Эндер Виггин (сборник)

1 Небесный мандат

Дождавшись, когда бронеавтомобиль скроется из виду, Хань-Цзы шагнул на забитую велосипедистами и пешеходами улицу. С толпой вполне можно было смешаться — но только если движешься в одном с ней направлении. А именно этого у Хань-Цзы никогда не получалось, с тех пор как он вернулся из Боевой школы домой в Китай. Казалось, будто он всегда двигался не по течению, а против него, словно пользуясь совершенно иной картой мира.

Вот и на этот раз ему пришлось увертываться от велосипедов и десятков тысяч спешащих по делам людей, чтобы добраться от подъезда своего многоквартирного дома до дверей крошечного ресторанчика на другой стороне улицы. Впрочем, ему было куда проще, чем большинству. Хань-Цзы в совершенстве владел искусством бокового зрения, что позволяло ему смотреть прямо вперед, не глядя в глаза другим, кто мог бы нагло потребовать уступить дорогу. Остальные лишь обтекали его, словно камень посреди потока.

Хань-Цзы поколебался, взявшись за ручку двери. Он не знал, почему его до сих пор не арестовали и не убили или не отправили на переподготовку, но если его сфотографируют во время этой встречи, будет очень легко доказать, что он предатель.

Однако врагам вовсе не требовались доказательства, чтобы его обвинить, — им вполне хватило бы одного желания. Он открыл дверь, услышав звон колокольчика, и направился в узкий проход между кабинками.

Хань-Цзы знал, что вряд ли стоит ожидать встречи с самим Граффом — появление министра по делам колоний на Земле стало бы сенсацией, а Графф избегал сенсаций, если только это не шло ему на пользу, что в данном случае определенно не имело места. Так кого мог прислать Графф? Наверняка кого-то из Боевой школы. Преподавателя? Другого курсанта? Кого-то из джиша Эндера? Новая встреча через много лет?

К удивлению Хань-Цзы, человек в последней кабинке сидел спиной к двери, так что видны были лишь его вьющиеся серо-стальные волосы. Явно не китаец. А судя по цвету ушей, и не европеец. Но главное — он не мог видеть идущего к нему Хань-Цзы. Однако, сев за его столик, сам Хань-Цзы оказался бы лицом к двери, имея возможность видеть все помещение целиком.

Весьма разумно, — в конце концов, именно Хань-Цзы в случае чего распознал бы исходящую со стороны двери опасность, а не этот чужак-иностранец. Но мало кому из агентов, участвующих в столь опасной операции, хватило бы смелости повернуться спиной к двери лишь потому, что тот, с кем он собирается встретиться, намного наблюдательнее его самого.

Незнакомец даже не обернулся, услышав шаги Хань-Цзы. Неужели он настолько невнимателен? Или чересчур уверен в себе?

— Привет, — тихо сказал незнакомец, едва Хань-Цзы оказался рядом с ним. — Садись.

Хань-Цзы, проскользнув в кабинку, устроился напротив, и тут же понял, что знает этого пожилого господина, но не помнит, как его зовут.

— Прошу не называть меня по имени, — предупредил тот.

— Запросто, — ответил Хань-Цзы. — Я его не помню.

— Еще как помнишь, — усмехнулся его собеседник. — Просто не помнишь моего лица. Мы не слишком часто встречались. Но с командиром джиша виделись постоянно.

Только теперь Хань-Цзы вспомнил последние недели в Командной школе — на Эросе, когда они думали, будто участвуют в очередных учениях, но на самом деле вели далекие флотилии на завершающую схватку с королевами ульев. Эндеру, их командиру, тогда не разрешали с ними общаться, но позже они узнали, что в тесном контакте с ним работал старый полукровка-маори, капитан грузового корабля. Он обучал и тренировал Эндера, изображая его противника в играх-симуляциях.

Мэйзер Рэкхем. Герой, спасший человечество от неминуемой гибели во время Второго нашествия. Все считали его погибшим в бою, но на самом деле его отправили в бессмысленное путешествие с субсветовой скоростью, и благодаря релятивистским эффектам он остался жив, получив возможность присутствовать при последних сражениях войны.

Он был древней историей в квадрате. Времена на Эросе, в составе джиша Эндера, казались другой жизнью. А Мэйзер Рэкхем был самым знаменитым человеком в мире за десятилетия до них.

Самым знаменитым человеком в мире — но почти никто не знал его в лицо.

— Всем известно, что вы пилотировали первый корабль колонистов, — сказал Хань-Цзы.

— Мы лгали, — ответил Мэйзер Рэкхем.

Хань-Цзы молча ждал.

— Для тебя есть место главы колонии, — сказал Рэкхем. — Бывшая планета жукеров, бо́льшая часть колонистов — китайцы. Немало интересных задач для лидера. Корабль отправится сразу же, как только ты поднимешься на его борт.

О подобном предложении можно было только мечтать. Бежать с охваченной беспорядками Земли, из погрузившегося в хаос Китая! Вместо того чтобы ждать, когда тебя казнит злобное и слабое китайское правительство, вместо того чтобы бессильно наблюдать, как корчится китайский народ под пятой мусульманских завоевателей, — он мог сесть в прекрасный чистый звездолет, который унесет его в космос, на планету, куда никогда не ступала нога человека, чтобы основать там колонию, где навеки будут почитать его имя. Он сможет жениться, завести детей и, вероятнее всего, обрести счастье.

— Сколько у меня времени на обдумывание? — спросил Хань-Цзы.

Рэкхем взглянул на часы, потом снова на него, но не ответил.

— Не слишком большое окно для возможностей, — заметил Хань-Цзы.

Рэкхем покачал головой.

— Предложение крайне привлекательное, — сказал Хань-Цзы.

Рэкхем кивнул.

— Но я не рожден для подобного счастья, — объяснил Хань-Цзы. — Нынешнее правительство Китая лишилось небесного мандата[79]. Если я переживу смену власти — возможно, пригожусь новому правительству.

— И именно для этого ты рожден? — спросил Рэкхем.

— Я прошел испытание, — сказал Хань-Цзы. — Я — дитя войны.

Кивнув, Рэкхем достал из внутреннего кармана авторучку и положил ее на стол.

— Что это? — спросил Хань-Цзы.

— Небесный мандат, — ответил Рэкхем.

Хань-Цзы понял, что авторучка — некое оружие. Ибо небесный мандат всегда даровался в кровавые времена.

— Аккуратнее с теми штучками, что в колпачке, — предупредил Рэкхем. — Потренируйся с круглыми зубочистками.

Затем он встал и вышел через заднюю дверь ресторана. Можно было не сомневаться — там его ждал транспорт.

Хань-Цзы хотелось вскочить и броситься за Рэкхемом, чтобы его забрали в космос, освободив от всего, что ждало его впереди. Но вместо этого он накрыл авторучку ладонью и, проведя ею по столу, спрятал в карман брюк. Графф и Рэкхем предполагали, что скоро ему понадобится личное оружие. Но как скоро?

Достав шесть зубочисток из маленького контейнера, стоявшего у стены рядом с соевым соусом, Хань-Цзы поднялся и направился в туалет. Там он осторожно снял с ручки колпачок, не позволив выпасть спрятанным в нем четырем отравленным стрелкам с оперением на конце, затем отвинтил верхнюю часть. Вокруг центральной трубки с чернилами обнаружились четыре отверстия. Механизм был устроен таким образом, чтобы автоматически поворачиваться после каждого выстрела. Духовой револьвер.

Хань-Цзы зарядил в четыре гнезда четыре свободно вошедших туда зубочистки, затем снова свинтил ручку. Перо прикрывало отверстие, откуда должны были вылетать стрелки. Когда он поднес верх ручки ко рту, кончик пера послужил прицелом. Оставалось навести на цель и выстрелить.

Навести на цель и дунуть.

Он дунул.

Зубочистка ударила в стену туалета примерно в том месте, куда он целился, всего на фут ниже. Оружие явно предназначалось для ближнего боя.

Хань-Цзы истратил оставшиеся зубочистки, выясняя, насколько выше нужно целиться, чтобы попасть в мишень с расстояния в шесть футов. На большее размеров помещения не хватало. Собрав зубочистки, он выбросил их в унитаз и тщательно зарядил ручку настоящими стрелками, держа их за оперенную часть древка.

Смыв воду, он вернулся в ресторан. Никто его не ждал. Заказав обед, он неторопливо поел. Не было никакого смысла встречать опасность на голодный желудок, к тому же еда оказалась неплохой.

Расплатившись, он вышел на улицу. Домой идти не собирался. Если ждать там, пока его арестуют, придется иметь дело с мелкими сошками, которые не стоят того, чтобы тратить на них отравленную стрелку. Вместо этого он махнул велорикше и поехал в Министерство обороны.

Там, как всегда, были толпы народа. «Жалкое зрелище», — подумал Хань-Цзы. Подобное количество военных бюрократов имело смысл несколько лет назад, когда Китай завоевывал Индокитай и Индию, рассылая повсюду миллионы солдат, чтобы править миллиардом покоренных. Но теперь правительство непосредственно контролировало лишь Маньчжурию и северную часть Китая. Персы, арабы и турки ввели военное положение в крупных портовых городах на юге, а большая армия последних заняла Внутреннюю Монголию, готовая в любое мгновение прорвать китайскую оборону. Еще одна большая китайская армия была изолирована в Сычуани — правительство запретило войскам сдаваться, вынудив многомиллионные силы существовать за счет того, что производила единственная провинция. По сути, они оказались в осаде, теряя силы и испытывая постоянную ненависть со стороны местного населения.

Вскоре после прекращения огня случился даже государственный переворот, оказавшийся в итоге фарсом, — одни политики просто сменили других. Всего лишь повод для отказа от условий перемирия.

Никто из бюрократов не лишился работы. Именно военные толкали Китай к новому экспансионизму — и именно военные потерпели неудачу. Но только одного Хань-Цзы освободили от его обязанностей и отправили домой.

Ему не смогли простить, что он назвал их глупость своим именем. Он постоянно предупреждал их, но его каждый раз игнорировали. Каждый раз, когда он показывал выход из созданного ими же самими затруднительного положения, никто не обращал внимания на предложенные им планы, продолжая принимать решения на основании бравады, иллюзий о непобедимости Китая и желания сохранить лицо.

На последнем совещании лицо он их вынудил потерять окончательно. Он, молодой человек, осмелился в присутствии пожилых и весьма авторитетных личностей назвать их дураками, каковыми те и являлись. Он во всех подробностях изложил им причины столь позорных неудач. Он даже сказал им, что они лишились небесного мандата — что традиционно считалось поводом для смены династии. То был непростительный грех с его стороны, поскольку нынешняя династия заявляла, что вообще не является династией и империей, но лишь безупречно выражает волю народа.

Забыли они лишь об одном: что китайцы все еще верили в небесный мандат и понимали, когда правительство переставало им обладать.

Когда Хань-Цзы показал у ворот комплекса свой недействительный пропуск и его тотчас же пропустили, стало ясно, что есть лишь одна вообразимая причина, по которой его еще не арестовали или не убили.

Они не осмеливались.

И это лишь подтверждало — Рэкхем был прав, вручив ему четырехзарядное оружие, которое назвал небесным мандатом. Внутри Министерства обороны действовали некие силы, которых Хань-Цзы не замечал, сидя дома и дожидаясь, пока кто-то решит, что с ним делать. Ему даже не перестали платить жалованье. Среди военных царили паника и замешательство, и теперь Хань-Цзы понял, что причиной тому — он сам. Его молчаливое ожидание стало подобием пестика, постоянно толокшего в ступе военных поражений.

Ему следовало догадаться, что его обвинительная речь не только унизила и привела в ярость его «начальство», но и возымела куда большее действие. Стоявшие возле стен помощники все слышали и наверняка знали, что каждое сказанное Хань-Цзы слово — правда.

Возможно, его уже десяток раз приказывали арестовать или убить. И те, кому отдавались эти приказы, несомненно, могли подтвердить, что передали их дальше. Но они передавали дальше и историю Хань-Цзы, бывшего курсанта Боевой школы, входившего в джиш Эндера. Солдатам, которым приказывали его арестовать, говорили и о том, что, если бы слова Хань-Цзы приняли во внимание, Китай не потерпел бы поражение от мусульман и их заносчивого мальчишки-халифа.

Мусульмане победили потому, что им хватило ума поставить их собственного члена джиша Эндера, халифа Алая, во главе своих войск — во главе всего их правительства, самой их религии. Но китайское правительство не стало слушать своего эндеровца, а теперь приказывало его арестовать.

И при всех этих разговорах наверняка произносились слова «небесный мандат».

А солдатам, если они вообще покидали свои казармы, похоже, не удавалось найти квартиру Хань-Цзы.

За недели, прошедшие с окончания войны, правительство уже должно было осознать собственную беспомощность. Если солдаты отказывались исполнить столь простой приказ, как арест пристыдившего командование политического врага, значит военному руководству грозила серьезная опасность.

Именно потому пропуск Хань-Цзы не вызвал ни у кого возражений и ему позволили войти без сопровождения на территорию комплекса Министерства обороны.

Вернее, не совсем без сопровождения. Краем глаза он замечал, что за ним тенью следуют все больше солдат и чиновников, перемещаясь между зданиями параллельно ему. Ибо, естественно, часовые у ворот сразу же передали всем: «Он здесь».

Подойдя к входу в штаб высшего командования, Хань-Цзы остановился на верхней ступеньке и обернулся. Возле здания толпились уже несколько тысяч мужчин и женщин, к которым присоединялись все новые. У многих из них было оружие.

Хань-Цзы окинул взглядом растущую толпу. Все молчали.

Он поклонился им.

Они поклонились в ответ.

Повернувшись, Хань-Цзы вошел в здание. Часовые у дверей тоже поклонились ему. Кивнув каждому, он направился к лестнице, которая вела на второй этаж, где его наверняка уже ждали высшие офицеры. И действительно, наверху его встретила молодая женщина в форме.

— Уважаемый господин, — поклонившись, сказала она, — не могли бы вы пройти в кабинет того, кого называют Снежный Тигр?

В ее словах не прозвучало ни малейшего сарказма, но в самом имени Снежный Тигр теперь слышалась нескрываемая ирония. Хань-Цзы серьезно взглянул на девушку:

— Ваше имя, солдат?

— Лейтенант Белый Лотос, — ответила та.

— Лейтенант, — сказал Хань-Цзы, — если небеса сегодня даруют свой мандат истинному императору, вы станете ему служить?

— Моя жизнь будет принадлежать ему, — поклялась девушка.

— А ваш пистолет?

Она низко поклонилась.

Поклонившись в ответ, он последовал за ней в кабинет Снежного Тигра.

В большой приемной собрались все, кто присутствовал несколько недель назад, когда Хань-Цзы обвинил их в том, что они лишились небесного мандата. Взгляды их были холодны, но среди высших офицеров у него не было друзей.

Снежный Тигр стоял в дверях кабинета. Обычно он не выходил никому навстречу — за исключением членов Политбюро, но сейчас никого из них здесь не было.

— Хань-Цзы, — сказал он.

Тот слегка поклонился. Снежный Тигр едва заметно кивнул.

— Рад, что вы вернулись к своим обязанностям после заслуженного отпуска.

Хань-Цзы продолжал стоять посреди приемной, не сводя взгляда со Снежного Тигра.

— Прошу ко мне в кабинет.

Хань-Цзы медленно направился к открытой двери. Он знал, что за спиной лейтенант Белый Лотос зорко следит, чтобы никто не посмел поднять на него руку.

Внутри Хань-Цзы увидел двоих вооруженных солдат, стоявших по обеим сторонам стола Снежного Тигра. Он остановился, по очереди разглядывая каждого. Лица их ничего не выражали, они даже на него не посмотрели. Но он понимал, что им прекрасно известно, кто он такой. Снежный Тигр выбрал их потому, что доверял им. Хотя и не стоило.

Снежный Тигр воспринял возникшую паузу как приглашение войти в кабинет первым. Хань-Цзы дождался, пока тот сядет за стол, и лишь тогда последовал за ним.

— Закройте, пожалуйста, дверь, — сказал Снежный Тигр.

Хань-Цзы повернулся и распахнул створку настежь.

Снежный Тигр даже не моргнул. Впрочем, что он мог сказать или сделать и не выглядеть при этом жалко?

Он пододвинул к Хань-Цзы бумагу. Это был приказ о назначении его командующим армией, медленно умиравшей от голода в провинции Сычуань.

— Вы не раз проявляли великую мудрость, — сказал Снежный Тигр, — и теперь мы просим вас стать спасителем Китая, поведя эту армию в бой против врага.

Хань-Цзы даже не удостоил его ответом. Голодная, плохо снаряженная, деморализованная и окруженная армия не могла свершить чудо. К тому же Хань-Цзы вовсе не собирался принимать из рук Снежного Тигра подобное назначение, как и любое другое.

— Ваш приказ великолепен, господин, — вслух сказал Хань-Цзы, а затем бросил взгляд на каждого из стоявших у стола солдат. — Вы понимаете, насколько он великолепен?

Один из солдат, не привыкший, что к нему напрямую обращаются во время столь серьезного совещания, молча кивнул. Второй лишь неуверенно переступил с ноги на ногу.

— Я вижу только одну ошибку, — произнес Хань-Цзы достаточно громко, чтобы его могли слышать в приемной.

Снежный Тигр поморщился:

— Никаких ошибок нет.

— Позвольте, я сейчас возьму авторучку и покажу вам, — сказал Хань-Цзы. Достав ручку из кармана рубашки, он снял колпачок и перечеркнул собственное имя вверху листа, после чего повернулся к открытой двери. — Никто в этом здании не имеет права что-либо мне приказывать.

Фактически он объявлял, что вся власть переходит к нему. И все это поняли.

— Застрелить его, — приказал за его спиной Снежный Тигр.

Хань-Цзы развернулся, прикладывая авторучку ко рту. Но прежде, чем он успел выпустить стрелку, солдат, отказавшийся кивнуть, выстрелил в голову Снежного Тигра, забрызгав второго солдата кровью, мозгами и осколками костей.

Оба низко поклонились Хань-Цзы.

Повернувшись, Хань-Цзы вышел в приемную. Несколько старых генералов направились к двери, но лейтенант Белый Лотос выхватила пистолет, и все тут же застыли как вкопанные.

— Император Хань-Цзы не давал достопочтенным господам позволения уйти, — заявила она.

Хань-Цзы обратился к стоявшим за его спиной солдатам.

— Прошу вас помочь лейтенанту обеспечить охрану, — сказал он. — Как мне кажется, присутствующим офицерам требуется время на размышления над вопросом, что послужило причиной столь сложного нынешнего положения Китая. Мне бы хотелось, чтобы все оставались здесь, пока каждый не напишет исчерпывающее объяснение, каким образом оказалось совершено столько ошибок и как, по его мнению, следовало бы поступить.

Как и предполагал Хань-Цзы, местные прихлебатели тут же взялись за работу, увлекая своих коллег обратно к их местам у стен.

— Вы слышали, что приказал император?

— Мы сделаем все, о чем вы попросите, Слуга Небес.

Впрочем, вряд ли это чем-то могло им помочь. Хань-Цзы и так уже прекрасно знал, кому из офицеров он может доверить руководство вооруженными силами. Ирония заключалась в том, что «великие», которые теперь униженно писали доклады о собственных ошибках, на самом деле лишь считали эти ошибки своими. А подчиненные, действительно являвшиеся источником всех проблем, полагали себя всего лишь орудием в руках командиров. Но такова уж была природа подчиненных — безрассудно злоупотреблять властью, поскольку вину всегда можно переложить на кого-то выше или ниже.

В отличие от доверия, которое, подобно горячему воздуху, может лишь подниматься ввысь и расти.

«Так же как оно теперь будет расти ко мне…»

Хань-Цзы вышел из кабинета покойного Снежного Тигра. В коридоре у всех дверей стояли солдаты. Они слышали единственный выстрел, и Хань-Цзы с радостью увидел облегчение на их лицах — теперь они знали, что застрелили не его.

— Прошу вас, — обратился он к одному из солдат, — зайдите в ближайший кабинет и вызовите по телефону медицинскую помощь для достопочтенного Снежного Тигра. — Затем он повернулся к троим оставшимся. — Пожалуйста, помогите лейтенанту Белый Лотос проследить, чтобы находящиеся в этой комнате бывшие генералы написали доклады, о которых я их попросил.

Солдаты бегом бросились выполнять приказ. Хань-Цзы отдал распоряжения другим солдатам и чиновникам. Некоторых впоследствии предстояло уволить, других повысить. Но в данный момент ни у кого даже мысли не возникало ослушаться. Всего за несколько минут он распорядился полностью перекрыть периметр комплекса Министерства обороны. Ему вовсе не хотелось, чтобы кто-то успел раньше времени предупредить Политбюро.

Однако его предосторожность оказалась тщетной. Когда он спустился вниз и вышел из здания, его встретил рев многотысячной толпы военных, полностью окруживших здание штаба.

— Хань-Цзы! — нараспев кричали они. — Избранник Небес!

Не оставалось ни малейшего шанса, что шум не услышат за пределами комплекса. Хань-Цзы понял, что, вместо того чтобы захватить Политбюро в полном составе, ему придется тратить время, выслеживая каждого из них, пытающегося бежать из города или добраться до аэропорта или реки. Но в одном можно было не сомневаться: при столь впечатляющей поддержке нового императора со стороны военных ни один китаец не станет сопротивляться его правлению.

Именно это поняли Мэйзер Рэкхем и Хайрам Графф, предоставив ему выбор. Просчитались они лишь в одном: насколько широко распространилась в военных кругах история о мудрости Хань-Цзы. Ему даже не потребовалось духовое ружье-авторучка.

Хотя — не будь у него оружия, хватило бы ему смелости поступить столь отважно?

Хань-Цзы не сомневался: если бы солдат не убил Снежного Тигра, это сделал бы он сам. И убил бы обоих охранников, если бы они немедленно ему не подчинились.

«Мои руки чисты, но не потому, что я не был готов запятнать их кровью».

Идя в сторону департамента планирования и стратегии, где он собирался разместить свой временный штаб, Хань-Цзы невольно задавался вопросом: «Что, если бы я принял их первое предложение и улетел в космос? Что бы тогда случилось с Китаем?»

А вместе с ним — еще одним, более отрезвляющим: «Что будет с Китаем теперь?»

2 Мать

Едва Роб ушел в супермаркет, где работал ночным менеджером, Рэнди села перед экраном и начала снова просматривать специальный выпуск программы об Ахилле Фландре. Ее выводила из себя клевета, которой его осыпали, но она уже научилась не реагировать на подобные оскорбления. «Страдающий манией величия». «Сумасшедший». «Убийца».

Почему его не воспринимали таким, каким он был на самом деле? Гением наподобие Александра Македонского, которому не хватило лишь малого, чтобы объединить мир и навсегда покончить с войной? Теперь же за остатки достижений Ахилла дрались собаки, а тело его покоилось в неизвестной могиле где-то в убогой тропической деревушке в Бразилии.

Убийца же, покончивший с его жизнью и вставший на пути его величия, удостоился таких почестей, будто совершил героический поступок, выстрелив в глаз безоружному. Джулиан Дельфики. Боб. Орудие в руках зловещего Гегемона Питера Виггина.

Дельфики и Виггин. Недостойные находиться на одной планете с Ахиллом. И тем не менее они объявили себя его наследниками, законными правителями мира.

«Что ж, несчастные глупцы, вы ничего не унаследовали, — подумала она. — Ибо я знаю, где настоящий наследник Ахилла».

Рэнди похлопала себя по животу, хотя делать это было опасно — с самого начала беременности ее часто тошнило. Она никому еще об этом не говорила и знала, что с вероятностью пятьдесят процентов Роб либо вышвырнет ее на улицу, либо признает ребенка своим. Своих детей у него быть не могло — обследований они прошли более чем достаточно. Впрочем, притворяться в любом случае не имело смысла — Роб потребовал бы анализа ДНК и так или иначе обо всем бы узнал.

К тому же она поклялась, что никому не расскажет об имплантации. Придется делать вид, будто у нее был с кем-то роман и она решила оставить ребенка. Вряд ли Робу такое понравится. Но Рэнди знала, что жизнь ее ребенка зависит от того, сохранит ли она тайну. Человек, который беседовал с ней в клинике по лечению бесплодия, был непреклонен.

— Кому бы вы ни рассказали, Рэнди, это не имеет значения. Врагам великого известно о существовании этого эмбриона, и они будут его искать. Они будут следить за всеми женщинами мира, родившими в течение определенного периода. И любые слухи, что ребенок не был зачат естественным путем, тут же наведут их на след, словно гончих псов. Они располагают неограниченными ресурсами и бросят на поиски все свои силы. А когда они найдут женщину, которая даже предположительно может оказаться матерью его ребенка, они убьют ее, просто на всякий случай.

— Но ведь женщин, которым были вживлены эмбрионы, сотни, даже тысячи, — возразила Рэнди.

— Вы христианка? Слышали про избиение младенцев? Скольких бы ни пришлось убить, эти чудовища пойдут на все, лишь бы предотвратить рождение этого ребенка.

Рэнди просматривала фотографии Ахилла времен Боевой школы и позднее, когда он пребывал в сумасшедшем доме, куда поместили его враги после того, как стало ясно, что он лучший командир, чем их драгоценный Эндер Виггин. Она читала во многих местах в сети, что Эндер Виггин на самом деле воспользовался для победы над жукерами планами, которые разработал Ахилл. Они могли прославлять своего фальшивого героя сколько угодно, но все знали, что заслугами, которые приписывали Эндеру, он обязан лишь тем, что был младшим братом Питера Виггина.

Именно Ахилл спас мир. И именно Ахилл был отцом ребенка, которого ей предстояло выносить и родить.

Рэнди сожалела лишь об одном: что она не может стать ребенку биологической матерью, зачав его естественным путем. Но она знала, что невестой Ахилла могла стать лишь тщательно отобранная женщина, гены которой никак не умалили бы его выдающегося интеллекта, великодушия, творческого склада ума и целеустремленности.

Однако враги знали о женщине, которую любил Ахилл, и если бы она была беременна, когда он умер, они вырвали бы плод из ее матки, чтобы сжечь у нее на глазах, пока она будет корчиться в муках. И потому, чтобы защитить мать и дитя, Ахилл позаботился, чтобы эмбрион тайно пересадили в матку женщины, которая могла бы выносить ребенка, дать ему хороший дом и воспитать, в полной мере осознавая его огромные возможности. Тайно научить его тому, кто он на самом деле и каково его предназначение, чтобы, когда он вырастет, он смог продолжить жестоко оборвавшийся путь отца. Священное доверие, которого Рэнди оказалась достойна.

Чего нельзя было сказать о Робе. Все просто — Рэнди всегда знала, что вышла замуж за человека, стоявшего намного ниже ее самой. Роб хорошо обеспечивал семью, но ему не хватало воображения на что-либо более существенное, чем зарабатывание на жизнь и планирование очередной поездки на рыбалку. Она вполне могла представить его реакцию на ее слова, что она не только беременна, но ребенок даже не ее.

Она уже нашла несколько мест в сети, где люди искали «потерянные» или «похищенные» эмбрионы. Человек, который с ней разговаривал, предупредил ее, что, скорее всего, это враги Ахилла, пытающиеся добыть информацию, которая приведет их… к ней.

Не встревожит ли их сам факт ее запросов о тех, кто ищет эмбрионы? Поисковые компании заявляли, что ни одно правительство не имеет доступа к их базам данных, но, возможно, Межзвездный флот перехватывал и отслеживал все сообщения. Говорили, будто МФ на самом деле находится под контролем правительства Соединенных Штатов и изоляционистская политика Америки — лишь фасад, а реально все делается через МФ. Другие утверждали иначе: будто изоляционизма от США требовал сам МФ, поскольку бо́льшая часть космических технологий, от которых он зависел, была разработана и создана в США.

И вряд ли случайность, что Питер Гегемон сам был американцем.

Пожалуй, дальше искать информацию о похищенных эмбрионах не имело смысла. Все это ложь, трюки и ловушки. Рэнди понимала, что любому другому она может показаться параноиком, но лишь потому, что они не знали того, что было известно ей. В мире существовали настоящие чудовища, и тем, кто хранил от них тайны, приходилось жить в условиях постоянной бдительности.

На экране раз за разом повторялась страшная картина — мертвое тело несчастного Ахилла, лежащее на полу во дворце Гегемона. Он выглядел спокойным и безмятежным, без единой раны. Некоторые в сети утверждали, будто Дельфики вовсе не стрелял ему в глаз, иначе лицо было бы обожжено пороховыми газами, к тому же имелось бы выходное отверстие и кровь.

Нет, Дельфики и Виггин захватили Ахилла в плен и сочинили историю для полиции, будто Ахилл взял заложников или что-то в подобном роде, так что у них имелся повод его убить. Но на самом деле они сделали ему смертельную инъекцию, или подсыпали яд в еду, или заразили его какой-то чудовищной болезнью, отчего он умер, корчась на полу на глазах у Дельфики и Виггина.

Примерно так, как Ричард Третий убил несчастных принцев в Тауэре.

«Но когда родится мой сын, — подумала Рэнди, — все эти лживые россказни рассыплются в прах. Лжецов уничтожат вместе с их ложью. И тогда эта запись станет частью настоящей истории. Мой сын об этом позаботится. Никто больше не услышит лжи, которую нам говорят сейчас. И Ахилл войдет в историю как великий человек, еще более великий, чем его сын, который завершит дело его жизни. А меня будут помнить и почитать как женщину, которая дала ему убежище, родила его и воспитала, чтобы он правил миром.

Что я должна для этого сделать? Ничего. Ничего такого, что могло бы привлечь ко мне внимание».

Но именно этого она и не могла вынести — ничего не делать. Просто сидеть, смотреть телевизор, волноваться, тревожиться, повышая уровень адреналина в организме, что могло бы повредить ребенку.

Ожидание сводило ее с ума. Не ожидание ребенка — это было вполне естественно, и каждый день беременности приносил радость, — но ожидание перемен в жизни. И… реакции Роба.

А собственно, зачем ждать Роба?

Поднявшись с кушетки, она выключила телевизор, прошла в спальню и начала складывать в картонные коробки одежду и прочие вещи. Чтобы освободить коробки, она вывалила из них бесчисленные финансовые реестры Роба — пусть потом развлекается, разбирая их.

Лишь упаковав и заклеив скотчем четвертую коробку, Рэнди сообразила, что в нормальных обстоятельствах следовало бы сказать Робу о ребенке, а потом вынудить уйти его самого. Но ей не хотелось иметь с ним никаких отношений, не хотелось спорить насчет отцовства. Ей просто хотелось уехать. Прочь из этой серой пустой жизни, прочь из этого бессмысленного города.

Конечно, она не могла просто так исчезнуть — тогда ее объявили бы пропавшей без вести и включили бы в базы данных. Кто-нибудь наверняка бы насторожился.

Взяв коробки с одеждой и несколькими любимыми кастрюльками, сковородками и кулинарными книгами, Рэнди погрузила их в машину, которая принадлежала ей еще до замужества и была зарегистрирована на ее имя. Затем она потратила полчаса на написание разных вариантов письма Робу, пытаясь объяснить, что она больше его не любит, уезжает и не желает, чтобы он ее искал.

Нет. Нельзя ничего писать. Нельзя оставлять следов.

Сев в машину, она поехала в супермаркет. По пути с парковки она взяла оставленную кем-то на проходе тележку и вкатила ее в магазин, давая тем самым понять, что не собирается мстить и будет вести себя как цивилизованный человек, который хочет помочь Робу в его работе и его самой обычной, обычной, обычной жизни. Для него намного лучше, если в его жизни не будет столь необычной женщины и ребенка.

В кабинете Роба не оказалось, но Рэнди не стала его дожидаться и сама пошла его искать. Роб наблюдал за разгрузкой машины, опоздавшей из-за аварии на шоссе, следя, чтобы замороженная еда не успела оттаять.

— Не можешь минуту подождать? — спросил он. — Знаю, случилось что-то важное, иначе бы ты не пришла, но…

— Не беспокойся, Роб, мне потребуется не больше секунды. — Она наклонилась ближе к нему. — Я беременна… и ребенок не твой.

До него дошло не сразу — сперва его лицо озарилось радостной улыбкой, а затем начало багроветь. Рэнди снова наклонилась к нему:

— Впрочем, можешь не волноваться — я ухожу от тебя. Сообщу, куда прислать бумаги о разводе. А теперь работай дальше.

Она направилась к выходу.

— Рэнди! — позвал Роб.

— Это не твоя вина, Роб! — крикнула она через плечо. — Ты ни в чем не виноват. Ты отличный парень.

Проходя назад через магазин, она чувствовала себя полностью свободной. Ее охватило столь радостное и великодушное настроение, что она купила маленький тюбик бальзама для губ и бутылку воды. Крохотный доход от продажи — последний ее вклад в жизнь Роба.

Сев в машину, Рэнди поехала на юг, поскольку именно в ту сторону вел правый поворот с парковки, а чтобы повернуть налево, нужно было подождать, поскольку движение было слишком оживленным. Она ехала туда, куда нес ее поток машин, не пытаясь ни от кого скрываться и решив, что даст знать Робу о месте своего пребывания, когда таковое появится, а затем разведется с ним как ни в чем не бывало. Но она не сомневалась, что не наткнется ни на кого из знакомых, став, по сути, невидимой — не как человек, пытающийся скрыться, но как тот, кому нечего скрывать вообще и кто ничего не значит для кого бы то ни было.

За исключением ее любимого сына.

3 Переворот

Питер Виггин взял с собой Петру Арканян, поскольку ему было известно, что она знает халифа Алая. Оба они были в джише Эндера. И именно Алай дал убежище ей и Бобу незадолго до мусульманского вторжения в Китай — или освобождения Азии, в зависимости от того, чью пропаганду слушать.

Но теперь казалось, будто присутствие рядом Петры ничего не значит. В Дамаске все вели себя так, словно прибытие Гегемона в роли просителя для встречи с халифом никого не волновало. Хотя, естественно, Питер прибыл без огласки, с частным визитом, представив себя и Петру как пару туристов.

Им прекрасно удавалось притворяться, вплоть до ссор, поскольку Петру он постоянно раздражал. Все, что он делал, говорил или даже думал, было не так. Наконец он не выдержал и спросил прямо:

— Скажи честно, Петра, за что ты меня ненавидишь? Вместо того чтобы делать вид, будто речь идет о каких-то банальностях?

Ответ ее буквально раздавил Питера:

— За то, что твое единственное отличие от Ахилла — за тебя убивают другие.

То была явная несправедливость. Питер всеми силами пытался избежать войны.

По крайней мере, теперь он знал, почему она на него так злится. Когда Боб вошел в осажденный комплекс Гегемонии, чтобы встретиться с Ахиллом наедине, Питер понял, что Боб ставит на карту собственную жизнь и крайне маловероятно, что Ахилл даст ему обещанное — эмбрионы детей Боба и Петры, похищенные из больницы вскоре после искусственного оплодотворения.

Так что когда Боб вогнал в глаз Ахилла пулю двадцать второго калибра, разнесшую тому череп, единственным, кто получил все, что хотел, оказался сам Питер. Он вернул себе комплекс Гегемонии, спас жизнь всех заложников и даже вновь обрел свою маленькую армию, которую обучал Боб и возглавлял Сурьявонг, все же сохранивший ему преданность.

Хотя Боб и Петра не получили своих детей, а Боб умирал, Питер ничем не мог помочь им обоим, кроме как предоставить помещение и компьютеры, чтобы они могли заниматься поисками. Он также воспользовался всеми своими связями, чтобы обеспечить обоим содействие всех стран, где мог потребоваться доступ к базам данных.

Сразу после смерти Ахилла Петра не испытывала ничего, кроме облегчения. Злость на Питера возникла — или попросту возобновилась — несколько недель спустя, когда она поняла, что он пытается восстановить престиж поста Гегемона и собрать коалицию. Она не могла удержаться от язвительных замечаний, что Питер играет в «геополитической песочнице» и ведет себя «высокомернее, чем главы государств».

Ему следовало ожидать, что присутствие Петры все осложнит. Особенно потому, что он никогда не следовал ее советам.

— Ты не можешь просто так взять и появиться, — сказала она.

— У меня нет выбора.

— Это неуважение к халифу. Как будто можно просто так заглянуть к нему в гости. Ты относишься к нему как к слуге.

— Потому я и взял с собой тебя, — терпеливо объяснил Питер. — Чтобы ты сама с ним увиделась и объяснила, что единственная возможность — тайная встреча.

— Но он уже говорил мне и Бобу, что мы не можем общаться с ним как раньше. Мы неверные. А он халиф.

— Папа постоянно встречается с некатоликами. И со мной тоже.

— Папа — не мусульманин, — возразила Петра.

— Прояви терпение, — сказал Питер. — Алай знает, что мы здесь. Рано или поздно он решит со мной встретиться.

— Рано или поздно? Я беременна, мистер Гегемон, мой муж, можно сказать, умирает, ха-ха-ха, а ты лишь зря теряешь время, и это меня бесит.

— Я пригласил тебя поехать со мной, но не заставлял.

— Хорошо, что не попытался заставить.

Наконец все стало ясно. Да, Петру действительно раздражало то, на что она жаловалась. Но по сути, все сводилось к недовольству, что Питер позволил Бобу убить Ахилла, вместо того чтобы сделать это самому.

— Петра, — сказал он, — я не солдат.

— И Боб тоже!

— Боб — величайший военный гений всех времен.

— Тогда почему не он Гегемон?

— Потому что не хочет.

— А ты — хочешь. И именно за это я тебя ненавижу, раз уж ты спросил.

— Ты знаешь, почему я хотел занять этот пост и что я пытаюсь делать. Ты читала мои статьи от имени Локка.

— Я также читала твои статьи от имени Демосфена.

— Их тоже нужно было написать. Но я намерен править, как Локк.

— Ты ничем не правишь. Единственная причина, по которой у тебя вообще есть твоя крошечная армия, — Боб и Сурьявонг создали ее и решили отдать тебе в подчинение. У тебя есть твой драгоценный комплекс и весь твой персонал лишь потому, что Боб убил Ахилла. А теперь ты опять пытаешься изображать из себя важную персону. Только знаешь что? Никого тебе не одурачить. У тебя даже нет такой власти, как у папы. У него есть Ватикан и миллиард католиков. А у тебя — ничего, кроме того, что дал тебе мой муж.

Питер считал, что она не вполне права, — он трудился многие годы, чтобы создать свою сеть контактов, и приложил немало усилий, чтобы пост Гегемона продолжал существовать и стал хоть что-то значить. Он спас Гаити от хаоса. Несколько небольших государств были обязаны независимостью или свободой его дипломатическому — и военному — вмешательству.

Но всего этого его едва не лишил Ахилл — из-за его собственной дурацкой ошибки. Ошибки, о которой Боб и Петра предупреждали еще до того, как он ее совершил. Ошибки, которую Боб смог исправить, лишь пойдя на смертельный риск.

— Петра, — сказал Питер, — ты права. Я всем обязан тебе и Бобу. Но так или иначе — что бы ты ни думала обо мне или о должности Гегемона, я занимаю этот пост и пытаюсь воспользоваться им, чтобы избежать еще одной кровопролитной войны.

— Ты пытаешься превратить его в пост мирового диктатора. Если, конечно, не сумеешь придумать, как распространить свое влияние на колонии и стать диктатором обозримой вселенной.

— На самом деле у нас пока нет никаких колоний, — возразил Питер. — Корабли все еще в пути и будут лететь до самой нашей смерти. Но когда они прибудут на место, мне бы хотелось, чтобы их сообщение по ансиблю получила Земля, объединившаяся под общим демократическим правлением.

— Что-то я упустила насчет демократии, — заметила Петра. — Кто тебя выбирал?

— Поскольку у меня нет ни над кем реальной власти, какое имеет значение, что у меня нет законных полномочий?

— Ты ведешь себя как профессиональный спорщик, — сказала она. — У тебя даже идей никаких нет — хватает умно звучащих опровержений.

— А ты ведешь себя как девятилетняя девочка, — парировал Питер. — Суешь пальцы в уши и твердишь «ла-ла-ла» и «сам такой».

Судя по виду Петры, ей очень хотелось дать ему пощечину. Но вместо этого она сунула пальцы в уши и проговорила:

— Сам такой. Ла-ла-ла.

Питер даже не рассмеялся, лишь протянул руку, намереваясь отвести ее палец от уха, но она развернулась и пнула его с такой силой, что ему показалось, будто у него треснуло запястье. Пошатнувшись, он споткнулся об угол гостиничной кровати и с размаху уселся на пол.

— Вот тебе и Гегемон Земли, — заявила Петра.

— Где твой фотоаппарат? Не хочешь, чтобы все узнали?

— Если мне захочется тебя уничтожить — будешь уничтожен.

— Петра, я не посылал Боба в комплекс. Он пошел сам.

— Ты ему позволил.

— Да, и в любом случае оказался прав.

— Но ты не знал, останется ли он жив. Я была беременна его ребенком, а ты послал его на смерть.

— Боба никто никуда не может послать, — сказал Питер. — И ты это знаешь.

Развернувшись, Петра вышла из комнаты. Только пневматика помешала ей хлопнуть дверью.

И все же он успел заметить в ее глазах слезы.

Она не ненавидела Питера, хоть ей этого и хотелось. По-настоящему же ее злило то, что ее муж умирает, но она согласилась на эту миссию, понимая, что та крайне важна — если все получится. Но ничего не получалось. И вероятно, уже не могло получиться.

Питер об этом знал. Но он также знал, что должен поговорить с халифом Алаем, и чтобы добиться хоть какого-то результата, сделать это следовало прямо сейчас. Он был бы рад не подвергать риску авторитет Гегемона, но чем дольше они тянули, тем выше была вероятность, что разойдутся слухи о его поездке в Дамаск. И если затем последует категорический отказ Алая, Питер будет публично унижен, а пост Гегемона во многом утратит свою значимость.

Так что Петра была явно не права. Если бы его волновал лишь собственный авторитет, его бы тут не было. И ей вполне хватало ума, чтобы это понять. В конце концов, она ведь попала в Боевую школу и была единственной девушкой в джише Эндера. А значит, превосходила Питера, по крайней мере, в области стратегии и руководства. Наверняка она понимала, что он ставит желание предотвратить кровопролитную войну выше собственной карьеры.

Едва Питер об этом подумал, он буквально услышал у себя в голове ее голос: «О, как же прекрасно и благородно с твоей стороны — поставить жизни сотен тысяч солдат выше собственного незабываемого места в истории! Думаешь, тебя за это наградят?» Или она могла сказать: «Единственная причина, по которой я здесь, — чтобы тебе не пришлось ничем рисковать». Или: «Ты всегда был готов идти на риск — когда ставки достаточно высоки и твоей жизни ничто не угрожает».

«Здо́рово, Питер, — подумал он. — Ты способен продолжать с ней спорить, даже когда ее нет рядом».

Как только Боб ее терпит? Наверняка она относится к нему совсем иначе.

Нет. Невозможно представить, что злость можно включать и выключать по желанию. Бобу наверняка была знакома эта сторона ее характера. И тем не менее он оставался с ней.

И Боб любил ее. Интересно, подумал Питер, что бы чувствовал он сам, если бы Петра смотрела на него так же, как на Боба? Но он тут же поправился: если бы какая-нибудь женщина смотрела на него так же, как Петра на Боба. Меньше всего ему хотелось, чтобы страдающая от безнадежной любви Петра строила ему глазки.

Зазвонил телефон.

Убедившись, что говорит с «Питером Джонсом», голос в трубке сказал:

— В пять утра будьте внизу у северного выхода из вестибюля.

Щелк.

А это еще что? Неужели из-за его спора с Петрой? Питер проверял комнату на наличие жучков, но это вовсе не означало отсутствия не столь технологичных устройств, например чьего-то уха, прижатого к стене соседней комнаты.

«О чем мы таком говорили, что мне позволили встретиться с халифом?»

Может, виной тому была его реплика, что он хочет избежать еще одной кровопролитной войны. А может, они услышали его признание Петре, что, возможно, он не обладает никакой законной властью.

Что, если они вели запись? И все это внезапно всплывет в сети?

Что ж — будь что будет. Он сделает все, что в его силах, чтобы выйти сухим из воды. Либо все получится, либо нет. Какой смысл сейчас волноваться? Кто-то собирался с ним встретиться у северного выхода из вестибюля завтра утром, еще до рассвета. Возможно, его проводят к Алаю и он добьется того, чего хотел добиться, спасет все то, что хотел спасти.

У него возникла мысль ничего не говорить Петре о встрече. В конце концов, она не занимала никаких постов и не имела какого-то особого права присутствовать, особенно после их сегодняшней ссоры.

«Не будь мстительным и мелочным», — сказал себе Питер. Месть доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие, и ее хочется повторять еще и еще. И каждый раз все чаще.

Он снял трубку. Петра ответила после седьмого гудка.

— Извиняться не собираюсь, — коротко бросила она.

— Ну и хорошо, — ответил Питер. — Во всяких притворных извинениях типа «прости, я так тебя расстроила» я не нуждаюсь. Мне нужно, чтобы в пять утра ты была у северных дверей вестибюля.

— Зачем?

— Не знаю. Просто передаю то, что мне только что сказали по телефону.

— Он разрешает нам с ним встретиться?

— Или посылает громил, чтобы препроводить нас обратно в аэропорт. Откуда мне знать? Это же ты его подруга. Вот и скажи мне, что он замышляет.

— Не имею ни малейшего понятия, — ответила Петра. — Мы никогда не были особо близки с Алаем. И — ты уверен, что они хотят моего присутствия на встрече? Множество мусульман пришли бы в ужас от одной мысли, что замужняя женщина без паранджи будет разговаривать лицом к лицу с мужчиной, пусть даже халифом.

— Не знаю, чего хотят они, — сказал Питер, — но я хочу, чтобы ты пошла со мной.

Их провели в закрытый фургон и повезли по дороге, показавшейся Питеру запутанной и обманчиво длинной. Возможно, резиденция халифа находилась по соседству с отелем. Но люди Алая знали, что без халифа нет единства, а без единства ислам не имеет силы, и потому предпочитали, чтобы посторонние не узнали, где живет правитель.

Их везли так долго, что они вполне могли оказаться за пределами Дамаска. По выходе из фургона обнаружилось, что они находятся не на улице, а в помещении… или под землей. Даже сад с галереей, куда их препроводили, освещался искусственно, а шум льющейся, журчащей и падающей воды маскировал любые звуки, которые могли бы просочиться снаружи, намекая на их местонахождение.

Вышедший в сад Алай не столько поприветствовал, сколько просто отметил их присутствие. Даже не взглянув на обоих, он сел в нескольких метрах от них лицом к фонтану и заговорил:

— У меня нет никакого желания тебя унизить, Питер Виггин. Тебе не стоило приходить.

— Рад, что вообще позволили с вами пообщаться, — отозвался Питер.

— Благоразумие советовало мне объявить миру, что Гегемон пришел встретиться с халифом и халиф ему отказал. Но я велел благоразумию проявить терпение и позволил, чтобы сегодня в этом саду мной руководила глупость.

— Мы с Петрой здесь для того, чтобы…

— Петра здесь потому, — сказал Алай, — что ты решил, будто ее присутствие поможет нашей встрече, и тебе нужен свидетель того, что у меня нет желания убивать. И еще ты хочешь, чтобы она стала твоим союзником после смерти ее мужа.

Питер не решился бросить взгляд на Петру, чтобы увидеть ее реакцию на остроумную реплику Алая. Она знала этого человека, а Питер — нет. Она могла воспринять его слова по-своему, и даже если бы Питер что-то заметил на ее лице, он все равно бы ничего не понял. Лишнее беспокойство лишь выдало бы его слабость.

— Я здесь для того, чтобы предложить свою помощь, — сказал Питер.

— Я командую армиями, которые правят более чем половиной населения мира, — ответил Алай. — Я объединил мусульманские народы от Марокко до Индонезии и освободил угнетенных.

— Между «завоеванием» и «освобождением» есть разница. О ней я и хотел бы поговорить.

— Значит, ты пришел, чтобы упрекать меня, а вовсе не для того, чтобы помочь? — уточнил халиф.

— Похоже, я зря теряю время, — сказал Питер. — Если мы не в состоянии обойтись без мелочных пререканий — моей помощи можете не ждать.

— Помощи? — переспросил Алай. — Один из моих советников спросил меня, когда я сказал им, что хочу с тобой встретиться: «Сколько солдат у этого Гегемона?»

— А сколько дивизий у папы? — возразил Питер.

— Больше, чем есть у Гегемона, если папа о них попросит. Как давным-давно обнаружила покойная Организация Объединенных Наций, у религии всегда больше воинов, чем у какой-то непонятной международной абстракции.

Только теперь Питер понял, что Алай говорит не с ним, а куда-то мимо него. Это вовсе не была частная беседа.

— Я не намерен проявлять неуважение к халифу, — сказал Питер. — Я видел величие ваших достижений и великодушие, которое вы проявляли к врагам.

Алай явно расслабился. Теперь они вели одну и ту же игру — Питер наконец понял ее правила.

— Чего можно добиться унижением тех, кто верит, будто находится вне власти Аллаха? — спросил Алай. — Аллах сам покажет им свою власть, когда пожелает, а до этого разум велит нам проявлять доброту.

Он говорил так, как ожидали окружавшие его истинные верующие, — постоянно подчеркивая превосходство халифата над всеми немусульманскими государствами.

— Опасности, о которых я хочу поговорить, — сказал Питер, — исходят не от меня и не от того небольшого влияния, что я имею в мире. Хотя я не был избран Господом и лишь немногие ко мне прислушиваются, я так же, как и вы, желаю мира и счастья детям Божьим на Земле.

Если Алай действительно находился полностью во власти своих сторонников, сейчас как раз наступил подходящий момент для речей о том, сколь нечестивым поступком для неверного вроде Питера является упоминание имени Господа или заявление, будто возможен мир во всем мире до того, как тот окажется под властью халифата. Но вместо этого Алай сказал:

— Я слушаю всех, но повинуюсь только Аллаху.

— В свое время ислам ненавидели и боялись во всем мире, — сказал Питер. — Та эпоха закончилась задолго до нашего рождения, но ваши враги пытаются возродить старые истории.

— В смысле — старые выдумки?

— Судя по тому, что никто не может собственной персоной совершить хадж и остаться в живых, не все истории — ложь. Во имя ислама было создано чудовищное оружие, и во имя ислама с его помощью уничтожили самое священное место на Земле.

— Оно не уничтожено, — возразил Алай. — Оно защищено.

— Там такая радиация, что никто не может выжить в радиусе ста километров. И вам известно, во что превратился Аль-Хаджар-аль-Асвад[80] после взрыва.

— Камень сам по себе не является священным, — сказал Алай, — и мусульмане никогда ему не поклонялись. Мы лишь использовали его как знак памяти о священном завете Аллаха Его истинным последователям. Теперь же, когда его молекулы распылены по всей Земле как благословение для праведников и проклятие для нечестивцев, мы, последователи ислама, продолжаем помнить, где он находился и что означал, и обращаемся в ту сторону во время молитвы.

Подобную проповедь он наверняка произносил уже не однажды.

— Мусульмане в те темные времена пострадали больше всех, — сказал Питер. — Но большинство помнят не об этом. Они помнят о бомбах, от которых погибали невинные женщины и дети, и о фанатиках-самоубийцах, ненавидевших любую свободу, кроме свободы подчиняться крайне узкому толкованию шариата. — Заметив, как напрягся Алай, он поспешно добавил: — Я не могу ни о чем судить сам — я не жил в то время. Но в Индии, Китае, Таиланде и Вьетнаме есть люди, которые боятся, что солдаты ислама придут к ним не как освободители, но как завоеватели. Что они станут вести себя как надменные победители. Что халифат никогда не даст свободу тем, кто радостно его встретил и помог одержать верх над китайскими завоевателями.

— Мы не принуждаем к исламу ни один народ, — сказал Алай. — Те, кто заявляет иначе, — лгут. Мы лишь просим их открыть двери проповедникам ислама, чтобы люди могли выбрать сами.

— Прошу прощения, — возразил Питер, — но люди мира видят эту открытую дверь и замечают, что никто сквозь нее не проходит, кроме как в одну сторону. Как только нация выбирает ислам, людям больше не позволяется выбрать что-то иное.

— Надеюсь, я не слышу в твоем голосе эхо Крестовых походов?

«Крестовые походы, — подумал Питер. — Старое пугало». Значит, Алай действительно вступил в ряды сторонников фанатичной риторики.

— Я лишь передаю то, что говорят среди тех, кто желает объединиться в войне против вас, — сказал Питер. — Именно этой войны я надеюсь избежать. То, чего безуспешно пытались достичь террористы прежних времен, — мировая война между исламом и всеми остальными, — возможно, сейчас у самого порога.

— Люди Аллаха не боятся исхода подобной войны, — заявил Алай.

— Я надеюсь избежать самой войны. Уверен, халиф тоже не желает бессмысленного кровопролития.

— Любая смерть во власти Аллаха, — сказал Алай. — Какой смысл всю жизнь бояться смерти, если она приходит к каждому?

— Если вы так относитесь к ужасам войны, — бросил Питер, — то мы зря теряем время.

Он наклонился, собираясь встать, но Петра положила ладонь ему на бедро, удерживая на месте. Впрочем, уходить Питер не собирался.

— Но… — проговорил Алай.

Питер ждал.

— Но Аллах желает от детей своих добровольного послушания, а не страха.

Именно на такой ответ Питер и надеялся.

— Значит, убийства в Индии, резня…

— Никакой резни не было.

— Слухи о резне, — поправился Питер. — Похоже, подтвержденные контрабандными видеозаписями, показаниями свидетелей и аэрофотосъемкой предполагаемых мест массовых убийств. В любом случае я рад, что подобное — не политика халифата.

— Если кто-то убивал невинных, чье единственное преступление в том, что они верили в идолов индуизма и буддизма, — подобный убийца не может быть мусульманином.

— Народу Индии весьма интересно…

— Вряд ли ты можешь говорить от имени какого бы то ни было народа, кроме жителей небольшого комплекса в Рибейран-Прету.

— Как сообщают мои информаторы, народу Индии весьма интересно, намерен ли халиф отречься от убийц и казнить их или просто сделать вид, будто ничего не случилось? Ибо если они не могут верить словам халифа, будто он властен над всем, что делается во имя Аллаха, — они будут защищаться сами.

— Нагромождая камни на дорогах? — спросил Алай. — Мы не китайцы, нас не запугаешь историями о «Великой индийской стене».

— Халиф теперь правит населением, среди которого намного больше немусульман, чем мусульман, — сказал Питер.

— Пока — да, — ответил Алай.

— Вопрос в том, увеличится численность мусульман благодаря проповедям или благодаря убийствам и подавлению неверных?

Впервые за все время Алай повернулся к ним. Но он смотрел не на Питера — взгляд его был устремлен на Петру.

— Ты ведь меня знаешь? — задал он вопрос.

Питер благоразумно промолчал. Слова его сделали свое дело, и теперь наступила очередь Петры — для чего он и взял ее с собой.

— Да, — ответила та.

— Тогда скажи ему.

— Нет.

Алай уязвленно молчал.

— Мне неизвестно, принадлежит голос, который я слышу в этом саду, Алаю или людям, которые посадили его на трон и решают, кто может с ним говорить, а кто нет.

— Это голос халифа.

— Я читала историю, — сказала Петра, — как и ты. Султаны и халифы редко представляли собой большее, нежели священные фигуры, если позволяли своим слугам держать себя взаперти. Выходи в мир, Алай, и сам увидишь кровавые дела, творящиеся от твоего имени.

Послышались громкие шаги, и из укрытия вышли солдаты. Мгновение спустя грубые руки схватили Петру и поволокли ее прочь. Питер даже пальцем не пошевелил, чтобы вмешаться. Он лишь смотрел прямо на халифа, молчаливо требуя показать, кто в этом доме хозяин.

— Отставить, — негромко, но отчетливо произнес Алай.

— Ни одна женщина не вправе так разговаривать с халифом! — крикнул кто-то за спиной у Питера.

Он не стал оборачиваться — достаточно было, что тот говорил на общем языке, а не на арабском, и акцент его свидетельствовал о превосходном образовании.

— Отпустите ее, — приказал Алай, не обращая внимания на кричавшего.

Солдаты немедленно отпустили Петру, которая сразу же вернулась к Питеру и села рядом. Он тоже сел. Теперь оба стали зрителями.

К Алаю подошел только что кричавший незнакомец, облаченный в развевающиеся одежды шейха.

— Она посмела приказывать халифу! Это вызов! Ей следует вырвать язык!

Алай продолжал сидеть молча.

Шейх повернулся к солдатам.

— Взять ее! — бросил он.

Солдаты шагнули к Петре.

— Отставить, — спокойно, но четко приказал Алай.

Солдаты остановились. Вид у них был унылый и сконфуженный.

— Он сам не знает, что говорит, — сказал шейх. — Заберите девушку, а потом обсудим, что делать дальше.

— Не двигаться с места без моего приказа, — велел Алай.

Солдаты замерли. Шейх снова повернулся к нему:

— Вы совершаете ошибку.

— Солдаты халифа — свидетели, — объявил Алай. — Халифу угрожали. Приказы халифа пытались отменить. В этом саду есть человек, который считает, будто у него больше власти в исламе, чем у халифа. Значит, слова этой неверной девушки — правда. Халиф — всего лишь священная фигура, которая позволяет своим слугам держать себя взаперти. Халиф — пленник, и от его имени исламом правят другие.

Судя по выражению лица шейха, тот понял, что халиф — не просто мальчишка, которым можно манипулировать.

— Не стоит идти по этому пути, — сказал он.

— Солдаты халифа — свидетели, — продолжал Алай, — что этот человек приказывал халифу. Это вызов. Но, в отличие от девушки, этот человек приказал вооруженным солдатам в присутствии халифа не повиноваться ему. Халиф может без вреда для себя выслушать любые слова, но когда солдатам приказывают не подчиняться ему, вовсе не требуется имам, чтобы объяснить, что свершилась измена и богохульство.

— Если попробуете мне помешать, — бросил шейх, — другие…

— Солдаты халифа — свидетели, — вновь продолжил Алай, — что этот человек — участник заговора против халифа. Есть и «другие».

Один из солдат шагнул вперед и положил ладонь на руку шейха.

Тот стряхнул ее.

Алай ободряюще улыбнулся.

Солдат снова взял шейха за руку, но уже не столь мягко. К нему шагнули другие солдаты. Один перехватил вторую руку шейха. Остальные повернулись к Алаю, ожидая распоряжений.

— Сегодня мы увидели, что один из членов моего совета считает, будто он хозяин над халифом. Поэтому любой солдат ислама, истинно желающий служить халифу, должен арестовать каждого члена совета и держать его под стражей, пока халиф не решит, кому из них можно доверять, а кого следует изгнать со службы Аллаху. Быстрее, друзья мои, пока те, кто шпионил за нашей беседой, не успели сбежать.

Шейх сумел высвободить одну руку, и в ней появился зловещего вида нож. Но пальцы Алая уже крепко сжимали его запястье.

— Мой старый друг, — сказал Алай, — я знаю, что ты поднял оружие не против твоего халифа. Но самоубийство — тяжкий и страшный грех. Я не позволю тебе встретиться с Аллахом с твоей собственной кровью на руках.

Алай вывернул ему руку, и тот со стоном выронил нож, зазвеневший на булыжниках.

— Солдаты, — сказал халиф, — обеспечьте мою безопасность. Пока же я продолжу беседу с посетителями, которые находятся под защитой моего гостеприимства.

Два солдата уволокли пленника. Остальные выбежали из сада.

— У вас теперь немало дел, — заметил Питер.

— Свои дела я только что сделал, — отозвался Алай, поворачиваясь к Петре. — Спасибо, что поняла, что мне требуется.

— Я прирожденный провокатор, — улыбнулась она. — Надеюсь, мы сумели помочь.

— Все, что вы говорили, — услышано, — сказал халиф. — И заверяю вас, когда войска ислама действительно будут подвластны мне, они станут вести себя как подобает истинным мусульманам, а не варварам-завоевателям. Но пока что я боюсь могущего произойти кровопролития и полагаю, в течение ближайшего получаса или около того вам будет безопаснее оставаться со мной в этом саду.

— Хана-Цып только что захватил власть в Китае, — сказала Петра.

— Я слышал.

— И он берет себе титул императора, — добавила она.

— Как в старые добрые времена.

— Новой династии в Пекине теперь противостоит возрожденный халифат в Дамаске, — сказала Петра. — Случилось страшное — членам джиша придется выбирать каждому свою сторону и вести войну друг против друга. Уж точно не то, к чему нас готовили в Боевой школе.

— В Боевой школе? — переспросил Алай. — Может, они нас и нашли, но мы были теми, кто мы есть, еще до того, как попали к ним в руки. Думаешь, без Боевой школы я не смог бы стать тем, кем являюсь сейчас? Или Хань-Цзы? Взгляни на Питера Виггина — он не учился в Боевой школе, но тем не менее стал Гегемоном.

— Не титул, а одно название, — бросил Питер.

— Таким он был, когда ты его получил, — возразил Алай. — Так же как и мой титул всего пару минут назад. Но когда ты сидишь в кресле, надев шляпу, некоторые не понимают, что это всего лишь игра, и начинают тебе подчиняться так, как будто у тебя настоящая власть. А потом эта власть у тебя появляется. Разве нет?

— Угу, — согласилась Петра.

— Я тебе не враг, Алай, — улыбнулся Питер.

— Но ты мне и не друг, — ответил Алай, однако внезапно тоже улыбнулся. — Вопрос в том, станешь ли ты другом человечества. Или — стану ли им я. — Он снова повернулся к Петре. — И многое зависит от того, что выберет твой муж, прежде чем умрет.

Та серьезно кивнула:

— Он предпочитает ничего не делать, кроме как наслаждаться месяцами или, возможно, годами, которые может провести со мной и нашим ребенком.

— Если Аллаху будет угодно, — сказал Алай, — от него ничего больше и не потребуется.

К ним подошел солдат, громко топая по булыжникам:

— Господин, безопасность обеспечена. Никто из советников не успел сбежать.

— Рад слышать.

— Трое мертвы, господин. Мы не сумели помешать.

— Уверен, это так и есть, — сказал Алай. — Теперь они в руках Аллаха. Остальные — в моих, и я должен попытаться сделать то, чего хотел бы от меня Аллах. А сейчас, сын мой, не мог бы ты доставить этих двоих друзей халифа обратно в их отель? Наша беседа завершена, и я хотел бы, чтобы они смогли беспрепятственно и никем не узнанные покинуть Дамаск. О том, что сегодня они были в этом саду, никто упоминать не станет.

— Да, мой халиф, — поклонился солдат и повернулся к Питеру и Петре. — Не могли бы вы последовать за мной, друзья халифа?

— Спасибо, — сказала Петра. — В доме халифа верные слуги.

Солдат не оценил ее похвалу.

— Сюда, — показал он Питеру.

Шагая следом за солдатом к закрытому фургону, Питер размышлял о том, чем являются события сегодняшнего дня — результатом некоего неосознанного плана или чистым везением. А может, все заранее спланировали Петра и Алай, а он, Питер, был всего лишь их пешкой, глупо полагая, будто сам принимает решения и проводит собственную стратегию?

«Или мы, как верят мусульмане, действуем в соответствии с божественным замыслом? Вряд ли. Любой бог, в которого стоит верить, мог бы придумать план получше, чем тот хаос, в который мы катимся, — подумал Питер. — В детстве я решил сделать мир лучше, и какое-то время мне это удавалось. Я остановил войну словами, которые писал в сети, хотя люди не знали, кто я. Но теперь у меня ничего не значащий титул Гегемона. Войны проносятся над просторами Земли, словно коса смерти, огромные массы населения страдают под пятой новых угнетателей, а я бессилен что-либо изменить».

4 Сделка

Боб пригнулся, проходя в дверь. На самом деле он был не настолько высок, чтобы стукнуться головой, но подобное достаточно часто случалось в других дверях, где ему когда-то вполне хватало места, и теперь он предпочитал вести себя осторожнее. Что делать с руками, он тоже не знал — они казались ему чересчур большими для любой работы. Авторучки напоминали зубочистки, палец целиком заполнял спусковую скобу многих пистолетов. Скоро ему придется смазывать палец маслом, чтобы его вытащить — как будто речь шла не о пистолете, а о туго надетом перстне.

К тому же у него болели суставы, а голова порой словно раскалывалась надвое. Собственно, именно это на самом деле и происходило — родничок на темени не успевал расширяться, давая место растущему мозгу.

Врачам это нравилось. Им крайне интересно было выяснить, как влияет рост мозга у взрослого на его умственные способности. Разрушается ли при этом память? Или просто увеличивается ее объем? Боб позволял им задавать вопросы, сканировать его организм и брать анализы, поскольку рисковал не успеть найти всех своих отпрысков, прежде чем умрет, и им мог пригодиться в будущем любой факт, который могли узнать врачи, изучая его.

Но в такие моменты, как сейчас, он не ощущал ничего, кроме отчаяния. Никто не был в состоянии спасти его, как и его детей. Вряд ли он сумеет их найти. А если и сумеет, то ничем не сможет им помочь.

«Что, собственно, изменила моя жизнь? — думал он. — Я убил человека. Он был чудовищем, но у меня по крайней мере один раз была возможность убить его раньше, и мне это не удалось. Разве я не разделяю ответственность за то, что он совершил за прошедшие с тех пор годы? Смерти, страдания… В том числе и страдания Петры, когда та была у него в плену. И наши собственные страдания из-за детей, которых он у нас похитил».

И все же он не отступал, используя все возможные связи, все поисковые системы в сети, любые программы для обработки баз данных, которые помогли бы ему опознать рождение его потомков, подсаженных суррогатным матерям.

Боб нисколько не сомневался, что Ахилл и Волеску не собирались возвращать эмбрионы ему и Петре. Их обещание было лишь приманкой. Не столь злобный человек мог убить эмбрионы — что он якобы сделал, разбив пробирки во время их последней стычки в Рибейран-Прету. Но убийство само по себе не доставляло Фландру удовольствия. Он убивал, когда считал необходимым; если же хотел причинить кому-то страдания, стремился к тому, чтобы страдания эти продолжались как можно дольше.

Дети Боба и Петры должны были родиться у неизвестных матерей, которых Волеску, вероятно, разбросал по всему миру. Но Ахилл отлично справился со своей задачей, уничтожив из общедоступных баз данных все сведения о путешествиях Волеску, к тому же тот был совершенно незапоминающейся личностью. Можно было показать его фотографию миллиону работников авиакомпаний и еще одному миллиону водителей такси, и половина из них, возможно, вспомнила бы человека, который выглядел «похоже», но никто не сказал бы точно. Путь Волеску невозможно было восстановить.

А когда Боб попытался воззвать к остаткам совести Волеску — которые, как он надеялся, еще сохранились, несмотря ни на что, — тот ушел в подполье, и теперь оставалось лишь рассчитывать, что кто-нибудь, какое-нибудь агентство, найдет его, арестует и сможет задержать достаточно надолго, чтобы Боб мог…

Что? Пытать его? Угрожать ему? Подкупить его? Что могло бы вынудить Волеску рассказать Бобу о том, что тот хотел узнать?

И вот теперь Межзвездный флот прислал к нему какого-то офицера, чтобы сообщить «важную информацию». Что им могло быть известно? Флоту запрещалось действовать на поверхности Земли. Даже если у них имелись агенты, которые обнаружили местонахождение Волеску, зачем им рисковать раскрытием собственной незаконной деятельности ради того, чтобы помочь Бобу найти детей? В МФ постоянно клялись в верности выпускникам Боевой школы, в особенности из джиша Эндера, но Боб сомневался, что они готовы зайти так далеко. Деньги — вот что они предлагали. Все выпускники Боевой школы получали приличные пенсии. Они могли вернуться домой, словно Цинциннат[81], и весь остаток жизни заниматься сельским хозяйством, даже не беспокоясь о погоде или урожае. Можно было выращивать сорняки и все равно процветать.

«Вместо этого я по глупости позволил зачать в пробирке детей с моими деформированными самоубийственными генами, — думал Боб, — а теперь Волеску поместил их в чужие матки, и я должен найти их, прежде чем он и ему подобные смогут использовать их в своих целях, а потом наблюдать, как они умирают от гигантизма, как я, не успев дожить до двадцати лет».

Волеску все знал. Он никогда не положился бы на случай — поскольку до сих пор считал себя ученым. Ему хотелось собрать данные о детях. Для него это был один большой эксперимент, хотя и незаконный, основанный на похищенных эмбрионах. С точки зрения Волеску, эти эмбрионы принадлежали ему по праву. Боб для него был всего лишь неудавшимся экспериментом, и все им порожденное становилось объектом долговременных исследований.

За столом в комнате для совещаний сидел старик. Боб не сразу понял, является ли темный тон его кожи естественным, или она так загорела, что приобрела цвет и фактуру старой древесины. Вероятно, и то и другое.

«Я его знаю, — подумал Боб. — Мэйзер Рэкхем». Человек, спасший человечество во время Второго нашествия жукеров. Человек, который считался погибшим много десятилетий назад, но появился вновь достаточно надолго, чтобы подготовить к последней кампании самого Эндера.

— Вас отправили на Землю?

— Я в отставке, — ответил Рэкхем.

— Я тоже, — сказал Боб. — Как и Эндер. Когда он прилетит?

Рэкхем покачал головой:

— Слишком поздно переживать. Будь Эндер здесь, неужели ты думаешь, что у него имелся бы хоть малейший шанс остаться в живых и на свободе?

Рэкхем был прав. В свое время, когда Ахилл замышлял похищение всего джиша Эндера, главной добычей он считал самого Эндера. И даже если бы тому удалось избежать плена — как Бобу, — сколько прошло бы времени, прежде чем кто-то другой попытался бы подчинить или использовать его, воплощая в жизнь некие имперские амбиции? Имея в своем распоряжении Эндера, который был американцем, Соединенные Штаты, возможно, вышли бы из оцепенения и сейчас в мире царили бы не Китай и мусульмане: Америка снова размяла бы мускулы, и на Земле начался бы настоящий хаос.

Эндер терпеть не мог подобного. Он возненавидел бы себя за то, что в чем-то таком участвует. Так что для него на самом деле оказалось лучше, что Графф отправил его на первом корабле колонистов на бывшую планету жукеров. Сейчас каждая секунда жизни Эндера на борту корабля равнялась неделе для Боба. Пока Эндер прочитывал в книге один абзац, на Земле рождались миллионы младенцев, умирали миллионы стариков, солдат, больных, пешеходов и водителей и человечество делало очередной маленький шаг, эволюционируя в космическую расу звездных путешественников.

Космическая раса. Такова была программа Граффа.

— Значит, вы здесь не по поручению флота, — сказал Боб. — Вы по поручению полковника Граффа.

— Министра по делам колоний? — Рэкхем с серьезным видом кивнул. — Неформально и неофициально — да. Чтобы сообщить тебе о предложении.

— Графф не может предложить ничего такого, что бы меня заинтересовало. Прежде чем любой звездолет достигнет планеты-колонии, меня не будет в живых.

— Из тебя, несомненно, получился бы… интересный глава колонии, — заметил Рэкхем. — Но, как ты сам сказал, твой срок чересчур ограничен. Нет, речь идет о другом предложении.

— Того, чего бы мне хотелось, у вас все равно нет.

— Когда-то, насколько я помню, ты хотел только одного — остаться в живых.

— Это не в вашей власти.

— Ошибаешься, — сказал Рэкхем.

— Неужели в медицинских лабораториях Межзвездного флота сумели создать лекарство от болезни, которой страдает единственный человек на Земле?

— Вовсе нет. Лекарство придется создавать другим. Мы же предлагаем тебе возможность дождаться, когда оно будет готово. Мы предлагаем звездолет, скорость света и ансибль, чтобы сообщить тебе, когда возвращаться.

В точности такой же «подарок», который дали самому Рэкхему, решив, что тот может понадобиться для командования всеми флотами, когда те прибудут на разнообразные планеты жукеров. Мысль, что он может остаться в живых, отдалась в голове Боба подобно звону огромного колокола. Ненасытное желание жить было единственным, что поддерживало его до сих пор. Но как он мог им доверять?

— Чего вы хотите взамен?

— Часть твоей пенсии от флота подойдет?

Рэкхем прекрасно умел сохранять невозмутимый вид, но Боб понял, что вряд ли тот говорит всерьез.

— Когда я вернусь, найдется какой-нибудь несчастный молодой солдат, которого я мог бы обучать?

— Ты не инструктор.

— Вы им тоже не были.

Рэкхем пожал плечами:

— Мы делаем то, что от нас требуется. Мы предлагаем тебе жизнь. И мы продолжим финансировать исследования твоей болезни.

— Что, будете использовать моих детей как морских свинок?

— Естественно, мы попытаемся их найти. И вылечить.

— Но своих звездолетов они не получат?

— Боб, — сказал Рэкхем, — как думаешь, сколько триллионов долларов стоят твои гены?

— Для меня они стоят больше всех денег мира.

— Вряд ли ты смог бы заплатить даже проценты с такого кредита.

— Значит, моя кредитоспособность ниже, чем я надеялся.

— Боб, давай говорить серьезно, пока еще есть время. Перегрузки тяжелы для сердца. Тебе придется лететь, пока ты еще достаточно здоров, чтобы пережить путешествие. Собственно, мы всё достаточно точно рассчитали — два года на ускорение, а в конце еще два на замедление. Кто дает тебе четыре года?

— Никто, — сказал Боб. — И вы забываете: я должен вернуться домой, а это еще четыре года. Уже слишком поздно.

Рэкхем улыбнулся:

— Думаешь, мы этого не учли?

— Вы что, придумали, как поворачивать на скорости света?

— Даже свет способен искривляться.

— Свет — это волна.

— И ты тоже, когда летишь столь быстро.

— Ни вы, ни я не физики.

— Зато физики — те, кто спроектировал новое поколение курьерских кораблей.

— Откуда у МФ средства на постройку новых кораблей? — спросил Боб. — Вы получаете финансирование с Земли, а чрезвычайная ситуация закончилась. Единственное, почему народы Земли платят вам жалованье и продолжают вас снабжать, — чтобы купить ваш нейтралитет.

Рэкхем снова улыбнулся.

— За разработку новых кораблей кто-то платит, — сказал Боб.

— Гадать бессмысленно.

— Есть лишь одна страна, которая может это себе позволить, и именно эта страна никогда не сможет сохранить тайну.

— Значит, это невозможно, — сказал Рэкхем.

— То есть вы обещаете мне корабль, которого не существует?

— Ты проведешь период ускорения в компенсирующем гравитационном поле, так что дополнительной нагрузки на сердце не будет. Это позволит нам ускориться за неделю вместо двух лет.

— А если гравитация откажет?

— Тогда ты в одно мгновение превратишься в пыль. Но она не откажет. Мы проверяли.

— Значит, курьеры могут летать с планеты на планету, теряя всего лишь пару недель жизни?

— Их собственной жизни, — уточнил Рэкхем. — Но когда мы посылаем кого-то в подобное путешествие на тридцать или пятьдесят световых лет, все, кого они знали, умрут задолго до их возвращения. Добровольцев не много.

Все, кого они знали. Если он поднимется на борт этого корабля, Петра останется на Земле и он никогда ее больше не увидит.

Неужели у него совсем нет сердца?

Нет, о таком не могло быть и речи. Он до сих пор помнил боль от потери сестры Карлотты, женщины, которая спасла его на улицах Роттердама и многие годы опекала, пока ее наконец не убил Ахилл.

— Можно мне взять с собой Петру?

— А она согласится?

— Без наших детей — нет, — ответил Боб.

— Тогда советую продолжить поиски, — сказал Рэкхем. — Хоть новая технология и дает тебе чуть больше времени, это все же не навсегда. Твое тело ограничивает тебя сроком, который нам не отодвинуть.

— И вы позволите мне взять с собой Петру, если мы найдем наших детей?

— Если она согласится, — подчеркнул Рэкхем.

— Согласится, — заверил Боб. — Нас ничто не держит в этом мире, кроме детей.

— Ты уже представляешь их детьми? — спросил Рэкхем.

Боб лишь улыбнулся. Он понимал, что говорит как католик, но именно так он чувствовал. И Петра тоже.

— Мы просим только об одном, — сказал Рэкхем.

— Так я и знал, — рассмеялся Боб.

— Во всяком случае, пока ты все равно здесь и ищешь детей… Нам хотелось бы, чтобы ты помог Питеру объединить мир под правлением Гегемона.

От удивления Боб даже перестал смеяться:

— Значит, флот намерен вмешаться в дела Земли?

— Мы ни во что не вмешиваемся, — возразил Рэкхем. — Вмешаешься ты.

— Питер не станет меня слушать. Иначе он позволил бы мне убить Ахилла в Китае, когда нам впервые подвернулся шанс. Но вместо этого Питер решил его «спасти».

— Возможно, ошибка чему-то его научила.

— Он действительно так думает, — сказал Боб, — но Питер — это Питер. Дело не в ошибке, дело в нем самом. Он не станет слушать никого другого, если решит, что его план лучше. А он всегда считает именно так.

— И тем не менее…

— Я не могу помочь, потому что Питер не желает помощи.

— Он взял с собой Петру, отправившись с визитом к Алаю.

— Со сверхсекретным визитом, о котором вряд ли может знать МФ?

— Мы в курсе дел наших выпускников.

— Вы что, так платите за новые модели кораблей? За счет пожертвований выпускников?

— Лучшие из них еще слишком молоды, чтобы получать по-настоящему высокое жалованье.

— Ну, не знаю… У вас есть двое глав государств.

— Тебя не занимает, Боб, как выглядела бы история мира, если бы одновременно существовали два Александра?

— Алай и Хана-Цып? — спросил Боб. — Все сведется к ресурсам. У Алая их сейчас больше всего, но и Китай остается могущественной державой.

— А потом — добавить к двум Александрам Жанну д’Арк, парочку Юлиев Цезарей, может, еще Аттилу и…

— Вы считаете Петру Жанной д’Арк?

— Вполне могла бы ею быть.

— А кто тогда я?

— Ну… естественно, Чингисхан, если решишь им стать, — сказал Рэкхем.

— У него слишком дурная репутация.

— Он ее не заслуживает. Современники знали его как могущественного человека, который, несмотря на всю свою власть, был мягок с теми, кто ему повиновался.

— Мне не нужна власть. Я не ваш Чингисхан.

— Нет, — кивнул Рэкхем. — В том-то и проблема. Все зависит от того, кто страдает от болезненного тщеславия. Когда Графф взял тебя в Боевую школу, он считал, что твое желание выжить играет ту же роль, что и тщеславие. Но теперь это не так.

— Питер — ваш Чингисхан, — сказал Боб. — Вот почему вы хотите, чтобы я ему помог.

— Возможно, — ответил Рэкхем. — И ты единственный, кто действительно может ему помочь. Любого другого он воспримет как угрозу. Но ты…

— Потому что я скоро умру.

— Или улетишь. Так или иначе, он может, как он считает, воспользоваться тобой, а потом от тебя избавиться.

— Это не он так считает. Это вы так хотите. Я — книга из библиотеки. Вы на время одалживаете меня Питеру. Потом он меня возвращает, и вы посылаете меня в очередную погоню за мечтой. Вы с Граффом ведь до сих пор полагаете, будто в ответе за все человечество?

Рэкхем посмотрел вдаль:

— Это работа, которую тяжело бросить. Однажды в космосе я увидел нечто, чего не мог увидеть никто другой, выпустил снаряд, убил королеву улья, и мы выиграли войну. С той поры я в ответе за человечество.

— Даже притом, что теперь есть и те, кто лучше вас?

— Я не называл себя главой человечества, лишь сказал, что я за него в ответе. В ответе за то, чтобы делать все, что требуется, и все, что в моих силах. А сделать я могу вот что: попытаться убедить лучшие военные умы Земли помочь объединить народы под руководством единственного человека, чья воля и мудрость сумеют удержать их вместе.

— Какой ценой? Питер — не особый любитель демократии.

— Мы не требуем демократии, — сказал Рэкхем. — По крайней мере, не сразу — пока не сломлена власть наций. Нужно укротить коня, прежде чем отпускать поводья.

— И вы говорите, что вы всего лишь слуга человечества? — спросил Боб. — Но при этом хотите запрячь и оседлать его, посадив верхом Питера?

— Да, — подтвердил Рэкхем. — Потому что человечество — не лошадь. Человечество — настоящий рассадник тщеславия, территориальных споров, сражающихся наций. А если нации распадаются — продолжают сражаться племена, кланы, семьи. Мы созданы для войны, она в наших генах, и единственный способ остановить кровопролитие — дать власть одному человеку, чтобы он подчинил себе остальных. Все, на что мы можем надеяться, — что он окажется достаточно приличным и при нем мир продлится дольше, чем война.

— И вы считаете таким человеком Питера?

— У него есть амбиции, которых недостает тебе.

— А человечность?

Рэкхем покачал головой:

— Неужели ты до сих пор не понял, насколько человечен сам?

На эту дорожку Боб сворачивать не собирался.

— Почему бы вам с Граффом просто не оставить человечество в покое? Пусть строят империи, а потом их разрушают.

— Потому что королевы ульев — не единственные инопланетяне.

Боб выпрямился.

— Нет-нет, мы никого не видели, и никаких доказательств у нас нет. Но только представь: пока люди считали себя уникальным явлением, мы могли спокойно проживать нашу историю, как это было всегда. Теперь же мы знаем, что разумная жизнь способна развиться дважды, причем весьма разными путями. А если было два раза, то почему бы не случиться и третьему? Или четвертому? В нашем закоулке галактики нет ничего особенного, просто королевы оказались удивительно близко от нас. В одной нашей галактике способны существовать тысячи разумных рас. И далеко не все из них могут оказаться столь же приятными, как мы.

— Значит, вы рассеиваете нас?

— Как можно шире и дальше. Высаживая наше семя на каждую пригодную почву.

— И для этого вы хотите объединения Земли?

— Мы хотим, чтобы Земля прекратила тратить свои ресурсы на войну и использовала их на колонизацию планеты за планетой, а затем на обмен знаниями между ними, чтобы все человечество могло извлечь пользу из достижений каждого. Это основы экономики. И истории. И эволюции. И науки. Распространение. Разнообразие. Открытия. Публикации. Поиск.

— Угу, угу, я понял, — сказал Боб. — Весьма благородно с вашей стороны. И кто за все это платит?

— Боб, — произнес Рэкхем, — вряд ли я тебе это скажу. И вряд ли тебе стоит спрашивать.

Боб понял — это Америка. Большая, сонная, ленивая Америка. Разочаровавшись в попытках управлять всей мировой политикой в двадцать первом веке, которые вызывали лишь всеобщую ненависть и возмущение, американцы объявили о своей победе и вернулись по домам, сохранив самую сильную армию в мире и закрыв двери для иммиграции.

А когда появились жукеры, именно американская военная мощь в конце концов взорвала их первые разведывательные корабли, которые выжгли лучшие сельскохозяйственные земли Китая, убив миллионы. Главным образом именно Америка финансировала и руководила постройкой межпланетных военных кораблей, сопротивлявшихся Второму нашествию достаточно долго для того, чтобы новозеландец Мэйзер Рэкхем нашел уязвимое место королевы улья и уничтожил врага.

Именно Америка теперь тайно оплачивала Межзвездный флот, разрабатывая новые корабли и развивая межзвездную торговлю, в то время как ни одна другая нация на Земле даже не пыталась с ней конкурировать.

— Разве объединение мира в их интересах, кроме как под их владычеством?

— Теперь ты понимаешь, сколь непростую игру нам приходится вести, — улыбнулся Рэкхем.

Боб улыбнулся в ответ. Значит, Графф продал свою программу колонизации американцам, очевидно рассчитывая на будущую торговлю и вероятную американскую монополию. А пока он поддерживал Питера, надеясь, что тот сумеет объединить мир под властью одного правительства. Что в конечном счете означало бы решающую схватку между Америкой и Гегемоном.

— А когда придет время, — сказал Боб, — и Америка пожелает, чтобы МФ, в который она вложила средства и разработки, пришел ей на помощь в борьбе против могущественного Гегемона, — как поступит МФ?

— Как поступил Сурьявонг, когда Ахилл приказал ему убить тебя?

— Дал ему нож и велел защищаться, — кивнул Боб. — Но станет ли МФ вам подчиняться? Если вы полагаетесь на репутацию Мэйзера Рэкхема — не забывайте, что вряд ли кто-то знает, что вы живы.

— Я полагаюсь на то, что МФ живет по кодексу чести, который с самого начала вбивают в голову каждому солдату. Никакого вмешательства в дела Земли.

— Даже если вы сами нарушаете этот кодекс?

— Мы не вмешиваемся, — сказал Рэкхем. — Ни войсками, ни кораблями. Всего лишь чуть-чуть информации, то тут, то там. Толика денег и совсем немножко вербовки. Помоги нам, Боб, — пока ты еще на Земле. Как только будешь готов лететь, мы тебя сразу же отправим. Но пока ты здесь…

— Что, если я не считаю Питера столь порядочным человеком, как думаете вы?

— Он лучше Ахилла.

— Август тоже был лучше, — сказал Боб. — Но он положил начало правлению Нерона и Калигулы.

— Он положил начало империи, которая пережила Нерона и Калигулу, просуществовав в той или иной форме полтора тысячелетия.

— Думаете, и Питер такой же?

— Думаем, — ответил Рэкхем. — Я думаю.

— Если вы отдаете себе отчет в том, что Питер не станет делать ничего из того, что я ему скажу, не станет слушать ни меня, ни кого-либо еще и будет совершать идиотские ошибки, которые я не смогу предотвратить, тогда… да. Я ему помогу — насколько он позволит мне ему помочь.

— Больше мы ни о чем не просим.

— Но для меня главным все равно остается найти детей.

— Как насчет того, — сказал Рэкхем, — что мы сообщим тебе, где сейчас Волеску?

— Вы знаете?

— Он в одном из наших убежищ.

— Он согласился на защиту МФ?

— Он считает, что это часть старой сети Ахилла.

— А на самом деле?

— Кто-то, вероятно, лишил его всех ресурсов.

— Для этого они должны были знать, где эти ресурсы находятся.

— Кто, по-твоему, обеспечивает работу всех спутников связи? — спросил Рэкхем.

— Значит, МФ ведет шпионскую деятельность на Земле?

— Точно так же, как мать шпионит за играющими во дворе детьми.

— Спасибо, что заботишься о нас, мамочка.

Рэкхем наклонился вперед:

— Боб, мы строим планы, но знаем, что можем потерпеть неудачу. В конечном счете все сводится к одному. Мы видели, как люди проявляют свои лучшие качества, и считаем, что человечество достойно спасения.

— Даже если вам не обойтись без помощи нелюдей вроде меня?

— Боб, когда я говорю о людях, проявивших свои лучшие качества, как думаешь, кого я имею в виду?

— Эндера Виггина, — ответил Боб.

— И Джулиана Дельфики, — добавил Рэкхем. — Еще одного маленького мальчика, которому мы доверили спасение мира.

Боб покачал головой и встал.

— Не такого уж теперь и маленького, — сказал он. — К тому же умирающего. Но я принимаю ваше предложение, поскольку оно дает надежду моей небольшой семье. А никакой другой надежды у меня нет. Скажите мне, где Волеску, и я с ним встречусь.

— Тебе придется все делать самому. Мы не можем привлекать агентов МФ.

— Дайте мне адрес, а я займусь остальным.

Бобу снова пришлось пригнуться, чтобы выйти из комнаты. Пока он шел через парк к своему кабинету в комплексе Гегемонии, его била дрожь. В битве за власть предстояло столкнуться двум могущественным армиям. А горстка людей, даже не находившихся на Земле, намеревалась использовать эти армии в собственных целях.

«Они — Архимеды, собирающиеся сдвинуть Землю, поскольку наконец-то нашли достаточно большой рычаг. И рычаг этот — я.

Вот только я не настолько велик, как они думают. Не настолько велик, как мог бы показаться. Ничего у них не выйдет.

И все же — возможно, стоит попробовать.

Так что пусть используют меня, пытаясь столкнуть мир людей с его древнего пути конкуренции и войны. А я использую их, пытаясь спасти мою жизнь и жизнь моих детей, у которых та же болезнь.

Но шансов, что удастся и то и другое, намного меньше, чем у Земли столкнуться с гигантским метеоритом. Хотя, вероятно, у них уже есть план, как предотвратить удар. Вероятно, у них есть план на любой случай. Даже тот, к которому они смогут прибегнуть, если… когда… я обману их ожидания».

5 Шива

На экране появилось лицо женщины в простой поношенной одежде индийской крестьянки. Но она держалась подобно представительнице высшей касты — понятия, которое существовало до сих пор, несмотря на давний запрет любых внешних проявлений кастовых различий.

Питер ее не знал. Но Петра знала.

— Это Вирломи.

— Она ни разу не показывала своего лица, — сказал Боб. — До сегодняшнего дня.

— Интересно, — заметила Петра, — скольким тысячам людей в Индии уже известно ее лицо?

— Давай послушаем, — сказал Питер, кликая по кнопке воспроизведения.

— Не может уверовать в Бога тот, у кого нет выбора. И потому индусы — истинно правоверные, ибо они могут отказаться от индуизма и никто не причинит им вреда. По той же причине в мире нет истинных мусульман, ибо они не могут отказаться от своей веры. Если мусульманин попытается стать индуистом, христианином или даже просто неверующим, какой-нибудь мусульманский фанатик обязательно его убьет.

На экране мелькнули изображения обезглавленных тел — хорошо известная, но вполне действенная пропаганда.

— Ислам — религия, у которой нет верующих, — продолжала Вирломи. — Есть лишь те, кто вынужден называть себя мусульманами и жить по мусульманским законам под страхом смерти.

Появились стандартные картинки коленопреклоненных молящихся толп — те же, что часто использовались с целью показать набожность мусульманского населения. Но сейчас, на фоне комментария Вирломи, они казались марионетками, совершавшими однообразные движения исключительно из страха.

На экране вновь возникло ее лицо.

— Халиф Алай, мы приветствовали твои войска как освободителей. Мы занимались саботажем, шпионили, перекрывали пути снабжения китайцев, чтобы помочь тебе победить нашего врага. Но похоже, твои последователи считают, что завоевали Индию, а не освободили нас. Вы не завоевали Индию, и вам никогда ее не завоевать.

Видео на экране сменилось другим: оборванные индийские крестьяне с современным китайским оружием, марширующие, подобно солдатам старых времен.

— Мы не нуждаемся в лживых солдатах ислама. Мы не нуждаемся в лживых мусульманских проповедниках. Мы никогда не согласимся с мусульманским присутствием на индийской земле, пока ислам не станет истинной религией, дав людям свободу безнаказанно от него отказаться.

Опять появилось лицо Вирломи.

— Думаете, ваша могущественная армия сможет завоевать Индию? В таком случае вы не знаете могущества Бога, ибо Бог всегда помогает тем, кто защищает свою родину. Любой мусульманин, убитый нами на индийской земле, отправится прямиком в ад, ибо он служит не Аллаху — он служит шайтану. Любой имам, который говорит иначе, — лжец и сам шайтан. Тот, кто его послушает, — обречен. Будьте истинными мусульманами, вернитесь домой к своим семьям и живите в мире. И дайте нам жить в мире со своими семьями на нашей собственной земле.

Несмотря на проклятия и угрозы в ее словах, лицо ее оставалось спокойным и безмятежным. Она даже улыбалась. Питер подумал, что, скорее всего, она много часов и дней репетировала улыбку перед зеркалом — сейчас она выглядела как настоящая богиня, хотя сам он никогда богинь не видел и не мог знать, каковы они на вид. От нее словно исходило сияние. Какие-то фокусы со светом?

— Я благословляю Индию. Благословляю Великую Индийскую стену. Благословляю солдат, сражающихся за Индию. Благословляю крестьян, которые кормят Индию. Благословляю женщин, которые рожают детей для Индии, воспитывая их настоящими мужчинами и женщинами. Благословляю великие державы Земли, объединившиеся, чтобы помочь нам вернуть украденную свободу. Благословляю индийцев Пакистана, принявших ложную религию ислама, — сделайте ее истинной, вернувшись домой и позволив нам самим решать, хотим ли мы быть мусульманами. Тогда мы будем жить с вами в мире и Бог вас благословит.

И превыше всего я благословляю халифа Алая, — продолжала она. — О благородный сердцем, докажи, что я ошибаюсь. Сделай ислам истинной религией, дав свободу всем мусульманам. Настоящие мусульмане появятся на Земле лишь тогда, когда смогут сами решать, хотят ли они ими быть. Дай своему народу свободу служить Богу, а не пребывать в плену страха и ненависти. Не став завоевателем Индии, ты станешь ее другом. Но если ты намерен стать завоевателем Индии — ты превратишься в ничто в глазах Аллаха.

Из ее глаз скатились по щекам крупные слезы. Все происходило в одном кадре — значит, слезы были вполне настоящими. «Что за актриса!» — подумал Питер.

— О халиф Алай, как же мне хотелось бы обнять тебя как брата и друга! Почему твои слуги ведут со мной войну?

Сделав ряд странных движений руками, она приложила три пальца тыльной стороной ко лбу.

— Я — Мать-Индия, — сказала она. — Сражайтесь за меня, дети мои.

Видео закончилось, но изображение осталось на экране.

Питер перевел взгляд с Боба на Петру и обратно.

— У меня один простой вопрос. Она что, сумасшедшая? Действительно верит, будто она богиня? И ее слова подействуют?

— Что там было в конце — с пальцами у лба? — спросил Боб.

— Она изобразила на лбу знак Шивы Разрушителя, — ответил Питер. — Призыв к войне. — Он вздохнул. — Их уничтожат.

— Кого? — спросила Петра.

— Ее последователей.

— Алай этого не допустит, — сказал Боб.

— Если он попытается помешать, то проиграет, — отозвался Питер. — Возможно, именно этого она и хочет.

— Нет, — возразила Петра. — Не понимаешь? Мусульманская оккупация Индии полностью основана на снабжении их войск за счет индийского продовольствия и денег. Но Шива доберется до них первым. Индийцы скорее уничтожат собственные посевы, чем позволят, чтобы те достались мусульманам.

— Тогда они умрут от голода, — заметил Питер.

— И примут в себя немало пуль, — добавила Петра. — И немало обезглавленных тел индусов усеют землю. Но потом у мусульман закончатся пули, и они поймут, что новых им не получить, поскольку все дороги перекрыты. И на каждого убитого ими индуса найдется десяток готовых убить их голыми руками. Вирломи прекрасно знает свою страну и свой народ.

— И все это ты поняла, — спросил Питер, — после того как несколько месяцев провела в плену в Индии?

— Индию никогда не вели на войну боги, — ответила Петра. — И Индия никогда не шла на войну полностью единой.

— Партизанская война? — настаивал Питер.

— Вот увидишь, — сказала Петра. — Вирломи знает, что делает.

— Она даже не была в джише Эндера, — возразил Питер. — Зато Алай был. Так что он умнее, не так ли?

Петра и Боб переглянулись.

— Питер, дело вовсе не в мозгах, — объяснил Боб. — Дело в том, какие карты у тебя на руках.

— У Вирломи карты сильнее, — добавила Петра.

— Как-то не замечаю, — проговорил Питер. — Что я упустил?

— Хань-Цзы не станет сидеть на месте, пока мусульманские войска пытаются покорить Индию. Пути снабжения мусульман идут или через обширную азиатскую пустыню, или через Индию, или по морю из Индонезии. Если отрезать индийский путь, как долго сможет Алай сохранять численность войск, достаточную, чтобы сдерживать Хань-Цзы?

Питер кивнул:

— Значит, ты думаешь, что у Алая закончатся еда и пули, прежде чем у Вирломи закончатся индийцы?

— Мне кажется, — сказал Боб, — что мы только что стали свидетелями брачного предложения.

Питер рассмеялся. Но, поскольку Боб и Петра не смеялись…

— Ты о чем?

— Вирломи — это и есть Индия, — объяснил Боб. — Она сама только что это сказала. А Хань-Цзы — Китай. Алай — ислам. Так кто выступит против всего мира? Индия с Китаем или ислам с Индией? Кто сумеет убедить в необходимости подобного брака собственный народ? Чей трон встанет рядом с троном Индии? В любом случае объединится больше половины населения мира.

Питер закрыл глаза:

— Значит, ни то ни другое нас не устраивает.

— Не беспокойся, — сказал Боб. — Что бы ни случилось, это ненадолго.

— Ты не всегда прав, — заметил Питер. — И не можешь заглядывать столь далеко.

Боб пожал плечами:

— Мне все равно. Я так или иначе не доживу.

Негромко зарычав, Петра встала и начала расхаживать по комнате.

— Не знаю, что делать, — признался Питер. — Я пытался поговорить с Алаем, но все, чего добился, — спровоцировал государственный переворот. Вернее, это сделала Петра. — Он не скрывал досады. — Я хотел, чтобы он призвал свой народ к порядку, но тот уже неуправляем. Они жарят коров на улицах Мадраса и Бомбея, а потом убивают восставших индусов. Они отрубают голову любому индийцу, которого кто-либо обвинит в отречении от ислама — или даже в том, что он внук отрекшегося от ислама. Разве я могу просто сидеть и наблюдать, как мир скатывается в войну?

— Я думала, это часть твоего плана, — огрызнулась Петра. — Чтобы ты мог выглядеть незаменимым.

— У меня нет никаких великих планов, — отрезал Питер. — Я просто… реагирую. И я прошу совета у тебя, вместо того чтобы придумывать что-то самому, поскольку в последний раз, когда я не послушал тебя, дело закончилось катастрофой. Но теперь я понял, что посоветовать тебе на самом деле нечего. Одни лишь догадки и предположения.

— Извини, — бросил Боб. — Мне не пришло в голову, что ты просил совета.

— Что ж — я его прошу, — ответил Питер.

— Вот мой совет, — сказал Боб. — Твоя цель — вовсе не избежать войны.

— Как раз нет, — возразил Питер.

Боб закатил глаза:

— Ты, вообще, слушаешь?

— Слушаю.

— Твоя цель — установить новый порядок, при котором война между народами станет невозможна. Но прежде, чем возникнет подобная утопия, людям придется пережить достаточно войн, чтобы по-настоящему понять, чего они отчаянно стремятся избежать.

— Я не собираюсь поощрять войну, — заявил Питер. — Это полностью дискредитирует меня как миротворца. Я взялся за это, потому что я Локк!

— Если перестанешь возражать и послушаешь, — сказала Петра, — в конце концов поймешь, что советует тебе Боб.

— Все-таки я великий стратег, — криво усмехнулся Боб. — И самый рослый во всем комплексе Гегемонии.

— Слушаю, — повторил Питер.

— Ты прав — поощрять войну ты не можешь. Но ты также не в силах остановить войны, которые невозможно остановить. Если кто-то увидит, что ты попытался это сделать и потерпел поражение, — тебя сочтут слабым. Локк сумел добиться мира между Варшавским договором и Западом только потому, что ни одна из сторон не хотела войны. Америка желала оставаться дома и делать деньги, а Россия предпочитала не рисковать, опасаясь спровоцировать вмешательство МФ. О мире можно договориться только тогда, когда его хотят обе стороны — настолько, что готовы ради него чем-то поступиться. Сейчас же договариваться не хочет никто. Индийцы не могут — они оккупированы, а их оккупанты не считают, будто те представляют какую-то угрозу. Китайцы не могут — ни один китайский правитель чисто по политическим причинам никогда не согласится на иные границы, чем рубежи Великого Китая. А Алай не может, потому что его собственный народ настолько упоен победой, что не видит никаких причин уступать.

— Значит, мне ничего не делать?

— Ты организуешь помощь пострадавшим от голода в Индии, — сказала Петра.

— Голода, который собирается вызвать Вирломи?

Петра пожала плечами.

— В таком случае подожду, пока всех не начнет тошнить от войны, — заявил Питер.

— Нет, — сказал Боб. — Ты подождешь ровно до того момента, когда станет возможен мир. А если будешь слишком долго тянуть — накопится столько злобы, что о мире можно забыть.

— И как я узнаю, когда наступит этот момент?

— Понятия не имею.

— Это же вы у нас умные, — сказал Питер. — Все так говорят.

— Хватит скромничать, — бросила Петра. — Ты прекрасно понимаешь, о чем речь. Чего ты злишься? Какой бы план мы ни придумали, он рассыплется в прах, как только кто-нибудь сделает шаг, которого нет в нашем сценарии.

Питер понял, что злится вовсе не на них. Все дело было в его матери и в ее дурацком письме. Как будто в его власти было «спасти» халифа, китайского императора и новоявленную индийскую богиню и «дать им свободу», когда не оставалось никаких сомнений, что они сами путем ловких маневров заняли свои посты!

— Не могу понять, — сказал Питер, — как я могу обратить происходящее себе на пользу.

— Просто наблюдай и пробуй, — посоветовал Боб, — пока не найдешь для себя подходящего места.

— Именно этим я занимаюсь уже несколько лет.

— И весьма неплохо, — заметила Петра. — Нам можно идти?

— Идите! — заявил Питер. — Ловите вашего злого ученого. А я пока буду спасать мир.

— Меньшего мы и не ожидали, — отозвался Боб. — Только помни, что ты сам этого хотел. В отличие от нас.

Встав, они направились к двери.

— Погодите минуту, — окликнул Питер.

Они остановились.

— Я сейчас кое-что понял.

Боб и Петра молчали.

— Вам все равно.

Боб посмотрел на Петру, Петра — на Боба.

— В каком смысле — все равно? — спросил Боб.

— Как ты можешь такое говорить?! — возмутилась Петра. — Речь идет о войне, о смерти, о судьбе мира!

— Такое впечатление, будто… будто я спрашивал совета насчет какого-нибудь круиза. Какой круизный лайнер лучше. Или… насчет стихов — насколько они хороши.

Оба снова переглянулись.

— Когда вы так друг на друга смотрите, — сказал Питер, — кажется, будто вы смеетесь, просто из вежливости этого не показываете.

— Мы не такие уж вежливые, — заметила Петра. — Особенно Джулиан.

— Да, верно, не в вежливости дело. Вы просто настолько увлечены друг другом, что вам даже смеяться незачем. Будто вы уже насмеялись вволю, только никто, кроме вас, об этом не знает.

— Все это, конечно, очень интересно, Питер, — сказал Боб, — но, может, мы пойдем?

— Он прав, — кивнула Петра. — Мы тут ни при чем — в отличие от него. Но это вовсе не значит, что нам все равно, Питер. Нам не все равно — и даже больше, чем тебе. Просто не хочется ни во что ввязываться, потому что…

Они еще раз переглянулись и, не говоря больше ни слова, направились к выходу.

— Потому что вы муж и жена, — сказал Питер. — Потому что ты беременна. Потому что у вас будет ребенок.

— Дети, — поправил Боб. — И нам очень хотелось бы выяснить, что с ними случилось.

— Да вы поставили себя вне человечества, — заявил Питер. — Придумали что-то про супружество и детей, лишь бы ни в чем не участвовать.

— Напротив, — возразила Петра. — Мы стали частью человечества. Мы такие же, как и большинство людей. Наша совместная жизнь — для нас всё. Наши дети — для нас всё. Мы делаем все, чтобы защитить наших детей. И все прочее, что сочтем необходимым. Но для нас это не настолько важно, как ты полагаешь. Жаль, что это тебя так беспокоит.

— Меня это вовсе не беспокоит, — сказал Питер. — Беспокоило раньше, пока я не понял всего сам. Теперь же я считаю… да, это нормально. Думаю, мои родители такие же — вот почему я считал их глупцами. Потому что их как будто не волновало, что творится в мире. Все, что их заботило, — они сами и мы, их дети.

— Что ж, терапия проходит успешно, — заметил Боб. — А теперь скажи трижды «Аве Мария», и мы отправимся решать наши небольшие домашние проблемы, в том числе с помощью боевых вертолетов, чтобы поймать Волеску, пока он не поменял в очередной раз адрес и имя.

И они ушли.

Питер кипел от злости. Они считали, будто знают нечто такое, чего не знает больше никто. Они считали, будто знают, что такое жизнь. Но подобная жизнь могла у них быть только потому, что люди наподобие Питера — а также Хань-Цзы, Алая и этой чокнутой богини Вирломи — сосредоточили свои усилия на серьезных делах, пытаясь сделать мир лучше.

Потом Питер вспомнил, что Боб говорил почти в точности то же самое, что и его мать. Что Питер сам решил стать Гегемоном и что ему придется действовать самому — примерно как ребенку, который пробуется в школьной пьесе, но ему не нравится назначенная роль. Вот только если он откажется, шоу не сможет продолжаться, поскольку дублера у него нет. И в итоге ему никуда не деться.

Придется самому думать, как спасти мир, раз уж он сам стал Гегемоном.

«Вот чего бы мне хотелось, — подумал Питер. — Чтобы все эти чертовы выпускники Боевой школы убрались с Земли. Именно они осложняют ситуацию в любой стране. Мать хочет, чтобы у них была своя жизнь? Я тоже. Прекрасная долгая жизнь на другой планете».

Но чтобы заставить их покинуть планету, требовалось содействие Граффа. А Питер подозревал, что Граффу вовсе не хочется, чтобы тот стал успешным, могущественным Гегемоном. Зачем брать ребят из Боевой школы на корабли колонистов? Они станут разрушительной силой в любой колонии, где окажутся.

Что, если так: колония, состоящая из одних лишь выпускников Боевой школы? При правильной селекции они могли бы стать лучшими военными умами галактики.

А потом они вернутся и захватят Землю.

Нет, не пойдет.

И все же идея ему нравилась. С точки зрения людей, именно Боевая школа выиграла войну против жукеров. Все хотели, чтобы их армию возглавлял кто-нибудь из Боевой школы. Именно потому выпускники Школы, по сути, стали рабами военных своей страны.

«Значит, последую совету матери. Дам им свободу. И тогда все они смогут пожениться, как Боб и Петра, и жить счастливо, пока другие, ответственные, люди, тяжко трудятся, управляя миром».

В Индии реакция на выступление Вирломи стала немедленной и жестокой. В ту же ночь по всей стране произошли десятки инцидентов. Мусульманские солдаты совершили провокации, или, с их точки зрения, мстили за чудовищные, богохульные обвинения Вирломи — естественно, лишь подтверждая данные обвинения в глазах многих.

Но на этот раз им пришлось столкнуться не с мятежами, а с безжалостной толпой, полной решимости уничтожить врага любой ценой. Действительно явился Шива. Да, улицы усеивали мертвые тела мирных индусов — но тел мусульманских солдат вообще нельзя было найти. Или, по крайней мере, собрать из кусков.

Известия о кровопролитии достигли передвижной штаб-квартиры Вирломи — в том числе множество видеозаписей. Несколько часов спустя она выложила в сеть смонтированную версию — множество изображений мусульман, которые провоцировали людей на мятеж, а затем стреляли в них. Но ни одной картинки людских волн, которые накатывали на стреляющих из пулеметов мусульманских солдат и разрывали их в клочья. Мир должен был увидеть, как мусульмане оскорбляют индуистскую религию, а затем устраивают бойню среди мирного населения, и услышать только об одном — что среди мусульманских солдат не выжил никто.

Боб и Петра сели в боевые вертолеты и отправились через океан в Африку. Боб получил сообщение от Рэкхема и теперь знал, где искать Волеску.

6 Эволюция

Естественно, это оказалась крепость Руанда. Иногда ее называли Африканской Швейцарией, но свою независимость и нейтралитет она сохраняла лишь потому, что была, вероятно, самым укрепленным государством на Земле.

Им никогда не удалось бы пробиться в воздушное пространство Руанды. Но телефонная беседа Питера с премьер-министром Феликсом Старменом помогла получить разрешение на пролет двух реактивных вертолетов Гегемонии и двадцати солдат, а также подробные карты медицинского центра, где работал Волеску — само собой, под другим именем, ибо Руанда являлась одним из тех мест, где Ахилл держал свои конспиративные квартиры и шпионские ячейки. Волеску не мог знать об одном: что компьютерные специалисты Питера сумели войти в тайную сеть Ахилла через компьютер Сурьявонга, после чего всю организацию, ячейку за ячейкой, поглотили, разрушили или уничтожили.

Волеску полагался на руандийскую ячейку, о которой было известно властям. Феликс Стармен решил продолжить работу через посредников, так что члены ее не догадывались, что на самом деле работают на правительство Руанды.

Стармен настаивал, чтобы выбранная им самим фамилия, Человек со Звезд, переводилась и каждый мог представить довольно странный образ, который ему хотелось создать, поэтому ему не так-то просто было отказаться от столь ценного приобретения. Пока Боб и Петра брали в плен Волеску, полиция Руанды должна была арестовать остальных членов организации Ахилла. Они даже пообещали, что специалисты Гегемонии смогут наблюдать за исследованием Ахилловых компьютеров.

Шум лопастей вертолета возвещал об их прибытии не хуже полицейской сирены, и они сели в километре от медицинского центра. У четверых солдат в каждом вертолете имелись легкие мотоциклы, на которых они тут же умчались охранять все выезды. Остальные двинулись через дворы и парковки домов, многоквартирных зданий и контор.

Поскольку все население Руанды проходило военную подготовку, они предпочли остаться за закрытыми дверями, наблюдая, как одетые в темно-зеленую форму солдаты Гегемонии бегут от укрытия к укрытию. Можно было попытаться связаться с правительством, чтобы узнать, что происходит, но мобильные телефоны выдавали сообщение: «Мы улучшаем качество наших услуг, просим проявить терпение», а в трубках стационарных телефонов слышалось: «Все линии заняты».

Петра по причине беременности уже не могла бежать вместе с солдатами, а Бобу пришлось остаться в вертолете вместе с пилотами из-за его чрезмерных габаритов, однако он сам обучал этих солдат и не сомневался в их подготовке. К тому же Сурьявонг, все еще пытавшийся реабилитироваться в глазах Боба — хотя тот убеждал его, что полностью ему доверяет, — рад был показать, что может прекрасно выполнить свою миссию без непосредственного руководства Боба.

Всего через пятнадцать минут Сурьявонг прислал сообщение: «ФА», что могло означать «fait accompli»[83] или четвертую ноту музыкальной гаммы — в зависимости от настроения Боба. На этот раз, увидев сообщение, он пропел его вслух, и вертолеты поднялись в воздух.

Они опустились на парковку медицинского комплекса. Как и подобало в богатой стране вроде Руанды, тот был ультрасовременным, но, благодаря особенностям архитектуры, создавал чувство домашней обстановки для пациентов. Комплекс напоминал поселок, а помещения, которым не требовалась контролируемая среда, стояли открытыми всем ветрам.

Волеску сидел в лаборатории с кондиционером, где его и арестовали. Увидев входящих Боба и Петру, он с серьезным видом кивнул:

— Рад видеть вас снова.

— Хоть что-то из того, что вы нам говорили, было правдой? — в лоб спросила Петра; голос ее был спокоен, но изображать любезность она не собиралась.

Волеску слегка улыбнулся и пожал плечами:

— Идея того парня тогда мне показалась неплохой. Он пообещал мне… все это.

— Место для незаконных исследований? — уточнил Боб.

— Как ни странно, — возразил Волеску, — в дни новой свободы, когда Гегемония бессильна, мои здешние исследования вовсе не незаконны. Так что мне незачем быть готовым избавиться от моих подопытных в любой момент.

Боб взглянул на Петру:

— Он до сих пор говорит «избавиться» вместо «убить».

Улыбка Волеску погрустнела.

— Как бы мне хотелось заполучить всех твоих братьев, — проговорил он. — Но ты здесь не из-за этого. Я уже свое отбыл и законно выпущен на свободу.

— Мы хотим вернуть наших детей, — сказала Петра. — Всех восьмерых. Если только нет еще и других.

— Их никогда не было больше восьми, — ответил Волеску. — Постоянно находясь под наблюдением, я никак не мог подделать их число. Не мог я подделать и уничтожение трех эмбрионов, которые пришлось забраковать.

— Я уже думал о нескольких вариантах, — заметил Боб. — Самое очевидное — тех троих, у кого вы якобы нашли действующий ключ Антона, уже забрали раньше. А уничтожили чьи-то чужие эмбрионы. Или вообще никаких.

— Если ты столько знаешь, зачем я тебе нужен? — спросил Волеску.

— Мне нужны восемь имен и адресов. Женщин, которые вынашивают наших детей.

— Даже если бы я знал, — ответил Волеску, — какой смысл их сообщать? Ни у кого из эмбрионов нет ключа Антона. Они не стоят того, чтобы их исследовать.

— Теста, который не уничтожил бы эмбрионы, не существует, — вмешалась Петра. — Так что вам неизвестно, у кого из них активен ключ Антона. Вам пришлось сохранить их все. И подсадить суррогатным матерям.

— Опять-таки, раз уж тебе известно больше, чем мне, обязательно расскажи мне, когда их найдешь. Очень бы хотелось знать, что сделал Ахилл с пятью выжившими.

Боб подошел к своему биологическому дяде и склонился над ним.

— Ого, — сказал Волеску. — Какие у тебя большие зубы!

Боб взял его за плечи, и под его пальцами руки Волеску вдруг показались маленькими и хрупкими. Боб надавил посильнее, и Волеску болезненно поморщился. Не спеша проведя ладонями по плечам Волеску, Боб обхватил правой рукой его затылок, играя большим пальцем возле кадыка.

— Попробуй только еще раз мне солгать, — прошептал он.

— А я-то думал, — сказал Волеску, — что у того, кто когда-то сам был малышом, хватит ума не мучить других.

— Все мы когда-то были малышами, — заметила Петра. — Отпусти его шею, Боб.

— Дай хоть немножко сдавлю ему глотку.

— Он слишком уверен в себе. И нисколько не сомневается, что детей нам никогда не найти.

— Детей так много, — добродушно проговорил Волеску, — а времени так мало.

— Он рассчитывает, что мы не станем его пытать, — сказал Боб.

— Или, может, сам этого хочет, — возразила Петра. — Кто знает, что у него на уме. Единственная разница между Волеску и Ахиллом — размер их амбиций. Мечты Волеску очень уж мелки.

Глаза Волеску наполнились слезами.

— Я все еще считаю тебя моим единственным сыном, — сказал он Бобу. — Жаль, что мы не можем пообщаться по-другому.

Боб помассировал большим пальцем шею Волеску в области гортани.

— Удивительно, как вам каждый раз удается найти место для своих тошнотворных занятий, — сказала Петра. — Но эта лаборатория теперь закрыта. Правительство Руанды поручит своим ученым обследовать ее, чтобы выяснить, чем вы тут занимались.

— Вот так всегда — работаю я, а заслуги достаются другим, — вздохнул Волеску.

— Чувствуешь, как твое горло почти помещается в одной моей руке? — спросил Боб.

— Давай заберем его обратно в Рибейран-Прету, Джулиан.

— Было бы прекрасно, — заметил Волеску. — Как дела у моей сестры и ее мужа? Или ты теперь настолько важная персона, что вообще с ними не видишься?

— Он так говорит о моей семье, — бросил Боб, — будто это не он — монстр, который незаконно клонировал моего брата, а потом убил все клоны, кроме одного.

— Они вернулись обратно в Грецию, — сказала Петра. — Пожалуйста, не убивай его, Боб. Прошу тебя.

— Напомни почему.

— Потому что мы добрые.

— Вы живете убийствами, — рассмеялся Волеску. — Скольких убили вы оба? А если прибавить всех жукеров, что вы уничтожили в космосе…

— Ладно, — сказала Петра. — Давай убей его.

Боб сжал пальцы — на самом деле не слишком сильно, но Волеску издал сдавленный горловой звук и выпучил глаза. В это мгновение в лабораторию вошел Сурьявонг.

— Генерал Дельфики, сэр… — начал он.

— Одну минуту, Сури, — сказала Петра. — Он кое-кого убивает.

Боб ослабил хватку.

— Сэр, — сказал Сурьявонг, — это лаборатория военных разработок.

— И генетических исследований в том числе?

— У некоторых работавших здесь ученых имелись опасения насчет работы Волеску и источников его грантов. Они собирали доказательства, — впрочем, тех оказалось не много. Но все указывает на то, что Волеску выращивал вирус обычной простуды, способный переносить генетические изменения.

— На взрослых он бы не подействовал, — заметил Боб.

— Возможно, мне не стоило говорить про военные разработки, — сказал Сурьявонг, — но я подумал, что, может быть, так вы быстрее перестанете его душить.

— Так что же это? — спросил Боб.

— Проект по изменению человеческого генома.

— О том, что он над этим работал, мы знаем, — сказала Петра.

— Но не с вирусами в качестве переносчика, — заметил Боб. — Чем ты тут занимался, Волеску?

— Выполнял условия моих грантов, — прохрипел тот.

— Грантов от кого?

— От тех, кто их предоставлял.

— Возьми весь комплекс под охрану, — велел Боб. — Я свяжусь с Гегемоном и потребую, чтобы по всему периметру поставили руандийских солдат.

— Думаю, — сказала Петра, — у нашего выдающегося ученого друга возникла сумасбродная идея переделать человечество.

— Нам нужен Антон. Пусть разбирается, чем занимался его чокнутый ученик, — заявил Боб.

— Сури, — сказала Петра, — Боб вовсе не собирался его убивать.

— Как раз собирался, — возразил Боб.

— Я бы его остановила, — заверила Петра.

Сури коротко рассмеялся:

— Порой люди не могут без убийств. Пока что результат Боба — один к одному.

Петра больше не присутствовала при беседах с Волеску. Вряд ли их можно было назвать допросами — прямые вопросы вели в никуда, угрозы, похоже, ничего не значили. Общение с ним сводило с ума и действовало на нервы, к тому же ей крайне не нравилось, как он смотрит на ее увеличивающийся с каждым днем живот.

Тем не менее она старалась быть в курсе того, что они за неимением лучшего называли проектом Волеску. Глава электронной безопасности Феррейра напряженно трудился, пытаясь отследить все, что делал Волеску на своем компьютере, и его разнообразные личности в сети. Но вместе с тем Петра наблюдала, чтобы уже начатый анализ баз данных продолжался и дальше. Дети существовали где-то в утробах суррогатных матерей, которые рано или поздно должны были родить. Вряд ли Волеску стал бы рисковать их жизнями, лишив матерей доступа к качественной медицине — фактически это было обязательным требованием. Так что они должны были разрешиться от бремени в больницах с официальной регистрацией.

Петра не могла даже предположить, каким образом можно найти этих детей среди миллионов, родившихся в течение определенного периода. Но они продолжали собирать данные и индексировать их по всем возможным переменным, чтобы было с чем работать, когда наконец обнаружится некий идентифицирующий признак.

Тем временем Боб вел беседы с Волеску. Хоть они порой и давали результат, Боб никак не мог решить: то ли Волеску неосознанно выдает информацию, то ли преднамеренно играет с ними, делясь обрывками сведений, от которых в конечном счете будет мало пользы.

Когда он не общался с Волеску, проводил время с Антоном, который вернулся из отставки и согласился принимать сильнодействующие средства, подавлявшие отвращение к работе в его области науки.

— Я каждый день убеждаю себя, — сказал он Бобу, — что не занимаюсь наукой, а просто проверяю домашние задания студентов. Это помогает, но меня все равно тошнит. Ничего не могу с собой поделать.

— Не насилуйте себя больше, чем можете.

— Мне помогает жена, — сказал Антон. — Она очень терпелива со мной, стариком. И — знаешь что? Она беременна. Естественным путем!

— Поздравляю, — отозвался Боб, зная, насколько это было тяжело для Антона, чьи сексуальные желания шли вразрез с планами завести детей.

— Мое тело до сих пор все умеет, даже в таком возрасте, — рассмеялся Антон. — Даже то, что кажется неестественным.

Но, несмотря на счастье Антона, картина, которую он рисовал, выглядела все хуже и хуже.

— Его план был достаточно прост, — сказал он. — Он намеревался уничтожить человечество.

— Зачем? Не вижу смысла. Месть?

— Вовсе нет. Уничтожить — и заменить другим. Выбранный им вирус должен был проникать непосредственно в репродуктивные клетки тела — в каждый сперматозоид, в каждую яйцеклетку. Вирус заражает, но не убивает — просто вырезает участок генетического кода и заменяет его другим. Изменения могут быть какими угодно — скажем, сила и скорость уроженца Восточной Африки. Некоторых мне не понять, поскольку никто по-настоящему не пытался исследовать функции этой части генома. А про некоторые я даже не знаю, подходят ли они для человека. Мне пришлось бы проверить каждое из них, но сделать этого я не могу. Это уже настоящая наука. Так что пусть этим займется кто-нибудь другой, позже.

— Вы не упомянули самое серьезное изменение, — напомнил Боб.

— Мой ключик, — сказал Антон. — Его вирус поворачивает ключ.

— Значит, у него нет противоядия. Невозможно включить интеллектуальные способности, не запустив одновременно постоянный рост.

— Если бы оно у него было — он бы им воспользовался. Какой смысл этого не делать?

— Получается, все-таки это биологическое оружие.

— Оружие? Которое воздействует только на детей, вынуждая их умирать от гигантизма, не дожив и до двадцати? Да уж, от этого войска точно в панике разбегутся.

— Тогда что?

— Волеску считает себя богом. Или, по крайней мере, рядится в одежды бога. Он пытается заставить человечество перепрыгнуть к следующей стадии эволюции. Распространить заразу, чтобы нормальные дети никогда больше не рождались.

— Но это же безумие. Если все будут умирать столь рано…

— Нет-нет, Джулиан. Вовсе не безумие. Почему люди живут так долго, хотя способности математиков и поэтов исчерпываются к тридцати годам? Ответ: из-за наших внуков. Выжить в непростом мире внукам помогают бабушки и дедушки. Обществу, где оберегали стариков, слушали и уважали их — и кормили, — всегда проще было существовать. Но речь идет об обществах на грани голодной смерти, где люди постоянно рисковали жизнью. Разве сегодня нам приходится столько рисковать?

— Если войны будут становиться все хуже…

— Да, война, — покивал Антон. — Если убить все поколение мужчин, их родители сохранят свой сексуальный потенциал и смогут произвести на свет следующее поколение, даже если погибнет вся молодежь. Но Волеску считает, что мы готовы пойти дальше планирования смертей молодых.

— И потому его вполне устраивают поколения моложе двадцати?

— Образ жизни общества меняется. Когда ты взял на себя роль взрослого, Боб? Когда твой мозг стал готов работать, чтобы изменить мир?

— В десять лет. И даже раньше, если бы я получил хорошее образование.

— И ты его получишь. Все наши школы изменятся, поскольку дети будут готовы к учебе в три года и даже в два. К десяти годам, если произойдет генетическое изменение Волеску, новое поколение будет полностью готово сменить старое — вступая в брак как можно раньше, плодясь как кролики, становясь непобедимыми в бою гигантами, пока не отдадут концы от сердечного приступа. Не понимаешь? Вместо того чтобы отправлять на смерть молодых, мы пошлем восемнадцатилетних стариков. А наукой, технологиями, строительством, сельским хозяйством и прочим будут заниматься молодые, десятилетние. И все похожие на тебя.

— Это уже будут не люди.

— Да, другой вид. Дети гомо сапиенс. Может, гомо люменс[84]. Они смогут скрещиваться с людьми прежнего типа, но те будут стареть, так и не став великими умами. Как они смогут конкурировать? Они перестанут существовать, Боб. Миром будет править твой народ.

— Они никогда не станут моим народом.

— Рад, что ты предан старикам вроде меня. Но ты — человек нового поколения, Боб. И если у тебя будут дети с моим ключиком… нет, они не станут такими быстрыми, как проектировал Волеску, но будут обладать выдающимся умом. Новое явление в мире. Когда они смогут общаться друг с другом, а не жить в одиночестве, как ты, сможешь ли ты быть с ними на равных? Возможно, да. Но смогу ли я?

— Сможет ли Петра? — горько рассмеялся Боб. — Вы ведь именно это имеете в виду.

— У тебя не было родителей, которые чувствовали бы себя униженными, узнав, что ты учишься быстрее, чем они способны учить.

— Петра все равно будет любить детей.

— Да, будет. Но никакая ее любовь не сделает их людьми.

— И вы еще говорите, что я определенно человек. Все-таки это неправда.

— Ты человек в своих чувствах, в своих желаниях — в том, что делает тебя добрым, а не злым. Но разве ты не одинок в скорости твоей жизни и уровне интеллекта?

— Только до тех пор, пока вирус не выпущен на волю.

— Откуда ты знаешь, что это уже не произошло? — спросил Антон. — Откуда ты знаешь, что Волеску уже не создал штамм и не распространил его? Откуда ты знаешь, что он не заразил самого себя и теперь не разносит вирус повсюду, где окажется? Сколько людей в комплексе Гегемонии перенесли простуду за те несколько недель, как он здесь появился? Насморк, зуд в пенисе, боль в сосках — да, в качестве основы он использовал именно тот самый вирус. У него извращенное чувство юмора.

— Я не проверял все симптомы, но мы простужались не чаще обычного.

— Скорее всего, нет, — сказал Антон. — Скорее всего, он не стал носителем. Какой смысл? Он хочет, чтобы вирус распространяли другие.

— Хотите сказать, вирус уже на свободе?

— Или у Волеску есть сайт, на который он заходит каждую неделю или каждый месяц. А потом однажды он этого не делает, и кто-то из старой сети Ахилла получает сигнал. Вирус вырывается на волю. Все, что требуется для этого Волеску, — оказаться в плену, лишившись доступа к компьютерам.

— Неужели он полностью завершил исследования? И смог создать действующий вирус?

— Не знаю. Когда он перебрался в другое место, все его данные поменялись. Ты ведь говорил мне, что послал ему сообщение? Ты послал ему сообщение, и он переехал в Руанду. Возможно, до этого у него уже была более ранняя версия, а может, и нет. Может, сейчас он впервые ввел в вирус измененные человеческие гены. Если так, то — нет, вирус не выпущен на свободу. Но это вполне может случиться. Он готов, и готов в достаточной степени. Возможно, вы поймали Волеску как раз вовремя.

— А если вирус все-таки на свободе? Что тогда?

— Тогда остается надеяться, что ребенок, которым беременна моя жена, — один из подобных тебе, а не подобных мне.

— Почему?

— Твоя трагедия в том, Боб, что ты — единственный в своем роде. Если же весь мир вскоре будет состоять из таких, как ты, — сам знаешь, кем станешь.

— Полным болваном.

— Ты станешь Адамом.

Антон был с ним невыносимо вежлив. Своей судьбы Боб не пожелал бы никому: ни своему ребенку, ни ребенку Антона. Но Антону можно было простить его идиотское желание. Он никогда не был ни малышом, ни великаном. И он не мог знать, как похожа ранняя стадия развития на… развитие личинки.

«Личинка моего вида совершает дело всей своей жизни, пока молода. А потом люди видят огромную бабочку, но все, что ей остается, — спариться, отложить яйца и умереть».

Боб обсудил все это с Петрой, а потом они отправились к Феррейре и Питеру. Компьютерный поиск был теперь настроен на обнаружение «аварийной кнопки» — некоего сайта, куда Волеску заходил каждый день или каждую неделю. Вне всякого сомнения, сайт был настроен на самоуничтожение сразу же после отправки соответствующего сигнала, а это означало, что если сигнал уже послан, то его больше не существует. Но где-то могли оставаться следы, резервные копии, записи того или иного вида. Никто не мог путешествовать по сети, не оставляя следов.

Не мог этого даже Боб. Он стал неуловим, постоянно меняя информацию, которую оставлял. Но Волеску старался оставаться на одном месте — в той или иной лаборатории — как можно дольше и, возможно, был не столь осторожен в своих «странствиях». Конечно, он мог считать себя гением, но до Боба ему было далеко.

7 Предложение

Питер прибыл в Санкт-Петербург под видом наблюдателя и консультанта на торговых переговорах Варшавского договора, которые являлись частью продолжавшихся усилий России создать экономический союз для соперничества с западноевропейским. Он действительно посетил несколько совещаний, а его гостиничный номер гудел от разговоров. Естественно, планы его существенно отличались от официальных, и он, как и ожидал, добился немалых успехов с представителями нескольких мелких или не слишком процветающих стран: Латвии, Эстонии, Болгарии, Боснии, Албании, Хорватии, Грузии. Значение имел каждый фрагмент головоломки.

И не каждым из таких фрагментов являлась страна. Иногда это был конкретный человек.

Вот почему Питер оказался на прогулке в парке — не в одном из величественных парков в сердце Санкт-Петербурга, но в маленьком парке в Кохтла-Ярве, городке на северо-востоке Эстонии со столичными амбициями. Питер точно не знал, почему Влад выбрал место, требовавшее пересечения границы, — их встреча в любом случае не могла не привлечь внимания. А поскольку он находился в Эстонии, за ним следили две разведки — эстонская и русская. Россия не забыла историю, и они продолжали наблюдать за Эстонией, используя собственную шпионскую службу, а не иностранную.

Возможно, причина заключалась в самом парке. Там было озеро — вернее, пруд, наверняка служивший зимой катком, поскольку он имел почти идеально круглую форму и был обставлен множеством скамеек. Сейчас же, летом, среди в изобилии водившихся здесь комаров наверняка шла рекламная кампания под лозунгом: «Напейся крови и отложи яйца в одном месте!»

— Закройте глаза, — сказал Влад.

Питер ожидал некоего шпионского ритуала и, вздохнув, послушался. Не успев закрыть рот, он тут же ощутил вкус репеллента от насекомых, которым Влад прыснул ему в лицо.

— Руки, — сказал Влад. — На вкус омерзительно, но не смертельно. Руки.

Питер протянул руки, и Влад опрыскал и их.

— Не хочу, чтобы за время нашего разговора вы потеряли больше пинты крови. Жуткое место. Никто сюда летом не ходит. Так что никаких жучков тут нет, да и пространство открытое. Если кто-то за нами следит — увидим.

— За вами столь пристально наблюдают?

— Российское правительство не настолько понятливо, как Гегемон. Сурьявонг пользуется вашим доверием, поскольку вы считаете, что он всегда был против Ахилла. Но я? Мне не доверяют. Так что если вы думаете, будто у меня есть хоть какое-то влияние, вы сильно ошибаетесь, друг мой.

— Я здесь не за этим.

— Да, знаю, вы приехали на торговые переговоры, — усмехнулся Влад.

— Какой смысл в торговых переговорах, когда контрабанда и коррупция превращают в фарс любую таможенную систему? — заметил Питер.

— Рад, что вы понимаете наш способ решать дела, — сказал Влад. — Нельзя доверять никому, кто не был подкуплен в последние полчаса.

— Кстати, только не говорите мне, будто у вас в самом деле столь сильный русский акцент, — улыбнулся Питер. — Вы же выросли в Боевой школе и должны говорить на общем как на родном.

— Так оно и есть, — все так же с русским акцентом ответил Влад. — Но не тогда, когда мое будущее зависит от того, чтобы никто не помнил, насколько я от них отличаюсь. Акцент тяжело отрепетировать и тяжело сохранить, поэтому пусть так и остается. Я не слишком хороший актер.

— Может, перейдем на «ты»? Могу я называть тебя Владом?

— Могу я называть тебя Питером?

— Да.

— Значит, тоже да. Скромный стратег не может ставить себя выше Гегемона всего мира.

— Ты сам прекрасно знаешь, Гегемоном какой части мира я являюсь, — сказал Питер. — И, как уже говорилось, я здесь не из-за этого, по крайней мере не напрямую.

— Что тогда? Хочешь взять меня на службу? Не получится. Может, мне здесь и не доверяют, но уж точно не захотят, чтобы я отправился куда-то еще. Я — герой русского народа.

— Влад, если бы тебе доверяли, как думаешь, чем бы ты сейчас занимался?

— Возглавлял бы армию матушки России, — рассмеялся Влад. — Как Алай, Хана-Цып, Вирломи и многие другие. Сплошные Александры.

— Да, я слышал такое сравнение, — кивнул Питер. — Но я вижу другое. Я вижу гонку вооружений, подобную той, что привела к Первой мировой войне.

Влад на мгновение задумался.

— А мы, ребята из Боевой школы, и есть вооружение. Если оно есть у одной страны, другая обязательно хочет больше. Собственно, вся авантюра с похищением, которую устроил Ахилл, связана именно с этим.

— На мой взгляд, если у кого-то в распоряжении есть выпускник Боевой школы, особенно из джиша Эндера, война становится лишь более, а не менее вероятной.

— Вряд ли, — возразил Влад. — Да, Хана-Цып и Алай в самой гуще событий, но Вирломи не была в джише. А остальные из джиша, Боб и Петра, сейчас ведь вместе с тобой борются за мир во всем мире? Вроде участников конкурса красоты? Динк участвует в объединенном англо-американском проекте, то есть, говоря по-военному, ему отрезали яйца. Шен торчит на каком-то церемониальном посту в Токио. Мочила — кажется, монах, или как они там называются, — шаманит где-то в Андах. Бешеный Том не вылезает из учебной аудитории в Сэндхерсте. Карн Карби — в Австралии, где то ли есть армия, то ли нет, но никого это не волнует. А Муха Моло… что ж, он довольно плотно занят на Филиппинах. Но он не стал ни их президентом, ни даже важным генералом.

— Совпадает с моим списком. Хотя, пожалуй, Карн поспорил бы с тобой насчет ценности австралийской армии.

Влад небрежно отмахнулся:

— Суть в том, что большинство стран, у которых есть подобный «ценный национальный ресурс», куда больше озабочены тем, чтобы держать нас под наблюдением и подальше от власти, чем действительно использовать в военных целях.

— Да, — улыбнулся Питер. — Либо твои руки будут по локоть в крови, либо тебя запрут в клетку. Кто-нибудь женился?

— Нам всем еще и двадцати пяти нет. Ну… может, Динку больше. Он всегда врал насчет своего возраста. Большинству нет еще и двадцати, некоторые чуть старше.

— Вас боятся. А сейчас — еще сильнее, поскольку в тех странах, где членов джиша действительно использовали для войны, они встали во главе государств.

— Если «всемирный ислам» для тебя «страна», для меня это сборище мятежников со священной книгой в руках.

— Только не говори этого в Багдаде или Тегеране, — предостерег Питер.

— Как будто я могу когда-нибудь там оказаться.

— Влад, — сказал Питер, — тебе не хотелось бы освободиться от всей этой красоты?

Влад расхохотался:

— Так ты от Граффа?

— Графф к тебе приходил? — ошеломленно спросил Питер.

— Стань главой колонии. Забудь обо всем. Полностью оплаченный отпуск… на всю оставшуюся жизнь!

— Не отпуск, — сказал Питер. — Очень тяжкая работа. Но по крайней мере, у тебя будет жизнь.

— Значит, Питер Гегемон хочет, чтобы джиш Эндера убрался с планеты? Навсегда?

— Хочешь мою работу? — спросил Питер. — Я сегодня же готов подать в отставку, если ты согласишься. Ты или любой из джиша Эндера. Хочешь? Думаешь, справишься? Тогда она твоя. Я занимаю свой пост только потому, что писал статьи от имени Локка и остановил войну. Но что я сделал за последнее время? Влад, я не считаю тебя соперником. Да и как бы я мог? Ты настолько свободен, чтобы выступить против меня?

Влад пожал плечами:

— Что ж, по крайней мере, твои побуждения чисты.

— Мои побуждения реалистичны, — поправил Питер. — Россия в данный момент тебя не использует, но тебя не убили и не посадили под замок. Если они вдруг решат, что война желательна, необходима или неизбежна, как долго тебе придется ждать, прежде чем тебя повысят в должности и бросят в самую гущу событий? Особенно если война пойдет неудачно? Ты — их ядерный арсенал.

— Не совсем, — возразил Влад. — Поскольку мой мозг — боеголовка конкретной ракеты и он оказался достаточно дефектным, чтобы якобы поверить Ахиллу, я не настолько хорош, как другие члены джиша.

— Если случится война с Хань-Цзы, как скоро ты станешь командующим армией? Или хотя бы ответственным за стратегию?

— Минут через пятнадцать.

— Вот именно. Готова ли Россия к войне, зная, что у нее есть ты?

Влад слегка улыбнулся и наклонил голову:

— Ну-ну. Значит, Гегемон хочет, чтобы я убрался из России. И тогда Россия не будет вести себя столь безрассудно.

— Не все так просто, — сказал Питер. — Наступит день, когда немалая часть мира объединит свой суверенитет…

— Имеешь в виду — откажется от него?

— …под властью единого правительства. Это не будут крупные страны, лишь горстка мелких. Но, в отличие от Организации Объединенных Наций, Лиги Наций и даже Гегемонии в ее предшествовавшем виде, центральное правительство не будет изначально практически лишено власти. Страны в этом союзе не будут иметь отдельных армий, флотов или военно-воздушных сил. И отдельного контроля над границами, как и таможенных пошлин, — тоже. И отдельного торгового флота. Всю власть над внешней политикой получит Гегемония. Точка. Никакого соперничества. Почему бы России не присоединиться к такой конфедерации?

— Она никогда этого не сделает.

Питер молча кивнул:

— Она никогда этого не сделает, если только не решит, что это единственный безопасный вариант.

— Добавь слово «выгодный» — и будешь ближе к истине.

— Русские — не американцы вроде тебя, Питер Виггин. Мы ничего не делаем ради выгоды.

— То есть все взятки идут на благотворительность?

— Они не дают российским букмекерам и проституткам умереть с голоду, — усмехнулся Влад. — Альтруизм в лучшем виде.

— Влад, — сказал Питер. — Я прошу только об одном — подумай. Эндер Виггин совершил два великих дела для человечества. Он уничтожил жукеров. И покинул Землю.

Влад повернулся к Питеру, и глаза его вспыхнули.

— Думаешь, я не знаю, кто это устроил?

— Я тогда это поддержал. В то время я еще не был Гегемоном. Но посмеешь ли ты утверждать, будто я ошибался? Что случилось бы, если бы сам Эндер находился здесь, на Земле? Он стал бы заложником для всех. А если бы его родина сумела обеспечить его безопасность — что тогда? Эндер Виггин, убийца жукеров, во главе вооруженных сил внушающих ужас Соединенных Штатов? Только представь себе, что бы началось: обманы, союзы, упреждающие удары. И все потому, что великое и ужасное оружие оказалось в руках нации, которая до сих пор считает, что имеет право судить и править всем миром.

Влад кивнул:

— Значит, то, что в итоге ты остался без соперников за Гегемонию, — лишь счастливое стечение обстоятельств?

— У меня есть соперники, Влад. У халифа миллионы последователей, которые верят, что он — единственный, кого Аллах избрал правителем всей Земли.

— Не собираешься предложить Алаю то же самое?

— Я вовсе не рассчитываю тебя убедить. Просто хочу проинформировать. Если наступит день, когда ты сочтешь, что для тебя безопаснее всего покинуть Землю, оставь мне весточку на сайте, ссылку на который я тебе пришлю по электронной почте. Или, если ты поймешь, что единственный шанс для твоего народа на мир — исчезновение с Земли всех выпускников Боевой школы, скажи мне, и я сделаю все возможное, чтобы в целости и сохранности доставить их на другие планеты.

— Если только я не пойду к своему начальству и не расскажу им, о чем ты мне сейчас говорил.

— Расскажи, — сказал Питер. — Расскажи, и лишишься последних остатков свободы, которые у тебя еще есть.

— Значит, не буду рассказывать, — пожал плечами Влад.

— Вот только думать об этом ты будешь все равно.

— А когда на Земле не будет никого из Боевой школы, — сказал Влад, — останется один Питер. Брат Эндера Виггина. Прирожденный властелин всего человечества.

— Да, Влад. Последний для нас шанс на единство — сильный лидер, к которому прислушиваются все. Наш Джордж Вашингтон.

— И это — ты.

— Это мог быть какой-нибудь халиф, и нас ждало бы будущее мусульманского мира. Или все мы могли стать вассалами Срединного царства. Или… скажи мне, Влад, разве не лучше, если у власти будет правительство, которое столь благожелательно к тебе относится?

— Я подумаю, — ответил Влад. — А ты подумай еще кое о чем. В Боевую школу нас отбирали в том числе и на основе нашего честолюбия. Как по-твоему, насколько мы готовы к самопожертвованию? Взгляни на Вирломи. В Боевой школе не было никого застенчивее ее. Но чтобы добиться цели, она сделала себя богиней. И похоже, с энтузиазмом играет эту роль.

— Честолюбие уравновешивается инстинктом самосохранения, — сказал Питер. — Честолюбие влечет за собой немалый риск. Но никогда не ведет к неизбежной гибели.

— Если только ты не полный дурак.

— Дураков сегодня в этом парке нет, — заметил Питер. — Если не считать шпионов, которые залегли под водой и дышат через соломинку, подслушивая наш разговор.

— Лучшее, на что способны эстонцы, — усмехнулся Влад.

— Рад, что русские не утратили своего чувства юмора.

— Каждый знает пару десятков эстонских анекдотов.

— И про кого же эстонцы рассказывают анекдоты? — спросил Питер.

— Про эстонцев, естественно. Просто они не понимают, что это анекдоты.

Рассмеявшись, они вышли из парка и направились назад: Питер — к своему автомобилю с водителем, Влад — на поезд до Санкт-Петербурга.

Некоторые выпускники Боевой школы приехали в Рибейран-Прету, чтобы выслушать предложение Питера. С другими он связался через общих друзей. С членами джиша Эндера встречался лично: с Карном Карби — в Австралии, Динком Микером и Бешеным Том — в Англии, Шеном — в Токио, Мухой Моло — в Маниле. А с Мочилой — в окружении совета индейцев кечуа в руинах Мачу-Пикчу, его неофициальной штаб-квартире, где он неустанно трудился над обустройством жизни коренных жителей Южной Америки.

Никто из них не принял предложения Питера. Но все выслушали и запомнили.

Тем временем партизанская война в Индии становилась все более кровавой. Из Китая выводили все больше персидских и пакистанских войск. Наконец настал день, когда никто уже не окружал голодающую китайскую армию в провинции Сычуань и Хань-Цзы привел ее в действие.

Турки отошли в провинцию Синьцзян. Индонезийцы погрузились на корабли и отступили на Тайвань. Арабы присоединились к оккупации Индии. Китай освободился от иностранных захватчиков без единого выстрела со стороны императора.

Сразу же вернулись американцы, европейцы и латиноамериканцы, которые начали торговать с Китаем, помогая ему восстановиться после бессмысленных завоевательных войн, пока мусульманские народы продолжали истощать оружие, богатства и человеческие ресурсы в становившемся все более жестоким противостоянии за власть над Индией.

Тем временем в сети появилась новая пара авторов политических статей.

Один представлялся именем Линкольн и говорил о необходимости положить конец кровопролитию и угнетению, а также обеспечить права и свободы всех обществ, предоставив честному и законопослушному мировому правительству исключительный контроль над любыми вооружениями.

Другой называл себя Мартелл по имени Карла Мартелла, или Карла Молота, остановившего продвижение мусульман в Европу у Пуатье. Мартелл постоянно подчеркивал серьезную опасность, которой угрожало миру существование халифата. Мусульмане, составлявшие теперь в некоторых европейских странах более трети населения, рано или поздно осмелели бы, захватили власть и вынудили всю Европу жить по жестоким мусульманским законам.

Некоторые комментаторы находили у двух новых авторов сходство с Локком и Демосфеном, которые в свое время также устраивали подобные дуэли, с точно таким же разделением на подобающие государственным деятелям поиски путей к миру и предупреждения о военной угрозе. Как тогда оказалось, под этими именами писали Питер и Валентина Виггин. На вопрос о Линкольне Питер ответил только однажды: «Есть несколько способов объединить мир. Рад, что я не единственный, кто надеется, что этого можно добиться путем либеральной демократии, а не захватнического деспотизма».

И только однажды Питер дал комментарий по поводу Мартелла: «Вряд ли делу мира во всем мире может помочь нагнетание страха и ненависти, ведущее к погромам и геноциду».

Оба ответа лишь добавили убедительности обоим авторам.

8 Эндер

Питер ждал за дверями родильного отделения вместе с Антоном и Феррейрой.

— Преждевременные роды могут что-то означать? — спросил он Антона.

— Врачам не позволили провести дородовое обследование, так что никакого надежного генетического материала, с которым можно было бы работать, у меня нет. Но мы знаем, что на ранних стадиях созревание плода сильно ускоряется. Вполне вероятно, что преждевременные роды связаны с активацией ключа.

— Я вдруг подумал, — сказал Питер, — что, может быть, именно это поможет нам найти других детей и раскрыть сеть Волеску.

— Потому что другие тоже могут родиться до срока? — спросил Феррейра.

— Думаю, у Волеску есть нечто вроде «аварийной кнопки», и вскоре после его ареста последовало предупреждение, заставившее всех суррогатных матерей исчезнуть. Раньше это ничем не могло нам помочь, поскольку мы не знали, когда будет послан сигнал, а беременные женщины, хоть они и одна из самых устойчивых демографических групп, перемещаются с места на место сотнями тысяч.

Феррейра кивнул:

— Но теперь мы можем попробовать сопоставить все случаи преждевременных родов у женщин, внезапно в одно и то же время сменивших место жительства.

— А потом проверить источники финансирования. Они должны получать лучшую медицинскую помощь, и кто-то за это платит.

— Если только, — заметил Антон, — ребенок не родился до срока потому, что у самой Петры какие-то проблемы.

— В ее семье никогда не было преждевременных родов, — сказал Питер. — И ребенок быстро развивался. Причем речь не о размерах плода, а о досрочном формировании всех органов. Похоже, он такой же, как Боб. Думаю, ключ активирован. Так что предлагаю использовать его как ключ к поискам, где побывал Волеску и где могут ждать своего часа его вирусы.

— Не говоря уже о поисках детей Боба и Петры, — добавил Антон.

— Конечно, — кивнул Питер. — Это главная цель. — Он повернулся к медсестре. — Пусть меня позовут, когда станет что-либо известно о состоянии матери и младенца.

Боб сидел у постели Петры.

— Как ты себя чувствуешь?

— Лучше, чем предполагала, — ответила она.

— У преждевременных родов есть и положительная сторона, — сказал Боб. — Ребенок меньше, роды легче. С ним все хорошо. Его держат в отделении интенсивной терапии для новорожденных лишь из-за его размеров. Все органы в полном порядке.

— Он… он такой же, как ты.

— Антон сейчас наблюдает за анализами. Но мне тоже так кажется. — Он взял ее за руку. — То, чего нам хотелось избежать.

— Если он такой, как ты, — сказала Петра, — то мне не о чем жалеть.

— Если он такой, как я, — ответил Боб, — это значит, что у Волеску не было никаких способов проверить. А может, были, и он отверг всех детей, оказавшихся нормальными. Или, возможно, они все такие же, как я.

— То, чего тебе хотелось избежать, — прошептала она.

— Наши маленькие чудеса, — проговорил Боб.

— Надеюсь, ты не слишком разочарован. Надеюсь, ты… Считай это возможностью увидеть, какой могла бы быть твоя жизнь, если бы ты вырос дома, с родителями, а не пытался выжить на улицах Роттердама, едва не погибнув.

— В возрасте одного года.

— Представь, каково это — растить ребенка, окружив его любовью и обучая так быстро, как он сам захочет. Наше дитя вернет нам все потерянные годы.

Боб покачал головой:

— Я надеялся, что ребенок окажется нормальным. Что все они окажутся нормальными. И мне не придется об этом думать.

— Думать о чем?

— О том, чтобы забрать ребенка с собой.

— Куда — с собой? — спросила Петра.

— У МФ есть новый звездолет, очень секретный. Курьерский корабль. Он использует гравитационное поле, чтобы компенсировать ускорение. Разгоняется до скорости света за неделю. План таков: как только мы находим детей, я забираю тех, кто подобен мне, мы улетаем и путешествуем в космосе до тех пор, пока не изобретут средство, чтобы их излечить.

— Почему ты думаешь, что, после того как ты улетишь, флот станет тратить время на поиски лекарства?

— Потому что они хотят узнать, как активировать ключ Антона без побочных эффектов, — объяснил Боб, — и будут продолжать над этим работать.

Петра кивнула. Боб ожидал, что она воспримет его слова намного хуже.

— Ладно, — сказала она. — Как только найдем детей, мы улетим.

— Мы? — переспросил Боб.

— Похоже, в твоем умишке величиной с фасолину даже не возникло мысли, что у меня нет никаких причин не отправиться с тобой.

— Петра, это означает полностью отрезать себя от всего человечества. Для меня все иначе, поскольку я не человек.

— Опять ты за свое.

— Что это за жизнь для нормальных детей? Расти в замкнутом пространстве звездолета?

— Для нас пройдет всего несколько недель, Боб. Насколько они успеют вырасти?

— Ты лишишься всего. Своей семьи. Вообще всех.

— Дурак ты, — сказала Петра. — Для меня теперь все — это ты. Ты и наши дети.

— Ты могла бы воспитать нормальных детей… нормально. С бабушкой и дедушкой. Дать им нормальную жизнь.

— Жизнь без отца. А их братья или сестры улетят в космос, и они никогда их не увидят. Вряд ли, Боб. Думаешь, я родила этого малыша лишь затем, чтобы у меня его отобрали?

Боб погладил ее по щеке и по волосам:

— Петра, против того, что ты говоришь, есть множество разумных аргументов. Но ты только что родила моего сына, и сейчас я не намерен с тобой спорить.

— Ты прав, — сказала Петра. — В любом случае давай оставим эту дискуссию, пока я не покормила младенца в первый раз, после чего мысль о том, что кто-то может его у меня забрать, станет еще более невероятной. Но скажу тебе сразу: я никогда не передумаю. А если ты попытаешься похитить у меня сына, оставив меня вдовой даже без ребенка, которого я могла бы воспитать, — ты еще хуже, чем Волеску. Когда он похищал наших детей, мы знали, что он аморальное чудовище. Но ты — мой муж. Если ты так со мной поступишь, я буду молить Господа, чтобы Он отправил тебя в самую глубокую бездну преисподней.

— Петра, ты же знаешь, что я не верю в ад.

— Но если ты будешь знать, что я молюсь о подобном, — это станет для тебя адом.

— Петра, я не стану ничего делать без твоего согласия.

— Тогда я полечу с тобой, — сказала она, — поскольку ни с чем иным никогда не соглашусь. Так что — решено. И никаких дискуссий. Собственно, нет никаких разумных причин, по которым я не могу полететь с тобой, если мне этого хочется. Отличная идея. А вырасти на звездолете всяко лучше, чем сиротой на улицах Роттердама.

— Неудивительно, что тебя назвали в честь камня, — заметил Боб.

— Я тверда и непробиваема. Я не просто камень, я алмаз.

Веки ее отяжелели.

— Тебе нужно поспать, Петра.

— Только если ты будешь рядом.

Он взял ее за руку, и она крепко сжала его пальцы.

— Я заставила тебя подарить мне ребенка, — сказала Петра. — И ни минуты не думай, будто сейчас не смогу настоять на своем.

— Я уже обещал тебе, Петра, — напомнил Боб, — что бы мы ни делали — все только потому, что ты считала это правильным.

— Только подумать, что ты хотел меня бросить. Отправиться в… никуда. Как будто нет ничего лучше, чем быть со мной…

— Все хорошо, милая, — сказал Боб, гладя ее по плечу другой рукой. — Нет ничего лучше, чем быть с тобой.

Священник окрестил ребенка прямо в отделении интенсивной терапии для новорожденных. Естественно, ему уже не в первый раз доводилось крестить слабых младенцев, прежде чем они умрут. Похоже, он облегченно вздохнул, узнав, что ребенок крепкий, здоровый и, скорее всего, выживет, несмотря на крошечные размеры.

— Крестится Эндрю Арканян Дельфики, во имя Отца, Сына и Святого Духа…

Возле инкубатора собралась приличная толпа — родственники Боба и Петры, естественно, Антон, Феррейра и Питер, родители Виггинов, Сурьявонг и те из маленькой армии Боба, кто не был в данный момент на службе. Тележку с инкубатором пришлось выкатить в зал ожидания, чтобы там смогли поместиться все.

— Вы ведь собираетесь звать его Эндером? — спросил Питер.

— Пока он не потребует, чтобы мы прекратили, — ответила Петра.

— Какое счастье, — заметила Тереза Виггин. — Теперь тебе не придется называть своего ребенка именем брата, Питер.

Питер пропустил ее слова мимо ушей, дав тем самым понять, что они всерьез его укололи.

— Ребенка назвали в честь святого Андрея, — сказала мать Петры. — Детей именуют в честь святых, а не солдат.

— Конечно, мама, — кивнула Петра. — Их обоих назвали в честь святого Андрея — и Эндера, и нашего малыша.

Антон и его команда выяснили, что у ребенка действительно наличествует синдром Боба. Ключ повернулся. А сравнение двух наборов генов подтвердило, что генетическая модификация Боба полностью передалась потомку.

— Однако нет никаких причин предполагать, что модификация будет у всех детей, — сообщил он Бобу, Петре и Питеру. — Тем не менее высока вероятность, что данный признак является доминантным. Так что любой ребенок, который им обладает, должен развиваться быстрее обычного.

— Преждевременные роды, — сказал Боб.

— Статистически можно допустить, что признак проявится у половины из восьми детей. Закон Менделя. Со всей точностью утверждать нельзя, поскольку имеет место фактор случайности. Так что таких может оказаться всего трое. Или пятеро. Или больше. Но вероятнее всего…

— Мы знаем, как работает вероятность, профессор, — заметил Феррейра.

— Я лишь хотел подчеркнуть неопределенность.

— Можете мне поверить, — сказал Феррейра, — неопределенность — моя жизнь. На данный момент мы нашли то ли два десятка, то ли около сотни групп женщин, которые родили в пределах двух недель от даты родов Петры и которые сменили место жительства в то же время, что и остальные из их группы, с того дня, как арестовали Волеску.

— Как вы можете даже не знать, сколько у вас групп? — удивился Боб.

— Критерии отбора, — подсказала Петра.

— Если мы поделим их на группы уехавших с разницей во времени в пределах шести часов, получим большее количество. Если брать разницу во времени в два дня, количество будет меньше. К тому же мы можем сдвигать временны́е пределы — тогда будут сдвигаться и группы.

— Как насчет преждевременных родов?

— Для этого нужно предполагать, что врачи знают о недоношенности детей, — сказал Феррейра. — Мы ищем детей, родившихся с низким весом, исключив всех, чей вес выше нижней границы нормы. Большинство из них будут недоношенными, но не все.

— И все зависит от того, — заметила Петра, — развивались ли дети с одной и той же скоростью.

— Больше нам не за что зацепиться, — сказал Питер. — Если окажется, что ключ Антона не у всех вызывает роды примерно в одно и то же время… что ж, вряд ли это более серьезная проблема, чем тот факт, что нам неизвестно, когда были имплантированы другие эмбрионы.

— Некоторые эмбрионы могли имплантировать намного позже, — кивнул Феррейра. — Так что будем и дальше добавлять в базу данных женщин, родивших детей с низким весом и переехавших примерно в то же самое время, когда арестовали Волеску. Надеюсь, вы понимаете, сколько тут неизвестных переменных? У скольких эмбрионов есть ключ Антона? Когда их имплантировали, если имплантировали все из них? И была ли вообще у Волеску «аварийная кнопка»?

— Я думал, вы говорили, что была.

— Была, — сказал Феррейра. — Мы просто не знаем, к чему она относилась. Может, это был сигнал выпустить вирус. Или сигнал матерям уехать. Или и то и другое. А может, что-то еще.

— Мы слишком многого не знаем, — заметил Боб. — Удивительно, как мало нам удалось добыть из компьютера Волеску.

— Он весьма осторожен. Прекрасно понимал, что когда-нибудь его поймают и захватят его компьютер. Мы узнали больше, чем он мог представить, но меньше, чем надеялись.

— Продолжайте искать, — сказала Петра. — А пока что ненасытный насос в облике младенца ждет, когда я подсоединю его к одной из нежнейших частей моего тела. Пообещайте, что у него не появятся раньше времени зубы.

— Не уверен, — отозвался Боб. — Не помню, чтобы у меня не было зубов.

— Спасибо, утешил, — вздохнула Петра.

Боб, как обычно, проснулся ночью, чтобы взять маленького Эндера и дать его Петре покормить. Несмотря на маленькие размеры, младенец обладал могучими легкими и отнюдь не слабым голосом. А когда малыш начал сосать, Боб, как всегда, подождал, пока Петра перевернется на другой бок, чтобы приложить ребенка ко второй груди, а потом заснул.

Внезапно он проснулся снова, чего с ним раньше не случалось. Петра все еще кормила младенца, но по щекам ее текли слезы.

— Что случилось, милая? — спросил Боб, дотрагиваясь до ее плеча.

— Ничего, — ответила она, уже не плача.

— Не пытайся меня обмануть. Ты плакала.

— От счастья.

— Ты думала о том, сколько лет будет малышу Эндеру, когда он умрет.

— Глупо, — возразила Петра. — Мы же улетим на звездолете, пока не найдут лекарство. Он до ста лет доживет.

— Петра… — сказал Боб.

— Что? Я не вру!

— Ты плакала, потому что мысленно уже представила смерть своего ребенка.

Петра села, прижав заснувшее дитя к плечу.

— Боб, похоже, тебе никак не сообразить. Я плакала, потому что представила тебя малышом, у которого не было отца, взявшего бы тебя на руки, когда ты плакал по ночам, и матери, которая кормила тебя собственной грудью. И ты не знал, что такое любовь.

— Но когда я наконец узнал, что такое любовь, я получил ее больше, чем мог надеяться любой мужчина.

— Ты чертовски прав, — сказала Петра. — И не забывай об этом.

Встав, она уложила ребенка обратно в кроватку. На этот раз уже у Боба к глазам подступили слезы — не оттого, что он жалел себя маленького, но оттого, что вспомнил сестру Карлотту, которая стала ему матерью и которую он потерял задолго до того, как узнал, что такое любовь, и смог ответить ей тем же. И еще он оплакивал Проныру, свою подругу, которая взяла его к себе, когда он умирал от истощения в Роттердаме.

«Петра, неужели ты не знаешь, как коротка жизнь, даже если у тебя нет никаких болезней вроде ключа Антона? Слишком многие преждевременно легли в могилу, а некоторых я похоронил сам. Не оплакивай меня. Оплакивай моих братьев, от которых избавился Волеску, уничтожая свидетельства своих преступлений. Оплакивай всех детей, которых никто не любил».

Боб отвернулся, чтобы Петра не видела его слез, когда вернется в постель. Она крепко прижалась к нему и обняла — он так и не понял, заметила ли она что-нибудь.

Как он мог сказать этой женщине, которая всегда была столь добра к нему и любила его больше всех на свете, что он ей солгал? Он не верил, что для ключа Антона когда-нибудь найдется лекарство.

Боб рассчитывал, что поднимется на борт корабля вместе с детьми, страдающими той же болезнью, и отправится к звездам. Он проживет достаточно долго, чтобы научить их управлять кораблем. Они будут исследовать космос и посылать на Землю отчеты с помощью ансибля; нанесут на карту обитаемые планеты, находящиеся дальше, чем готов был отправиться кто-либо из других людей. За пятнадцать или двадцать субъективных лет они проживут больше тысячи лет реального времени, и собранные ими данные станут настоящей сокровищницей. Они станут первооткрывателями сотни колоний, а может, и больше.

А потом они умрут, так и не ступив ни на одну планету и не оставив после себя детей, которые могли бы передать болезнь новому поколению.

И Боб, и они смогут все это вытерпеть, поскольку будут знать, что на Земле их мать и здоровые братья и сестры живут нормальной жизнью, женятся и заводят собственных детей, так что к тому времени, когда их тысячелетнее путешествие завершится, каждый из живущих в мире людей в той или иной степени будет им родственником.

«Именно так мы станем частью всего сущего. Что бы я тебе ни обещал, Петра, ты не полетишь со мной, и никто из наших здоровых детей тоже. И когда-нибудь ты поймешь меня и простишь, что я нарушил данное тебе слово».

9 Пенсия

Что-то беспокоило Боба — некая бившаяся в голове неясная мысль. Сперва он думал, что это просто следствие усталости из-за постоянного недосыпа, потом решил, что причиной тому тревога за друзей — во всяком случае, друзей Эндера и Петры, — которые сражались сейчас не на жизнь, а на смерть в Индии, имея крайне мало шансов на победу.

А потом, меняя Эндеру пеленку, он вдруг понял. Вероятно, все дело было в имени его ребенка. А может, горько подумал он, в том, чем были измазаны его руки.

Закончив пеленать младенца, Боб оставил его в кроватке, где дремлющая Петра обязательно услышала бы его плач, а затем отправился на поиски Питера.

Естественно, увидеться с Питером было не так-то просто. Нельзя сказать, что в Рибейран-Прету царила жуткая бюрократия, но теперь, когда Питер мог позволить себе платить за несколько уровней защиты, ее все же хватало. Нет, стоявших на посту охранников не было, но — секретарша тут, чиновник там… Бобу пришлось объясняться трижды — в полшестого утра, — прежде чем он сумел встретиться хотя бы с Терезой Виггин.

И если так подумать, ему этого даже хотелось.

— Питер говорит по телефону с какой-то важной шишкой из Европы, — сказала она. — То ли подлизывается сам, то ли к нему подлизываются — зависит от того, о насколько большой и могущественной стране речь.

— Так вот почему все так рано на ногах?

— Он пытается вставать пораньше, чтобы захватить бо́льшую часть рабочего дня в Европе. Что непросто, поскольку обычно это всего лишь несколько утренних часов. Их утренних часов.

— Может, тогда я поговорю с вами?

— Интересно, что у тебя за дело? — спросила Тереза. — Настолько важное, что ты поднялся в полшестого, чтобы встретиться с Питером, но, похоже, все же не настолько, поскольку, узнав, что он говорит по телефону, ты решил, что можно обсудить свой вопрос и со мной?

Горькая ирония в ее словах не ускользнула от Боба.

— Значит, он все так же относится к вам, как к номинальной матери?

— Разве бабочка советуется с коконом?

— А… как к вам относятся другие ваши дети?

Лицо ее помрачнело.

— Это и есть твое дело?

Боб не вполне понял, что она имеет в виду: «это тебя не касается» или «ты только за этим и пришел»? Он решил, что, скорее всего, первое.

— Эндер — мой друг, — сказал Боб. — Больше, чем кто-либо, кроме Петры. Мне его не хватает. Я знаю, на его корабле есть ансибль. Вот и подумал…

— Мне сорок шесть лет, — произнесла Тереза. — Когда Вэл и Эндрю доберутся до цели, я буду… старухой. С чего им мне писать?

— То есть они не писали?

— Даже если и писали, МФ не счел нужным мне об этом сообщить.

— Насколько я помню, у них проблемы с доставкой почты. Похоже, они считают, что лучший метод семейной терапии — «с глаз долой, из сердца вон».

— А может, Эндрю и Валентину просто нельзя беспокоить. — Тереза что-то напечатала на клавиатуре. — Вот. Очередное письмо, которое я никогда не отправлю.

— Кому вы пишете?

— Не «кому», а «для кого». Вы, иностранцы, постоянно коверкаете английский язык.

— Я говорю не на английском, а на общем. На общем говорят «кому».

— Я пишу Вирломи и прошу ее понять, что Сурьявонг до сих пор ее любит и ей вовсе незачем пытаться играть роль индийской богини, когда она может стать ею по-настоящему, выйдя замуж и родив детей.

— Она не любит Сури, — сказал Боб.

— Значит, кого-то другого?

— Индию. Для нее это нечто намного большее, чем патриотизм.

— Матриотизм. Никто не воспринимает Индию как отчизну.

— А вы — матриарх. Даете материнские напутствия выпускникам Боевой школы.

— Только тем из джиша Эндера, кто теперь стал главой государства, или вождем повстанцев, или в данном случае начинающим божеством.

— У меня к вам один вопрос, — сказал Боб.

— Ага, возвращаемся к теме?

— Эндер получает пенсию?

— Пенсию? Думаю, да. Да, конечно.

— И что происходит с его пенсией, пока он путешествует со скоростью света?

— Полагаю, накапливаются проценты.

— То есть вы ею не распоряжаетесь?

— Я? Вряд ли.

— А ваш муж?

— Деньгами распоряжаюсь я, — сказала Тереза. — Теми, которые у нас есть. Мы пенсию не получаем. Как, собственно, и жалованье. Мы просто иждивенцы. В университете мы оба числимся в отпуске, поскольку потенциальным заложникам слишком опасно находиться там, где нас могут похитить враги. Конечно, главный похититель мертв, но… мы остаемся здесь.

— Значит, деньги Эндера хранит МФ?

— К чему ты клонишь? — напрямик спросила Тереза.

— Не знаю, — ответил Боб. — Вытирал малышу Эндеру задницу и вдруг подумал: сколько же там дерьма.

— Дети все сосут и сосут, но грудь не становится меньше. А какают даже больше, чем можно добыть из груди, не превратив ее в сморщенную тряпку.

— А потом я подумал: я знаю, какую пенсию получаю, и это весьма немало. Собственно, мне даже до конца жизни можно не работать. И Петре тоже. Бо́льшую часть денег мы попросту инвестируем в разные предприятия, и доход быстро растет — скоро он будет больше, чем первоначально вложенная нами пенсия. Отчасти, конечно, благодаря тому, что у нас хватает инсайдерской информации. Ну, знаете, какая война скоро начнется, а какая закончится поражением и все такое.

— Хочешь сказать, кто-то должен надзирать за деньгами Эндрю?

— Вот что я вам скажу, — заявил Боб. — Я выясню у Граффа, кто ими занимается.

— Собираешься их куда-то вложить? — спросила Тереза. — Заняться брокерством или финансовым менеджментом, когда Питер наконец добьется мира во всем мире?

— Меня уже не будет, когда Питер…

— Боб, ради всего святого, не воспринимай меня всерьез. Я все прекрасно понимаю. И предпочитаю не думать, что ты можешь скоро умереть.

— Я просто хотел сказать, что не слишком подхожу, чтобы управлять… портфелем Эндера.

— Тогда — кто?

— Разве не «для кого»?

Тереза поморщилась:

— Нет. Даже по-английски.

— Не знаю. У меня нет кандидатов.

— И потому ты хотел посоветоваться с Питером?

Боб пожал плечами.

— Но в том нет никакого смысла. Питер совершенно не разбирается в инвестициях, и… нет-нет. Понимаю, к чему ты ведешь.

— Как, если я даже сам не уверен?

— Уверен, не сомневаюсь. Ты считаешь, что Питер пользуется средствами Эндрю, растрачивая пенсию брата.

— Вряд ли Питер назвал бы это растратой.

— А как тогда?

— По мнению Питера, Эндер, вероятно, покупает правительственные облигации, выпущенные Гегемонией. Так что, когда Гегемон станет править миром, Эндер получит четыре процента годовых, необлагаемых налогом.

— Даже я знаю, что это паршивое вложение.

— С финансовой точки зрения — возможно. Миссис Виггин, Питер распоряжается намного большими деньгами, чем скудные долги, которые все еще платят Гегемонии несколько стран.

— Долги растут и падают, — сказала Тереза.

— Это он вам говорит?

— К этим делам ближе Джон-Пол. Когда мир опасается войны, в Гегемонию идет поток денег. Не слишком большой, но все же.

— Когда я впервые здесь оказался, тут были Питер, вы двое и солдаты, которых я привез с собой. А также пара секретарей и множество долгов. Однако у Питера всегда хватало денег, чтобы посылать нас на вертолетах, — деньги на топливо, деньги на боеприпасы…

— Боб, чего ты добьешься, обвинив Питера, будто он растрачивает пенсию Эндера? Ты же знаешь — Питер от этого не становится богаче.

— Нет, зато он становится Гегемоном. А Эндеру когда-нибудь могут понадобиться деньги.

— Эндер никогда не вернется на Землю, Боб. Какую ценность будут иметь деньги на новой планете, где он собирается основать колонию? Что в том плохого?

— То есть вы согласны с тем, что Питер обманывает собственного брата?

— Если действительно обманывает — в чем я сомневаюсь.

Тереза напряженно улыбнулась, и глаза ее на долю мгновения вспыхнули, словно у оберегающей детеныша медведицы.

— Вы готовы защищать сына, который с вами, даже если он обманывает сына, которого с вами нет?

— Почему бы тебе не вернуться к себе и не позаботиться о собственном ребенке, вместо того чтобы лезть в дела моего?

— Первопроходцы ставили фургоны в круг, чтобы защититься от стрел индейцев…

— Ты мне нравишься, Боб. И за тебя я тоже беспокоюсь. Мне будет тебя не хватать, когда ты умрешь. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь Петре пережить трудные времена. Но держи свои слоновьи лапы подальше от моего сына. Если ты не заметил — на его плечах тяжесть всего мира.

— Пожалуй, все-таки не стану сегодня говорить с Питером.

— Рада была помочь, — сказала Тереза.

— Не передавайте ему, что я заходил, ладно?

— С удовольствием. Собственно, я уже про тебя забыла.

Повернувшись к компьютеру, она снова что-то напечатала. Боб надеялся, что она пишет бессмысленные слова и строки букв, не в силах от злости сочинить что-либо вразумительное. У него даже возникло искушение подсмотреть. Но Тереза была хорошим человеком, она просто защищала сына, и не было никакого смысла превращать ее во врага.

Боб вышел. Длинные ноги уносили его намного дальше и быстрее, чем обычного человека, идущего столь медленным шагом. Но хоть и шел не торопясь, он чувствовал, как учащается сердцебиение, словно после небольшой пробежки.

«Сколько у меня еще осталось времени? Уже меньше, чем вчера».

«Мне нравится этот мальчик, — подумала Тереза, глядя вслед Бобу. — Он настолько предан Эндеру и абсолютно прав, подозревая Питера. Питер просто не мог бы поступить иначе. Не удивлюсь, если он восстановил нас на полную ставку в университете, просто ничего нам не говорит, и сам обналичивает наши чеки.

Однако, может, ему тайно платит Китай, или Америка, или какая-то другая страна, которая ценит его деятельность как Гегемона.

Или как Линкольна. Или… Мартелла, если статьи Мартелла действительно писал он. От них прямо-таки несло пропагандистскими методами Питера, но стиль был совершенно непохож, и вряд ли на сей раз это могла быть Валентина. Неужели он нашел другого подставного писателя?

Может, кто-то крупно вкладывался в дело Мартелла, и Питер получал деньги, чтобы приумножать свои? Вряд ли. О подобных пожертвованиях наверняка пошли бы слухи. Питер не настолько глуп, чтобы взимать плату, если это может его скомпрометировать.

Свяжусь с Граффом, выясню, платит ли МФ пенсию Питеру. И если да — придется убить мальчишку. Или, по крайней мере, состроить разочарованную гримасу и высказать все, что я о нем думаю, Джон-Полу, когда мы будем одни».

Боб сказал Петре, что идет потренироваться с Сури и другими ребятами. И он действительно пошел туда, где они тренировались, но провел время в одном из вертолетов, разговаривая по зашифрованному каналу со старой космической станцией Боевой школы, где Графф собирал свой флот из колонистских кораблей.

— Не хочешь меня навестить? — спросил Графф. — Не готов еще отправиться в космос?

— Еще нет, — ответил Боб. — Пока не найду моих пропавших детей.

— Значит, хочешь поговорить о чем-то другом?

— Да. Но вы сразу же поймете, что на самом деле это никак меня не касается.

— Жду с нетерпением. Нет, придется подождать. Срочный вызов. Погоди минуту.

Послышалось шипение атмосферы, магнитных полей и излучения между поверхностью Земли и космической станцией. Боб уже решил было прервать связь и подождать другого раза. Или вообще забросить эти дурацкие расспросы.

Когда он уже хотел отключиться, вновь появился Графф:

— Извини, я тут веду хитрые переговоры с Китаем о том, чтобы разрешить эмиграцию парам репродуктивного возраста. Они хотят прислать нам излишки своих мужчин, а я отвечаю, что мы создаем колонию, а не ведем войну. Но… сам знаешь, что такое переговоры с китайцами. Тебе кажется, будто ты слышишь «да», но на следующий день оказывается, что они очень мягко ответили «нет» и хихикают в ладошку.

— Они столько лет контролировали численность своего населения, а теперь не хотят отпустить жалкие несколько тысяч? — удивился Боб.

— Ладно. Так что там никак тебя не касается?

— Я получаю пенсию, Петра получает свою. Кто получает пенсию Эндера?

— Однако. Коротко и по делу, ничего не скажешь.

— Она идет Питеру?

— Отличный вопрос.

— Могу я кое-что предложить?

— Пожалуйста. Насколько я помню, ты делал немало интересных предложений.

— Прекратите посылать эти деньги кому бы то ни было.

— Я теперь министр по делам колоний, — сказал Графф, — и получаю распоряжения от Гегемона.

— Вы настолько увязли в делах МФ, что Чамраджнагар считает вас геморроем и просыпается, пытаясь вас расчесать.

— У тебя неизмеримый поэтический потенциал, — заметил Графф.

— Мое предложение заключается в том, — сказал Боб, — чтобы заставить МФ передать деньги Эндера нейтральной стороне.

— Когда дело касается денег, нейтральных сторон не бывает. Средства на МФ и программу колонизации уходят столь же быстро, как поступают. Мы понятия не имеем, с чего начать программу инвестиций. И если ты считаешь, будто я доверю какому-нибудь земному фонду все сбережения героя войны, который в ближайшие тридцать лет даже не сможет поинтересоваться их судьбой, — ты сошел с ума.

— Я думал, может, вы могли бы передать их какой-нибудь компьютерной программе?

— Полагаешь, мы об этом тоже не думали? Даже самые совершенные инвестиционные программы лишь на два процента лучше предсказывают рынки и дают положительный результат вложения, чем если просто закрыть глаза и наугад тыкать в список котировок.

— Хотите сказать, располагая всем опытом и всеми компьютерными возможностями МФ, вы не в состоянии разработать нейтральную программу, которая управляла бы деньгами Эндера?

— Почему для тебя так важно, чтобы этим занималась именно программа?

— Потому что программам не свойственна жадность и они не воруют. Даже с благородными намерениями.

— Даже если Питер действительно пользуется деньгами Эндера — ведь именно это тебя беспокоит, — что с того? Перекрой мы внезапно их источник — разве он этого не заметит? Разве это не помешает всем его усилиям?

— Эндер спас мир. Он заслуживает того, чтобы получать полную пенсию, когда захочет. Есть законы, защищающие детей актеров. Почему бы не защитить и героев войны, путешествующих со скоростью света?

— Ага, — сказал Графф. — Значит, ты все-таки думаешь о том, что случится, когда ты отправишься в космос на разведывательном корабле, который мы тебе предлагали?

— Мне не нужны вы, чтобы управлять моими деньгами. С этим прекрасно справится Петра. Я хочу, чтобы она нашла им достойное применение.

— То есть ты считаешь, что никогда не вернешься?

— Вы уходите от темы. Мы говорили про программу. Для управления инвестициями Эндера.

— Полуавтономная программа, которая…

— Не «полу». Полностью автономная.

— Полностью автономных программ не бывает. Кроме того, фондовый рынок невозможно смоделировать. Ничто, зависящее от поведения толпы, не может быть точным в течение долгого времени. Чем тут может помочь компьютер?

— Не знаю, — ответил Боб. — Разве в той игре, в которую вы заставляли нас играть, не предсказывалось человеческое поведение?

— Это очень специализированная образовательная программа.

— Да бросьте, — сказал Боб. — Это был ваш психиатр. Вы анализировали поведение детей, и…

— Именно. Ты сам только что сказал. Мы анализировали.

— Но игра тоже анализировала. Она предвидела наши ходы. Когда играл Эндер, он оказывался в местах, которые никто из остальных никогда не видел. Но игра всегда его опережала. Отличная была программа. Неужели нельзя научить ее играть в менеджера по инвестициям?

В голосе Граффа послышалось раздражение.

— Не знаю. Да и при чем тут какая-то древняя программа… Боб, ты хоть понимаешь, на что ты меня просишь пойти, чтобы защитить пенсию Эндера? Да и нуждается ли она вообще в защите?

— А вам следовало бы знать.

— Ну вот, я же и крайний! Ты, бессовестное чудо природы, хочешь вызвать у меня чувство вины!

— Я провел немало времени в обществе сестры Карлотты. Да и Петра тоже не промах.

— Ладно, выясню насчет программы. И насчет денег Эндера — тоже.

— Чисто из любопытства — для чего теперь используется программа, если у вас там нет никаких детей?

— У нас тут сплошные детишки, — фыркнул Графф. — Теперь в нее играют взрослые. Умная игра. Я только пообещал им, что никогда не позволю программе анализировать ход их игры.

— Значит, программа все-таки анализирует?

— Проводит предварительный анализ. Находит аномалии. Неожиданности.

— Погодите… — сказал Боб.

— Так ты не хочешь, чтобы я поручил ей заведовать финансами Эндера?

— Все остается в силе. Мне просто интересно — а не могла бы она поработать над весьма объемистой базой данных, которую мы анализируем? Скажем так — поискать некие закономерности, которых мы не видим?

— Игра создавалась для вполне конкретных целей. Поиск закономерностей в базах не входит…

— Да бросьте, — сказал Боб. — Именно этим она и занималась. Закономерностями в нашем поведении. То, что она собирала базу данных наших действий на лету, ничего, по сути, не меняет. Наше поведение сравнивалось с поведением других детей и с нашим обычным поведением, на основании чего делались выводы, до какой степени безумия доводит нас ваша образовательная программа.

Графф вздохнул:

— Пусть твои компьютерщики свяжутся с моими.

— С вашего благословения. И чтобы никаких попыток тянуть резину или пудрить мозги.

— Тебя действительно настолько волнует, как мы поступаем с деньгами Эндера?

— Меня волнует Эндер. Рано или поздно эти деньги могут ему понадобиться. Когда-то я пообещал, что не позволю Питеру причинить вред Эндеру, а на самом деле ничего не сделал, когда Питер отправил Эндера в космос.

— Ради собственного блага Эндера.

— А Эндер имел право голоса?

— Имел, — ответил Графф. — Если бы он настоял на том, чтобы вернуться на Землю, я бы ему позволил. Но как только к нему присоединилась Валентина, его стало все устраивать.

— Прекрасно, — сказал Боб. — Он дал согласие воровать его пенсию?

— Посмотрим, удастся ли переделать умную игру в финансового менеджера. Система очень сложная, постоянно сама себя программирует и изменяет. Так что, возможно, если ее попросить, она сумеет переписать собственный код, став тем, чем ты пожелаешь. В конечном счете все эти компьютерные дела — настоящая магия.

— Именно так я всегда и считал, — сказал Боб. — Вроде Санта-Клауса. Вы, взрослые, делаете вид, будто его не существует, но мы-то знаем, что на самом деле он есть.

Завершив разговор с Граффом, Боб немедленно связался с Феррейрой. Был уже день, так что Феррейра не спал. Боб рассказал ему о планах заставить программу Умной игры анализировать невероятно обширную базу неясных и по большей части бесполезных данных о передвижениях беременных женщин, родивших младенцев со сниженным весом, и Феррейра пообещал, что немедленно этим займется, хоть и без особого энтузиазма. Боб, однако, знал, что Феррейра не из тех, кто что-то говорит, но не делает лишь потому, что в это не верит. Он точно сдержит свое слово.

«Откуда я, собственно, знаю? — подумал Боб. — Откуда я знаю, что могу доверять Феррейре и он погонится за химерой лишь потому, что обещал? И при всем при этом я догадывался, даже сам того не зная, что Питер отчасти финансирует свою деятельность, крадя средства у Эндера. Меня это беспокоило задолго до того, как я все понял.

Черт побери, а я и впрямь умный. Умнее любой компьютерной программы, даже Умной игры.

Если бы я только мог управлять собственным разумом…

Может, меня и не хватит на то, чтобы сознательно анализировать огромную базу данных и находить в ней закономерности. Но я вполне могу обработать информацию о том, что я наблюдаю в Гегемонии и что мне известно о Питере. Ответ выскакивает сам собой — даже не приходится задавать вопросов.

Мог ли я так всегда? Или мой растущий мозг наделяет меня новыми умственными способностями? Надо будет всерьез заняться какой-нибудь математической загадкой и поискать доказательство… чего-нибудь, чего не удается доказать, но очень хочется.

Возможно, Волеску не так уж и не прав. Возможно, в мире, где полно умов, подобных моему…

Несчастных, одиноких, недоверчивых умов, подобных моему. Умов, всю жизнь видящих нависшую над ними угрозу смерти. Знающих, что никогда не увидят взрослыми собственных детей. Позволяющих себе отвлечься на такие мелочи, как забота о пенсии друга, которая, вероятно, никогда ему не понадобится.

Питер наверняка разозлится, когда обнаружит, что пенсионные чеки больше к нему не приходят. Стоит ли говорить ему, что все это из-за меня? Или пусть думает, что это самодеятельность МФ?

И как характеризует мою личность мое безусловное намерение обо всем ему рассказать?»

Тереза не видела Питера до самого полудня, когда она, Джон-Пол и их знаменитый сын сели перекусить папайей, сыром и колбасной нарезкой.

— Почему ты постоянно пьешь эту дрянь? — спросил Джон-Пол.

Питер удивленно взглянул на отца:

— Гуарану? Мой долг как американца — никогда не пить кока-колу или пепси в стране, где есть местные безалкогольные напитки. К тому же она мне нравится.

— Это стимулятор, — сказала Тереза. — Она одурманивает твой мозг.

— А еще ты от нее пукаешь, — добавил Джон-Пол. — Постоянно.

— Точнее говоря — часто, — возразил Питер. — Приятно слышать, что вас это волнует.

— Мы заботимся о твоем образе, — сказала Тереза.

— Я пукаю, только когда один.

— Поскольку он делает это при нас, — заметил Джон-Пол Терезе, — кем он нас в таком случае считает?

— Я имел в виду «без посторонних», — поправился Питер. — К тому же газы от газировки не пахнут.

— Ему кажется, будто оно не воняет, — бросил Джон-Пол.

Питер взял стакан и осушил его.

— И вы еще удивляетесь, почему я не особо рад подобным семейным посиделкам?

— Да, — кивнула Тереза, — семья для тебя — одно большое неудобство. За исключением возможности тратить их пенсию.

Питер перевел взгляд с нее на Джон-Пола и обратно:

— Вы оба даже не на пенсии. Вам еще и пятидесяти нет.

Тереза посмотрела на него как на идиота, зная, что подобный взгляд приводит его в ярость. Но Питер не стал огрызаться и снова принялся за еду, чего вполне хватило матери, чтобы понять: он прекрасно сообразил, что она имела в виду.

— Может, все-таки объяснишь мне, в чем дело? — спросил Джон-Пол.

— Все из-за пенсии Эндрю, — ответила Тереза. — Боб считает, будто Питер ее ворует.

— Ну конечно же, — заявил Питер с набитым ртом. — Кому же еще верить мамочке, как не ему?

— А что, не так? — спросила Тереза.

— Есть разница между инвестициями и воровством?

— Но только не при вложениях в облигации Гегемонии. Особенно когда в любой амазонской деревне рейтинг облигаций выше, чем у тебя.

— Инвестиции в будущее мира во всем мире вполне разумны.

— Инвестиции в твое будущее, — уточнила Тереза. — А это куда больше, чем то, что ты сделал для Эндрю. Но теперь, когда Боб обо всем знает, можешь быть уверен — этот финансовый источник иссякнет, и весьма скоро.

— Мне жаль Боба, — вздохнул Питер, — поскольку именно из этих средств оплачивались поиски, которыми занимаются они с Петрой.

— Только потому, что ты сам так решил, — заметил Джон-Пол. — Ты и впрямь настолько мелочен?

— Если Боб найдет возможным в одностороннем порядке перекрыть источник финансирования, мне придется сократить расходы. И поскольку затраты на его личные поиски не имеют никакого отношения к целям Гегемонии, вполне честно, что первым пострадает личный проект того, кто влез не в свое дело. Впрочем, все это еще под вопросом. У Боба нет никаких прав на пенсию Эндера. Он не может к ней притронуться.

— Он и не собирается сам ее трогать, — сказала Тереза. — Эти деньги ему не нужны.

— И что, он передаст их вам? — рассмеялся Питер. — Что бы вы стали делать? Хранить их на счету под проценты, так же как и ваши собственные?

— Похоже, раскаиваться он не собирается, — сказал Джон-Пол.

— Есть у Питера такая проблема, — кивнула Тереза.

— Только единственная? — поднял бровь Питер.

— Либо полная ерунда, либо конец света. И ничего между. Абсолютная уверенность или бескрайнее отчаяние.

— Я уже несколько лет не отчаивался. Ну… недель.

— Скажи мне, Питер, — попросила Тереза, — есть хоть кто-нибудь, кого ты не стал бы использовать в своих целях?

— Поскольку моя цель — спасти человечество от самого себя, ответ отрицательный. — Он утер губы и бросил салфетку на тарелку. — Спасибо за чудесный ланч. Обожаю бывать в кругу семьи.

Он вышел. Джон-Пол откинулся на спинку стула:

— Что ж, пожалуй, скажу Бобу: если для того, что он собирается делать с пенсией Эндрю, нужна подпись кого-то из родственников, я с радостью готов помочь.

— Насколько я знаю Джулиана Дельфики, помощь не потребуется.

— Боб спас все предприятие Питера, убив Ахилла ценой немалого риска для жизни, а память нашего сына настолько коротка, что он готов перестать платить за попытки спасения их с Петрой детей. Интересно, какого гена Питеру не хватает?

— В сердцах большинства людей благодарность живет недолго, — сказала Тереза. — Питер сейчас даже не помнит, что когда-то испытывал ее к Бобу.

— И мы ничего не можем поделать?

— Думаю, дорогой, мы снова можем рассчитывать на самого Боба. Он наверняка ждет мести со стороны Питера, и у него уже есть план.

— Надеюсь, этот план не требует взывать к совести Питера.

Тереза рассмеялась, а за ней и Джон-Пол. Никогда еще в этой пустой комнате смех не звучал столь грустно.

10 Горе

Вирломи разговаривала по мобильному телефону со своим связным.

— Все чисто? — спросила она.

— Это не ловушка. Они ушли.

— Насколько все плохо?

— Мне очень жаль…

Все плохо.

Вирломи убрала телефон и, покинув укрытие среди деревьев, вошла в деревню. На пороге каждого дома, мимо которых они проходили, лежали тела. Но Вирломи не сворачивала ни направо, ни налево. Первым делом нужно было отснять ключевые кадры.

В центре деревни мусульманские солдаты насадили на вертел корову и зажарили ее на костре. Вокруг кострища лежали около двух десятков тел взрослых индусов.

— Десять секунд, — сказала Вирломи.

Оператор послушно навел камеру и отснял десятисекундный фрагмент. Во время съемки у костра опустилась ворона, но не стала ничего клевать, лишь прошла несколько шагов и снова улетела. Вирломи мысленно записала в сценарий: «Боги прислали своих вестников, и те улетели прочь, охваченные горем».

Подойдя к мертвым, Вирломи увидела, что у каждого трупа во рту торчит кусок кровавого полупрожаренного мяса. На убитых не стали тратить пуль — им просто перерезали горло.

— Крупный план. Этих троих — по очереди. По пять секунд на каждого.

Оператор сделал свое дело. Вирломи не притрагивалась ни к одному телу.

— Сколько еще минут осталось?

— Более чем достаточно, — ответил оператор.

— Тогда сними каждого из них. Каждого.

Оператор переходил от трупа к трупу, делая кадры, которым в ближайшее время предстояло разойтись по сети. Тем временем Вирломи шла от дома к дому, надеясь, что найдется хотя бы один выживший, которого можно было бы спасти. Но таковых не оказалось.

В дверях самого большого дома деревни Вирломи ждал один из ее людей.

— Прошу вас, не входите, госпожа, — сказал он.

— Я должна.

— Вряд ли вам хочется, чтобы подобное осталось в вашей памяти.

— В таком случае это именно то, чего мне нельзя забывать.

Поклонившись, он отошел в сторону.

Четыре вбитых в балку гвоздя служили семье вешалками для одежды. Одежда валялась грязной грудой на полу, не считая рубашек, завязанных на шеях четырех детей — младшему не было и двух лет, старшему около девяти. Их подвесили на гвоздях, где они медленно задохнулись.

В другом конце комнаты лежали тела молодой пары, пары средних лет и старой женщины. Взрослых членов семьи заставили смотреть, как умирают дети.

— Когда он закончит у костра, — сказала Вирломи, — приведите его сюда.

— Внутри хватит света, госпожа?

— Снесите стену.

Стену убрали за несколько минут, и темное помещение залил свет.

— Начни отсюда, — сказала Вирломи оператору, показывая на тела взрослых. — Медленный проход, потом чуть быстрее — туда, куда их заставили смотреть. Задержись на всех четырех детях. Потом, когда я появлюсь в кадре, оставайся рядом, но так, чтобы видеть все, что я буду делать с ребенком.

— Нельзя трогать мертвецов, — сказал один из мужчин.

— Мертвые Индии — мои дети, — ответила она. — Они не могут сделать меня нечистой. Нечисты лишь те, кто их убил. Я объясню все это тем, кто будет смотреть видео.

Оператор начал снимать, но Вирломи заметила в кадре тени наблюдавших со стороны солдат и велела ему начать сначала.

— Нужен непрерывный кадр, — сказала она. — Никто не поверит, если будут разрывы и склейки.

Оператор начал снова, медленно ведя камеру. Когда он задержался на детях секунд на двадцать, Вирломи вошла в кадр и, опустившись на колени возле тела самого старшего, коснулась пальцами его губ.

Мужчины судорожно вздохнули.

«Что ж, пусть, — подумала Вирломи. — Пусть так же вздохнет народ Индии. И народ всего мира».

Встав, она взяла ребенка на руки и подняла. Рубашка легко соскочила с гвоздя. Вирломи перенесла мальчика через комнату и положила в руки его молодого отца.

— О отец Индии, — громко произнесла она, — возлагаю в твои объятия твое дитя, надежду твоего сердца.

Поднявшись, она медленно вернулась к детям, стараясь вести себя так, будто не замечает камеры. Одурачить все равно никого бы не удалось, но взгляд в камеру напоминал, что за происходящим наблюдают и другие. Пока же она не обращала на камеру внимания, зрители могли забыть о присутствии оператора, словно вокруг не было никого, кроме нее и мертвецов.

По очереди преклонив колени перед каждым из детей, она встала и освободила их от жестоких гвоздей, на которые они когда-то вешали платки или школьные сумки. Уложив второго ребенка, девочку, рядом с юной матерью, она проговорила:

— О мать индийского дома, вот дочь твоя, которая готовила и убирала рядом с тобой. Теперь же твой дом навеки омыт чистой кровью невинной девочки.

Вирломи уложила третьего ребенка, маленькую девочку, поперек тел мужчины и женщины средних лет.

— О история Индии, — сказала она, — найдется ли в твоей памяти место для еще одного маленького тела? Или ты наконец переполнилась нашим горем и этого тела тебе уже не вынести?

Сняв с гвоздя двухлетнего мальчика, Вирломи не смогла сделать ни шагу. Споткнувшись, она упала на колени, рыдая и целуя его искаженное почерневшее личико. Наконец к ней снова вернулся дар речи.

— О, дитя мое, дитя мое, зачем меня породила утроба — лишь затем, чтобы услышать твое молчание вместо смеха?

Вставать Вирломи не стала — это выглядело бы слишком неуклюже и механически. Вместо этого она поползла на коленях по грубому полу — медленно и величественно, словно в танце, — и возложила маленькое тельце на труп старухи.

— О прабабушка! — воскликнула Вирломи. — Прабабушка, неужели ты не можешь меня спасти? Неужели ты не можешь мне помочь? Прабабушка, ты смотришь на меня, но ничего не делаешь! Я не могу дышать, прабабушка! Ты стара, и это ты должна умереть раньше меня, прабабушка! Это я должен ходить вокруг твоего тела, умащая тебя гхи[85] и водой священного Ганга! Это в моих маленьких руках должна быть сейчас горсть соломы, чтобы совершить перед тобой пранам[86] — как и перед моими дедом и бабкой, перед моей матерью, перед моим отцом!

Так она отдала свой голос ребенку. Затем, обняв старуху рукой за плечи, она слегка приподняла ее тело, чтобы в камеру попало лицо.

— О малыш, теперь ты в руках Бога, как и я. Теперь солнце будет струить свои лучи, согревая твое лицо. Теперь Ганг омоет твое тело. Теперь огонь очистит тебя, и прах уплывет в море. Так же как и душа твоя вернется домой, ожидая очередного поворота колеса кармы.

Повернувшись к камере, Вирломи показала на всех мертвецов.

— Вот оно, мое очищение. Я умываюсь кровью мучеников. Запах смерти — мои благовония. Я люблю тех, кто за краем могилы, и их любовь соединяет осколки моей разбитой души.

Она протянула руку в сторону камеры.

— Халиф Алай, мы знали тебя там, среди звезд и планет. Тогда ты был прославленным героем, служившим на благо всего человечества. Тебя следовало убить, Алай! Тебе следовало умереть, прежде чем ты позволил творить подобное от своего имени!

Вирломи дала знак оператору, и тот приблизил картинку. По опыту работы с ним она знала, что видно будет только ее лицо — лишенное какого бы то ни было выражения, ибо на таком расстоянии все показалось бы наигранным.

— Когда-то ты заговорил со мной в тех стерильных коридорах. Ты сказал только одно слово: «Салам». Мир. И сердце мое преисполнилось радостью. — Она медленно покачала головой. — Выходи из своего укрытия, о халиф Алай, и признайся в деле рук своих. Или, если это не твоя работа, отрекись от нее. Раздели со мной скорбь по невинным.

Зная, что ее рука не видна, она щелкнула пальцами, давая знак оператору дать общий план, снова включив в кадр всю сцену, и дала волю чувствам. Она рыдала, стоя на коленях, бросалась на тела, выла и всхлипывала. Так продолжалось целую минуту. В версии для западного зрителя поверх этой части должны были идти титры, но индусам предстояло увидеть шокирующую сцену целиком. Вирломи, оскверняющая себя телами неомытых покойников… нет, Вирломи, проходящая очищение через их муки! Чтобы никто не смог отвести взгляд.

Чтобы не смогли отвести взгляд и те из мусульман, кто это увидит. Некоторые будут злорадствовать, но другие содрогнутся от ужаса. Матери представят себя, охваченных горем. Отцы увидят себя в телах мужчин, не сумевших спасти своих детей.

Но никто из них не услышит того, чего она не произнесла, — ни единой угрозы, ни единого проклятия. Лишь горе и мольба, обращенная к халифу Алаю.

Во всем мире это видео должно было вызвать сострадание и ужас. Мусульманский мир разделится, но та часть, что станет радоваться, с каждым показом будет становиться все меньше.

А для Алая это должно было стать личным вызовом. Вирломи возлагала ответственность за случившееся на него. Ему придется покинуть Дамаск и взять командование на себя, не имея больше возможности прятаться во дворце. Она вынудила его сделать свой ход, и теперь предстояло узнать, как он поступит.

Видео распространилось по всему миру, сперва в сети, потом его подхватили телеканалы — для удобства предоставлялись для загрузки файлы в высоком разрешении. Естественно, последовали обвинения, что все это подделка или зверства совершили сами индусы. Но никто в это по-настоящему не верил — слишком легко оно вписывалось в образ, который создали себе мусульмане во время исламских войн, бушевавших за полтора столетия до нашествия жукеров. И трудно было представить, чтобы индусы могли подобным образом осквернить тела умерших.

Такого рода жестокость должна была вызвать ужас в сердцах врага. Но Вирломи сумела превратить его в нечто иное — горе, любовь, решимость. И наконец, в мольбу о мире.

Не имело значения, что мира она могла достичь в любой момент, всего лишь подчинившись мусульманскому правлению. Все понимали, что полное подчинение исламу принесет лишь смерть Индии и превращение ее в страну марионеток. Вирломи настолько ясно это показала в предыдущих обращениях, что повторять не требовалось.

Видео пытались скрыть от Алая, но он запретил блокировать что-либо на его собственном компьютере, и теперь пересматривал снова и снова.

— Подождите, пока мы проведем расследование и выясним, правда ли это, — сказал Иван Ланковский, наполовину казах, ближайший помощник Алая, которому тот позволял присутствовать рядом, когда не играл роль халифа.

— Мне и так известно, что это правда, — ответил Алай.

— Потому что вы знаете эту Вирломи?

— Потому что я знаю тех, кто называет себя солдатами ислама. — Он взглянул на Ивана, и по щекам его потекли слезы. — Мое время в Дамаске закончилось. Я — халиф. Я встану во главе армии. И самолично накажу тех, кто позволяет себе так поступать.

— Достойная цель, — одобрил Иван. — Но люди, подобные тем, что вырезали ту деревню в Индии и взорвали Мекку в последней войне, все еще там. Вот почему вашим приказам не подчиняются. Почему вы решили, что сумеете живым добраться до своей армии?

— Потому что я — истинный халиф, и если Аллаху угодно, чтобы я правил его народом по справедливости, он меня защитит.

11 Африканский бог

Боб и Петра немало удивились, когда в их небольшой домик на территории комплекса Гегемонии пришел Питер.

— Решил почтить своим визитом наше скромное жилище? — спросил Боб.

— Почему бы и нет? — улыбнулся Питер. — Ребенок спит?

— Извини, но смотреть, как я его кормлю, я тебе не дам.

— У меня есть одна хорошая новость и одна плохая, — сказал Питер.

Оба молча ждали.

— Мне нужно, чтобы ты вернулся в Руанду, Джулиан.

— Я думала, правительство Руанды на нашей стороне, — заметила Петра.

— Речь идет не о нападении, — успокоил Питер. — Мне нужно, чтобы ты взял на себя командование руандийской армией и включил ее в состав вооруженных сил Гегемонии.

— Ты шутишь, — засмеялась Петра. — Феликс Стармен готов ратифицировать твою конституцию?

— Трудно поверить, но — да. Феликс тщеславен не меньше меня — он хочет создать нечто такое, что переживет его самого. Он знает, что лучший способ обеспечить безопасность и свободу Руанды — отсутствие в мире каких-либо армий вообще. А добиться этого можно только при наличии мирового правительства, поддерживающего либеральные ценности, которые он создал у себя в Руанде, — выборы, права личности, главенство закона, всеобщее образование и борьба с коррупцией.

— Мы читали твою конституцию, Питер, — сказал Боб.

— Он просил прислать именно тебя, — продолжал Питер. — Его люди видели, как ты брал в плен Волеску. Теперь они называют тебя Африканским Великаном.

— Дорогой, — сказала Петра Бобу, — ты теперь бог вроде Вирломи.

— Вопрос в том, хватит ли тебе силы духа, чтобы быть женой бога, — заметил Боб.

— Я прикрываю глаза, чтобы не ослепнуть.

Улыбнувшись, Боб повернулся к Питеру:

— Феликс Стармен знает, сколько мне осталось жить?

— Нет. Я считаю это государственной тайной.

— О нет, — проговорила Петра. — Теперь мы даже друг другу сказать об этом не можем.

— Как долго я должен там пробыть?

— До тех пор, пока руандийская армия не подтвердит свою лояльность Свободному Народу.

— То есть тебе?

— Свободному Народу, — повторил Питер. — Я не собираюсь создавать культ личности. Они должны быть преданы конституции. И защищать Свободный Народ, который ее принял.

— Я бы предпочел более конкретную дату, — сказал Боб.

— По крайней мере, пока не пройдет референдум.

— А я могу поехать с ним? — спросила Петра.

— Решать тебе, — отозвался Питер. — Вероятно, там безопаснее, чем здесь, но перелет долгий. А свои статьи Мартелла ты можешь писать откуда угодно.

— Джулиан, он предоставляет решать нам. Мы теперь тоже Свободный Народ!

— Ладно, согласен, — сказал Боб. — А какая хорошая новость?

— Это и была хорошая новость, — ответил Питер. — Плохая же новость в том, что у нас внезапно и неожиданно иссяк поток средств. Потребуются месяцы, чтобы возместить убытки, и потому придется урезать расходы на проекты, не связанные напрямую с целями Гегемонии.

Петра рассмеялась:

— И у тебя еще хватает наглости просить нас тебе помочь, когда ты сокращаешь финансирование наших поисков?

— Вот видишь? Ты сразу же поняла, что ваши поиски к цели Гегемонии не относятся.

— Ты ведь тоже ищешь, — сказал Боб. — Вирус.

— Если он существует, — парировал Питер. — Вероятнее всего, Волеску нас просто дразнит, а вирус на самом деле не работает и его не распространяли.

— И ты готов поставить на это, когда речь идет о будущем человечества?

— Нет. Но при отсутствии средств у нас ничего не выйдет. Зато вполне может выйти у Межзвездного флота.

— Ты собираешься отдать поиски вируса им?

— Я собираюсь отдать им Волеску. А они уже продолжат исследовать вирус, который он разработал, и выяснять, где он мог его распространить. Если вообще это делал.

— МФ не может работать на Земле.

— Может — в случае противодействия инопланетной угрозе. Если вирус Волеску работает и был распространен на Земле, возникнет новый вид, способный полностью заменить человечество в течение одного поколения. Гегемон издал секретное заключение, признающее вирус Волеску инопланетным вторжением, которое МФ любезно согласился обнаружить и… отразить.

— Похоже, мы думаем почти одинаково, — рассмеялся Боб.

— Правда? — спросил Питер. — Ты мне просто льстишь.

— Я уже передал наши поиски Министерству по делам колоний. И мы оба знаем, что Графф на самом деле выступает в роли филиала МФ.

Питер спокойно взглянул на него:

— Значит, ты знал, что мне придется урезать бюджет на ваши поиски?

— Я знал, что у тебя нет средств, какой бы бюджет у тебя ни был. Феррейра делал все, что мог, но у Министерства программы получше.

— Что ж, в таком случае все счастливо закончилось для всех, — улыбнулся Питер, вставая.

— Даже для Эндера, — сказал Боб.

— Вашему малышу повезло, что у него такие заботливые родители, — на прощание добавил Питер.

Когда Боб пришел к Волеску, тот выглядел усталым и постаревшим. Пребывание в плену действовало на него явно не лучшим образом. Физически он не страдал, но как будто увядал, подобно запертому в темном шкафу растению.

— Пообещай мне кое-что, — сказал Волеску.

— Что? — спросил Боб.

— Что угодно. Поторгуйся со мной.

— Того единственного, что ты хочешь, — сказал Боб, — ты никогда не получишь.

— Лишь потому, что ты мстителен и неблагодарен. Ты существуешь потому, что я тебя создал, а ты держишь меня в этой клетке.

— Вполне просторная комната, с кондиционером. По сравнению с тем, как ты поступил с моими братьями…

— Они не были законно…

— А теперь ты где-то спрятал моих детей. И вирус, способный уничтожить человечество…

— Сделать его лучше…

— Уничтожить. Как я могу снова дать тебе свободу? Ты — великий человек и вместе с тем аморальный.

— Примерно как Питер Виггин, которому ты столь преданно служишь. Маленький блюдолиз.

— Правильно будет «лизоблюд», — поправил Боб.

— И все-таки ты пришел ко мне. Неужели у Джулиана Дельфики, моего дорогого сводного племянника, возникла проблема, которую я мог бы помочь решить?

— Тот же вопрос, что и раньше.

— И ответ тот же. Я понятия не имею, что случилось с твоими пропавшими эмбрионами.

Боб вздохнул:

— Я думал, ты все же воспользуешься шансом уладить все вопросы со мной и Петрой, прежде чем покинешь этот мир.

— Да брось, — усмехнулся Волеску. — Ты что, угрожаешь мне смертной казнью?

— Нет, — ответил Боб. — Ты просто… покинешь Землю. Питер передает тебя МФ. Исходя из теории, что твой вирус — инопланетное вторжение.

— Только если ты сам — инопланетное вторжение, — парировал Волеску.

— Собственно, так оно и есть, — кивнул Боб. — Я первый из расы короткоживущих гениев-великанов. Представь, насколько бо́льшую численность населения сможет выдержать Земля, если средняя продолжительность жизни составит восемнадцать лет.

— Знаешь, Боб, у тебя нет никаких причин умирать молодым.

— В самом деле? У тебя есть противоядие?

— Никому не требуется противоядия от собственной судьбы. Смерть от гигантизма наступает из-за перенапряжения сердца, которое пытается перекачивать чудовищный объем крови по многим километрам артерий и вен. Если ты вырвешься из оков гравитации, нагрузка на сердце уменьшится и ты не умрешь.

— Полагаешь, я об этом не думал? — спросил Боб. — Я все равно рос бы дальше.

— Значит, становился бы все больше. МФ может построить для тебя по-настоящему большой корабль. Корабль-колонию. Ты мог бы постепенно заполнять его своей протоплазмой и костями. Ты прожил бы годы, привязанный к стенам корабля, словно воздушный шар. Будто чудовищный Гулливер. Твоя жена могла бы прилетать к тебе в гости. А если станешь чересчур крупным — что ж, на этот случай всегда есть ампутация. Ты мог бы стать чистым разумом. Питаться внутривенно — зачем тебе желудок и кишки? В конечном счете все, что нужно, — головной и спинной мозг, которым вовсе незачем умирать. Вечно растущий разум.

Боб встал:

— И для этого ты меня создал? Чтобы я превратился в болтающееся в космосе безногое и безрукое чудовище?

— Глупый малыш, — сказал Волеску. — Для обычных людей ты уже чудовище, их худший кошмар. Представитель вида, который придет на их место. Но для меня ты прекрасен. Даже привязанный к искусственной среде обитания, даже лишенный конечностей, туловища, голоса — ты останешься самым прекрасным из всех живых существ.

— И тем не менее лишь крышка туалетного бачка помешала тебе убить меня и сжечь мое тело.

— Мне не хотелось отправиться в тюрьму.

— Однако ты в ней все-таки оказался, — заметил Боб. — А следующая твоя тюрьма — в космосе.

— Я могу жить, словно Просперо, совершенствуя свое мастерство в одиночестве.

— У Просперо были Ариэль и Калибан[87], — сказал Боб.

— Ты что, не понимаешь? — спросил Волеску. — Ты — мой Калибан. А все твои детишки — мои Ариэли. Я рассеял их по всей земле, и тебе никогда их не найти. Их матерей хорошо научили, что делать. Они выйдут замуж и заведут собственных детей еще до того, как станет очевиден их гигантизм. Не важно, сработает мой вирус или нет, но этот вирус — твои дети.

— Так вот что, значит, замышлял Ахилл?

— Ахилл? — рассмеялся Волеску. — Дурачок, замаравший руки в крови? Я сказал ему, что твои дети умерли. Больше ничего не требовалось. Глупец.

— Значит, они живы?

— Все живы. Все подсажены суррогатным матерям. Вероятно, некоторые уже родились, поскольку дети с твоими способностями рождаются на два месяца раньше срока.

— Ты все знал и ничего нам не сказал?

— Зачем? Роды ведь прошли успешно? Младенец оказался достаточно развит, чтобы самостоятельно дышать и функционировать?

— Что ты еще знаешь?

— Я знаю, что все получится как надо. Джулиан, посмотри хоть на себя! Ты сбежал в возрасте одного года — то есть через семнадцать месяцев после зачатия ты уже мог выжить без родителей. Я ни капли не беспокоюсь за здоровье твоих детей, и тебе тоже не стоит. Они в тебе не нуждаются, поскольку тебе тоже никто не был нужен. Пусть живут. Пусть придут на замену прежнему человечеству, шаг за шагом, в течение поколений.

— Нет, — отрезал Боб. — Я люблю прежнее человечество. И ненавижу то, что ты сделал со мной.

— Без того, что я с тобой сделал, ты был таким же, как Николай.

— Мой брат — прекрасный человек. Добрый и очень умный.

— Может, и умный, но не настолько, насколько ты. Ты и впрямь готов с ним поменяться? Готов стать таким же тупым, каков он по сравнению с тобой?

Боб вышел, оставив последний вопрос Волеску без ответа.

12 Аллах акбар

Когда-то Алай считал, что, как только в его власти окажется комплекс в Дамаске, ничто не помешает ему править, как подобает халифу.

Ему потребовалось не так уж много времени, чтобы убедиться в обратном.

Во дворце ему беспрекословно подчинялись все, включая телохранителей. Но как только он пытался выйти за его пределы, даже просто проехаться по Дамаску, доверенные лица начинали упрашивать его этого не делать.

— Это небезопасно, — убеждал Иван Ланковский. — Когда вы избавились от тех, кто вами управлял, их друзей охватила паника. А среди их друзей есть и те, кто командует нашими войсками по всему миру.

— Во время войны они действовали по моему плану, — возразил Алай. — Я считал их преданными халифу.

— Они были преданы победе, — поправил Иван. — Ваш план был великолепен. И вы… были членом джиша Эндера, его самым близким другом. Естественно, они действовали по вашему плану.

— То есть они верили в меня как выпускника Боевой школы, но не как в халифа?

— Они верили в вас как в халифа, но, скорее, как в номинального, который выступает с туманными религиозными рассуждениями и ободряющими речами, в то время как всю неприятную работу вроде принятия решений и отдачи команд выполняют ваши визири и военачальники.

— Как далеко простирается их власть? — спросил Алай.

— Никто не знает, — ответил Иван. — Здесь, в Дамаске, ваши преданные слуги схватили и уничтожили несколько десятков агентов. Но я бы не позволил вам сесть в Дамаске на самолет — хоть военный, хоть коммерческий.

— Что ж, если я не могу доверять мусульманам — перевезите меня через Голанские высоты в Израиль. А оттуда я улечу на израильском самолете.

— Те, кто отказывается подчиняться вам в Индии, заявляют, что наш союз с сионистами — оскорбление Аллаха.

— Они хотят, чтобы снова начался кошмар?

— Они тоскуют по старым добрым временам.

— Да, когда мусульманские армии подвергались унижениям налево и направо, а мир боялся мусульман, ибо слишком многих невинных убивали во имя Аллаха.

— Зачем вам спорить со мной? — усмехнулся Иван.

— Что ж, Иван, — сказал Алай, — когда-нибудь мои враги закончат свое дело в Индии — либо победят, либо проиграют. В любом случае они явятся сюда, обезумевшие от победы или поражения — не важно, от чего именно. И в любом случае, если я останусь здесь, погибну, тебе не кажется?

— Со всей определенностью, мой господин. Так что нам придется придумать, как вас отсюда вытащить.

— Никаких планов?

— Планов множество, — ответил Иван, — но все они касаются спасения вашей жизни, а не спасения халифата.

— Если я сбегу — халифат падет.

— А если вы останетесь — халифат ваш, пока вы живы.

— Что ж, Иван, — рассмеялся Алай, — ты неплохо все проанализировал. Так что выбора у меня нет. Придется отправиться к моим врагам и уничтожить их.

— Предлагаю воспользоваться ковром-самолетом как самым надежным средством транспорта.

— Думаешь, только джинн может доставить меня в Индию к генералу Раджаму?

— Живым — да.

— Тогда я должен связаться со своим джинном, — сказал Алай.

— Подходящее ли сейчас время? — спросил Иван. — После того как во всех сетях и на всех каналах появилось видео этой сумасшедшей, Раджам вне себя от злости.

— Как раз самое подходящее, — возразил Алай. — Кстати, Иван, не знаешь, почему Раджама называют прозвищем Андарий?

— Вам поможет, если я отвечу, что он сам выбрал прозвище Толстый Канат?

— Ага. Значит, к его упорству или силе это не относится?

— Он утверждает, что относится. По крайней мере, к силе определенной части его тела.

— И все же… канат мягок.

— Толстый канат не может быть мягким.

— Толстый канат столь же мягок, как и любой другой, — сказал Алай. — Если только он не слишком короток.

Иван рассмеялся:

— Постараюсь не забыть повторить эту шутку на похоронах Раджама.

— Только не повторяй ее на моих.

— На ваших похоронах меня не будет, — заявил Иван. — Разве что в общей могиле.

Алай подошел к компьютеру и начал составлять несколько электронных писем. Через полчаса после того, как он их отправил, ему позвонил Феликс Стармен из Руанды.

— Вынужден с сожалением сообщить, — сказал Феликс, — что не могу допустить мусульманских проповедников в Руанду.

— К счастью, — ответил Алай, — я звоню не за этим.

— Отлично.

— Я звоню в интересах мира во всем мире. Как я понимаю, вы уже приняли решение, кто является воплощенной надеждой человечества для достижения этой цели. Нет, не называйте имен.

— Поскольку мне не приходит в голову никаких идей, что вы имеете в виду…

— Прекрасно, — сказал Алай. — Хороший мусульманин всегда исходит из предположения, что у неверных нет никаких идей. — Оба рассмеялись. — Я прошу лишь об одном: сообщите, что некто пересекает пустыню Руб-эль-Хали пешком, так как его верблюд не разрешает сесть на себя верхом.

— И вы хотите, чтобы кто-нибудь помог этому несчастному путнику?

— Аллах заботится обо всех своих созданиях, но халиф не всегда может протянуть руку, чтобы исполнить волю Аллаха.

— Надеюсь, этому бедняге помогут как можно скорее, — сказал Феликс.

— Чем скорее, тем лучше. В любое время жду о нем добрых вестей.

Они попрощались. Алай встал и пошел искать Ивана.

— Собирайся, — сказал он.

Иван удивленно поднял брови:

— Что вам понадобится?

— Чистое белье. Мои самые роскошные одежды халифа. Трое солдат, которые готовы убить по моему приказу и не обратят оружие против меня. И преданный человек с видеокамерой, полностью заряженным аккумулятором и запасом пленки.

— Оператор должен быть одним из этих преданных солдат? Или отдельным человеком?

— Пусть все преданные солдаты войдут в состав съемочной группы.

— И одним из этих троих буду я?

— Решать тебе, — ответил Алай. — Если у меня ничего не выйдет, наверняка умрут и все, кто будет со мной.

— Лучше быстрая смерть перед лицом слуги Аллаха, чем медленная в руках его врагов, — сказал Иван.

— Мой любимый русский, — улыбнулся Алай.

— Я казахский турок, — напомнил Иван.

— Аллах был добр, послав тебя ко мне.

— И столь же добр, когда дал вас всем правоверным.

— Когда я выполню все то, что собирался сделать, — будешь говорить так же?

— Всегда, — заверил Иван. — Я навсегда останусь вашим преданным слугой.

— Ты служишь только Аллаху, — сказал Алай. — Для меня — ты друг.

Час спустя Алай получил электронное письмо. Несмотря на невинную подпись, он сразу же понял, что оно от Петры. В письме содержалась просьба помолиться за ребенка, которого должны были оперировать в самой большой больнице Бейрута завтра в семь утра. «Мы начнем молиться в пять утра, — говорилось в письме, — чтобы за молитвой нас застал рассвет».

Алай ответил просто: «Буду молиться за твоего племянника и за всех, кто его любит, чтобы он остался жив. Пусть будет на то воля Аллаха, и возрадуемся мудрости Его».

Значит, придется отправляться в Бейрут. Что ж, не такая уж и сложная поездка. Основная проблема — не встревожить тех, кого враги приставили шпионить за ним.

Дворцовый комплекс он покинул в кузове мусоровоза. Иван пытался возражать, но Алай сказал:

— Халиф, который боится испачкаться, исполняя волю Аллаха, недостоин править.

Он не сомневался, что эти его слова будут записаны и, если он останется жив, включены в книгу мудрости халифа Алая. Книгу, которая, как он надеялся, будет длинной и достойной прочтения, а не короткой и сбивающей с толку.

Переодевшись набожной старухой, Алай ехал на заднем сиденье маленького старого седана, за рулем которого сидел солдат в штатском и с фальшивой бородой намного длиннее, чем его настоящая. Алай знал, что, если он проиграет, его убьют и тогда одно уже то, что он оделся таким образом, воспримут как доказательство, что он никогда не был достоин быть халифом. Но если он победит, это станет частью легенды, прославляющей его ум.

Старуха села в кресло-коляску, и бородач покатил ее в здание больницы. На крыше ждали трое с неприметными потертыми чемоданчиками. Было без десяти пять.

Если кто-то в больнице заметил исчезновение старухи, или попытался найти каталку, или заинтересовался тремя мужчинами, каждый из которых пришел с одеждой для родственника, чтобы забрать его домой, слухи уже могли дойти до врагов Алая. Если бы кто-то явился выяснить, в чем дело, и им пришлось бы его убить — с тем же успехом они могли бы включить сигнал тревоги у постели самого Раджама.

Без трех минут пять на крышу вышли два молодых врача, мужчина и женщина, — якобы покурить, но вскоре они скрылись из виду ждавших с чемоданчиками.

Иван вопросительно посмотрел на Алая. Алай покачал головой.

— Они пришли поцеловаться, — сказал он. — Боятся, что мы на них донесем, только и всего.

Иван осторожно поднялся и прошел туда, откуда парочку было видно, затем вернулся и снова сел.

— Похоже, они не просто целуются, — прошептал он.

— Им не стоит этого делать, если они не муж и жена, — сказал Алай. — Почему все считают, будто есть лишь два варианта — либо жестко следовать шариату, либо отвергать все законы Аллаха?

— Вы никогда не любили, — пробормотал Иван.

— Думаешь? То, что я не могу встречаться с женщинами, вовсе не означает, что я никого не любил.

— В душе — да. Но так уж вышло, что я знаю: телом вы чисты.

— Конечно чист, — кивнул Алай. — Я не женат.

Появился медицинский вертолет. Было ровно пять. Когда вертолет приблизился, Алай увидел, что он из израильской больницы.

— Израильские врачи посылают пациентов в Бейрут? — спросил Алай.

— Ливанские врачи посылают пациентов в Израиль, — ответил Иван.

— Значит, нашим друзьям придется подождать, пока этот вертолет не улетит? Или это и есть наши друзья?

— Вы же прятались в мусоре и переодевались женщиной, — сказал Иван. — Что по сравнению с этим значит полет на сионистском вертолете?

Вертолет сел, дверь открылась, но никто не вышел.

Алай взял свой чемоданчик, опознав его по весу — там лежала только одежда, никакого оружия, — и смело направился к вертолету.

— Это я — тот самый пассажир, за которым вы прилетели?

Пилот кивнул.

Повернувшись туда, куда ушла целующаяся парочка, Алай заметил внезапное движение. Они все видели. И могли рассказать.

Алай снова повернулся к пилоту:

— Вертолет сможет забрать пятерых?

— Легко, — ответил пилот.

— А как насчет семерых?

Пилот пожал плечами:

— Полетим ниже и медленнее. Но так часто бывает.

— Прошу тебя, — обратился Алай к Ивану, — пригласи наших юных влюбленных полететь с нами.

Затем он забрался внутрь и сбросил женскую одежду, под которой оказался простой западный деловой костюм. Несколько мгновений спустя в вертолет под прицелом пистолета поднялась перепуганная парочка врачей в разных стадиях одетости. Видимо, им приказали молчать, поскольку, когда они увидели Алая и узнали его, мужчина побелел, а женщина разрыдалась, пытаясь застегнуться.

Алай подошел и присел перед ней.

— Дочь Аллаха, — сказал он, — меня не заботит твоя нескромность. Меня заботит, что мужчина, которому ты предложила свою наготу, — не твой муж.

— Мы поженимся, — ответила та.

— Когда наступит этот счастливый день, — проговорил Алай, — твоя нагота благословит твоего мужа, а его нагота будет принадлежать тебе. А пока что — вот одежда для тебя, — протянул он ей облачение старухи. — Я не прошу носить ее постоянно. Но сегодня, когда Аллах видел, как твоя душа намеревалась согрешить, пожалуй, тебе стоит смиренно прикрыться.

— Можно подождать с переодеванием, пока мы не взлетим? — спросил пилот.

— Конечно, — ответил Алай.

— Всем пристегнуться.

Мест вдоль бортов не хватало, а центральный проход предназначался для носилок. Но шофер Алая улыбнулся и заявил, что полетит стоя.

— Я водил вертолеты в бой. Если не смогу удержаться на ногах в медицинском, значит заслужил нескольких синяков.

Вертолет накренился, поднимаясь в воздух, но вскоре выровнялся. Женщина отстегнулась и неловко оделась. Мужчины отвернулись, за исключением ее спутника, который ей помог.

Тем временем халиф беседовал с пилотом, даже не пытаясь понизить голос.

— Мне не хотелось бы, чтобы эти двое присутствовали на основном мероприятии, — сказал он. — Но и убивать их тоже необходимости нет. Им требуется время, чтобы снова найти свой путь к Аллаху.

— Можно оставить их в Хайфе, — предложил пилот. — Или, если это вас больше устроит, могу отправить на Мальту.

— Хайфа вполне подойдет.

Полет был недолгим, даже на небольшой высоте и скорости. Молодые врачи сидели молча, с покаянным выражением на лицах. Когда они приземлились на крыше больницы в Хайфе, пилот выключил двигатель и вышел поговорить с человеком в медицинской одежде, затем открыл дверь.

— Мне нужно снова взлететь, чтобы освободить место для вашего транспорта. Так что придется всем выйти. Кроме тех двоих.

Молодые врачи испуганно переглянулись.

— Им ничто не угрожает? — спросил Алай.

— Лучше, если они не увидят, как прилетит и улетит ваш транспорт, — пояснил пилот. — Уже светает. Но им ничего не грозит.

Выходя из вертолета, Алай дотронулся до обоих.

Медицинский вертолет взлетел, и на его место тотчас же сел другой, на этот раз — боевая машина, способная вместить немало солдат и оснащенная достаточно тяжелым оружием, чтобы преодолеть любые препятствия.

Дверь открылась, и из нее вышел Питер Виггин.

— Салам, — сказал Алай, подходя к нему.

— Мир и тебе, — отозвался Питер.

— Живьем ты больше похож на Эндера, чем на общедоступных фотографиях.

— Я их отретушировал на компьютере, чтобы выглядеть старше и умнее.

— Весьма любезно с твоей стороны, что решил нас подвезти, — улыбнулся Алай.

— Когда Феликс рассказал мне печальную историю об одиноком путнике в Пустой четверти[88], я не мог упустить возможности ему помочь.

— Я думал, прилетит Боб, — сказал Алай.

— Со мной целый отряд солдат, которых он обучал, но сам Боб сейчас занят другими делами. В Руанде — так уж получилось.

— Что, уже началось?

— Нет, — сказал Питер. — Мы не сделаем ни шагу, пока не станет ясно, чем закончится твое маленькое приключение.

— Тогда полетели, — поторопил Алай.

Питер пропустил халифа вперед, но вошел перед его солдатами. Иван попытался протестовать, но Алай успокоил его жестом — он уже сделал ставку на то, что Питер готов помочь и ему можно доверять, так что вряд ли имело смысл опасаться убийства или похищения, несмотря на двадцать солдат Гегемонии и внушительное количество снаряжения на борту вертолета. Похожий на тайца командир показался ему знакомым по Боевой школе — судя по всему, Сурьявонг. Алай кивнул ему. Сурьявонг кивнул в ответ.

Как только они взлетели — на этот раз без каких-либо женщин, которых требовалось официально пристыдить, затем простить и велеть им одеться, — Питер показал на спутников Алая.

— Я полагал, — сказал он, — что одинокому страннику, о котором говорил наш общий друг, не требуется большой эскорт.

— Ровно столько, чтобы добраться туда, где свернулся, подобно змее, некий Толстый Канат.

Питер кивнул:

— Мои друзья сейчас пытаются выяснить его точное местонахождение.

— Надо полагать, достаточно далеко от фронта, — улыбнулся Алай.

— Если он в Хайдарабаде, — сказал Питер, — то его весьма надежно охраняют. Но если он за границей, в Пакистане, охрана, скорее всего, будет не слишком серьезной.

— В любом случае я не стану подвергать опасности твоих людей.

— Желательно, чтобы никто их не видел. Вряд ли многие рады будут узнать, что ты получил реальную власть с помощью Гегемона.

— Похоже, ты всегда оказываешься рядом, когда заходит речь о моей власти.

— Если победишь, этот раз станет последним, — заверил Питер.

— Он в любом случае будет последним, — улыбнулся Алай. — Либо солдаты последуют за мной, либо нет.

— Последуют, — убежденно сказал Питер, — если у них будет шанс.

Алай показал на свою маленькую свиту:

— Именно для этого со мной моя съемочная группа.

Улыбнувшись, Иван поднял рубашку, продемонстрировав бронежилет, гранаты, магазины и автоматический пистолет.

— Ого, — проговорил Питер. — Я думал, вы прибавили в весе.

— У нас, ребят из Боевой школы, — сказал Алай, — всегда есть план.

— Значит, пробиваться с боем вы не собираетесь?

— Мы собираемся войти как ни в чем не бывало, — объяснил Алай, — с работающими камерами. План простой, но действенный. Этот Толстый Канат всегда обожал съемку.

— Судя по моим источникам, он тщеславный и жестокий человек, — сказал Питер. — И неглупый.

— Посмотрим, — бросил Алай.

— Думаю, у тебя все получится.

— Я тоже так думаю.

— А потом, — добавил Питер, — надеюсь, ты сумеешь что-нибудь сделать с тем, на что жалуется Вирломи.

— Именно потому я не мог ждать более подходящего момента. Я должен отмыть ислам от этого кровавого пятна.

— Уверен, с таким халифом, как ты, Свободный Народ Земли вполне сможет сосуществовать с объединенным исламом, — сказал Питер.

— И я уверен, — согласился Алай, — хотя не могу сказать этого вслух.

— Но мне нужна страховка на случай, если ты умрешь, — продолжал Питер. — Сегодня или когда-нибудь в будущем. Мне нужно точно знать, что мне не придется иметь дело с халифом, с которым я не смог бы сосуществовать.

Питер протянул Алаю несколько листов бумаги. Это оказался сценарий. Халиф начал читать.

— Если ты умрешь естественной смертью и передашь трон тому, кого выберешь сам, мне это не понадобится. Но если тебя убьют, похитят, отправят в изгнание или еще каким-либо образом насильно свергнут, то мне без этого не обойтись.

— А что, если убьют или насильно свергнут тебя? — спросил Алай. — Что тогда случится с этим видео — если предположить, что я произнесу все это на камеру?

— Постарайся убедить своих последователей, чтобы они не считали, будто исламу пойдет на пользу мое убийство, — сказал Питер, — а о прочем позаботятся мои солдаты и врачи.

— Иначе говоря, мне просто придется рискнуть.

— Успокойся. Видео может пригодиться, только если у тебя не будет возможности от него отречься. А если я умру, для моего недостойного преемника оно не будет иметь никакой ценности.

— Верно, — кивнул Алай.

Встав, он открыл чемодан и облачился в роскошное одеяние халифа — каким его ожидал увидеть мусульманский народ. Тем временем оператор Питера настроил оборудование — и задник, чтобы не было видно, что видео снято на боевом вертолете в окружении солдат.

К воротам надежно охраняемого военного комплекса в Хайдарабаде — когда-то штаб-квартиры индийских войск, затем китайских оккупантов, а теперь пакистанских «освободителей» — подъехали три мотоцикла. На первых двух сидели по два человека, а на заднем седле третьего лежала сумка.

Они остановились вдали от ворот, чтобы ни у кого не возникло подозрений о самоубийственной атаке со взрывчаткой. Все подняли руки, чтобы какой-нибудь нервный часовой не выстрелил, пока один из них доставал из сумки видеокамеру и подсоединял к ней спутниковую антенну. Это привлекло внимание охранников, которые немедленно связались с начальством.

Лишь когда камера была готова, человек, ехавший на мотоцикле один, сбросил дорожный плащ, и часовых почти ослепила белизна его одежд — задолго до того, как он надел на голову платок-куфию и обруч-эгаль.

Даже те, кто находился слишком далеко, чтобы узнать его в лицо, догадались, увидев молодого чернокожего в белых одеждах, что перед ними халиф. Все рядовые солдаты и большинство офицеров не сомневались, что генерал Раджам будет в восторге от такого визита. Послышались многочисленные радостные возгласы, некоторые из которых напоминали боевой клич идущих в бой арабских воинов, хотя все здешние солдаты были пакистанцами.

Заработала камера. Алай поднял руки, принимая восхваления своего народа.

Он прошел через пропускной пункт, и никто его не остановил.

Кто-то подогнал джип, но халиф отказался сесть и пошел дальше. Однако оператор вместе с группой сели в машину и поехали рядом, а затем впереди халифа. Пока Ланковский, одетый в штатское, как и съемочная группа, объяснял семенившим рядом офицерам, что халиф оказал генералу Раджаму честь, которую тот, несомненно, заслужил, и все надеются, что генерал Раджам и те, с кем он пожелает эту честь разделить, встретят халифа на открытой площади перед солдатами.

Известие быстро разошлось, и вскоре Алая уже сопровождали тысячи солдат в форме, радостно выкрикивавших его имя. Они расчищали дорогу для съемочной группы, а те, кто считал, что может оказаться в поле зрения камеры, особенно пылко демонстрировали свою любовь к халифу — на случай, если их увидит и узнает кто-нибудь из дому.

Алай практически не сомневался: что бы ни замышлял Раджам, он не станет ничего делать перед камерой, снимающей на глазах у тысяч солдат и транслирующей в прямой эфир. Генерал предпочел бы подстроить Алаю авиакатастрофу или подослать к нему наемных убийц где-нибудь подальше отсюда. Но раз уж халиф оказался здесь, Раджам, скорее, стал бы выжидать, пытаясь выяснить, что у Алая на уме, и тем временем придумывая какой-нибудь невинный способ от него избавиться — убить или отправить обратно в Дамаск и держать там под более надежной охраной.

Как Алай и предполагал, Раджам ждал его наверху впечатляющей лестницы, ведшей к самому роскошному зданию комплекса. Однако халиф поднялся лишь на несколько ступеней и остановился, повернувшись спиной к генералу и лицом к солдатам… и к камере. Здесь было хорошее освещение.

Съемочная группа заняла свои места внизу.

Алай поднял руки, ожидая тишины. Возгласы смолкли.

— Солдаты Аллаха! — крикнул он.

В ответ раздался могучий рев, который сразу же стих.

— Где генерал, который вел вас в бой?

Снова радостные возгласы… но уже не столь восторженные. Алай надеялся, что Раджама не слишком оскорбит разница в их популярности.

Халиф не оглядывался, полагаясь на Ивана, который должен был дать сигнал, когда Раджам окажется рядом. Он заметил, что Иван дает генералу знак занять место по левую руку от Алая, прямо перед камерой.

Повернувшись, Алай обнял и поцеловал Раджама.

«Заколи меня насмерть прямо сейчас, — хотелось сказать ему, — ибо это твой последний шанс, кровожадный пес и предатель».

Но вслух он лишь прошептал Раджаму на ухо:

— Как говорил мой старый друг Эндер Виггин, ворота врага повержены, Раджам.

Затем он отпустил генерала, не обращая внимания на его озадаченный вид, и взял за руку, представляя радостно кричащим солдатам.

Потом поднял руки, призывая к тишине.

— Аллах видел все, что вершилось от Его имени здесь, в Индии!

Вновь раздались радостные крики. Но на некоторых лицах появилась неуверенность. Все смотрели видео Вирломи, в том числе и последнее. Некоторые, самые умные, понимали, что слова Алая звучат весьма двусмысленно.

— И, как все вы знаете, Аллаху ведомо, что в Индии не случилось ничего, на что не было бы воли генерала Раджама!

В возгласах солдат уже не слышалось прежнего энтузиазма.

— И сегодня настал назначенный Аллахом день, чтобы оплатить долг чести!

Крики еще не успели раздаться, когда члены съемочной группы достали автоматические пистолеты и изрешетили Раджама пулями.

Сперва многие солдаты решили, будто это покушение на халифа, и гневно взревели. Алай с радостью увидел, что они ничем не напоминают известных из истории мусульманских солдат — мало кто бежал от пуль, и многие бросились вперед. Но Алай вскинул руки и шагнул выше. В тот же миг Иван и еще два свободных от съемки солдата, как он их и учил, взбежали по ступеням и встали рядом с халифом, подняв оружие над головой.

— Аллах акбар! — хором прокричали они. — Мухаммед — пророк Его! А Алай — Его халиф!

Снова подняв руки, Алай подождал, пока наступит относительная тишина, и движение в сторону лестницы замерло. Теперь его со всех сторон окружали солдаты.

— От преступлений Андария Раджама смердит по всему миру! Солдаты ислама пришли в Индию как освободители! Они пришли во имя Аллаха как друзья нашим братьям и сестрам в Индии! Но Андарий Раджам предал Аллаха и Его халифа, поощряя ужасные преступления некоторых своих подчиненных! Если они откажутся отдаться в мою власть — они мятежники против Аллаха. Доставьте их ко мне для правосудия, если они не станут сопротивляться. И если они невиновны, им нечего бояться. В каждом городе и крепости, в каждом лагере и на аэродроме — пусть мои солдаты арестуют преступников и доставят их к офицерам, которые преданы Аллаху и халифу!

Алай стоял в одной позе долгие десять секунд под радостные крики солдат. Затем он увидел, как оператор опустил камеру, а часть солдат уже тащит к нему разнообразных людей, пока остальные бегут к близлежащим домам в поисках других.

Предстояло свершиться весьма жестокой справедливости, ибо мусульманская армия раскололась. Интересно было бы узнать, на чью сторону встали люди, подобные Гаффару Вахаби, премьер-министру Пакистана. Было бы позором использовать эту армию для подчинения себе мусульманского правительства.

Но Алаю приходилось действовать быстро, пусть и грязно. Он не мог позволить, чтобы кто-либо из преступников ушел и начал строить против него заговор.

И глядя, как обвиняемых выстраивают перед ним под руководством Ивана и его людей, которым, похоже, все-таки не суждено было сегодня умереть, Алай подумал: «Смотри, Хана-Цып! Смотри, как Алай воспользовался твоей хитростью в своих целях!

Мы все еще учимся друг у друга. Мы — солдаты джиша Эндера.

Что касается тебя, Питер, оставь то видео себе. Оно никогда не понадобится. Ибо все люди — лишь орудия в руках Аллаха, и я, а не ты стал орудием, которое избрал Аллах, чтобы объединить мир».

13 Найденная

Петра злилась на Питера — и на Граффа. Эти заговорщики считали, что прекрасно знают, как будет лучше для всех. Если они откладывали ратификацию, пока продолжался хаос — нет, скорее кровавая баня — в мусульманском мире, то почему Боб не мог полететь с ней, чтобы забрать первого найденного ребенка?

Но это оказалось невозможно, он должен был укрепить преданность руандийской армии — и так далее, и так далее. Как будто это имело хоть малейшее значение! И больше всего ее злило, что Боб со всем соглашается. С каких пор он стал так послушен? «Я должен остаться», — раз за разом повторял он без каких-либо дальнейших объяснений, несмотря не все ее просьбы.

Неужели Боб тоже заговорщик? Но уж явно не против нее самой. Зачем ему скрывать от нее свои мысли? Какие тайны он хранит?

Однако когда стало ясно, что Боб с ней не полетит, Петра собрала детские вещи, пеленки и смену одежды для себя в единственный чемодан, взяла маленького Эндера и направилась в аэропорт Каибанда.

Там ее встретил Мэйзер Рэкхем.

— Вы прилетели в Кигали, вместо того чтобы встретить меня на месте? — спросила она.

— И тебе привет, — ответил Рэкхем. — Мы не доверяем коммерческим авиакомпаниям. Хоть и считаем, что сеть Ахилла взломана, но не можем рисковать, чтобы у тебя похитили ребенка или ты пострадала в пути.

«Значит, Ахилл до сих пор влияет на нас и стоит нам времени и денег, даже после смерти, — подумала Петра. — Или для вас это просто повод непосредственно все контролировать? Почему для вас так важны наши с Бобом дети? Откуда мне знать, что у вас нет планов впрячь и их в очередной благородный проект по спасению мира?»

Но вслух она лишь сказала:

— Спасибо.

Они вылетели на частном самолете, якобы принадлежавшем одной из крупных компаний по солнечному опреснению, занимавшейся разработками в Сахаре. Что ж, по крайней мере, стало известно, какие компании использует МФ для прикрытия своих операций на планете.

Они пересекли Сахару, и Петра не смогла сдержать радости при виде восстановленного озера Чад и окружавших его обширных ирригационных систем. Она читала, что опреснение на ливийском побережье теперь идет быстрее, чем испарение, и что озеро уже влияет на погоду на окружающей территории. Но она оказалась не готова увидеть многие километры зеленых лугов и пасущихся на них животных. Трава и лианы вновь превращали песок и сахель[89] в плодородную почву. А ослепительную поверхность Чада испещряли паруса рыбацких лодок.

После приземления в Лисабоне Рэкхем сразу же повез Петру в отель, где она покормила Эндера, приняла душ, а затем положила ребенка в слинг и вернулась вместе с ним в вестибюль, где ее снова встретил Рэкхем и повел к ждавшему на улице лимузину.

К ее удивлению, она вдруг ощутила внезапный укол страха — не связанного ни с машиной, ни с пунктом их назначения. Вспомнила день в Роттердаме, когда в ее матку подсадили Эндера. Боб тогда вышел из больницы вместе с ней, и водители первых двух такси оказались курящими, так что Боб заставил ее сесть в третье, а в первое сел сам.

Первые два такси оказались участниками заговора, связанного с похищением и убийством, и Боб лишь чудом избежал смерти. Такси же, в которое села она, участвовало совсем в другом заговоре — по спасению ее жизни.

— Вы знаете водителя? — спросила Петра.

Мэйзер с серьезным видом кивнул:

— Мы предпочитаем не рисковать. Водитель — солдат. Один из наших.

Значит, МФ обучал на Земле военный персонал, который носил штатское и водил лимузины. Невероятный скандал.

Они поехали в холмы, к большому и красивому дому с потрясающим видом на город и залив, а в ясный день — на Атлантический океан. Когда-то здесь правили римляне. Потом на их место пришли вандалы, а за ними вестготы. Их сменили мавры, а потом город отвоевали христиане. Отсюда отправлялись парусные корабли в путешествие вокруг Африки, чтобы колонизировать Индию, Китай, Африку и, наконец, Бразилию.

И все же это был всего лишь обычный город в красивой местности. Землетрясения и пожары приходили и уходили, но народ продолжал строить дома в холмах и на равнине. Штормы, штили, пираты и войны забирали один корабль за другим, но жители все равно выходили в море с сетями, товарами или пушками. Люди любили друг друга и растили детей как в роскошных имениях, так и в бедных хижинах.

Петра явилась из Руанды — так же как пришли люди из Африки пятьдесят тысяч лет назад. Не как часть племени, которое забиралось в пещеры, рисуя свои истории и поклоняясь своим богам. Не как часть волны захватчиков. Но… разве она здесь не для того, чтобы забрать младенца из рук женщины? Чтобы заявить, что плод, вышедший из утробы этой незнакомки, будет теперь принадлежать ей, Петре? Точно так же многие стояли на выходивших на залив холмах и говорили: «Теперь это все мое и всегда было моим, пусть даже кто-то считает, будто оно принадлежит им, и они жили здесь всю свою жизнь».

Мое, мое, мое… Проклятие и сила людей — они желали владеть всем, что они видели и что им нравилось. Они могли делиться с другими, но лишь если считали их в каком-то смысле подобными себе. То, что принадлежит нам, — наше. То, что принадлежит вам, тоже должно стать нашим. Собственно, если мы пожелаем, у вас не будет ничего. Потому что вы сами — ничто. Мы — настоящие люди, а вы просто притворяетесь людьми, пытаясь отобрать у нас то, что предназначено для нас Богом.

Только теперь Петра впервые поняла величие того, что пытались делать Графф, Мэйзер Рэкхем и — да, даже Питер.

Они пытались убедить людей, чтобы те считали себя принадлежащими к одному племени. Так случилось на короткое время, когда человечеству угрожали по-настоящему чужие создания; тогда оно ощущало себя одним народом, объединившимся, чтобы отразить нашествие врага.

Но как только была одержана победа, все стало разваливаться, и долго накапливавшиеся обиды начали переходить в войну. Сперва старое соперничество между Россией и Западом… а потом, когда МФ погасил конфликт и старого полемарха сменил Чамраджнагар, войны переместились на иные поля сражений.

Даже про выпускников Боевой школы говорили: «Наши». Не свободные люди, но собственность той или иной страны.

А теперь те же самые дети, бывшие когда-то собственностью, встали во главе самых могущественных наций. Алай, скреплявший кровью врагов кирпичи своей расколотой империи. Хань-Цзы, старавшийся как можно скорее вернуть процветание Китаю, чтобы после поражения тот мог вновь стать мировой державой. И Вирломи, которая действовала теперь открыто, отказываясь принять чью-либо сторону и поставив себя выше политики — хотя Петра знала, что от власти она не откажется никогда.

Разве сама Петра не сидела вместе с Хань-Цзы и Алаем, управляя флотами и эскадрами в далеких войнах? Они думали, что всего лишь играют в игру, — все, кроме Боба, хранителя тайны, — но на самом деле они вместе спасали мир. Им нравилось быть вместе. Им нравилось быть единым целым под руководством Эндера Виггина.

Вирломи тогда с ними не было, но Петра помнила и ее — девушку, к которой она обратилась, будучи в плену в Хайдарабаде. Петра передала ей записку, и Вирломи отнеслась к поручению всерьез, доставив сообщение Бобу, а потом помогла ему спасти Петру. Теперь же Вирломи создала новую Индию на обломках старой, дав своему народу нечто более могущественное, чем любое просто избранное правительство. Она дала им божественную царицу, мечту и видение. Индия впервые была готова стать великой державой, соизмеримой с ее огромным населением и древней культурой.

Все трое вели свои народы к величию — в то время когда величие народов стало кошмаром для человечества.

Как Питер мог добиться над ними власти? Как он мог сказать им: «Нет, этот город, эти горы, эти поля, это озеро не принадлежат ни тебе, ни какой-то группе людей — они часть Земли, а Земля принадлежит всем нам, единому племени. Одному разросшемуся стаду бабуинов, которое укрылось в тени ночи этой планеты и черпает жизнь из тепла ее дня»?

Графф и ему подобные отлично справились со своей задачей. Они нашли всех детей, лучше всего подходящих для того, чтобы править; но одним из принципов, которым они руководствовались при отборе, было тщеславие. Не просто желание успеха или превосходства над другими — но настоящая агрессия, потребность править и подчинять.

И они не могли не добиться своего.

«Тщеславие. Агрессия. Разве они не свойственны и мне? — подумала Петра. — Если бы я не влюбилась в Боба и не сосредоточилась на наших детях — разве я не стала бы такой же, как остальные? Единственное, что мне бы препятствовало, — слабость моей страны. У Армении нет ни ресурсов, ни национальной воли, чтобы править великими империями. Но Алай и Хань-Цзы унаследовали века империй и чувство, что власть по праву принадлежит им. Вирломи же создает свой собственный миф и учит свой народ, что рано или поздно настанет их судьбоносный час.

Лишь двое из великих детей не вписались в образец, в великую игру, полную крови и владычества.

Боб оказался избранным не по причине агрессивности, но исключительно в силу своего ума, превосходившего любой другой. Однако он не был одним из нас. Стратегические и тактические задачи давались ему легче, чем другим, — легче, чем Эндеру. Но его не беспокоило, получит ли он власть, и не волновало, одержит ли он победу. Располагая собственной армией, он никогда не выигрывал сражений — все его усилия уходили на обучение солдат и проверку своих идей.

Именно потому он смог стать идеальной тенью Эндера Виггина. Ему не требовалось превосходства. Он хотел только одного — жить. И — хотя он сам того не знал — кому-то принадлежать. Любить и быть любимым. Эндер ему это дал. И сестра Карлотта. И я. Но власть не была ему нужна никогда.

Питер — совсем другое дело. Ему нужна власть, чтобы превзойти остальных. В особенности потому, что его не выбрали для Боевой школы. Так что же его сдерживает?

Эндер Виггин? Вряд ли. Питер хочет стать более великим, нежели его брат. Он не может достичь этого путем завоеваний, поскольку ему не сравниться с выпускниками Боевой школы. Он не может выступить против Хань-Цзы или Алая — точно так же, как против Боба или меня! Но он желает стать кем-то большим, нежели Эндер Виггин, а ведь Эндер Виггин спас человечество».

Петра стояла на склоне холма, через улицу от дома, где ждал ее второй ребенок — дочь, которую она намеревалась забрать у родившей девочку женщины. Взглянув на город, она вдруг увидела себя.

«Я столь же тщеславна, как Хана-Цып, Алай или любой из них. И тем не менее я влюбилась и решилась выйти замуж — против его воли — за единственного парня из Боевой школы, у которого полностью отсутствовали амбиции. Почему? Потому что мне хотелось, чтобы появилось следующее поколение. Мне хотелось самых умных детей. Хоть я и говорила ему, что не хочу, чтобы моим детям передался его недуг, на самом деле мне хотелось и этого. Чтобы они были такими же, как он. Мне хотелось стать Евой новой расы, чтобы мои гены стали частью будущего человечества. И так оно и будет.

Но Боб умрет. Я всегда это знала. Я знала, что стану молодой вдовой. В глубине души я всегда об этом думала. Как страшно осознавать такое…

Вот почему я не хочу, чтобы он забрал у меня наших детей. Они все нужны мне — точно так же, как завоевателям был нужен этот город. Они нужны мне. Они — моя империя.

Что за жизнь у них будет без меня — их матери?»

— Бесконечно оттягивать невозможно, — сказал Мэйзер Рэкхем.

— Я просто задумалась.

— Ты еще слишком молода, чтобы верить, будто это тебя куда-то приведет.

— Нет, — возразила Петра, — я старше, чем вам кажется. Я знаю, что не смогу перестать быть собой.

— А зачем? — спросил Рэкхем. — Разве ты не знаешь, что всегда была лучшей среди них?

Петра повернулась к нему, не веря собственным ушам:

— Ерунда. Я самая слабая. Самая худшая. В конце концов я все-таки сломалась.

— Именно на тебя Эндер больше всего давил и больше всего полагался. Он все знал. К тому же я не имел в виду, что ты — лучший воин. Просто — лучшая, и точка. Лучшая во всех человеческих проявлениях.

Петра едва не рассмеялась, услышав эти его слова сразу же после того, как ей стало ясно, насколько она эгоистична, тщеславна и опасна. Но она лишь протянула руку и дотронулась до его плеча:

— Бедняга, вы считаете нас своими детьми.

— Нет, — возразил Рэкхем. — Это, скорее, про Хайрама Граффа.

— У вас были дети? До вашего путешествия?

Рэкхем покачал головой, но Петра не поняла, что он имеет в виду: «нет, у меня не было детей» или «нет, я не стану об этом говорить».

— Пойдем.

Петра пересекла узкую улицу, прошла следом за Рэкхемом через ворота сада к двери дома, открытой солнцу ранней осени. Среди цветов в саду жужжали пчелы, но в дом не залетали — зачем, если все, что им требовалось, находилось вне его?

В гостиной ждали мужчина и женщина. Позади них стояла еще одна женщина — в штатском, но Петре она показалась похожей на солдата. Вероятно, следила, чтобы никто не попытался бежать.

Жена сидела в кресле, держа на руках новорожденную дочь. Ее муж стоял, облокотившись о стол. На лице его застыло отчаяние. Женщина плакала. Они уже все знали.

— Мне не хотелось отдавать вашего ребенка чужим людям, — заговорил Рэкхем. — Я хотел, чтобы вы увидели, что ребенок отправится домой, к своей матери.

— Но у нее уже есть ребенок, — сказала женщина. — Вы не говорили мне, что у нее уже…

— Нет, он говорил, — возразил мужчина.

Петра села на стул напротив мужчины, наискосок от женщины. Эндер слегка пошевелился, но не проснулся.

— Мы хотели сохранить других, чтобы они не родились все сразу, — сказала Петра. — Я собиралась выносить их всех сама. Мой муж умирает, и я хотела и дальше рожать его детей, когда его уже не будет.

— Но разве у вас нет еще? Неужели вы не можете оставить нам это дитя? — умоляюще проговорила женщина.

Петра возненавидела себя за то, что ей придется ответить «нет». Но Рэкхем ее опередил:

— Эта малышка уже умирает от того же недуга, который убивает ее отца. И ее брата. Потому они и родились до срока.

Женщина лишь крепче прижала младенца к себе.

— У вас будут собственные дети, — сказал Рэкхем. — У вас есть еще четыре оплодотворенных эмбриона, которые вы уже создали.

Несостоявшийся отец тупо посмотрел на него:

— В следующий раз кого-нибудь усыновим.

— Нам действительно очень жаль, — продолжал Рэкхем, — что преступники воспользовались вашей утробой, чтобы родить ребенка другой женщины. Но ребенок действительно ее, а если вы кого-то усыновите, у вас будут дети, от которых отказались родители добровольно.

Мужчина понимающе кивнул, однако женщина прижала к себе младенца.

— Не хотите подержать ее брата? — предложила Петра, вынимая Эндера из слинга. — Его зовут Эндрю. Ему месяц от роду.

Женщина кивнула.

Рэкхем взял дочь из ее рук. Петра подала ей Эндера.

— Моя… девочка… я назвала ее Белла. Моя маленькая Лоринья… — Она расплакалась.

Лоринья? Волосики у девочки были каштановые, но, видимо, цвет их не имел особого значения, чтобы получить прозвище Блондинка.

Петра взяла девочку из рук Рэкхема. Она была еще меньше Эндера, но взгляд ее был столь же умным и испытующим. Волосы у Эндера были такие же черные, как и у Боба. У Беллы же они больше были похожи на волосы Петры. Петра даже сама удивилось, насколько счастлива, что ребенок унаследовал ее черты.

— Спасибо, что выносили и родили мою дочь, — сказала она. — Сожалею о вашем горе, но надеюсь, что вы сможете и порадоваться моему счастью.

Всхлипывая, женщина кивнула и прижала к себе Эндера. Повернувшись к младенцу, она заговорила тонким детским голоском:

— Es tu feliz em ter irminha? Es tu felizinho?[90]

А потом, разрыдавшись, отдала малыша Рэкхему.

Встав, Петра уложила Беллу в слинг, где до этого был Эндер, затем взяла сына у Рэкхема и положила на грудь.

— Мне очень жаль, — сказала она. — Простите, что не позволила вам оставить моего ребенка.

Мужчина покачал головой:

— Não ha de que desculpar.

— Не за что извиняться, — пробормотала стоявшая за их спиной суровая женщина, вероятно исполнявшая роль не только охранника, но и переводчика.

Горестно взвыв, женщина вскочила, опрокидывая кресло. Рыдая и что-то бормоча, она вцепилась в Беллу, осыпая ее поцелуями, но не пытаясь забрать.

Рэкхем потянул Петру к выходу. Охранница и муж удерживали продолжающую рыдать мать, пока Петра и Рэкхем не оказались на улице.

В машине Рэкхем сел на заднее сиденье вместе с Петрой и взял Эндера из ее рук.

— Они и впрямь совсем маленькие, — сказал он.

— Боб называет Эндера игрушечным человечком, — улыбнулась Петра.

— Неудивительно.

— Чувствую себя вежливой похитительницей, — призналась Петра.

— Не стоит. Хотя они были эмбрионами, когда их у тебя украли, это можно назвать похищением. А теперь ты просто вернула свою дочь.

— Но те люди не сделали ничего дурного.

— Уверена? — спросил Рэкхем. — Вспомни, как мы их нашли.

Они переехали, вспомнила Петра. Когда сработала «аварийная кнопка» Волеску, послав сообщение, они переехали.

— Зачем им намеренно…

— Жена ничего не знала. Мы договорились с мужем, что ничего ей не скажем. Все дело в том, что он полностью бесплоден. Их попытка искусственного оплодотворения не удалась. Потому он и согласился не предложение Волеску, притворившись перед женой, будто ребенок действительно их. Именно он получил сообщение и придумал повод перебраться в этот дом.

— Он не спрашивал, откуда взялся ребенок?

— Он богатый человек, — объяснил Рэкхем. — Богатые предпочитают воспринимать как данность, когда желаемое приходит к ним само.

— И все же его жена никому не хотела плохого.

— Боб тоже не хотел, и тем не менее он умирает. Не хотел и я, и тем не менее меня отправили в полет, который забросил меня на десятилетия в будущее, лишив всего и всех. И ты потеряешь Боба, хотя и не хотела никому ничего плохого. Жизнь полна горя — ровно в той степени, в какой мы позволяем себе любить других.

— Ясно, — заметила Петра. — Вы штатный философ Министерства по делам колоний.

— Философия знает немало утешений, — улыбнулся Рэкхем, — но их никогда не хватает.

— Такое ощущение, будто вы с Граффом спланировали всю историю мира. Будто именно вы выбрали Боба и Питера на те роли, которые они исполняют сейчас.

— Ошибаешься, — возразил Рэкхем. — Целиком и полностью. Все, что делали мы с Граффом, — отбирали детей, которых считали способными выиграть войну, и пытались обучить их для победы. Раз за разом мы терпели неудачу, пока не нашли Эндера — и Боба, ставшего его опорой. И остальных из джиша, чтобы ему помочь. А когда закончилось последнее сражение и мы победили, нам с Граффом пришлось столкнуться с фактом, что решение одной проблемы повлекло за собой другую.

— Найденные вами военные гении теперь раздирают мир на части, движимые своими амбициями.

— Да — или их используют как пешки, чтобы удовлетворить чужие.

— Значит, вы решили снова использовать их в своей игре?

— Нет, — тихо ответил Рэкхем. — Мы решили найти способ дать большинству из них свободу жить нормальной человеческой жизнью. И до сих пор над этим работаем.

— Большинству из нас?

— Бобу мы ничем помочь не могли, — сказал Рэкхем.

— Догадываюсь, — кивнула Петра.

— Но потом случилось нечто, чего мы не предполагали, — продолжал Рэкхем. — И на что даже не надеялись. Он нашел свою любовь. Он стал отцом. Ты сделала то, чего не могли сделать мы, — дала ему счастье. Так что, признаюсь, мы крайне тебе благодарны, Петра. Ты вполне могла бы сейчас быть там, с остальными, играя в ту же игру. — Он усмехнулся. — Мы даже не догадывались, что такое может случиться. Когда речь заходит об амбициях, ты полностью выбиваешься из привычного круга. Не так, как Питер, но близко к тому. Однако каким-то образом ты сумела отбросить все прочь.

Петра блаженно улыбнулась.

«Если бы ты только знал правду», — подумала она.

А может, он и знает, но пытается ею манипулировать, говоря ей красивые слова…

Никто никогда не имеет в виду в точности то, что говорит. Даже если человек думает, будто говорит правду, за его словами всегда что-то скрывается.

Было уже темно, когда Петра вернулась домой, в штабной комплекс в окрестностях Кигали. Мэйзер Рэкхем не стал к ней заходить, и ей пришлось нести обоих детей: Эндера — снова в слинге, Беллу — на груди.

Боб ее уже ждал. Подбежав к ней, он забрал у нее нового младенца и прижался щекой к щеке девочки.

— Не задуши ее, болван, — предупредила Петра.

Рассмеявшись, он поцеловал ее. Они вместе сели на край кровати, держа на руках детей и передавая их друг другу.

— Осталось еще семь, — сказала Петра.

— Трудно было? — спросил Боб.

— Рада, что ты не полетел со мной, — ответила Петра. — Сомневаюсь, что тебе хватило бы сил через это пройти.

14 Гости Вирломи

Первым был Тикаль Чапекар. Император Хань освободил его, как и многих других индийских пленных. Если он ожидал каких-то церемоний по возвращении в Индию, то его постигло разочарование.

Сперва он полагал, что молчание прессы вызвано наложенным мусульманскими завоевателями запретом на любые упоминания плененного премьер-министра, и отправился в Хайдарабад пожаловаться самому халифу, который теперь правил своей обширной мусульманской империей из-за стен тамошнего военного комплекса. Чапекару позволили войти на территорию комплекса, однако, пока он стоял в очереди к пропускному пункту, его внимание привлекла находящаяся в нескольких десятках метров хижина, очередь к которой была значительно длиннее, чем та, в которую выстроились желающие встретиться с правителями страны.

— Что это за хижина? — спросил он. — Прежде чем пройти через ворота, обычные граждане должны сперва зайти туда?

Часовые у ворот рассмеялись:

— Вы индиец — и не знаете, что именно там живет Вирломи?

— Вирломи? Кто это?

Часовые подозрительно взглянули на него:

— Ни один индус такого не скажет. Кто вы?

Он объяснил, что еще несколько дней назад был в плену и не слышал новостей.

— Новостей? — переспросил часовой. — Вирломи нет в новостях. Она сама творит новости.

— Жаль, что нам нельзя ее просто пристрелить, — пробормотал другой.

— И кто тогда защитит тебя, когда нас будут рвать на куски? — криво усмехнулся первый.

— Так кто она все-таки такая? — спросил Чапекар.

— Женщина — душа Индии, — сказал тот, который хотел ее пристрелить. Слово «женщина» он произнес с крайней степенью презрения, а затем сплюнул.

— Какой пост она занимает? — поинтересовался Чапекар.

— Индусы больше не занимают никаких постов, — ответил второй часовой. — Даже вы, бывший премьер-министр.

Чапекар облегченно вздохнул. Кто-то все-таки его знал.

— Потому что вы запрещаете индийскому народу выбирать свое правительство?

— Мы ничего не запрещаем, — возразил часовой. — Халиф объявил выборы, но никого не нашлось.

— Никто не пришел голосовать?

— Никто не выдвинул свою кандидатуру.

Чапекар рассмеялся:

— В Индии уже сотни лет действует демократия. Люди выдвигают свои кандидатуры. Люди голосуют.

— Только если Вирломи не просит их не занимать никаких постов, пока мусульманские властители не покинут Индию.

Чапекар все понял. Она была харизматичной личностью, как Ганди столетия назад. Причем личностью достаточно печальной, ибо имитировала примитивный индийский образ жизни, давно уже не являвшийся правилом в большей части страны. И все же в старых образах имелась некая магия, а поскольку на Индию обрушилось множество катастроф, люди искали кого-то, кто мог бы захватить их воображение.

Ганди, однако, никогда не был правителем Индии. Для этого хватало более практичных людей. Если бы только Чапекар мог как-то сообщить о своем возвращении… Наверняка халиф нуждался в законном индийском правительстве, которое могло бы помочь в поддержании порядка.

После некоторого ожидания его провели в здание. Подождав еще немного, он оказался в приемной. И наконец его пригласили в кабинет.

Вот только увидел он перед собой своего старого врага Гаффара Вахаби, премьер-министра Пакистана.

— Я рассчитывал увидеть халифа, — сказал Чапекар, — но рад, что первым вижу вас, мой старый друг.

Вахаби улыбнулся и кивнул, но вставать не стал, а когда Чапекар попытался шагнуть к нему, его удержали чьи-то руки. И все же ему не помешали сесть на стул без подлокотников — что было не так уж плохо, поскольку Чапекар в последнее время быстро уставал.

— Рад, что китайцы вняли голосу разума и освободили своих пленных. Их новый император — слабак, всего лишь мальчишка, но слабый Китай лучше для всех нас, вам не кажется?

Чапекар покачал головой:

— Китайский народ его любит.

— Ислам втоптал Китай в грязь, — сказал Вахаби.

— Разве ислам не втоптал в грязь и Индию? — спросил Чапекар.

— При прежнем военном руководстве случались эксцессы. Но халиф Алай, да хранит его Аллах, не так давно положил этому конец. Теперь предводительница индийских мятежников сидит за нашими воротами и ее с ее последователями никто не трогает.

— Значит, теперь мусульманское правление милостиво, — сказал Чапекар. — И все же когда возвращается индийский премьер-министр — по телевидению ни слова, никаких интервью. Его не ждет ни автомобиль, ни кабинет.

— Мой старый друг, — покачал головой Вахаби, — неужели вы не помните? Когда китайцы окружили и разбили ваши войска, прокатившись волной по всей Индии, вы выступили с публичным обращением. Если я правильно помню, вы сказали, что никакого правительства в изгнании не будет и что правителем Индии теперь… говорю без ложной скромности… становлюсь я.

— Естественно, я имел в виду — только до моего возвращения.

— Нет, вы высказались вполне ясно, — возразил Вахаби. — Наверняка можно найти видеозапись. Могу за кем-нибудь послать, если вы…

— Вы хотите оставить Индию без правительства, потому что…

— В Индии есть правительство. От устья Инда до устья Ганга, от Гималаев до волн, омывающих побережье Шри-Ланки, над объединенной Индией развевается флаг Пакистана. Под божественно вдохновленным руководством халифа Алая, хвала Аллаху.

— Теперь я понимаю, почему вы скрываете новость о моем приезде, — сказал Чапекар, поднимаясь на ноги. — Вы боитесь потерять то, что имеете.

— Что я имею? — рассмеялся Вахаби. — Мы — правительство, но Индией правит Вирломи. Думаете, это мы скрываем новости о вас? Это Вирломи попросила народ Индии не смотреть телевизор, пока мусульманские захватчики остаются на земле Матери-Индии.

— И ее слушаются?

— Общенациональное потребление электроэнергии заметно упало. Никто не брал у вас интервью, друг мой, потому что репортеров просто нет. А даже если бы и были, какое им до вас дело? Вы не правите Индией, и я не правлю Индией, а если хотите иметь к Индии какое-то отношение, снимайте ботинки и становитесь в очередь к хижине за воротами.

— Да, — кивнул Чапекар, — так и сделаю.

— Возвращайтесь и расскажите, о чем она вам сказала, — одобрил Вахаби. — Я тоже подумывал о том же самом.

Выйдя из военного комплекса, Чапекар встал в очередь. Когда после заката небо начало темнеть, из хижины вышла Вирломи, плача от горя, что не может выслушать и поговорить с каждым лично.

— Идите домой, — сказала она. — Я молюсь за вас всех. Чего бы ни желала ваша душа, пусть боги исполнят ваше желание, если оно не вредит другим. Если вы нуждаетесь в пище, работе или крове — возвращайтесь в свой город или деревню и скажите, что Вирломи молится за этот город и эту деревню. Скажите им, что молитва моя такова: пусть боги благословят людей на помощь голодным, безработным и бездомным. И помогите им сделать эту молитву благословением, а не проклятием. Попытайтесь найти кого-то, кто не столь счастлив, как вы, и помогите ему. Помогая, вы возвыситесь сами.

Она вернулась в хижину. Толпа разошлась. Чапекар сел, собираясь дождаться утра.

— Не стоит, — заметил кто-то из других, стоявших в очереди. — Она никогда не общается с теми, кто провел здесь ночь. Мол, если она такое позволит, скоро вся равнина будет усеяна телами храпящих индийцев и ей не удастся заснуть!

Несколько человек рассмеялись, но Чапекару было не до смеха, особенно после того, как он вживую увидел свою противницу — красивую, с благородными чертами лица, двигавшуюся с непередаваемой грацией. Она прекрасно овладела искусством демагогии. Политикам всегда приходилось кричать, чтобы привести толпу в неистовство. Но эта женщина говорила тихо, заставляя ловить каждое слово, и уже одна возможность ее услышать считалась благословением.

И все же это была всего лишь одинокая женщина. Чапекар умел командовать армиями. Более того, он умел провести закон через Конгресс и держать в узде членов своей партии. Все, что ему требовалось, — убедить эту девушку, и вскоре он станет настоящим лидером ее партии.

Пока же оставалось лишь найти ночлег, а утром вернуться к ней.

Он уже собрался уходить, когда один из помощников Вирломи коснулся его плеча.

— Сэр, — сказал молодой парень, — госпожа просила встречи с вами.

— Со мной?

— Вы ведь Тикаль Чапекар?

— Да.

— Значит, именно про вас она и говорила.

Парень окинул его взглядом, затем присел, набрал немного земли, осыпал ею костюм Чапекара и начал втирать.

— Что ты делаешь? Как ты смеешь!

— Если ваш костюм не будет выглядеть старым, а вы — перенесшим множество страданий, то…

— Идиот! Мой костюм и так старый, а я пережил немало страданий в изгнании!

— Госпожу это не волнует, сэр. Но — как хотите. Или так, или набедренная повязка. У нее есть несколько в хижине, чтобы учить гордецов смирению.

Чапекар бросил на парня яростный взгляд, затем нагнулся, набрал земли и начал сам втирать ее в одежду. Несколько минут спустя он уже был в хижине, которую освещали три маленькие масляные лампы. На стенах из высохшей грязи плясали тени.

Вирломи приветствовала его улыбкой, которая показалась ему теплой и дружеской. Может, все не столь плохо, как он боялся.

— Тикаль Чапекар, — сказала она, — рада, что наш народ возвращается из плена.

— Новый император слаб, — ответил Чапекар, — он считает, будто сможет успокоить мировое общественное мнение, отпустив пленных.

Вирломи молчала.

— Ты отлично потрудилась, доставив хлопот мусульманам, — сказал он.

Вирломи молчала.

— Я хочу тебе помочь.

— Прекрасно, — обронила она. — Каким оружием ты владеешь?

— Никаким, — рассмеялся он.

— Значит… не как солдат. Умеешь печатать на компьютере? Я знаю, что читать ты умеешь, так что, надо полагать, с ведением учета на наших военных компьютерах справишься.

— Военных? — переспросил он.

— Мы — воюющая нация, — просто ответила она.

— Но я не солдат, — сказал Чапекар.

— Плохо.

— Я правитель.

— Индийский народ прекрасно справляется с правлением и сам. Ему нужны солдаты, чтобы изгнать угнетателей.

— Но у тебя же есть свое правительство. Твои помощники, которые говорят людям, что им делать. Вроде того, что измазал меня грязью.

— Они помогают людям. Они не правят ими. Они дают советы.

— И именно так ты правишь всей Индией?

— Иногда я выступаю с предложениями, и мои помощники распространяют видео по сети, — сказала Вирломи. — Потом народ решает, послушать меня или нет.

— Сейчас ты можешь отвергать правительство, — сказал Чапекар. — Но когда-нибудь оно тебе понадобится.

Вирломи покачала головой:

— Правительство мне никогда не понадобится. Возможно, когда-нибудь Индия решит, что ей нужно правительство. Но мне — никогда.

— Значит, ты не станешь мне мешать, если я буду убеждать людей именно в этом? В сети?

— Любой, кто бы ни зашел на твою страницу, — улыбнулась Вирломи, — может соглашаться с тобой или не соглашаться, по собственному разумению.

— Мне кажется, ты совершаешь ошибку, — заметил Чапекар.

— Ах… и это тебя раздражает?

— Индия нуждается в чем-то большем, нежели одинокая женщина в хижине.

— И тем не менее эта одинокая женщина в хижине смогла задержать китайскую армию в восточных ущельях на то время, которого хватило мусульманам, чтобы одержать победу. И та же самая одинокая женщина возглавила партизанскую войну и мятежи против мусульманских оккупантов. И та же самая женщина вынудила халифа приехать из Дамаска в Хайдарабад, чтобы он навел порядок в своей собственной армии, творившей жестокости против Индии.

— Вижу, ты очень гордишься своими достижениями.

— Я рада, что боги сочли нужным дать мне возможность принести хоть какую-то пользу. Я предложила тебе такую же возможность, но ты отказался.

— Ты предложила мне унижение и беспомощность.

Чапекар встал, собираясь уйти.

— В точности те же самые дары, которые я когда-то получила из твоих рук.

Он повернулся к ней:

— Мы уже встречались раньше?

— Забыл? Однажды ты посетил выпускников Боевой школы, планировавших твою стратегию. Но ты отверг все наши планы. Ты презрел их, последовав планам изменника Ахилла.

— Я видел все ваши планы.

— Нет, ты видел только те из них, которые хотелось Ахиллу.

— В чем моя вина? Я действительно думал, что они исходят от вас.

— Я предвидела падение Индии, поскольку планы Ахилла чрезмерно рассредоточивали наши войска, подставляя линии снабжения под атаки китайцев. Я предвидела, что с твоей стороны не последует ничего, кроме пустых заявлений — вроде чудовищного указа о назначении Вахаби правителем Индии, как будто власть в Индии принадлежала тебе и ты мог передать ее любому по своему желанию. Я видела — как и мы все, — насколько ты бесполезен и глуп в своем тщеславии и насколько легко поддался лести Ахилла, позволив собой манипулировать.

— Я не желаю этого слушать.

— Тогда уходи, — сказала Вирломи. — Значит, мои слова не трогают тайные закоулки твоей души.

Но он не ушел.

— Я сбежала, чтобы сообщить о случившемся Гегемону и, возможно, спасти моих друзей из Боевой школы от планов Ахилла убить их всех, — продолжала она. — А затем организовала сопротивление китайцам в горах на востоке. Но тем временем ребята из Боевой школы во главе с умным, смелым и красивым юношей по имени Саяги составляли план, который мог бы спасти Индию, если бы ты ему последовал. Рискуя жизнью, они опубликовали планы в сети, зная, что если попытаются передать их через Ахилла, то до тебя они никогда не дойдут. Ты видел эти планы?

— Не в моем обычае получать военные планы по сети.

— Да. И ты получил их от нашего врага.

— Я этого не знал.

— А стоило бы знать. Было вполне ясно, что собой представляет Ахилл. Ты видел то же, что и мы. Разница в том, что мы его ненавидели, а ты им восхищался — в точности за то же самое.

— Я никогда не видел тех планов.

— Тебе ни разу не пришло в голову посоветоваться с лучшими умами Индии. Вместо этого ты предпочел поверить бельгийскому психопату и последовал его совету напасть без каких-либо причин на Бирму и Таиланд, принеся войну народам, которые не сделали нам ничего плохого. Тот, кто следует голосу зла, — сам не меньшее зло, чем тот, кто нашептывает ему на ухо.

— Твое умение говорить афоризмами нисколько меня не впечатляет.

— Саяги бросил вызов в лицо Ахиллу, и Ахилл застрелил его.

— Глупо.

— Даже мертвый, Саяги куда ценнее для Индии, чем ты, — в прошлом и будущем.

— Мне очень жаль, что он погиб. Но я жив.

— Ошибаешься. Саяги живет в душе Индии. Но ты мертв, Тикаль Чапекар. Мертв, как только может быть мертв человек, хотя все еще дышит.

— Ты мне угрожаешь?

— Я попросила моих помощников привести тебя ко мне, чтобы помочь тебе понять, что теперь тебя ждет. В Индии для тебя ничего не существует. Рано или поздно ты уйдешь и начнешь новую жизнь где-то еще.

— Я никогда не уйду.

— Лишь в тот день, когда ты уйдешь, ты начнешь понимать, что такое сатьяграха.

— Мирное неповиновение?

— Готовность лично пострадать за дело, которое считаешь правым. Лишь когда ты будешь готов принять сатьяграху, сможешь искупить свою вину перед Индией. А теперь уходи.

Чапекар даже не догадывался, что их слушает кто-то еще. Он мог бы остаться и поспорить, но, едва она произнесла последние слова, в хижину вошел какой-то человек и вывел его на улицу.

Он думал, что его отпустят, но его привели в город и, усадив в маленькой комнатке, показали видео из сети.

Бывший премьер увидел самого себя и юношу, осыпавшего его грязью.

— Тикаль Чапекар вернулся, — произнес голос.

Картинка сменилась, показав Чапекара в дни его славы — короткие фрагменты и неподвижные кадры.

— Тикаль Чапекар принес войну в Индию, совершив неспровоцированное нападение на Бирму и Таиланд, — и все для того, чтобы попытаться стать великим.

Появились изображения индийских жертв военных злодеяний.

— Но вместо этого его взяли в плен китайцы. Его не было с нами, чтобы помочь нам в час нужды.

На экран вернулась картинка, где его осыпали грязью.

— Теперь он вернулся из плена и хочет править Индией.

Новая картинка — Чапекар, весело беседующий с мусульманскими часовыми у ворот комплекса.

— Он хочет помочь нашим мусульманским властителям править нами вечно.

И снова его осыпали грязью.

— Как нам избавиться от этого человека? Сделаем вид, будто его не существует. Если никто не станет с ним разговаривать, обслуживать его, давать ему кров и пищу или как-то еще помогать, ему придется обратиться к чужеземцам, которых он допустил на нашу землю.

Появилась запись выступления Чапекара, передававшего правление Индией Вахаби.

— Даже потерпев поражение, он призвал к нам зло. Но Индия не станет его наказывать. Индия просто будет его игнорировать, пока он не уйдет.

Видео закончилось — естественно, теми же кадрами, где его осыпали грязью.

— Неплохо подстроено, — заметил Чапекар.

Реакции не последовало.

— Чего вы от меня хотите, чтобы не публиковать эту дрянь?

И снова — никакой реакции.

Вскоре он пришел в ярость и попытался швырнуть компьютер на пол. Тогда ему скрутили руки и выставили за дверь.

Чапекар пошел вдоль улицы, подыскивая место для ночлега. В домах сдавались комнаты, и на его зов ему открывали двери, но, увидев его лицо, тут же захлопывали их.

Наконец он встал посреди улицы и закричал:

— Мне ничего не нужно, только где-нибудь поспать! И чего-нибудь поесть! Даже к собаке вы и то отнеслись бы лучше!

Но никто даже не велел ему заткнуться.

Чапекар отправился на станцию и попытался купить билет на деньги, которые дали ему китайцы на дорогу домой. Но никто не продавал ему билет. К какому бы окошку он ни подходил, оно закрывалось перед его носом, а очередь перемещалась к соседнему, не оставляя ему места.

К полудню следующего дня, уставший и голодный, он вернулся в военный комплекс мусульман, где его враги дали ему еду, одежду, горячую ванну и ночлег, а затем улетел из Индии, после чего покинул и мусульманскую территорию. В конце концов он оказался в Нидерландах, где мог жить на пособие, пока не найдет работу.

Второй посетитель пришел в хижину неведомыми путями. Вирломи просто открыла глаза посреди ночи и, несмотря на кромешную тьму, увидела сидящего на циновке у двери Саяги.

— Ты же умер, — сказала она.

— Я все еще жду перерождения, — ответил он.

— Ты должен был жить, — сказала Вирломи. — Я так тобой восхищалась. Ты мог бы стать прекрасным мужем для меня и прекрасным отцом для Индии.

— Индия уже живет. Ей незачем рождаться, — возразил Саяги.

— Индия не знает, что она жива, Саяги. Ее нужно вывести из комы, дав ей жизнь, так же как мать дает жизнь новорожденному.

— У тебя, похоже, на любой вопрос найдется ответ. Ты так говоришь, будто ты богиня. Как так получилось, Вирломи? Не тогда ли, когда тебе решила довериться Петра?

— Тогда, когда я решила действовать.

— И тебе удалось, — сказал Саяги. — А мне нет.

— Тебе не стоило говорить с Ахиллом. Нужно было его просто убить.

— Он сказал, что здание заминировано.

— И ты ему поверил?

— Речь шла не только о моей жизни. Ты сбежала, чтобы спасти жизни ребят из Боевой школы. Я что, должен был ими пожертвовать?

— Ты не понял меня, Саяги. Речь идет только об одном: либо ты действуешь, либо нет. Либо твои поступки что-то меняют, либо ты не делаешь вообще ничего. Ты выбрал промежуточный вариант, но когда дело касается войны, этот вариант — смерть.

— Кому ты это говоришь…

— Саяги, почему ты пришел ко мне?

— Я не приходил. Я — всего лишь сновидение. И ты не настолько крепко спишь, чтобы этого не понять. Ты разговариваешь сама с собой.

— Тогда почему ты мне снишься? Что я должна от тебя узнать?

— Мою судьбу, — ответил Саяги. — Пока что у тебя все получалось, но лишь потому, что ты всегда играла против глупцов. Теперь же Алай стоит во главе одного врага, Хань-Цзы — другого, а Питер Виггин — самый опасный и коварный из всех. Таких противников непросто победить. На этом пути лежит смерть, Вирломи.

— Я не боюсь умереть. Я много раз видела смерть вблизи, и если боги решат, что пришло время…

— Вот видишь, Вирломи? Ты уже забыла, что не веришь в богов.

— Но я верю в них, Саяги. Как еще объяснить мою цепочку невероятных побед?

— Прекрасная подготовка в Боевой школе. Врожденный ум. Отважные и мудрые индийцы, ждавшие лишь решительного лидера, который показал бы им, как должны поступать люди, достойные своей цивилизации. И очень-очень глупые враги.

— Разве мне не могли помочь во всем этом боги?

— Лишь непрерывная сеть случайностей привела к первому человеку, который уже не был шимпанзе. А еще раньше — к тому, что планеты собрались вокруг Солнца. Если хочешь называть это Божьей волей — пожалуйста.

— Есть причина всего сущего, — сказала Вирломи. — Цель всего сущего. И если богов не существует — придется обойтись моими целями.

— И ты станешь единственной реально существующей богиней.

— Если бы я могла силой разума вернуть тебя из мира мертвых, я бы сказала, что и впрямь весьма могущественна.

— О, Вирломи! — рассмеялся Саяги. — Если бы мы только были живы! Какими любовниками мы могли бы стать! Каких детей мы могли бы иметь!

— Может, ты и умер, но я — нет.

— Разве? Настоящая Вирломи умерла, когда ты бежала из Хайдарабада, и с тех пор ее роль играет самозванка.

— Нет, — ответила Вирломи. — Настоящая Вирломи умерла в тот день, когда узнала, что ты убит.

— Это ты теперь так говоришь. Когда я был жив, я от тебя даже поцелуя не удостоился. Думаю, ты меня даже не любила, пока я не умер и не перестал представлять опасность.

— Уходи, — сказала она. — Мне пора спать.

— Нет, — ответил он. — Проснись, зажги лампу и запиши свое видение. Даже если оно — лишь проявление твоего бессознательного, над ним стоит поразмышлять. Особенно над темой любви и женитьбы. У тебя есть некий абсурдный план вступить в династический брак, но счастливой ты можешь стать, только если выйдешь замуж за того, кто тебя любит, а не за того, кто жаждет владеть Индией.

— Знаю, — сказала Вирломи. — Я просто не думала, что для меня имеет значение, счастлива я или нет.

Саяги покинул ее хижину, и Вирломи начала писать. Она писала, и писала, и писала, но, когда проснулась утром, оказалось, что она не написала ни слова. Все это тоже было частью сновидения.

Но она и так все запомнила. Хоть он и отрицал, что на самом деле дух ее погибшего друга, и насмехался над ее верой в богов, она поверила, что к ней явилась именно его душа, еще не совершившая перехода, и что именно боги послали его к ней, чтобы преподать ей урок.

Третьему посетителю не требовалась ничья помощь. Он пришел со стороны пустоши, уже в крестьянской одежде — но не индийского крестьянина, а китайского работника на рисовых полях.

Встав в самом конце очереди, он низко поклонился. Когда очередь двигалась, он оставался на месте, пропуская вперед каждого индийца. А когда наступили сумерки и Вирломи, плача, попрощалась со всеми, он не ушел.

Помощники не стали к нему подходить. Вирломи сама вышла из хижины и направилась к нему в темноте, держа лампу.

— Встань, — сказала она ему. — Ты поступил глупо, явившись без сопровождения.

— Значит, меня узнали? — спросил он, поднимаясь.

— Кто тут еще больше похож на китайца, чем ты?

— Слухи уже разошлись?

— Но мы не даем им попасть в сеть. Пока. К утру уже ничего нельзя будет сделать.

— Я пришел просить тебя выйти за меня замуж, — сказал Хань.

— Твоя страна завоевала мою.

— Разве я не вернул пленных? И стоит тебе сказать хоть слово — я приду со всеми надлежащими церемониями и снова встану перед тобой на колени, прося прощения от имени китайского народа. Выходи за меня замуж.

— Что общего между отношениями наших стран и тем, стану ли я делить постель с мальчишкой, о котором была не столь уж высокого мнения в Боевой школе?

— Вирломи, — сказал Хань, — мы можем уничтожить друг друга как соперники. Или можем объединиться, и тогда у нас будет больше половины населения всего мира.

— Каким образом? Народ Индии никогда не последует за тобой. А народ Китая никогда не последует за мной.

— У Фердинанда с Изабеллой же получилось.

— Лишь потому, что они сражались с маврами. К тому же Изабелле и ее народу пришлось бороться за то, чтобы Фердинанд не попирал ее прав королевы Кастилии.

— Значит, у нас все будет еще лучше, — сказал Хань. — Все, что ты делала, — безупречно.

— Как мне недавно напомнил один хороший друг, легко победить, когда тебе противостоят глупцы.

— Вирломи… — проговорил Хань.

— Хочешь сказать, что любишь меня?

— Да, люблю, — ответил Хань. — И ты знаешь почему. Потому что для всех нас, отобранных в Боевую школу, есть лишь одно, что мы любим, и одно, что мы уважаем, — мы любим ум и уважаем силу. Ты создала силу из ничего.

— Я создала силу из любви и доверия моего народа.

— Я люблю тебя, Вирломи.

— Любишь меня… и все равно считаешь себя выше.

— Выше? Я никогда не вел войска в бой. В отличие от тебя.

— Ты был в джише Эндера, — сказала Вирломи. — А я — нет. И потому ты постоянно думаешь, будто я чем-то хуже.

— Ты действительно мне отказываешь? Или просто хочешь, чтобы я сильнее постарался, или придумал причины получше, или еще как-то доказал, что достоин стать твоим мужем?

— Я не собираюсь подвергать испытаниям твою любовь, — ответила Вирломи. — Мы не в волшебной сказке. Мой ответ — нет. Сейчас и навеки. Дракону и тигру необязательно враждовать, но как могут стать супругами зверь и яйцекладущая рептилия?

— Значит, ты получила мое письмо?

— До смешного простой шифр. Даже с половиной мозга любой бы его разгадал. Твой код заключался в том, что ты напечатал очевидный вариант своего прозвища, перенеся пальцы на клавиатуре на ряд выше.

— И все же только ты из тысяч имеющих доступ в сеть поняла, что письмо от меня.

Вирломи вздохнула.

— Пообещай мне… — сказал Хань.

— Нет.

— Сперва выслушай.

— Зачем мне что-то тебе обещать?

— Чтобы я снова не вторгся в Индию, нанеся упреждающий удар!

— С какой армией?

— Я не имею в виду прямо сейчас.

— Так какое обещание тебе от меня нужно?

— Что за Алая ты тоже не выйдешь замуж.

— Индуска — жена халифа всего ислама? Не знала, что у тебя столь странное чувство юмора.

— Он наверняка сделает тебе предложение, — сказал Хань.

— Возвращайся домой, Хань. Кстати, мы видели прибывшие вертолеты и пропустили их. И еще попросили мусульманских угнетателей не сбивать тебя.

— Что ж, ценю. Я думал, это означает, что я тебе нравлюсь — хотя бы чуть-чуть.

— Ты мне действительно нравишься, — ответила Вирломи. — Но трахаться с тобой я не собираюсь.

— Не знал, что речь всего лишь об этом.

— Вообще ни о чем. Возвращайся к своему вертолету, мальчишка-император.

— Вирломи, прошу тебя. Давай хотя бы будем друзьями.

— Было бы неплохо. Может, когда-нибудь.

— Напиши мне. Познакомимся поближе.

Смеясь, она покачала головой и направилась обратно в хижину. Хань-Цзы зашагал в сторону полей под порывами ночного ветра.

15 Ратификация

Церемония была достаточно проста. Питер Виггин, Феликс Стармен, Клаус Бум и Радагаст Беллини стояли на помосте в городе Кияги в Руанде. Никто не пытался собрать толпы ликующих граждан, не было заметно и присутствия военных. Аудитория состояла исключительно из репортеров.

Прямо на месте раздали экземпляры конституции. Феликс Стармен коротко объяснил принципы нового правительства. Радагаст Беллини сообщил о едином военном командовании. Клаус Бум перечислил условия, при которых в состав Свободного Народа Земли могли войти новые нации.

— Не может быть принята ни одна нация, если она не обеспечивает права человека, включая свободное и всеобщее избирательное право. — Затем последовала бомба: — Мы также не требуем, чтобы нация была признана каким-либо существующим государством или союзом государств при условии, что она отвечает нашим требованиям.

Репортеры начали перешептываться. На трибуну поднялся Питер Виггин, и на экране позади него появилась карта. По мере того как он называл каждую страну, уже тайно ратифицировавшую конституцию, та окрашивалась на карте в голубой цвет.

Больше всего голубого пространства оказалось в Южной Америке — занимающая больше половины континента Бразилия, а также Боливия, Чили, Эквадор, Суринам и Гайана. В Африке голубого было меньше — в основном государства, сохранявшие стабильность и демократию на протяжении по крайней мере ста лет: Руанда, Ботсвана, Камерун. Мозамбик, Ангола, Гана, Либерия. Ни одна из ратифицировавших стран не граничила с другой. Ни от чьего внимания также не ускользнуло, что Южная Африка и Нигерия не присоединились к организации, несмотря на их долгую историю стабильности и свободы. Нельзя было не заметить и то, что к конституции не присоединилась ни одна мусульманская нация.

В Европе карта выглядела еще беднее: Нидерланды, Словения, Чехия, Эстония и Финляндия.

В остальных местах голубой цвет встречался редко. Питер надеялся, что Филиппины будут готовы объявить о присоединении, но в последний момент правительство решило подождать. Тонга ратифицировала конституцию, как и Гаити — первая страна, где подверглись испытанию способности Питера. Голубыми были и еще несколько маленьких карибских государств.

— При первой же возможности, — сказал он, — во всех ратифицировавших конституцию государствах будут проведены референдумы. В будущем, однако, референдум будет предшествовать принятию страны в состав Свободного Народа Земли. Столицы его будут располагаться в трех местах: в Рибейран-Прету в Бразилии, в Кияги в Руанде и в Роттердаме в Нидерландах. Поскольку официальным языком СНЗ является общий и мало кому удается выговорить название Рибейран-Прету…

Репортеры рассмеялись, поскольку именно им главным образом приходилось учить произношение португальских носовых гласных.

— …соответственно, — продолжал Питер, — бразильское правительство любезно позволило нам перевести название города для целей мирового правительства. С этого момента вы можете именовать южноамериканскую столицу СНЗ «Черноречье». Одним словом.

— А с Кияги — то же самое? — крикнул какой-то репортер.

— Поскольку вы можете произнести это название, — ответил Питер, — нет.

Снова раздался смех.

Ответ Питера, однако, прорвал плотину, и все начали выкрикивать вопросы. Он поднял руки:

— Погодите минуту. Проявите терпение.

Все успокоились.

— Есть причина, по которой мы выбрали для нашей конституции название «Свободный Народ Земли» вместо, скажем, «Объединенные Нации».

Опять послышался смех. Все прекрасно понимали, почему нельзя использовать такое название.

— Наша конституция — договор между свободными гражданами, а не государствами. Прежние границы будут соблюдаться там, где они имеют смысл, но в противном случае возможны корректировки. А народы, в течение долгого времени лишенные законно признанных государственных границ и самоуправления, получат все это в составе СНЗ.

Появились два новых, более ярких голубых пятна. Одно из них занимало бо́льшую часть Анд, другое отделяло кусок юго-западного Судана.

— СНЗ незамедлительно признает существование государств Нубия в Африке и Руна в Южной Америке. Будут проведены референдумы, и если народы этих регионов проголосуют за ратификацию конституции, СНЗ примет решительные меры для защиты их границ. Как вы можете видеть, часть территории Руны добровольно пожертвована правительствами Боливии и Эквадора как одно из условий их вступления в СНЗ. Свободный Народ Земли приветствует дальновидных и щедрых руководителей этих государств. — Питер наклонился вперед. — СНЗ примет решительные меры для защиты избирательного процесса. Любая попытка вмешаться в ход референдумов будет рассматриваться как акт войны против Свободного Народа Земли.

Перчатка была брошена.

Последовавшие вопросы, как и надеялся Питер, в основном касались двух новых государств, чьи границы включали территории, принадлежавшие неприсоединившимся странам — Перу и Судану. Вместо того чтобы отбиваться от града скептических вопросов, касающихся самого СНЗ, Питер сразу же продемонстрировал серьезность их намерений. С Перу было проще: никто не сомневался в способности СНЗ сокрушить перуанскую армию. Судан — совсем другое дело. Мусульманская страна, верная халифу Алаю…

— Вы объявляете войну халифу? — требовательно спросил репортер из арабского новостного агентства.

— Мы никому не объявляем войну. Но у народа Нубии долгая история угнетения, жестокостей, голода и религиозной нетерпимости, которым подвергало их правительство Судана. Сколько раз за последние два столетия действия международного сообщества вынуждали Судан обещать, что он будет лучше к ним относиться? Но после потрясшего всех объединения мусульманского мира под знаменем халифа Алая преступники Судана немедленно восприняли это как разрешение возобновить геноцид нубийцев. Если халиф Алай желает защищать суданских преступников, хотя и отрекся от им подобных в Индии, — это его выбор. Ясно только одно: Судан давно лишился всех прав, которые он мог когда-то заявлять на Нубию. Война и страдания объединили нубийский народ в нацию, которая заслуживает государственности — и защиты.

Вскоре Питер закончил, объявив, что Стармен, Беллини и Бум проведут каждый свою пресс-конференцию через два дня в своей стране.

— Но вооруженные силы, охрана границ и таможенные службы этих стран теперь подчиняются СНЗ. Больше нет такого понятия, как армия Руанды или Бразилии. Только армия СНЗ.

— Погодите! — крикнул один из репортеров. — Во всей конституции нигде не упоминается Гегемон!

Питер вернулся к микрофону:

— Быстро же вы читаете…

Послышался смех, затем наступила выжидающая тишина.

— Пост Гегемона был создан в условиях чрезвычайной ситуации, угрожавшей всей Земле. Я буду занимать его как на основе первоначальных полномочий, в соответствии с которыми меня выбрали на этот пост, так и на основе временных полномочий от СНЗ до тех пор, пока не исчезнет серьезная военная угроза для СНЗ. После этого я уйду в отставку, и преемника не будет. Я — последний Гегемон и надеюсь отказаться от своего поста как можно скорее.

И Питер вышел, на этот раз не обращая внимания на выкрикиваемые вопросы.

Как и ожидалось, Перу и Судан даже не стали объявлять войну. Поскольку они не признали законность СНЗ или новых государств, отрезанных от их территории, — кому им было ее объявлять?

Перуанские войска выступили первыми, направившись к известным убежищам революционного движения Чампи Т’ит’у. Некоторые из них оказались пусты, но некоторые защищали хорошо обученные руандийские солдаты. Питер воспользовался руандийцами Боба, чтобы происходящее воспринималось не как еще одна война между Бразилией и Перу, а как защита границ государства-участника со стороны СНЗ.

Перуанская армия оказалась в хитро расставленной ловушке, а силы противника перерезали их линии снабжения и связи. Вскоре во всем Перу стало ясно, что руандийские войска лучше обучены и снаряжены, чем перуанские, и их возглавляет Джулиан Дельфики. Боб. Великан.

Боевой дух рухнул. Руандийские войска приняли капитуляцию всей перуанской армии. Конгресс Перу немедленно почти единогласно проголосовал за петицию о вступлении в СНЗ. Радагаст Беллини, временно исполнявший обязанности президента южноамериканского региона СНЗ, отклонил их предложение в соответствии с принципом, по которому ни одна территория не могла быть присоединена к СНЗ путем завоевания или угроз.

— Мы предлагаем народу Перу провести референдум, и если народ Перу решит войти в состав Свободного Народа Земли, мы с радостью примем их, дав возможность воссоединиться со своими братьями и сестрами в Руне, Боливии, Эквадоре и Чили.

Через две недели все закончилось, включая референдум и прочее, — Перу стало частью СНЗ, а Боб вместе с основной частью руандийских войск СНЗ отправился через Атлантику обратно в Африку.

В результате столь решительных действий Белиз, Гвиана, Коста-Рика и Доминиканская Республика объявили о проведении референдумов по конституции.

Остальной мир ждал, что произойдет в Судане.

Суданские войска уже были развернуты по всей Нубии, участвуя в военных действиях против нубийских «повстанцев», которые сопротивлялись возобновившимся попыткам ввести законы шариата в христианском и языческом регионе. Так что, хотя выступавших против объявленного Питером нового статуса Нубии хватало, на самом деле мало что менялось.

Сурьявонг, возглавлявший элитное ядро армии СНЗ, которое они с Бобом создали несколько лет назад и с тех пор весьма эффективно использовали, провел ряд атак с целью деморализовать суданскую армию и отрезать ее от снабжения. Склады боеприпасов и арсеналы уничтожались, конвои сжигались. Но, поскольку вертолеты Сури после каждой атаки возвращались в Руанду, наносить ответный удар было некому.

Затем вернулся Боб с основной массой руандийских солдат. Бурунди и Уганда дали разрешение на проход его войск через их территорию.

Как и предполагалось, суданская армия попыталась ударить по армии Боба внутри границ Уганды, еще до того, как та достигла Нубии. Лишь тогда выяснилось, что эта армия — лишь иллюзия, несколько старых пустых грузовиков, водители которых сбежали при первых же признаках опасности.

Но удар был нанесен на угандийской территории. Уганда не только объявила войну Судану, но и референдум по конституции.

Тем временем армия Боба уже пересекла восточные области Конго и вошла в Нубию. Ударные силы Сурьявонга захватили две авиабазы, куда должны были вернуться самолеты, принимавшие участие в атаке на поддельный конвой. Ничего не подозревавших пилотов взяли в плен.

Обученные летчики из числа солдат Сурьявонга тотчас же снова поднялись на суданских самолетах и провели демонстративную бомбардировку систем противовоздушной обороны в Хартуме. Одновременно армия Боба атаковала все суданские военные базы в Нубии. Неготовые сражаться с настоящей армией, суданские войска сдались или были разгромлены за одни сутки.

Судан призвал халифа Алая вмешаться и обрушить гнев ислама на головы неверных захватчиков.

Питер незамедлительно провел пресс-конференцию.

— Свободный Народ Земли никого не завоевывает. Мы уважаем границы мусульманской части Судана, и все пленные будут возвращены, как только мы получим заявление халифа Алая и суданского правительства о признании Нубии как государства и части Свободного Народа Земли. Суданские военно-воздушные силы будут возвращены в Судан, так же как и их авиабазы. Мы уважаем суверенитет Судана и всех наций. Но мы никогда не признаем за какой-либо нацией право преследовать не имеющее государственности меньшинство на своей территории. Если это в нашей власти, мы предоставим подобным меньшинствам государство в составе конституции Свободного Народа Земли и будем защищать их национальное существование. Джулиан Дельфики — командующий всеми силами СНЗ в Нубии и на временно оккупированных территориях Судана. Будет трагедией, если два старых товарища по войне с жукерами, Джулиан Дельфики и халиф Алай, столкнутся из-за столь смехотворной проблемы, как право Судана и далее преследовать немусульман.

Вскоре в процессе переговоров были проведены новые границы, так что значительная часть территории, которую Питер изначально объявил нубийской, оставалась в составе Судана. Естественно, Судан не предполагал сохранить эту территорию, и нубийские лидеры об этом знали. Но халифу Алаю этого вполне хватило, чтобы спасти лицо. Наконец Боб и Сурьявонг направили все силы на возвращение пленных и защиту конвоев немусульман, решивших покинуть свои жилища на суданской территории и найти новый дом в новом государстве.

После столь явной победы СНЗ приобрел в Черной Африке такую популярность, что государство за государством начали подавать петиции о проведении референдумов. Феликс Стармен сообщил большинству из них, что им следует сперва реформировать свою внутреннюю политику, обеспечив права человека и свободные выборы. Но в демократических странах, таких как Южная Африка, Нигерия, Намибия, Уганда и Бурунди, референдумы последовали сразу же, и стало ясно, что Свободный Народ Земли реально существует как межконтинентальное государство, обладающее убедительной военной силой и решительным руководством. Поскольку Колумбия наконец признала границы Руны и подала петицию о включении в состав СНЗ, казалось неизбежным, что вся Латинская Америка и Африка южнее Сахары рано или поздно станут его частью.

Движение набирало обороты. Бельгия, Болгария, Латвия, Литва и Словакия начали планировать собственные референдумы, так же как Филиппины, Фиджи и большинство мелких островных государств Тихого океана.

И естественно, столицы СНЗ захлестнул поток просьб от меньшинств, желавших, чтобы СНЗ предоставил им государственность. Большинство из них приходилось отклонять, по крайней мере пока.

В тот день, когда Судан — под огромным давлением со стороны халифа Алая — признал как Нубию, так и СНЗ, дверь кабинета Питера неожиданно открылась и вошли его родители.

— Что случилось? — спросил Питер.

— Ничего, — ответила мать.

— Мы пришли сообщить тебе, — объявил отец, — что очень тобой гордимся.

Питер покачал головой:

— Это всего лишь первый шаг на долгом пути. С нами пока нет и двадцати процентов населения мира. Кроме того, потребуется немало времени, чтобы интегрировать новые государства в СНЗ.

— Первый шаг на верном пути, — сказал отец.

— Если бы кто-нибудь год назад перечислил эти народы, — заметила мать, — и сказал, что они объединятся в одну организацию с единой конституцией, передав командование своими вооруженными силами Гегемону… вряд ли нашелся бы кто-то, кто не рассмеялся бы в ответ.

— Все случилось благодаря Алаю и Вирломи, — сказал Питер. — Зверства мусульман в Индии, огласка, которой предала их Вирломи, плюс все недавние войны…

— Повергли всех в ужас, — кивнул отец. — Но к СНЗ присоединились вовсе не те государства, которых боялись больше всего. Нет, Питер, все дело в твоей конституции. В тебе самом — в твоих прошлых достижениях, в твоих обещаниях будущего…

— Все дело в ребятах из Боевой школы, — возразил Питер. — Не имей Боб такой репутации…

— Значит, ты воспользовался орудием, имевшимся у тебя под рукой, — кивнула мать. — У Линкольна был Грант. У Черчилля — Монтгомери. Их величие в числе прочего и в том, что они не настолько завидовали своим генералам, чтобы лишать их постов.

— Похоже, вас не переубедить, — усмехнулся Питер.

— Ты уже обеспечил себе место в истории своими трудами под именем Локка, еще до того, как стал Гегемоном, — сказал отец. — Но сегодня, Питер, ты стал великим.

Оба долго молча стояли на пороге.

— Что ж, собственно, это все, что мы хотели сказать, — наконец промолвила мать.

— Спасибо.

Они вышли, закрыв за собой дверь.

Питер вернулся к своим бумагам, но вдруг обнаружил, что ничего не видит из-за застилающих глаза слез. Выпрямившись, он судорожно вздохнул. Нет, даже всхлипнул. Тело его сотряслось от негромких рыданий, будто он только что избавился от ужасного бремени. Будто только что узнал, что его смертельная болезнь вдруг излечилась сама собой. Будто к нему вернулся ребенок, которого он считал давно потерянным.

В течение всего разговора никто не произнес имени Эндер и ни разу его не упомянул.

Лишь минут через пять Питер наконец сумел взять себя в руки. Ему пришлось встать и умыться в маленькой ванной, прежде чем он смог снова вернуться к работе.

16 Джиш

Муха Моло встретил Боба в аэропорту Манилы, изо всех сил стараясь не показывать удивления тому, насколько тот вырос.

— Ты говорил, у тебя личное дело, — сказал Муха. — Прости мне мою подозрительность. Ты глава Вооруженных сил СНЗ, а я — глава Вооруженных сил Филиппин, но нам все равно нечего обсудить?

— Полагаю, твои войска прекрасно обучены и хорошо снаряжены.

— Да, — ответил Муха.

— В таком случае, пока не придет время где-нибудь их использовать, пусть на официальные темы беседуют наши отделы планирования и логистики. А нам и без того найдется о чем поговорить.

— Значит, ты прилетел как друг?

— Я прилетел потому, что у меня в Маниле ребенок. Мальчик. Говорят, его зовут Рамон.

— И тем не менее ты тут первый раз? — усмехнулся Муха. — Кто мать? Стюардесса?

— Ребенка у меня украли, Муха. В виде эмбриона. Искусственное оплодотворение. Ребенок мой и Петры. Для нас это особенно важно, поскольку он первый, о котором мы точно знаем, что он не такой, как я.

— В смысле — не урод?

Боб рассмеялся:

— А ты, похоже, неплохо устроился на Филиппинах, дружище.

— Все просто. Если кто-то решит со мной спорить, мне достаточно всего лишь сказать: «Я из джиша Эндера», и они тут же замолкают и делают все, что я прикажу.

— Собственно, у меня точно так же.

— Только не с Питером.

— Особенно с Питером, — возразил Боб. — Я ведь серый кардинал, не знал? Газет не читаешь?

— Как я заметил, в газетах любят упоминать о твоих победах с нулевым счетом, когда ты был командиром в Боевой школе.

— Бывают столь выдающиеся достижения, — сказал Боб, — что вряд ли о них скоро забудут.

— Как дела у Петры? — спросил Муха.

И они заговорили о своих общих знакомых, делясь воспоминаниями о Боевой школе, Командной школе и войне с жукерами, пока не добрались до частного дома среди холмов к востоку от Манилы.

Перед домом стояло несколько автомобилей, а по обе стороны от двери — солдаты в новенькой форме СНЗ.

— Охрана? — спросил Боб.

— Не моя идея, — пожал плечами Муха.

Им не пришлось объяснять, кто они. А войдя в дом, они поняли, что их ждет вовсе не такая встреча, какой они ожидали.

Похоже, там присутствовал весь джиш Эндера — все, кого удалось собрать. По одну сторону длинного стола сидели Динк, Шен и Влад. Бешеный Том, Карн Карби и Мочила, он же Чампи Т’ит’у, — по другую. А во главе стола — Графф и Рэкхем.

— Что ж, теперь здесь все, кого мы приглашали, — сказал Графф. — Муха, Боб, прошу садиться. Боб, надеюсь, ты расскажешь обо всем Петре. Что касается Хань-Цзы и халифа Алая, они теперь главы государств и им не так-то просто путешествовать тайно. Однако все, что вы здесь услышите, доведут и до их сведения.

— Я знаю некоторых, кто с удовольствием разбомбил бы эту комнату, — заметил Влад.

— И все равно тут не все, — сказал Шен.

— Эндер в полете, и ему ничто не угрожает. Его корабль прекрасно функционирует, как и его ансибль. Не забывайте, однако, что для него едва прошел год с тех пор, как присутствующая здесь группа уничтожила королев ульев. Даже если бы вы могли с ним поговорить, он показался бы вам… слишком молодым. Мир изменился, и вы вместе с ним. — Графф посмотрел на Рэкхема. — Нас с Мэйзером крайне заботит ваша судьба, как и судьба всего мира.

— У нас все в порядке, — сказал Карн Карби.

— Возможно, все в порядке и с миром — благодаря Бобу и старшему брату Эндера, — слегка вызывающе добавил Мочила, словно ожидая возражений.

— Мне плевать на мир, — заявил Боб. — Меня шантажом вынудили помочь Питеру. Причем не сам Питер.

— Боб имеет в виду сделку, которую он добровольно заключил со мной, — пояснил Графф.

— Какой вообще смысл в этой встрече? — спросил Динк. — Вы больше не наш наставник. — Он бросил взгляд на Рэкхема. — И не наш командир тоже. Мы не забыли, как вы оба постоянно нам лгали.

— В школе нам так и не удалось убедить вас, что мы желаем вам только добра, — сказал Графф. — Так что, как и просит Динк, не стану тратить время на вступления. Оглядитесь вокруг. Сколько вам лет?

— Достаточно, чтобы знать, что к чему, — буркнул Карн.

— Сколько тебе, Боб? Шестнадцать? — спросил Муха.

— Я никогда на самом деле не рождался, — ответил Боб. — А все записи о том, как меня выращивали в пробирке, уничтожили, когда мне было около года. Но — да, пожалуй, около шестнадцати.

— А всем остальным должно быть около двадцати, плюс-минус, — сказал Муха. — На что вы намекаете, полковник Графф?

— Зовите меня Хайрам, — ответил Графф. — Хотелось бы считать, что мы теперь коллеги.

— Коллеги в чем? — буркнул Динк.

— Когда вы встречались в последний раз, — сказал Графф, — и когда Ахилл организовал ваше похищение в России, вы уже пользовались немалым уважением во всем мире. Все считали, что у вас есть… потенциал. С тех пор, однако, один из вас стал халифом, объединив не поддававшийся объединению мусульманский мир, а также спланировав и осуществив завоевание Китая и… освобождение Индии.

— Алай выжил из ума, вот что я скажу, — бросил Карн.

— А Хань-Цзы — император Китая. Боб — командир непобедимых войск СНЗ, к тому же известен как человек, в конце концов разделавшийся с Ахиллом. В общем, то, что когда-то считалось потенциалом, теперь можно воспринимать как данность.

— И кого вы тут собрали? — спросил Бешеный Том. — Неудачников?

— Я собрал тех, к кому обратятся национальные правительства с просьбой помешать Питеру Виггину объединить мир.

Все переглянулись.

— Со мной пока никто не говорил, — сказал Муха Моло.

— Но ведь тебе предлагали подавить мусульманский мятеж на Филиппинах? — спросил Рэкхем.

— Мы — граждане своих стран, — заявил Бешеный Том.

— Моя страна меня нанимает, — сказал Динк, — будто такси.

— Потому что ты всегда прекрасно ладишь с властями, — заметил Бешеный Том.

— Вот что случится, — сказал Графф. — Китай, Индия и мусульманский мир в том или ином сочетании уничтожат друг друга. Кто бы ни вышел победителем, Боб разделается с ним на поле боя от имени СНЗ. Кто-нибудь сомневается, что он на это способен?

Боб поднял руку.

Никто не пошевелился. Затем руку поднял Динк:

— Он не голоден.

Спорить никто не стал.

— Итак, что мог иметь в виду Динк? — спросил Графф. — Идеи есть?

Похоже, идей ни у кого не нашлось.

— Если не хотите говорить — скажу я, — продолжил Графф. — Хорошо известно, что у Боба в Боевой школе были лучшие показатели, чем у кого-либо за всю историю. Никто даже близко к нему не подошел. Может, Эндер, но «близко» — понятие относительное. Скажем так, показатели Эндера были ближе всего. Но насколько — мы не знаем, поскольку Боб вышел за все возможные рамки.

— То есть? — уточнил Динк. — Он отвечал на вопросы, которые вы не задавали?

— Именно, — подтвердил Графф. — Мне это продемонстрировала сестра Карлотта. Во время тестов у него оставалась масса свободного времени. Он делал комментарии к опросам и указывал, как их улучшить. Его невозможно было остановить, и он не знал на своем пути никаких преград. Именно этим прославился Джулиан Дельфики. И тем не менее, когда мы поставили его над всеми вами на Эросе, в Командной школе, дожидаясь, пока Эндер решит, хочет ли он продолжать свое… образование, что из этого вышло?

Все молчали.

— Что было, то было. Какой смысл притворяться, будто было иначе? — заметил Графф.

— Нам это не понравилось, — сказал Динк. — Он был моложе всех нас.

— Эндер тоже, — возразил Графф.

— Но Эндера мы знали, — сказал Бешеный Том.

— Мы любили Эндера, — добавил Шен.

— Все любили Эндера, — кивнул Муха.

— Могу перечислить тех, кто его ненавидел. Но вы его любили. И не любили Боба. Почему?

Боб расхохотался. Остальные уставились на него — кроме тех, кто в замешательстве отвернулся.

— Никогда не умел быть милым мальчиком, — сказал Боб. — В приюте бы меня за это полюбили, но на улице просто убили бы.

— Ерунда, — заметил Графф. — Впрочем, тут бы тебе это ничем не помогло.

— А ты и впрямь был милый, — сказал Карн. — Без обид. Но и крутой в придачу.

— Ну, если это подходящее название для маленького наглеца… — негромко бросил Динк.

— Спокойно, спокойно, — сказал Графф. — Вы не испытывали личной неприязни к Бобу, по крайней мере большинство из вас. Но вам не нравилось служить под его началом. И вряд ли потому, что вы считали себя чересчур независимыми, чтобы кому-то подчиняться, — вы с радостью служили под началом Эндера. Вы отдали Эндеру все, что имели.

— Даже больше, — заметил Муха.

— Но не Бобу, — произнес Графф так, будто это что-то доказывало.

— Это что, групповая терапия? — спросил Динк.

— Конечно, — подал голос Влад. — Он хочет, чтобы мы пришли к тому же выводу, к которому уже пришел он сам.

— И к какому же? — спросил Графф.

Влад глубоко вздохнул:

— Полковник… Хайрам считает, что мы не пошли за Бобом так, как пошли за Эндером, потому что знали про Боба нечто, неизвестное всем остальным. И потому весьма вероятно, что мы бросим ему вызов в бою, в то время как весь остальной мир просто сдастся и капитулирует перед ним из-за его репутации. Не в этом ли дело?

Графф безмятежно улыбнулся.

— Но это же глупо, — заявил Мочила. — Боб действительно хороший командир. Я видел, как он распоряжался своими руандийцами во время нашей кампании в Перу. Да, перуанскую армию не назовешь хорошо обученной, и ее командование оставляет желать лучшего, но руандийцы просто поклонялись Бобу. Они бы промаршировали с обрыва, если бы он их попросил. Стоило ему дать знак, и они сразу же бросались в бой.

— И на что ты намекаешь? — спросил Динк.

— На то, — ответил Мочила, — что, хоть мы и не пошли за ним, за ним идут другие. Боб — первоклассный парень. И он до сих пор лучший из всех нас.

— Я не видел его руандийцев, — сказал Муха, — но видел его с бойцами, которых он обучал вместе с Сурьявонгом. Еще когда все силы Гегемона составляли сотня парней и два вертолета. Мочила прав. Даже у Александра Македонского не было столь преданных и действенных солдат.

— Спасибо за похвалу, ребята, — улыбнулся Боб, — но вы так и не поняли, что имел в виду Хайрам.

— Хайрам, — буркнул Динк. — Какая теплая атмосфера…

— Просто скажите им, — предложил Боб. — Они все знают, только не догадываются.

— Скажи сам, — посоветовал Графф.

— У нас что, китайский лагерь перевоспитания? Стоит ли ударяться в самокритику? — горько усмехнулся Боб. — Динк еще в самом начале верно сказал: я не голоден. Может, это и кажется глупым, поскольку в детстве я едва не умер голодной смертью. Но я не жажду власти. В отличие от всех вас.

— В том и состоит великая тайна тестов, — сказал Графф. — Сестра Карлотта давала использовавшийся нами стандартный набор тестов. Но был и еще один, дополнительный, который давал я или кто-то из самых доверенных моих помощников. Тест на тщеславие. На соперничество. И все вы показали очень хорошие результаты — за исключением Боба.

— Боб не тщеславен?

— Бобу нужна победа, — ответил Графф. — Ему нравится побеждать. Ему необходимо побеждать. Но он не хочет, чтобы кто-то проигрывал.

— Мы все работали в одной команде с Эндером, — сказал Карн. — Нам это было не нужно.

— Но вы знали, что он приведет вас к победе. А тем временем вы соперничали друг с другом. Кроме Боба.

— Лишь потому, что он оказался лучше всех нас. Зачем соперничать, если победишь и так? — заметил Муха.

— Если бы кто-то из вас сошелся с Бобом в бою — кто бы победил?

Некоторые закатили глаза, другие усмехнулись.

— Зависит от местности, — предположил Карн Карби, — от погоды и знака зодиака. На войне никогда ничего не знаешь заранее.

— Какая может быть погода в Боевом зале? — улыбнулся Муха.

— Но все-таки Боба можно представить побежденным, не так ли? — настаивал Графф. — И это вполне реально, поскольку Боб превосходит всех остальных из вас только при прочих равных. Вот только так никогда не бывает. А один из самых важных факторов в войне — тот самый голод, который заставляет вас рисковать, поскольку вы интуитивно чувствуете путь к победе и вынуждены ему следовать, так как не можете вообразить ничего другого, кроме победы. Иное для вас просто невыносимо.

— Весьма поэтично, — заметил Динк. — Романтика войны.

— Вспомните Ли, — сказал Графф.

— Которого? — спросил Шен. — Китайца или американца?

— Генерала Ли из Виргинии, — ответил Графф. — Когда враг пришел на землю Виргинии, Ли одержал победу, пойдя на необходимый риск. Он послал Джексона по лесной тропе в Чанселорсвилль, разделив свои силы и опасно открывшись перед Хукером, который в силу своего безрассудства наверняка воспользовался бы возможностью, если бы ее осознавал.

— Хукер был идиотом.

— Мы так говорим лишь потому, что он проиграл, — сказал Графф. — Но проиграл бы он, если бы Ли не пошел на рискованный шаг? Речь не о том, чтобы еще раз воспроизвести битву под Чанселорсвиллем. Речь о…

— Энтитеме и Геттисберге, — вставил Боб.

— Совершенно верно. Как только Ли покинул Виргинию и вступил на территорию северян, он больше не испытывал голода. Он считал правым делом защиту Виргинии, но не считал таковым рабство, хотя и знал, что именно из-за этого идет война. Он не хотел, чтобы его штат потерпел поражение, но не хотел и победы южан. И все это на подсознательном уровне. Он сам о том не догадывался, но это именно так.

— И превосходящие силы северян тут совершенно ни при чем?

— Ли проиграл битву при Энтитеме второму по глупости и самому робкому командиру из всех, что были у северян, — Маклеллану. А Мид при Геттисберге не отличался особо богатым воображением. Мид увидел возвышенность и занял ее. А что сделал Ли? Чего, по-вашему, следовало ожидать от Ли, основываясь на его действиях во время всех его кампаний в Виргинии?

— Что он откажется сражаться на этой местности, — ответил Муха. — Совершит маневр. Переместится вправо. Пройдет тайным маршем, чтобы оказаться между Мидом и Вашингтоном. Найдет подходящее поле боя, где войска Союза могли бы попытаться форсировать его собственные позиции.

— У него заканчивались припасы, — сказал Динк, — и он не получал сведений от своей кавалерии.

— Это все оправдания, — возразил Влад. — На войне нет места оправданиям. Графф прав. Покинув Виргинию, Ли вел себя совсем не так, как ему подобало. Но при чем тут вообще Ли? Какое это имеет отношение к Бобу?

— Он считает, — объяснил Боб, — что, если я не верю в дело, за которое сражаюсь, меня можно победить. Что я проиграю самому себе. Проблема в том, что я верю в то, за что сражаюсь. Я считаю Питера Виггина порядочным человеком. Да, жестоким, но я видел, как он пользуется своей властью, и знаю, что он не хочет никому причинять вреда. Он действительно пытается создать мировой порядок, ведущий к миру. Я хочу, чтобы он победил, и как можно скорее. И если кто-то из вас думает, будто может мне помешать…

— Нам вовсе незачем тебе мешать, — сказал Бешеный Том. — Достаточно лишь дождаться твоей смерти.

Наступила тишина.

— Вот мы и подошли к сути, — заговорил Графф. — Для этого мы все здесь и собрались. Бобу не так уж долго осталось жить. Пока он жив, Гегемона считают непобедимым. Но как только Боба не станет — что тогда? Вероятно, командующим после него назначат Мочилу или Муху, поскольку они уже входят в СНЗ. Но каждый из вас, сидящих за этим столом, с готовностью выступит против любого из них. Я прав?

— Черт побери… Хайрам, — бросил Динк, — мы выступили бы и против Боба.

— И тогда война разорвет мир на части, а СНЗ, даже если ему удастся победить, будет стоять на трупах миллионов солдат, погибших из-за вашего соперничества и тщеславия.

Графф обвел стол яростным взглядом.

— Эй, — заметил Муха, — мы пока что никого не убили. Поговорите лучше об этом с Хана-Цыпом и Алаем.

— Возьмем Алая, — согласился Графф. — Ему потребовалось провести две чистки, чтобы получить реальный контроль над войсками ислама, но что он сделал потом? Покинул Индию? Ушел из Синьцзяна или Тибета? Разве индонезийские мусульмане оставили Тайвань? Он и Хань-Цзы продолжают противостоять друг другу. Зачем? Никакого смысла. Ему не удержать Индию. Он не смог бы править Китаем. Но ему не дают покоя мечты Чингисхана.

— Каждый раз все сводится к Чингисхану, — буркнул Влад.

— Все вы хотите объединения мира, — продолжал Графф, — но каждый желает добиться этого сам, поскольку не в силах вынести даже мысли, что наверху окажется кто-то другой.

— Да бросьте, — возразил Динк. — В душе мы все Цинциннаты. Не можем дождаться, когда вернемся обратно к сельскому труду.

Все рассмеялись.

— За этим столом, — сказал Графф, — сидят пятьдесят лет кровавой войны.

— И что? — спросил Динк. — Не мы придумали войну. Мы просто хорошо умеем воевать.

— Войну придумывают каждый раз, когда кто-то настолько жаждет власти, что не может оставить в покое мирные народы. Войну придумывают именно такие, как вы. Даже если вы считаете, что сражаетесь за правое дело, как считал Ли. Но стали бы южане столько лет вести кровавую Гражданскую войну, если бы твердо не верили, что в любом случае их спасет «масса Роберт»? Даже если не вы принимаете решение о войне, государства вступят в войну лишь потому, что у них есть вы.

— Так какой же вы нашли выход, Хайрам? — спросил Динк. — Припасли пилюли с цианистым калием, чтобы все мы могли спасти мир от самих себя?

— Это не поможет, — вставил Влад. — Даже если вы говорите правду, есть и другие выпускники Боевой школы. Вспомните Вирломи — она превзошла всех.

— Алая она пока что не превзошла, — возразил Бешеный Том. — Или Хана-Цыпа.

Влад продолжал стоять на своем:

— Возьмите Сурьявонга. Именно к нему обратится Питер, когда Боб… уйдет в отставку. Мы не единственные ребята из Боевой школы.

— Вы — джиш Эндера, — напомнил Графф. — Вы — те, кто спас мир. Вы — те, кто владеет магией. На Земле многие сотни выпускников Боевой школы, но ни у кого не возникает мысли, что можно завоевать мир, всего лишь имея в своем распоряжении одного, двоих или пятерых из них. Да и кого?

— Значит, вы хотите избавиться от всех нас, — заявил Динк. — Вот почему вы нас здесь собрали. Как я понимаю, живыми нам не уйти?

— Успокойся, Динк, — повернулся к нему Граф, — ты сможешь отправиться домой, как только закончится наше собрание. Министерство по делам колоний никого не убивает.

— Вот, кстати, интересно, — заметил Бешеный Том, — чем, собственно, занимается Министерство по делам колоний? Пакует людей в звездолеты, словно сардинок, а потом отправляет их колонизировать планеты. И в мир, который они покинули, им уже никогда не вернуться. Пятьдесят лет туда, пятьдесят обратно. К тому времени о нас давно забудут, если даже мы прилетим на планету-колонию и сразу же вернемся домой. Чего, естественно, никто нам не позволит.

— Значит, речь идет не об убийстве, — сказал Динк, — а об очередном чертовом похищении.

— Речь идет о предложении, — вмешался Рэкхем, — которое вы можете принять или отказаться.

— Я отказываюсь, — сразу сказал Динк.

— Сперва выслушай, — посоветовал Графф.

— А этого не хотите? — Динк сделал неприличный жест.

— Я предлагаю вам руководить колониями. Каждому — своей. Без соперников. Вряд ли вам будут угрожать вражеские армии, но на новых планетах полно опасностей и неизвестностей, так что ваши способности пригодятся в полной мере. Люди пойдут за вами — люди, которые старше вас, — отчасти потому, что вы из джиша Эндера, а отчасти и даже в основном благодаря вашим способностям. Они увидят, как быстро вы схватываете важную информацию, выстраиваете ее по приоритетам, предвидите последствия и принимаете верные решения. Вы станете основателями новых человеческих миров.

— А планеты назовут в нашу честь? — детским голоском пропищал Бешеный Том.

— Не придуривайся, — упрекнул его Карн.

— Извини.

— Послушайте меня, джентльмены, — сказал Графф. — Мы видели, что случилось с королевами ульев. Они все сбились в кучу на одной планете, и их уничтожили одним ударом. Любое оружие, которое можем изобрести мы, может изобрести и наш враг, чтобы использовать его против нас.

— Ерунда, — возразил Динк. — Королевы ульев расселились по многим планетам. Собственно, все, что вы делаете, — посылаете корабли для колонизации уже заселенных ими миров, поскольку только о них вам известно, что там есть пригодная для дыхания атмосфера и съедобная флора и фауна.

— На самом деле нашу флору и фауну мы берем с собой, — заметил Графф.

— Динк прав, — сказал Шен. — Распространение по космосу королевам ульев ничем не помогло.

— Потому что на самом деле они не распространялись, — объяснил Графф. — На всех планетах у них были жукеры, но когда вы, парни, взорвали их родную планету, все королевы ульев оказались там. Они сложили все свои яйца в одну корзину. Мы этого делать не собираемся. Отчасти потому, что человечество — не горстка королев и целая толпа рабочих и трутней. Черт побери, каждый из нас — королева улья, и каждый несет в себе семя, способное воспроизвести всю человеческую историю. Так что человечеству распространение как раз поможет.

— Примерно так, как от кашля в толпе распространяется грипп, — весело сказал Бешеный Том.

— Именно, — кивнул Графф. — Можешь называть нас болезнью, мне все равно. Я — человек и хочу, чтобы мы распространились повсюду подобно эпидемии. Чтобы никто и никогда не смог нас истребить.

Рэкхем кивнул:

— И чтобы этого достичь, колонии должны иметь наибольший из возможных шанс выжить.

— А для этого нужны вы, — резюмировал Графф. — Если мне удастся вас заполучить.

— Значит, мы обеспечиваем существование ваших колоний, — подытожил Карн, — а вы избавляетесь от нас на Земле, чтобы Питер смог покончить со всеми войнами и установить тысячелетнее Царство Христово.

— Пришествие Христа меня не волнует, — сказал Графф. — Меня волнует только одно — спасение человечества. Как единого целого, так и по отдельности.

— В благородстве вам не откажешь.

— Нет, — возразил Графф. — Я создал вас. Не в телесном смысле…

— Хорошо, что сказали, — заметил Карн. — А то мой папаша бы вас прикончил за подобную клевету на мою мать.

— Я вас нашел. Я вас тестировал. Я собрал вас. Благодаря мне о вас знает весь мир. И опасность, которую вы представляете, создал тоже я.

— Вы что, пытаетесь покаяться за свои ошибки?

— Это не ошибка. Это была необходимость, без которой мы не выиграли бы последнюю войну. Но в истории часто бывает, что решение одной проблемы влечет за собой появление другой.

— Так в чем смысл нашей встречи? — спросил Муха.

— В том, чтобы предложить вам шанс совершить нечто, способное удовлетворить вашу неудержимую жажду власти и в то же время обеспечить выживание человечества как на Земле, так и в галактике.

Все задумались.

Первым заговорил Мочила:

— Я уже выбрал дело своей жизни, полковник Графф.

— Хайрам, — громко прошептал Динк. — Он теперь один из наших.

— Ты выбрал его, — согласился Графф, — и добился своей цели. Твой народ имеет свое государство, и оно входит в СНЗ. Твоя борьба закончена. Все, что тебе остается, — прозябать под властью Питера Виггина, пока ты либо не взбунтуешься против него, либо не станешь командующим его армией, а затем сменишь его на посту Гегемона, чтобы править миром. Я прав?

— У меня нет таких планов, — покачал головой Мочила.

— Но такой вариант тебя вполне устраивает, — настаивал Графф. — Не притворяйся, будто это не так. Я знаю вас, парни. Вы не сумасшедшие. Но вы не можете остановиться.

— Вот почему вы не пригласили Петру, — усмехнулся Боб. — Тогда вы не могли бы постоянно обращаться к нам «парни».

Графф поднялся со своего места во главе стола:

— Я сделал вам предложение. И вы все равно будете над ним думать, хотите вы этого или нет. Сами увидите, как будут разворачиваться события. Вы все знаете, как со мной связаться. Предложение остается в силе. На сегодня мы закончили.

— Нет, — возразил Шен. — Вы ведь так ничего и не сделали, чтобы решить настоящую проблему.

— Какую?

— Мы всего лишь потенциальные поджигатели войны и детоубийцы, — сказал Шен. — Но что вы намерены делать с Хана-Цыпом и Алаем?

— И с Вирломи, — добавил Муха Моло. — Если кто-то по-настоящему опасен, то именно она.

— Они получат то же предложение, что и вы, — повторил Рэкхем. — Собственно, один из них уже его получил.

— Кто? — спросил Динк.

— Тот, кто имел возможность его выслушать, — ответил Графф.

— Значит, Хана-Цып, — кивнул Шен. — Вряд ли вы сумели встретиться с мистером халифом.

— Какие вы все стали умные, — улыбнулся Графф.

— «Победа под Ватерлоо ковалась на спортивных площадках Итона»[91], — процитировал Рэкхем.

— Что это значит, черт побери? — спросил Карн Карби. — Вы даже никогда не учились в Итоне.

— Это всего лишь аналогия, — объяснил Рэкхем. — Если бы вы не провели все свое детство за военными играми, может, хоть что-то бы знали. Вам всем не хватает образования.

17 Лодки

Матросы настолько нервничали из-за присутствия на их доу[92] самой Госпожи, что только чудом не потопили лодку, еще до того, как вышли в море. Плыли они медленно, постоянно меняя галс, и даже простой поворот, казалось, требовал не меньше труда, чем изобретение заново навигации как таковой. Вирломи, однако, не проявляла ни малейшего недовольства.

Пора было сделать очередной шаг по выходу Индии на мировую сцену. Вирломи требовался союзник, чтобы освободить ее народ от чужеземных оккупантов. Хотя зверства прекратились и снимать на видео было уже нечего, Алай настоял, чтобы его мусульманские войска оставались по всей Индии — ожидая провокаций со стороны индусов и зная, что Вирломи не имеет над своим народом такой власти, как он над своими солдатами.

Но Вирломи не собиралась посвящать в свой замысел Хань-Цзы. Ей пришлось приложить немало сил, чтобы заставить китайцев убраться из страны, и у нее не было никакого желания звать их обратно. К тому же, хотя китайцы, в отличие от мусульман Алая, не навязывали всем свою религию, они были не менее высокомерны и точно так же не сомневались в своем праве владеть миром.

И еще эти ребята из джиша, уверенные сверх всякой меры, будто они могут стать ее повелителями. Неужели они не понимали, что вся ее жизнь состояла в отрицании их чувства собственного превосходства? Их выбрали, чтобы вести войну с инопланетянами, и в той войне боги сражались на их стороне. Но теперь боги сражались на стороне Вирломи.

Когда она только начинала, она еще не была верующей, лишь использовала имевшиеся у нее знания религии ее народа. Но в течение многих недель, месяцев и лет кампании против Китая, а затем против мусульман, она не раз видела, как обстоятельства постоянно складываются в ее пользу, соответствуя ее плану. Что бы она ни задумывала, у нее все получалось, а поскольку тесты подтверждали, что Алай и Хань-Цзы умнее ее, наверняка ей подсказывали идеи некие высшие, более мудрые существа.

Лишь один человек мог теперь дать ей помощь, в которой она нуждалась, и лишь за одного мужчину на свете она могла выйти замуж, не унизив собственного достоинства. В конечном счете ее замужество стало бы замужеством всей Индии, а все рожденные ею дети стали бы детьми богини, по крайней мере в глазах народа. А поскольку о непорочном зачатии не могло быть и речи, ей требовался муж. Именно потому она и позвала к себе Питера Виггина.

Виггин, брат великого Эндера. Старший брат. Кто тогда посмел бы выразить сомнение, что ее дети унаследуют лучшие гены из всех существующих на Земле? Они могли бы основать династию, способную объединить мир и править вечно. Женившись на Вирломи, Питер включил Индию в свой СНЗ, превратив его из второстепенной организации в союз, объединяющий более половины населения мира. А сама Вирломи — и Индия — возвысилась бы над любой другой нацией. Вместо того чтобы оставаться лидером одного народа, как Хань-Цзы, или главой жестокого и отсталого культа, как Алай, она стала бы женой просвещенного Локка, Гегемона Земли, человека, чья проницательность наконец принесла бы мир во всем мире.

Питера явно нельзя было назвать расточительным — его судно не отличалось большими размерами. Но это не была и примитивная рыбацкая доу — яхта выглядела так, словно вот-вот взлетит и помчится над волнами. Главным в мире Питера Виггина была скорость. Никто не мог терять времени зря.

Вирломи сама когда-то принадлежала к этому миру, но за прошедшие годы ритм ее жизни замедлился, что было вполне естественно для Индии. Она ходила не спеша, зная, что люди смотрят ей вслед, и двигаясь с простым изяществом, свойственным женщине ее положения. А когда мужчины спорили, ей приходилось молчать, высказываясь лишь коротко и по делу. Она не могла позволить себе ничего, что могло бы принизить ее в глазах других.

Но при всем при этом она тосковала по стремительному темпу современной жизни — по челнокам, доставлявшим ее в Боевую школу, Тактическую школу и обратно, по чистым блестящим поверхностям, по молниеносным играм в Боевом зале, даже по жизни в Хайдарабаде среди других ребят из Боевой школы, до того как она сбежала, чтобы сообщить Бобу о местонахождении Петры. Все это было ей куда ближе, чем нынешний притворный примитивизм.

Каждый делал то, что было необходимо для победы. Те, кто имел армию, обучал солдат. Но когда Вирломи только начинала, у нее не было никого, кроме нее самой. И она обучила и дисциплинировала саму себя, чтобы выглядеть именно такой, какой должна была казаться.

В итоге она стала такой, какой должна была стать.

Но это вовсе не означало, что она утратила способность восхищаться изящным быстрым судном, на котором к ней прибыл Питер.

Рыбаки помогли ей перебраться из доу в шлюпку, которая должна была доставить ее с одного судна на другое. В Манарском заливе волны наверняка были выше, но небольшие острова Адамова моста защищали водное пространство, и здесь ощущалась лишь легкая качка — что и к лучшему, поскольку ее начало слегка тошнить, как только она поднялась на борт, а ей вовсе не хотелось, чтобы ее вырвало прямо на глазах у матросов. Вирломи даже не предполагала, что страдает морской болезнью. Да и откуда ей было знать? Ее не беспокоили ни полеты на вертолетах, ни поездки на автомобилях по извилистым дорогам, даже свободное падение. С чего бы на нее вдруг так подействовала небольшая качка на воде?

В шлюпке на самом деле оказалось легче, чем на доу, — чуть страшнее, но мутило меньше. Со страхом Вирломи вполне могла справиться — страх не вызывал у нее тошноты, лишь прибавлял решимости.

Питер уже стоял у борта яхты и протянул Вирломи руку, чтобы помочь ей подняться на судно. Хороший знак. Он не пытался хитрить и не завлекал ее к себе насильно.

Велев ее матросам привязать шлюпку к его яхте, Питер пригласил всех на борт отдохнуть в относительном комфорте на палубе, а сам вместе с Вирломи направился в большую каюту, обставленную красиво и уютно, но без особых излишеств. Точно отмеренный объем роскоши. Питер отличался хорошим вкусом.

— Естественно, это не моя яхта, — сказал он. — Зачем впустую тратить деньги СНЗ? Я взял ее напрокат.

Вирломи промолчала — немногословность в числе прочего стала одной из черт ее характера. Но все же его слова ее слегка разочаровали. Понятное дело — скромность, но зачем было говорить ей, что яхта ему не принадлежит и что он решил сэкономить? Судя по всему, он поверил, что ее образ, исполненный традиционной индийской простоты — но не бедности, — настоящий, а не игра ради того, чтобы завоевать сердца народа.

«Что ж, — подумала Вирломи, — вряд ли стоило ожидать, что он столь же проницателен, как я. В конце концов, его ведь не приняли в Боевую школу».

— Садись, — сказал он. — Ты не голодна?

— Нет, спасибо, — тихо ответила она.

Если бы только он знал, что случится с любой едой, которую она попытается взять в рот в море!

— Чаю?

— Ничего не надо, — сказала Вирломи.

Питер пожал плечами.

Неужели его смутил ее отказ? И он по-мальчишески принял его на свой счет?

Что ж, он и должен был принять ее слова на свой счет. Просто не понимал почему.

Впрочем, неудивительно. Мог ли он вообразить, что она собирается ему предложить?

Пора стать настоящей Вирломи. Пора сообщить ему, в чем смысл их встречи.

Питер стоял возле бара с холодильником, вероятно пытаясь решить, то ли предложить сесть с ним за стол, то ли в привинченные к полу мягкие кресла.

Сделав два шага, Вирломи прижалась к нему всем телом, обвив его руками, а затем поднялась на цыпочки и поцеловала — не страстно, но мягко и тепло. То был не девичий целомудренный поцелуй, но обещание любви, которое она пыталась ему дать, как умела. У нее почти не было подобного опыта до того, как пришел Ахилл, превратив Хайдарабад в обитель целомудрия и жуткое место для работы. Несколько поцелуев со знакомыми мальчиками — и все. Но кое-чему она все же научилась, а Питер в конечном счете был еще почти мальчишкой — разве не так?

Похоже, сработало. Он ответил на ее поцелуй.

Все шло так, как она и рассчитывала. Боги были на ее стороне.

— Давай сядем, — сказал Питер.

Но, к ее удивлению, он показал в сторону стола, а не мягких кресел и не широкого дивана, где они могли бы сесть вместе. За столом их разделяла бы деревянная доска — во всяком случае, нечто холодное и гладкое.

Когда они сели, Питер озадаченно посмотрел на Вирломи:

— Ты что, ради этого и проделала такой путь?

— А ты как думаешь?

— Я надеялся, что речь пойдет о ратификации Индией конституции СНЗ.

— Я ее не читала, — ответила Вирломи. — Но ты наверняка знаешь, что Индия не расстанется так легко со своим суверенитетом.

— Все будет достаточно просто, если ты попросишь народ Индии за это проголосовать.

— Сперва мне нужно знать, что Индия получит взамен.

— То же, что получает каждое государство, входящее в СНЗ. Мир. Защиту. Свободную торговлю. Права человека и выборы.

— То же самое вы даете Нигерии.

— И Вануату, и Кирибати. А также Соединенным Штатам, России, Китаю и — да, Индии. Если они решат к нам присоединиться.

— Индия — самое многонаселенное государство Земли. И последние три года она сражается за свое выживание. Ей нужно нечто большее, чем просто защита. Ей нужно особое место возле центра власти.

— Но я не центр власти, — объяснил Питер. — Я не король.

— Я знаю, кто ты, — сказала Вирломи.

— И кто же? — улыбнулся он.

— Ты Чингисхан. Вашингтон. Бисмарк. Строитель империй. Объединитель народов. Творец государств.

— Я — разрушитель государств, Вирломи, — сказал Питер. — Мы сохраним слово «государство», но оно будет означать то же самое, что и «штат» в Америке. Административная единица, не более того. У Индии великая история, но с этого момента у нас будет история всего человечества.

— Как благородно, — проговорила Вирломи. Похоже, все шло совсем не так, как она рассчитывала. — Очевидно, ты не понимаешь, что я тебе предлагаю.

— Ты предлагаешь мне нечто, чего мне очень хочется, — Индию в СНЗ. Но цена, которую ты от меня требуешь, слишком высока.

— Цена? — Неужели он настолько глуп? — Получив меня, ты не платишь цену. Это я приношу себя в жертву.

— Кто сказал, будто романтика умерла? — усмехнулся Питер. — Вирломи, ты же из Боевой школы. И ты наверняка понимаешь, почему я не могу жениться ради того, чтобы Индия вошла в СНЗ.

Только теперь, когда он бросил ей вызов, все стало ясно. Мир был нужен Питеру не таким, каким его видела она, с центром в Индии, но таким, каким видел его он, где средоточием всего являлся он сам.

— Значит, все дело в тебе, — констатировала Вирломи. — Ты не можешь поделиться властью с другим.

— Я могу делиться властью с кем угодно, — покачал головой Питер, — и уже делюсь. Лишь глупец считает, будто может править в одиночку. Править можно лишь тогда, когда тебе добровольно подчиняются и помогают те, кем ты правишь. Они должны хотеть, чтобы ты стоял во главе. А если я женюсь на тебе — сколь бы привлекательным ни казалось подобное предложение, — меня перестанут считать «честным маклером». Вместо того чтобы доверить мне управлять внешней и военной политикой СНЗ на благо всего мира, все будут считать, что я решаю любые вопросы в пользу Индии.

— Не любые, — возразила Вирломи.

— Хуже того, — продолжал Питер, — меня станут считать орудием в руках Индии. Можешь не сомневаться — халиф Алай немедленно объявит войну, не только Индии, где повсюду стоят его войска, но и СНЗ. И придется столкнуться с кровавой бойней в Судане и Нубии, чего мне совершенно не хочется.

— Почему ты этого боишься?

— А почему я не должен бояться? — спросил он.

— У тебя есть Боб, — сказала Вирломи. — Как Алай сможет устоять против тебя?

— Что ж, — заметил Питер, — если Боб настолько могуществен и непобедим, зачем мне тогда ты?

— Потому что Бобу ты никогда не сможешь доверять так, как собственной жене. И Боб не приведет к тебе миллиард человек.

— Вирломи, — сказал Питер, — я был бы дураком, если бы стал тебе доверять, будь ты моей женой или нет. И ты не привела бы Индию в СНЗ, ты привела бы СНЗ в Индию.

— Чем плохи партнерские отношения?

— Тем, что богам не нужны смертные партнеры. Ты слишком долго была богиней. Ни один мужчина не сможет стать твоим мужем, пока ты считаешь, будто способна возвысить его, всего лишь позволив к себе притронуться.

— Не говори того, о чем потом можешь пожалеть, — предупредила Вирломи.

— Не вынуждай меня говорить то, что тебе тяжело будет слышать. Я не намерен ставить под удар мою руководящую роль в СНЗ лишь ради присоединения к нему еще одной страны.

Он говорил серьезно. Он действительно считал, что выше ее по положению. Он думал, что он более велик, чем Индия! Более велик, чем любой из богов! И что, если он примет ее предложение, это его принизит!

Но продолжать разговор не имело никакого смысла. Вирломи не собиралась тратить время на пустые угрозы. Она покажет ему, что может сделать с теми, кто хочет иметь в лице Индии своего врага.

Питер поднялся.

— Прости, что не ожидал твоего предложения, — сказал он. — Я не стал бы тратить твое время зря. И я вовсе не хотел тебя обидеть. Я думал, ты лучше понимаешь, в какой я ситуации.

— Я всего лишь одна-единственная женщина. А Индия — всего лишь одна-единственная страна.

Питер чуть поморщился — ему не нравилось, когда ему в лицо бросали глупые, высокомерные слова. «Что ж, скоро ты поймешь, что словами дело не ограничится, братец Эндера», — подумала Вирломи.

— Со мной еще двое, которые хотели бы с тобой встретиться, — сказал Питер. — Если ты не против.

Он открыл дверь, и вошел полковник Графф с еще одним, незнакомым ей мужчиной.

— Вирломи, министра Граффа ты, полагаю, знаешь. А это Мэйзер Рэкхем.

Она наклонила голову, ничем не выказывая удивления. Оба сели и изложили суть своего предложения.

— Я уже завоевала любовь и преданность крупнейшего народа Земли, — сказала Вирломи. — И меня не победить самым страшным врагам, которых могли бы бросить против меня Китай и мусульманский мир. Зачем мне бежать и скрываться в какой-то колонии?

— Это благородная работа, — ответил Графф. — Не скрываться, а строить.

— Термиты тоже строят.

— А гиены терзают.

— У меня нет ни нужды, ни желания соглашаться на ваше предложение, — сказала Вирломи.

— Нет, — возразил Графф, — ты просто пока не понимаешь, что тебе нужно. Ты всегда с трудом меняла свои взгляды. И именно это мешало твоим успехам в Боевой школе, Вирломи.

— Вы больше не мой наставник.

— Что ж, в одном ты точно ошибаешься, — заметил Графф.

Вирломи молчала.

— Ты еще не столкнулась с самыми ужасными врагами, которых могут бросить против тебя Китай и мусульманский мир.

— Думаете, Хань-Цзы сумеет снова вторгнуться в Индию? Я не Тикаль Чапекар.

— А он не Политбюро, и не Снежный Тигр.

— Он из джиша Эндера, — с притворным страхом проговорила она.

— Он не поверил в собственный мистический образ, — сказал молчавший до этого Рэкхем. — Ради своего же блага, Вирломи, взгляни хорошенько в зеркало! Именно так выглядит на ранних стадиях мания величия.

— Для себя мне ничего не нужно, — возразила Вирломи.

— Одним кошмарным утром ты можешь проснуться, — сказал Рэкхем, — и обнаружить, что Индия вовсе не такова, какой тебе хотелось бы ее видеть.

— Надо полагать, у вас большой опыт руководства… какой страной, мистер Рэкхем?

Рэкхем лишь улыбнулся в ответ:

— Ничто не уязвить легче, чем гордость.

— Это что, уже стало пословицей? — спросила Вирломи. — Мне ее записать?

— Предложение остается в силе, — сказал Графф. — До тех пор, пока ты жива.

— Почему бы вам не предложить то же самое Питеру? Ему как раз не помешало бы отправиться куда подальше.

Решив, что лучшей завершающей фразы не придумаешь, она медленно и грациозно направилась к двери. Никто не сказал ей вслед ни слова.

Матросы помогли спуститься обратно в шлюпку и отчалили. Питер даже не подошел к борту, чтобы помахать ей на прощание, — всего лишь очередное проявление невежливости. Впрочем, Вирломи не взглянула бы на него, даже если бы он появился. Что касается Граффа и Рэкхема, она знала, что достаточно скоро они сами придут к ней за финансированием — нет, за разрешением на деятельность их мелкого колониального министерства.

Доу доставила ее в другую рыбацкую деревню — не в ту, из которой она отправилась в путь. Ни к чему было облегчать задачу Алаю, если он узнал о ее отъезде из Хайдарабада и последовал за ней.

Вирломи вернулась поездом в Хайдарабад, выдавая себя за обычную индуску — на случай, если мусульманским солдатам хватит смелости обыскать поезд. Но люди ее узнавали — в лицо ее знала вся Индия. А поскольку она не была мусульманкой, лицо ей закрывать было незачем.

«Первое, что я сделаю, когда стану править Индией, — подумала она, — переименую Хайдарабад. Не обратно в Бхагнагар — хоть он и был назван по имени индийской женщины, имя этому месту дал мусульманский принц, уничтоживший изначально существовавшую здесь индийскую деревню, чтобы построить мечеть Чарминар, монумент его собственной власти, якобы в честь его любимой жены-индуски.

Индия никогда больше не будет разрушена ради удовлетворения жаждущих власти мусульман. Новым именем Хайдарабада станет изначальное название деревни — Чичлам».

Со станции она отправилась на тайную квартиру в городе, а оттуда ее помощники помогли ей перебраться обратно в хижину, где она якобы медитировала и молилась за Индию все три дня своего отсутствия. Там она несколько часов поспала.

Проснувшись, Вирломи послала помощника, чтобы тот принес ей изящное, но простое сари, в котором, как она знала, она будет выглядеть красивой и грациозной и которое показывало ее стройную фигуру во всей красе. Облачившись и уложив прическу, она вышла из хижины и направилась к воротам Хайдарабада.

Солдаты у пропускного пункта уставились на нее, раскрыв рты. Никто из них не ожидал, что она попытается войти, и никто не имел ни малейшего понятия, что делать. Пока они лихорадочно пытались получить указания от начальства, Вирломи просто вошла внутрь. Остановить ее не посмели — никто не хотел брать на себя ответственность за развязывание войны.

Она знала город не хуже любого другого, и ей хорошо было известно, где находится штаб-квартира халифа Алая. Хотя она шла грациозно и не спеша, ей не потребовалось много времени, чтобы туда добраться.

На часовых, служащих, секретарей и важных мусульманских чиновников Вирломи не обращала никакого внимания. Для нее их словно не существовало. Наверняка они уже слышали о решении Алая, и решение это явно заключалось в том, чтобы ее пропустить, поскольку никто ей не препятствовал.

Разумный выбор.

Какой-то молодой офицер даже засеменил перед ней, открывая двери и показывая, куда идти. Он привел ее в большой зал, где ее ждал Алай, а вдоль стен стояли около десятка высших офицеров.

Вирломи прошла на середину:

— Почему ты боишься одной-единственной женщины, халиф Алай?

Прежде чем он успел ответить, что вовсе ее не боится, поскольку позволил ей беспрепятственно пройти через комплекс штаб-квартиры прямо к нему, Вирломи начала разматывать сари. Мгновение спустя она уже стояла перед ним обнаженная. Подняв руку, она распустила длинные волосы и расчесала их пальцами.

— Как видишь, при мне нет спрятанного оружия. Индия стоит перед тобой — нагая и беззащитная. Почему ты ее боишься?

Алай отвел взгляд сразу же, как только понял, что она раздевается. Так же поступили и более набожные офицеры, но некоторые, похоже, решили, что в отсутствии у нее оружия все же стоит убедиться. Она наслаждалась их замешательством, их смущением — и, как она подозревала, невольным желанием. «Вы ведь явились сюда, чтобы изнасиловать Индию? — подумала она. — И все же вам меня не заполучить — потому что я пришла не к вам, мелкие сошки. Я пришла к вашему хозяину».

— Оставьте нас, — сказал Алай остальным.

Даже самые скромные, выходя из комнаты, не смогли удержаться, чтобы не посмотреть.

Наконец дверь закрылась, и они остались вдвоем.

— Весьма символично, Вирломи, — сказал Алай, все так же не глядя на нее. — О таком уж точно пойдут разговоры.

— Мое предложение как символично, так и вещественно, — ответила она. — Этот выскочка Питер Виггин зашел чересчур далеко. Зачем мусульманам и индусам враждовать, если вместе у нас хватит сил, чтобы сокрушить его голые амбиции?

— Его амбиции не такие голые, как ты, — заметил Алай. — Оденься, чтобы я мог на тебя взглянуть.

— Разве мужчина не может смотреть на свою невесту?

— Династический брак? — усмехнулся Алай. — Я думал, ты уже сказала Хань-Цзы, как ему следует поступить с подобной идеей.

— Хань-Цзы нечего мне предложить. Ты — глава мусульман Индии. Из-за бесплодной вражды немалая часть моего народа оказалась оторвана от Матери-Индии. Но ради чего? Посмотри на меня, Алай.

Возможно, на него подействовал ее властный голос, а может, он просто не смог сопротивляться желанию или решил, что, поскольку они одни, ему незачем изображать идеал нравственности.

Он молча окинул ее взглядом с головы до пят, никак не реагируя. Вирломи подняла руки над головой и повернулась кругом.

— Вот она перед тобой — Индия, — сказала она. — Которая больше тебе не сопротивляется и не избегает тебя, но приветствует тебя и готова стать твоей женой, плодородной почвой, в которой зародится семя новой цивилизации объединившихся мусульман и индусов.

Она снова повернулась к нему лицом. Он продолжал изучать ее взглядом.

— Ты меня интригуешь, — заметил Алай.

«Кто бы сомневался, — подумала она. — Мусульмане никогда не отличались добродетелью, хоть и пытаются убедить всех в обратном».

— Мне нужно подумать, — сказал он.

— Нет, — ответила Вирломи.

— По-твоему, я могу мгновенно принять решение?

— Мне все равно. Но через несколько мгновений я выйду отсюда — либо одетая в сари, как твоя невеста, или голая, оставив одежду. Я пройду голой по всему твоему комплексу — и голой вернусь к своему народу. Пусть сами решают, что, по их мнению, сделали со мной за этими стенами.

— Ты готова спровоцировать войну? — уточнил Алай.

— Твое присутствие в Индии — само по себе провокация, халиф. Я предлагаю тебе мир и единство между нашими народами. Я предлагаю тебе постоянный союз, который позволит нам вместе, Индии и исламу, объединить мир под общим правительством, а заодно избавиться от Питера Виггина. Он никогда не был достоин носить фамилию брата и потратил впустую слишком много времени и внимания всего мира.

Она подошла ближе к Алаю, соприкоснувшись с ним коленями.

— Рано или поздно тебе все равно пришлось бы иметь с ним дело, халиф Алай. Так не лучше ли, если при этом Индия будет в твоей постели и на твоей стороне, чем если большей части твоих войск придется остаться здесь, чтобы не дать нам атаковать вас с тыла? Ибо я так и поступлю. Либо мы любовники, либо враги. Решай сейчас.

Алай не пытался угрожать, что убьет ее или арестует, — он прекрасно понимал, что сделать этого не может, так же как и не может позволить выйти из комплекса обнаженной. Настоящий вопрос заключался в том, станет ли он ее мужем с неохотой или с радостью.

Помедлив, он взял ее за руку.

— Ты сделал разумный выбор, халиф Алай, — сказала Вирломи. Наклонившись, она поцеловала его, так же как целовала Питера Виггина, на которого ее поцелуй не произвел никакого впечатления.

Алай ответил теплым поцелуем. Его руки начали гладить ее тело.

— Сперва поженимся, — сказала она.

— Дай-ка догадаюсь — хочешь, чтобы прямо сейчас сыграли свадьбу?

— Прямо в этой комнате.

— Может, все же оденешься, чтобы мы смогли показать видео с церемонии?

Рассмеявшись, она поцеловала его в щеку:

— Для публики — оденусь.

Она попыталась отойти, но он схватил ее за руку, привлек к себе и снова поцеловал, на этот раз со всей страстью.

— Хорошая мысль, — сказал он. — Смелая и опасная. Но хорошая.

— Я всегда буду рядом с тобой, — отозвалась она.

— Не впереди, — заметил он. — Не позади, не выше, не ниже.

Обняв его, она поцеловала его головной платок, затем сняла его с головы и поцеловала волосы.

— Теперь придется потрудиться, чтобы надеть его обратно, — сказал Алай.

«Тебе над многим придется потрудиться, если я захочу, — подумала она. — Сегодня в этой комнате я только что одержала победу, халиф Алай. Может, ты и твой Аллах этого не понимаете, но здесь правят боги Индии, и они подарили мне победу, ради которой в бессмысленной войне не погиб ни один солдат.

Какие же глупцы были в Боевой школе, что принимали так мало девочек! В итоге, вернувшись на Землю, мальчики оказались полностью беззащитными перед любой женщиной».

18 Ереван

Во время перелета из Киева в Ереван Боб держал на руках двух детей, а одного Петра — у маминой груди оказывался тот, кто больше всего проголодался. Родители Петры жили теперь в Ереване: к тому времени, когда умер Ахилл и они смогли вернуться в Армению, жильцы их старого дома в Маралике настолько все там переделали, что въезжать туда у них уже не было никакого желания.

К тому же Стефан, младший брат Петры, начал активно путешествовать по миру, и Маралик стал для него чересчур мал. Ереван, хоть его и нельзя было назвать одним из крупнейших городов мира, все же оставался столицей, и Стефан собирался поступать в местный университет после окончания школы.

Однако для Петры Ереван был столь же незнаком, как, например, Волгоград или любой из городов под названием Сан-Сальвадор. Даже армянский язык, на котором продолжали говорить многие на улицах, звучал для нее чуждо. «У меня нет родины», — с грустью подумала она.

Боб, однако, наслаждался новыми впечатлениями. Петра села в такси первой, и он подал ей Беллу и последнего, хотя и самого крупного младенца, Рамона, которого он привез с Филиппин. Едва оказавшись в такси, Боб поднял Эндера к окну. А поскольку их первенец уже начинал понимать человеческую речь, это было не просто игрой.

— Это родина твоей мамы, — сказал Боб. — Все эти люди выглядят так же, как она. — Он повернулся к двум малышам, которых держала Петра. — Вы, дети, все выглядите по-разному, поскольку половина ваших генов унаследована от меня, а я — помесь. Так что вам за всю свою жизнь не найти места, где вы могли бы сойти за коренных жителей.

— Ну ты молодец — с самого начала вгоняешь детей в депрессию и одиночество, — заметила Петра.

— Мне это нисколько не помешало.

— В детстве ты не испытывал депрессии, — возразила Петра. — Только отчаяние и страх.

— Значит, постараемся сделать жизнь наших детей лучше.

— Смотри, Белла, смотри, Рамон, — сказала Петра. — Это Ереван, город, в котором куча незнакомых людей. Весь мир полон чужаков.

— Петра Арканян не чужая ни для кого в Ереване, — произнес по-армянски водитель такси.

— Петра Дельфики, — спокойно поправила она.

— Да-да, конечно, — поправился водитель на общем. — Я просто имел в виду: если захотите выпить в таверне, никто не позволит вам заплатить!

— К ее мужу это тоже относится? — спросил Боб.

— Такому рослому парню? Да тебе даже цену не назовут, просто спросят, сколько хочешь дать! — Он расхохотался над собственной шуткой, естественно не догадываясь, что рост Боба убивает его. — Такой здоровый мужик и такие маленькие дети! — Он снова рассмеялся.

Он наверняка бы удивился, узнав, что самый крупный младенец, Рамон, — самый младший.

— Я так и знал — надо было идти из аэропорта пешком, — сказал Боб по-португальски.

— Неприлично разговаривать на языке, которого он не понимает, — поморщилась Петра.

— Что ж, рад слышать, что в Армении все-таки существуют понятия о приличии.

Таксист уловил упоминание об Армении, хотя вся остальная фраза осталась для него загадкой.

— Хотите экскурсию по Армении? Страна не такая уж и большая. Могу организовать — по специальной цене, без счетчика.

— Нет времени, — ответила по-армянски Петра. — Но спасибо за предложение.

Семья Арканян теперь жила в многоквартирном доме с застекленными балконами, причем достаточно приличном для того, чтобы с улицы не было видно сушащегося белья. Петра предупредила родню о своем приезде, но попросила не встречать ее в аэропорту. Они настолько привыкли к чрезвычайным мерам безопасности в те времена, когда Петра и Боб скрывались от Ахилла Фландра, что согласились без возражений.

Консьерж узнал Петру по фотографиям, которые появлялись в армянских газетах каждый раз, когда там писали что-либо о Бобе. Он не только позволил им подняться наверх без предупреждения, но также настоял, что понесет их чемоданы.

— Вас двое, с тремя детьми — и это все ваши вещи?

— Мы редко носим одежду, — пояснила Петра таким тоном, как будто высказала самую здравую мысль на свете.

Они уже успели наполовину подняться на лифте, прежде чем консьерж рассмеялся:

— Да вы шутите!

Улыбнувшись, Боб дал ему стодолларовую монету. Консьерж подбросил ее в руке и спрятал в карман.

— Хорошо, что именно он мне ее дал! Если бы дала Петра Арканян, жена никогда не позволила бы мне потратить эти деньги!

— С этой минуты на чай в Армении даешь ты, — сказал Боб, когда двери лифта закрылись.

— Какая разница? Все равно деньги нам не вернут.

— Ну… да.

Дверь открылась почти сразу, словно мать Петры заранее стояла за ней. Вполне возможно, что так оно и было.

Последовали объятия, поцелуи и словоизлияния на армянском и общем. В отличие от таксиста и консьержа, родители Петры владели общим свободно, как и Стефан, который сегодня пораньше пришел из школы. А маленького Давида явно учили говорить на общем как на родном, поскольку именно на нем он почти непрерывно болтал с того самого мгновения, когда Петра вошла в квартиру.

Естественно, накрыли на стол и позвали соседей, — может, Ереван и большой город, но армяне есть армяне. Однако всего через пару часов в доме осталась только семья.

— Девять человек, — проговорила Петра. — Пятеро нас и четверо вас. Я по вам скучала.

— У тебя уже столько же детей, сколько у нас, — сказал отец.

— Законы поменялись, — напомнил Боб. — К тому же мы на самом деле не планировали иметь всех сразу.

— Порой мне кажется, — сказала мать Петре, — что ты все еще в Боевой школе. Постоянно приходится напоминать себе: нет, она вернулась домой, она вышла замуж, у нее дети. Наконец-то мы можем увидеть детей! Но какие же они маленькие!

— У них генетическое заболевание, — объяснил Боб.

— Конечно, мы знаем, — кивнул отец. — Но все равно удивительно. И притом вполне… сформировавшиеся.

— Которые совсем маленькие — пошли в отца, — криво усмехнулась Петра.

— А который нормальный — в мать, — сказал Боб. — Спасибо, что позволили нам воспользоваться вашей квартирой для сегодняшней неофициальной встречи.

— Здесь не вполне безопасно, — заметил отец.

— Встреча неофициальная и не секретная. Мы рассчитываем на сообщения турецких и азербайджанских наблюдателей.

— Вы уверены, что вас не попытаются убить? — спросил Стефан.

— Если честно, Стефан, тебе еще в детстве промыли мозги, — сказал Боб. — Когда прозвучит ключевое слово, сработает закладка и ты убьешь всех присутствующих на встрече.

— Нет, я лучше пойду в кино, — возразил Стефан.

— Страшные вещи ты говоришь, — заметила Петра. — Даже в шутку.

— Алай — не Ахилл, — сказал Боб Стефану. — Мы друзья, и он не позволит мусульманским агентам нас убить.

— Вы друзья вашего врага? — недоверчиво спросил Стефан.

— На войне такое случается, — объяснил отец.

— Пока никакой войны нет, — напомнила мать.

Поняв намек, они перестали обсуждать текущие проблемы, предавшись воспоминаниям. Впрочем, Петре, попавшей в Боевую школу в слишком юном возрасте, вспоминать особо было не о чем. Ей, скорее, казалось, будто ее инструктируют насчет ее новой личности перед некоей тайной миссией, рассказывая о том, что она должна была помнить из детства — если бы таковое у нее имелось.

А потом появились премьер-министр, президент и министр иностранных дел. Мать унесла малышей к себе в спальню, а Стефан забрал Давида с собой в кино. Отцу, как заместителю министра иностранных дел, позволили остаться, хотя и не давали слова.

Разговор оказался непростым, но дружеским. Министр иностранных дел объяснил, с какой радостью Армения готова вступить в СНЗ, затем президент повторил то же самое, а за ним начал повторять премьер-министр.

Боб поднял руку:

— Давайте не будем скрывать правду. Армения не имеет выхода к морю, и вас практически полностью окружают турки и азербайджанцы. Поскольку Грузия в настоящее время отказывается вступать в СНЗ, вас беспокоит, что мы не сможем даже вас снабжать, не говоря уже о том, чтобы защитить от неизбежного нападения.

Все облегченно вздохнули. Стало ясно: Боб все понял.

— Вы просто хотите, чтобы вас оставили в покое, — сказал он.

Все кивнули.

— Но правда такова: если мы не победим халифа Алая и не разрушим странный и внезапный союз мусульманских наций, халиф Алай в конце концов завоюет все окружающие его народы. Не потому, что хочет этого сам, но потому, что не сможет долго оставаться халифом, не ведя агрессивную захватническую политику. Он говорит, что в его намерения это не входит, но по-другому кончиться не может, ибо у него нет выбора.

Услышанное никому не понравилось, но они продолжали слушать.

— Армении рано или поздно придется сражаться с халифом Алаем. Вопрос в том, случится ли это сейчас, пока я еще возглавляю готовые вас защитить войска СНЗ, или позже, когда вы останетесь наедине с превосходящими силами противника.

— В любом случае Армения вынуждена будет заплатить свою цену, — мрачно проговорил президент.

— Война непредсказуема, — сказал Боб. — И цена слишком высока. Но не по нашей вине Армения оказалась там, где она находится, — в окружении мусульман.

— На то воля Божья, — ответил президент. — Так что мы особо не жалуемся.

— Почему бы Израилю не сыграть роль провокатора? — спросил премьер-министр. — В военном отношении они намного сильнее нас.

— Как раз напротив, — возразил Боб. — Их географическое положение безнадежно и всегда было таковым. К тому же они настолько интегрировались с окружающими их мусульманскими нациями, что, если сейчас вступят в СНЗ, мусульмане решат, что их окончательно предали. Гнев их будет ужасен, и мы не сумеем защитить Израиль. Что касается вас… хватит того, что на протяжении веков мусульмане вырезали больше армян, чем когда-либо евреев. Они вас ненавидят, считая отвратительной язвой на своей земле, хотя вы жили здесь задолго до прихода турок из Центральной Азии. Но кроме ненависти они испытывают и чувство вины. Да, ваше вступление в СНЗ их разозлит, но они не почувствуют себя преданными.

— Подобные нюансы выше моего понимания, — скептически заметил президент.

— Именно благодаря им война может стать совершенно другой. Для Армении жизненно важно вынудить Алая действовать еще до того, как он будет готов. Сейчас его союз с Индией — чистая формальность, а не свершившийся факт. Это брак, а не семья.

— Вам незачем цитировать мне Линкольна.

Петра внутренне содрогнулась. Цитата «брак, а не семья» вовсе не принадлежала Линкольну, а была позаимствована из одной из ее собственных статей Мартелла. Линкольна и Мартелла начинали путать — дурной знак. Но естественно, лучше было не поправлять говорившего, чтобы не выдать чересчур хорошего знакомства с этими трудами.

— Мы остаемся при том же мнении, что и несколько недель назад, — сказал президент. — Вы слишком много требуете от Армении.

— Согласен, — кивнул Боб, — но прошу учесть, что мы всего лишь просим. Когда мусульмане наконец решат, что Армения не должна существовать, они никого спрашивать не станут.

Президент потер пальцами лоб. Петра называла подобный жест «стимуляцией мозга».

— Как нам в такой ситуации провести референдум? — спросил он.

— Именно референдум нам и нужен.

— Зачем? Какой в том смысл в военном отношении, кроме как усилить ваши войска и отвлечь относительно небольшую часть армии халифа?

— Я знаю Алая, — ответил Боб. — Он не станет нападать на Армению. Вести серьезную кампанию в такой местности — настоящий кошмар. Вы не представляете серьезной угрозы. Нападение на Армению не имеет никакого смысла.

— Значит, на нас не нападут?

— Обязательно нападут.

— Как-то вы слишком замысловато изъясняетесь, — заметил премьер-министр.

— Мой муж изъясняется вовсе не замысловато, — улыбнулась Петра. — Все настолько очевидно, что вы просто не можете в это поверить. Алай не станет нападать, но нападут мусульмане. И ему придется действовать. Если он откажется атаковать, но атакуют другие мусульмане, руководство джихадом перейдет от него к кому-то еще. Независимо от того, сумеет ли он подавить тех, кто откажется ему подчиняться, мусульманский мир расколется и двум лидерам придется соперничать друг с другом.

— Вы надеетесь на нечто большее, — заметил президент. Он вовсе не был дураком.

— Все воины преисполнены надежды, — ответил Боб. — Но я понимаю, отчего вы мне не доверяете. Для меня все это — большая игра. Но для вас это судьба вашей родины и ваших семей. Вот почему нам нужна была эта встреча — чтобы заверить вас, что это и наша родина, и наши семьи.

— Сидеть и ждать нападения врага — гибельное решение, — сказала Петра. — Мы просим Армению пойти на жертвы и риск, ибо в противном случае она обречена. Но если вы присоединитесь к Свободному Народу Земли, Армения получит могущественную защиту.

— И из чего будет состоять эта защита?

— Из меня, — ответила Петра.

— Кормящей матери? — уточнил премьер-министр.

— Армянского члена джиша Эндера, — поправила она. — Я буду командовать армянскими войсками.

— Наша горная богиня против богини Индии, — сказал министр иностранных дел.

— Мы — христианский народ, — возразил отец. — И моя дочь — не богиня.

— Шучу, — улыбнулся его босс.

— Но в шутке есть и доля правды, — заметил Боб. — Петра — равный противник для Алая. Как и я. Однако Вирломи не может сравниться ни с кем из нас.

Петра надеялась, что это действительно так. У Вирломи имелись годы реального опыта — если не логистики перемещений огромных армий, то именно тех мелких операций, которые могли оказаться наиболее действенными в Армении.

— Нам нужно подумать, — сказал президент.

— Что ж, от чего ушли, к тому и пришли, — вздохнул министр иностранных дел. — Будем думать.

Боб поднялся на ноги, что само по себе было впечатляющим зрелищем, и поклонился:

— Спасибо, что встретились с нами.

— Не лучше бы было, — спросил премьер-министр, — если бы вы сумели подтолкнуть этот… индо-мусульманский союз к войне с Китаем?

— Рано или поздно это все равно случилось бы, — сказал Боб. — Но когда? СНЗ хотелось бы сломать хребет мусульманскому союзу халифа Алая прямо сейчас, пока он не стал сильнее.

Петра поняла, о чем думают они все: пока жив Боб. Ибо Боб — самое важное оружие.

Президент встал, но жестом удержал на месте остальных.

— Здесь присутствуют Петра Арканян и Джулиан Дельфики. Не могли бы мы попросить их дать совет нашим войскам, как подготовиться к войне?

— Я не заметила тут никого из военных, — сказала Петра. — Не хотелось бы, чтобы они решили, будто нас им навязали.

— Не решат, — бесстрастно заверил министр иностранных дел.

Но Петра поняла: военных здесь нет, потому что они с радостью поддержали бы вступление в СНЗ именно по причине сомнений в собственной способности защитить Армению. И никаких проблем с инспекционной поездкой не было бы.

После того как высшее руководство страны покинуло квартиру Арканянов, отец и Петра расположились в креслах, а Боб растянулся на полу. Они сразу же начали обсуждать произошедшее только что и то, что, по их мнению, могло произойти в будущем.

Когда разговор уже подходил к концу, вошла мать.

— Все малыши спят, — сказала она. — Скоро придут из кино Стефан и Давид, но пока у нас есть немного времени для взрослых бесед.

— Что ж, ладно, — кивнул отец.

— Мы только что обсуждали, — сказала Петра, — не зря ли сюда приехали.

Мать закатила глаза:

— Что значит — зря?

И тут, к всеобщему удивлению, она разрыдалась.

— Что случилось? — тотчас же окружили ее заботой муж и дочь.

— Ничего, — ответила она. — Я просто… вы ведь приехали и привезли детей не ради ваших переговоров? Все, что здесь происходило, можно было организовать с помощью телеконференции.

— Тогда для чего, по-твоему, мы приехали? — спросила Петра.

— Чтобы попрощаться.

Петра взглянула на Боба и впервые поняла, что, возможно, мать права.

— Если даже и так, — ответила она, — это не входило в наши планы.

— Но ведь так оно и есть, — не унималась мать. — Вы приехали, потому что могли больше нас не увидеть. Из-за войны!

— Нет, — сказал Боб. — Не из-за войны.

— Мама, ты же знаешь, что с Бобом.

— Я не слепая! Сама вижу, что он вырос, словно жираф, и даже в двери с трудом проходит!

— С Эндером и Беллой то же самое. У них то же заболевание, что и у Боба. Так что, когда мы отыщем наших остальных детей, мы улетим в космос. Со скоростью света, чтобы воспользоваться преимуществом релятивистских эффектов. И Боб будет жив, когда наконец найдут лекарство.

Отец покачал головой.

— В таком случае мы умрем еще до того, как вы вернетесь, — сказала мать.

— Считай, будто я снова в Боевой школе.

— У меня появились внуки, но… я опять их потеряю.

Мать снова расплакалась.

— Я никуда не улечу, — сказал Боб, — пока все не окажется под надежным контролем Питера Виггина.

— Потому ты и торопишься начать войну, — усмехнулся отец. — Почему бы прямо так им и не сказать?

— Нам нужно, чтобы в меня верили, — ответил Боб. — Если я скажу, что могу умереть посреди кампании, вряд ли это прибавит им желания вступать в СНЗ.

— Значит, малыши вырастут на космическом корабле? — скептически уточнила мать.

— Мы будем только рады увидеть их взрослыми, — сказала Петра. — И что никто из них не вырос таким великаном, как их отец.

Боб поднял огромную ногу:

— Никому не пожелаю оказаться в моих башмаках.

— Но мы действительно хотим воевать в Армении, — продолжала Петра. — Война в горах будет медленной.

— Медленной? — переспросил отец. — Разве вы хотите не обратного?

— Мы хотим, чтобы война закончилась как можно скорее, — сказал Боб. — Но это как раз тот случай, когда медленный темп лишь ускорит развитие событий.

— Вы — превосходные стратеги, — заметил отец, направляясь в кухню. — Кто-нибудь еще хочет поесть?

Ночью Петра не могла заснуть. Выйдя на балкон, она взглянула на город.

«Есть ли что-нибудь в этом мире, ради чего я не смогла бы его покинуть? — подумала она. — Я столько лет прожила вдали от семьи. Значит ли это, что я буду меньше по ним скучать? Или больше?»

Но потом она поняла, что ее меланхолия вовсе ни при чем. Она не могла заснуть потому, что знала о приближающейся войне. Их план заключался в том, чтобы ограничить конфликт горными районами, вынуждая турок платить за каждый метр земли. Но вряд ли стоило предполагать, что войска Алая — или какие-то другие мусульманские силы — остановятся перед бомбежками крупных населенных центров. Точечные удары столь давно — еще со времен уничтожения Мекки — превратились в правило, что внезапный возврат к антигуманным ковровым бомбардировкам стал бы для всех деморализующим шоком.

«Все зависит от нашей способности получить и удержать контроль над воздушным пространством, — подумала Петра. — А у СНЗ нет такого количества самолетов, как у Союза мусульман. Черт бы побрал недальновидных израильтян, которые обучали арабские военно-воздушные силы, ставшие одними из самых внушительных в мире!

Почему Боб так уверен в себе? Лишь потому, что знает: скоро покинет Землю и ему не придется наблюдать последствия? Нет, так нечестно. Боб говорил, что останется, пока Питер не станет Гегемоном не только по названию, но и фактически. Боб не нарушит данного слова.

А что, если лекарство так и не найдут? Что, если нам придется вечно путешествовать в космосе? Что, если Боб умрет там вместе со мной и детьми?»

За ее спиной послышались шаги. Она решила, что это Боб, но это оказалась мать.

— Не спишь, даже если младенцы тебя не будят?

— Мне много что не дает заснуть, — улыбнулась Петра.

— Но тебе действительно нужно поспать.

— В конечном счете тело все равно возьмет свое, хочу я этого или нет.

Мать взглянула на город:

— Ты по нам скучала?

Петра знала, что мать ждет от нее ответа: «Каждый день». Но вполне хватило и правды.

— Когда есть время хоть о чем-нибудь вообще думать — да. Но я не то чтобы скучаю. Я… я рада, что в моей жизни есть вы. Рада, что вы есть в этом мире. — Она повернулась к матери. — Я уже не маленькая девочка. Я знаю, что еще очень молода и наверняка ничего еще не знаю, но я теперь часть круга жизни. Я уже не младшее поколение и не цепляюсь за родителей, как когда-то. Но в Боевой школе я очень скучала. Детям нужны семьи.

— И, — грустно проговорила мать, — они создают семью из того, что есть под рукой.

— С моими детьми такого никогда не случится, — сказала Петра. — Мир не подвергся нашествию инопланетян. Я могу оставаться с ними.

Внезапно она вспомнила, что некоторые заявляли, будто ее дети — сами по себе нашествие инопланетян. Об этом ей даже не хотелось думать.

— Ты носишь такую тяжесть на сердце… — сказала мать, гладя ее по волосам.

— Не такую, как Боб. И намного меньшую, чем Питер.

— Этот Питер Виггин — хороший человек?

Петра пожала плечами:

— Разве великие когда-нибудь бывают хорошими людьми? Я знаю, что такое возможно, но мы оцениваем их по иным стандартам. Величие меняет их, какими бы они ни были вначале. Примерно как война — разве война когда-нибудь что-то решает? Но мы не можем так рассуждать. Вопрос не в том, решает ли что-либо война. Вопрос в том, лучше ли было воевать, чем не воевать. Похоже, с той же мерой стоит подходить и к великим людям.

— Если Питер Виггин действительно великий человек.

— Мама, он ведь был Локком, помнишь? Он остановил войну. Он уже был великим, когда я вернулась домой из Боевой школы. А ему тогда еще не исполнилось и девятнадцати — меньше, чем мне сейчас.

— Значит, я задала неправильный вопрос, — сказала мать. — Станет ли хорошо жить в мире, которым он правит?

Петра снова пожала плечами:

— Думаю, он этого хочет. Я не замечала, чтобы он был особо мстителен или продажен. Он следит за тем, чтобы любая нация вступала в СНЗ посредством всенародного голосования, так что никто никого не принуждает силой. Многообещающе, не так ли?

— Армения столько веков добивалась собственной государственности. Теперь она у нас есть, но, похоже, сохранить ее можно, лишь от нее отказавшись.

— Армения все равно останется Арменией, мама.

— Нет, не останется, — возразила мать. — Если Питер Виггин добьется всего, чего он пытается добиться, Армения станет чем-то вроде… Канзаса.

— Вряд ли!

— Мы все будем говорить на общем языке, и если полетишь из Еревана в Ростов, Анкару или Софию, даже не заметишь, что оказался где-то в другом месте.

— Мы уже все говорим на общем. И никогда не будет такого, чтобы Анкару нельзя было отличить от Еревана.

— Ты настолько в этом уверена?

— Я во многом уверена. И примерно в половине случаев оказываюсь права.

Петра улыбнулась матери, но ответная улыбка показалась ей искусственной.

— Как ты могла? — спросила она. — Как ты могла отдать собственного ребенка?

— Тебя никто не отдавал, — возразила мать. — Тебя забрали. Бо́льшую часть времени я заставляла себя поверить, что это — ради всеобщего блага. Но иногда я плакала. Я гордилась тобой и скучала по тебе. Ты всегда могла составить мне хорошую компанию, почти с того самого дня, как произнесла свое первое слово. Но ты была такая тщеславная!

Петра слегка улыбнулась.

— Теперь ты замужем, — продолжала мать. — И твое тщеславие перешло на твоих детей.

— Я просто хочу, чтобы они были счастливы.

— Как раз счастья ты не можешь им дать. Так что не ставь это своей целью.

— У меня нет цели, мама.

— Вот и хорошо. Значит, ничто не сможет разбить твое сердце.

Мать невозмутимо посмотрела на нее. Петра коротко рассмеялась:

— Знаешь, меня тут так долго не было, что я забыла, что тебе известно все на свете.

— Петра, — улыбнулась мать, — я ни от чего не могу тебя уберечь, как бы мне ни хотелось. Но если бы я могла — я сделала бы все, что в моих силах. Поможет ли тебе, если ты будешь знать, что кто-то желает тебе счастья?

— Больше, чем тебе кажется, мама.

Мать кивнула, и по ее щекам потекли слезы.

— Улететь в космос — примерно то же самое, что закрыться в собственном гробу. Знаю, знаю… но для меня это выглядит именно так. Я просто знаю, что потеряю тебя, как если бы ты умерла. И ты тоже это знаешь. Потому ты и стоишь тут, прощаясь с Ереваном?

— С Землей, мама. Ереван — далеко не главное.

— Что ж, Ереван по тебе скучать не будет. Города никогда ни по кому не скучают. Они продолжают существовать, и мы не имеем для них никакого значения. Именно это я в них и ненавижу.

«То же самое верно и в отношении человечества», — подумала Петра.

— Пожалуй, неплохо, что жизнь продолжается. Как вода в ведре — если забрать немного, оно снова наполнится.

— Когда уходит мое дитя, ничто уже не наполнится, — убежденно сказала мать.

Петра поняла, что та вспоминает годы, проведенные без дочери, но в ее мозгу тут же вспыхнула мысль о шести пока что не найденных младенцах, и она вдруг разрыдалась, хотя и терпеть не могла плакать.

Мать обняла ее.

— Прости, Пет, — сказала она. — Я просто не подумала. Я скучала по одному ребенку, а у тебя их вон сколько, и ты даже не знаешь, живы они или мертвы.

— Но для меня они даже не реальны, — ответила Петра. — Не знаю, отчего я плачу. Я же их никогда не видела.

— Мы тоскуем по нашим детям. Нам необходимо о них заботиться, как только мы производим их на свет.

— Со мной даже этого не было, — проговорила Петра. — Всех, кроме одного, выносили и родили другие женщины. И еще я скоро потеряю… его.

Внезапно ее жизнь показалась ей невыносимым кошмаром, и Петра бросилась в объятия матери, сотрясаемая новыми приступами рыданий.

— Бедная моя девочка, — шептала мать, — твоя жизнь разрывает мне душу.

— Как я могу жаловаться? — всхлипнула Петра. — Я стала участницей одного из величайших событий в истории…

— Когда в тебе нуждаются твои дети, история мало чем может утешить.

Словно по сигналу, где-то в квартире послышался слабый детский плач. Мать собралась уходить, но Петра ее остановила:

— Боб ее возьмет.

Она вытерла глаза краем футболки.

— Ты можешь по голосу отличить, кто из детей плачет?

— А ты не могла?

— У меня никогда не было одновременно двух младенцев, не говоря уже о трех. В нашей семье нечасто рождались близнецы.

— Что ж, я нашла отличный способ завести девятерняшек. С помощью восьми других женщин.

Она слабо усмехнулась собственному черному юмору.

Ребенок снова заплакал.

— Это явно Белла, она всегда более настойчива. Боб сменит ей пеленки, а потом принесет ее мне.

— Я могла бы и сама, а он бы поспал, — предложила мать.

— Для нас это самое лучшее время, проведенное вместе, — сказала Петра. — В заботе о детях.

Мать поцеловала ее в щеку:

— Намек поняла.

— Спасибо, что поговорила со мной, мама.

— Спасибо, что приехала домой.

Мать вошла в квартиру. Петра осталась стоять на балконе. Вскоре послышалось шлепанье босых ног Боба. Петра задрала футболку, и Белла принялась шумно сосать.

— Хорошо, что твой братишка Эндер запустил мою молочную фабрику, — сказала ей Петра. — Иначе пришлось бы кормить тебя из бутылочки.

Пока она стояла, кормя Беллу и глядя на ночной город, огромные ладони Боба легли ей на плечи, гладя по рукам — мягко и нежно.

Когда-то они были такими же крошечным, как и эта малышка.

Но он всегда был великаном, еще до того, как изменения проявились в его теле.

19 Враги

Халиф Алай и Вирломи сидели рядом во главе стола для совещаний в Чичламе, который мусульманская пресса продолжала называть Хайдарабадом.

Алай не понимал, отчего Вирломи так беспокоит, что он отказался настоять, чтобы мусульмане называли город его домусульманским именем. У него хватало проблем и без бессмысленных унизительных переименований. В конце концов, индийцы не завоевали свою независимость — самоуправления они добились, вступив в брак. Естественно, это было куда лучше, чем война, но без военной победы попытки Вирломи настаивать на символах триумфа, вынуждая непобежденных завоевателей сменить название, которое они использовали для собственной правительственной резиденции, выглядели совершенно неуместными.

В последние дни Алай и Вирломи провели несколько встреч. На конференции глав мусульманских государств они выслушали жалобы и предложения столь различных народов, как индонезийцы, алжирцы, казахи и йеменцы. На намного более спокойной конференции мусульманских меньшинств они не отказали себе в удовольствии ознакомиться с революционными фантазиями потенциальных джихадистов с Филиппин, из Франции, Испании и Таиланда. А в промежутке устраивали банкеты для министров иностранных дел Франции, Америки и России, слушая их наводящие тоску советы.

Неужели эти властители древних рушащихся империй не замечали, что их нации давно сошли со сцены? Да, русские и американцы все еще обладали внушительными армиями, но куда девалось их стремление к мировому господству? Они думали, будто до сих пор в состоянии командовать людьми, подобными Алаю, который обладал властью и умел ею пользоваться.

Но халиф Алай был способен без всякого вреда для себя делать вид, будто эти нации все еще что-то значат в мире, успокаивая их мудрыми кивками и утешительными словами, а они, вернувшись домой, могли со спокойной совестью считать, будто помогают продвигать «мир на Земле».

После Алай жаловался Вирломи: неужели американцам мало, что весь мир пользуется их долларом и позволяет им контролировать деятельность МФ? Неужели русским недостаточно, что халиф Алай держит свои войска вдали от их границ и ничего не делает для поддержки мусульманских повстанцев в их пределах?

И чего ожидали от Алая французы, когда он услышал, каково мнение их правительства? Неужели они не понимали, что теперь они лишь зрители в великой игре, причем по собственному выбору? Игроки не собирались позволять болельщикам вмешиваться, как бы хорошо те в свое время ни играли.

На всех этих встречах Вирломи лишь снисходительно слушала и молчала. У большинства участников создавалось впечатление, будто она лишь подставная фигура, а все бразды правления в руках халифа. Впрочем, подобное мнение никому не вредило. Но Алай и его ближайшие советники знали, что дело обстоит совершенно иначе.

Сегодняшняя встреча была намного важнее. За столом собрались те, кто реально руководил мусульманской империей, — доверенные лица Алая, которые следили, чтобы главы различных исламских государств поступали так, как требовал от них халиф, и не выражали при этом недовольства его крепкой хваткой. Поскольку Алай пользовался восторженной поддержкой большей части мусульман, у него имелось мощное орудие воздействия, позволявшее добиться сотрудничества со стороны их правительств. Но пока что не хватало влияния, чтобы создать независимую финансовую систему, и ему приходилось полагаться на пожертвования служивших ему разнообразных республик, королевств и государств.

Сидевшие за столом следили, чтобы деньги поступали в Хайдарабад, а повиновение расходилось из него во все стороны, желательно — с минимальными трениями.

Самое удивительное, что все эти люди нисколько не стали богаче с тех пор, как Алай назначил их на соответствующие посты. Несмотря на все возможности брать взятки или присваивать себе часть денег, они оставались чисты. Ими двигала лишь преданность делу халифа и гордость, что им доверили столь почетную и ответственную работу.

Вместо одного визиря у Алая их была целая дюжина. И сейчас они собрались за столом, чтобы дать ему советы и выслушать его решения.

И каждого из них приводило в негодование присутствие Вирломи.

Та даже не пыталась как-то изменить их отношение. Несмотря на то что говорила она редко и коротко, голос ее звучал столь же тихо, а жесты были столь же загадочны, как и среди индусов. Но в мусульманских традициях не существовало богинь — возможно, лишь в Индонезии и Малайзии, где подобные верования пытались уничтожить в зародыше. Вирломи среди них выглядела инопланетянкой.

Камер не было, и играть роль перед данной публикой не имело никакого смысла. Почему же она продолжала изображать из себя богиню?

Неужели после того, как она в течение нескольких лет играла эту роль, чтобы поддержать индийское сопротивление, она действительно поверила в божественное вдохновение? Одна лишь мысль об этом могла показаться смешной. Если бы мусульмане полагали, что Вирломи и впрямь так считает, они бы ожидали от Алая, что он разведется с ней и покончит с этой чушью. Они согласились с тем, что Алай, словно Соломон в древности, может жениться на женщинах из многих королевств, символизируя подчинение этих королевств исламу, так же как жена подчиняется мужу.

Вирломи не могла считать себя богиней — в этом Алай не сомневался. С подобными предрассудками покончили бы еще в Боевой школе.

И Боевая школа была давно позади, и бо́льшую часть времени Вирломи провела в одиночестве, окруженная почитанием и лестью. Случилось многое, способное изменить любого. Она рассказывала ему о том, как началась кампания по строительству Великой Индийской стены из камней на дорогах, как ее собственные поступки на ее глазах превратились в массовое движение и как она впервые стала святой, а затем богиней, скрываясь в Восточной Индии.

Когда она объясняла ему про сатьяграху, он думал, что понял. Ты жертвуешь всем, выступая за правое дело без причинения вреда другим. И все же она убивала людей из оружия, которое держала в собственной руке. Бывали времена, когда она не уклонялась и от войны. Когда она рассказала ему про свой отряд воинов, который остановил целую китайскую армию, помешав ей снова вторгнуться в Индию и даже снабжать войска, которые систематически уничтожали персы и пакистанцы Алая, он понял, сколь многим обязан ее талантам командира и лидера, способного вдохновить солдат на невероятные подвиги, талантам наставника, который мог обучить крестьян, превратив их в жестоких и действенных воинов.

Вирломи, девушка из Боевой школы, жила где-то посередине между сатьяграхой и всеобщей резней.

А может, и нет. Возможно, жестокие противоречия в ее собственных поступках привели к тому, что она переложила ответственность на другого. Она служила богам, сама была богиней. И потому для нее не являлось чем-то необычным сегодня жить по законам сатьяграхи, а завтра похоронить под каменной лавиной целый конвой.

Ирония заключалась в том, что чем дольше Алай с ней жил, тем больше он ее любил. Она была прекрасной и доброй женой и разговаривала с ним открыто, по-девичьи, словно они были школьными друзьями. Словно они были еще детьми.

«Но ведь мы и есть дети?» — размышлял Алай.

Нет. Он уже стал мужчиной, хотя ему не исполнилось и девятнадцати. А Вирломи была старше его и вовсе не ребенком.

Но у них обоих не было детства. Даже вместе они были одиноки, и их брак, скорее, напоминал игру в мужа и жену. И тем не менее он приносил им радость.

А когда они приходили на встречу, подобную сегодняшней, Вирломи могла отбросить прочь свой игривый нрав и естественное девичье поведение, превратившись в раздражающую всех индуистскую богиню, продолжавшую вбивать клин между халифом Алаем и самыми верными его слугами.

Естественно, членов совета беспокоили Питер Виггин, Боб, Петра и Сурьявонг. Статью Мартелла восприняли со всей серьезностью. И столь же естественно, что Вирломи отмахнулась от этой темы в свойственной ей раздражающей манере:

— Мартелл может писать что хочет. Это ничего не значит.

Стараясь ей не противоречить, Хадрубет Сасар по прозвищу Колючка заметил очевидное:

— Оба Дельфики уже неделю как в Армении.

— У них там семья, — напомнила Вирломи.

— Они в отпуске, повезли детей в гости к бабке с дедом, — сказал Аламандар, пряча за иронией презрительное отношение.

— Вовсе нет, — возразила Вирломи, даже не скрывая презрения. — Виггин хочет, чтобы мы думали, будто они что-то замышляют. Мы выведем турецкие войска из Синьцзяна, чтобы вторгнуться в Армению, а затем Хань-Цзы нанесет по Синьцзяну удар.

— Возможно, у аль-халифа есть данные разведки, указывающие на союз императора Китая с Гегемоном, — заметил Колючка.

— Питер Виггин, — сказала Вирломи, — знает, как использовать людей так, чтобы никто даже не догадался, что их используют.

«Это можно сказать и об армянах, и о Хань-Цзы, — слушая ее, подумал Алай. — Возможно, именно их без их ведома использует Питер Виггин. Не так уж сложно отправить Боба и Петру навестить Арканянов, а потом сочинить историю, будто это означает, что армяне готовы вступить в СНЗ».

Алай поднял руку:

— Наджас, не мог бы ты сравнить язык статей Мартелла с тем, что писал Питер Виггин, включая статьи Локка, и сказать, могли ли они быть написаны одной рукой?

За столом послышался одобрительный ропот.

— Мы не станем предпринимать никаких действий против Армении, — продолжал халиф Алай, — основываясь на безосновательных слухах из сети или на нашем давнем подозрительном отношении к армянам.

Он наблюдал за реакцией. Некоторые одобрительно кивнули, но большинство никак не реагировали. А Мусафи, самый младший из визирей, воспринял его слова с явным скептицизмом.

— Говори, Мусафи, — предложил Алай.

— Для народа нет особой разницы, — сказал молодой визирь, — можем мы доказать заговор армян против нас или нет. Это не судебный процесс. Многие говорят, что, вместо того чтобы мирно обрести Индию, вступив с ней в брак, мы таким образом ее потеряли.

Алай не смотрел на Вирломи, но никакой перемены в ее поведении не почувствовал.

— Мы не делали ничего, когда Гегемон унизил суданцев и похитил мусульманскую землю в Нубии. — Мусафи поднял руку, предупреждая неизбежные возражения. — Люди действительно верят, что эту землю у нас украли.

— Значит, ты боишься, что люди подумают, будто халиф ни на что не способен?

— От вас ждут, что вы распространите ислам по всему миру. Но вместо этого вы, похоже, сдаете позиции. Однако сам тот факт, что Армения является источником серьезного вторжения, означает, что именно там можно предпринять некие ограниченные действия, которые убедили бы народ, что халифату все еще небезразлична судьба ислама.

— И сколько людей должно ради этого умереть? — спросил Алай.

— Ради неизменного единства мусульманского народа? Столько, сколько будет угодно Аллаху, — ответил Мусафи.

— В твоих словах есть мудрость. Но мусульмане — не единственный народ в мире. Вне пределов ислама Армения воспринимается как героическая нация-жертва. Какова вероятность, что любые действия в Армении сочтут доказательством расширения ислама — того, в чем нас обвиняет Мартелл? И что тогда станет с мусульманскими меньшинствами в Европе?

Вирломи наклонилась вперед, смело глядя в глаза каждому советнику, словно властью за этим столом обладала именно она. Она вела себя намного агрессивнее, чем позволял себе Алай в отношении своих друзей. Впрочем, для нее они друзьями не были.

— Вас так волнует единство?

— В мусульманском мире оно всегда было проблемой, — ответил Аламандар; некоторые усмехнулись.

— Свободный Народ не может вторгнуться к нам, поскольку мы намного сильнее их в любой точке, где они могли бы нанести удар, — сказала Вирломи. — Разве наша цель — объединить мир под властью халифа Алая? В таком случае наш главный соперник не Питер Виггин, а Хань-Цзы. Он явился ко мне с заговором против халифа Алая, предложив выйти за него замуж, чтобы Индия и Китай могли объединиться против ислама.

— Когда это было? — спросил Мусафи.

Алай понял, почему он спрашивает.

— Еще до того, как мы с Вирломи вообще задумались о браке, Мусафи. Моя жена вела себя более чем достойно.

Мусафи удовлетворился ответом. Вирломи даже не подала виду, что ее чем-то обеспокоила неожиданная пауза.

— Войны не ведут ради укрепления единства у себя дома — для этого проводят экономическую политику, позволяющую людям жить сыто и богато. Войны ведут ради безопасности, ради расширения границ и ради устранения будущих угроз. И такая угроза — Хань-Цзы.

— С тех пор как Хань-Цзы занял свой пост, — заметил Колючка, — он не предпринимал никаких агрессивных действий. Он живет в мире со всеми своими соседями, даже отправил домой индийского премьер-министра — разве не так?

— Это вовсе не жест примирения, — возразила Вирломи.

— Экспансионистская политика Снежного Тигра провалилась, и его самого больше нет. Нам незачем опасаться Китая.

Колючка зашел чересчур далеко, и все сидевшие за столом это поняли. Одно дело — предлагать, но совсем другое — прямо возражать Вирломи.

Та села и многозначительно взглянула на Алая, ожидая, когда супруг покарает виновного. Но Колючка заслужил свое прозвище именно тем, что говорил неудобную правду. К тому же халиф вовсе не собирался наказывать собственных советников лишь потому, что они раздражали жену.

— Наш друг Колючка в очередной раз подтвердил, что его прозвище выбрано более чем удачно. И мы в очередной раз простим ему его прямоту. Или лучше сказать — остроту?

Послышался смех, хотя все еще опасались гнева Вирломи.

— Как я понимаю, совет предпочитает посылать мусульман на смерть в мелких стычках, в то время как настоящему врагу позволено беспрепятственно накапливать силы лишь потому, что он пока на нас не напал. — Она повернулась к Колючке. — Добрый друг моего мужа по прозвищу Колючка похож на человека в протекающей лодке, окруженной акулами. У него есть ружье, и другой пассажир говорит ему: «Почему не стреляешь в акул? Как только лодка затонет и мы окажемся в воде, ружье тебе уже не поможет». — «Глупец, — отвечает первый. — Зачем мне дразнить акул, если ни одна из них еще меня не укусила?»

Колючка, похоже, решил рискнуть:

— Я слышал другую историю, про лодку, окруженную дельфинами. И человек стрелял в них, пока у него не кончились патроны. «Зачем ты это сделал?» — спросил его друг, и тот ответил: «Потому что один из них был переодетой акулой». — «Который?» — спросил его спутник. «Глупец, — ответил первый. — Я же сказал — переодетый». И тут кровь в воде привлекла акул, но патронов в ружье уже не было.

— Спасибо вам всем за мудрые советы, — поблагодарил Алай. — Мне нужно обдумать все, что вы говорили.

Вирломи улыбнулась Колючке:

— Надо будет запомнить твой вариант истории. Трудно решить, какой из них смешнее. Возможно, один забавен для индусов, а другой — для мусульман.

Алай встал, по очереди пожимая руки сидящим за столом и тем самым позволяя им уйти. Продолжать разговор для Вирломи было уже слишком невежливо, но она все равно не сдавалась.

— А может, — сказала она, обращаясь ко всем сразу, — история Колючки забавна только для акул. Поскольку, если поверить в его историю, акулам ничего не грозит.

Вирломи никогда еще не заходила столь далеко. Будь она мусульманской женой, Алай мог взять ее за руку и мягко выпроводить за дверь, а потом объяснить ей, почему нельзя говорить такие вещи мужчинам, которые не могут ей свободно ответить.

Но будь она мусульманской женой, ее вообще не было бы за столом.

Алай обменялся рукопожатиями с остальными, и те высказали ему свое почтение. Но он также заметил настороженность в их взглядах. То, что он не помешал Вирломи нанести тяжкую обиду мужчине, пусть даже явно зашедшему слишком далеко, выглядело для них слабостью. Он знал, что сейчас они размышляют, какое на самом деле влияние имеет на него Вирломи и не превратился ли он из халифа в мужа под каблуком жены, считавшей себя богиней.

Короче говоря — не впал ли халиф Алай в идолопоклонничество, женившись на этой сумасшедшей?

Естественно, вслух такого никто сказать не мог — даже друг другу, даже наедине. Впрочем, вероятно, на самом деле они об этом даже не думали.

«Просто я сам так думаю», — промелькнула у Алая мысль.

Когда они остались одни, халиф вышел в туалет и вымыл лицо и руки. Жена последовала за ним.

— Ты силен или слаб? — спросила она. — Я вышла за тебя замуж ради твоей силы.

Алай промолчал.

— Ты сам знаешь — я права. Питер Виггин не сможет нас тронуть. Лишь Хань-Цзы стоит между нами и объединением мира под нашей властью.

— Это неправда, Вирломи, — возразил Алай.

— Значит, и ты мне противоречишь?

— Мы равны — и наедине вполне можем друг другу противоречить.

— Если я не права — кто представляет бо́льшую угрозу, чем Хань-Цзы?

— Если мы неспровоцированно нападем на Хань-Цзы и сложится впечатление, что он может проиграть — или действительно проиграет, — возникнет опасность изгнания мусульманского населения из Европы и объединения европейских государств, возможно, с Соединенными Штатами и Россией. Вместо горной границы, которой Хань-Цзы не угрожает, мы получим непригодную для обороны границу длиной в тысячи километров в Сибири и врагов, чьи объединенные военные силы намного превосходят наши.

— Америка? Европа? Эти разжиревшие старики?

— Вижу, ты тщательно обдумываешь мои идеи, — заметил Алай.

— Война ни в чем не дает уверенности, — сказала Вирломи. — Может случиться и то, и это. Я скажу тебе, что произойдет. Индия примет меры независимо от того, присоединятся к нам мусульмане или нет.

— Индия, у которой практически нет военного снаряжения и обученной армии, готова сразиться с закаленными ветеранами из Китая, причем без помощи турецких дивизий в Синьцзяне и индонезийских на Тайване?

— Индийский народ сделает все, о чем я его попрошу, — отрезала Вирломи.

— Индийский народ сделает все, о чем ты его попросишь, пока это возможно.

— Кто ты такой, чтобы утверждать, что возможно, а что нет?

— Вирломи, — сказал Алай, — я не Александр Македонский.

— Это как раз совершенно ясно. Собственно, Алай, ты вообще выиграл хоть одно сражение?

— Имеешь в виду — до или после последней войны с жукерами?

— Ну конечно — ты же из священного джиша! И потому всегда и во всем прав!

— И именно мой план отбил у китайцев охоту сражаться.

— Твой план? Который полностью зависел от моего небольшого отряда патриотов, удерживавшего китайскую армию в горах Восточной Индии?

— Нет, Вирломи. Твои действия спасли тысячи жизней, но даже если бы нам в Индии противостоял каждый китайский солдат, которого послали в горы, мы все равно бы победили.

— Легко говорить.

— Мой план заключался в том, что, пока бо́льшая часть китайских войск будет связана по рукам и ногам в Индии, турецкие войска займут Пекин и китайцам придется отзывать из Индии свою армию. Твой героический поступок спас многие жизни и приблизил нашу победу — примерно на две недели и около ста тысяч жертв. Так что я тебе благодарен. Но ты никогда не вела в бой большую армию.

Вирломи отмахнулась, словно одного этого жеста было достаточно, чтобы неприятный факт перестал существовать.

— Вирломи, — сказал Алай, — я люблю тебя и вовсе не хочу обидеть, но все это время ты сражалась против очень плохих командиров. Ты никогда не сталкивалась ни с кем вроде меня, или Хань-Цзы, или Петры. И уж точно не с такими, как Боб.

— Звезды Боевой школы! — фыркнула Вирломи. — Древние показатели тестов и членство в клубе, президента которого перехитрили и отправили в изгнание. Что ты сделал в последнее время, халиф Алай?

— Женился на женщине со смелыми планами, — ответил Алай.

— Но за кого вышла замуж я? — спросила Вирломи.

— За человека, который хочет мирного объединения всех народов. Я считал, что женщина, построившая Великую Индийскую стену, хочет того же самого и что наш брак этому только поспособствует. Никогда не думал, что ты настолько кровожадна.

— Я не кровожадна. Я реалист. Я вижу нашего истинного врага и намерена с ним сразиться.

— Наш… соперник — Питер Виггин, — сказал Алай. — У него есть план по объединению мира, но для его успеха в халифате должен наступить хаос, а ислам должен перестать быть мировой силой. Именно в том цель статьи Мартелла — спровоцировать нас на какую-нибудь глупость в Армении. Или в Нубии.

— Что ж, по крайней мере, это ты понимаешь.

— Я как раз все понимаю, — заметил Алай. — Зато ты не понимаешь самого очевидного. Чем дольше мы будем ждать, тем ближе день, когда умрет Боб. Жестокий и ужасный факт, но когда его не станет, Питер Виггин лишится своего главного инструмента.

Вирломи бросила на него испепеляющий взгляд:

— Опять возвращаемся к результатам тестов в Боевой школе?

— В Боевой школе тестировали всех, — сказал Алай. — И тебя в том числе.

— Да, и что толку? Все они сидели в Хайдарабаде, словно безвольные рабы, пока над ними измывался Ахилл. Только я сбежала. В чем-то я была не такая, как все. Но разве хоть один из тестов в Боевой школе это показал? Кое-что они явно не тестировали.

Алай не стал говорить ей очевидного: она повела себя иначе лишь потому, что о помощи ее попросила Петра, а не кто-то другой. Не будь Петры, она не сбежала бы.

— Джиш Эндера отбирали не на основе тестов, — сказал Алай. — Мы вошли в него благодаря тому, что делали.

— Потому что вы делали нечто важное с точки зрения Граффа. А другие качества, которые он не считал таковыми, его не интересовали.

Алай рассмеялся:

— Завидуешь, что не оказалась в джише Эндера?

— Мне противно, что ты до сих пор считаешь, будто Боб непобедим, потому что он такой умный.

— Ты не видела его в деле, — заметил Алай. — Он по-настоящему страшен.

— Нет, это просто ты его боишься.

— Вирломи, — сказал Алай, — не делай этого.

— Не делать чего?

— Не принуждай меня.

— Я никого ни к чему не принуждаю. Мы ведь равные? Ты говоришь своим войскам, что им делать, а я говорю своим.

— Если ты пошлешь свои войска в самоубийственную атаку на Китай, Китай вступит в войну и со мной. Именно это означает наш брак. Так что ты вынуждаешь меня к войне, нравится мне это или нет.

— Я могу победить и без тебя.

— Не верь собственной пропаганде, любовь моя, — сказал Алай. — Ты не богиня. Ты не непогрешима. И сейчас ты ведешь себя настолько неразумно, что это меня пугает.

— Не неразумно, — возразила Вирломи. — Я вполне уверена в себе. И полна решимости.

— Ты училась там же, где и я. И ты прекрасно знаешь все причины, по которым любое нападение на Китай — безумие.

— Именно потому фактор неожиданности будет на нашей стороне. И именно потому мы победим. Кроме того, наши боевые планы составит великий халиф Алай. Ведь это он был в джише Эндера!

— Мы ведь как будто считали себя равными?

— Так оно и есть.

— Я никогда ни к чему тебя не принуждал.

— И я тебя тоже ни к чему не принуждаю.

— Даже если повторять одно и то же сто раз подряд, правдой оно от этого не станет.

— Я поступаю так, как считаю нужным, и ты тоже. Единственное, чего я хочу, — ребенка от тебя, прежде чем поведу в бой свои войска.

— Думаешь, сейчас средневековье? Свои войска в бой ты не поведешь.

— Поведу, — заявила Вирломи.

— Одно дело, когда ты командир отряда, и совсем другое — когда у тебя армия в миллион человек. Они все равно тебя не увидят, так что толку никакого.

— Минуту назад ты напомнил мне, что ты — не Александр Македонский. Что ж, Алай, зато я — Жанна д’Арк.

— Когда я говорил, что я не Александр, — возразил Алай, — я не имел в виду его военное мастерство. Я имел в виду его брак с персидской принцессой.

Вирломи раздраженно взглянула на мужа:

— Я изучала его кампании, а не личную жизнь.

— Вернувшись в Вавилон, он женился на дочери старого персидского императора и заставил своих офицеров тоже жениться на персиянках. Он пытался объединить греков с персами и создать из них единую нацию, сделав персов чуть больше греками, а греков — чуть больше персами.

— К чему ты клонишь?

— Греки ответили: «Мы завоевали мир, потому что мы греки. Персы потеряли свою империю, потому что они персы».

— То есть ты не пытаешься сделать своих мусульман чуть больше индусами или моих индусов — чуть больше мусульманами? Прекрасно.

— Он пытался объединить персидских и греческих солдат в одну армию. Ничего не вышло — армия развалилась.

— Мы не совершаем подобных ошибок.

— Именно, — кивнул Алай. — Я не намерен совершать ошибки, которые разрушат мой халифат.

— Ладно, — рассмеялась Вирломи. — Если ты считаешь вторжение в Китай такой ошибкой, что намерен делать? Развестись со мной? Аннулировать наш договор? И что потом? Тебе придется отступить из Индии, и ты окажешься в еще большей жопе. А если попытаешься остаться — тогда я объявлю войну тебе. Все рухнет, Алай. Так что тебе от меня не избавиться. Ты останешься моим мужем, будешь меня любить, у нас будут дети, мы завоюем мир и будем вместе им править… и знаешь почему?

— Почему? — с тоской спросил он.

— Потому что я так хочу. Именно это я поняла за последние несколько лет. О чем бы я ни подумала — если я решу, что мне этого хочется, и сделаю все как надо, то так и случится. Я счастливая девушка, чьи мечты всегда сбываются.

Подойдя к Алаю, она обняла его и поцеловала. Он поцеловал ее в ответ, сочтя неразумным показывать, как ему тоскливо и страшно и что почти никакого желания он сейчас не испытывает.

— Я люблю тебя, — сказала она. — Ты — моя лучшая мечта.

20 Планы

Мэйзер Рэкхем сидел напротив Питера Виггина в его кабинете в Роттердаме.

— Мы крайне встревожены, — сказал Рэкхем.

— Я тоже.

— Какие силы ты привел в движение, Питер?

— Мэйзер, — ответил Питер, — я всего лишь продолжаю оказывать давление, используя те небольшие средства, которые у меня есть. Как на это реагировать — решать им. Я был готов к вторжению в Армению или Нубию. Я был готов к массовому изгнанию мусульман из некоторых или всех европейских государств.

— А война Индии с Китаем? К ней ты тоже готов?

— Это все ваши гении, Мэйзер. Ваши и Граффа. Вы их обучали. И это вы должны мне объяснить, почему Алай и Вирломи поступают столь глупо и самоубийственно, бросая плохо вооруженные индийские войска против закаленной в боях, полностью снаряженной и жаждущей мести армии Хань-Цзы.

— То есть это не твоих рук дело?

— Я не такой, как вы с Граффом, — раздраженно сказал Питер, — и не считаю себя великим кукловодом. Я добился определенной власти и влияния в мире, но они мало что стоят. У меня около миллиарда граждан, которые пока не стали подлинной нацией, и мне приходится танцевать на лезвии бритвы, чтобы сохранить жизнеспособность СНЗ. У меня есть хорошо обученные и хорошо снаряженные войска, у них прекрасный боевой дух, но они столь малочисленны, что на полях сражений в Китае или Индии их даже не заметят. У меня есть личная репутация, которую я завоевал под именем Локка, и теперь уже не столь малозначащий пост Гегемона. И у меня есть Боб с его способностями и не менее выдающейся репутацией. Таков мой арсенал. Вы можете найти в этом перечне что-то, позволяющее мне хотя бы задуматься о войне между двумя ведущими мировыми державами, на которые я никак не могу повлиять?

— Все получилось настолько по-твоему, что мы почти не сомневались — без тебя тут не обошлось.

— Нет, это без вас не обошлось, — возразил Питер. — Это вы свели с ума тех ребят в Боевой школе. Теперь все они — безумные короли, для которых жизни подданных — лишь пешки в примитивной игре за превосходство.

Невольно поморщившись, Рэкхем откинулся на спинку стула:

— Мы этого не хотели. И вряд ли они сошли с ума. Кто-то, вероятно, видит в начале войны некую пользу для себя, хотя даже представить пока не могу, кто именно. Ты единственный, кто от этого выигрывает, так что мы подумали…

— Хотите верьте, хотите нет, — сказал Питер, — я бы не начал подобную войну, даже если бы считал, что могу извлечь какую-то выгоду, собирая оставшиеся после нее осколки. Те, кто начинает войны, исход которых зависит от выкашиваемых пулеметами человеческих масс, — фанатики или идиоты. Полагаю, идиотизм можно со спокойной совестью отбросить. Так что… остается только Вирломи.

— Именно этого мы и боялись — что она действительно поверит в собственный образ непобедимой богини. — Рэкхем поднял брови. — Но ты же об этом знал. Ты с ней встречался.

— Она предложила мне выйти за нее замуж, — сказал Питер. — Я отказался.

— А потом она отправилась к Алаю…

— У меня такое чувство, что она вышла за Алая из мести.

— Она предлагала тебе Индию, — рассмеялся Рэкхем.

— Она предлагала мне безвыходную ситуацию. А я превратил ее в удачный шанс.

— Отказывая ей, ты знал, что она разозлится и сделает какую-нибудь глупость?

Питер пожал плечами:

— Я знал, что она сделает что-нибудь недоброжелательное. Попытается показать свою власть. Но я понятия не имел, что она попробует повторить то же самое с Алаем, и уж точно не мог представить, что он на это поведется. Неужели он не понимал, что она сумасшедшая? Не в клиническом смысле, просто опьяневшая от власти?

— Может, объяснишь мне, почему он так поступил? — спросил Рэкхем.

— Он из джиша Эндера, — ответил Питер. — У вас с Граффом наверняка столько бумаг на Алая, что вы даже знаете, когда он чешет себе задницу.

Рэкхем молчал.

— Слушайте, я не знаю, почему он так поступил, разве что, может быть, решил, будто сможет ею управлять. Когда он вернулся с Эроса, он был наивным и благочестивым мусульманским мальчиком, который с тех пор жил под колпаком. Может, он просто не был готов иметь дело с настоящей живой женщиной. Вопрос в том, что будет дальше.

— И как думаешь что?

— Почему я должен вам говорить, что я думаю? — пожал плечами Питер. — Какая мне польза от того, что вы с Граффом будете знать, чего я ожидаю и что собираюсь в связи с этим делать?

— Но ведь и вреда никакого.

— Вред есть. Если вы решите, что ваши цели не такие, как мои, вы вмешаетесь. Кое-какие моменты вашего вмешательства я высоко ценю, но сейчас у меня нет никакого желания, чтобы МФ или Министерство по делам колоний лезли не в свое дело. Слишком многими шарами мне приходится жонглировать, чтобы какой-нибудь еще циркач-доброволец ни с того ни с сего пытался мне помочь.

— Питер, а ведь Графф был прав насчет тебя, — рассмеялся Рэкхем.

— То есть?

— Когда не взял тебя в Боевую школу.

— Потому что я был слишком агрессивен, — криво усмехнулся Питер. — Ну и сами видите, кто занял мое место.

— Питер, — вздохнул Рэкхем, — подумай над тем, что ты только что сказал.

Питер немного подумал.

— Вы про жонглирование?

— Я про то, почему тебя не взяли в Боевую школу.

Питер тотчас же почувствовал себя полным дураком. Его родителям сказали, что его не приняли из-за того, что он слишком агрессивен — даже опасно агрессивен. Эту информацию он выведал у них в еще совсем юном возрасте, и с тех пор осознание собственной опасности стало бременем, которое он постоянно носил в душе. Порой это толкало его на безрассудные поступки, но чаще он не доверял собственному мнению, собственному моральному кодексу. «Поступаю ли я так потому, что это правильно? — думал он. — Поступаю ли я так потому, что это действительно пойдет мне на пользу? Или лишь потому, что по причине своей агрессивности я просто не могу сидеть и ждать?» Он заставлял себя сдерживаться, не повиноваться первому же порыву. Именно потому он использовал Валентину, а теперь Петру для написания самых опасных и демагогических статей — ему не хотелось, чтобы анализ текста указал на него как на автора. Именно потому он воздерживался от выкручивания рук странам, которые продолжали вести с ним игру вокруг вступления в СНЗ, — он не мог допустить, чтобы кто-либо воспринимал его как способного к насильственным действиям.

И все это время он исходил из ложной предпосылки.

— Я не столь уж агрессивен.

— В Боевой школе нельзя быть слишком агрессивным, — сказал Рэкхем. — Безрассудство — да, это может быть опасно. Но ведь никто никогда не обвинял тебя в безрассудстве? Впрочем, твои родители наверняка понимали, что это неправда, поскольку прекрасно видели, какой ты был расчетливой сволочью, даже в семилетнем возрасте.

— Гм… спасибо.

— Графф просмотрел результаты твоих тестов и показания монитора, потом поговорил со мной, и мы поняли: на роль командующего армией ты не годишься, поскольку люди тебя не любят. Извини, но это правда. В тебе нет теплоты. Ты не внушаешь чувства преданности. Ты мог бы стать хорошим командиром под началом кого-нибудь вроде Эндера. Но ты никогда не смог бы командовать всеми силами так, как он.

— Спасибо, но сейчас я прекрасно справляюсь.

— Ты не командуешь солдатами. Питер, разве Боб или Сури тебя любят? Готовы ли они за тебя умереть? Или они служат тебе, потому что верят в твою цель?

— Они считают, что мир, объединенный под моей властью Гегемона, будет лучше, чем мир, объединенный под властью любого другого или не объединенный вообще.

— Простой расчет.

— Расчет, основанный на доверии, которое я заслужил, черт побери.

— Но не на личной преданности, — сказал Рэкхем. — Даже Валентина никогда не была тебе предана, а ведь она знала тебя лучше, чем кого-либо еще.

— Она меня почти ненавидела.

— Слишком сильно сказано, Питер. Она тебе не доверяла. Она тебя боялась. Твой разум казался ей похожим на часовой механизм. Она всегда считала, что ты опережаешь ее на шесть шагов.

Питер пожал плечами.

— Но на самом деле это было не так, верно? — заметил Рэкхем.

— Править миром — не в шахматы играть, — сказал Питер. — А даже если и так, то это игра с тысячей могущественных фигур и восемью миллиардами пешек, причем способности пешек постоянно меняются, как и сама доска. Насколько далеко я могу заглянуть? Все, на что я способен, — занять позицию, где имею наибольшее влияние, а затем использовать любые имеющиеся возможности.

Рэкхем кивнул:

— Но одно можно сказать точно. Твоя выходящая за все рамки агрессивность, твоя страсть управлять событиями… Мы знали, что рано или поздно ты захочешь оказаться центром всего.

На этот раз рассмеялся Питер:

— Значит, меня не приняли в Боевую школу, чтобы я стал тем, кто я есть сейчас?

— Как я уже говорил, ты не годился на роль военного. Ты не слишком любишь подчиняться приказам, люди не испытывают к тебе чувства преданности, а ты не предан вообще никому.

— Кто знает — если бы я нашел кого-то, кого бы в достаточной степени уважал…

— Единственный, кого ты когда-либо уважал, сейчас на колонистском корабле, и ты никогда его больше не увидишь.

— Я бы никогда не последовал за Эндером.

— Да, не последовал бы. Но он — единственный, к кому ты относился с достаточным уважением. Проблема в том, что он был твоим младшим братом. Ты не смог бы пережить такого позора.

— Что ж, весьма неплохой анализ. Но чем это может нам помочь сейчас?

— У нас тоже пока нет плана, Питер, — сказал Рэкхем. — Мы просто расставляем по местам полезные фигуры, а другие исключаем из игры. У нас есть определенные ресурсы, как и у тебя. У нас есть свой арсенал.

— В вашем распоряжении весь МФ. Вы могли бы положить всему этому конец.

— Нет, — возразил Рэкхем. — Полемарх Чамраджнагар в этом отношении непоколебим, и он прав. Мы можем заставить армии всего мира остановиться. Им придется подчиниться — или они заплатят ужасную цену. Но кто тогда будет править миром?

— Флот.

— А из кого состоит флот? Это добровольцы с Земли. И кто после этого станет нашими добровольцами? Те, кому хочется полететь в космос? Или те, кто хочет контролировать правительства Земли? Мы превратимся в организацию, сосредоточенную исключительно на Земле. Проект по колонизации рухнет. И Флот будут ненавидеть, поскольку вскоре в нем станут преобладать те, кто любит власть.

— Вы так говорите, будто вы — какая-то компания нервных девиц.

— Так оно и есть, — согласился Рэкхем. — Кстати, довольно странное замечание от нервной девицы вроде тебя.

Питер предпочел пропустить его слова мимо ушей:

— Значит, вы с Граффом не станете делать ничего, что могло бы запятнать честь МФ?

— Если только у кого-то снова не появится ядерное оружие. Этого мы допустить не можем. Двух ядерных войн с нас хватило.

— Ядерных войн никогда не было.

— Вторая мировая была ядерной войной, — сказал Рэкхем. — Даже если были сброшены всего две бомбы. А бомба, уничтожившая Мекку, положила конец гражданской войне внутри ислама, которая велась чужими руками и путем терроризма. С тех пор никому даже в голову не приходило использовать ядерное оружие. Но войны, закончившиеся с его помощью, — ядерные войны.

— Прекрасно. Все дело в определениях.

— Мы с Хайрамом делаем все, что в наших силах, — заверил его Рэкхем. — Как и полемарх. И хочешь верь, хочешь нет, но мы пытаемся тебе помочь. Хотим, чтобы у тебя все получилось.

— И теперь делаете вид, будто все это время поддерживали меня?

— Вовсе нет. Мы понятия не имели, кем ты станешь — тираном или мудрым правителем. Так же как не имели ни малейшего понятия, какие методы ты станешь использовать и каким будет твое мировое правительство. Мы знали, что харизма тебе не поможет, поскольку ее у тебя не так уж много. И должен признаться, мы лучше тебя оценили, после того как присмотрелись как следует к Ахиллу.

— Значит, вы стали меня поддерживать только после того, как поняли, что я лучше Ахилла?

— Твои достижения были столь выдающимися, что мы все еще слегка тебя опасались. Потом Ахилл продемонстрировал нам, что ты действительно осторожен и сдержан по сравнению с тем, как мог бы поступить человек, действительно не знающий жалости. Мы увидели настоящего тирана и поняли, что ты таковым не являешься.

— Все зависит от того, что понимать под словом «тиран».

— Питер, мы пытаемся тебе помочь. Мы хотим, чтобы ты объединил мир под властью гражданского правительства. Даже без наших советов ты полон решимости добиться этого убеждением и референдумом, а не с помощью армии и террора.

— Я использую войска.

— Ты сам знаешь, что я имею в виду, — сказал Рэкхем.

— Я просто не хотел, чтобы у вас оставались какие-то иллюзии.

— Тогда расскажи, о чем ты думаешь, что ты планируешь, — и мы не станем тебе мешать.

— Потому что вы на моей стороне, — презрительно бросил Питер.

— Нет, мы не на твоей стороне. Мы на самом деле не участвуем в этой игре, не считая тех случаев, когда это непосредственно касается нас. Наша задача — расселить человечество по как можно большему количеству планет. Но пока что в космос отправились всего два корабля с колонистами. И сменится еще поколение, прежде чем любой из них совершит посадку. Еще больше времени пройдет, прежде чем мы узнаем, смогли ли колонии успешно укорениться. И еще больше — прежде чем нам станет известно, стали ли они изолированными мирами, или торговля с ними достаточно выгодна, чтобы экономически оправдать межзвездные перелеты. Вот что нас интересует. Но чтобы этого достичь, нам нужны добровольцы с Земли и средства на корабли — тоже с Земли. Причем без каких-либо надежд на финансовую отдачу в течение в лучшем случае ста лет. Капитализм не слишком умеет планировать на сотню лет вперед. Так что нам требуется правительственное финансирование.

— Которое вам удавалось получать, даже когда я не мог заработать ни цента.

— Нет, Питер, — возразил Рэкхем. — Ты что, не понимаешь? Все, кроме Соединенных Штатов, Британии и горстки стран поменьше, перестали платить свои отчисления. Мы живем за счет наших огромных денежных резервов. Их хватило, чтобы снарядить два звездолета, построить курьерские корабли нового класса с гравитационным двигателем, еще на несколько подобных проектов. Но у нас кончаются средства. Мы не можем финансировать даже уже строящиеся корабли.

— И вы хотите моей победы, чтобы я смог заплатить за ваш флот?

— Мы хотим твоей победы, чтобы человечество могло перестать расходовать огромные излишки населения, убивая друг друга, и отправить всех тех, кто мог быть убит на войне, в космос. И все деньги, которые могли быть потрачены на оружие, можно потратить на колонистские корабли, а в конечном счете — и на торговые. Человечество всегда производило излишки населения и богатств, которые практически полностью расходовались либо на строительство дурацких монументов вроде пирамид, либо на жестокие, кровавые и бессмысленные войны. Мы хотим, чтобы ты объединил мир и чтобы эти пустые траты наконец прекратились.

— Ну вы и мечтатели, — рассмеялся Питер. — Настоящие идеалисты!

— Мы были воинами и изучали нашего врага — королев ульев. Они проиграли, поскольку были слишком единообразны. Люди больше подходят на роль разумных существ. Как только мы покончим с войнами, сможем сделать то, что пытались сделать королевы ульев, — расселиться по всему космосу, создав по-настоящему новые культуры.

— Новые культуры? Притом что вы настаиваете, чтобы каждая колония состояла из людей одной нации, говорящих на одном языке?

— В этом отношении мы не настолько жестки, но — да. Разнообразие человечества можно рассматривать двояко. Один из вариантов состоит в том, что каждая колония должна содержать в себе полную копию человечества — каждую культуру, каждый язык, каждую расу. Но какой в том смысл? Все это уже есть на Земле и неплохо работает. Нет — великие колонии прошлого преуспели именно потому, что были внутренне едины, состоя из людей, которые знали друг друга, доверяли друг другу, разделяли одни и те же цели, следовали одним и тем же законам. Каждая из них была, так сказать, одноцветной. Но когда мы пошлем пятьдесят одноцветных колонистских кораблей, каждый своего цвета, — пятьдесят разных колоний, каждая со своими культурными и языковыми корнями, — человечество сможет провести пятьдесят разных экспериментов. Настоящее видовое разнообразие.

— Мне все равно, что вы говорите, — сказал Питер. — Я туда не полечу.

— Мы тебя об этом и не просим, — улыбнулся Рэкхем.

— Вы отправили два колонистских корабля. Один из них — Эндера.

— Верно.

— Кто главный на втором корабле?

— Если ты про капитана…

— Кто собирается возглавить колонию? — уточнил Питер.

— Динк Микер.

Значит, таков был их план. Они намеревались собрать джиш Эндера и всех обладающих опасными военными талантами и отправить их в космос.

— Значит, для вас, — сказал Питер, — война между Хань-Цзы и Алаем — худший кошмар.

Рэкхем кивнул.

— Не беспокойтесь, — усмехнулся Питер.

— О чем?

— Ладно. Хотите — беспокойтесь. Но теперь я понимаю, в чем смысл вашего предложения джишу Эндера отправить их подальше с Земли и дать каждому по колонии. Вас волнует судьба ребят, которых вы использовали. Вы хотите послать их на планеты, где у них не будет соперников и они смогут применить свои таланты, чтобы человеческое сообщество смогло восторжествовать в новом мире.

— Да.

— Но самое главное — чтобы их не было на Земле.

Рэкхем пожал плечами.

— Вы знали, что никто никогда не сумеет объединить мир так, как вам нужно, пока в нем есть эти прекрасно обученные, крайне агрессивные и публично признанные гении.

— Мы пришли к выводу, что другого выхода нет.

— Неправда, — возразил Питер. — Выход есть, и он очевиден. Один из них должен стать правителем Земли, а все остальные — умереть.

— Да, мы это понимали, но такой вариант для нас неприемлем.

— Почему? Вполне человеческий способ решать все проблемы.

— Мы любим этих ребят, Питер.

— Но как бы вы их ни любили, рано или поздно они все равно умрут. Нет, пожалуй, вас бы вполне устроило предоставить им решать этот вопрос между собой, если бы вы считали, что его можно так решить и в итоге один из них выйдет победителем. Но вы прекрасно понимали: они настолько равны друг другу, что взять верх никому не удастся. Они могли бы исчерпать все ресурсы Земли, все излишки населения — и все равно явного победителя бы не оказалось.

— Это ничем бы не помогло, — сказал Рэкхем.

— Если бы вы смогли найти лекарство от болезни Боба, вам не понадобился бы я, поскольку Боб вполне мог бы справиться сам. Он смог бы подмять остальных и объединить мир, ибо он намного лучше их.

— Но он умрет, — кивнул Рэкхем.

— И вы его любите, — подхватил Питер. — Потому и пытаетесь спасти ему жизнь.

— Мы хотим, чтобы сперва он помог тебе победить.

— Это невозможно. Слишком мало ему осталось.

— Я имел в виду, — сказал Рэкхем, — чтобы он помог тебе добиться ситуации, когда твоя победа станет неизбежной, учитывая твои способности. Сейчас тебе может помешать любая случайность. Присутствие Боба усиливает твою власть и влияние. Тебе также поможет, если мы сумеем отправить с планеты остальных из джиша. Если уберем с доски все фигуры, которые могут бросить тебе вызов, — если, по сути, ты окажешься ферзем в партии, где остались только кони и слоны, — Боб тебе больше не потребуется.

— Кто-то мне все равно потребуется, — ответил Питер. — Меня не готовили к войне так, как ребят из Боевой школы. И, как вы сказали, я не из тех, за кого готовы умирать солдаты.

Рэкхем наклонился вперед:

— Питер, расскажи, что ты планируешь.

— Я ничего не планирую. Я просто жду. Когда я встретился с Вирломи, понял, что она — ключ ко всему. Она переменчива, могущественна и опьянена. Я понял, что именно она совершит нечто такое, отчего рухнет весь сложившийся мировой порядок.

— Значит, ты думаешь, что война между Индией и Китаем все же случится? И что в нее будет вовлечен Союз мусульман Алая?

— Возможно, — ответил Питер. — Но надеюсь, такого не произойдет.

— Однако если все же произойдет, ты будешь готов атаковать Алая, когда его войска увязнут в сражениях с Китаем?

— Нет.

— Нет?

— Мы не станем никого атаковать.

— Тогда… что? — спросил Рэкхем. — Кто бы ни вышел победителем в этой войне…

— Вряд ли эта война будет многое значить, если она вообще начнется. Но если все же начнется, она ослабит обе стороны. А амбициозных наций, готовых подобрать осколки, более чем достаточно.

— Так что, по-твоему, все-таки произойдет?

— Не знаю, — ответил Питер. — Хотелось бы, чтобы вы мне поверили. Я уверен только в одном: брак Алая и Вирломи обречен. И если вы хотите, чтобы один из них или оба возглавили любую вашу драгоценную колонию, будьте готовы к тому, чтобы побыстрее отправить их с Земли.

— Так ты что-нибудь планируешь? — настаивал Рэкхем.

— Нет! Вы что, не слушаете? Я просто наблюдаю, как и вы, черт побери! Я уже разыграл свои карты, вызвав у мусульманского руководства подозрения по поводу моих намерений. Я это спровоцировал. Плюс немного тайной дипломатии.

— С кем?

— С Россией.

— Пытаешься убедить их вместе напасть на Алая? Или на Китай?

— Нет-нет, — возразил Питер. — Попытайся я сделать нечто подобное, об этом сразу же стало бы известно. И как по-вашему, какая мусульманская нация после этого когда-либо присоединилась бы к СНЗ?

— И чего же ты добиваешься своей дипломатией?

— Упрашиваю русских держаться от всего этого подальше.

— Иными словами — намекаешь им на возможные события и заявляешь, что вмешиваться никак не станешь?

— Да, — ответил Питер.

— Политика — слишком сложная штука.

— Именно потому завоеватели редко становятся великими правителями.

— А великие правители редко являются завоевателями.

— Вы закрыли для меня возможность стать завоевателем, — напомнил Питер. — Так что если я намерен стать правителем мира — и притом хорошим, — мне придется добиться своего положения так, чтобы не пришлось потом никого убивать ради сохранения власти. Для мира не будет никакой пользы, если все станет зависеть только от меня и рухнет после моей смерти. Мне приходится строить систему по кусочкам, с мощными властными институтами, чтобы не имело особой разницы, кто стоит в ее главе. Именно этому я научился, родившись и проведя детство в Америке. Они создали свою нацию из ничего, руководствуясь лишь идеалами, которым так и не смогли соответствовать. Порой у них бывали великие лидеры, но чаще у руля вставали политические ничтожества, причем с самого начала. Вашингтон был велик, но Адамс оказался параноиком и лентяем, а Джефферсон стал злобным политическим интриганом и проклятием американского народа. Я многому у него научился, в том числе тому, как уничтожать своих врагов и заниматься демагогией под вымышленными именами.

— То есть ты его превозносил?

— Я хочу сказать, что Америка сформировалась со столь сильными институтами власти, что сумела пережить коррупцию, глупость, тщеславие, амбиции, безрассудство и даже безумие своих президентов. То же самое я хочу сделать и со Свободным Народом Земли — основать его на простых, но работающих идеалах. Включить в него нации, свободно решившие присоединиться. Объединить их посредством общего языка и законодательства. Дать им возможность войти в органы власти, которые будут жить собственной жизнью. Но ничего этого я сделать не смогу, завоевав хотя бы одну страну и силой заставив ее вступить в союз. Это правило, которого я никогда не нарушу. Мои войска победят врагов, если они нападут на СНЗ и мы будем вести войну на их территории. Но вступить в СНЗ они смогут только в том случае, если этого захочет большинство населения. Если они решат подчиняться нашим законам и состоять в наших органах власти.

— Но ты не против того, чтобы завоеваниями для тебя занимались другие нации?

— Ислам, — сказал Питер, — так и не сумел стать религией. Это тирания по самой своей природе. Пока они не поймут, что дверь может открываться в обе стороны, и не разрешат мусульманам безнаказанно отказываться от своей веры, у мира нет иного выбора, кроме как сражаться, чтобы остаться свободным. Пока мусульманские нации разделены и враждуют друг с другом, для меня они не представляют проблемы, поскольку я могу разбираться с ними по очереди, особенно когда СНЗ станет достаточно большим и они увидят, как процветает народ, живущий в моих границах.

— Но объединившись под властью Алая…

— Алай — порядочный человек. Мне кажется, у него есть некая идея либерализации ислама сверху. Но это невозможно. Он попросту ошибается. Он генерал, не политик. Пока рядовые мусульмане считают своим долгом убить любого мусульманина, пытающегося перестать быть таковым, пока они считают своей священной обязанностью силой оружия принуждать неверных подчиняться мусульманским законам, либерализовать ничего не удастся и никакой устраивающей всех системы не создать, даже для мусульман. Ибо к власти всегда приходят самые жестокие, ограниченные и злобные — поскольку именно они больше всего хотят завернуться во флаг с полумесяцем и убивать людей во имя Аллаха.

— Значит, Алай обречен на поражение?

— Алай обречен на смерть. Как только фанатики поймут, что он не такой же фанатичный правоверный, как они сами, его убьют.

— И поставят на его место нового халифа?

— Они могут поставить кого угодно, — сказал Питер. — Для меня это не будет иметь никакого значения. Без Алая нет исламского единства, поскольку только Алай может привести их к победе. А в случае поражения мусульмане уже не будут едины. Они движутся подобно громадной волне, пока не встретят на своем пути неприступную каменную стену. И тогда они терпят крах и отступают.

— Как случилось после того, как их победил Карл Мартелл?

— Именно Алай дал им могущество, — продолжал Питер. — Проблема лишь в том, что Алаю не нравится, что ему приходится делать, чтобы править тоталитарной системой, подобной исламу. Он уже уничтожил намного больше людей, чем ему хотелось бы. Алай не убийца, но он стал им, и это все меньше и меньше ему по душе.

— Думаешь, он не пойдет воевать следом за Вирломи?

— Это гонка, — объяснил Питер. — Между последователями Алая, которые замышляют убийство Вирломи, чтобы избавить халифа от ее влияния, и фанатичными мусульманами, которые замышляют убийство Алая, поскольку он предал ислам — в первую очередь тем, что женился на Вирломи.

— Ты знаешь, кто эти заговорщики?

— Мне незачем это знать, — ответил Питер. — Не будь заговорщиков, замышляющих убийство, не было бы и мусульманской империи. Есть и еще одна гонка. Сумеют ли они убить Алая или Вирломи до нападения России или Китая? И если даже им удастся убить кого-то одного или обоих, остановит ли это Китай или Россию или лишь наведет их на мысль, что победа еще более вероятна?

— А какой-нибудь сценарий, когда ты вступаешь в войну, вообще есть?

— Есть. Если они избавятся от Вирломи и Россия с Китаем не нападут, то Алай — или, если его тоже убьют, его преемник — будет вынужден напасть на Армению и Нубию. И в этой войне я готов сражаться. Мы их уничтожим. Мы станем камнем, о который ислам ударится и разобьется вдребезги.

— А если Россия или Китай все же нападут на них до того, как атаковать тебя, война для тебя все равно выгодна, поскольку перепуганные народы объединятся с тобой против России или Китая — в зависимости от того, какая страна покажется более агрессивной и опасной.

— Как я уже говорил, — повторил Питер, — я понятия не имею, какой оборот примут события. Я знаю лишь, что готов обратить себе на пользу любую мыслимую ситуацию. И я внимательно наблюдаю за обстановкой, так что, если случится нечто, чего я не мог предвидеть, я сумею обратить себе на пользу и это.

— Что ж, тогда — главный вопрос, — сказал Рэкхем. — Именно ради ответа на него я к тебе и пришел.

— С нетерпением жду.

— Как долго тебе будет нужен Боб?

Питер немного подумал.

— Я был вынужден строить свои планы, зная, что он скоро умрет. Или, после вашего предложения, — улетит. Так что ответ таков: пока он в моем распоряжении, естественно, я буду его использовать в роли пугала для потенциальных врагов или командующего моими войсками, если мы вступим в войну. Но если он умрет или улетит, я смогу справиться и сам. Мои планы никак не зависят от существования Боба.

— Значит, если он улетит через три месяца…

— Рэкхем, вы уже нашли остальных его отпрысков? Вы это хотите сказать? Вы нашли их, но ничего не говорите Бобу и Петре, поскольку думаете, будто он мне нужен?

— Пока не всех.

— Ну и хладнокровные же вы сволочи, — бросил Питер. — До сих пор используете в своих целях детей.

— Да, — кивнул Рэкхем, — мы сволочи. Но мы желаем добра. Как и ты.

— Отдайте Бобу и Петре их малышей. И спасите ему жизнь, если можете. Он хороший человек и заслуживает лучшей участи, чем быть игрушкой в ваших руках.

21 Бумаги

Алай отдал соответствующие приказы, и теперь ему требовалось, чтобы в момент их исполнения его не оказалось в Хайдарабаде. Халиф не мог допустить, чтобы его обвинили в аресте собственной жены.

Но не мог и допустить, чтобы она им правила. Алай знал, что визири из его совета ее ненавидят; если бы он не поручил преданным ему людям ее арестовать, ее наверняка бы убили.

Позже, когда все успокоится, когда она придет в чувство и прекратит считать, будто ее невозможно остановить, он освободит ее из тюрьмы. О том, чтобы выпустить Вирломи на свободу в Индии, не могло быть и речи. Возможно, ее мог бы забрать Графф. Она не входила в джиш Эндера, но по тем же причинам, которые Графф представил в своем предложении, в мире без нее наверняка стало бы безопаснее, а какой-нибудь колонии могло бы повезти, если во главе ее встанет столь способная и амбициозная личность.

Тем временем без Вирломи для него не было никакого смысла править из Хайдарабада. Он мог и дальше соблюдать свой договор с Индией и вывести войска. Пусть попытаются заново отстроить страну без сумасшедшей предводительницы, преждевременно толкающей их к войне. Индия еще в течение многих лет едва ли решится на сколько-нибудь значительную военную кампанию.

Алай намеревался в ближайшие годы навести порядок в исламском доме и попытаться создать настоящую нацию из той мешанины, которую оставила ему история. Если сирийцы, иракцы и египтяне не могли ужиться и презирали друг друга с того самого мгновения, как услышали чужой акцент, кто мог ожидать, что марокканцы, узбеки и малайцы видят мир одинаково лишь потому, что муэдзин призывает их к молитве?

Кроме того, ему приходилось иметь дело с народами без своих государств: курдами, берберами, половиной кочевых племен древней Бактрии. Алай прекрасно понимал, что эти мусульмане не пойдут за халифом, сохраняющим нынешнее положение дел, — учитывая, что Питер Виггин повсюду искушал революционеров своими обещаниями государственности и примерами Руны и Нубии.

«Мы сами получили Нубию себе на голову», — подумал халиф. Древнее мусульманское презрение к Черной Африке продолжало тлеть — не будь Алай членом джиша Эндера, невозможно было бы даже вообразить, что он, черный африканец, станет халифом. Именно в Судане, где разные расы столкнулись лицом к лицу, вражда распространилась подобно заразе. Остальному исламу давно следовало призвать эту страну к порядку. И теперь все они платили свою цену унижением, которое понес Судан от СНЗ.

«Значит, придется дать курдам и берберам их собственные правительства, — размышлял Алай. — Настоящие, а не фиктивные „автономные регионы“». Он понимал, что вряд ли подобный поступок прибавит ему популярности в Марокко, Ираке и Турции. Так что крайней глупостью казалась даже мысль о завоевательной войне, когда внутри самого исламского мира не было ни мира, ни единства.

Алай решил, что будет править из Дамаска, находящегося в окружении мусульманской, а не индусской культуры. И правительство у него будет гражданским, а не военной диктатурой. Все наконец увидят, что ислам не заинтересован в завоевании мира и что халиф Алай уже освободил от угнетателей больше людей, чем когда-либо был в состоянии Питер Виггин.

Когда Алай вышел из своего кабинета, за ним по пятам последовали два охранника. С тех пор как Вирломи как ни в чем ни бывало вошла в его кабинет в тот день, когда они поженились, Аламандар настаивал на ограничении доступа в самые секретные части комплекса. «Мы находимся в оккупированной вражеской стране, мой халиф», — говорил он и был прав.

И все же Алаю почему-то становилось не по себе оттого, что при всех перемещениях по комплексу его сопровождала охрана. Ему это казалось неправильным — халиф не должен таиться от собственного народа, он должен полностью доверять ему.

Когда он вошел в ворота крытой парковки, к двум охранникам, которые спустились вместе с ним, присоединились еще двое. Его лимузин ждал у обочины с работающим двигателем. Распахнулась задняя дверца.

Алай увидел, как со стороны припаркованных машин к нему кто-то бежит. Это был Иван Ланковский, которого Алай вознаградил за преданную службу, поставив во главе администрации тюркских государств Центральной Азии. Что он тут делает? Алай не отзывал его, а Иван ничего не писал и не звонил о своем приезде.

Иван сунул руку под пиджак, где вполне мог находиться пистолет в наплечной кобуре. И оружие наверняка там было — Иван слишком долго с ним не расставался, чтобы свободно чувствовать себя без него.

Из открытой задней дверцы лимузина выскочил Аламандар, крича охранникам:

— Стреляйте, идиоты! Он хочет убить халифа!

Пистолет был уже в руке Ивана. Он спустил курок, и охранник слева от Алая камнем рухнул наземь. Звук показался странным — на дуле имелся глушитель, но халиф находился почти прямо перед ним, так что выстрел прозвучал не столько тихо, сколько направленно.

«Нужно броситься на землю, — подумал Алай. — Чтобы спастись, нужно убраться с линии огня». Но отчего-то он не воспринимал опасность всерьез, даже вообще не ощущал, что ему что-то угрожает.

Остальные охранники выхватили оружие. Иван выстрелил еще раз, но затем раздались выстрелы с другой стороны, уже без глушителей, и он упал. Пистолет не выскользнул из его руки — даже мертвый, Ланковский продолжал сжимать рукоять оружия.

А может, он еще жив? Возможно, он еще объяснит Алаю, как мог его так предать.

Халиф подошел к телу Ивана и пощупал пульс. Глаза были открыты, но Ланковский уже не дышал.

— Уходите, мой халиф! — крикнул Аламандар. — Могут быть и другие заговорщики!

Заговорщики. Никаких других заговорщиков быть не могло. Иван никому не доверял настолько, чтобы вступать с ними в заговор. Единственным, кому он доверял полностью, был…

«Я, — подумал Алай. — Иван — отличный стрелок. Даже на бегу, целясь в меня, он не мог случайно попасть в двух охранников».

— Что с моими охранниками? — спросил он. — С теми, в кого он стрелял?

Один из оставшихся охранников подбежал посмотреть.

— Оба мертвы, — доложил он.

Но Алай уже все понял. Иван не пытался его убить. Он явился с единственной целью — целью, которая была главной в его жизни в течение многих лет. Иван пришел защитить своего халифа.

Алай с кристальной ясностью осознал, что произошло. Ланковскому стало известно о заговоре против халифа, в котором участвовали настолько близкие к Алаю люди, что Иван никак не мог предостеречь его заранее, не рискуя предупредить кого-то из заговорщиков.

Присев, халиф одной рукой закрыл глаза Ивана, а другой вынул пистолет из его пальцев. Не сводя взгляда с лица соратника, Алай выстрелил в стоявшего над ним охранника, затем спокойно прицелился во второго, который отошел к убитым, и выстрелил еще раз. Халиф никогда не был таким хорошим стрелком, как Иван, и вряд ли смог бы попасть в цель на бегу. Но сидя на корточках — вполне.

Охранник, в которого он стрелял не глядя, корчился на асфальте. Алай снова выстрелил в него, затем повернулся к Аламандару, забиравшемуся назад в лимузин.

Халиф спустил курок. Тело свалилось в машину, и та с визгом сорвалась с места. Но дверца еще не закрылась, а Аламандар был не в том состоянии, чтобы ее захлопнуть. На какое-то мгновение водитель остался незащищенным тяжелой броней и пуленепробиваемым стеклом. Алай сделал еще три выстрела одним за другим, стараясь использовать возможность в полной мере.

И у него получилось. Машина не свернула, а врезалась в стену.

Халиф подбежал к все еще открытой задней дверце, где полулежал Аламандар, со стенаниями держась за грудь. Взгляд его был полон ярости и страха. Алай поднял пистолет Ивана.

— Ты не халиф! — выдохнул Аламандар. — Твоя индуска — куда больше халиф, чем ты, черный пес!

Алай выстрелил в голову, и тот замолчал. Водитель был без сознания, но Алай прикончил и его. Затем он направился к телам охранников, одетых в западные деловые костюмы. Одному из них Иван тоже попал в голову. Он был крупнее халифа, но его одежда должна подойти. Алай в мгновение ока сбросил с себя белый бурнус, под которым, как обычно, носил джинсы. Немного повозившись с трупом, он сумел стащить с мертвеца рубашку и пиджак, не оторвав ни одной пуговицы.

Забрав пистолеты у двух охранников, так и не успевших выстрелить, Алай сунул их в карманы пиджака. В Ивановом пистолете с глушителем наверняка почти закончились патроны, и халиф бросил его рядом с телом.

Где мог в Хайдарабаде спрятаться чернокожий? Практически любой узнал бы халифа в лицо, и каждый был в курсе, к какой расе он принадлежит. Также наверняка многие были осведомлены, что он не говорит на хинди. Он и на сотню метров не сумел бы отойти от Хайдарабада.

К тому же у него не было никаких шансов покинуть комплекс живым.

«Подожди. Подумай.

Нет, нужно убираться подальше от этой бойни.

Иван бежал со стороны припаркованных машин. Люди Аламандара наверняка очистили парковку от посторонних, — значит, Иван прятался в машине. Где она?

Ключи — в замке. Спасибо, Иван. Ты все спланировал, чтобы тебе не пришлось искать ключи, когда ты притащишь меня к себе в машину, чтобы увезти отсюда.

Куда ты собирался меня увезти, Иван? Кому ты доверял?»

В ушах Алая эхом отдавались последние слова Аламандара: «Твоя индуска — куда больше халиф, чем ты».

Он считал, что все ее ненавидят. Но теперь понял, что именно она была сторонницей войны. Экспансии. Возрождения великой империи.

Именно этого они хотели. А что касается всех его разговоров о мире, о консолидации, о реформировании ислама изнутри, прежде чем претендовать на остальной мир, о соперничестве с Питером Виггином с помощью тех же методов, предлагая другим нациям присоединиться к халифату, но не требуя от них становиться мусульманами или жить по законам шариата, — их выслушивали, с ними соглашались, но на самом деле ненавидели.

Они ненавидели его самого.

И когда наметился раскол между ним и Вирломи, они тут же им воспользовались.

Или… Вирломи сама за всем этим стояла?

Неужели она беременна его ребенком?

Халиф мертв. Однако есть его дитя, рожденное после его смерти, но наделенное божественным даром со дня своего рождения. Совет визирей будет править от имени младенца-халифа. А поскольку мать нового халифа — правительница Индии, он объединит две великие нации в одну. Естественно, с Вирломи в роли регента.

Нет. Вирломи не могла желать его смерти.

Ивана наверняка ждал самолет — тот самый, на котором он прилетел. С его собственным доверенным экипажем.

Алай ехал с нормальной скоростью, но не стал сворачивать к пропускному пункту, через который обычно въезжал на территорию аэродрома, а направился к служебным воротам.

К нему не спеша подошел охранник и начал объяснять, что через эти ворота могут проехать только уполномоченные служебные машины.

— Я халиф и хочу проехать через эти ворота.

— Гм… — в замешательстве пробормотал охранник. — Понятно. Я…

Он достал мобильный телефон и начал набирать номер.

Алаю не хотелось убивать охранника — тот был всего лишь идиотом, а не заговорщиком. Он распахнул дверцу, ударив солдата — не сильно, просто чтобы привлечь внимание, — затем снова закрыл ее и протянул в окно руку:

— Дай телефон.

Солдат повиновался, и Алай выключил мобильный.

— Я халиф. И когда я говорю, что меня следует пропустить, тебе незачем спрашивать чьего-то разрешения.

Солдат кивнул и побежал к пульту. Ворота раздвинулись.

Едва оказавшись за воротами, Алай увидел маленький частный самолет с кириллическими буквами под названием компании на общем языке — именно такой, каким воспользовался бы Иван.

Двигатель заработал, как только халиф подъехал. Нет — как только подъехала машина Ивана.

Алай затормозил и вышел. Дверь самолета была открыта, трап опущен. Держа руку в кармане на пистолете — ибо он собирался лететь именно на этом самолете, даже если тот не принадлежал Ивану, — халиф поднялся в кабину.

Внутри ждал человек, похожий на бизнесмена.

— Где Иван? — спросил он.

— Его можно не ждать, — ответил Алай. — Он погиб, спасая меня.

Человек молча кивнул, затем подошел к двери и нажал закрывающую ее кнопку.

— Взлетаем! — крикнул он, а затем обратился к Алаю: — Прошу вас сесть и пристегнуть ремень, мой халиф.

Самолет тронулся с места еще до того, как закрылась дверь.

— Ведите себя как обычно, — предупредил Алай, — чтобы никого не встревожить. Здесь есть оружие, способное сбить этот самолет.

— Все по плану, господин.

Что станут делать заговорщики, узнав о бегстве Алая?

Ничего. И ничего не скажут. Пока Алай может где-нибудь объявиться живым, они не посмеют что-либо говорить, чтобы не оставить следов.

Собственно, просто продолжат действовать от его имени. Если они последуют планам Вирломи, если ее безумная идея о вторжении воплотится в жизнь, — станет ясно, что они на ее стороне.

Когда они взлетели, дождавшись обычного разрешения от диспетчера, вернулся человек Ивана, неуверенно остановившись в двух метрах от Алая:

— Мой халиф… могу я спросить?

Алай кивнул.

— Как он погиб?

— Он стрелял в окружавших меня охранников и убил двоих, прежде чем застрелили его самого. Я воспользовался его оружием, чтобы убить остальных, включая Аламандара. Вам известно, насколько далеко зашли заговорщики?

— Нет, господин, — ответил тот. — Мы знали только, что вас собираются убить во время перелета в Дамаск.

— А куда летим мы?

— Самолету надолго хватит горючего, господин. Где вы будете чувствовать себя в безопасности?

Пока мать занималась детьми, Петра и Боб наблюдали за последними приготовлениями к началу военных действий. Вопрос Питера был краток: насколько вы можете занять внимание турок, следя при этом с тыла за русскими?

Турки и русские были союзниками, по крайней мере потенциальными. Какую игру вел Алай? Участвовал ли в ней Влад? Питер, как обычно, поделился лишь той информацией, которую считал необходимой, — и, как всегда, ее оказалось намного меньше, чем на самом деле требовалось. И все же Петра и Боб посвящали все свое свободное время поискам способов использовать ограниченную, плохо обученную и недостаточно вооруженную армянскую армию, чтобы причинить как можно больший ущерб.

Нападение на самую очевидную турецкую цель, Стамбул, лишь разозлило бы турок, но ни к чему бы не привело. Блокирование Дарданелл стало бы для них тяжким ударом, но никаких возможностей перебросить столько войск из Армении на западное побережье Черного моря, а затем удержать его просто не существовало.

Как жаль, что давно минули дни, когда нефть имела стратегическое значение! В те времена русские, азербайджанские и персидские нефтяные вышки на Каспии стали бы идеальной мишенью. Но все вышки давно были разобраны, а Каспий в основном использовался как источник воды, которую опресняли и орошали ею поля вокруг Аральского моря, пополняя излишками когда-то умирающее озеро. А удар по водопроводу лишь обрек бы на нищету бедных крестьян, никак не повлияв на способность противника вести войну.

План, к которому они в конце концов пришли, был достаточно прост, если принять его концепцию.

— Непосредственный удар по туркам никак не нанести, — сказал Боб. — У них ничего не централизовано. Так что мы ударим по Ирану — там высокий уровень урбанизации, все крупные города на северо-западе, и для войны с нами потребуется немедленное возвращение иранских войск из Индии. На турок будет оказываться давление, чтобы они предоставили помощь, а когда они совершат крайне плохо спланированное нападение на Армению, мы будем их ждать.

— С чего ты решил, что нападение будет плохо спланировано? — спросила Петра.

— Потому что на мусульманской стороне правит уже не Алай.

— С каких пор?

— Если бы бразды правления находились в руках Алая, — объяснил Боб, — он не позволил бы Вирломи вести себя так, как она ведет себя в Индии. Это слишком глупо и повлечет гибель слишком многих людей. Так что… каким-то образом он потерял контроль. И если это так, то мусульманский враг, с которым мы имеем дело, некомпетентен и фанатичен. Им движет гнев и паника, и у него нет четких планов.

— Что, если это все же дело рук Алая, а ты просто знаешь его не настолько хорошо, как тебе кажется?

— Петра, — напомнил Боб, — Алая мы прекрасно знаем.

— Да, и он знает нас.

— Алай — созидатель, подобно Эндеру. И всегда им был. Мир, завоеванный безрассудством и кровью, не имеет смысла. Он хочет построить свою мусульманскую империю точно так же, как Питер строит СНЗ, преобразовав ислам в систему, к которой добровольно захотят присоединиться другие нации. Вот только кто-то решил не следовать его путем — либо Вирломи, либо горячие головы из его собственного правительства.

— Или все вместе? — спросила Петра.

— Все может быть.

— Но только не Алай во главе мусульманских войск.

— Все просто, — заметил Боб. — Если мы ошибаемся и турецкая контратака идеально спланирована — мы начнем проигрывать как можно медленнее. И надеяться, что у Питера в рукаве припасено кое-что еще. Но наша задача — отвлечь силы и внимание турок от Китая.

— А тем временем мы будем давить на мусульманский альянс, — кивнула Петра. — Что бы ни делали турки, персы не поверят, что они сделали достаточно.

— Сунниты против шиитов, — сказал Боб. — Лучшее, что я смог придумать.

В последующие два дня они составляли планы быстрой и дерзкой воздушной атаки на Тебриз, а затем, когда последует реакция иранцев, — немедленного отхода и воздушной атаки на Тегеран. Тем временем Петре, командовавшей обороной Армении, предстояло вынудить контратакующих турок дорого заплатить за каждый метр продвижения через горы.

Теперь все было готово, и они ждали лишь слова от Питера. Собственно, пока начиналось развертывание войск и перемещение припасов на склады в тех регионах, где они могли понадобиться, помощь Боба и Петры не требовалась. Все было в руках армянской армии.

— Знаешь, что меня пугает? — сказала Петра Бобу. — Их полная уверенность в том, что мы знаем, что делаем.

— Почему это тебя пугает?

— А почему тебя — нет?

— Петра, мы действительно знаем, что делаем. Просто не знаем почему.

В момент затишья между планированием и приказом выступать Петре позвонила по мобильному телефону мать.

— Петра, они говорят, что они ваши друзья, но забирают детей.

Петра ощутила внезапный приступ паники:

— Кто с ними? Дай мне главного.

— Он не хочет. Просто говорит — мол, наставник просит встретиться с ними в аэропорту. Что за наставник? Господи, Петра! Все так же, как тогда, когда тебя похитили!

— Скажи им, что мы приедем в аэропорт и, если они посмеют хоть что-то сделать с детьми, я их убью. Но — нет, мама, все вовсе не так же.

А если все же да?..

Петра рассказала о случившемся Бобу и, они спокойно отправились в аэропорт, а увидев ожидавшего на обочине Рэкхема, попросили водителя высадить их.

— Прошу прощения, что напугал вас, — сказал Рэкхем. — Но у нас нет времени на пререкания, пока мы не окажемся в самолете. Потом можете орать на меня сколько хотите.

— Что могло случиться такого срочного, что вам пришлось похищать наших детей? — спросила Петра, вложив в слова как можно больше яда.

— Вот видишь? — усмехнулся Рэкхем. — Начинаешь спорить, вместо того чтобы пойти со мной.

Они последовали за ним по служебным проходам к частному самолету. Петра продолжала протестовать:

— Никто не знает, где мы. Могут подумать, будто мы хотим их бросить. Будто нас похитили.

Рэкхем не обращал на нее внимания, шагая весьма быстро для своего возраста.

Дети были в самолете, и за каждым ухаживала отдельная медсестра. Малыши чувствовали себя прекрасно. Лишь Рамона нужно было кормить грудью, поскольку двое с синдромом Боба уже могли есть более или менее твердую пищу. Петра села и покормила младенца. Рэкхем обосновался напротив, а когда самолет взлетел, начал объяснять:

— Нам пришлось забрать вас, потому что через час или два аэропорт Еревана взлетит на воздух, и до того, как это произойдет, мы должны оказаться над Черным морем.

— Откуда вы знаете? — спросила Петра.

— У нас есть информация от того, кто планировал нападение.

— От Алая?

— Это атака русских, — ответил Рэкхем.

— Тогда что это была за чушь насчет того, чтобы отвлечь турок? — взорвался Боб.

— Все остается в силе. Как только мы увидим, как боевые самолеты вылетают с юга России, я дам вам знать и вы сможете отдать приказ начать атаку на Иран.

— Это план Влада, — сказала Петра. — Внезапный упреждающий удар, чтобы помешать СНЗ сделать хоть что-либо. Чтобы нейтрализовать меня и Боба.

— Влад хотел передать вам, что ему очень жаль. Обычно ни один из его планов не реализовывался.

— Вы с ним разговаривали?

— Примерно три часа назад мы вывезли его из Москвы и как можно быстрее допросили. Думаем, что о его исчезновении не знают, а даже если и знают, нет никаких причин отказываться от своего плана.

Рядом с креслом Рэкхема пискнул телефон. Он взял его, послушал, нажал кнопку и передал Петре:

— Все. Ракеты стартовали.

— Как я понимаю, мне нужно набрать код страны?

— Нет. Набирай номер так, как будто все еще в Ереване. С их точки зрения, так и есть. Скажи им, что вы с Питером совещаетесь и присоединитесь к ним с началом атаки.

— А на самом деле?

— Потом позвони матери, скажи, что с вами все в порядке, и ничего не говори о том, что случилось.

— Боюсь, вы на час опоздали.

— Мои люди сказали ей, что, если она позвонит кому-то, кроме тебя, до того, как ты снова с ней свяжешься, ей придется сильно об этом пожалеть.

— Спасибо, что еще больше ее напугали. Вы хоть представляете, что ей довелось перенести за свою жизнь?

— Но все всегда кончалось хорошо. Так что ей повезло больше, чем некоторым.

— Спасибо за оптимизм.

Несколько минут спустя стартовала ударная группа и последовало объявление об эвакуации аэропорта, перенаправлении всех прибывающих рейсов, эвакуации ближайших к аэропорту районов Еревана и поднятии по тревоге людей на всех возможных военных целях внутри Армении.

Что касается матери Петры, та столь горько рыдала — то ли от облегчения, то ли от злости, — что Петра едва могла что-то разобрать. Наконец разговор завершился, и Петра снова набросилась на Рэкхема:

— Кто дал вам право? Почему вы считаете…

— Мне дает право война, — отрезал Рэкхем. — Если бы я стал ждать, пока вы доберетесь до дома, возьмете детей и встретитесь с нами в аэропорту, этот самолет никогда бы не взлетел. Мне нужно думать о жизнях своих людей, а не только о чувствах твоей матери.

Боб положил руку на колено Петры, и та замолчала, поняв, что стоит успокоиться.

— Мэйзер, — спросил Боб, — в чем, собственно, дело? Вы могли предупредить нас по телефону.

— У нас остальные ваши дети.

Петра расплакалась, но быстро взяла себя в руки, тут же возненавидев за столь откровенное проявление материнских чувств.

— Все сразу?

— За некоторыми мы наблюдали несколько дней. Ждали подходящего момента.

— Ждали, пока Питер скажет вам, что все в порядке, — практически сразу понял Боб. — Что для его войны мы вам больше не нужны.

— Вы ему все еще нужны, — возразил Рэкхем. — До тех пор, пока это возможно.

— Почему вы ждали, Мэйзер?

— Сколько? — спросила Петра. — Сколько их?

— Еще один с синдромом Боба. И еще четверо без него.

— Всего восемь, — сказал Боб. — Где девятый?

Рэкхем покачал головой.

— Значит, вы продолжаете искать?

— Нет.

— То есть у вас точная информация, что девятый эмбрион не имплантировали? Или ребенок умер?

— Нет. У нас есть точная информация, что независимо от того, жив ребенок или мертв, не осталось критериев поиска. Если девятый младенец вообще родился, то Волеску слишком тщательно скрыл сам факт рождения и личность матери. Или мать скрывается сама. Программа — или, если хотите, «умная игра» — оказалась весьма эффективной. Мы не обнаружили бы никого из нормальных детей без ее творческого поиска. Но ей также известно, когда следует остановиться. У вас есть восемь детей из девяти. Трое с синдромом, пятеро нормальных.

— Как насчет Волеску? — спросила Петра. — Может, накачать его наркотиками?

— Почему бы сразу не пытать? — заметил Рэкхем. — Нет, Петра. Нельзя. Потому что он нам нужен.

— Зачем? Из-за его вируса?

— У нас уже есть его вирус. И он не работает. Это неудача, провал, тупик. И Волеску тоже об этом знал, просто ему нравилось мучить нас мыслью, будто он подверг опасности весь мир.

— Зачем он тогда вам? — требовательно спросила Петра.

— Для работы над лекарством для Боба и детей.

— Ну да, конечно, — горько усмехнулся Боб. — Хотите предоставить ему лабораторию и полную свободу?

— Нет, — покачал головой Рэкхем. — Мы собираемся отправить его в космос, на исследовательскую станцию на астероиде, под тщательное наблюдение. Он осужден и приговорен к смерти за терроризм, похищение и убийство — убийство твоих братьев, Боб.

— У нас же нет смертной казни.

— В космосе действует военный суд. Волеску знает, что он жив, пока у него продвигается работа по поиску настоящего лекарства для тебя и детей. В конце концов наша команда ученых выяснит все, что он знает. И когда он больше не будет нам нужен…

— Я не хочу его смерти, — быстро вставил Боб.

— А я хочу, — возразила Петра. — И чтобы он умирал как можно медленнее.

— Может, он и воплощение зла, — сказал Боб, — но если бы не он, меня вообще бы не существовало.

— Когда-то это было самое большое преступление, в котором ты мог его обвинить, — заметил Рэкхем.

— Я прожил хорошую жизнь. Странную и порой тяжкую. Но я нашел свое счастье. — Боб сжал колено Петры. — И я не хочу, чтобы вы убивали Волеску.

— Ты сам спас собственную жизнь — от него, — возразила Петра. — И ничем ему не обязан.

— Не важно, — сказал Рэкхем. — Мы не собираемся его убивать. Когда от него больше не будет пользы, его отправят в одну из колоний. Он не жестокий человек и очень умный. Может помочь лучше понять инопланетную флору и фауну. Убивать его — пустая трата ресурсов. И ни в одной колонии нет оборудования, которое он смог бы приспособить для создания какой-либо… биологической угрозы.

— Вы все продумали, — заметила Петра.

— И опять-таки, — сказал Боб, — обо всем этом вы могли сообщить нам по телефону.

— Я не хотел, — пожал плечами Рэкхем.

— МФ не станет посылать подобную команду или человека вроде вас на встречу лишь потому, что вам не хотелось воспользоваться телефоном.

— Мы намерены осуществить запуск курьерского корабля в ближайшее время.

— На случай, если вы не слышали, — с сарказмом напомнила Петра, — идет война.

Боб и Рэкхем долго смотрели друг на друга, не обращая на нее внимания. А потом Петра увидела, как глаза Боба наполняются слезами, что случалось весьма нечасто.

— В чем дело, Боб?

Тот покачал головой.

— Они у вас? — спросил он Рэкхема.

Рэкхем достал из внутреннего кармана пиджака конверт. Боб открыл клапан, извлек тонкую стопку бумаг и передал их Петре.

— Это наше свидетельство о разводе, — сказал он.

Петра сразу же все поняла. Боб собирался лететь без нее. Намеревался оставить на Земле с нормальными детьми, забрав с собой в космос троих с синдромом. Он хотел дать ей свободу, чтобы она могла снова вступить в брак.

— Ты мой муж, — сказала она, разрывая бумаги пополам.

— Есть копии. Развод имеет законную силу, нравится это тебе или нет и независимо от того, стои́т ли на документе твоя подпись. Ты больше не замужняя женщина.

— Почему? Потому что ты считаешь, будто я смогу выйти замуж за другого?

— Но у нас законные права на всех детей, — продолжал Боб, не обращая на нее внимания. — Они не незаконнорожденные, не сироты, не усыновленные. Они дети разведенных родителей, пятеро из которых отданы под опеку тебе, а трое — мне. Если когда-нибудь найдется девятый, он будет под твоей опекой.

— Девятый — единственная причина, по которой я вообще все это слушаю, — рявкнула Петра. — Потому что, если ты останешься, ты умрешь, а если улетим мы оба, может остаться ребенок, который…

Но злость не позволила ей закончить. Когда Боб все это замышлял, он не мог знать о недостающем ребенке. Он просто сам все решил и скрывал от нее… сколько времени?

— И давно ты все это задумал? — спросила Петра; по ее лицу текли слезы, но голос звучал достаточно ровно.

— После того как мы нашли Рамона и поняли, что нормальные дети все-таки есть, — ответил Боб.

— Все несколько сложнее, — сказал Рэкхем. — Петра, я знаю, насколько это для тебя тяжело…

— Нет, не знаете.

— Еще как знаю, черт побери! — бросил Рэкхем. — Я оставил на Земле семью, отправившись в такое же релятивистское путешествие туда и обратно. Перед отлетом я развелся с женой. У меня есть ее письма, и все они полны злости и горечи. А потом — слова примирения. И еще одно длинное письмо, незадолго до ее смерти, где она писала, что счастлива со своим вторым мужем, что у детей все сложилось хорошо и что она до сих пор меня любит. Мне хотелось покончить с собой, но я сделал то, что должен был сделать. Так что не говори мне, будто я не знаю, насколько это тяжко.

— У вас не было выбора, — возразила Петра. — Но я могу полететь с Бобом. Мы можем взять с собой всех детей и…

— Петра, — сказал Боб, — будь у нас сиамские близнецы, мы бы их разделили, даже если бы один из них был обречен на смерть, чтобы нормальной жизнью смог жить хотя бы второй.

Петра не могла больше сдерживать слезы. Да, она понимала ход его рассуждений. Дети без синдрома могли жить нормальной жизнью на Земле. Зачем обрекать их на детство в замкнутом пространстве космического корабля, если у них есть все шансы на счастье?

— Почему ты хотя бы не посоветовался со мной? — спросила она, когда наконец снова обрела способность говорить. — Почему ты от меня все скрыл? Думал, я не пойму?

— Я повел себя как эгоист, — признал Боб. — Мне не хотелось проводить последние месяцы в спорах и пререканиях. Не хотелось, чтобы ты постоянно горевала обо мне, Эндере и Белле. Мне хотелось забрать с собой последние несколько месяцев счастья. Таково было мое последнее желание, и я знал, что ты его исполнишь, но только в том случае, если ничего не будешь знать. Так что прошу тебя, Петра, подари мне эти последние месяцы, когда ты ничего не знала о том, что должно случиться.

— Ты их уже получил. Ты их украл!

— Да, и потому прошу тебя: подари их мне. Дай понять, что прощаешь меня, что отдаешь мне их свободно, даже после того, как тебя поставили перед фактом.

Петра не могла его простить. Не сейчас.

Но никакого «потом» уже быть не могло.

Зарывшись лицом в грудь Боба, она обняла его и разрыдалась.

— Лишь немногие из нас знают, что происходит на самом деле, — спокойно заговорил Рэкхем. — А на Земле, за пределами МФ, об этом будет знать только Питер. Надеюсь, вам понятно? Так что этот документ о разводе — исключительная тайна. Для всех остальных Боб не в космосе — он погиб во время атаки на Тегеран. И никаких детей он с собой не брал — их никогда не было больше пяти. А двоих из нормальных детей, которых мы нашли, назвали тоже Эндрю и Белла. Для всех у вас те же самые дети, что и были всегда.

Высвободившись из объятий Боба, Петра яростно взглянула на Рэкхема:

— Хотите сказать, вы даже не позволите мне погоревать о моих малышах? Никто не будет знать о моей потере, кроме вас и Питера Виггина?

— Твои родители, — ответил Рэкхем, — видели Эндера и Беллу. Тебе решать, сказать им правду или держаться от них подальше, пока не пройдет достаточно времени, чтобы подмену никто не заметил.

— Тогда я все им расскажу.

— Сперва подумай, — предупредил Рэкхем. — Это тяжкое бремя.

— Не притворяйтесь, будто учите меня любить родителей, — прошипела Петра. — И вы, и я прекрасно знаем, что вас волновало только одно — что будет лучше для Министерства по делам колоний и Межзвездного флота.

— Хотелось бы думать, что мы нашли лучшее для всех решение.

— Вы предлагаете мне похоронить мужа, зная, что он жив? И для меня это должно быть лучше?

— Я все равно так или иначе умру, — сказал Боб. — Во всех смыслах. Улечу и никогда больше не вернусь. А ты сможешь растить детей.

— И еще, Петра, — заметил Рэкхем, — есть соображения и посерьезнее. Твой муж уже стал легендарной фигурой. Если будет известно, что он до сих пор жив, все деяния Питера станут приписывать ему. Появятся легенды о том, что он должен вернуться. О том, что все совершенное Питером на самом деле спланировал самый выдающийся выпускник Боевой школы.

— Вас так волнует Питер?

— Меня волнует, чтобы все народы жили в мире. Чтобы не было больше войн, которые не прекратятся, пока люди связывают свои надежды с великими героями.

— В таком случае в космос нужно отправить и меня или сказать всем, будто я умерла. Я ведь была в джише Эндера.

— Петра, ты выбрала свой путь. Ты вышла замуж. У тебя дети — дети Боба. Ты решила, что именно этого тебе больше всего хочется, и мы уважительно отнеслись к твоему решению. У тебя есть дети Боба, и у тебя был сам Боб — почти так же долго, как если бы мы не вмешивались. Он умирает и, по нашим предположениям, не протянет и полугода, если не отправится в космос и не будет жить в невесомости. Мы сделали все в соответствии с твоим выбором.

— Действительно, никто ведь не отбирал у нас детей, — вставил Боб.

— Так что живи со своим выбором, Петра, — продолжал Рэкхем. — Воспитывай этих детей. И помоги нам сделать все возможное, чтобы помочь Питеру спасти мир. История о героической смерти Боба во имя дела СНЗ тоже этому послужит.

— Легенды все равно никуда не денутся, — заметила Петра. — Их слагают о многих погибших героях.

— Да, но если люди будут знать, что мы посадили его в корабль и отправили в космос, это ведь уже не просто легенда? В нее поверят серьезные люди, а не обычные сумасшедшие.

— Так как вы вообще собираетесь продолжать свой исследовательский проект? — спросила Петра. — Если все будут считать, что единственные, кто нуждался в лекарстве, умерли или вообще не существовали, какой в нем смысл?

— Некоторые в министерстве и в МФ будут знать. И поддерживать контакт с Бобом по ансиблю. А когда найдут лекарство, его позовут домой.

Полет продолжался. Петра пыталась осмыслить все, что только что услышала. Боб бо́льшую часть времени не выпускал ее руку, даже когда она не могла сдержать выплескивавшейся наружу злости.

В ее голове разыгрывались кошмарные сценарии, и она сказала Бобу, рискуя навести его на мысль:

— Не сдавайся, Джулиан Дельфики. Не решай, будто лекарства никогда не найдут и путешествие стоит закончить. Даже если ты сочтешь, что твоя жизнь потеряла смысл, — с тобой мои малыши. Даже если полет продлится так долго, что ты действительно будешь умирать, помни, что эти дети — такие же, как ты. Они выжили. Пока кто-нибудь действительно их не убьет.

— Не беспокойся, — ответил Боб. — Будь у меня хоть малейшая склонность к самоубийству, мы никогда бы не встретились. И я никогда не подвергну опасности собственных детей. Я отправляюсь в путешествие только ради них. Иначе я с радостью умер бы у тебя на руках здесь, на Земле.

Петра еще немного поплакала, потом снова пришлось кормить Рамона, а потом она настояла, чтобы ей самой разрешили покормить с ложечки Эндера и Беллу, ибо когда у нее теперь снова будет такая возможность? Она пыталась запомнить каждое мгновение, хотя и понимала, что это ей не удастся: память со временем сотрется, и эти дети станут для нее лишь далеким сновидением. И руки ее лучше всего будут помнить младенцев, которых она держала дольше всего, — тех, кто останется с ней.

Но единственного, кого она родила сама, с ней не будет.

Однако Петра уже не плакала, когда кормила детей, — это была бы лишь пустая трата времени. Вместо этого она играла с ними и разговаривала, пытаясь добиться ответной реакции.

— Знаю, ты и так уже скоро скажешь первое слово. Как насчет того, чтобы сказать «мама» прямо сейчас, маленький лентяй?

Лишь когда самолет приземлился в Роттердаме и медсестры под наблюдением Боба вынесли детей, Петра осталась с Рэкхемом и облекла в слова свои худшие кошмары:

— Не думайте, Мэйзер Рэкхем, будто я не догадываюсь, насколько легко сделать поддельную смерть Боба настоящей. Кто знает, может, нет никакого корабля, никакого проекта по поиску лекарства, а Волеску казнят. И тогда исчезнет угроза возникновения нового вида, который сменит ваше драгоценное человечество. Причем даже вдова ничего не скажет о том, что вы сделали, поскольку будет считать, будто муж летит где-то в космосе быстрее света, а не погиб на поле боя в Иране.

Рэкхем посмотрел на нее так, будто она дала ему пощечину:

— Петра, за кого ты нас принимаешь?

— Кем бы вы ни были, — сказала Петра, — вы ведь этого не отрицаете?

— Отрицаю, — заявил Рэкхем. — Корабль есть. Мы ищем лекарство. И мы позовем Боба домой.

Она увидела, как по его щекам потекли слезы.

— Ты что, не понимаешь, что мы любим вас, ребята? Всех вас? Нам уже пришлось отправить в космос Эндера. И всех остальных мы отправляем тоже — кроме тебя. Потому что мы вас любим. Потому что мы не хотим, чтобы с вами что-то случилось.

— Тогда почему оставляете здесь меня?

— Ради детей, Петра. Хотя у них нет синдрома, они тоже дети Боба. Он единственный, кто не имел надежды на нормальную жизнь. Но благодаря тебе она у него появилась. Пусть и недолго, но он был мужем, отцом и имел семью. Неужели ты не понимаешь, насколько мы тебя любим за то, что ты смогла все это ему дать? Бог свидетель, Петра, мы никогда не причинили бы вреда Бобу во имя любой цели — и уж точно не для нашего удобства. Кем бы ты нас ни считала, ты ошибаешься. Ибо вы, ребята, — единственные наши дети.

Жалеть его Петра не собиралась — сейчас была ее очередь. Пройдя мимо, она спустилась по трапу, взяла мужа за руку и пошла следом за медсестрами, которые несли детей к закрытому фургону.

Их с Бобом ждали еще пятеро малышей, которых она пока не видела. Ее жизнь еще не закончилась, хотя ей казалось, будто каждый вздох причиняет ей смертельные муки.

22 Слухи о войне

Получив известие от Питера, Сурьявонг уже был готов. Премьер-министр Парибатра и министр обороны Амбал держали в тайне их присоединение к СНЗ именно на такой случай. Вооружившись разрешением бирманцев и китайцев на проход через их территорию, тайская армия обретала шанс бросить вызов индийцам, начавшим жестокое и неспровоцированное вторжение в Бирму и Таиланд.

Весь путь до китайской территории войска проделали по железной дороге, а затем китайские грузовики с китайскими водителями доставили их в заранее обозначенные места, которые нанес на карту Сурьявонг по предложению Питера. «Вряд ли это потребуется, — сказал тогда Питер, — поскольку для этого нужно, чтобы некоторые неглупые люди совершили невероятную глупость. Однако все же будь готов».

Готов защищать Китай. Что за ирония судьбы.

Но Китай Хань-Цзы был вовсе не тем Китаем, который принял предательский план Ахилла и уничтожил все на своем пути, включая руководство Таиланда в полном составе и родителей Сурьявонга. Хань-Цзы обещал дружбу, и Боб за него поручился, так что Сурьявонг смог убедить высшее руководство, а те убедили своих людей, что защита Китая — не больше и не меньше, чем заблаговременная оборона Таиланда.

— Китай изменился, — сказал своим офицерам Сурьявонг, — но Индия — нет. Они снова бросают свои войска через границу страны, которая верит, что живет с ними в мире. Та богиня, за которой они следуют, Вирломи, — всего лишь еще одна выпускница Боевой школы, как и я. Но у нас есть то, чего нет у нее. У нас есть план Джулиана Дельфики. И мы победим.

План Боба, однако, был достаточно прост: «Единственный способ покончить с этим раз и навсегда — сделать так, чтобы поражение стало для них катастрофой. Примерно как для легионов Вара в Тевтобургском лесу[93]. Никакой партизанщины. Никаких шансов на отступление. Вирломи при возможности оставить в живых, но если она станет настаивать, что хочет умереть, — исполните ее просьбу».

Таков был план. Но Сурьявонгу ничего больше и не требовалось. Горная местность Юго-Западного Китая и Северной Бирмы прекрасно годилась для засады. Плохо обученные войска Вирломи наступали в пешем строю — до смешного медленно — тремя главными колоннами, вдоль долин трех рек по слишком узким дорогам. В планы Сурьявонга входила простая классическая засада на всех трех путях. Он спрятал три относительно небольших, но тяжеловооруженных отряда возле устья долин, где должны были проходить индийские войска, а вниз по течению поставил намного более многочисленные отряды с достаточным количеством транспорта, готовые по команде двинуться вверх.

Оставалось лишь ждать двух событий.

Первое из них случилось на второй день. Южный форпост сообщил, что колонна вошла в долину и быстро продвигается вперед. Неудивительно — их путь был намного легче, чем у двух северных армий.

— Не беспокоятся, что их могут обнаружить, — сказал командовавший отрядом генерал. — Солдаты неопытные, движутся вслепую. Мне даже показалось, что они пытаются нас обмануть. Но нет — продолжают идти с большими разрывами в строю, многие отстают, и лишь несколько подразделений послали вперед разведчиков. Никто из них даже близко нас не заметил. Не поставили ни одного наблюдателя на склонах. Лентяи.

Когда ближе к концу дня два других скрытых отряда доложили примерно то же самое, Сурьявонг передал информацию Амбалу. Ожидая следующего ключевого события, он велел своим наблюдателям выяснить, не идет ли вместе с одной из трех армий сама Вирломи.

Никакой тайны в том не оказалось. Она ехала в открытом джипе вместе с самой северной колонной, и войска радостно приветствовали ее, замедляя тем самым продвижение, поскольку им приходилось уступать Вирломи дорогу.

Сурьявонг выслушал известие с грустью. Вирломи отличалась недюжинным умом. Она сумела безошибочно определить, как лучше всего бороться с китайской оккупацией. Ее действия по удержанию Китая от возвращения в Индию или по снабжению армии во время вторжения персов и пакистанцев могли по своим масштабам сравниться с битвой при Фермопилах. Разница заключалась в том, что Вирломи вела себя предусмотрительнее, чем спартанцы, перекрыв все проселочные дороги. Ничто не могло проскользнуть незамеченным мимо ее индийских партизан.

Она была прекрасна, умна и загадочна. Когда-то Сурьявонг спас ее, поучаствовав в небольшом представлении и сыграв на ее репутации богини. Но тогда она знала, что просто исполняет роль.

Или нет? Возможно, именно мысль о собственной божественности стала причиной того, что она отвергла предложение дружбы — и даже больше чем дружбы — со стороны Сурьявонга. Удар оказался болезненным, но он на нее не злился. Ее окружала аура величия, какой он не видел больше ни у кого из командиров, даже у Боба.

То, как она разворачивала свои войска сейчас, никак не походило на действия женщины, столь заботившейся о жизни своих солдат во время всех ее предыдущих операций или оплакивавшей тела жертв мусульманских зверств. Неужели она не понимала, что ведет бойцов к катастрофе? Даже если бы в этих горах не было засады — хотя подобное вполне можно было предвидеть, — столь потрепанную армию мог с легкостью уничтожить любой обученный и решительный враг.

Как писал Еврипид, если боги хотят кого-то наказать, они первым делом лишают его разума.

Амбал, знавший, как Сурьявонг относится к Вирломи, предлагал ему командовать лишь частью армии, которая не вступит с ней в непосредственное соприкосновение. Но Сури отказался, заявив: «Помни, что говорил Боб о том, чему учил Эндер: чтобы узнать врага настолько, чтобы суметь его победить, нужно узнать его настолько, чтобы его невозможно было не полюбить».

Что ж, Сурьявонг уже любил своего врага. И он знал ее столь хорошо, что ему даже казалось, будто он понимает причину ее безумия.

Ей было чуждо тщеславие. Она никогда не рассчитывала остаться в живых, но все ее планы удавались. Однако она не верила, что все дело лишь в ее способностях, считая, будто к ней каким-то образом благоволят боги.

Тем не менее все дело было именно в ее способностях и подготовке. Вот только теперь она их не использовала, за что ее армии придется поплатиться.

Сурьявонг оставил индийцам массу свободного пространства, дав им возможность пройти всю долину, прежде чем они попадут в засаду. Они двигались с разной скоростью, так что приходилось заботиться о том, чтобы все ловушки захлопнулись одновременно и все три армии оказались в них целиком. Приказ его был четок: принять капитуляцию любого, кто бросит оружие и поднимет руки, и убить любого, кто не станет этого делать, но не выпустить из долины никого. Все должны быть убиты или взяты в плен.

И оставить в живых Вирломи — если она позволит.

«Прошу тебя, Вирломи, — подумал он, — позволь нам вернуть тебя к реальности. К жизни».

Хань-Цзы шел вместе со своими войсками. Во всякую чушь насчет невидимого императора он не верил — солдаты китайской армии сами выбрали его и поддерживали его авторитет. Он был их императором, и они должны видеть, как он разделяет с ними лишения, слушает их, дает необходимые пояснения.

Именно этому он когда-то научился у Эндера — если ты отдаешь приказы и ничего при этом не объясняешь, то можешь добиться послушания, но не самостоятельности. Если же объяснить подчиненным свои цели, в случае неудачи первоначального плана они найдут другой способ их достичь. Тебя вовсе не станут меньше уважать, — напротив, это свидетельствует о твоем уважении к другим.

И Хань-Цзы объяснял, разговаривал, ввязывался в споры и помогал. Он делил еду с обычными солдатами, смеялся над их шутками, выслушивал их жалобы. Один солдат пожаловался, что на такой жесткой земле невозможно спать. Хань-Цзы тотчас же занял его палатку и провел в ней ночь, предоставив свою палатку солдату. Наутро солдат поклялся, что постель императора — худшая во всей армии, а Хань-Цзы поблагодарил его за то, что впервые за несколько недель нормально выспался. История эта разошлась по всему войску еще до захода солнца.

Солдаты Хань-Цзы любили его не больше, чем индийские солдаты — Вирломи. И в том не было никакого намека на религиозное почитание. Ключевая разница заключалась в том, что Хань-Цзы приложил немало сил, чтобы обучить свою армию и как можно лучше ее вооружить, и его солдаты знали истории о прошлой войне, когда Хань-Цзы постоянно предупреждал свое начальство обо всех их ошибках еще до того, как те были совершены. Все считали, что, если бы Хань-Цзы был императором с самого начала, они не потеряли бы завоеванные земли.

Не понимали они лишь одного: если бы Хань-Цзы был их императором, не было бы вообще никаких завоеваний. Ахилла арестовали бы в то же мгновение, как он появился в Китае, и передали бы МФ, чьей властью отправили бы в психиатрическую клинику. Не было бы никакого вторжения в Индию и Юго-Восточную Азию, лишь военная операция по блокированию индийского вторжения в Бирму и Таиланд.

Хань-Цзы прекрасно понимал: настоящий воин ненавидит войну. Он видел, каким опустошенным чувствовал себя Эндер, узнав, что последняя игра, завершающий экзамен, оказалась настоящей войной и его победа означала окончательный разгром врага.

Пользуясь полным доверием солдат. Хань-Цзы продолжал отступать все дальше и дальше в Китай, перемещаясь с одной укрепленной позиции к другой, но не позволяя своей армии вступить в бой с русскими захватчиками.

Он слышал, что говорили солдаты, какие вопросы они задавали, — и давал достаточно честные ответы: «Чем дальше они зайдут, тем длиннее их линии снабжения»; «Мы хотим, чтобы они вошли на территорию Китая так глубоко, что никогда уже не смогут вернуться домой»; «Чем дальше мы отходим в Китай, тем сильнее наша армия, а их силы ослабевают, поскольку им приходится оставлять людей для охраны дорог».

А когда его спрашивали о слухах насчет огромной индийской армии, наступающей с юга, Хань-Цзы лишь улыбался и отвечал: «Та сумасшедшая? Единственным индийцем, когда-либо завоевавшим Китай, был Гаутама Будда, и он добился этого проповедями, а не артиллерией».

Не мог он сказать им лишь одного — что они ждут.

Ждут Питера Виггина.

Питер Виггин стоял перед микрофонами в Хельсинки, а за его спиной — гла́вы правительств Финляндии, Эстонии и Латвии. Его помощники с помощью шифрованной мобильной связи поддерживали контакт с дипломатами в Бангкоке, Ереване, Пекине и многих столицах Восточной Европы.

Питер улыбнулся собравшимся репортерам.

— По просьбе правительств Армении и Китая, ставших жертвами одновременной неспровоцированной агрессии со стороны России, Индии и Союза мусульман халифа Алая, Свободный Народ Земли принял решение вмешаться. К нам присоединились многие новые союзники, согласившиеся провести референдумы о ратификации конституции СНЗ. Император Хань-Цзы заверяет нас, что его войска способны противостоять объединенным русско-турецким силам, в данный момент действующим на севере территории Китая. На юге Бирма и Китай открыли свои границы для безопасного прохода армии во главе с нашим старым другом генералом Сурьявонгом. В данный момент в Бангкоке премьер-министр Парибатра готовит пресс-конференцию, на которой будет объявлено, что Таиланд проведет референдум о ратификации, и с этой минуты тайская армия находится под временным командованием СНЗ. В Армении, где по причине военного положения пресс-конференцию провести невозможно, подвергшаяся нападению нация обратилась к СНЗ за помощью и руководством. Я подчинил армянскую армию непосредственно Джулиану Дельфики, и сейчас она сопротивляется неспровоцированной турецко-российской агрессии, ведя боевые действия на мусульманской территории, в Тебризе и Тегеране.

Здесь, в Восточной Европе, где в СНЗ уже вступили Финляндия, Эстония, Латвия, Литва, Словакия, Чехия и Болгария, к нам присоединились новые союзники: Польша, Румыния, Венгрия, Сербия, Австрия, Греция и Белоруссия. Все они отказались от Варшавского договора, который в любом случае не обязывал их участвовать в наступательной войне.

Под командованием Петры Дельфики объединенные союзные войска уже быстро продвигаются к ключевым целям в России. Пока что они почти не встретили сопротивления, но готовы сразиться с любыми силами, которые могут бросить против них русские.

Мы призываем агрессоров — Россию, Индию и Союз мусульман — сложить оружие и немедленно объявить перемирие. Если это предложение не будет принято в ближайшие двенадцать часов, перемирие наступит лишь на наших условиях и в выбранное нами время. Враги могут рассчитывать на потерю всех сил, брошенных ими на эту безнравственную войну.

А теперь мне хотелось бы показать вам видео, недавно записанное в безопасном месте. На случай если вы не узнаете этого человека, поскольку русские многие годы скрывали его от чужих глаз, перед вами выступит Владимир Денисович Порочкот, гражданин Белоруссии, которого до последних нескольких дней насильно удерживали на службе иностранной державы, России. Возможно, вы также помните его как одного из команды юных воинов, победивших врага, который угрожал самому существованию человечества.

Питер отошел от микрофона. В зале потемнело, и экран ожил. На нем появился Влад на фоне обстановки, напоминавшей обычный земной офис. Лишь один Питер знал, что запись сделана в космосе — на старой космической станции Боевой школы, по сути ставшей теперь Министерством по делам колоний.

— Приношу свои извинения народам Армении и Китая, чьи границы нарушили и чьих граждан убивают русские, используя разработанные мной планы. Я предполагал, что они нужны лишь на случай непредвиденных обстоятельств, в ответ на агрессию. Я не знал, что их действительно пустят в ход, причем без малейшего повода, и как только понял, каким образом будут использованы результаты моих трудов, бежал из-под российской стражи и теперь нахожусь в безопасном месте, где могу наконец сказать правду.

Незадолго до моего бегства из Москвы мне стало ясно, что лидеры России, Индии и Союза мусульман поделили мир между собой. Индии должна отойти вся Юго-Восточная Азия и часть Китая. России — часть Китая и вся Восточная и Северная Европа. Союзу мусульман — вся Африка и западноевропейские страны с большим мусульманским населением. Я против этих планов. Я против войны. Я отказываюсь от того, чтобы мой труд использовали для порабощения невинных людей, которые никому не причинили вреда и не заслуживают того, чтобы жить под властью тирании. И потому я предоставил Свободному Народу Земли полную информацию обо всех планах, составленных мной для России. Ни один шаг агрессоров теперь не станет неожиданностью для войск, действующих совместно с СНЗ.

Я прошу народ Белоруссии, моей настоящей родины, проголосовать за присоединение к Свободному Народу Земли. Кто, как не они, непреклонно выступали против любой агрессии, за свободу и уважение для любой нации и любого гражданина?

Что касается меня — мои таланты и подготовка направлены исключительно на войну. Я больше не стану ставить свои умения на службу какой-либо нации. Я посвятил свое детство борьбе с инопланетным захватчиком, пытавшимся уничтожить человечество. Не для того я сражался с жукерами, чтобы погибли миллионы, а сотни миллионов были завоеваны и порабощены.

Я объявляю забастовку. И прошу всех выпускников Боевой школы, за исключением тех, кто служит СНЗ, к ней присоединиться. Не планируйте войну, не ведите войну, если только не хотите помочь Питеру Виггину уничтожить армии агрессоров. И я обращаюсь к обычным солдатам: не подчиняйтесь своим офицерам. Сдавайтесь при первой же возможности. Лишь ваша покорность делает войну возможной. Отвечайте за собственные поступки и присоединяйтесь к моей забастовке! Если вы сдадитесь войскам СНЗ, они приложат все усилия к тому, чтобы сохранить вам жизнь и при первой же возможности вернуть вас к своим семьям.

Еще раз прошу прощения у тех, кто погиб из-за составленных мной планов. Больше такого не повторится.

Видео закончилось. Питер снова подошел к микрофону:

— Свободный Народ Земли и наши союзники вступили в войну с агрессорами. Мы уже сообщили вам все, что можем сказать, не подвергая опасности идущие в настоящее время военные операции. Вопросов не будет.

Он вышел из зала.

Боб стоял среди маленьких кроваток на колесиках, в которых лежали пятеро его нормальных детей. Те, кого он никогда больше не увидит.

Мэйзер Рэкхем положил руку ему на плечо:

— Пора, Джулиан.

— Их целых пятеро, — проговорил Боб. — Как Петра с ними справится?

— Ей помогут, — ответил Рэкхем. — Вопрос в том, как справишься ты сам на курьерском корабле? У них будет над тобой перевес три к одному.

— Могу засвидетельствовать, что дети с моим генетическим дефектом становятся самодостаточными в весьма раннем возрасте, — успокоил Боб.

Он коснулся кроватки младенца по имени Эндрю. То же имя, что и у самого старшего из его братьев и сестер. Но этот Эндрю был нормальным, вполне обычных размеров для его возраста.

И — вторая Белла. У нее будет нормальная жизнь. Так же как у Рамона, Джулиана и Петры.

— Если эти пятеро нормальные, — спросил Боб у Рэкхема, — то девятый, скорее всего… дефективный?

— Если дефект передается с вероятностью пятьдесят процентов, а мы знаем, что у пятерых из девяти его нет, то вполне разумно предполагать, что у недостающего ребенка он проявится с большей вероятностью. Хотя, как скажет тебе любой специалист по теории вероятности, для каждого ребенка она составляет пятьдесят на пятьдесят и распределение синдрома среди других детей никак не влияет на результат для девятого.

— Возможно, будет лучше, если Петра никогда не найдет… последнего.

— Мне кажется, Боб, что девятого младенца вообще нет. Имплантация не всегда срабатывает. Вполне мог случиться выкидыш — что полностью объясняет отсутствие каких-либо данных, которые могла обнаружить программа.

— То есть смерть одного из моих детей должна меня утешить? Не знаю даже, радоваться или негодовать.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я, — поморщился Рэкхем.

Боб достал из кармана конверт и подложил его под Рамона:

— Скажите медсестрам, чтобы оставили конверт на месте, даже если малыш промочит его насквозь.

— Конечно, — кивнул Рэкхем. — И хоть, может, это и не самое главное, твою пенсию мы тоже инвестируем, как и пенсию Эндера. Под управлением той же программы.

— Не надо, — покачал головой Боб. — Отдайте ее всю Петре. Ей понадобятся деньги, чтобы растить пятерых детей. А может, когда-нибудь и шестерых.

— А когда найдут лекарство и ты вернешься домой? Что тогда?

Боб посмотрел на него как на сумасшедшего:

— Вы всерьез думаете, будто это случится?

— Если нет — зачем ты летишь?

— Потому что шанс все-таки есть. А если мы останемся, нас ждет неминуемая смерть — всех четверых. Если лекарство все-таки найдут и мы вернемся домой — тогда сможем поговорить о пенсии. А вообще — знаете что? После того как умрет Петра, после того как вырастут и умрут эти пятеро, начинайте выплачивать мою пенсию в фонд под управлением той инвестиционной программы.

— Ты вернешься раньше.

— Нет, — сказал Боб. — Нет… не так. Если пройдет десять лет — а вряд ли стоит надеяться, что лекарство появится раньше, — то, даже если вы его найдете, не зовите нас назад, пока… в общем, пока не будет точно известно, что Петра умрет до нашего возвращения. Понимаете? Потому что, если она снова выйдет замуж — а я бы этого хотел, — лучше, чтобы она больше никогда меня не видела. Не видела меня такого, какой я сейчас, парня, за которого она вышла замуж, — парня-великана. То, как мы сейчас поступаем, и без того жестоко. Я не намерен еще раз причинять ей боль перед смертью.

— Почему бы не предоставить ей решать самой?

— Это не ее выбор, — ответил Боб. — Как только мы улетим — для всех остальных мы умрем, уйдем навсегда. К прежней жизни ей уже не вернуться. Но я особо не беспокоюсь, Мэйзер. Никакого лекарства все равно нет.

— Ты точно это знаешь?

— Я знаю Волеску. Он не хочет искать лекарство. Он вообще не считает это болезнью. Он думает, будто это надежда человечества. И кроме Антона, никто больше не обладает достаточными знаниями, чтобы продолжать разработки. Слишком долго эта научная область была под запретом и остается запятнанной до сих пор. Методы, которые использовал Волеску, все, что происходило вокруг ключа Антона… Никто больше не повернет этот ключ, а значит, вряд ли найдутся ученые, знающие, что следует делать. Проект будет все больше терять значение для ваших последователей. Когда-нибудь — и довольно скоро — кто-нибудь поинтересуется статьей расходов и спросит: «За что, собственно, мы платим?» И проект умрет.

— Такого не будет, — возразил Мэйзер. — Флот своих не забывает.

— Похоже, вы не поняли, — рассмеялся Боб. — Питер рано или поздно добьется успеха. Мир объединится, во́йны между народами закончатся. А с ними умрет и чувство преданности в сердцах военных. Будут просто… колонистские корабли, торговые корабли и научно-исследовательские институты, которые повергнет в шок одна только мысль о пустой трате денег ради личной услуги какому-то солдату, жившему сто лет назад. Или двести. Или триста.

— Финансирование не будет зависеть от обстоятельств, — настаивал Рэкхем. — Им займется та же самая инвестиционная программа. Она действительно хороша, Боб. Через несколько лет это будет один из лучше всего финансируемых проектов в истории.

Боб снова рассмеялся:

— Мэйзер, вы просто не понимаете, на что способны люди ради того, чтобы завладеть деньгами, которые, по их мнению, впустую тратятся на пустые исследования. Сами увидите. Впрочем, нет — не увидите. Это случится уже после вашей смерти. Увижу я. И я подниму за вас бокал в окружении моих малышей и скажу: «За вас, Мэйзер Рэкхем, глупый старый оптимист. Вы считали людей лучше, чем они есть, и лишь потому приложили столько трудов, чтобы пару раз спасти человечество».

Мэйзер обнял Боба за пояс и на мгновение крепко сжал:

— Поцелуй детей на прощание.

— Не буду. Думаете, мне хочется, чтобы им снились кошмары про великана, который наклоняется над ними, чтобы съесть?

— Съесть?

— Маленькие дети боятся быть съеденными, — сказал Боб. — Тому есть вполне разумные причины с точки зрения эволюции — учитывая, что на нашей древней родине, в Африке, гиены всегда были рады утащить человеческого детеныша и сожрать. Как я понимаю, вы никогда не читали книг о воспитании детей?

— Больше похоже на сказки братьев Гримм.

Боб пошел от кроватки к кроватке, по очереди дотрагиваясь до каждого из малышей, и чуть дольше задержался возле Рамона, с которым провел намного больше времени по сравнению с теми минутами, что успел пообщаться с остальными.

А потом он вышел и последовал за Рэкхемом к ждавшему его закрытому фургону.

Сурьявонг выслушал доклад и приказ: пресс-конференция проведена, объявлено об участии Таиланда в СНЗ, и пришло время начать активные действия против врага.

Сури рассчитал отправку всех шести контингентов таким образом, чтобы они прибыли на место примерно в одно и то же время. Он также приказал китайским боевым вертолетам выйти на позиции и приготовиться вступить в бой, как только сработает фактор внезапности.

Один из них должен был доставить его туда, где находилась Вирломи.

«Если ей действительно благоволят некие боги, — подумал Сурьявонг, — пусть она останется жива. Даже если ради ее гордости погибнет сотня тысяч солдат — пусть она останется жива. Все же ее величие, добро, которое она совершила, должно что-то значить. Ошибки генералов могут погубить многие тысячи, но они остаются ошибками. Она выступила в путь ради победы, а не ради катастрофы. И наказания заслуживает лишь за намерения, а не за результат.

Что вовсе не значит, что ее намерения были столь уж добрыми.

Но вы, боги войны! Шива Разрушитель! Кем была Вирломи, как не вашей служанкой? Неужели вы позволите своей служанке погибнуть лишь потому, что она столь хорошо делала свое дело?»

Санкт-Петербург пал даже быстрее, чем кто-либо ожидал. Оказанное сопротивление нельзя было назвать даже символическим. Бежала даже полиция, и финнам с эстонцами в конечном итоге вместо борьбы с полным решимости врагом пришлось поддерживать общественный порядок.

Но для Петры это были лишь строчки в докладах. Ее состоявшую из бразильцев и руандийцев армию невозможно было перебросить в Москву без мощной авиации, и пришлось организовать перевозку военных пассажирскими поездами, постоянно наблюдая за ними из самолета, который внешне ничем не отличался от обычного частного, на случай возникновения каких-либо проблем. Тяжелую артиллерию везли по шоссе большие польские и немецкие фуры из тех, что всегда колесили по автострадам Европы, а их водители останавливались лишь поесть, сходить в туалет и воспользоваться услугами придорожных шлюх. Теперь же они везли начатую русскими войну прямо в Москву.

Будь противник решительнее, он мог бы отследить продвижение армии Петры. В конце концов, невозможно было скрыть, что везут поезда, проносившиеся без остановок мимо станций и требовавшие освободить перед ними путь — «или мы взорвем ко всем чертям вас, вашу станцию и вашу дурацкую деревню детоубийц!». Все это была лишь риторика — единственный поваленный на рельсы телеграфный столб мог бы существенно их замедлить. К тому же они вовсе не собирались убивать мирное население.

Но русские этого не знали. Питер сказал ей, что Влад не сомневается: среди оставшихся в Москве командиров наверняка начнется паника. «Они предпочитают бежать, а не сражаться. Это вовсе не значит, что сражаться не станет никто, но это будут разбросанные группы местных жителей. Если встретите сопротивление — обходите их. Если русскую армию в Китае остановят и по международным каналам покажут Москву и Санкт-Петербург в ваших руках, либо правительство запросит мира, либо восстанет народ. Либо и то и другое».

Что ж, у немцев во Франции в 1940 году это получилось. Так почему не должно было получиться здесь?

Потеря Влада разрушительно подействовала на боевой дух русских. Особенно потому, что все знали: контратаку планировал сам Джулиан Дельфики, а Петра Арканян возглавляет армию, «несущуюся по России».

Скорее уж, «с пыхтением ползущую».

По крайней мере, была не зима.

Хань-Цзы отдал приказы, и его отступающие войска переместились на свои позиции. Он в точности рассчитал отступление так, чтобы заманить русских в нужное место в нужное ему время, — но задолго до первоначального плана Влада.

Информация, поступившая по спутниковым каналам от Питера Виггина, сообщала, что турки отошли на запад, направляясь в сторону Армении. Как будто они могли успеть туда вовремя! Халиф Алай, судя по всему, так и не сумел решить извечную проблему мусульманских армий — их легко было отвлечь, если только они не находились под жестким контролем. Предполагалось, что контроль этот обеспечит Алай. Хань-Цзы даже начал задумываться, командует ли Алай до сих пор.

Не важно. Целью Хань-Цзы была огромная, чересчур растянутая и уставшая российская армия, все еще несгибаемо следовавшая плану Влада, несмотря на то что их клещи наткнулись на пустой Пекин, где не было ни китайских войск, чтобы их сокрушить, ни китайского правительства, чтобы его захватить, и на то, что из Москвы наверняка поступали панические доклады по поводу слухов о продвижении Петры, хотя о ее местонахождении никто не знал.

Противостоявший ему русский командующий был прав, продолжая кампанию. Наступление Петры на Москву носило, скорее, формальный характер — она, несомненно, понимала, что оно способно вызвать панику, но у нее не было достаточных сил, чтобы сколько-нибудь долго удерживать любую цель.

На юге выполняла немаловажную задачу тайская армия Сури, но индийские войска не являлись первоочередной угрозой. Боб в Армении отвлек турецкую армию на себя, но та легко могла вернуться.

Все зависело от исхода этого сражения. Хотя, по мнению Хань-Цзы, лучше бы сражения не было вообще.

Они стояли в пшеничных полях возле Цзинаня. План Влада предполагал, что китайцы захватят возвышенность к юго-востоку от Хуанхэ и будут оборонять переправу через реку, так что русские будут готовы пересечь ее в неожиданных местах с помощью переносных мостов и плотов, а затем окружить предполагаемое укрепление китайцев.

И, как и предсказывал план Влада, войска Хань-Цзы действительно собрались на возвышенности, с убедительной неэффективностью обстреливая приближающиеся войска противника. Русский командующий был доволен, особенно когда узнал, что мосты через Хуанхэ разрушены чересчур неуклюже и их легко восстановить.

Хань-Цзы не мог позволить себе ввязаться в мясорубку — орудие против орудия, танк против танка. Слишком много техники было потеряно в прошлых войнах, и хотя солдаты Хань-Цзы были закаленными в боях ветеранами, а российская армия не воевала уже много лет, решающую роль сыграла неспособность Хань-Цзы полностью перевооружить армию за то короткое время, что он был императором. Хань не собирался посылать в бой человеческие массы, чтобы превзойти русских числом, — он не мог допустить, чтобы его солдаты гибли зря. Армию следовало оставить нетронутой для сражений с намного более опасными войсками мусульман, если те все же объединятся и вступят в войну.

Русские беспилотники вполне могли сравниться с китайскими, и оба командующих имели точную картину поля боя. Пшеничное поле, идеальное для русских танков. Хань-Цзы не имел никакой возможности застичь противника врасплох. План Влада должен был сработать, и русский командующий наверняка в том не сомневался.

Отряды, укрывшиеся в тылу русских, доложили, что последние русские войска миновали наблюдательные пункты, даже не поняв, что означают маленькие флажки на заборах, кустах, деревьях и дорожных указателях. В последующие сорок минут перед армией Хань-Цзы стояла лишь одна задача — удержать русскую армию между этими красными флажками и возвышенностью на другой стороне Хуанхэ, причем так, чтобы в этой зоне не оказался ни один китайский солдат.

Неужели русские не заметили, что все мирные жители эвакуированы? Что нигде нет ни одного гражданского автомобиля? Что дома освобождены от всего имущества?

Хайрам Графф когда-то говорил им во время одного из уроков, что Бог научит их уничтожать врага, используя силы природы. И лучший тому пример — разлив Красного моря, которым Бог воспользовался, чтобы уничтожить колесницы фараона.

Маленькие красные флажки отмечали максимальный уровень воды.

Хань-Цзы отдал приказ взорвать плотину. Водяной стене требовалось сорок минут, чтобы достичь русских войск и уничтожить их.

Армянские солдаты достигли всех своих целей. Они вынудили охваченное паникой иранское правительство потребовать отзыва их войск из Индии. Вскоре, однако, должны были прибыть превосходящие силы врага, и всем им предстояло погибнуть.

Когда над городом на малой высоте появились черные вертолеты, все подумали, что их время пришло. Но вместо этого из вертолетов вышли тайские солдаты в форме СНЗ — изначальные ударные силы, которые обучал Боб и которые он или Сурьявонг столько раз вели в атаку.

А потом из вертолета вышел сам Боб.

— Простите, что опоздал, — сказал он.

Несколько минут спустя войска СНЗ обеспечили охрану периметра и армянские солдаты начали грузиться в вертолеты.

— Вам предстоит долгий путь домой, — рассмеялся кто-то из тайцев.

Боб во всеуслышание сообщил, что намерен спуститься по склону и посмотреть, как дела у передовой обороны. На глазах у армян он пригнулся, чтобы войти в дверь полуразбомбленного строения, и несколько мгновений спустя оно взлетело на воздух. Не осталось ничего — ни стен, ни трубы. И Боба тоже.

Вертолет сразу же поднялся в небо. Армяне настолько были рады своему спасению, что с трудом вспоминали ужасную новость, которую им предстояло передать Петре Арканян. Ее муж погиб. Они это видели. В таком взрыве не мог выжить никто.

23 Колонистка

Рэнди жадно смотрела новости. Когда там сказали, что Джулиан Дельфики погиб в Иране, у нее вспыхнула надежда. Может, врагов, которые охотятся за ее ребенком, сокрушат и тогда она открыто заявит, что ее сын — наследник Ахилла.

Но потом она поняла, что зло в этом мире не умрет только потому, что несколько врагов Ахилла убиты или побеждены. Они основательно постарались, демонизируя его образ. Если они узнают, кто ее сын, его в лучшем случае будут держать под наблюдением, постоянно подвергая анализам, а в худшем — просто заберут у нее или убьют. Они не остановятся ни перед чем, чтобы стереть наследие Ахилла с лица земли.

Рэнди стояла возле маленькой складной кроватки в бывшем номере мотеля, превратившемся теперь в самую дешевую однокомнатную квартиру с газовой плитой, какую только могла ей предложить Северная Виргиния. Складной кроватки малышу вполне хватало — настолько он был маленький.

Роды застали ее врасплох, случившись на пару месяцев раньше, и оказались столь быстрыми, что она вряд ли сумела бы добраться до больницы. Впрочем, ее все равно бы не приняли: она находилась в процессе смены личности, и медицинской страховки у нее не было.

Но младенец был настолько мал, что просто… вышел, и все. И несмотря на маленькие размеры, у него не было никаких проблем со здоровьем. Он даже не походил на недоношенных детей, напоминавших… зародыши. Ее мальчик был прекрасен и выглядел совершенно нормальным. Просто… маленький.

Маленький и умный. Порой это ее пугало. Всего несколько дней назад он произнес свое первое слово — естественно, «мама», ибо кого он еще мог знать? А когда она разговаривала с ним, объясняя, кто он, и рассказывая ему про отца, малыш, казалось, внимательно ее слушал и даже будто понимал. Неужели?

Почему бы и нет? Вполне логично, что ребенок Ахилла оказался умнее обычного. А что маленький — так и сам Ахилл родился с изуродованной ступней. Ненормальное тело — и притом выдающийся талант.

Втайне она назвала ребенка Ахилл Фландр Второй, но из осторожности нигде не указывала это имя, нося его лишь в своей душе. В свидетельстве же о рождении он был записан как Рэндолл Фирт — сама она теперь пользовалась именем Нишель Фирт. На самом деле так звали умственно отсталую женщину в спецшколе, где Рэнди когда-то работала санитаркой. Она знала, что вполне может сойти за особу соответствующего возраста: бегство из дома, тяжкая работа и постоянные волнения быстро ее состарили. Но какое это имело для нее значение? Она не пыталась заигрывать с мужчинами, которых знала достаточно хорошо, чтобы понять: никто из них не захочет жениться на женщине лишь затем, чтобы все свое внимание и заботу она посвящала чужому ребенку.

И потому она заботилась о внешности лишь в той степени, которой было достаточно, чтобы ее могли взять на работу, не требовавшую длинного резюме. Ее спрашивали: «Где вы работали раньше?» И она отвечала: «После колледжа — нигде, меня наверняка даже не помнят. Я почти не выходила из дому, но мой муж был не из тех, кто привык ночевать дома, и теперь у меня нет никакого резюме, кроме того, что мой ребенок здоров, в моем доме чисто и я умею работать, как будто от этого зависит моя жизнь, потому что так оно и есть». Как ни странно, после подобного ответа ее готовы были принять практически везде, куда она обращалась. Она знала, что в начальники ей никогда не выбиться, но и не стремилась к этому. Ей хотелось лишь одного: просто отработать свои часы, забрать Рэндолла из яслей, а потом разговаривать с ним, петь ему песни и учиться быть хорошей матерью, воспитывая здорового, смелого малыша, которому хватит характера, чтобы побороть фанатичную ненависть к своему отцу и бросить вызов всему миру.

Ее тревожили войны и часто мелькающая на экране отвратительная физиономия Питера Виггина, объявлявшего, что такая-то нация вступила в СНЗ, а такая-то стала его союзником. Она не могла постоянно скрываться. Отпечатки пальцев не сменишь, а во время учебы в колледже ее арестовали за магазинную кражу. Глупо — она действительно забыла, что взяла ту вещь, а если бы вспомнила, то, конечно, заплатила бы, как всегда. Но она забыла, и ее задержали после выхода из магазина, так что, как ей сказали, она совершила настоящую кражу. А поскольку она была уже совершеннолетней, ее арестовали. Потом, правда, отпустили, но отпечатки остались в системе. Так что когда-нибудь кто-то вполне мог выяснить, кто она на самом деле. И тот человек, который к ней обратился, который дал ей ребенка Ахилла, — насколько она могла быть уверена, что он никому ничего не расскажет? А имея его слова и ее отпечатки, ее с легкостью могли найти, сколь часто она ни меняла бы имя.

И тогда она решила, что если впервые в истории человек не может чувствовать себя в безопасности нигде на Земле, ему придется отправиться за ее пределы.

Зачем ей воспитывать маленького Ахилла Фландра Второго здесь, прячась ото всех, среди кровожадных чудовищ, готовых убить его в наказание за то, что его отец был лучше, чем они, если вместо этого он может вырасти на новой планете-колонии, где никого не будет интересовать, что ребенок на самом деле не ее или что он слишком маленький, — хватит и того, что он будет умен и трудолюбив, а она правильно его воспитает? Обещалось, что между колониями будет вестись обмен и их будут посещать космические корабли. Когда Ахиллу Второму придет время заявить права на свое наследие, свой трон, она возьмет его с собой на корабль и они вернутся на Землю.

Она читала о релятивистских эффектах космических путешествий. Полет мог занять сто лет или даже больше — скажем, пятьдесят лет туда и пятьдесят обратно, — но для нее прошло бы всего три или четыре года. Так что к тому времени все враги Ахилла давно умрут. Никто больше не станет распространять о нем злобную ложь. Мир будет готов услышать о нем заново, со всей непредвзятостью.

Рэнди не могла оставить малыша в квартире одного. Но на улице моросило — стоило ли рисковать, чтобы ребенок простудился? Как следует закутав, она уложила его в слинг. Младенец был настолько мал, что казалось, будто он легче ее сумочки. Ее зонтик защищал обоих от дождя. Она знала, что все будет хорошо.

До станции метро идти было далеко, но так было лучше — и суше — всего добраться до контактного офиса Министерства по делам колоний, где она могла подать заявку. Естественно, имелся определенный риск — у нее могли взять отпечатки пальцев, проверить ее данные. Но… они наверняка понимали, что многие предпочтут улететь на колонистском корабле, чтобы навсегда расстаться с прежней жизнью. А если обнаружат, что она поменяла имя, объяснением мог послужить арест за магазинную кражу. Она ввязалась в криминал и… что они могли предположить? Вероятно, наркотики… но сейчас ей хотелось начать все с начала, под новым именем.

Или, может быть, стоит воспользоваться настоящим.

Нет — поскольку под этим именем у нее не было ребенка. А если они усомнятся, что Рэндолл действительно ее сын, и проведут генетический анализ, сразу же обнаружится, что у него нет ни одного ее гена. Возникнет вопрос, где она его украла. Он настолько мал, что его примут за новорожденного. А роды прошли настолько легко, что у нее нет никаких разрывов, — может, у них есть анализы, позволяющие определить, рожала ли она вообще? Кошмары, кошмары… Нет, она назовет им свое новое имя и будет готова бежать, если за ней придут. Что ей еще оставалось?

Стоило рискнуть, чтобы забрать ребенка с планеты.

По пути к метро она прошла мимо мечети, перед которой стояли полицейские, регулируя движение. Неужели бомба? Она слышала про подобные случаи в Европе, но уж точно не в Америке. Во всяком случае, не в последнее время.

Нет, не бомба. Просто кто-то выступал. Просто…

— Халиф Алай, — услышала она чей-то голос, будто обращавшийся прямо к ней.

Халиф Алай! Единственный человек на Земле, которому хватило смелости выступить против Питера Виггина!

К счастью, у нее на голове был платок и она вполне могла сойти за мусульманку в светском городе, где многие мусульмане вообще не носили особых одеяний. Никто не обратил внимания на женщину с ребенком, хотя всех попросили оставить на стойке охраны вещи вроде зонтиков, сумочек и курток.

Рэнди прошла в женскую часть мечети, удивившись, что резная орнаментальная решетка мешает разглядеть происходящее в мужской части. Видимо, даже в либеральных американских мечетях до сих пор считали, что женщинам незачем смотреть на проповедника. Рэнди о чем-то таком слышала, но ни разу не бывала ни в одной церкви, кроме пресвитерианской, а там семьи сидели вместе.

По всей мужской части стояли камеры, так что, возможно, она видела немногим меньше, чем могли разглядеть большинство мужчин. В любом случае обращаться в ислам она не собиралась — ей просто хотелось хоть одним глазком взглянуть на халифа Алая.

Он говорил на общем, а не на арабском, чему она была только рада.

— Я остаюсь халифом, где бы я ни жил. Я возьму с собой в мою колонию только тех, кто верит в ислам как религию мира, оставив на Земле кровожадных ложных мусульман, которые называли своего халифа Черным Псом и пытались убить, чтобы объявить войну своим безобидным соседям. Закон ислама гласит со времен Мухаммеда и во веки веков: Аллах позволяет воевать, лишь когда на нас нападает враг. Как только мусульманин поднимает руку на врага, который на него не нападал, он больше не участвует в джихаде — он сам становится шайтаном. Объявляю, что все, замышлявшие вторжение в Китай и Армению, — не мусульмане и любой истинный мусульманин, который найдет этих людей, должен их арестовать.

С сегодняшнего дня, — продолжал он, — мусульманскими нациями могут править лишь свободно избранные лидеры. В выборах могут участвовать и немусульмане. Запрещено преследовать немусульман, даже тех, кто прежде был мусульманином, или лишать их каких-либо прав, или подвергать иной дискриминации. А если какая-то мусульманская нация проголосует за присоединение к Свободному Народу Земли и соблюдение его конституции — Аллах это позволяет. В том нет никакого преступления.

Рэнди полностью пала духом. Речь Алая слишком напоминала речь Влада — полная капитуляция перед фальшивыми «идеалами» Питера Виггина. Похоже, им удалось шантажировать, одурманить или запугать даже халифа Алая.

Она осторожно пробралась между женщинами, сидевшими, стоявшими и прислонившимися к стенам в набитой битком женской части мечети. Многие смотрели на нее так, будто ее уход — тяжкий грех. Другие взирали на халифа Алая с обожанием и страстью.

«Ваша любовь направлена не на того, — подумала Рэнди. — Лишь один человек остался чист, получив власть, и это — мой Ахилл».

Она показала женщине, которая глядела на нее с особой злостью, на пеленку маленького Ахилла и скорчила гримасу. Женщина тут же смягчилась, — естественно, младенец испачкался, и мать вынуждена им заняться, даже если это означает, что ей не удастся дослушать халифа до конца.

«Если халиф не в состоянии противостоять Питеру Виггину, — подумала Рэнди, — на Земле действительно нет места, где я могла бы растить сына».

Пока она шла дальше, дождь усилился. Зонтик, однако, вполне справлялся со своей задачей, и малыш оставался сухим. Потом она спустилась в метро, и дождь закончился.

«Вот так будет и в космосе, — подумала она. — Прятать ребенка станет уже незачем. Я смогу убрать зонтик, и малышу нечего будет бояться. А на новой планете он сможет открыто шагать под лучами нового солнца, как и подобает свободному духом, которым он был рожден.

Когда он вернется на Землю, он станет великим человеком, возвышающимся над этими моральными карликами. К тому времени Питер Виггин будет мертв, как и Джулиан Дельфики. Одного лишь жаль — мой сын никогда не сможет встретиться лицом к лицу с убийцами своего отца».

24 Жертва

Даже танки смыло вниз по течению, некоторые на многие километры. Там, где русские разворачивали свои войска для атаки на силы Хань-Цзы на возвышенности, не осталось ничего — даже следов, что они вообще там были.

И никаких следов деревень и полей тоже. Только покрытое грязью подобие лунной поверхности — ничего, кроме нескольких вывороченных с корнями деревьев. Чтобы вернуть этим местам прежний вид, потребовалось бы немало времени и труда.

Но сейчас предстояла иная работа. Первое — подобрать выживших, если таковые имелись, с территорий вниз по течению. Второе — убрать трупы и собрать танки и прочую технику, а также, что важнее всего, исправное оружие.

Кроме того, Хань-Цзы должен был перебросить бо́льшую часть своих войск на север, чтобы отбить Пекин и уничтожить любые остатки русских сил вторжения. Тем временем турки могли решить вернуться.

Война еще не закончилась.

Но кровавой мясорубки, которой он опасался и которая могла разорвать на части Китай, смертельно обескровив целое поколение, удалось избежать — как здесь, на севере, так и на юге.

А что потом? Вот уж действительно император… Чего ожидал от него народ? Что, одержав великую победу, он снова покорит тибетцев? Силой вернет тюркоговорящие народы Синьцзяна под власть Китая? Зальет китайской кровью побережье Тайваня, удовлетворяя древние претензии китайцев, считавших своим неотъемлемым правом властвовать над малайским большинством этого острова? А потом вторгнется на территорию любой страны, жестоко обращающейся со своими китайскими меньшинствами? Где он остановится? В джунглях Папуа? Снова в Индии? Или на древней западной границе империи Чингисхана, на землях Золотой Орды в степях Украины?

Больше всего его пугало в подобных сценариях, что он знал: он действительно на это способен. Он знал, что китайский народ обладает умом, энергией, ресурсами и единой волей — всем, что требовалось правителю, чтобы завоевать мир. А поскольку это было возможно, отчасти ему хотелось пойти именно таким путем, чтобы увидеть, куда тот приведет.

«Я это знаю, — подумал Хань-Цзы. — К Вирломи, ведущей свое жалкое войско из плохо вооруженных добровольцев на верную смерть. К Юлию Цезарю, истекающему кровью на полу сената и бормочущему о предательстве. К Адольфу и Еве, лежащим мертвыми в подземном бункере, пока над их трупами рушится от взрывов их империя. Или к Августу, который размышляет о преемнике, понимая, что в любом случае придется все передать отвратительному извращенцу, своему… пасынку? Кем на самом деле приходился ему Тиберий? Как ни печально, но именно так неизбежно кончают империи. Ибо в любой империи на самый верх поднимаются борющиеся за власть бюрократы, убийцы или военачальники.

Неужели я хочу всего этого для своего народа? Я стал императором, поскольку только так мог свергнуть Снежного Тигра, не дав ему убить меня первым. Но Китай не нуждается в империи. Китай нуждается в хорошем правительстве. Китайцы должны оставаться дома и зарабатывать деньги или путешествовать по миру, зарабатывая еще больше денег. Они должны заниматься наукой и литературой, будучи частью человечества. А их сыновья не должны больше гибнуть в бою или собирать с поля боя тела убитых врагов. Им нужен мир».

Известие о смерти Боба постепенно распространилось за пределы Армении. Как ни удивительно, Петра его услышала по мобильному телефону в Москве, она продолжала командовать войсками, завершавшими захват города. Новость о сокрушительной победе Хань-Цзы дошла до нее, но не до публики. Ей требовался полный контроль над городом, прежде чем люди узнают о случившейся катастрофе, чтобы в случае чего обуздать их возможную реакцию.

Звонил ее отец. Голос его звучал хрипло, и она сразу же поняла, что он хочет ей сообщить.

— Солдаты, эвакуированные из Тегерана… вернулись через Израиль. Они видели… Джулиана с ними нет…

Петра прекрасно знала, что произошло. Более того, она была уверена: Боб постарался сделать все возможное, чтобы солдаты увидели именно то, что нужно. Но приходилось играть роль, произнеся ожидавшиеся от нее слова:

— Его оставили там?

— Привозить назад… было нечего… — Отец всхлипнул. Петра порадовалась, что отец все же полюбил Боба. А может, он плакал лишь от жалости к дочери, едва ставшей женщиной и уже успевшей овдоветь. — Дом, куда от вошел, взорвался. Полностью испарился. Он не мог выжить.

— Спасибо, что сообщил, папа.

— Я знаю, все это… А что с детьми? Возвращайся домой, Пет, мы…

— Когда закончу с войной, папа, — вернусь. Погорюю о муже и позабочусь о детях. Сейчас они в хороших руках. Я люблю тебя. И маму. Со мной все будет хорошо. Пока.

Она отключилась.

Стоявшие вокруг офицеры вопросительно взглянули на нее. Что она такое сказала насчет горя о муже?

— Это сверхсекретная информация, — пояснила Петра. — Она лишь придала бы сил врагам Свободного Народа. Но мой муж… он вошел в дом в Тегеране и взорвался. Вряд ли там кто-то мог выжить.

Они слишком плохо ее знали — эти финны, эстонцы, литовцы, латыши. Вряд ли иначе они ограничились бы искренней, но не вполне уместной фразой: «Нам очень жаль».

— Нас ждет работа, — сказала она, избавляя от необходимости искать новые сочувственные слова.

Они никак не могли знать, что видят перед собой не железное самообладание, но холодную ярость. Одно дело — потерять мужа на войне. Но потерять его из-за того, что он отказался взять тебя с собой…

Нет, так нечестно. В конечном счете она и сама решила бы так же. Оставался еще ненайденный ребенок. И даже если он мертв или просто никогда не существовал — откуда они могли знать, сколько вообще было детей, кроме как со слов Волеску? — пятеро нормальных малышей не заслужили столь радикальных перемен в жизни. Примерно как если вынудить здорового близнеца провести всю жизнь на больничной койке лишь из-за того, что его брат в коме.

«Я бы выбрала то же самое, будь у меня время», — подумала Петра.

Но времени не было. Жизнь Боба уже висела на волоске. И Петра его теряла.

Она с самого начала знала, что так или иначе это произойдет. Когда он умолял ее не выходить за него замуж, когда настаивал, что не хочет детей, — он всего лишь не хотел, чтобы ей довелось пережить то, что она переживала сейчас.

Но от осознания, что это ее собственная вина, ее свободный выбор, вера, что так будет лучше, ей было нисколько не легче. Только хуже.

И потому она злилась — на себя, на человеческую природу, на сам факт, что она человек и потому ничто человеческое ей не чуждо, хочется ей этого или нет. Она желала иметь детей от лучшего мужчины из всех, кого она знала, желала остаться с ним навсегда.

Но при всем при этом ей хотелось идти в бой и побеждать, перехитрить врага, одолеть его, лишив всех сил, а затем гордо стоять над проигравшим.

Ей внушала ужас одна лишь мысль, что она любит военное противостояние не меньше, чем тоскует по мужу и детям, и что первое позволяет не думать о втором.

Когда началась стрельба, Вирломи ощутила невольное возбуждение, но вместе с тем и тошнотворный страх — как будто знала некую ужасную тайну, которую не желала слышать, пока выстрелы не заставили окончательно ее осознать.

Водитель почти сразу же попытался увезти ее в безопасное место, но она настояла на том, чтобы ехать прямо в гущу боя. Она видела, что противник сосредоточился на холмах по обеим сторонам дороги, и сразу же распознала использовавшуюся тактику.

Вирломи начала отдавать приказы. Двум другим колоннам она велела отступить и провести разведку; свои элитные войска, сражавшиеся под ее началом много лет, послала вверх по склонам, чтобы удерживать противника, пока она отводит остальные силы.

Однако массы необученных солдат слишком перепугались, чтобы понять приказ или выполнить его под огнем. Многие покинули строй и бросились бежать — прямо вверх по долине, под пули врага. А Вирломи поняла, что невдалеке за ними движутся силы преследования, с которыми они столь беззаботно разминулись.

И все из-за того, что она не ожидала от Хань-Цзы, слишком занятого русскими, что он сможет послать сюда, на юг, армию любой численности.

Она продолжала заверять своих офицеров, что это всего лишь небольшой отряд, который не сумеет их остановить. Но убитые падали постоянно, а огонь, похоже, лишь усиливался. И она поняла, что имеет дело не с каким-то подразделением Национальной гвардии, которое бросили против них на марше, а с дисциплинированным войском, планомерно загнавшим сотни тысяч ее солдат в зону смерти между дорогой и берегом реки.

И все же боги оставались к ней благосклонны. Она шла в полный рост среди съежившихся бойцов, и ни одна пуля в нее не попала. Вокруг падали солдаты, но она оставалась невредима.

Она знала, как это воспринимается. Ее хранят боги.

Но она понимала и нечто совершенно иное: врагу отдан приказ не причинять ей вреда. И его солдаты настолько хорошо обучены и дисциплинированы, что подчиняются.

Силы противника не велики — огонь не был подавляющим. Но большинство ее солдат вообще не стреляли. Да и как они могли, не видя цели? А враг сосредоточивал огонь на любой группе, пытавшейся покинуть дорогу и подняться в холмы, чтобы пробиться через линии его обороны.

Насколько Вирломи могла понять, даже если кто-то из солдат противника и погиб, то чисто по случайности.

«Я — Вар, — подумала она. — Я завела свои войска, как Вар завел свои римские легионы, в ловушку, где все мы погибнем. Погибнем, даже не причинив вреда врагу.

О чем я только думала? Эта местность идеально подходит для засады. Почему я этого не поняла? Почему я была так уверена, что здесь нас не атакуют? Пусть ты даже не сомневаешься, что противник так не поступит, но если в ином случае он тебя уничтожит — нужно иметь план контратаки. Элементарно».

Никто из джиша Эндера не совершил бы подобной ошибки.

Алай это знал. Он предупреждал ее с самого начала. Ее войска не были готовы к кампании такого рода. Все должно было кончиться резней. И вот теперь солдаты умирали вокруг нее и вся дорога была завалена трупами. Оставшимся в живых приходилось складывать в груды тела убитых, создавая импровизированные бастионы против вражеского огня. Отдавать приказы не было никакого смысла, поскольку их никто не понял бы и не подчинился бы.

И все же ее солдаты продолжали сражаться.

У нее зазвонил мобильный телефон.

Она сразу же поняла: противник требует сдаться. Но откуда они могли знать ее номер? Неужели Алай тоже с ними?

— Вирломи?

Нет, это не был Алай. Но голос она знала.

— Это Сури.

Сурьявонг. Чьи это войска? СНЗ? Или Таиланда? Как могли тайские войска пересечь Бирму и добраться сюда?

Значит, это вовсе не китайцы. Почему только теперь это стало ясно? Почему не раньше, когда Алай ее предупреждал? В личных беседах Аламандар говорил, что все получится, так как русские не дадут прохода китайской армии на севере. От чьей бы атаки Хань-Цзы ни оборонялся, другая сторона могла волной прокатиться через весь Китай. А если бы он попытался сражаться с обеими, то каждая, в свою очередь, уничтожила бы соответствующую часть его армии.

Никто из них не понимал лишь одного: Хань-Цзы умел находить союзников не хуже, чем они сами.

Сурьявонг, чью любовь она презрительно отвергла. Казалось, будто это случилось много лет назад, когда они были еще детьми. Неужели он мстил ей за то, что вместо него она вышла замуж за Алая?

— Слышишь меня, Вир?

— Да, — ответила она.

— Я бы предпочел взять их в плен, — сказал он. — Не хочется тратить остаток дня на то, чтобы всех перебить.

— Тогда остановись.

— Они не сдадутся, пока ты сражаешься. Они тебя боготворят. Они умирают за тебя. Прикажи им сдаться и позволь выжившим вернуться домой к своим семьям, когда закончится война.

— Приказать индийцам сдаться сиамцам?

Она тут же пожалела о своих словах. Когда-то ее в первую очередь волновали жизни ее солдат. Но теперь она вдруг обнаружила, что в ней говорит уязвленная гордость.

— Вир, — настаивал Сури, — они умирают ни за что. Спаси их жизни.

Разорвав связь, она огляделась вокруг. Выжившие присели за баррикадами из трупов своих товарищей, пытаясь найти цель среди деревьев, на склонах холмов… но ничего не видя.

— Они перестали стрелять, — сказал один из оставшихся в живых офицеров.

— Ради моей гордости погибло уже достаточно людей, — отозвалась Вирломи. — Пусть мертвые меня простят. Я проживу тысячи жизней, чтобы расплатиться за этот единственный напрасный и глупый день. — Она повысила голос: — Сложите оружие! Вирломи обращается к вам: сложите оружие и встаньте, подняв руки. Хватит смертей! Сложите оружие!

— Мы умрем за тебя, Мать-Индия! — крикнул кто-то из солдат.

— Сатьяграха! — закричала Вирломи. — Неси то бремя, что должен нести! Сегодня ваше бремя — сдача в плен! Мать-Индия приказывает вам жить, чтобы вы могли вернуться домой, утешить жен и завести детей, залечив раны, разорвавшие сегодня сердце Индии!

Часть ее слов и общий смысл фразы передали вдоль заваленной трупами дороги. Она первой подала пример, подняв руки и выйдя на открытое пространство за стеной из тел. Никто в нее, естественно, не стрелял, как и во время всего боя. Но вскоре к ней присоединились другие, выстроившись рядом с ней безоружными.

Из-за деревьев по обеим сторонам дороги появились настороженные тайские солдаты, держа оружие наготове. Лица их были покрыты по́том, владевшая ими жажда убийства только начинала отступать.

Повернувшись, Вирломи огляделась. Из-за деревьев на другой стороне дороги вышел Сурьявонг. Она двинулась ему навстречу, и они остановились в трех шагах друг от друга.

Вирломи показала рукой вдоль пути:

— Что ж, посмотри на свою работу.

— Нет, Вирломи, — печально возразил он, — это твоя работа.

— Да, — согласилась она. — Я знаю.

— Ты пойдешь со мной, чтобы приказать другим двум армиям прекратить сражаться? Они сдадутся, только если ты им скажешь.

— Да, — ответила она. — Прямо сейчас?

— Позвони им. Посмотрим, послушают ли они тебя. Если я прямо сейчас попытаюсь тебя увести, твои солдаты снова возьмутся за оружие, чтобы мне помешать. Отчего-то они все еще тебя боготворят.

— В Индии мы поклоняемся не только Вишну и Брахме, но и Разрушителю.

— Никогда не знал, что ты служила Шиве, — сказал Сурьявонг.

Вирломи не ответила. Взяв телефон, она сделала два звонка.

— Они постараются остановить солдат.

Какое-то время оба молчали. Вирломи слышала отрывистые команды тайцев, которые выстраивали ее бойцов в небольшие группы и уводили их вниз, в долину.

— Не хочешь спросить про своего мужа? — сказал Сури.

— А что с ним?

— Ты настолько уверена, что его убили твои мусульманские заговорщики?

— Никто не собирался его убивать, — возразила она. — Его должны были лишь держать под стражей до победы.

Сури горько рассмеялся:

— Ты так давно сражаешься с мусульманами, Вир, и до сих пор их так и не поняла? Это не шахматы. Король не неприкосновенен.

— Я никогда не желала его смерти.

— Ты отобрала у него власть. Он пытался тебе помешать, и ты подстроила заговор против собственного мужа. Он был намного лучшим другом Индии, чем когда-либо была ты.

Голос Сури сорвался.

— Вряд ли твои слова могут быть более жестоки, чем те, что я сама сейчас себе говорю.

— Девочка Вирломи. Такая смелая, такая умная, — проговорил Сури. — Существует ли она и поныне? Или богиня уничтожила и ее?

— Богини больше нет, — ответила Вирломи. — Осталась только полная дура и убийца.

На запястье Сури затрещала рация. Кто-то что-то сказал по-тайски.

— Полетим со мной, Вирломи. Одна армия сдается, но в другой офицера, которому ты звонила, расстреляли, когда он попытался отдать приказ.

Рядом с ними приземлился вертолет, и они забрались внутрь.

— Что теперь будешь делать? — спросил Сурьявонг, когда они были уже в воздухе.

— Я твоя пленница. Так что вопрос к тебе: что будешь делать ты?

— Ты пленница Питера Виггина. Таиланд присоединился к Свободному Народу.

Она знала, что это означает для Сурьявонга. Даже само название Таиланд означало «земля свободных». Новая «нация» Питера взяла себе имя родины Сури, но теперь она больше не была суверенной. Они отказались от независимости, отдав всю власть Питеру Виггину.

— Мне очень жаль, — сказала она.

— Жаль? Того, что теперь мой народ будет свободен внутри своих границ и больше не будет войн?

— А что насчет моего народа? — спросила Вирломи.

— К ним ты не вернешься.

— Как бы я могла, даже если бы ты мне позволил? Как бы я могла взглянуть им в глаза?

— Я надеялся, что ты все же взглянешь им в глаза. В видеозаписи. Чтобы помочь исправить часть вреда, который ты сегодня причинила.

— И что я могла бы сказать или сделать?

— Они все еще тебя боготворят. Если ты исчезнешь и они никогда о тебе больше не услышат, Индия будет неуправляема еще сто лет.

— Индия всегда была неуправляема, — честно сказала Вирломи.

— Еще менее управляема, чем когда-либо, — поправился Сури. — Но если ты обратишься к ним, если попросишь…

— Я не стану просить их сдаться очередной иноземной силе после того, как их завоевали и оккупировали китайцы, а потом мусульмане!

— Если ты попросишь их проголосовать, свободно решить, хотят ли они жить в мире, вместе со Свободным Народом…

— И отдать победу Питеру Виггину?

— Почему ты так злишься на Питера? Что он такого сделал, кроме того что помог тебе завоевать свободу для твоего народа — всем, что только имелось в его распоряжении?

И правда — почему она на него так злилась?

Потому что он ее победил.

— Питер Виггин, — сказал Сурьявонг, — в своем праве завоевателя. Его войска уничтожили твою армию в бою. Он проявил милость, которую не обязан был проявлять.

— Это ты проявил милость.

— Я следовал указаниям Питера, — поправил Сурьявонг. — Ему не нужны иностранные оккупанты в Индии. Он хочет, чтобы мусульмане ушли и чтобы индийцами правили только индийцы. Именно это и означает вступление в СНЗ. Свободная Индия. Но Индия, которая не нуждается в армии и, соответственно, ее не имеет.

— Нация без армии — ничто, — сказала Вирломи. — Любой враг сможет их уничтожить.

— В том и заключается работа Гегемона. Он уничтожает агрессоров, чтобы мирные народы могли оставаться свободными. Индия была агрессором. Под твоим руководством Индия стала захватчиком. Но теперь, вместо того чтобы покарать твой народ, он предлагает ему свободу и защиту, если только они сложат оружие. Разве это не есть сатьяграха, Вир? Отдать то, что когда-то ценил, ибо теперь ты служишь более великому добру?

— Ты пытаешься учить меня, что такое сатьяграха?

— Послушай сама, сколь высокомерно звучат твои слова, Вир.

Она в замешательстве отвела взгляд.

— Я объясняю тебе, что такое сатьяграха, потому что сам многие годы жил в соответствии с ней. Я тщательно скрывал свои мысли, чтобы именно мне поверил Ахилл в тот момент, когда я смог предать его и спасти от него мир. В конце концов у меня не осталось гордости. Я жил в грязи и позоре и думал, что так будет всегда. Но Боб принял меня и поверил мне. А Питер Виггин повел себя так, словно не знал все это время, кто я на самом деле. Они приняли мою жертву. И теперь, Вир, я прошу твоей жертвы. Твоей сатьяграхи. Когда-то ты положила все на алтарь Индии. Потом твоя гордость едва не погубила все то, чего тебе удалось достичь. И теперь я спрашиваю тебя: готова ли ты помочь своему народу жить в мире, ибо только так можно достичь мира на этой планете? Присоединившись к Свободному Народу Земли?

Вирломи почувствовала, как по ее лицу текут слезы, так же как и в тот день, когда она снимала видео о зверствах мусульман. Только теперь именно она стала причиной смерти всех этих индийских юношей. Они пришли сюда на верную гибель, потому что любили ее и служили ей. И она знала, что она в долгу перед их семьями.

— Если хоть что-то может помочь моему народу жить в мире, — сказала она, — я это сделаю.

25 Письма

В России прошел референдум, и она присоединилась к СНЗ. Союз мусульман распался, а самые воинственные государства пока что подавили. Армении ничто не угрожало.

Петра отправила свою армию домой на тех же гражданских поездах, которые доставили войска в Москву.

На это ушел год, и все это время она скучала по детям, но не могла вынести даже мысли о том, чтобы их увидеть. Она отказывалась от предложений привезти детей к ней, отказывалась даже от короткого отпуска, чтобы их навестить, ибо знала, что, когда она вернется домой, детей будет только пятеро. И среди них не будет тех двоих, кого она больше всего знала и потому больше всего любила.

И еще она знала, что всю оставшуюся жизнь ей придется провести без Боба.

Петра постоянно старалась чем-то себя занять, — впрочем, важных дел хватало и так. Она постоянно убеждала себя: «На следующей неделе возьму отпуск и съезжу домой».

Потом к ней приехал отец, пробившись через заслон помощников и клерков, отгораживавший ее от внешнего мира. Если честно, его, скорее всего, даже рады были видеть и пропустили без помех — ибо Петра была сущим дьяволом и терроризировала всех вокруг.

— Уезжай отсюда, — стальным тоном заявил отец.

— О чем ты?

— Мы с матерью потеряли половину твоего детства, потому что тебя у нас забрали. Теперь ты лишаешь себя лучшего времени в жизни твоих собственных детей. Почему? Чего ты боишься? Ты великий солдат, но дети повергают тебя в ужас?

— Не хочу говорить на эту тему, — отрезала Петра. — Я взрослая и могу решать сама.

— Даже взрослая, ты остаешься моей дочерью, — сказал отец.

Он наклонился над ней, и на мгновение у нее возник детский страх, что он ее… ударит. Но он лишь обнял ее и крепко сжал.

— Ты меня задушишь, папа.

— Значит, действует.

— Я серьезно.

— Если тебе еще хватает дыхания, чтобы со мной спорить, — значит я еще не закончил.

Петра рассмеялась. Отец отпустил ее и взял за плечи:

— Ты хотела этих детей больше всего на свете и была права. Теперь же ты пытаешься их избегать, поскольку тебе кажется, будто ты не сможешь вынести горя по тем, которых с тобой нет. Так вот — ты ошибаешься. Я знаю. Ибо все те годы, что тебя не было с нами, я жил ради Стефана. Я не прятался от него из-за того, что у меня не было тебя.

— Я знаю, что ты прав, — кивнула Петра. — Думаешь, я совсем дура? Я вовсе не решила, что не хочу их видеть. Я просто оттягивала этот момент.

— Мы с матерью писали Питеру, умоляя его приказать тебе вернуться домой. Но он лишь ответил: «Она вернется, когда не сможет больше выдержать».

— И вы не могли его послушать? Все-таки он Гегемон всего мира.

— Пока что даже не половины мира, — поправил отец. — К тому же, может, он и Гегемон над народами, но в моей семье у него нет никакой власти.

— Спасибо, что приехал, папа. Завтра я демобилизую свои войска и отправлю их по домам через границы, где им уже не потребуются паспорта, поскольку все это часть Свободного Народа Земли. Я кое-чего добилась, пока сидела здесь. Но теперь мои дела закончены. Я в любом случае вернулась бы, но теперь возвращаюсь потому, что ты меня попросил. Понимаешь? Я готова подчиняться, пока мне приказывают поступать так, как я все равно поступила бы сама.

У Свободного Народа Земли теперь было четыре столицы — к Руанде, Роттердаму и Черноречью добавился Бангкок. Но Гегемон жил именно в Черноречье — в Рибейран-Прету. И именно туда Питер перевез детей Петры. Он даже не спросил ее согласия, и она страшно разозлилась, когда он ей об этом сообщил. Но тогда она была занята в России, а Питер сказал, что Роттердам — не родной город ни для нее, ни для него, а он отправляется домой и забирает ее детей туда, где о них смогут гарантированно позаботиться.

Так что Петра вернулась в Бразилию — где оказалось не так уж плохо. Московская зима была для нее настоящим кошмаром, даже хуже, чем зима в Армении. И ей нравилось ощущение Бразилии, ритм ее жизни, играющие в футбол на улицах мальчишки, полуодетые люди и мелодичный португальский язык, доносившийся из баров вместе с батукой[94], самбой, смехом и острым запахом пинги[95].

Часть пути она проехала на такси, но затем заплатила водителю, попросив отвезти ее багаж в комплекс, и прошла остаток дороги пешком. Ноги сами принесли ее к маленькому домику, где когда-то жили они с Бобом.

Дом изменился. Петра поняла, что к нему добавили пару комнат, соединив его с соседним домом, а живую изгородь между ними срыли. Теперь это было одно большое строение.

«Жаль, — подумала она. — Ничего не могут оставить в покое».

А потом она увидела фамилию на маленькой табличке на стене возле калитки.

«Дельфики».

Петра открыла калитку, даже не хлопнув в ладоши и не ожидая приглашения. Теперь она поняла, что произошло, но не могла поверить, что Питер решился на такие хлопоты.

Она открыла дверь, вошла и…

В кухне стояла мать Боба, готовя что-то с большим количеством оливок и чеснока.

— Ой, — пробормотала Петра. — Простите. Я не знала, что вы… я думала, вы в Греции.

Улыбка на лице миссис Дельфики вполне сошла за ответ.

— Заходи, конечно, это твой дом. Я здесь только гость. Добро пожаловать домой!

— Вы приехали… чтобы ухаживать за малышами?

— Мы теперь работаем на СНЗ. И наша работа привела нас сюда. Но я не могла выдержать ни дня без внуков и взяла отпуск. Теперь я готовлю, меняю грязные пеленки и кричу на эмпрегадас[96].

— Где…

— Спят! — засмеялась миссис Дельфики. — Но могу тебе пообещать — маленький Эндрю только притворяется. Он никогда не засыпает. Каждый раз, когда я на него смотрю, у него чуть приоткрыты глазки.

— Они меня не узна́ют, — сказала Петра.

Мать Боба махнула рукой:

— Нет, конечно. Ты что, думаешь, они вообще хоть что-нибудь запомнят? Дети ничего не помнят до трех лет.

— Я так рада вас видеть. Он… он с вами попрощался?

— Нет, он не был столь сентиментален, — ответила миссис Дельфики. — Но — да, он нам позвонил. И прислал нам любезные письма. Думаю, для Николая это был более тяжкий удар, чем для меня, поскольку он лучше знал Джулиана — по Боевой школе и все такое. Николай теперь женат, ты не знала? Так что, может, скоро у нас будет еще один внук. Хотя не сказала бы, что мы испытываем недостаток в малышах, — вы с Джулианом постарались на славу.

— Можно мне взглянуть на детей? Я буду вести себя очень тихо и не стану их будить.

— Мы разместили их в двух комнатах. Эндрю делит комнату с Беллой, поскольку он никогда не спит, зато она способна спать в любых условиях. Джулиан, Петра и Рамон — в другой комнате, им мешает яркий свет. Но если даже ты их разбудишь — никаких проблем. Во всех кроватках опущены борта, поскольку дети все равно из них вылезают.

— Они уже ходят?

— Бегают, лазают, постоянно откуда-то сваливаются. Им уже больше года, Петра! Они — нормальные дети!

Петра едва сдержала слезы — слова миссис Дельфики напомнили ей о других, не вполне нормальных детях. Но мать Боба вовсе не это имела в виду, и у Петры не было никаких причин упрекать ее за случайное замечание.

Значит, двое, носившие имена детей, о которых она горевала больше всего, жили в одной комнате. Набравшись смелости, Петра первым делом направилась туда.

Ничто в этих малышах не напоминало тех, кого она потеряла. Они основательно выросли и нисколько не походили на младенцев. И действительно — Эндрю лежал с открытыми глазами. Он повернулся и посмотрел на нее.

Мать улыбнулась малышу. Тот зажмурился, притворившись спящим.

«Что ж, — подумала Петра, — пусть сам решает, как ко мне относиться. Я не собираюсь требовать от них любви, когда они меня даже не знают».

Она подошла к кроватке Беллы. Девочка крепко спала, влажные черные кудряшки прилипли к голове. Генетическое наследие Дельфики оказалось весьма непростым. У Беллы отчетливо проявлялись африканские корни Боба, а Эндрю выглядел настоящим армянином.

Петра дотронулась до кудряшек. Девочка даже не пошевелилась. Щека ее была горячей и мокрой.

«Она моя», — подумала Петра.

Повернувшись, она увидела, что Эндрю сидит в кроватке, с серьезным видом глядя на нее.

— Привет, мама, — сказал он.

У нее перехватило дыхание.

— Как ты меня узнал?

— По фото, — ответил мальчик.

— Хочешь встать?

Он посмотрел на стоявшие на комоде часы:

— Еще не пора.

И это — нормальные дети?

Хотя откуда могла миссис Дельфики знать, что считать нормальным? Николая ведь тоже нельзя было назвать дураком.

Впрочем, большого ума от них пока никто и не ждал — оба были еще в подгузниках.

Петра подошла к Эндрю и протянула руку. «Кем я его считаю? — промелькнуло у нее в голове. — Песиком, которому дают руку понюхать?»

Эндрю на мгновение взял ее за пальцы, словно желая убедиться, что она настоящая:

— Привет, мама.

— Можно тебя поцеловать?

Он поднял личико и выпятил губы. Она наклонилась к нему и поцеловала.

Касание его рук, ощущение поцелуя, кудряшки на щеке Беллы… Чего она, собственно, ожидала? Чего боялась?

«Дура. Какая же я дура!»

Эндрю снова лег и закрыл глаза. Как и предупреждала миссис Дельфики, невозможно было поверить, что он спит. Из-под приоткрытых век виднелись белки.

— Я люблю тебя, — прошептала Петра.

— И я тебя люблю, — пробормотал Эндрю.

Петра с радостью поняла: кто-то столь часто повторял малышу эти слова, что он отвечал на них почти машинально.

Она пересекла коридор и прошла в другую комнату, где было намного темнее. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы глаза привыкли к полумраку и она смогла различить три кроватки.

Узнает ли она Рамона?

Слева от нее кто-то пошевелился. Движение застигло ее врасплох, но она была солдатом. В ту же секунду она присела, готовясь к прыжку.

— Это я, — прошептал Питер Виггин.

— Тебе не стоило приходить и…

Приложив палец к губам, он направился к самой дальней кроватке.

— Рамон, — прошептал он.

Петра подошла к кроватке и остановилась над ней. Питер наклонился и зашуршал какой-то бумагой.

— Что это? — шепотом спросила она.

Он пожал плечами.

Если он не знает — зачем ей показывает?

Петра вытащила бумагу из-под Рамона. Это оказался конверт, но почти пустой.

Питер мягко взял ее под локоть и вывел за дверь.

— В темноте все равно ничего не прочитать, — тихо сказал он уже в коридоре. — А когда Рамон проснется, он станет искать конверт и очень расстроится, если не найдет.

— Что там?

— Бумага Рамона, — ответил Питер. — Петра, Боб положил ее туда перед тем, как улететь. В смысле — не здесь, а в Роттердаме. Он сунул конверт под пеленку Рамона, когда тот спал в своей кроватке, рассчитывая, что ты его там найдешь. Так что конверт провел с Рамоном всю его жизнь, хотя малыш обмочил его всего два раза.

— От Боба? — Петра едва сдержала взрыв гнева. — Ты знал, что он написал мне, и…

Питер повел ее дальше по коридору в гостиную:

— Он не поручал передать письмо ни мне, ни кому-либо еще. Если, конечно, не считать Рамона. Боб вверил его попке малыша.

— Но заставлять меня ждать год, прежде чем…

— Никто не думал, что пройдет год, Петра, — как можно мягче сказал Питер, но правда в его словах больно ее уколола. Он всегда умел ее уколоть и никогда этого не стеснялся. — Оставлю тебя одну, чтобы ты могла прочесть.

— Хочешь сказать, что явился к моему возвращению не затем, чтобы узнать, что там написано?

— Петра, Питер вовсе не приехал сюда ради тебя. — В дверях гостиной появилась миссис Дельфики. Вид у нее был слегка потрясенный. — Он давно уже здесь.

Петра уставилась на Питера, затем снова на миссис Дельфики:

— Зачем?

— Малыши его обожают, постоянно по нему лазают. Он укладывает их спать. Они слушаются его куда лучше, чем меня.

Мысль, что Гегемон всей Земли приходит поиграть с ее детьми, показалась ей нелепой. И даже хуже — это выглядело просто нечестно.

— Ты являлся в мой дом и играл с моими детьми? — Она с силой толкнула Питера.

Тот никак не среагировал, даже не пошатнулся.

— Они — прекрасные дети.

— Может, я все-таки лучше выясню это сама?

— Никто тебе не мешает.

— Ты мне мешаешь! Я делала свою работу в Москве, а ты тут забавлялся с моими малышами!

— Я предлагал привезти их к тебе.

— Я не хотела, чтобы они были со мной в Москве. Слишком была занята.

— Я предлагал тебе отпуск, чтобы ты могла вернуться домой. И не раз.

— И тем самым все развалить?

— Петра, — сказала миссис Дельфики, — Питер был очень добр к твоим детям. И ко мне тоже. А ты ведешь себя крайне неподобающе.

— Нет, миссис Дельфики, — возразил Питер. — Лишь слегка неподобающе. Петра — хорошо обученный солдат, и то, что я до сих пор стою на ногах…

— Не издевайся надо мной! — разрыдалась Петра. — Я потеряла год жизни моих детей, и только я в том виновата, — думаешь, я не понимаю?

Из одной детской послышался плач. Миссис Дельфики закатила глаза и направилась по коридору спасать того, кто нуждался в спасении.

— Ты делала то, что должна была делать, — сказал Питер. — Никто тебя не критикует.

— Но у тебя все-таки нашлось время на моих детей.

— Своих у меня нет, — ответил Питер.

— И что, я в этом виновата?

— Я просто хотел сказать — у меня было время. И… этим я обязан Бобу.

— Ты обязан ему намного большим.

— Но хоть что-то я смог сделать.

Петра совсем не желала, чтобы Питер Виггин играл в жизни ее детей роль отца.

— Если хочешь, я уйду. Сперва они будут спрашивать, почему я не прихожу, а потом забудут. Если не хочешь меня здесь видеть — я пойму. Это твои с Бобом дети, и я не намерен насильно вмешиваться. И — да, мне хотелось бы быть рядом, когда ты вскроешь конверт.

— Что в нем?

— Не знаю.

— Неужели никто из твоих ребят не вскрывал его над паром?

Питер бросил на нее возмущенный взгляд.

В гостиную вошла миссис Дельфики с Рамоном на руках. Малыш хныкал и раз за разом повторял:

— Моя бумажка!

— Так я и знал, — сказал Питер.

— Держи.

Петра протянула Рамону конверт, и тот сразу же его схватил.

— Ты его балуешь, — заметил Питер.

— Это твоя мама, Рамон, — сказала миссис Дельфики. — Она кормила тебя, когда ты был маленький.

— Он единственный, кто ни разу меня не укусил, пока… — Петра не знала, как закончить фразу, не упоминая Боба или двух других детей, которых пришлось перевести на твердую пищу, потому что у них невероятно рано прорезались зубы.

Миссис Дельфики не сдавалась:

— Дай маме посмотреть бумажку, Рамон.

Но малыш только крепче вцепился в свое имущество, явно не собираясь ни с кем делиться. Питер выхватил у него конверт и протянул Петре. Рамон тотчас же пронзительно завопил.

— Отдай ему, — сказала Петра. — Я и так достаточно долго ждала.

Подсунув палец под угол конверта, Питер разорвал его и извлек единственный листок бумаги.

— Если будешь позволять им добиваться своего одним лишь плачем, получишь выводок капризных наглецов, с которыми никто не захочет иметь дела.

Протянув Петре бумагу, он вернул конверт Рамону, который немедленно успокоился и начал разглядывать свое изменившееся сокровище. Петра взяла листок, с удивлением заметив, что тот дрожит в ее руке, хотя она вовсе не чувствовала дрожи.

Внезапно она поняла, что Питер поддерживает ее за плечи, помогая добраться до дивана, и что ноги ее не слушаются.

— Сядь, успокойся. Просто небольшой шок, только и всего.

— Пора кушать, — сказала миссис Дельфики Рамону, пытавшемуся целиком засунуть руку в конверт.

— Как ты? — спросил Питер. — Все хорошо?

Петра кивнула.

— Хочешь, чтобы я ушел?

Она снова кивнула.

Питер стоял в кухне, прощаясь с Рамоном и миссис Дельфики, когда из коридора притопал Эндрю.

— Пора, — произнес он, остановившись в дверях гостиной.

— Да, пора, Эндрю, — сказала Петра.

Она смотрела, как он вперевалку идет в сторону кухни. Мгновение спустя послышался его голос.

— Мама, — объявил он.

— Верно, — ответила миссис Дельфики. — Мама дома.

— До свидания, миссис Дельфики, — сказал Питер.

Мгновение спустя Петра услышала звук открывающейся двери.

— Подожди, Питер! — крикнула она.

Вернувшись, он закрыл за собой дверь. Когда он вошел в гостиную, Петра протянула ему бумагу:

— Не могу прочесть.

Питер не стал спрашивать почему: любой дурак увидел бы в ее глазах слезы.

— Хочешь, чтобы я прочитал тебе?

— Может, сумею выдержать, если буду слышать не его голос, — ответила она.

Питер развернул листок:

— Письмо не слишком длинное.

— Знаю.

Он начал читать — тихо, чтобы слышать могла только она:

— «Я люблю тебя. Мы забыли решить один вопрос. У нас не может быть двух пар детей с одними и теми же именами, так что я решил, что буду звать Эндрю, который со мной, Эндером, поскольку именно так мы его звали, когда он родился. А того Эндрю, который с тобой, я буду по-прежнему помнить как Эндрю».

По щекам Петры текли слезы, она едва удерживалась от рыданий. Отчего-то ей разрывала душу мысль, что Боб позаботился о подобном еще до отлета.

— Продолжать? — спросил Питер.

Она кивнула.

— «А Беллу, которая с тобой, мы будем звать Беллой. Потому что ту, что со мной, я решил звать Карлоттой».

Петра больше не могла сдержаться. Чувства, которые копились в ней в течение года, хотя ее подчиненным начинало казаться, будто у нее вообще нет никаких чувств, выплеснулись наружу — но лишь на минуту. Взяв себя в руки, она дала Питеру знак читать дальше.

— «А когда я буду рассказывать детям про маленькую девочку, которую мы назвали в твою честь, я стану звать ее Пронырой, чтобы ее не путали с тобой. Тебе самой незачем так ее называть, но я решил, что ты — единственная Петра, которую я на самом деле знал, а Проныра заслужила, чтобы кого-то назвали в честь нее».

Расплакавшись, Петра прижалась к Питеру, и он обнял ее — как друг, как отец. Он не произнес ни слова — никаких «все в порядке» или «я понимаю», возможно, потому, что все было далеко не в порядке и ему хватало ума сообразить, что на самом деле он ничего не понимает.

Заговорил он лишь тогда, когда она постепенно успокоилась, а еще кто-то из детей, войдя в гостиную, громко объявил:

— Тетя плачет!

Выпрямившись, Петра погладила Питера по руке:

— Спасибо. Извини.

— Был бы рад, если бы письмо оказалось длиннее, — сказал Питер. — Скорее всего, мысль пришла ему в голову в последний момент.

— Он отлично все придумал, — ответила Петра.

— Он даже не подписался.

— Не важно.

— Но он думал о тебе и о детях. Позаботился, чтобы и ты, и он знали всех детей под теми же именами.

Петра кивнула, боясь, что расплачется снова.

— Пойду, — сказал Питер. — И не вернусь, пока ты меня не позовешь.

— Приходи как обычно, — отозвалась она. — Не хочу, чтобы из-за моего возвращения дети лишились того, кого они любят.

— Спасибо.

Петра не ответила. Ей хотелось поблагодарить его за то, что он прочитал ей письмо и любезно позволил дать волю чувствам у него на груди, но она не была уверена, что сможет это сказать, и потому лишь махнула рукой.

Петра была даже рада, что смогла выплакаться. Войдя в кухню, она умылась, слушая, как маленькая Петра — Проныра — снова говорит «Тетя плачет», а затем, уже успокоившись, сказала девочке:

— Я плакала от радости, что увидела тебя. Я так по тебе скучала. Ты меня не помнишь, но я твоя мама.

— Мы каждое утро и вечер показываем им твою фотографию, — сказала миссис Дельфики. — И они ее целуют.

— Спасибо.

— Это начали еще няни, до того, как я приехала, — добавила женщина.

— Теперь я смогу сама целовать моих мальчиков и девочек, — сказала Петра. — И им не придется больше целовать фотографию.

Впрочем, вряд ли детям легко будет это понять. А если они захотят какое-то время целовать фотографию и дальше — что ж, не стоит им мешать. Точно так же, как и с конвертом Рамона. Вовсе незачем отбирать у них сокровище.

«Ваш отец в вашем возрасте уже жил сам, — подумала Петра, — пытаясь не умереть с голоду в Роттердаме. Но вы быстро его нагоните и перегоните. Когда вам будет за двадцать и вы закончите колледж и переженитесь, он все еще останется шестнадцатилетним, ползя сквозь время, пока его звездолет мчится сквозь пространство. Когда вы меня похороните, ему не исполнится и семнадцати, а ваши братья и сестра останутся младенцами, даже младше, чем вы сейчас, — как будто они никогда не менялись. Что, по сути, означает, будто они умерли. Умершие любимые тоже никогда не меняются. В памяти они всегда остаются в одном и том же возрасте.

Так что в том, что мне пришлось пережить, нет ничего необычного. Сколько женщин стали вдовами во время войны? Сколько матерей похоронили младенцев, которых даже толком не успели подержать на руках? Я всего лишь играю свою роль в той же сентиментальной комедии, что и все остальные, — за горем всегда следует смех, за смехом — всегда слезы».

Лишь позже, когда Петра лежала одна в постели, дети уже заснули, а миссис Дельфики ушла в соседний дом — вернее, в другое крыло того же самого дома, — она смогла найти силы вновь перечитать письмо Боба. Оно было написано его почерком, явно в спешке, а местами слова едва можно было разобрать. И бумага была в пятнах — Питер не шутил, говоря, что Рамон пару раз попи́сал на конверт.

Петра выключила свет и собралась заснуть, но тут ей в голову пришла некая мысль, и она снова зажгла лампу. Нашарив письмо, она почувствовала, как буквы плывут перед глазами, — возможно, она действительно заснула и внезапная мысль пробудила ее от дремоты.

Письмо начиналось со слов: «Мы забыли решить один вопрос».

Но когда Питер его читал, он начал с другого: «Я люблю тебя».

Вероятно, он успел проглядеть письмо и понял, что Боб ни разу в нем этого не сказал. То была всего лишь набросанная в последний момент записка, и Питер боялся, что отсутствие слов о любви может ее обидеть.

Он не мог знать, что Боб просто не стал писать об этом прямо, лишь косвенно. Ибо весь текст сам по себе говорил: «Я тебя люблю». Разве не так?

Петра снова выключила свет, но продолжала держать в руке листок — последнюю весточку от Боба.

И засыпая, она вдруг поняла: когда Питер произнес эти слова, он вовсе не читал письмо.

26 Говори от моего имени

Питер не в первый раз пожалел, что портативный ансибль так и не изобрели. Естественно, с экономической точки зрения в том не было никакого смысла. Да, его миниатюризировали насколько возможно, чтобы устанавливать на космических кораблях. Но ансибль лишь существенно упрощал общение через космическую бездну, экономя часы на связь внутри систем и десятилетия на связь с колониями и кораблями в полете.

Вот только на дружеские беседы эта технология рассчитана не была.

Остатки былой власти давали кое-какие привилегии. Пусть Питер уже разменял восьмой десяток — в разговорах с Петрой он часто называл себя древним стариком, — он оставался Гегемоном, и титул этот когда-то означал огромную власть: атаки боевых вертолетов и передвижения армий и флотов, наказание агрессоров, сбор налогов, обеспечение прав человека, борьбу с политической коррупцией.

Питер помнил те времена, когда титул Гегемона всего лишь в шутку дали мальчишке-подростку, который умел писать умные вещи в сети. И он, Питер, облек этот титул настоящей властью. А потом, постепенно передавая свои функции другим официальным лицам СНЗ — или «мирового правительства», как его теперь часто называли, — он вновь превратил свой пост в номинальный.

Но никоим образом не в шуточный. Ни о каких шутках не могло больше быть и речи.

Пусть и не шуточный — но необязательно такой, о котором будут вспоминать добрым словом. Еще оставались в живых многие, кто помнил Гегемона как сурового властителя, разбившего их мечты о том, как должен быть устроен мир, — обычно являвшиеся кошмаром для всех остальных. К тому же он часто подвергался нападкам историков и географов и знал, что так будет всегда.

Проблема с историками заключалась в том, что они могли выстроить стройными рядами все данные, но постоянно теряли из виду суть, продолжая изобретать самые странные мотивы человеческого поведения. Например, в одной из биографий Вирломи ее изображали идеализированной святой и вменяли Сурьявонгу в вину бойню, которой закончилась ее военная карьера. Не важно, что Вирломи сама отреклась от подобной интерпретации, написав об этом по ансиблю из колонии на Андхре. Биографов всегда раздражало, когда объект их исследований оказывался жив.

Но Питер не тратил времени и сил на то, чтобы кому-либо из них отвечать — даже тем, кто яростно на него нападал, обвиняя во всем, что пошло не так, и приписывая все заслуги другим, если пошло как надо. Из-за подобных заявлений Петра иногда целыми днями кипела от злости, пока он не убедил ее больше их не читать. Но сам удержаться не мог. Впрочем, он не принимал близко к сердцу то, что о нем писали, — в конце концов, биографии многих людей вообще никто не писал.

Биографий самой Петры существовало лишь две, и в обеих ее называли «великой женщиной» или «образцом подражания для девочек», так что вряд ли их можно было счесть серьезными научными трудами. Питера это беспокоило, поскольку он знал то, о чем не упоминалось в жизнеописаниях, — что после того, как все остальные из джиша Эндера покинули Землю и отправились в колонии, Петра осталась на планете и почти тридцать лет руководила Министерством обороны СНЗ, пока это ведомство не стало больше напоминать полицейский департамент и она не настояла на том, чтобы уйти в отставку и играть с внуками.

Питер всегда говорил ей, что все это время она находилась на своем месте:

— В Боевой школе ты была подругой Эндера и Боба. В конце концов, именно ты учила Эндера стрелять. Ты была в его джише…

Но в такие моменты Петра обычно просила его замолчать.

— Не хочу больше этого слышать, — говорила она. — Вряд ли будет к лучшему, если правда выйдет наружу.

Питер ей не верил. Впрочем, можно ведь было вообще обо всем забыть и начать с того момента, когда она вернулась на Землю, и… разве не Петра, когда оказался похищенным почти весь джиш, сумела передать весточку Бобу? Разве не она знала Ахилла лучше, чем кто-либо из тех, кого ему не удалось убить? Она стала одним из величайших военачальников всех времен, она вышла замуж за Джулиана Дельфики, легендарного Великана, а потом за Питера Гегемона, еще одну легенду, и в довершение ко всему вырастила пятерых детей Боба и еще пятерых — Питера.

И — ни одной биографии. Так к чему жаловаться, что о нем их десятки и каждая искажает даже самые простые и очевидные вещи, которые можно реально проверить, не говоря уже о более тайных, вроде мотивов, секретных соглашений и…

А потом начала том за томом выходить книга Валентины о войнах с жукерами. Один том о первом нашествии, два о втором — в котором победил Мэйзер Рэкхем. Потом еще четыре тома о третьем нашествии, в котором сражались Эндер и его джиш, победив, как они думали, в тренировочной игре на астероиде Эрос. Целый том был посвящен Боевой школе — краткие биографии десятков детей, сыгравших ключевую роль в усовершенствовании учебной программы, что в конечном счете всерьез повысило эффективность обучения и привело к созданию легендарных игр в Боевом зале.

Питер видел, что она писала о Граффе и Рэкхеме и о ребятах из джиша Эндера, включая Петру, — и хотя знал, что частью своих познаний она обязана Эндеру, который был рядом с ней в колонии на Шекспире, истинным источником непревзойденного мастерства книги являются собственные проницательные размышления Валентины. Она не искала какие-то определенные темы, навязывая их истории. Случалось множество переплетавшихся между собой событий, но если мотивы их были неизвестны, она не притворялась, будто их знает. И тем не менее она прекрасно понимала людей.

Похоже, она любила их всех, даже самых ужасных.

«Жаль, что ее нет на Земле и она не может написать биографию Петры», — думал Питер. Хотя, естественно, это было глупо — ей вовсе незачем было быть на Земле, она могла получить любые нужные ей документы с помощью ансибля, поскольку одним из ключевых условий Министерства по делам колоний Граффа являлась абсолютная гарантия, что каждая колония будет иметь полный доступ к любой библиотеке и хранилищу данных на всех населенных людьми планетах.

Лишь когда вышел седьмой том и Питер прочитал «Королеву улья», он нашел биографа, насчет которого у него возникла мысль: «Хотелось бы, чтобы он написал и обо мне».

«Королева улья» была не слишком длинной и, хоть и неплохо написанная, не выглядела особо поэтичной. Крайне простой текст изображал королев ульев так, как они могли бы описывать себя сами. Чудовища, которыми более столетия пугали детей — и продолжали пугать, хотя никого из них не осталось в живых, — вдруг стали прекрасными и трагичными.

Но это не был и пропагандистский текст. Зверства, которые они творили, подробно в нем описывались, а не обходились стороной.

А потом до него начало доходить, кто это написал. Не Валентина, все тексты которой основывались на фактах, но некто, кто смог понять врага настолько, что полюбил его. Как часто он слышал Петру, цитировавшую слова Эндера на эту тему? Она — или Боб, или кто-то еще — даже записала их: «Мне кажется, невозможно по-настоящему понять других — чего они хотят, во что они верят — и при этом не полюбить их так же, как они любят друг друга».

Именно так поступил с инопланетянами, когда-то преследовавшими человечество в кошмарных снах, автор «Королевы улья», называвший себя Говорящим от Имени Мертвых. И чем больше люди читали эту книгу, тем больше они жалели, что не смогли понять захватчиков, что языковой барьер оказался непреодолим и королевы ульев были уничтожены все без остатка.

Говорящий от Имени Мертвых заставил людей полюбить их врага.

Что ж, легко любить врагов после того, как те перестали существовать. И все же… люди обычно с неохотой отказывались от своих злодеев.

Наверняка это был Эндер — о чем Питер и написал Валентине, поздравив ее, но также попросив предложить Эндеру написать и о нем. Последовала переписка, в которой Питер настаивал, что не требует одобрения чего бы то ни было, а просто хочет поговорить с братом. Если из этого получится книга — отлично. Если в книге он будет изображен чудовищем, потому что именно таким видит его Говорящий от Имени Мертвых, — пусть так.

«Я знаю: что бы он ни написал, это будет куда ближе к истине, чем бо́льшая часть того фуфла, что публикуют здесь».

Валентина посмеялась над тем, что он использует слова вроде «фуфло».

«С чего ты вдруг перешел на сленг Боевой школы?»

«Теперь это часть языка», — написал Питер в ответном письме.

«Он не станет тебе писать, — чуть позже сообщила Валентина. — Он заявляет, что больше не желает тебя знать. В последний раз, когда он тебя видел, ему было всего пять лет, а ты был худшим старшим братом на всем свете. Он хочет с тобой поговорить».

«Это слишком дорого», — ответил Питер, хотя на самом деле знал, что СНЗ может позволить себе подобные расходы и ему не откажет. В действительности его удерживал страх — он успел забыть, что Эндер знал его лишь как хулигана и забияку и никогда не видел, как он старался построить мировое правительство не путем завоеваний, но через свободный выбор народов. Эндер попросту не знал брата.

«Нет, все-таки он меня знает», — подумал Питер.

Питер, которого знал Эндер, был частью Питера, ставшего Гегемоном. Питер, за которого согласилась выйти замуж Петра, позволив ему воспитывать ее детей, был тем же самым Питером, который терроризировал Эндера и Валентину, ненавидя их за то, что его признали недостойным оказаться среди детей, избранных для спасения мира.

Сколькими своими достижениями он был обязан ненависти и обиде?

«Ему стоит пообщаться с мамой, — написал Питер. — Она до сих пор в здравом уме и любит меня больше, чем когда-либо».

«Он ей пишет, — ответила Валентина. — Когда у него есть время вообще кому-либо писать. Он крайне серьезно относится к своим обязанностям. У нас маленькая планета, но он управляет ею с не меньшей заботой, чем если бы это была Земля».

Преодолев наконец собственные страхи, Питер назначил дату и время и теперь сидел перед голосовым интерфейсом ансибля в Центре межзвездной связи в Черноречье. Естественно, ЦМС не связывался напрямую ни с каким ансиблем, кроме стационарного массива ансиблей Министерства по делам колоний, который передавал информацию в соответствующую колонию или на корабль. Передача звука и видео настолько расходовала канал, что ее обычно приходилось сжимать, а затем распаковывать на другом конце, так что, несмотря на мгновенную связь, между переговаривающимися сторонами возникала заметная задержка.

Картинки не было, поскольку Питеру все же пришлось себя ограничить, а Эндер не стал настаивать — для него слишком болезненно было осознавать, сколько на самом деле прошло времени, пока он путешествовал с околосветовой скоростью к Шекспиру. Впрочем и Питеру не хотелось видеть, насколько Эндер все еще молод и сколько лет у него впереди, пока его брат с холодным спокойствием ждет смерти.

— Я тут, Эндер.

— Рад слышать твой голос, Питер.

И тишина.

— Значит, обойдемся без светских бесед? — сказал Питер. — Слишком много времени прошло для меня и слишком мало — для тебя. Эндер, я знаю, что в детстве поступал с тобой как настоящая сволочь. И мне нет оправдания. Всю свою злость и стыд я вымещал на вас с Валентиной, но в основном на тебе. Вряд ли я сказал тебе хоть одно доброе слово, по крайней мере когда ты не спал. Могу об этом поговорить, если хочешь.

— Может, позже, — ответил Эндер. — Все-таки у нас не сеанс семейной терапии. Мне просто хотелось бы знать, что ты сделал и почему.

— Что именно?

— То, что имеет для тебя значение, — сказал брат. — Что сам сочтешь важным настолько, чтобы мне об этом рассказать.

— Такого полно. Мой разум до сих пор ясен, и я многое помню.

— Хорошо. Я слушаю.

В тот день он слушал много часов. А потом еще больше часов в последующие дни. Питер выложил ему все: о политической борьбе, о войнах, о переговорах, о статьях, о создании разведывательных сетей, о поиске возможностей и достойных союзников.

Лишь к концу последнего сеанса он коснулся воспоминаний о тех временах, когда Эндер был еще малышом.

— Я тогда по-настоящему любил тебя. Упрашивал маму, чтобы разрешила мне тебя покормить, менял тебе пеленки, играл с тобой. Я думал, лучше тебя нет никого на свете. Но потом я заметил, что, когда в комнату входила Валентина, твое внимание полностью переключалось на нее. Я как будто переставал существовать. Да, она была словно лучиком света, и я прекрасно понимаю твою реакцию. Но я воспринимал это так, будто Эндер любит Валентину больше, чем меня. А когда понял, что ты родился потому, что меня сочли неудачником — в смысле, люди из Боевой школы, — для меня это стало очередным унижением. Естественно, меня это нисколько не оправдывает, и мне вовсе незачем было вести себя, словно последний ублюдок. Я просто хочу сказать: теперь я понимаю, с чего все началось.

— Ну и ладно, — ответил Эндер.

— Извини, — сказал Питер, — за то, что в детстве не относился к тебе лучше. Ибо всю свою жизнь, пока я делал все, о чем рассказал тебе за время нашего невероятно дорогого разговора, я знал, что делаю все правильно. И что Эндеру бы это понравилось.

— Только не говори, будто делал все это ради меня.

— Шутишь? Я делал все это потому, что тщеславнее меня не было на всей планете. Но я всегда считал, что Эндеру это понравится.

Эндер не ответил.

— Черт побери, малыш, все намного проще. Не будь того, что ты совершил в двенадцатилетнем возрасте, — не было бы и дела всей моей жизни.

— Что ж, Питер, значит, моя… победа стоила того.

— Какая же прекрасная семья была у мистера и миссис Виггин!

— Рад, что мы смогли поговорить, Питер.

— Я тоже.

— Думаю, я сумею о тебе написать.

— Надеюсь.

— И даже если не сумею — это вовсе не значит, будто я не был рад узнать, каким ты стал.

— Жаль, что не могу оказаться рядом с тобой, — сказал Питер. — Чтобы увидеть, каким стал ты.

— Я никогда не стану взрослым, Питер, — ответил Эндер. — Я застыл в истории, и мне всегда двенадцать. Ты прожил хорошую жизнь, Питер. Передай Петре мой привет и скажи, что я по ней скучаю. И по другим тоже, но по ней особенно. Ты получил лучшую из нас.

В это мгновение Питер едва не сказал ему, что Боб и трое его детей летят где-то в космосе, ожидая лекарства, перспективы создания которого пока что выглядят не слишком многообещающе. Но потом понял, что ничего рассказать не может — это была не его история. Если Эндер о ней напишет, Боба могут начать искать. Кто-нибудь решит связаться с ним, позвать его домой. И тогда впустую окажется весь его полет. Его жертва. Его сатьяграха.

Больше они никогда не разговаривали.

Питер прожил еще несколько лет, несмотря на слабое сердце, и все это время надеялся, что Эндер все-таки напишет книгу, которую ему хотелось. Но когда он умер, книга так и осталась ненаписанной.

Короткую биографию, названную просто «Гегемон» и подписанную «Говорящий от Имени Мертвых», прочитала уже Петра — и целый день после этого проплакала.

Она читала ее вслух на могиле Питера, замолкая каждый раз, когда кто-то проходил мимо, — пока не поняла, что люди идут ее послушать. Тогда она подозвала их и начала читать с начала.

Книга была не слишком длинной, но в ней чувствовалась сила. Для Петры она стала воплощением всего, чего хотел Питер. Она поставила точку в его жизни — в его злых и добрых поступках, в войнах и мире, в лжи и правде, в манипуляциях и свободе.

По сути, «Гегемон» был продолжением «Королевы улья». Первая книга описывала историю целой расы, и то же можно было сказать о второй.

Но для Петры это была история человека, который сыграл в ее жизни намного бо́льшую роль, чем кто-либо другой.

За исключением одного — того, кто теперь жил лишь тенью в чужих рассказах. Великана.

Его могилы не существовало, как не существовало и книги о нем, которую можно было на этой могиле прочитать. И его история не являлась полностью человеческой, поскольку в каком-то смысле нельзя было назвать таковой саму его жизнь.

Это была жизнь героя. И она закончилась, когда его забрали на небеса — умирающим, но не мертвым.

«Я люблю тебя, Питер, — сказала Петра на могиле мужа. — Но тебе следует знать, что я никогда не переставала любить Боба и тосковать по нему, стоило лишь мне взглянуть на лица наших детей».

А потом она пошла домой, оставив позади обоих своих мужей — того, чья жизнь воплотилась в памятнике и книге, и того, чей единственный памятник она воздвигла в своей душе.