Глава 5

– У меня есть для тебя подарок, – сообщил Грег, когда я вновь переступила порог его апартаментов и потрепала уши кинувшегося ко мне Рика.

– Подарок? – я застыла в недоумении. А Грег тем временем скрылся ненадолго в спальне, вынес оттуда что-то завёрнутое в хрустящую бумагу и протянул мне.

Подарком оказалась картина. Настоящая. Не цифровая, а написанная от руки и оформленная в тонкую рамку то ли из искусственного, то ли даже из натурального дерева. С холста на меня смотрела девушка, немного склонившая голову набок. Её портрет был изображён до плеч. Обычная себе девушка примерно моего возраста, похожая на десятки других жительниц Центрополиса и вообще любого города ОЕГ. Бледное, почти прозрачное узкое лицо с высоким лбом, большими серо-зелёными глазами, тонким, идеально прямым носом и маленьким, слегка заострённым подбородком. Одна часть лица девушки была погружена в тень, и к тому же её закрывали обесцвеченные волосы, отрезанные под каре. Другая же сторона была словно выхвачена лучом света из окружающей темноты. Она смотрела на меня, но одновременно как будто внутрь себя самой – мне никак не удавалось «поймать» её взгляд. И всё же в облике девушки было что-то удивительно знакомое.

– Погибшие материки, да это же я! Грег… это тот самый портрет, набросок которого ты сделал в прошлый раз?

Он кивнул, едва заметно улыбнувшись:

– Именно. Я подумал, тебе будет интересно сохранить его в память о наших эмоциональных сеансах. Что скажешь? Есть сходство?

Я пожала плечами, не зная, что ответить. В целом этот портрет мог бы изображать практически любую девушку-алекситимика европеоидной расы. Ничем особенным на общем фоне своих сверстниц я не выделялась. И тем не менее Грегу удалось передать некие тонкие, характерные для меня одной особенности внешности так, что, глядя на эту работу, можно было однозначно сказать: да, всё верно! Это я, Миранда Грин. Я, и никто другой.

– Сходство есть, – наконец выдавила я. – И даже удивительно, насколько близкое.

И тут какой-то неведомый внутренний порыв заставил меня открыть рот и задать этот идиотский вопрос:

– Ты часто рисуешь своих клиенток?

Брови Грега вместе с правым уголком губ поползли вверх.

– Не особо, – его голос стал сухим и отстранённым, как в первую нашу встречу. Он развернулся и направился в медиакомнату, кивком головы приглашая меня следовать за ним.

Я покорно побрела за Грегом, сжимая в руках свой первый в жизни подарок. Рик замыкал шествие.

«Я подумал, тебе будет интересно сохранить его в память о наших эмоциональных сеансах», – кажется, так сказал Грег, отдавая картину? И вдруг до меня дошло: да он же прощается!

Войдя в комнату, Грег знаком предложил мне сесть на диван, а сам отошёл к столу, который в этот раз оказался отодвинутым чуть дальше, к центру комнаты.

– Знаешь, я много думала над твоим вопросом, – я решила не откладывать интересующую меня тему.

– Да ну? – Грег даже не повернулся в мою сторону, настраивая оборудование для проведения сеанса.

– Ты не спросишь, о каком вопросе речь? – поинтересовалась я после минутной паузы.

Наконец, Грег поднял на меня глаза:

– Я хорошо помню всё, о чём мы разговаривали и все «задачки», которые тебе задавал. Поэтому догадываюсь. Что ж, делись своими выводами.

Я замялась, не зная, с чего начать.

– Не могу разобраться с несколькими моментами, которые кажутся мне ключевыми.

Грег развёл руками:

– Попробуй их озвучить.

– Хорошо, – я набрала побольше воздуха в лёгкие. – Так вот… Я размышляла о том, кому должна свою успешность и профессионализм, – начала я. – И понимаю, каким ДОЛЖЕН быть ответ. Мне действительно хотелось бы сказать, что всё это я должна в первую очередь самой себе. Но в голове сразу звучит твой голос, который спрашивает: «А зачем тебе нужен успех, если ты даже не в состоянии порадоваться его достижению?» И вот тут я оказываюсь в состоянии когнитивного диссонанса…

– И почему ты думаешь, что я могу помочь тебе преодолеть это состояние?

– Раз ты заставил меня биться над этой задачей, значит, тебе известно нечто-то такое, чего пока что не знаю я.

– А ты уверена, что хочешь узнать? Неужели не опасаешься, что в результате всего этого твоя картина мира рухнет, как взорванный Центрополис? Не факт, что ты с этим справишься, – в его глазах был вызов.

Я медлила. Но в словах и в поведении Грега было нечто, дававшее мне понять: либо я с доверием приму всё, что он может мне дать, либо эта встреча станет последней.

– Опасаюсь, – наконец выдохнула я. – Но, кажется, мой мир уже и так не станет прежним.

– Ещё не поздно остановиться, Мира, – Грег приблизился почти вплотную, дерзко нарушая мои личные пространственные границы. Его лицо стало слишком серьёзным, даже суровым в этот момент. – Ты сейчас на том этапе, когда тело, сознание и личность испытывают лишь первый лёгкий стресс от проживания необычных ощущений. Но если прекратить всё это сегодня же, то уже через месяц напоминанием о сеансах для тебя станет только этот портрет, – он кивнул на картину, которую я всё ещё крепко прижимала к груди.

Я понимала, что означают его слова. Или я даю своё безоговорочное согласие полностью довериться Грегу на пути к глубинному погружению в мир эмоций, или уже сегодня мы попрощаемся навсегда. Очевидно, что недостатка в клиентах у Грега нет, и время, которое сейчас оплачивала я, пустовать не будет. Конечно, я могу найти другого продавца, но тогда сценарий повторится. Ведь признаться ему, что у меня уже был опыт покупки эмоций и перескочить начальный этап я не смогу – со мной откажутся работать. От Грега я узнала, что продавцы строго соблюдают свой «профессиональный» кодекс работы с алéксами.

Я колебалась, пытаясь взвесить все за и против. Если решу продолжать, то ответственность за непредвиденные последствия для моего разума целиком останется на мне. Прыжок в неизвестность без страховки и гарантий. Но если выберу отступить, то так и не выясню принцип работы загадочной программы. Да и чтоб мне забыть все языки программирования, если я не признаюсь самой себе: теперь мне важно разобраться не только в программе.

– Я не хочу останавливаться, – наконец, произнесла я, с твёрдой уверенностью глядя Грегу в глаза. Если бы я только знала, как это решение перевернёт всю мою жизнь! Но я думала только о том, что же ответит продавец эмоций.

А он смотрел на меня так пристально, словно пытался взглядом просканировать мои истинные намерения. На какую-то секунду я решила, что Грег всё равно откажется продолжать сеансы и выставит меня за дверь. Однако он, наоборот, кивнул, признавая, что наши договорённости в силе, и вернулся к столу с оборудованием. В этот момент я ощутила настоящую радость – лёгкое, почти невесомое, но такое тёплое чувство, от которого почему-то захотелось обнять своего продавца эмоций. Но вместо этого я притянула к себе Рика и зарылась лицом в его длинную, чуть жестковатую шерсть. Пёс в ответ довольно заурчал и попробовал лизнуть моё лицо.

– Вообще-то, ты повела себя крайне нелогично, решившись на продолжение сеансов, – задумчиво проговорил Грег.

– В чём же, по-твоему, нелогичность?

Он отодвинул «энцефалограф» и какое-то время молча смотрел на меня, словно решаясь. Наконец, после короткого вздоха он ответил:

– Люди, которые испытывают дискомфорт, столкнувшись с конфликтом идей и жизненных установок, обычно всеми силами стараются снизить степень такого конфликта. Проще говоря, ты сама должна была избегать дальнейших встреч со мной ради собственного спокойствия. Человеку жизненно важно поддерживать согласованность знаний о мире, поэтому люди готовы оправдывать свои заблуждения. Все мы – и эмпаты, и алéксы – идём на разные ухищрения, чтобы обмануть собственный ум. Но ты действуешь вопреки.

– Ты прав. Это делает меня в некотором смысле уязвимой, но я стремлюсь всегда оставаться честной сама с собой. Именно это стремление толкает меня идти до конца сейчас.

– Вынужден признать, такая позиция достойна восхищения. Она требует недюжинной смелости.

– Неужели эмоции действительно так страшны? – я пожала плечами.

– Нет. Страшно другое. Терять почву под ногами и наблюдать, как всё, во что ты верил, обращается в дым. Как белое становится чёрным, а ты перестаёшь верить сам себе.

Как странно: Грег опять с ювелирной точностью обозначил ощущения, которые одолевали меня во время размышления над снами и воспоминаниями о детстве. А ещё над рекламными слоганами, сопровождавшими жителя ОЕГ на каждом повороте.

– Когнитивный диссонанс у тебя возникает именно из-за того, что ты должна, а не хочешь, – помедлив, продолжил Грег. – У большинства алекситимиков нет собственных желаний, есть только обязанности.

– Почему ты думаешь, что мы сами не хотим того, что делаем и к чему стремимся?

– Способность человека желать автоматически активизируется, когда ему помогают чувствовать. Если желания основываются не на чувствах, а, например, на рациональных соображениях, – это уже не желания, а долженствования или необходимости. Желание – это больше, чем мысль или бесцельное воображение. Оно содержит аффект и компонент силы. Если аффект блокирован, человек не может испытывать собственные желания, и весь процесс волеизъявления сходит на нет.

– Но ведь склонность к аффектам опасна, – с уверенностью возразила я. – Именно состояние сильного аффекта часто становится причиной убийств и других преступлений в среде эмпатов. И это же одна из причин нашего отказа от эмоций.

– У всякой палки два конца, – Грег вздохнул. – Увы, отказываясь от какой-либо части своей природы, мы одновременно теряем другие. Но ведь аффект – это не всегда взрывной эмоциональный процесс негативного характера. По сути, это просто энергия, которая сама по себе нейтральна. Всё зависит от того, куда мы направим её силой своей мысли. Усилием воли, если хочешь. Ты знаешь, какой развитой была культура и наука в Древней Греции? Там существовала так называемая теория аффектов. Она утверждает, что искусство призвано возбуждать в человеке различные состояния души. Эмоциональные состояния. И люди специально обучались тому, как достичь аффекта с помощью разных изобразительных средств – музыки, театра, литературы. Ты ведь слышала о древних греках, правда?

Я кивнула. Действительно, я была неплохо осведомлена об этой культуре. Нил Доран отдавал Древней Греции и всему периоду античности особое предпочтение, ведь именно там впервые появилась формальная логика как научно обоснованный метод познания действительности. Но отношение древних греков к искусству мы затрагивали лишь вскользь: наша учебная программа вовсе не предполагала таких тем.

Подумав о Ниле, я мгновенно вспомнила свои сновидения и против воли нахмурилась. Это не укрылось от Грега.

– Что не так?

– Мне стали сниться сны. О прошлом. А ещё я восстановила в памяти один эпизод из своего раннего детства, хотя думала, что неспособна помнить себя в таком возрасте…

Грег посмотрел на меня как-то озадаченно и почесал нос.

– Это всё из-за твоего рассказа о детских годах, да? – спросила я. – Ты таким образом помог мне запустить собственный пересмотр?

Грег выглядел смущённым и как будто сбитым с толку:

– В целом да. Но… обычно возвращение памяти о раннем детстве наступает у клиента не раньше восьмого-десятого сеанса. Не многие доходят до этого этапа, а уж идти дальше тем более соглашаются лишь единицы.

– Ты мне не веришь?

– Не в том дело. Просто… пойми меня правильно. Я ещё не встречал такого, чтобы это наступило так быстро. Ты уверена, что подобные сны не снились тебе и раньше? И сами воспоминания, возможно, не так уж новы? А может, ты сконструировала какое-то из них самостоятельно? То есть, попросту создала в своём воображении… Так бывает иногда.

Я покачала головой:

– Некоторые события действительно и не забывались. Но один из эпизодов, пришедших во сне, касался того возраста, о котором я до сих пор не помнила абсолютно ничего. И тем не менее я твёрдо уверена: воспоминание реальное.

– Расскажи мне обо всём, что вспомнила, – попросил Грег. – Настолько подробно, насколько это возможно. Не опускай никаких деталей. Сможешь?

Я кивнула и начала обстоятельный рассказ. Подробно описала и маленькую комнату с толстыми стенами в интернате, и всё, что вспомнила о Якобе Лобзовском и Ниле Доране в колледже. Не упомянула только одно: что во сне Нил разговаривал со мной голосом Грега.

На протяжении всего этого повествования я сохраняла ровное и холодное состояние ума, не вовлекаясь в свою же историю. Меня даже удивило, насколько отстранённой я была во время пересказа воспоминаний, ещё пару дней назад поднявших во мне целую бурю. Кажется, Грег тоже почувствовал мою безучастность, поэтому рассказ его не удовлетворил.

И тогда он приблизился ко мне с повязкой в руке:

– А теперь я хочу не только голых фактов. Поведай о своём личном отношении к тому, что ты мне сейчас рассказала.

Наконец, и повязка, и все датчики были, как обычно, установлены на свои места. Однако в этот раз вместо того, чтобы слушать или просто пассивно получать чужие впечатления, я должна была говорить о своих. Но это оказалось слишком сложным заданием.

– Я не понимаю, что нужно говорить, Грег.

– Просто попробуй ответить на пару вопросов о тех событиях, которые удалось вспомнить. Как они повлияли на тебя? И почему ты вспомнила именно их? Какие ощущения в теле вызывают эти воспоминания?

Грег повторил перечень вопросов во второй раз и добавил:

– Не торопись. Если необходимо, перескажи всё заново, но уже через призму личного восприятия, а не так, будто репортаж из новостной хроники прошлого столетия пересказываешь.

– Постараюсь, – неуверенно начала я. В это время Рик запрыгнул на диван и положил голову мне на колени. Я запустила пальцы в его жёсткую шерсть, постаралась вернуться мыслями к первому сну, и внезапно слова полились из меня потоком.

– Мои воспоминания о раннем детстве пронизаны постоянным, непрекращающимся страхом и чувством… покинутости. Но тогда, будучи ребёнком, я этого не понимала. Просто ощущала, как сводит живот и становится тяжело дышать – не от боли или настоящего физического недомогания, а от иллюзии, будто меня хватает и удерживает кто-то невидимый. Я не знаю, чего или кого именно я боялась. Не помню, чтобы в интернате мне причиняли физическую боль. Но в какой-то момент я, видимо, поняла, что никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя кричать и жаловаться – иначе снова окажусь в той ужасной комнате, – голос задрожал и стал каким-то чужим. – Наверное, тогда я боялась этого места, а ещё – неизвестности: никто не говорил, почему меня туда привели и когда заберут. Никто не интересовался, почему я кричу или плачу. С нами вообще толком не разговаривали в интернате. Нас не спрашивали, что мы чувствуем и думаем по тому или иному поводу. Педагогов интересовало лишь то, насколько хорошо и по́лно нами усвоен учебный материал. Но я никогда не чувствовала себя несчастной или обделённой! Я же видела, что так происходит абсолютно у всех моих сверстников, и все мы равны. То немногое, чем можно выделиться в обществе – это уровень успеха, который удалось достичь в жизни, объём твоих знаний и навыков. Близость твоих апартаментов к центру города. Твоя востребованность в обществе как специалиста. Твой номер в рейтингах самых крутых спецов ОЕГ, в конце концов! Мы рождены для успеха – так нас учили. И я не искала никаких других целей в жизни.

– Хорошо. А дальше? – мягко произнёс Грег примерно через минуту после того, как я замолчала. Что ты чувствуешь сегодня, вспоминая об эпизоде в кабинете Лобзовского? Попытайся описать свои ощущения именно здесь и сейчас.

Я не помню, что хотела ответить Грегу в этот момент. Внезапно у меня зашумело в ушах и перехватило дыхание, а челюсть машинально сжалась.

– Мира? – Грег настаивал на том, чтобы я говорила, но я лишь замотала головой. Он сел на диван рядом со мной.

– Твоё тело прекрасно научилось блокировать любое внешнее проявление чувств, Мира. Но от эмпата их не скрыть. Я замечаю всё: и то, как сильно ты вцепилась в шерсть Рика, и то, как напряглись желваки на твоих скулах, и то как плотно сжаты зубы… И даже то, каким поверхностным стало твоё дыхание. Ты понимаешь, откуда берутся такие реакции у твоего тела? Если в детстве человек не получал сочувствия, и рядом не оказалось взрослого, который разделил бы его состояние, объяснив происходящее, дав свою защиту и утешение, – такой ребенок выучивается блокировать в себе те чувства, пережить которые не в силах. Именно так возникает «замораживание» – полное отсутствие реакции в травматических ситуациях. Алéксы ошибочно считают это преимуществом. Но фактически это глубокая душевная травма, накладывающая отпечаток на тело… да и вообще на всю жизнь человека.


Голос Грега втекал в меня горькой и жгучей субстанцией, от которой пекло в глазах.


– Я не хочу вспоминать своё прошлое. Из-за него тянет плакать.

– Горе и боль естественно выражать слезами. Ты установила себе запрет на слёзы ещё в раннем детстве и хорошо научилась ему следовать. Ведь это так легко, правда, Мира? Всего лишь покрепче стиснуть зубы, напрячь мышцы вокруг глаз, и дышать как можно менее глубоко. Чем более поверхностное дыхание – тем слабее доступ к любым чувствам вообще. Именно так твоя психика переживает столкновение с мучительными или недозволенными эмоциями. Но оставшись неназванными и неузнанными, они консервируются в твоём теле, вызывая зажимы и блоки в мышцах. Непережитые чувства остаются внутри нас навсегда, понимаешь меня?

– Не совсем, – я, наконец, взяла себя в руки. – Слёзы естественны для вас, эмпатов, но не для меня. Достаточно. Я больше не хочу говорить о том, что происходило в колледже. Я поняла, что долгие годы испытывала отвращение и к Лобзовскому, и к самой себе. Но это в прошлом. Теперь мне всё равно.

– Пусть так, – вздохнул Грег сдаваясь. – Просто послушай меня: разреши себе плакать, если ещё одно болезненное воспоминание прорвётся наружу.

– Грег, а разве слёзы – это не примитивный рефлекс, простительный только младенцам и совсем маленьким девочкам, не умеющим управлять собой?

– Если человек никогда не плачет, это не свидетельство его силы. Лишь чёрствости. Слёзы дают освобождение. К тому же они не всегда бывают вызваны горестными чувствами. У эмпатов есть такое выражение: «радость льётся через край». Так вот, порой мы плачем и от переполняющего нас счастья. А ещё бывают слёзы благодарности. Пожалуй, это и есть те пиковые точки, когда тебя с головой накрывает ощущение наивысшей полноты жизни.

Я понимала, что Грег говорит красиво и возвышенно, и, вероятно, в другом таком же как он эмпате его речи всколыхнули бы целое море чувств и ассоциаций…Но для меня все эти слова и понятия были пустым звуком.

– А как давно ты сам плакал, Грег? Расскажи мне о самом последнем случае. Я хочу почувствовать то, о чём ты говоришь.

Он ответил не сразу. Сидя с повязкой на глазах, я не видела его лица. Что он делает? Вспоминает? Думает, как ответить? А может, вообще не расслышал моего вопроса? Но в тот самый момент, когда я собиралась задать его повторно, Грег, наконец, заговорил, и в его голосе я услышала надлом:

– Я расскажу, раз ты просишь. Но это будет нелегко нам обоим.

– Я готова.

Грег ещё немного помедлил и после короткого, отрывистого вздоха начал свой рассказ.

– Шесть лет назад умер мой новорожденный сын… А ещё через четыре месяца после этого я потерял и жену, не дожившую и до твоего возраста. С тех пор я оплакиваю их обоих как минимум два раза в год. Но скорблю о них ежедневно, принимая и позволяя себе это чувство.

Он говорил медленно, с большими паузами, периодически надолго умолкая.

– Продолжай, – попросила я. – Как это произошло?

Мне было невдомёк, как тяжелы для Грега воспоминания об утраченной семье. Я хотела использовать его эмоциональное состояние, чтобы самой попробовать эти чувства на вкус. Я не мечтала познать всю их глубину, стать тем, кто их проживает. Мне было достаточно хотя бы в роли туриста заглянуть в окошко этого старинного загадочного замка с огромным количеством башен и горниц. Пусть мне и не стать хозяйкой этих владений, но даже возможность прикоснуться к раритетным постройкам казалась своеобразной ценностью.


– Мы с Даниэлой – так звали мою жену – росли вместе. Наши родители дружили ещё задолго до нашего рождения и всю жизнь поддерживали крепкие отношения. Дэн была на семь лет младше, и когда она родилась, я возился с ней, будто с живой куклой. Ни на шаг не отходил. Её мать, которой необходимо было заниматься хозяйством, благосклонно доверяла мне малышку, ведь у меня уже был опыт ухода за младенцами. Я был старшим братом двоих маленьких хулиганов, и управиться с девчонкой мне не составляло труда. Малышка Дэн узнавала меня уже с трёх недель жизни, тянула ко мне свои крохотные ручки и улыбалась беззубым ртом. Именно я научил её ползать, а затем и ходить. Я первым заметил, когда у неё прорезался зуб. И хотя её первыми словами были «дай» и «мама», но третьим всё же стало моё имя. Уверен, я любил её уже тогда. Отнюдь не как сестру. Ясно осознаю это, ведь когда мама родила Майю, я тоже полюбил её с самого первого дня. Но если любовь к Майе я отчётливо определял, как крепкое родственное чувство, то любовь к Дэнни была чем-то иным. Я никак не объяснял себе чувства к малышке Даниэле, да мне это было и не нужно. В том не было ни грамма порока – я просто чувствовал необходимость постоянно быть с ней рядом.

Но когда не стало отца, я больше не мог так много времени проводить с Дэнни. По правде, я вообще оказался лишён возможности видеться с ней: всё моё свободное время и силы теперь уходили на помощь матери. Однако я жутко тосковал по Даниэле. Если несколько раз за месяц удавалось урвать свободный час, я сломя голову мчался к её дому.

Загрузка...