быть вместе. Прости, но мне нужно думать о судьбе нашего народа, а не о личном счастье. И к тому же меня ждет научная работа, я еще не завершил свои эксперименты по созданию искусственной крови…

— Но возможно, позднее… — с робкой надеждой упрашивала несчастная девушка, но Тристан лишь сердито отстранился от ее призывно раскрытых объятий и упрямо сжал губы:

— Я слишком люблю медицину и не люблю тебя, Элоиза. Мой ум должен оставаться рациональным и беспристрастным, не замутненным никакими эмоциями. Я посвящу свою жизнь высшим идеям и никогда не женюсь!

Отвергнутая девушка побелела как мел. Ее красивые глаза затуманились от горя и наполнились слезами отчаяния. Она низко опустила голову, бездумно качая ею в такт словам Тристана, а мне казалось, что она ощупывает подбородком свою грудь, силясь отыскать на ней затянувшуюся петлю виселицы.

Тристан замолчал.

— Молодец! — нашлась Андреа, похвалив то ли его отказ от невесты, то ли фанатизм исследователя. — И?..

— Вот сия бумага! — Тристан достал из кармана своего камзола изрядно потрепанный пергаментный листок и подал его повелительнице. — Я неоднократно пытался доложить вам о ней, но вы меня не слушали. И зря…

Не снизойдя до оправданий, Андреа кончиками пальцев небрежно взяла записку и быстро пробежалась по ней глазами. Ее зрачки медленно расширились, заполняя всю радужку, а на лице отразилась бурная смена эмоций: недоумение, понимание, вскоре переросшие в нескрываемый восторг.

— Темный Отец! — торжествующе славила она. — О, теперь я верую в твою особую благосклонность. Вот так везение…

— А священник из костела сказал, что прикасаться к подлинным артефактам из «Божьего Завета» могут лишь его Хранители, — добавил Тристан. — Так что нам не просто повезло…

— Не смешно! — возмутилась я, окончательно утрачивая терпение. — Такое ощущение, будто вы ведете некий интимный разговор, понятный лишь вам двоим…

Андреа наклонилась вперед и успокаивающе нежно провела рукой по моему плечу — так оглаживают бесценную, чрезвычайно важную и нужную собственность.

— Я сейчас все тебе объясню, Санта! — обещающе проворковала она. — Мы теперь знаем, где находятся предметы из «Завета». Подлинник молитвы и «Перст Господа» принадлежат Белой конгрегации, и поэтому нам придется их искать долго и тщательно. Но зато «Бич Божий» по-прежнему обретается в замке Чейт, расположенном в предгорье Карпат. Его последней Хранительницей была Эржебет Бафора, и поныне замурованная в подземелье своего поместья. Она никогда не являлась стригойкой по происхождению, но все равно стала одной из нас. Санта, милая моя, ты должна немедленно отбыть в Чейт, найти там госпожу Эржебет и забрать у нее «Бич»!..

— В Чейт? — оторопела я. — Отправиться в Чейт? Но почему я?

— А потому. — Андреа высокомерно оглядела всех присутствующих и победно улыбнулась, — что только ты способна прикоснуться к артефактам человеческого Бога…

— Ик! — обалдела я. — С какой это вдруг стати?

— Ты, бесценная моя сестра, — торжественно сообщила Андреа, — являешься родной дочерью не абы кого, а самого Збышека Мошковецкого, потомка Иосии. А из доставленного Тристаном документа следует, что твой отец происходит из рода Бафора. После бегства из Чейта сын госпожи Эржебет — Павел, унесший с собой часть «Завета», женился на шляхтянке, осел в Польше и сменил фамилию. Ты, дорогая моя, приходишься дальней родней самому человеческому Богу и носишь титул последней истинной Хранительницы «Божьего Завета». И значит, теперь мы можем овладеть оными артефактами и управлять людьми по своему разумению, как пастухи — стадом овец! — она плотоядно оскалилась. — Победа будет за нами!

Я растерянно хлопала ресницами, шокированная столь внезапным поворотом событий.

Андреа злорадно хохотала, откинувшись на спинку дивана и довольно потирая руки. На бледном челе Тристана промелькнула тень искреннего сожаления и печали. Но сильнее всего поразило меня безмерное, всепоглощающее отчаяние, плещущееся в темных глазах монсеньора Анастасио ди Баллестро.

«Что это с ним такое? — недоумевала я, наблюдая за неконтролируемыми судорогами, пробегающими по впалым щекам кардинала. — Ему, похоже, стало жалко людей? С чего бы вдруг?..»