Экс на миллион

Глава 1 Грабиловка

Широка ты, русская душа!

Как по мне, эту сказочку придумали те, кому от этой души что-то нужно. Давай, Вася, давай! Размахнись от всей своей необъятной души — и пи…й подвиги совершать! Братушек ли освобождать, через континент ли на своих двоих перебежать, реки ль вспять повернуть — тебе все, Вася по плечу!

А если взглянуть на эту душеньку вооруженным глазом? К примеру, через материалистическую, самую передовую философию? Совсем иное видится. Это как с куриным бульоном. Взглянешь, прежде чем салфеточку за воротник заправить — ох, и вкусный! Кружочки жира по поверхности — что твои звезды! Приглядишься через микроскоп — одни бактерии и прочая гадость! Тьфу!

Это я к чему тут соловьем разливаюсь? А к тому, что все проще пареной репы. Как столкнется русский человек с великим катаклизмом, он, думаете, о подвигах сразу мечтать начинает? Ни хрена подобного. Первым делом он бабу свою в магазин отправит за спичками и мылом. А сам примется думку гадать, как бы что половчее где стырить. Лови момент, русская душа! Не будь лохом!

Грабиловка! Большая грабиловка! Великая грабиловка! Так в народе прозвали то, что впоследствии застеснявшиеся от подробностей ученые прикроют фиговым листком под названием аграрная революция в России. Еще и научную базу под это дело подведут. С неопровержимыми доказательствами справедливости народного гнева, вставшего как один против эксплуататоров, выпивших из них все соки. Всю кровь. Все жилы повытягивавших. Вполне себе законный довод, чтобы потом внукам объяснить, на кой хрен в избе валяется толстенный полный англо-русский словарь 1909 года.

— Деда! — спросил я как-то в бытность пацаном своего старика, рожденного в годы коллективизации, чудом пережившего самую страшную войну и всю жизнь, за исключением военного времени, прожившего в родной станице под Урюпинском. — Откуда такая древность в доме?

Дед отчего-то покраснел и закрякал. А бабушка, за словом в карман никогда не лезшая, ибо своих на языке хватало, тут же пояснила чадушке неразумному, в школе учившемуся на одни двойки:

— Так это мой папаня подсуетился вовремя! Когда усадьбу потрошили, прихватил.

— Усадьбу? Потрошили?

— Вот же ж ты неуч, Васька! И куда только твоя училка смотрит? Про революцию слыхал?

— Ну!

— Был у нас тут давным-давно барин. Вот его-то мои предки и раскулачили.

— Эээ… Баб, как можно раскулачить барина?

— Что тебе не понятно, бездарь?

— Раскулачить, как я понимаю, можно кулака. А барин — это помещик. Разве нет? Тогда, выходит, его должны были распомещить. Или разбариновать.

Бабуля зависла, столкнувшись с неопровержимыми выводами современной лингвистики. А дед начал хохотать и хлопать себя по коленям.

— Правильно, Васька, жги! Тесть-то у меня был не великого ума. Когда помещика грабили всем обществом, он и прихватил энту книженцию. Я его по молодости спрашивал: на кой? А он мне в ответ: гнет отличный! А что наследство небогато, так что ж тут поделать? Ртов многовато вышло на один-то каравай. Иного, окромя словаря, не досталось.

— Наследнички! — ярилась бабуля. Совестилась запоздало, вспоминая рассказы давно минувших дней. Тех дней, когда вздыбило русскую деревню, и пошла она за «наследством» к баринам, взбудораженная рассказами заезжих агитаторов или своих, местных, подавшихся в город на заработки. Вдохновленная на «подвиги» лишь одной мыслью: ты не возьмешь, другие утащат.

Таких походов было два. Один — в 1905–1907, а другой — в 17−18-м. И оба раза аукнулась сельчанам грабиловка. Ох, аукнулась… Сперва барина, потом кулака, потом и до своих добрались. Вспоминать не хочется, как рассчиталась судьба с охотничками на чужое лезть!

… Федосья миновала. Рожь в трубку вошла, а щавель в густой траве садов уж давно повыдергивали мальчишки на радость хозяйкам-матерям. На заливных лугах расставили ивовые прутики, разметив участки под покос и заповедовав другим, чтобы не пускали туда лошадей. Сочная трава перла как на дрожжах. Мужики — те, кого не коснулась мобилизация на Японскую — готовились к новой страде. Пользуясь краткой передышкой, собирались на завалинках. Поджидая призыва из дома вечорить, вели промеж собой разговоры о наболевшем. О том, что деется кругом. Было что обсудить.

— Прям тоска в душу: покамест народ раскачается, яблоки-то — тю-тю, — гнусавил главный сельский богатей Пантелеич.

Всем его Бог одарил — и статью, и прибытком. А вот голос, увы, подкачал. Хотелось бы ему басить как регент в хоре, а не выходило. Не солидно звучала его речь, с каким-то носовым присвистом.

— Куды раскачиваться, Тихон? — вопрошал мордатый огородник, тоже не из последних людей на селе. С поставок зелени в Липецк имел он твёрдый доход и уважение от опчества. От ломоты в хребтине — вечно жалостливое выражение на широком лице.

— Известно куда! Надоть нам барина своего подале сплавить. А как уедет, урожай-то из его садов к рукам и прибрать.

Неспокойно было в сельской России в 1905-м, кровавом. Бурлила деревня, слухами полнилась. Иной раз и взрывалась, как в феврале на Орловщине, когда после известия об убийстве великого князя Сергея Александровича его крестьяне разнесли в пух и прах имение царственного владельца.[1] А перед самым севом взбудоражило село новое известие, от соседей: крестьяне из Волынского спровадили в Москву своего барина, инженера Трембовельского. «Мы тебя, Дмитрий Иванович, шибко уважаем, так что ехал бы ты отсель», — сообщили селяне своему благодетелю, который бесплатно чинил им сеялки и прочую механику. Уехал! «А мы что, лысые?» — тут же зачесала лохматые затылки вся округа. Тут-то и вылез со своим рискованным бизнес-планом Тихон Пантелеевич.

— А ну как кишки нам повыпустят за баловство? — сомневался ревматический огородник.

— Пустяковая история, — не соглашался с пораженцем закадычный дружок и будущий подельник. — Народ у нас злой на барина из-за покосов. Нам за реку надоть плавать и на лодках потом на свой берег возить, а его луга — вот они, прям под боком! Голытьбе шепнуть: мол, пора луга себе забрать. Они и рады будут.

— А причем тут сады?

Богатей закатил глаза. Выбрал себе помощничка! Все ему растолкуй, разжуй и в рот положи.

— На усадьбу всем опчеством навалимси. Чтоб всех повязать. Нам с тобой — урожай с барских садов, остальным — покосы.

Огородник бледнел, холодел от таких перспектив и принимался энергично ковырять щепочкой в зубах. Впрочем, он каждый вечер так делал, когда устраивался на завалинке. Чтоб все сельчане видели: мясо у него на столе не переводится. Позер деревенского разлива!

— Жизнь-то окаянная, — вздыхал он, потирая поясницу.

— Нужно не зевать, — убеждал Пантелеич.

Сам-то гунявый мироед, как его прозвали в селе, в уговорах не нуждался. Из Коломны приехал к нему закупщик от производителей пастилы, да и намекнул: ему все равно, кому за антоновку по осени платить. Если барина не будет, можно свою выгоду поиметь. Ждет всех прибыль нежданная! Пантелеич проникся. В одно рыло страшновато, а с дружками-приятелями из тех, кто цену копейке знает, может и выгорит. Дело за малым: пустить по селу слушок, что пришла пора с барином поквитаться. Глядишь, как уборка завершится, народ-то и раскачается.

Все лето дружки старались. То с одним переговорят, то с другим словом перекинутся. И все в одном направлении. Пора, братцы, с сеном вопрос порешать. Как? Да запросто. Красного петуха барину подпустить. Хватит, намучились! Пришло наше время.

Идея народу зашла. А к будущей гоп-компании присоединился еще один подельник, лавочник Серафим, чем только не промышлявший. Он никак не мог пройти мимо нежданно готового свалиться в руки богатства в виде хрустящих ассигнаций за чужой урожай кисло-ароматных яблок.

Лишь два события чуть не свели на ноль всю подготовку к злодейству. Приезд в имение брата барина, а следом мое внезапное появление. Если выражаться привычным мне языком, случился информационный взрыв, временно перекрывший всю новостную повестку.

В прибытии на летний отдых доктора Плехова, Антонина Сергеевича, к брату Максиму Сергеевичу не было ничего необычного. Так или иначе, в июле или в августе, московский гость навещал родные пенаты. Другое дело, когда это рядовое событие совпало с доставкой моей изрядно обескровленной тушки в господский дом. Очень взбудоражили село и моя персона, и загадочные обстоятельства, при которых меня нашли и принесли в имение. Не было еще в окрестностях такого, чтобы находился крепко порезанный человек. Можно сказать, на последнем издыхании. Откуда только взялся на реке Воронеж нехристь, способный ножичком по горлу полоснуть? Выживет, не выживет солдатик, гадали целый месяц селяне.

Выжил. И спутал все карты заговорщикам. Хоть и слабый — дунь на меня, упаду, — но опасный. Это сразу сообразили. Так что, когда «дохтур» отбыл в старую столицу, раскачивались еще месяц. И гунявый мироед, и огородник, и лавочник как только ни агитировали за анархию. Как только ни соблазняли. Время-то шло, антоновка поспевала. Казалось, богатство, в тайных думках уже пристроившееся в сундуках, уплывало в дальние дали. Пролетел вхолостую яблочный Спас, вот-вот Осенины настанут. Бабье лето клонилось к закату, а опчество все колебалось.

Новость о поражении России в войне с японцем разом все изменила на радость троице яблочных рейдеров. Всколыхнула, убедила самых сомневающихся. Глухие толки тут же превратились в яростный рев, несмотря на поздний час.

— На барина! Айда имению потрошить!

Перво-наперво ломанулись гурьбой к добротным сеновалам возле барского дома, прихватив пустые возы, а те, у кого и тачки в хозяйстве не сыскать, — баб да детишек. Ребятня усвистела вперед. Следом потянулись скрипучие телеги. У одной не хватало заднего колеса. Плюгавый мужичонка-владелец, не долго раздумывая, выдернул из забора жердь подлиннее, да и приладил ее вместо колеса. Так его воз и двигался в конце процессии, волоча по земле слегу, кренясь на один бок. Эх, Расея! Скоро и ты уподобишься этому невзрачному возу: перекосишься, потеряв свои скрепы, и заскрипишь-захромаешь…

Троица главных верховодов, как грамоте и счету обученная, поступила хитрее. Своих домашних подельники отправили вместе с сельчанами, а сами, вооружившись факелами и топорами, ломанулись в сады, одним боком примыкавшие вплотную к господской усадьбе. Двигались ходко, не отвлекаясь на подсчет будущей добычи, своей тяжестью клонившей к земле упругие ветки. Пахло дурманяще прекрасно — только в бабье лето можно насладиться подобным запахом яблоневого сада, созревшего для сбора. В этом аромате, слышным за версту, нужно купаться, как в райском бассейне, пить его как лучшее на свете вино, а не обсуждать злодейские планы. Но ничто не трогало и нежной струнки в душах мужиков, намылившихся поживиться чужим добром. В отсвете чадящих факелов были видны суровые складки у упрямо сжатых губ, бисеринки пота на лбах и не тени милосердия в глазах. Разве что некоторая неуверенность.

— Можа поспешили мы, Тихон Пантелеевич? — мордастый, переваливаясь с боку на бок, норовил забежать вперед и взглянуть в глаза главному заводиле. — Дождались бы, когда урожай соберут. Все ж сподручнее было б.

— Сейчас — или никогда, — отрезал на ходу признанный лидер. — А урожай? Ничё, авось не переломимся, своё собирая.

Насчет «не переломимся» у огородника были сомнения. Озвучивать их не решился. Закряхтев и ухватившись за спину привычным движением, он подотстал и с вопросами завязал.

Не доходя полсотни шагов до дома, остановились. Встали кружком — Пантелеич спиной к усадьбе.

— Значица, так! Сейчас с другой стороны дома должно полыхнуть. Тудой мой человечек побег. Подпалит угол — и тикать. Мы — в крик! Пожар, пожар! Кто первым барина или солдатика увидит, тюкай его топором.

— Убийство⁈ — испугался лавочник.

— А ты как думал? — чуть не брызгая слюной, взвился Пантелеич. — По-иному никак! Народ дом обнесет подчистую. А дале закинем в огонь тела и сожжем вместе с хоромами. Всех одной веревочкой повяжем. Никто и не пикнет потом. И на наши яблоки не позарится. Забьются от страха по избам и начнут грех отмаливать…

Мордастый и Серафим вдруг переменились в лице и отступили.

— Вы чаво? Напужались что ль, как детишки бесштанные? — удивился гунявый мироед.

— Там… — затряс головой лавочник.

Пантелеич тут же сообразил, что в стройный план вторглась неведомая сила. Да и как не сообразить, если тебе по плечу постучали чем-то неприятно твердым? Он оглянулся и обмер. Уставился на ружье, стволами которого я и привлек к себе испуганные взгляды. Тук-тук, обрати внимание на мои страдания.

— Никак обструкцию задумали, экспроприаторы?

Голос мой, отвыкший от словесов, пения и матюгов, звучал хрипло и невнятно, но хотя бы не гундосо, как ответ деревенского рейдера:

— Чаво?

— Таво, революционеры хреновы! Портки подхватили — и чешите отсель!

— Да мы… — замялся мордастый огородник.

Я сделал шаг назад. Взвел курки тулки-вертикалки.

«А ведь как все хорошо складывалось. Без рабства и мучений, но в штиблетах», — подумал я, пристраивая палец на ближайший из спусковых крючков.

Двумя месяцами ранее.

— Держись, солдатик! — выдернул меня с того света незнакомый голос.

Я почувствовал, как чья-то ладонь прижала к горлу тряпицу, не давая крови сбежать в самоволку. Поврежденная гортань болела и мешала сосредоточиться. Мое тело взмыло вверх на чужих руках и куда-то, слегка покачиваясь, поплыло.

— Кто же тебя так, родимый? Что за нехристь мог такое спроворить с православной душенькой? Ножичком по горлу — это ж надо такое удумать!

— Повезло тебе, касатик! — прозвучал другой, немного охрипший голос. — К барину брат приехал. Отменный дохтур! Если не он, никто тебя не спасет!

«Барин? Дохтур? Куда меня снова Боженька забросил? Хотя спасибо, что пока живой!» — подумал я и снова отключился.

Когда очнулся, обнаружил горло перевязанным и похоже, зашитым, а самого себя — голым, за исключением подштанников, и на вполне приличной постели. За окном уютной комнаты в зеленых бумажных обоях ярко светило солнце, раскидывая сквозь кружевные занавесочки причудливую вязь на натертых воском желтых деревянных полах.На этих ароматно пахнущих досках одиноко возвышался в углу обыкновенный горшок, который я в последний раз использовал по назначению в детском саду. «Ночной генерал», таз и эмалированный кувшин с водой меня тут же неумолимо уведомили, что встреча с холодильником, душем и нормальным ватерклозетом откладывается на неопределенное время.

«Душ, холодильник? Почему мне кажется, что я отвык от нормальной постели и одновременно тот же кувшин мне кажется какой-то архаикой?»

Перед глазами замелькали странные картинки, совместить которые мозг не мог, как его не напрягай. Бронзовые стволы пушек, автомат АК, серебряный темляк на моем тесаке, девушки в коротких юбках за уличными столиками под яркими зонтиками, злобный бородатый горец в черкеске и лохматой папахе, тычущий в меня кинжалом… Я провел слабой рукой по боку и нащупал старые шрамы.

Память вернулась резко — словно проснулся и открыл глаза: я был обычным солдатом, я воевал и одну мою войну от другой отделяло почти два столетия. Мне привычен и противоосколочный тактический костюм, и грубая белая рубаха с георгиевскими крестами на груди (у меня их, кстати, аж две штуки). За свои тридцать с маленьким хвостиком прожитых лет я пытался выжить на СВО и на Кавказской войне. Как такое возможно? Ответ простой: я попаданец, путешественник во времени. И последнее, что я помню, это офицера в форме прапорщика, который моим же ножом, переделанным из сабли, полоснул меня по горлу в Пятигорске. Руфин![2] Его звали Руфин Дорохов…

— Очнулись? — отвлек меня бодрый уверенный голос, принадлежавший высокому мужчине, рядом с которым стоял человек, очень похожий на говорившего, только помладше годами. — Я доктор Плехов, Антонин Сергеевич, а это Максим, мой младший брат и владелец имения, куда вас принесли крестьяне. Горло я вам зашил. Все с вами будет в порядке, скоро пойдете на поправку. Вот вам местная пресса, чтобы не скучать. Читать умеете?

Я кивнул и протянул руку, чтобы забрать газету. Одного взгляда на заголовок хватило, чтобы все встало на место. Июль 1905-го года, «Тамбовские губернские ведомости». Что в сухом остатке? Имею ни много, ни мало попаданство 2.0. Хронотурист, ёксель-моксель, поневоле. С вип-пакетом, но без обратного билета. Попрыгал по Кавказу при царе Николашке по кличке Палкин, теперь пришел черед России при Николашки № 2.

Газета выпала из моих рук…

Утром я перестал себя жалеть. Просто за ночь сам себе признался, что мне свезло. Как псу Шарику, попавшемуся на пути профессора Преображенского. Если бы не «дохтур», быть бы мне покойником. Без вариантов. Сволочь Руфин Дорохов хорошо постарался.

И не свезло. Тут уж как посмотреть. Занесла меня нелегкая в революционный 1905 год в окрестности города Липецка, на берега реки Воронеж. Нашли меня случайные крестьяне, непонятно за каким чертом забравшиеся в Черторойку. Так называлась пересохшая по летним жарам балка, упиравшаяся в ту саму реку.

Об обстоятельствах моего обнаружения мне наутро поведали братья Плеховы. Уверяли, что там красиво. Ага, так я и понял: пейзане полезли в овражный бурьян природами любоваться. Или сюжет подбирать для пейзажа на пленэре. А как без этого в деревне-то? Никак. Не найдешь сюжет, все краски пересохнут. Если они есть, в чем я сильно сомневался.

Но мне ль роптать? В общем, спасибо, вам, неизвестные мне спасители-милостивцы и доктор Антонин Сергеевич. За то, что нашли, за то, что донесли, не уронив, за то, что сподобил Господь в хорошие руки попасть с разверстой раной. За все, за все за это нижайший вам поклон. А также Максиму Сергеевичу, что взял на себя обо мне попечение и приютил в собственном доме, а не отправил в уездный город Липецк, чтоб не путался под ногами.

Мой взгляд, наверное, мог соперничать с глазами кота Шрека. Старший Плехов усмехнулся, подобрел, ласково махнул рукой.

— Через пару месяцев запоешь канарейкой! — уведомил меня Айболит, сверкавший не белым халатом, а накрахмаленной рубашкой. Без пиджака, по-дачному, как он выражался.

«Мне сейчас не о песнях нужно думать, а как встроиться в ваше общество, — только и мог я подумать в ответ. — Опять двадцать пять: ни документов, ни денег, ни завалящих нар в казарме, ни армейской пайки. Куды податься бедному попаданцу⁈»

— Как думаешь, Тоша, кого занесло в наши Палестины? Какой-то ряженый, ты не находишь? — разглагольствовал Максим Сергеевич, не стесняясь моего присутствия. — Старая солдатская форма, «Егории» старинные. Артист погорелого театра?

— Про форму я могу тебе предложить свой вариант ответа. Был указ от военного министерства, что ратники народного ополчения могут прибывать на службу и даже ее проходить в своей одежде — с денежной компенсацией! Что же касается Георгиевских знаков военного отличия, полагаю, наш найденыш нацепил из патриотических соображений дедовские кресты и его форму заодно, которую полвека хранили в сундуке. Номера на орденах есть, можно сверить их с капитульными списками. Так установим фамилию его родни.

— Пустое, — отмахнулся младший брат. — Горло заживет, сам расскажет. Интересно другое. Кто ж его так приголубил? Истинный приключенческий роман в духе моего тезки Пембертона. Мистика и загадка! Увлекательнейший сюжетец. Не хватает лишь кражи драгоценных камней.

— Боюсь, брат, — снисходительно покачал головой Антонин Сергеевич, — ты слишком увлечен витаниями в эмпириях и хочешь разглядеть авантюрный роман там, где царит проза жизни. Во-первых, наш пострадавший совсем не прост, о чем мне ясно свидетельствуют его многочисленные ранения на теле. Довелось ему в переделках побывать, уж ты мне поверь, — слова брата лишь еще больше разожгли интерес у Максима. — Во-вторых, не стоит недооценивать местное население. За его скромным невинным видом таится безжалостность, какую поискать.

— В крестьянах⁈ — вскричал Плехов-младший. — В этих добрых деревенских людях, с коими живу душа в душу? У нас отсутствуют даже споры из-за пашни, как у других. У меня всего-то и есть, что покосы,…