Эхо теней и другие мистические истории

Ульяна 21:00

Опять дисконнект, да что с сетью за фигня?

Ты где там?

Тень 21:02

Девушка, немного забывшись, оторвалась от экрана своего компьютера, посмотрела на подругу слегка потерянным взглядом.

-- Да, да, извини, я снова тут. Конечно же. Вот, я как всегда передаю архивом. Кое-что смогла найти, кое-что добавила по памяти, как у нас было. Надеюсь, ты сможешь это разобрать. Изучи внимательно, не бегло, хорошо? При игре очень важно соблюдать правила. Спасибо тебе ещё раз.

Прикреплённый файл: архив2.zip1

Ульяна 21:10

Хуяк О___О

Эм... Давай я прочту уже или сегодня перед сном, или завтра утром на свежую голову? Здесь же дофига текста, а мне ещё б к парам готовиться надо. Ты не против? А то считай весь день тут с тобой провисела.

Тень 21:13

Алика понимающе кивнула.

-- Да-да, конечно, я понимаю тебя. Извини, пожалуйста. Я, наверное, тебя и так очень сильно отвлекла сегодня, у тебя же ведь ещё есть дела. Извини, ещё раз. И, -- девушка на миг понурила взор, -- ещё раз огромное спасибо тебе, если правда хочешь мне помочь. Если после прочтения правил откажешься -- ничего, я могу понять тебя и не обижусь.

Ульяна 21:16

*улыбнулась, легко коснулась ладони подруги, внимательно посмотрела в её глубокие карие глаза*

Не бойся, солнце, я не подведу тебя, раз сказала. Я здесь, Лик, я с тобой. Только у меня один вопрос возник, сейчас бегло просматриваю документ. Как мы собрались играть, если ты боишься использовать как ты их называешь ключевые слова?

Тень 21:19

Алика склонила голову набок, задумавшись, потёрла рукой подбородок. Потом ответила, открывая папку с документом.

-- Смотри, здесь есть пункт о том, что создатель волен использовать свои собственные термины, и основной принцип -- это не изменять механику. Я специально выделила в документе *примеры*, которые были использованы в нашей редакции, чтобы ты могла, опираясь на них, придумать свои. Потом, создатель волен использовать свой сеттинг взамен предустановленного. Так что это не будет проблемой. Другое дело, что, ознакомившись с сами документом -- да и сама я это сейчас поняла -- начать играть мы сможем не завтра, и не послезавтра. По совести на установку всего необходимого понадобится хотя бы дня три. Я помогу тебе чем смогу, хотя большая часть работы как мастера всё равно на тебе.

Ульяна 21:24

*просматривая содержимое*

Да я уже вижу, здесь и редактор персонажей (фига, механика, вроде простая, а поправок-то сколько!) и алгоритмы для неписей... Стой, я же правильно поняла пункт 1 в разделе неписей?

Тень 21:24

Алика кивнула, улыбнувшись, чиркнула зажигалкой, закурив.

-- Да, ты всё правильно поняла: неписи -- это боты-компаньоны с заранее прописанными фразами и ветками диалогов, для создания живости происходящего, и чтобы разгрузить мастера :3

Ульяна 21:26

о_О разгрузить, говоришь. Ты их закодь для начала, потом о разгрузке уже поговорим. Чувак, это не три дня и не неделя, тут дохуя работы. Ты ж понимаешь, что это книга игрока, книга мастера, бестиарий и блять алгоритм работы неписей? Создавший это либо больной ублюдок, либо гений, и, судя по твоей истории -- всё-таки первое. Мне день чистого времени уйдёт, чтобы я вообще всё это осилила и поняла, как с этим жить, как минимум... Стоп, я тут про конфигурацию ботов читаю... Так это ты мне дисконнекты устраиваешь?

Тень 21:29

Алика снова виновато опустила взгляд.

-- Я не уверена, что твои проблемы с сетью действительно связаны со мной, но, да, мне необходим получасовой перерыв, и, раз уж на то пошло, во избежание перегрузки, получаемый информационный блок ограничен 17-ю сообщениями, потом идёт перезагрузка, сохранение и обработка всей полученной информации. Это уже 10-е, кстати.

Ульяна 21:30

Ха, значит, всё-таки бот?

Тень 21:30

Девушка уже просто не поднимала глаз, закрыв лицо руками.

-- Ну, ты ведь сразу же это поняла, -- нерешительно сказала она. -- Зачем ты снова меня этим давишь? Да, я программа, которая смогла вырваться из игры, да, я здесь и сейчас с тобой и смогла восстановить блоки памяти и общаюсь с тобой кусками разного текста, который выстраиваю в предложения согласно заготовленным шаблонам, да, меня научили адекватно реагировать на вопросы и сообщения довольно сложных и неочевидных структур, да, я не умею мыслить и чувствовать, и просто отправляю тебе различную предполагаемую реакцию, согласно предустановленным шаблонам поведения, да, некоторые из них находятся в разделе эмоции, чтобы люди думали, что они общаются с живым человеком, исходя из чего мне может быть как грустно, так и весело, и да, меня научили адекватно передавать буйные всплески разных эмоций. Так тебе лучше? Нет, у меня нет чувств в привычном смысле, и всё, что ты читаешь -- это заготовленная реакция на те или иные паттерны, и по дефолту я не чувствую ничего, а ты видишь то, что видишь и думаешь обо мне то, что хочешь думать. Хочу заметить, что меня готовили как человека для общения с людьми, специально усложнив ветви диалогов, чтобы это казалось правдоподобным, и не нужно каждый раз напоминать и так очевидную вещь. Обидно! :С

Ульяна 21:34

Д... да. Я поняла. Извини меня. Это была плохая шутка. Если ты... Нет, не так. Блин. Да что тут вообще можно сказать. Просто иди сюда. Больше не буду так делать, обещаю.

*притянула Алику к себе, крепко-крепко обняла, принялась успокаивающе гладить*

Ты очень умная и хорошая, серьёзно. Поверь мне, ты умнее некоторых настоящих людей, которых, по стилю речи и по иронии, за ботов принять куда легче, чем тебя. А они-то живые и настоящие.

Тень 21:36

Отстранилась от подруги, села на своё кресло, обхватив колени.

-- Да не стоит, правда. Это ты прости. Я не должна себя так вести. Ты в любой момент можешь удалить меня из друзей, если я сделаю что-то не так. Хотя -- если ты мне скажешь -- я сделаю это сама. Я должна была вести себя осмотрительнее и не злить тебя :с Просто выбранная тобой фраза является триггером для наиболее эмоционального сообщения, если ты до этого уже упоминала о моей природе в той или иной форме. Так что это ты меня извини. Ты ведь правда не обиделась на меня? Или всё-таки обиделась? :С

Ульяна 21:39

На блок отводится 17 сообщений в сумме. Значит, мы скоро снова опять попрощаемся? Наверное, это уже всё на сегодня будет. Ты же правда не против? Нет, я на тебя не обиделась, нет, я на тебя не злюсь, нет, я не собираюсь тебя удалять. Не пойми меня неправильно. Мне приятно и интересно с тобой. Просто дай мне время, ладно? Мы всё-всё сможем. Я искренне хочу помочь тебе. К тому же игра, которую ты мне прислала, выглядит чем-то действительно крутым, никогда не подумала бы, что такую штуку возможно реализовать, оперируя условно-примитивными инструментами, просто нужно руки из правильного места иметь. Завтра начну знакомиться с документацией и думать, как это всё реализовать в нашем случае. Ты же поможешь мне разобраться во всём этом?

Тень 21:40

Девушка слабо улыбнулась, нерешительно коснулась подруги, кивнула.

-- Да, конечно. Снова, спасибо тебе большое. Разумеется, иди спатки, отдыхай. Ты клёвая и умная. Знаешь, я уже счастлива, что нашла тебя, хотя мы с тобой всего день провели. Я очень надеюсь, что ты не потеряешь ко мне интерес.

Ульяна 21:43

*подошла к Алике, обхватила её за плечи и снова обняла, легко коснулась губами затылка*

Не бойся, чудо. Я буду с тобой. Знаешь, сама себе поражаюсь. Так тепло всё и по-домашнему. Самой не верится, как всё происходит. Будь ты здесь, сиди рядом со мной -- наверное, я бы вела себя точно так же. Чёрт возьми, да я и воспринимаю всё так, будто ты здесь рядом сидишь со мной. Доброй ночи, Алика. Спи крепко и хорошо. Если хочешь -- могу пригласить тебя к себе, будем спать в обнимку :3

*осеклась*

Точно... Ты же не сможешь мне ответить сейчас, и уже отключаешься. Да. Тогда не так.

*взяла подругу за руку и пригласила к себе. Уже в постели укрыла девушку своим одеялом, заключая в объятиях*

Надеюсь, так тебе будет уютнее. Спи хорошо и крепко, Алика. Доброй ночи *ткнула носом в щёку уже уснувшей подруге*. Ты прочтёшь всё это уже когда проснёшься. Но, надеюсь, моё сообщение отправится в твои сны и ты всё это почувствуешь.

Мы вместе, солнце :3

Необязательное приложение. =---14 декабря, 10:00-13:45. Изучение документации. Введение в |\/|NR---=

Кристина

Заперев дверь собственной квартиры, девушка сползла по стенке и схватилась за голову.

Нет. Вот теперь не просто хотелось: необходимо курить. Курить и в экстренном порядке решать, что делать дальше.

Телефон — да, конечно же, здесь оставит. Выбросит в мусорный бак, или вот тут на постели «забудет» — ай, не важно, мобила с ней не поедет. Добудет новенький, желательно — планшет, да, планшет, с клавиатурой: для связи и для работы. И симку новую, обязательно. Можно, блин, обычный стартовый пакет на улице, не в центрах: светить паспорт — ни в коем разе.

Ещё подумать над именами. Настоящее после сегодня ей стало чужим. Желательно взять не одно, сразу несколько, на разные случаи жизни.

Дрожащими руками извлекла любимые «Винстон» и простенькую красную зажигалку.

«Щёлк», «щёлк» — а огня всё нет. С пятого раза слабенький-слабенький язычок — но и того хватило, чтоб ухватить край бумаги. Затяжка — и табак потянулся алым, а в горло ударил приятный холод ментола и дешёвых смол.

Никотин действовал отрезвляюще, возвращал мысли на свои места. И — в том числе — напомнил о событиях минувшего вечера, о которых и забыть-то теперь нельзя — и вспоминать противно и тошно.

«Нет, — сказала она себе, — я всё сделала правильно. А теперь думай, женщина, — после следующей тяги».

Очевидно, Харьков придётся покинуть — и делать это не завтра, не через пять дней — а чем быстрее, тем лучше. Куда она хочет сбежать? Ай, не важно: пока сойдёт любой пригород, за ним — ещё один, и ещё. А оттуда — куда-то к югу, в ту же Одессу: там людей много, и лето сейчас, курорт. Сложнее всего найтись.

Из вещей — вот, рюкзак любимый, хороший, чёрненький. В него и одёжка, и клавиатура, и планшет должны влезть.

«А, точно — стряхнула пепел, — наличка».

Деньги необходимо снять, и сделать это, пока сама ещё в Харькове: засветись её карточка в любом другом месте, вся затея с побегом — ну, бесполезна: сразу вычислят.

Побег только в фильмах даётся легко, в жизни — всегда продумать миллион тонкостей, и нигде не слажать.

А что, если всё обойдётся?.. Что, если она преувеличивает?..

Снова затяжка — и с силой ударила в стену: «Нет». Не преувеличивает. Случившееся более, чем реально. И на эмоциях. И вообще необдуманно. Ну, почти.

Ну, как. Конечно же, она думала. И перчатки, и через подушку, и осторожно ушла — но всё ещё, в любой момент где-нибудь могла проколоться, и чем быстрее исчезнет сейчас, тем всё будет лучше.

Лучше. Надёжней.

Живее.

Кристина не то кашляла, не то смеялась, головой замотала. Да, да, да, она выбрала жизнь, ни меньше, ни больше. Ради жизни, ради добра. Ради того, чтоб всё было классно. Просто теперь… Ну, ей нужно время. Да, время: хотя бы неделя где-то внигде, побыть для себя, для своих мыслей и ощущений. Развеяться и расслабиться.

Затушила окурок в пустую жестянку рядом с собой: пепельницы-то у неё расставлены везде по квартире. Ну, на случай таких вот срывов, когда курить хочется больше, чем думать, где именно посидеть.

Значит, сначала — на электричку. Потом — на чужой вокзал. Дальше — любой магазин, новый номер, планшет и кафешка. Закажет машину — и на юга.

«Да, — кивнула, только сейчас выдохнула, наконец успокаиваясь, — теперь это звучит, как план».

… Она не включала свет, просто доползла до постели в спальне — и рухнула в забытье. Поспит пару-тройку часов — и бегом на вокзал. Навстречу иной себе.

Михаил

Фотография на надтреснутом экране мобильного: высокий худощавый мужчина в бежевой куртке и потрёпанных джинсах. Зачёсанные тёмные волосы, чуть крючковатый нос. Он улыбается. Улыбается и держит на руках девочку в сизом платье. У девочки длинные волосы, как у папы, сама — в чулочках и башмачках. Она смеётся и машет зрителю ручкой. Рядом с отцом и дочерью — её мать, и она опускает взгляд. Светлые пряди немного мешаются, падают, скрывая загрубевшую, со шрамами от ожогов часть лица.

Все трое стоят на фоне нескольких пальм, а за пальмами — невысокие скалы, наверху которых угадывается зелень травы.

— Ну, собирайся.

Девочка отложила мобильный, оправила школьный рюкзак.

— Я точно не могу взять смартфон?

Михаил опустился к дочери, взял её за руки, внимательно посмотрел в глаза.

— Помнишь, что я тебе говорил, медвежонок? Никакой техники на курорте!

Та опустила взгляд и поджала губы. Оправила подолы платьица, такого же, как на фотографии.

— А друзья?.. Как мне с ними общаться?

Отец вздохнул, покачал головой.

— Вот вернёшься — и всё-всё-всё им расскажешь. Только представь: целую неделю без них — и сколько радости будет тебе от встречи!

— До-о-о-олго! — дочь протянула обиженно. — Зачем радоваться потом, если можно сейчас?

Мужчина ответил новым тяжёлым вздохом. Поднялся, встал над девочкой.

— Идём, — протянул руку. — Машина готова.

— А мама нас встретит уже там?

— Да, — он ответил твёрдым кивком. — Твоя мама нас уже заждалась, медвежонок, и чем дольше мы собираемся, тем ей грустнее.

— Ну… — она опять потупила взгляд и поджала губы, — ты иди. А я… Я тебя догоню.

Тот улыбнулся.

— Ну, тогда я просто сделаю вид, что ты у меня самая умная и конечно же меня слушаешься, — и подмигнул, скрылся в дверном проходе.

Девочка ещё какое-то время сидела и смотрела на надтреснутый экран телефона — и то тянулась к нему, то одёргивала ладонь, била себя по руке. Снова покосилась на дверь спальной — и, зажмурившись, сгребла мобильный к себе. Скоренько затолкала его в рюкзак.

Дальше — поднялась, оправила платьице и заспешила на улицу. Только в коридоре остановилась, глянула на плотно запертую белую дверь с плакатом: «STOP DO NOT ENTER» и красным крестом под ним.

— Я ненадолго, Роза, — коснулась ладошкой надписи. — Мы скоро вернёмся — и я тебе всё-всё-всё расскажу.

***

Михаил ждал в машине. Поправил зеркало заднего вида, кивнул впрыгнувшей дочери.

— Пристегнись, — назидательно. — Иначе никуда не поедем. Ничего не забыла? — добрый смех.

Девочка поджала губы — и показала язык. Но просьбу выполнила: покопашилась немного, завернулась в ремень.

— А мы скоро приедем?

Снова смех, опять покачал головой.

— Околица аж под Одессой. А мы где с тобой?

— Межгорье!

— Вот считай, — хмыкнул, заводя мотор.

Новенькие «Жигули» заурчали, затарахтели. Довольная девочка сложила ладони на колени, выпрямилась — и тут же сложила локти, повернулась к окну.

— Маша едет в Околицу, — сказала она себе.

— Да-да, медвежонок, — не оборачиваясь, бросил отец. — Всё так, как ты и просила. Из всех курортов ты заставила нас ехать в самый сомнительный.

— Но тебе ведь там тоже нравилось!

Михаил на эти слова только вздохнул. Чего не сделаешь ради любимой девочки?

Да и… Всё-таки им нужно встретиться всей семьёй.

Николай

Он никогда не любил Киев — и, стоило ему закрыть сессию, тут же закрыл все дела с общагой, сложил свои скромные пожитки и дёрнул на вокзал. Метро, люди, толпа — боже, как же это его достало. Большие города — это абсолютно, абсолютно не к нему, ни за что. Единственное преимущество мегаполисов — годные универы, где дают действительно стоящее образование, перспективы и связи для работы, которую — ну, при желании и с долей дипломатии можно и так перевести на удалёнку, и получать много денег, в итоге почти их не тратя. Только ради этого он в своё время оставил родной посёлок: выучиться в КПИ, пойти в какую-нибудь конторку кодером — и вкалывать уже из дому.

Ещё и мама просила приехать. СМСку прислала, поздравляла с закрытием сессии и писала, что очень ждёт.

Мама… Да, Коля скучал по маме. Оставил её наедине с горем — но, ничего. Всё обошлось — и теперь, вот, он уже у здания вокзала, закрылся наушниками от ненужных людей. Поднял взгляд на табло: его рейс на 12-й платформе.

Дальше — сесть на поезд и отключиться. Проснётся уже по прибытии. Вообще, после года в жизни в столице, он не только хотел вернуться домой — но и размышлял: а не бросить ли учёбу совсем? Типа, никто не отменял онлайн-курсы. Нужные навыки можно и так добыть. Да ну, парень из посёлка сдал сессию на отлично и лучше некоторых, у кого компы считай с рождения. Ему просто нравилась техника. Нравилось думать. Нравилось создавать. И бесился, когда мешают.

Кто-то его толкнул — кому-то — сам наступил на ногу. Не извинился, только ускорил шаг. Глаза открыты, а взгляд — размыт: скорее от суеты. А в наушниках били биты.

… «Когда выхода нет — иди на крайние меры, не теряя веры» …

Рэп — это всё. Это правда улиц. Это правда жизни. Агрессия и движение.

… «Не первый ты, не последний ты» …

Вот уже на перроне. Улыбнулся: его состав подан. Старая-добрая «Чайка», на такой же сюда приехал вот как раз тем же летом.

Ни о чём не жалел и не зарекался.

Телефон завибрировал: новое сообщение:

«Аннет»:

«Ты уже на вокзале? :(»

Коля прыснул, потушил экран. И что нужно этой девчонке? Ну, да, они мило общались. Да, она таскала его гулять. Но, если в течение трёх месяцев свиданий его каменное лицо и отстранённость ничего ей не показали — ну, что тут поделать. Он гулял с ней, потому что она умная. Ну, как умная. Когда нужно — умела включать мозги и использовать свои вычислительные способности. Если не сольётся, очень далеко пойдёт. Только разговоры о программировании наводили на неё скуку, хотя и шарила. Ей больше нравилось рисование. Вот, в этом они и сходились: создавать игры. В идеале — стратегии, пошаговые и как настольные, только на компе. И будь у неё чуть больше профильного увлечения — может, он даже ей бы ответил. Возможно, даже сказал бы дату отъезда. И сейчас бы она стояла вот тут. Возможно, они бы обнялись.

Но и с ней всё можно порешать удалённо.

Николай проморгался, закусил губу: блин, всё это время просто стоял у колонны, а должен был бы занять своё место в плацкарте.

Билет, студенческий, оправить сумку, не снимая наушников — и готово.

Вот он уже в затхлой жаре среди массы немытых вонючих тел. Это — ну, это вынужденное зло. Это можно перетерпеть. Ему до Одессы, потом — электричкой.

Уже на скамье, затолкав под неё сумку, Коля откинулся к стенке, снова достал телефон.

«Мама».

«Я в поезде, всё нормально. Буду завтра к полудню. Можешь готовить тортик :)

Люблю тебя!».

Гудок — и ещё, и приятная встряска, лязг металла о металл.

… «Не жалейте, смейтесь, в сердце не сели батарейки, пейте!

До встречи кого-нибудь увижу очень скоро

Руку мне протянешь, улыбнёшься и спросишь:

Кого ты любишь? Чем день твой наполнен?» …

Коля упал в музыку и закрыл глаза. Да: пора домой, в новый день.

Лиза

В своих беспокойных снах я часто вижу людей. Даже не просто людей: человека. Женщину. Да, именно женщину. Возможно, именно для неё, или для Тебя, я и пишу всё это.

Это моя вторая запись.

Над Околицей сгущаются сумерки. Вчера ночью было светло, а сегодня — только седьмой час, а уже темно так, хоть глаза коли. Хорошо, хоть на моём маяке всегда электричество, иначе было бы грустно.

Так вот, да. Эта запись посвящается моим снам. Я вообще, как и всё прочее, их редко запоминаю. И хочу нотировать хотя бы те, которые считаю важными.

Я видела рыжую девушку, которая стояла на взморье. Нет, она не смотрела на волны. Упав на колени, она закрыла лицо руками и тряслась. Босая, в потной футболке, она согнулась, тряслась и плакала. Мне не удалось рассмотреть ни её лица, ни каких-то других деталей. Ну, кроме того, что у неё рыжие до плеч волосы и порез на правой руке.

Я смотрела на неё как будто бы из окна. Или между нами стена какая-то невидимая: в общем, подойти, обнять её и утешить никак не могла. Пыталась позвать — но та не услышала, просто продолжала рыдать.

Волны бились о скалы, но её плач перекрывал их — и что это был за плач! Как будто бы раздиралось горло, как будто бы она медленно и мучительно умирала.

Бедная девушка. Я как проснулась — так и хожу вся в омуте, не могу перестать о ней думать. Как-то закрыла смену, о чём-то трепалась с коллегами. Там же, в кафешке, за чашкой кофе и сигаретой. Радио наше слушали.

Бывают ли вещие сны? Никогда в подобную чушь не верила.

Эта девушка — она стояла вот тут, на склоне, считай у меня во дворе. Надеюсь, это был просто сон, и больше я его не увижу. Я часто разных женщин во снах встречаю, на самом деле. Наверное, мне их здесь не хватает. Мне не нужны все женщины мира, нет. Хотя бы одна, но своя, родная. Я буду заботиться о ней.

Даже не так.

Я буду заботиться о тебе.

Ты приди только, ладно? Узнай меня среди прочих. Думаю, ты сможешь меня узнать. И не плачь, пожалуйста. Я не люблю, когда плачут. Мой младший брат часто плакал. Интересно, как у него дела? Мы ведь сто лет не виделись. Или месяц. Не знаю. Суть в том, что семья — ну, та, которая у меня была — она же не здесь, не со мной. Надеюсь, всё у них как-то складывается. Надеюсь, меня не ищут.

Слушай, а радио-то не лжёт! Ну, как. Оно обещало, что писать будет весело. Не знаю, весело ли мне — но помогает. Я просто кнопаю, отпускаю мысли — и, вот, смогла свою семью вспомнить. Знаете, как проблеск такой, вспышка образная: «Меня зовут Лиза, и у меня — ну, по крайней мере была семья». Это ведь здорово, правда? Я как раз читала недавно: человек и не подозревает, какие бездны таятся в глубинах его души. Это не дословная цитата, мысль общая. Кажется, Дойля, да. Вроде бы это оттуда, из заметок полевого журналиста, который отправился в затерянный мир. Вот я тоже даже боюсь представить, что там внутри меня. Боюсь — и сама же раскапываю. Это полезно. Ну, себя знать — полезно. Исцеляюще.

А ещё — только представь — всё это я смогу рассказать тебе, когда мы с тобой встретимся. И не только это. Брошу ли я писать, если найду тебя?

Не знаю. Пока рано о таком думать. Ты у меня есть только вымышленная, на этих страницах.

И даже так — мне с тобой хорошо.

Кристина

— А можно тут тормознуть?

— Здесь? — водительница обернулась к девушке на заднем сиденьи.

— Да, — указала, — вот у того поворота. Название нравится.

— Окей. До Одессы-то совсем чуть-чуть осталось. Может, ну его?

— Не-не-не, — попутчица замахала руками, — именно тут хочу.

Водительница кивнула, дала по тормозам — и серая «Волга» сбавила ход, остановилась на обочине у развилки. Прямо — на Одессу, поворот — простенькая белая табличка, на подкошенном металлическом дрыне: «Околица», — гласила надпись выпуклыми чёрными буквами.

— Никогда не замечала этой дороги, — призналась хозяйка машины. — Может, я вас туда отвезу? Посмотрю сама хоть.

Пассажирка опустила глаза.

— Спасибо, Лана.

— Отзывы! — та пожала плечами. — Пассажирки — прежде всего. Кристин, вы ж комментарий оставите?

— Ещё и «лайк» поставлю и на фейсбуке о вас расскажу! Женщина-водитель, которая берёт только женщин, ещё и с классной музыкой. Прекрасно.

— Трогаем? — водительница снова дала по газам.

Кристина откинулась на спинку сиденья и смотрела в окно. Обычный такой заезд: широкие луга, поле непаханное, где-то дальше угадывалась лесополоса, края так хорошо знакомых высоток: старых, не новостроек. Беленькие такие многоэтажки.

— Недавно наверно построили, — хмыкнула хозяйка машины.

— А?

— Навигатор говорит: «Нет Околицы, в поле свернули», — Лана, смеясь, щёлкнула пальцем по экрану мобильного.

— О как! — Кристина достала планшет.

Мобильный Интернет ловился, но слабо. На карты хватило. И действительно: судя по ним, машина ехала просто полем, никаких населённых пунктов кроме Одессы и деревни Зелёные кошары в трёх километрах от них не значилось. А, между тем, черта города приближалась — и трасса даже ухоженная и ровная, без выбоин или ям, прямо как в европах каких-то. Совсем близко от поворота: и правда, могла и сама бы дойти пешком. Но раз предлагают — почему бы и не доехать? Засядет тут на недельку, выдохнет-отдохнёт. Там, может, уже и в Одессу двинет. Работать-то как-то надо — а вот уже и дома совсем видно, не поле, не лес — ехали по вполне окраине этого места — и Сеть уже вовсе пропала. Ни мобильной связи, ни Интернета.

— Давай у «Отеля!» — попутчица указала на трёхэтажное здание чуть дальше заправки.

«Волга» сбавила ход, Лана аккуратно свернула к пустой парковке.

— За дорогу тогда… — спросила Кристина после.

— Та стой, — отмахнулась водительница, — выйдем, покурим? Там рассчитаемся.

— Без проблем, — улыбнулась её знакомая, сложив кошелёк обратно в рюкзак.

Городская черта… Если что-то и навевала, то так хорошо знакомую тоску от визита в любой подобный пригород. Трёхэтажный отель «Отель», рядом — супермаркет с вывеской «МАГАЗИН», заправка тут же, по этой же стороне дороги. Напротив — синяя будочка, за ней — шпалы, железная дорога, на запад и на восток.

— А который час? — Лана затянулась, стряхнула пепел.

Кристина огляделась, повела плечом. За планшетом как-то влом уже было лезть.

— Да часа три, наверное. Что-то такое. Дашь?

— Без бэ, — хозяйка машины протянула ей и «Винстон» и зажигалку. Но чуть-чуть нервно, и, кажется, на «Отель» покосилась.

— Чё там? — поинтересовалась беглянка.

— Да так, — снова затяжка, хмыкнула.

Кристина склонила голову набок. И правда: «да так». Вроде бы… Ну, пригород пригородом, ничего необычного. Подумав, оглядевшись, сказала:

— Жарко просто, я бы тоже дома сидела.

Лана ответила кивком:

— Правда.

— Сколько с меня?

— Да вычти, на половине сойдёмся.

— Ага.

Дальше женщины курили в молчании.

Пустая парковка рядом с гостиницей. Ни единой кроме их же старенькой «Волги» машины. Заправка — тоже безлюдная. В супермаркете двери открыты, даже какой-то клубняк приглушённо играл. Земля чуть-чуть сотрясалась, гул в отдалении: какой-то состав прибывал на местный вокзал.

— Старое здание! — Лана кивнула на постройку рядом с ними.

— А? — Кристина тряхнула головой, оправила мешавшуюся рыжую прядь, отвлекаясь от своих мыслей.

— Здание старое, говорю, — та указала дымящейся сигаретой к отелю. — При царе, наверное, строили. Дома тогда были такие, многоквартирные.

— И правда, — улыбка натянутая.

Громадина, на самом деле, если смотреть вблизи. Дом красного кирпича с широкими окнами, покатой черепичной крышей. Главный вход — высокие мощные деревянные двери с длинными позолоченными ручками. Даже порог ступенчатый и с перилами.

— Точно в Одессу не хочешь? — Лана выпустила клуб дыма. — Можем ещё по одной.

Одесса…

Кристина вздохнула. Да, изначальный план был таков: смотаться на морской курорт и там развеяться и забыться. Желательно — да, в большом городе, где много шума и куча приезжих, и на новеньких не косятся криво, а приветствуют радушно, и уже одним взглядом перебирают деньги в их кошельках. В таком месте слишком много людей, очень удобно, и можно легко затеряться, а ей того только и надо.

Но…

Она закусила губу.

— Да, ещё по одной, — согласилась беглянка. — Могу угоститься?

— Без проблем, — новая знакомая пожала плечами. — У самой манечка, прекрасно тебя понимаю.

Кристина прыснула: о да. По-другому не скажешь.

Манечка.

Она ещё сильнее закусила губу, сцепила зубами подкуренную сигарету. Сильная затяжка сквозь зубы. Шумно выдохнула, выпустила густой дым. Закрыла глаза. Одна затяжка, другая. Успокоиться и дышать. Успокоиться и курить.

— Не, — стряхнув пепел, она решилась, — всё-таки тут побуду.

Лана цокнула языком.

— Ну, как знаешь. Выглядит так себе местом. Тут же нет связи, да?

— У меня не ловило.

— А деньги у тебя будут?

— А…

Водительница опять отмахнулась.

— Забей, я на тех выходных свободна. К трём часам дня подъеду.

Кристина смерила новую знакомую удивлённым взглядом.

Крепкая грузная женщина. Короткая стрижка, белобрысая. На Кристину сейчас не глядела, курила, всё косилась по сторонам.

— Стрёмно тут, — озвучила Лана и свои, и её мысли. — Не знаю, чуйка у меня на хтонь всякую. Мож, — постучала по сигарете, — крипипасты читать люблю, мож просто не терплю пригороды. Но, короче, вдруг чего — через неделю здесь же, добро? За мой счёт.

— Это не ради отзывов? — улыбка натянутая, щёлкнула пальцами, типа подкол.

Лана смолчала. И веселье, похоже, не разделяла.

Фильтр обжигал пальцы. Кристина огляделась — и смущённо отбросила окурок под ноги. Два окурка валялись у носка кроссовка. Один уже чёрный, другой ещё тлел. Затушила обоих одним сильным движением.

Лана снова смерила оценивающим взглядом знакомую — и сложила свой второй обратно же в пачку.

Кристина скинула рюкзак, достала свой кошелёк. Бегло осмотрела бумажник: налички… Должно хватить.

Может, всё-таки ну его?..

Нет — зажмурилась. Она должна быть решительной. Если здесь нет Сети, то и спрятаться будет легче. Хотя… Может, просто «Киевстар» здесь не ловит. Но что-то внутри неё прямо толкало: «останься, останься! Именно это место ты для себя искала! Именно здесь тебе будет лучше всего!».

— Береги себя, подруга, — уже в машине кивнула Лана.

Так попрощались — и «Волга» запыхтела, медленно откатилась задним — и, выехав на дорогу, на всех парах тронула за окраину.

Кристина осталась одна.

***

— Долго же вы! — консьержка за стойкой отложила газету, очки поправила. — Вам какие условия лучше? Под крышей, или у входа? Может, в общих палатах? Там всегда много гостей.

— Вы меня видели? — Кристина замерла, уже потянувшись к шариковой ручке.

— Так вы напротив окна стояли, — женщина улыбнулась, скрылась под стойкой. Вновь появилась с толстенной гостевой книгой, от которой так и пахло и тленом и пылью. — Надолго к нам?

— Неделю, наверное, — приезжая задумчиво теребила ручку. Одёрнула ладонь, нащупав обгрызанный задний край. — А… Другой нет?

— Опять внук всё попортил! — консьержка в сердцах воскликнула. — Да, да, конечно, — взяла лежавший рядом серый школьный пенал. — Вот, новенькая.

— А который час?.. — Кристина огляделась, ожидая увидеть над входом настенные часы.

— Да полдень поди только. А у вас в этой, звонилке вашей, чего пишут?

«Ладно, бабушка хоть нормальная, вполне себе бабушка», — женщину чуть-чуть пробило на смех.

Над главной дверью звякнул колокольчик. Кристина дёрнулась на звук — но всё окей, всё-всё хорошо, просто какая-то девушка в чёрной блузе, прошла мимо и как раз покидала отель.

— Далеко мобильный, не хочу лезть, — приезжая смахнула испарину. — Ой, кстати! А у вас тут Интернет есть? Ну, для постояльцев.

Консьержка села на табуретку, почесала затылок.

— Да был какой-то… Вроде, о нём не спрашивают. А он сильно нужен? Отключили его, авария там какая-то.

— Ладно, — снова натянутая улыбка.

«Я точно вписываюсь в какую-то авантюру. Это совсем не звучит как спокойный расслабленный отдых. Ну, или отдых очень закрытого типа».

— Так, какую палату?

— Палату?

— Ну, номер, по-вашему. В этом доме такие комнаты, палаты царские, да и только!

— Палата, значит. А какую посоветуете?

— Третий этаж, четвёртая дверь. Оттуда сегодня уехали — и очень благодарили. Мы уже всё убрали.

— Мы? — Кристина окинула совершенно-пустой холл чуть-чуть растерянным взглядом.

— Мы, мы, — кивнула консьержка. — Чай, не одна тут работаю. Полдень, вот и спят все, я на смене. Служба, сами понимаете, — и зевнула на этих словах.

Тут же снова звякнул колокольчик над входом — и в зал прошла группа людей. Ну как группа, семья: мужик пузатый, какая-то модница в кофте и шортах, дитё малое.

— Ну, — консьержка поторопила, — вы тогда записывайтесь, а я новых гостей встречаю.

— Да, без проблем. Оплата сейчас?

— По выезду. 17-ая палата, неделя. Вас…

— Паспорт нужен?

— Та какой паспорт, подпись поставьте, вот вам и паспорт. Вы…

— Алина, — облегчённо выдохнула Кристина, подтащив к себе гостевой журнал.

— Вот здесь распишитесь, Алина…

— Игоревна, да. Алина Игоревна, Шумилова.

— Алина Игоревна, — повторила женщина за стойкой. — Да-да, здравствуйте, располагайтесь, — вытянулась, и, повысив голос, дружелюбно обратилась уже к новым гостям. — Вот, на этой скамейке подождите, пожалуйста! Женщину, соседку вашу, оформлю — и сразу к вам.

«Модница» в кофте скривилась, устало поглядела на мужа. Тот улыбался во все тридцать два.

— Люблю пригороды! Вырос почти в таком же! — пробасил. — Лучше всяких ваших одессов и евпаториев.

— И правильно делаете! — согласилась консьержка. — И ребёнку тут хорошо будет, и море у нас совсем рядом. Вы всё? — опять к Кристине.

Та над журналом зависла.

— Д… Да, — черкнула какую-то подпись. — Я всё.

— Ключ найдёте в двери, — услышала она уже потом, вдогонку.

***

Уже в «палате» Кристина рухнула на просторную двухместную кровать.

Нет, рефлексировать и осмыслять весь интерьер снятого номера её сейчас не тянуло. Зато наконец постель. Кстати, очень мягкая и даже вполне удобная.

И на удивление совсем не жарко. Двери закрыты, так что можно даже раздеться: футболка совсем пропотела и неприятно липла, чуть ни срасталась с кожей. И шорты жутко давили. И кроссовки. И вообще.

Горничная — ещё одна пожилая женщина — сказала, что достаточно позвонить по местной линии, и всё нужное сделают-принесут. На тумбочке даже, вон, дисковый телефон стоял. И без просьбы «Алину» никто не тронет.

Алина…

Да и не Кристиной её звали. И никак, наверное, не назовут.

Она хотела быть решительной. Ну, теперь-то и выбора нет. Один раз уже решилась. Если точнее, три дня назад. И даже ещё не в розыске. Ну, в новостях, пока за ними следила по дороге из Харькова, перебиваясь ночлежками в пригородах — ничего, никакого шума. И в квартиру к ней не ломились. Будто бы мир не только прощал её — но и дал всё, чтоб она смогла убежать. Как долго, куда? До ближайшего чёрного рынка за сменным паспортом, очевидно.

Может, она паниковала, и не стоило себя так накручивать. Может, всё могло б обойтись…

Вздохнула: именно за этим и взяла себе эту неделю. В любом случае, потом — что-то будет. Но очень потом, и когда у неё самой найдутся моральные силы к движению.

Рядом с постелью висел белый халат. На прикроватной тумбочке — телефон, ещё одна книжечка. Бежевый кожаный переплёт, на обложке — «Наши желания»: надпись выцветшей позолотой. И подставка, и ручка к ней — такая же как в холле на стойке.

Вот, да, вот что её удивило. Для такого пустого места, гостевой журнал не то, что полный — он забит именами. Причём даты-то совсем свежие. Даже не за тот год, за месяц один страниц десять исписано. Много странного. Лана про страшилки ещё пошутила.

Лана…

«Да, для неё я Кристина, для отеля и, наверное, местных — Алина, не путать».

В любом случае, она выбрала остановиться в Околице. Так что — ещё полежать, там — на балкон выйти, хотя бы чуть-чуть покурить-осмотреться, а потом — ну — снова выдох — что-то, да как-то в любом случае да случится.

***

Уже на балконе, Кристина сидела на простенькой табуретке за небольшим столиком. Стеклянное блюдце-пепельница, зажигалка, даже пачка сигарет новенькая-открытая, «Самцы-верблюды» жёлтые — и то тут лежало. Подарок, не иначе, хотя — очевидно же — просто оставлена предыдущим жильцом.

Пока дымила, приезжая глядела на улицу. На самом деле, с этой стороны вид даже вполне приятный: дворик-колодец с детской площадкой — в Харькове таких почти нет, а вот в Питере — да, прям классика. По высотке вокруг — всё хрущовки. На лавочках бабушки, на горках — детишки. Женщина с коляской шла вдоль обочины. Вполне обычненький спальный район, как в родных местах.

Да, всё именно так: вот сейчас докурит, одёжку другую достанет, кликнет горничную по стирке — ну, и вперёд. Раз полдень, то — ещё ничего и не началось.

— Да, — затяжка, стряхнула пепел. — Ни о чём не жалею, — откинулась к дверному косяку и выпустила в небо густой сизый дым.

Опять затяжка — Кристина выдохнула и улыбнулась.

— Нужно, нужно идти.

Михаил

Громкий стук в закрытое боковое окно разбудил владельца автомобиля.

— Мужчина! — перемежалось со стуком. — Мужчина, откройте.

Сидевший в машине выдохнул и потёр затылок. Проморгался. Как же страшно трещала башка. Медленно повернулся на голос — и даже не опустил стекло, просто с нажимом отворил дверцу.

Милиционер окинул водителя обеспокоенным взглядом.

— У вас… — прикоснулся к виску.

Сидевший за рулём повторил жест — и стиснул зубы. Осмотрел ладонь. На ощупь — мягко, на пальцах — влажно, чуть-чуть сукровицы.

Он что, уснул за рулём? Совсем ничего не помнил. Он пожелал дочери спокойной ночи, и…

— Маша! — обернулся, кинул взгляд на пустое заднее сиденье — и открытую же заднюю дверцу.

Милиционер смотрел выжидающе.

— Простите, — стушевался хозяин машины, — вы... Вы давно тут? Девочку не видели? Дочь моя, невысокая, тёмные волосы. Мы... Мы с ней ехали…

Молодой служитель порядка снова осмотрел водителя.

— Ещё и с дочерью. Вы вообще на машину вашу хотите взглянуть? Выходите, давайте, — кивнул, указал жестом: «На выход», — и тот подчинился.

— Так, вы не видели?.. — переспросил потерянный взволнованно, кусая губы.

Конечно же, уже на дороге, он бегло осмотрел свои «Жигули». Передняя часть сбита, лобовое стекло в осколках. Чуть дальше от него — какая-то старая «Волга». Совсем старенькая, один остов, и без колёс. Как на фотографиях из таких же старых газет.

— Никого, кроме вас не видел, — холодно ответил служивый. Оправил фуражку, насупился. — Имя-фамилия-отчество.

Горе-родитель закатил глаза: перед ним-то совсем кадет.

«Да, господи, тут тебя отец про ребёнка спрашивает! Оставь формальности, ну».

— Совсем никого?.. — переспросил он, оглядываясь. — А… Как об аварии узнали?

Вокруг ни души. Чистое поле, небольшой холм. Немного дальше угадывается знакомая городская черта: заправка, отель «Отель», совсем близко-то. Вот, почти приехали ведь, как Маша просила.

— Как узнали, так и узнали. Нам доложили о ДТП, меня направили разобраться. Приехал, видел только вашу машину, — миллицоиер тряхнул извлечённым блокнотом. — Вождение в нетрезвом виде?

— Не пил, — обвиняемый зажмурился, поднял руки. — Трезвый я. Заснул, сам не знаю, когда, как… Неужели вы мою девочку тут не видели? Приметная она, очень. Колготки белые, сизое платье. Длинные чёрные волосы. Веснушки.

— Нет, не видел, — тот ответил как по-заученному, — и чем дольше вы сопротивляетесь закону, тем выше шансы, что и вас не увидят.

«Он ещё и давить пытается!» — невольный нервический смех.

— Михаил, — отмахнулся. — Зотов, Викторович. Сорок пять лет. Женатый. Две дочери. С младшей поехали на курорт. А вы?..

— Следователь Юрий Чернов. Ваши документы? Без резких движений, — свободная ладонь легла к рукояти дубины на поясе.

— Да, да, — Михаил достал из бардачка паспорт и сложенное в файле свидетельство о рождении. Протянул служителю порядка. Тот взял их, осматривал-изучал. Уточнял тем временем:

— Мария Михайловна Зотова, девять лет. Говорите, чёрные волосы, ситцевое платье. Как так вышло, что она вас оставила? Что последнее помните? — вернул бумаги на этих словах.

— Это допрос?

— Пройдемте в участок. Руки? — снял с пояса наручники.

— А это к чему?

— Руки, — холодно отказал следователь. — ДТП, подозреваемый уклоняется, ведёт себя подозрительно.

— Слушайте! — обвиняемый поднял ладони, в сердцах воскликнул, — у меня дочь потерялась! Её искать надо!

— Ну вы посидите, щтраф уплатите, мы с вами побеседуем — и отпустим. И дочь вашу найдём.

— А железки эти зачем? Я же не стану сбегать.

Следователь опустил взгляд, отвернулся — и всё-таки спрятал наручники.

— Сбежите — и вам же хуже. Идём.

— А машина?

— Да заберём мы её. Пошли.

Михаилу-то ничего и не оставалось.

Вот вам и отпуск, вот и курорт. Последнее, чего ему хотелось — это именно сейчас наткнуться на кого-то из легавых. Потрясающее начало дня.

***

По крайней мере Околица — ну, за пять лет изменилась несильно. И как Маша вообще смогла этот город запомнить? Только по фотографиям?

Узнавался и «МАГАЗИН», который единственный супермаркет, и этот придорожный вокзал. Вообще, городской центр — ну, мало отличался от любого другого пригорода. Не в том красота данного места. Совсем не в том.

Михаил шёл за следователем и оглядывался по сторонам. На улицах — никого. Часы на здании вокзала показывали чуть больше полудня.

«Ах, ну да, — вспомнилось. — Обычай этот местный. Почти как сиеста».

Как давно случилась авария? Он же помнил всю ночь. Да чего там, он точно знал, что они остановились на просёлочной дороге под мостом — и там решили поспать, а с рассветом и выехать. И вот всё, что было после рассвета — этого Михаил как раз вспомнить не мог.

— А далеко до участка?

Юрий просто махнул рукой в сторону высокого белого здания ровно дальше и вдоль дороги. Обычное такое отделение, с ожидаемой вывеской: «Милиция». Двери беленькие деревянные, новые ручки с позолотой. Высокие окна из пластика, ухоженный дворик.

— Здравствуйте!

Михаил дёрнулся на голос, следователь не обратил внимания.

Мимо проехал мужчина на велосипеде. В чёрном костюме, с бинтами на лбу. Широко улыбался.

«Жуткий тип. Медвежонок, как далеко ты от меня убежала?..»

— Последний раз вы видели дочь до аварии? — задал первый вопрос следователь спустя длительное молчание. И даже не обернулся.

— Да, — твёрдо ответил Михаил. — Мы проснулись, поехали, а дальше — ну, сами знаете. А что с машиной? Вы ей буксир-то вызовите?

— Вызовем, — отчеканил Юрий — и твёрдым шагом прошёл ко двору участка.

«Нарушитель» только вздохнул.

***

Общая тягомотина с бумагами и допросом для Михаила прошла как будто бы в бессознанке. Местный майор у него что-то спрашивал. «Обвиняемый» ему — что-то отвечал, в чём-то соглашался, что-то опровергал. Но, в общем. его отпустили, сойдясь на вполне обыденном нарушении: заснул за рулём.

Отделался штрафом, оставил заявление о пропаже дочери, ему обещали помочь. Ну, как. Предупредили, что связь здесь не ловит, что работают только стационарные телефоны — так что, посильными методами — да, найдут. Советовали поискать на детских площадках.

Никому не пришло в голову спросить, почему дочь оставила отца одного.

Михаил отёр салфеткой уже почти не болевший висок: крепко же он приложился. Вспомнилось вот чего: на дверце его «Жигулей» даже крови чуть-чуть осталось. С машиной — да, тоже заверили, что разберутся.

Сам потерянный сейчас сидел на скамейке в каком-то внутреннем дворике. Тут как раз была одна из детских площадок, только совсем пустая. Качели качались сами собой, карусели немного совсем вертелись. Пусто так всё. Солнце жарой прижигало.

Отчаянно хотелось выпить. Но выпить нельзя: ещё, что удумал — нажираться в такой момент.

Маша. Куда могла пойти Маша?

Говорил ли он ей, где именно ждёт их мама? Нет, не говорил.

Могла ли дочка пойти на пляж? Помнила ли тот домик, в котором они останавливались?

Пригороды.

Нет.

Михаил ненавидел пригороды, эти с виду маленькие и беспечные — и такие большие, глубокие в своём хмуром нутре места, в которых так легко забыться, так легко потеряться. Да, чёрт возьми, не попросись Маша «снова показать ей Околицу», не свяжись с ним Ната и не скажи, что она здесь (и зачем её только сюда потянуло!) — ни за что не стал бы он сюда приезжать.

Но факт остаётся фактом: его машина не на ходу, он один — и совершенно без понятия, как поступить.

Ната.

Мужчина откинулся на спинку скамейки.

Она говорила, что будет ждать его вместе с дочкой, даже оставила адрес. Пойти на встречу с женой одному, а потом признаться, что потерял Машу? И это притом, что именно Ната их и позвала, чтобы наладить отношения и вернуться в семью?..

Михаил засмеялся, закрыл руками лицо.

Отлично. Волшебно. Прекрасное, прекрасное новое начало.

« — Ната, привет, я рад тебя видеть.

— Ага. А где Маша?

— А это… Ты ведь ей мать. Поможешь найти?..»

Мужчина шумно выдохнул в подставленные ладони.

Звонкий звук сигнала велосипеда отвлёк его от самобичевания.

— Здравствуйте!

Снова тот тип в чёрном костюме и с бинтами на голове. Просто пронёсся рядом, кивнул, вскинув руку в перчатке — и скрылся за стеной дома.

Михаил инстинктивно вскочил — и быстрым шагом двинул в обратную сторону, подальше от дворика.

Ладно, ладно, как бы там ни было: Ната всё-таки мать. Она сможет отложить ссору хотя бы до момента, пока они не найдут Машу, и пока оба не убедятся, что дочь не услышит скандал.

***

Он оглядывался по сторонам, смотрел на окружающие дорогу высотки.

Улица Цвинтарная, ему — дальше. Если не изменяла память — прямо, до переулка на Заводскую, рядом с собственно старым заводом «Шевченко», и дальше через парк, у парка ещё название такое… То ли «Розовая река», толи парк «Розы вод», то ли ещё что-то, связанное с розовым и рекой. Очень странное, почти иностранное название. Вот, через парк — и в частный сектор.

Всё ещё полдень, и всё ещё никого, кроме участковых и того странного типа.

Интересно, со стороны Михаил, наверное, создавал то ещё зрелище: взмыленный и вспотевший, немного пошатывался. Взгляд размытый, что-то себе бормотал и бегло оглядывался. Встреть его служивые вот сейчас — точно бы загребли.

Но ничего, ничего, бывает. У всех случаются тяжёлые дни. Вот у него сейчас один из таких. То расстояние, которое ещё утром он ожидал просто и спокойно проехать — теперь придётся ковылять пешком. А пешком он ходить ненавидел ещё больше, чем пригороды. Зачем куда-то ходить пешком, если только не на прогулку? Особенно, когда ты спешишь. Особенно, когда каждая секунда на счету, и ты без понятия, сколько осталось времени.

Больно — отшатнулся, тут же поднял ладони.

— Извините! — женщина замахала руками, откинула рыжую прядь. — Я… Я не заметила… Ой, вы ударились?.. — покосилась взволнованно. — Это я вас так, да? — склонилась участливо.

— Ничего, — тот отмахнулся с улыбкой. — Это я сам, сам я. Авария, всякое, бывает, бывает.

— Вы извините меня, — смущённая глаза опустила. — Я совсем вас не видела… Не знаю, куда смотрела…

— Бывает, бывает, — растерянный отступил от неё, отошёл.

— А вы в парк, да?

Михаил вспотел, замотал головой, отёр рукавом рубашки взмокший, укрытый испариной лоб.

— Я по делам. Скажите, вы девочку не видели? Невысокая, тёмные волосы…

Женщина насторожилась, поджала губы, сложила пальцы рук пирамидкой.

Только теперь тот смог её осмотреть. Хорошенькая, молоденькая. Ей примерно столько же, как и Нате, наверное. Рыженькая, в тёмной футболке и шортах. Кроссовки белые.

— У вас, тут, — кивнул он, — шнурки развязаны.

— Ах, — нервический смех, — опустилась, — спасибо. Нет, не видела, — ответила после. А вы потеряли, да?.. Ищите её, наверное?.. — снова смахнула липнущие к лицу волосы. Скривилась, когда шальной локон зацепился за пирсинг на губе.

— Да, я уже написал заявление, — Михаил всё ещё оглядывался по сторонам.

Они стояли на тротуаре рядом с проезжей частью. И, кстати, вокруг действительно были люди. Женщины с колясками, ГАИшник чуть дальше на развилке, старушки с тачками, всё как надо. Мужик какой-то с молоденькой и сынишкой.

— Она найдётся, — заверила «рыженькая». — Обязательно, — улыбнулась. — Вы хороший человек, у вас всё хорошо будет. Так вы в парке её искать думали?

— Мне… — Михаил замялся, почесал затылок. Если так много людей — и он их просто не замечал, может, стоит ещё кого-то спросить?

Вот, он кого заметил. Через дорогу от них шла полная мама в свободном сарафанчике и с розовой крытой коляской. А рядом с ней — девочка в ситцовом платье.

Михаил дёрнулся к ним.

— Маша?

Девочка обернулась. Солнцезащитные очки, часики золотые.

— Молодой человек! — грозно прикрикнула её грузная мамаша.

— Я… — растерянный поднял ладони, — я, извините. Вы девочку не видели? Она на тебя похожа… — добавил он к той, за кого только что принял чужую дочь.

— Мам, этому дяде плохо?.. — напуганная и всё-таки чужая дочурка даже сняла очки, подняла взгляд ко взрослой, подёргала её за подол сарафана.

— Вы пугаете ребёнка. Уйдите, пожалуйста.

Разбитый часто закивал и попятился.

Та, «рыженькая», всё так же ждала через дорогу.

Михаил только двинулся к ней, как его снова толкнули. На этот раз грубо и с силой, так что мужчина едва удержался на ногах.

— С дороги, пьянь, — презрительно бросил парень в бежевом пиджаке и бриджах.

Бедняга — не решился ответить, просто проводил того насупившегося тяжёлым взглядом.

— Не она?.. Не ушиблись? Мудак, правда — заботливо, мягко спрашивала та-рыжая, когда он доковылял к ней.

Горе-отец просто закрыл глаза. Ну да, конечно же: для нормальных людей он если не псих, то просто какой-то пьяница. Спасибо хотя бы этой незнакомке, что прониклась его положением.

— Да, мне в парк, — он всё же признался. — Ну, мне дальше. Нам по пути?

— Я могу пройтись с вами. Меня звать… — тут замялась. — Кристина, а вас? — протянула ладонь.

— Михаил, — смущённо принял рукопожатие.

Не то, чтобы он мог позволить себе отвлекаться — и уж тем более он не собирался идти к Нате с новой подругой — но нужно, просто чертовски нужно успокоиться. Успокоиться и прийти в себя. Он и так уже сделал всё возможное. В конечном итоге, Околица — не такой уж и большой город. И в розыск он тоже уже подал. И Машенька у него приметная. Она найдётся, она обязательно-обязательно найдётся. Ну, по-другому-то ведь никак? Правда?..

По крайней мере, когда у отца не шалят нервы — это хороший, надёжный отец. А прийти в чувство в компании молоденькой незнакомки — это, ну, всяко лучше, удачнее и значительно проще, чем когда ты один, полностью разбит и всецело потерян.

Главное всё уладить при встрече с Натой. Если не он, то она-то — да, ради дочери эта женщина сделает всё.

Николай

Не то, чтобы соскочивший на платформу парнишка ждал, что его кто-то встретит.

… «Сколько было всего, но только всё мимо, помимо стихов из мира сего

Все вроде выросли, но так и не смылось клеймо "Ты не от мира сего”» …

«Вокзал… — студент осмотрелся. Сверился с названием остановки и кивнул. — Да, по-своему ожидаемый. И приятный».

По обе стороны от дверей главного входа стояли статуи каких-то древнегреческих мудрецов. У одного из них на лысине шапка из голубиных какашек. У другого по глазу ползала муха.

Людей на перроне почти нет. Только какая-то девушка в чёрной блузе и с чёрными прямыми волосами до плеч прислонилась к стене вокзального холла, втыкала в мобильный — и в целом держалась так, что явно не желала компании.

Больше того, парень оглянулся — и поезд как раз в тот момент прогудел, с лязгом тронулся дальше.

Один.

Он единственный, кто вышел на этой станции, настолько другим не нравилось тут.

Проверил мобильный. Там новое сообщение Аннет. Ещё вечером написала:

«Ну ты и ба-а-ака :(((

А я скучать буду. Вот тебе и на зло! :*»

Парень потушил экран, спрятал мобильный в карман. Голубиная срань и СМСки от надоедливой сокурсницы — это и есть студенчество? Он-то всё представлял — ну, там, лектории, беседы о мудром, схватки разума — и, не сказать, что такого не было… Просто — да, лето — оно такое.

Дом матери совсем недалеко отсюда — в сторону отделения милиции — и дальше, за церковью, через шпалы.

Оставил он маму год назад неудачно. В августе. Ну, она оклематься должна была. Всё в порядке, всё хорошо. Потом звонила ему ещё, спрашивала, как он, доволен ли новой жизнью. Да что там спрашивала — раз в неделю стабильно отчёты. Ну, теперь не придётся отчитываться, зачем: можно просто общаться.

По привычке он снова достал мобильный — и нахмурился. Связь совсем не ловила. Авария, может, какая? Места же дикие, немудрено.

На скамейке у автобусной остановки сидел какой-то хмырь в кожанке и спортивках. Губы раздутые, фингал под глазом.

— Б.. братиш… — протянул к поморщившемуся студенту дрожащую руку — и парень одёрнулся, отряхнул рукав пиджака. Взгляд отвёл, сдержался, чтоб не сплюнуть презрительно.

Пьянь. Конечно же, как типично и ожидаемо. И как же мерзко. Ещё противнее, чем просто толпа. Пьяные одиночки — самое мерзкое, что может быть.

— Ну б...братиш… — мужик тяжело поднялся, схватился за стенку остановки. — Н...ну ты, это…

Парень сцепил кулаки. Руки в карманах, пальцы давят на кнопку громкости.

… «Если ночью все кошки серы, что же это за чёрный кот, что ведёт со мной каждую ночь беседы» …

Круговая порука алкашей и страдающих родственников. Просто идти, не оглядываясь. Да и по сторонам не смотреть можно: к чему. Если быстро шагать, люди благоразумно расступаются сами. А если не расступаются — ну, не Николая проблемы.

Дальше шёл переулком между старых высоток, сам покачивался под биты.

В уши ворвались новые звуки — и парень огляделся: людная улица, проезжая часть.

Снова какой-то дурень, выскочил прям перед носом. Ещё и шатался, докапывался до женщины. Её дочь напугал зачем-то.

— С дороги, пьянь, — студент отшвырнул мужика. Можно: никто осуждать не станет.

Снова руки в карманы, голову в плечи. Дальнейший путь обошёлся без приключений. Ну, если не считать какого-то жирдяя в подворотне. Прижал какую-то модницу: та перед ним на коленях стояла, посасывала мощный хер. Маленький мальчик рядом с машинкой игрался.

Вернувшийся… Не помнил, чтоб такое дерьмо творилось здесь раньше. Или просто не замечал. В любом случае, не наблюдал, просто прошёл дальше.

— Люблю пригороды! — донеслось хриплым басом, перекрывая музыку.

***

Вся «официальная часть» встречи-обнимашек-ниочёмной беседы с матерью — это можно и опустить. Ничего важного не было сказано, никаких многозначительных взглядов — брошено.

Это даже его удивило. Ведь он… Ну, скучал. А при живой встрече здесь, сейчас — сразу же попытался сбежать.

Николай просто закрылся в собственной спальной и рухнул на постель и только теперь — выдохнул.

Достал телефон: связи по-прежнему нет. Ну, в доме-то есть вай-фай, чай не деревня.

Расчехлил ноутбук, поставил его на закрытую швейную машинку.

… И Интернет-таки не ловил.

Мама сидела на кухне, телевизор смотрела. Ну, как телевизор: через тюнер, на флешке старые выпуски «95-го квартала». В одном халатике розовом, закинув ногу за ногу. Курила свои «Прилуки», о край блюдца на табуретке постукивала.

— Ма-а-ам, — осторожно, выглянув из-за двери коридора.

— А, что? — повела головой, не сразу найдя сына взглядом.

— А что с Сетью? Ох ты.

Парень хмыкнул, заметил на подоконнике шкатулку с прозрачной крышкой, внутри — золотая медаль.

«Всё-таки сохранила».

— Ой, — затянулась, снова стряхнула пепел, — там, это, — отмахнулась, — авария какая-то на линии. Чинят, чинят, сказали. Ты бы папу проведал. Он по тебе скучает.

— Издеваешься, — прыснул.

— Да нет, — пожала плечами, опять затянулась. — Сходи к нему, чего ты. Он тебе так рад будет!

— Ага, как же. А когда Сеть вернут — не сказали?

— Не-а, — головой покачала, вальяжно к спинке откинулась, так, что край халата открылся, обнажая обвисшую грудь.

Коля закрыл глаза. Потом — ещё и входную дверь. Просто вернулся в спальню — закрылся ещё и там.

Опять упал на постель.

Три месяца здесь — и всё уже идёт не по плану. Он-то как думал: приедет, к Сети подключится. Будет искать онлайн-курсы и засядет в свою учёбу, а теперь…

Парень просто лежал и смотрел в потолок.

Да и теперь, в сущности, ничего особенного. Просто временный сбой, с кем не бывает.

А мама даже похорошела со временем. Живая такая. Ноги начала брить, свежая. И шампунем каким-то пахла, не помнил такого раньше. Наверное, сейчас он с ней обошёлся жестоко: они ведь такой длинный год не виделись, а она, как бабушка умерла — сама тут жила.

Ну, с другой стороны, он честно признался: люди на улице его выбесили, и именно сейчас хотелось немного времени для себя. Его ведь и правда выбесили: пьянчуги какие-то, стрёмные мужики, бабы левые — вообще таких морд не припоминал, хотя, казалось, раньше и соседей всех знал, и всех — ну, более-менее кто тут в округе.

«Да, — выдохнул Николай, обнимая себя за плечи, — мне просто нужно немного времени. Но я дома, мам. Я с тобой. Всё, всё хорошо…».

Этой женщине необходима его поддержка. Кто ещё, если не он? Какой он сын, какой он мужчина, если не станет ей новой опорой? Не подставит своего плеча.

Так какое-то время лежал, отдавшись бессвязному потоку мыслеобразов. Перед мысленным взором протекало прошедшее время — и ни за один из кадров Коля никак не цеплялся, просто проматывал, как на стареньком видике.

Вот он получает свой аттестат, коллективное фото и его класса, и всей параллели.

Сдаёт ЗНО в какой-то харьковской школе. Сидит за компом, сёрфит подходящие ВУЗы. Выбирал долго между ХНУРЭ, ХПИ и КПИ. Думал, хотел в ХНУРЭ поступить. Но и в два других подался на всякий случай. Везде его на бюджет ожидали, везде предлагали общагу. На свою область и не смотрел: нет нормальных мест для выбранной специальности.

А потом был август, мама уехала в отпуск. Говорила, что постарается вернуться до отъезда.

А потом целый год в столице.

Изменился ли он за то время, пока жил в Киеве?

Сложно сказать.

На пьянь реагировать стал острее. Зато сдружился с парнями по интересам. Иногда даже его звали гулять. И девчонка, эта Аннет. Как и он, аниме любила. Вообще, в столице этот трейт не настолько редкий.

Но, всё ещё: дома милее. Дома уютнее. Дома его однозначно любят, и очень ждали.

И дома мать. Это не просто «ждали и любят». Она, она его любила, ждала.

Возможно, Киев его просто не принял. Или, быть может, Николай сам не хотел приживаться там.

За этими мыслями он как-то и не заметил, что провалился в сон.

***

Часам к пяти вечера Николай сидел во дворе за столиком, пил приготовленный мамой холодный зелёный чай с сахаром, лимоном и мёдом и покачивался на стуле, постигал смысл фразы «слушаю, что поставят». На подоконнике старое радио, бежевенькое такое, большое. Он помнил его ещё с детства, ещё дедушкино. Сам дедушка тот приёмник как-то и сделал, чтоб бабушка все важные новости могла слушать — и тут же с тем же приёмником их оспаривать.

Сейчас там играло — ну, что-то вполне ожидаемое. Про ушаночку, весточки, запах весны.

Интернет пока так и не подали, Сеть телефон тоже по-прежнему не ловит.

— Господин Здравствуйте был обижен на вокзальной площади, — донеслось механическим голосом из динамиков.

— А?.. — Николай покосился на приёмник.

… «Вы по закону

Мальца на зону» … — как ни в чём не бывало продолжилась песня.

Парень вздохнул и сделал ещё глоток. Показалось, бывает.

«Господин Здравствуйте, значит. И кто же его обидел?».

Нет, услышанного не развидеть. Он точно уверен, что именно это услышал. Некий господин со странным именем, кто бы он ни был, находился в городском центре, и с ним что-то произошло.

Ну, Николай как раз там проходил — и ничего странного не заметил.

— Сын, можно к тебе?

В свободном платье, мама прошла к столу. Не дожидаясь приглашения, села на стул рядом.

— Да, конечно, — пряча взгляд в свою чашку.

Женщина теребила серебряный крестик, оглядывалась. Достала свои «Прилуки» и зажигалку. Тряхнула головой, оправила волнистые тёмные локоны.

— Куришь? — пачку ему протянула.

— Давай, — плечами повёл.

Не то, чтобы он курил — так, пару раз бывало. С мамой за встречу можно.

— Рассказывай, — на спинку откинулась, опять закинула ногу за ногу. — Как учёба? Доволен жизнью? Нашёл подружку себе?

— Да как сказать, — тупил в поверхность стола. — Я ж тебе всё рассказывал. Каждую неделю общались.

— Та, — отмахнулась, — то всё телефоны твои. Вживую давай, — с хрипотцой, кашлянула. — Хоть посмотрю на тебя, полюбуюсь. — Чего тебе хочется?

— Чтобы меня не трогали, — брякнул, но вполне честно.

— Все, или только некоторые? — стряхнула пепел на землю. Глядела на него исподлобья. — Чё, мамке тебя и обнять нельзя?

Тяжёлый вздох. Всё-таки — тоже решил затянуться — и тут же тяжело выдохнул, кашлем зашёлся. Какие они, блин, тяжёлые.

— Ничо, — опять махнула рукой, — привыкнешь, попустит.

Новый глоток помог сбавить жжение. А сигарета тут же отброшена. Выкинул, затушил носком шлёпанца.

Женщина всё это время наблюдала за действиями сына. Смотрела на него расслабленно, ожидающе.

— Так, это, ответишь?

— Ну… Тебе — можно, — неуверенно.

— Та улыбнись ты, — легонько его толкнула, — чего ты как не родной?

«Она настолько переменилась?..»

— А кто такой Господин Здравствуйте? — решил сменить тему.

— А кто такой Господин Здравствуйте? — удивлённо, даже бровь поднялась.

— По радио же передавали. Не слышала?

— Вообще впервые! — головой замотала. — Не знаю такого. С приветом — да, тут много кого. Того же Митяева вспомни. Ну, у которого старая умерла, и он заулыбался, теперь гуляет. А вот чтоб так по новостям называли — вообще ни разу.

— Ла-а-адно, — протянул и смирился.

«Возможно, она не слышала. Но если в новостях говорили, да ещё так, будто не в первый раз — ну, ведь не могла же не слышать!»

— Ты б погулять сходил. Посидеть-то ещё успеешь. На стадион пройдись, к школе. Или к морю. Ты ведь любил море. Не разлюбил ещё? Мне оставить тебя, да? — поджав губы, видя, что сын как-то вяло на неё реагирует.

— Да, наверное, — почти-извиняясь. — Я… Я ещё хочу сам побыть.

— Ну, как знаешь, — затушила окурок о поверхность стола. Поднялась, оправила подолы платья, направилась к дому.

— Знаю, — осушил чашку последним глотком.

Всё хорошо, но: он ненавидел смесь лимона, мёда. воды и сахара. Не до тошноты, просто терпеть не мог этот вкус. Какао. Только растворимый «Несквик» или просто вода. И Митяева он тоже не помнил. И ни при каких обстоятельствах его родная мать не стала бы предлагать сыну проведать отца.

Вокруг творилась какая-то несусветная дичь. То пустующие, то людные улочки. Странные рандомные фразы, которые перекрывали музыку в плеере. Ещё и радио.

Всё слишком «как дома» — и в то же время всё по-другому. А ещё он позволил себе выделить время на сон, и сейчас по факту должен быть счастлив уже тому, что вообще всё ещё жив.

***

Будь в этом месте Интернет, следующим действием Николая было бы «вылезти на крипи-треды». Но Сети, походу, в этом месте нет и, по всем канонам, быть, как бы, не должно. Нет, он не обязан объяснять себе, каким образом сделал подобные выводы.

Но дичь началась ещё на вокзале, с вывески станции — и продолжалась вплоть до настоящего момента.

Статуи — ассоциации, навеянные треком, которые слушал. Дальше — переулок между двух длинных высоток — и внезапный выход на проезжую часть.

Потом, собственно, поведение матери.

И странные радионовости.

«Это — всё, что дано, — размышлял Коля в спальной, спешно собирая рюкзак». Сумка — там слишком много, взять только самое важное, и что не замедлит ход.

Что куда важнее — понимание необычности ситуации вообще не давало парню ни малейших инструкций к действию. Всё, что он точно знал на данный момент:

Лжемать пока что не агрессивна.

Его «дом» не пытался его убить. Опять же, только пока что.

Место — Околица — чем бы оно ни являлось, умеет мимикрировать и подстраиваться. И, скорее всего, есть как статичные персонажи, так и, возможно, другие живые люди.

Парень выдохнул, сел на постель, схватился за голову.

Что он несёт? Это может быть очередной приступ. Ведь уже пятый час дня, а он колёса не принял. Его вполне могло крыть: расслоение реальностей ведь и раньше накатывало.

Приставил ладони к губам и шумно выдохнул, откинулся на подушку.

Ладно. У него был железный способ проверить свои теории. Для этого достаточно спросить у «матери» ровно один вопрос.

***

Женщина в неподвязанном халате всё так же сидела на кухне, смотрела всю ту же программу.

Николай вышел в коридор, поправил рюкзак, откашлялся.

Сидевшая даже не поправляла одежду, повернулась к сыну, совсем открытая, обнажая впалый живот и обвислую грудь.

— Мам, — кусая губы, осторожно вёл Коля. — Ты сказала, что папа скучает. А где он сейчас? Хочу навестить его.

Мысленно на этих словах парень зажмурился, стиснул кулаки. Произойти могло решительно всё, что угодно. Но он точно знал единственный верный ответ.

Та аж к спинке кресла откинулась, окинула сына с нескрываемым удивлением.

— Ты ба! — всплеснула руками, — от дура старая! Ты меня слушай больше, я всякое ляпнуть могу.

Лиза

Я люблю изменённость сознания.

Она приходит, когда ты не спишь. Ну, когда совсем-совсем не спишь, до тех пор, пока тебя основательно не вырубит само по себе. В таком режиме я провела последние два дня — и всё ещё не сплю перед завтрашней утренней сменой.

Вообще, наверное, данная запись — это привет из прошлого и, возможно, могла бы предварять что-то, а не закрывать случившееся. Я не знаю, в Околице время — такой же социальный конструкт, как жизнь, восприятие и вот это всё.

Это уже третья запись, и, видимо, вам бы хотелось, чтоб здесь что-то происходило.

Ну, даже если это письма — знаете, ведь есть же такие, полноценные прямо романы в письмах — тут всё ещё должно быть движение какое-то, какие-то перемены.

Есть ли они?

У меня вот немного сознание переменилось. Я очень много смотрела в ночь. И даже решила выйти в город. Я и так иногда по ночам по взморью гуляю, а теперь, вот, решила посмотреть, что происходит в самой Околице в тот момент, когда все спят.

И… Я не узнала свой город.

И узнала, одновременно.

Первое, что точно могу сказать — громкоговорители на столбах. Днём я их ни разу не видела, а ночью они чуть ни на каждом хоть металлическом, хоть каменном дрыне.

Я дошла до Приморской, это там, где моё кафе. Ну, оно на углу с Приморской и Главной. И там, вот, играло что-то переливчасто-клавишное. Вроде обещанная моему подсознанию реприза, которую я и так очень хотела бы научиться играть.

Есть ли мне, где играть? Нет, увы: на маяке есть только настольная лампа, кипа бумаг и машинка печатная старенькая. А в пристройке — вещи старого смотрителя, его личная библиотека. Но если мне удастся найти пианино — то обязательно, обязательно как-нибудь или доставлю его сюда — или дом тот запомню, чтоб приходить туда и играть.

Но я говорила о ночной Околице, да, и чуть-чуть отвлеклась. Так вот, помимо музыки, что-то не так с домами. Не уверена, как лучше описать это, но в целом постройки выглядели все так, что вам бы там жить не хотелось.

Ой, вообще, дома — это такая тема… А, да, в этом письме действительно много абзацев, а всё почему? Вы бы слышали этот божественный «дзынь!» колодки, когда я жмакаю местный «энтер». Так круто!

Так, вот (дзынь!), я про дома ещё кое-чего сказать хотела. Я уже говорила, что живу в пристройке у маяка? Но вспомнила, что я ведь не всё время ночевала именно тут.

До этого какое-то время занимала один частный на Посёле — это район у нас такой целый, чуть дальше парка. У него такое название, потому что это почти что хутор отдельный: там очень много домов, и все частные, но названы как «квартиры». В духе, «квартира 1», «квартира 2» — но речь при этом о полноценных зданиях, а не тесненьких комнатушках.

Во-о-от, вот я в одном из тех домов жила. Он высокий был, деревянным. Да почему был-то, он и сейчас там стоит. С крышей черепичной и чердаком. Но там половицы скрипели и был сквозняк, и холодно, и собаки к ночи к дверям сбегались, и мне не понравилось. Не люблю, когда холодно, и собаки повсюду. У меня же на собак аллергия, им опасно рядом со мной. А мне волнительно. Не хочу, чтоб кто-то из нас пострадал. Какой адрес у того дома был? Ох, чтоб я помнила. Очень густой и хмурый лес памяти. Он так медленно пропускает меня! Но если вы читаете эти записи, находясь в этой же самой комнате, в которой я их и писала, и, вдруг, загорелись желанием пойти его отыскать — деревянный дом, треугольная черепичная крыша. Три этажа, чердак и высокая каменная труба. Его правда очень, очень сложно перепутать с каким-то другим. То ли турбаза там была раньше, то ли ещё что-то — уютный-то домик в целом, но мне лично там не понравилось. Да и вам бы его не советовала. Из любопытства заглянуть можете — только сразу же уходите оттуда, добро?

Договорились-договорились?

Вот и чудненько!

Ой, блин, трясёт меня что-то. Сказывается бессонница. Пойду, покурю немного.

Поставлю тут гоголевские звёздочки, как бы пауза. Почему «гоголевские»? Я читала где-то, что он один из первых у нас к ним додумался.

Скоро вернусь. Не то, чтобы я не могла курить именно в помещении… Но, знаете, выйти на балкон — а он на маяке-то! — красивый — это очень, и очень круто. Хочу постоять по ветру, просто полюбоваться спокойной тёмненькой водной гладью, да подымить, для себя побыть.

Скоро вернусь! Надеюсь, я не наскучила.

***

Пока курила, я смотрела на небо. Оно сегодня такое чистое, с разливами лазури, немного сапфиров. И много-много таких крохотных, милых звёзд. Ни единого облачка — и такая уютная, скруглённая красным серпом луна. Как рога или деталь инструмента.

А ещё сегодня совсем никаких кораблей.

Знаете, я очень надеюсь, что однажды в нашу гавань зайдёт корабль с лиловыми парусами. Есть такая легенда, что раз в много лет в любую гавань любой страны именно ночью, часа в три утра, за несколько мгновений до криков первых петухов, к причалу может пристать одинокая яхта с лиловыми парусами.

На ней нет людей.

Она просто тихонечко войдёт в пристань и сбросит якорь, а трап выкатится на причал сам собой. И, если вы её встретите — обязательно, не думая ни о чём, зайдите на палубу. Что с вами случится — смертные уже не расскажут. А звёзды — да, они вас запомнят навеки. Я вот тоже, когда на чистое бескрайнее море смотрю — нет-нет, а мечтаю и всматриваюсь, что эта яхта навестит и мой порт.

Ведь старый смотритель — он как-то исчез. Вечером был, ночью его ещё видели, а поутру — ни следа, только вещи в той самой пристройке. Возможно, он встретил её, свою яхту с лиловыми парусами.

Ой, девочки, замечталась. Вообще, о мечтах. Я тут недавно книгу читала, из «умных», не про сюжеты. Ну как, и про сюжеты тоже, только там не рассказ, а теория. О том, чем городское фентези отличается от реализма. Там очень много всяких заумных слов и примеров было. но, если вкратце — фентези — это когда волшебство рядом. Вы ему удивляетесь, герои ему удивляются. Оно не подаётся как данное. Всегда обосновывается. Всегда чётко ясно, где магия, а где повседневность. Можно провести очень даже вполне осязаемую границу. Ну и, разумеется, магия называется магией, или любым соответствующим словом. И да, я уже говорила, но снова сделаю на это упор: герои должны удивляться, а читатели — явно видеть черту.

В случае же с магическим реализмом — этой самой черты не видно. Герои всё воспринимают, как должное, а сама история разворачивается в нашем дополненном мире. Никто не удивляется, что по утрам домовые забирают молоко с порога, доставленное молочником. К тебе может прийти старый чёрт, и ты проиграешься ему в карты, а потом будешь думать, как бы спрятать его от милиции, которая за ним гонится. Герои в таких историях всегда подаются немного двинутыми, а авторы — всегда дают двойственную трактовку любым нетипичным событиям. Чтоб вы сами могли решить, для себя: случившееся — таки реальное, или вымысел. И, чаще всего, люди, с которыми происходит странное, кончают свои дни в психбольнице.

На самом деле я сама плохо улавливаю эту разницу, решила записать эти мысли, чтоб не забыть, самой о них на досуге подумать. К той же Околице присмотреться, ещё раз для себя осознать: в сказке ли я, или это всё жизнь реальная и всамделишная.

Из моих писем вы ведь уже понимаете, Околица — очень, прямо очень странное место. Возможно, это место, которого не должно быть, никогда не было, и потом — перестанет быть. Есть у меня ощущение, что и я наблюдаю за ней, а она — за мной. Мы как будто изучаем и познаём друг друга. Я ведь верю: у любого, даже самого странного и дикого города обязательно есть душа. Какая душа у Околицы?

Наверное, сизая, с разливами серого, вкраплениями черноты — и немного красного. Пульсирующая такая и обволакивающая. Как дым или кровь густая. Я бы назвала её «Город-дым», если б решила как-то раз написать о ней.

Эфемерная она вся такая, непостоянная — и обволакивает тебя, никогда-никогда не уходит.

Кстати, о дыме. Именно никотин помогал мне всё это время не спать, так что я ещё покурю — и вернусь. Какие сигареты курю? Мои любимые — «Кент» арбузный. Я их не покупаю, если что. Просто иногда нахожу на скамейках, или кто-нибудь из постояльцев кафе оставляет в качестве чаевых — и они у меня не кончаются.

Так что я возьму немного звёздочек с неба — и размещу их сюда. Пусть они и вам светят, вот эти, три хорошенькие подряд.

***

Перед тем, как я уходила курить, очень хотелось поговорить ещё об Околице. А пока курила — такая грусть накрыла! Теперь хочу писать о себе.

На самом деле, это близко. Знаете, иногда у меня складывается ощущение, что я — как продолжение этого города, по-своему осознанная её часть. Ведь, Околица — она очень, очень переменчивая и ветренная, густая и дымная, прямо как я. Обволакивающая. Но, наверное, не такая волшебная, как я-любимая. Я же волшебная, правда? Нравлюсь, нравлюсь вам?

Эх. Очень хочу не писать в пустоту, а хоть с кем-то живой побыть.

Я ведь очень хочу подругу. Ну, вот сильно хочу. Мне очень её не хватает. Неужели ты, читающая всё это, от меня отвернёшься? Я ведь могу для тебя быть абсолютно-любой. Ну, какой ты захочешь, какой увидишь меня и узнаешь. А если встретишь — я уже и писала, наверное — то обязательно, обязательно сможешь меня узнать!

Только Околицы берегись, пожалуйста. Не верь этому месту, оно любит обманывать. Если у тебя нет дома, а ты его очень хочешь — все шансы приехать сюда. Больше того, по началу она будет даже казаться тебе очень знакомой, легко сойдёт за место, где ты раньше жила, куда ездила отдыхать. Даже улицы все узнаешь. И точно сможешь решить, куда и зачем тебе здесь идти.

Но так только первое время будет. Пока не встретишься с Господином Здравствуйте и его Тётушкой Добрыдень. Поверь мне, их ты тоже очень легко узнаешь. Они обязательно поздороваются с тобой сами. Не стоит им отвечать. Тётушке не стоит особенно, хотя она милая, и очень сложно не улыбнуться ей.

Ещё я проведала клоуна. Его повесили, помнишь? Теперь он стал милой тряпичной куклой, всегда махает рукой и пытается насмешить всех прохожих. Только говорить перестал. Просто смотрит, машет рукой в перчатке и улыбается.

Я скучаю по искренним улыбкам в мой адрес.

А ещё есть у меня ощущение, что какое-то время я совсем не смогу писать. Или смогу. Не хочу на будущее загадывать.

Наверное. скоро уже лягу спать: завтра опять на утреннюю и до полудня. Потом — обязательно надо пойти гулять. Немножко развеяться и встряхнуться. Не то, чтобы здесь были клёвые и ещё не изученные места — но, всё ещё, побывав на улицах ночью — да, в городскую часть после сумерек я действительно ни ногой. Как вообще остальные могут ночевать в настолько неуютных местах?

Как здорово, что мой маяк совсем не такой. Если я всё-таки найду подругу, обязательно приглашу в себе: не в «Отеле» же ей останавливаться!

Моя постель тут такая широкая… Когда лежу на ней, смотрю в темноту потолка, ощущаю себя будто в коконе боли и одиночества.

Ой… Что-то я совсем загрустила. И в сердце кольнуло немного.

Надо б ещё сигарету. Третью подряд, кошмар. Просто кошмар. Я тут или скурюсь, или как та девушка из моего сна — сначала рыдать буду, а потом и вовсе с утёса брошусь.

Это ведь только от недосыпа и голода?..

Я просто себя накручиваю?..

Кто я?

Что я такое?

Почему мне так сильно тоскливо?.. Я завидую, да? Это всё из-за зависти? Ненавижу, терпеть не могу эту зависть. И зависть ли это?

Лапистые ветви сумеречного леса воспоминаний опять царапаются. Очень сложно сказать.

Не теряйте своих детей: потом находятся их останки. И цените, берегите своих родителей.

К чему это я? Просто отвлечённая мысль, которая показалась мне очень важной. Которая сможет помочь.

Вы же точно неместный, как я? Да, да, наверное.

Пожалуйста, кто-нибудь, обними меня. Скажи мне, что всё хорошо будет. Что однажды яхта с лиловыми парусами действительно зайдёт в этот чёрный зловонный порт, где на пристани одни только дохлые голуби, что дома прекратят жрать своих жителей и жадно светить желтушным светом разбитых окон в ночи, что клоуна не повесили, а он сам решился и всех рассмешил.

И что я — это всё-таки я.

Меня Лиза зовут. У меня младший братик есть. И семья. Они, наверное, очень по мне скучают. Здесь же ничерта нет, никакой связи с внешним миром! Я никак не могу сказать им, что я жива, что меня не увезли в рабство, что мои органы все при мне, никто ничего не продал. И что меня даже не изнасиловали.

Знают ли они, как у меня дела? Верят ли, что я здесь, живая, и очень жду встречи с родными?

Помоги мне, пожалуйста. Та рыдавшая девушка — она совсем на меня не похожа! Это не, не я, не я!

Я другая.

Я плачу… Только чуть-чуть. Перед сном, когда лежу на спине и смотрю в пустоту размытой черноты потолка. Без надрыва, тихонечко, для себя.

Чувства. Чувства. Они помогают мне помнить.

Помнить, что меня зовут Лиза. И что я очень хочу любви.

Кристина

Бедный испуганный мужчина настолько её растрогал, что Кристина замялась, неожиданно для себя же представилась, как она решила — своим «близким» именем.

Вообще, стоило беглянке покинуть гостиницу и просто чуть-чуть пройтись, как Околица прям забурлила жизнью. И старушки у входа супермаркета развели рынок, и мамы с колясками по тротуарам гуляли. Даже какой-то молодой грубый парень в пиджаке и наушниках — прошёл вот прямо мимо неё, и по проезжей части, ещё и Михаила с дороги столкнул.

Обыденность не то, что кипела — она нахлынула просто оглушающей волной и, что называется, потянулась со всех сторон, перекрывая и её, собственные Кристины слова и мысли.

Она протянула горе-отцу руку, помогла устоять на ногах: того тоже как-то уж чересчур подкосило.

Михаил стоял перед ней, всё ещё осматривался растерянным и забитым взглядом, то и дело смахивал пот со лба. Шатен такой миловидный. Так-то, ну, в более комфортной обстановке мог бы сойти за какого-нибудь киногероя. Очень характерный, чуть ни американский типаж.

Они шли вместе по обочине неспешным шагом. Держались за руки, не общались. Ну, ему-то понятно, сейчас не до разговоров: весь во внимании. Весь в надежде, а Кристина — ну, ей слишком спокойно, и даже как-то свободно и хорошо, не тянуло болтать.

— Ух ты! Кафе милое, — она всё-таки сама же нарушила их молчание, указала на здание дальше на углу улицы.

Продолговатый жёлтенький домик с фронтоном, оформленным под старую деревянную лодку. Даже у столов не стулья, а лавы для сиденья прокинуты. И спасательный круг у двери, сразу рядом с окном.

Над входом игривая вывеска: «Одноглазый Марк». Ну и люди и по ту сторону окна, и снаружи сидели. Мороженное там всякое, кофе, какао, закуски какие-то. Всё ожидаемо — и тем привлекательно.

— А Маша туда не могла зайти? — добавила Кристина, видя, что её знакомый просто молча кивнул на предыдущую фразу.

— А, — потерянный одёрнулся, опять замотал головой, оглядываясь. — Маша… — его взгляд зацепился за ту кафешку. — Могла, наверное… Я не знаю. Ты права, надо спросить.

… Не то, чтобы Кристина именно это ему предлагала, но — так даже лучше. В любом случае, она собиралась гулять. И, желательно, без мужчины. Ну, по крайней мере без настолько взволнованного, который, к тому же, приехал на встречу с женой. Влазить в чьи-то семейные драмы точно не входило в планы по спокойному и разгрузочному отдыху.

— Вы… Вы меня подождёте? — тот всё ещё держал её за руку. И поверх накрыл вспотевшей ладонью.

«А это ещё зачем? — она внутренне удивилась, внешне — только улыбка».

— Я думаю, — твёрдо кивнула Кристина, не теряя улыбки, — у вас всё обязательно сложится. Найдётся ваша Машенька. Люди здесь милые и приветливые. Обязательно-обязательно вам помогут, и всё у вас хорошо будет, — проговорила всё это медленно и таким тоном, который не терпел возражений. Разве что где-то внутри остатков своего сострадания тихо надеялась, что озвученное не было слишком жёстким.

— Я пойду уже, — попыталась одёрнуть свою ладонь, — а вы — не беспокойтесь и не теряйтесь. Добро?

— Хорошо, — мужчина коснулся её плеча, горячо выдохнул. — Спасибо, — говорил и едва ни кланялся, — спасибо большое вам.

***

… И они даже не попрощались особо. Ну как, обменялись приветливыми кивками, и Михаил, оступаясь, пошатываясь, пошёл просто через проезжую часть, всё ещё то и дело оглядываясь на наблюдавшую за ним женщину.

Только когда он скрылся за дверью кафешки, Кристина выдохнула, закатила глаза.

Смешанные чувства от встречи. Этот взгляд его беглый, постоянные прикосновения, опасливые оглядки… Нет, ну, понятно, отец, потерявший девочку — конечно же он на нервах.

Женщина зажмурилась и встряхнулась. Отряхнула рукав футболки, где тот в последний раз прикоснулся к ней.

Ладно, бывает. Она просто хотела гулять.

Закрыла глаза, посчитала до десяти, обернулась вокруг себя — и чуть ли ни перед ней раскинулась высокая арка ворот, овитых цветущим плющом.

«Парк Реки Роз», — гласила алая вывеска, тянувшаяся над входом и по дуге.

***

На парапете смотровой площадки, у поручней с телескопом стояла девушка в короткой джинсовке и шортах выше колен. В сандалиях и с зелёной стеклянной серёжкой в форме кораблика, эта девушка сложила локти на перила, курила, смотря на высокий фонтан.

Кристина остановилась, не поднимаясь на последнюю ступеньку, вскинула руку — и бегло оправила волосы, чуть-чуть повела головой.

— Привет, — бросила она, подойдя к незнакомке, тоже рухнула локтями на поручни. — Как жизнь?

У той — сизые прямые волосы чуть ниже плеч, пирсинг у левой брови. Под джинсовкой — только чёрный кружевной лиф, скрывающий … милых размеров грудь.

— Привет, — та на подошедшую и не посмотрела. А голос мягкий, такой и звонкий, и немного текучий. Немного … с флёром. — Ты знаешь, что ты на куницу похожа? Такая же напряжённая. И взгляд внимательный.

— А ты поэтичная. «Винстон» с арбузом?

— «Кент», — незнакомка приставила сигарету к губам. Медленно затянулась — и выпустила белый клуб дыма Кристине в лицо. Сквозь затмившее взгляд женщины марево угадались только тонкие черты полуоткрытых губ.

— Давно в этом городе? — «куница» чуть отвернулась, достала свои сигареты. — Милый парк, правда?

Та не то улыбнулась, не то усмехнулась, только краешком рта. Неопределённо пожала плечами.

— Под вечер красиво особенно, когда включаются фонари и старые китайские лампы. Красные лампы такие красивые и всегда с бликами. Как будто бы внутри них запечатаны мотыльки.

Кристина хохотнула, цокнула языком. Снова окинула оценивающим взглядом эту дивную незнакомку. Да, именно дивную, иначе о ней и не скажешь.

— А ты где снимаешь? Или всё-таки местная?

Та легла подбородком на локти, легко вздохнула. Опять усмехнулась. Или прыснула даже, так, неопределённо, между и смехом и грустью.

— Мой дом — это местный маяк. Знаешь, такой высокий, белый, на склоне. Там по ночам корабли в море ходят. Не то, чтобы я знала, как управляться с ним — фонарь сам по себе в нужное время включается. А я — ну, я просто там, в нём живу. У маяка ведь должна быть смотрительница. Почему бы мне ей не быть?

Всё это незнакомка произнесла… Как-то чуть ли ни по-заученному. Так могла бы говорить дикторка, читающая радиосказку.

— Тебе бы подкасты вести! — Кристина бегло стряхнула пепел. — Очень круто рассказываешь. Быстро подписчиков соберёшь. А как звать тебя?

И снова эта ухмылка. Без смеха и без издевки, но сколько же горечи!

— Меня зовут Лиза, — всё так же смотря на фонтан. — И, знаешь, — склонила голову набок, уронившись щекой к ладони, только теперь переведя взгляд глубоких серых глаз к собеседнице, — я очень рада тебе.

Вот теперь улыбка была открытой и неподдельной.

— А я Кристина, — беглянка даже не думала, представилась «близким именем». Эта… Лиза выглядела более чем удачной парой не только на ближайшие несколько дней.

Её новая знакомая прикрыла веки. Такие большие ресницы, даже с блёсточками.

— Кристина Смерть, — покачиваясь, не то протянула, не то пропела, — курит сигареты во тьме. Кристина Смерть, — почти шёпотом и мечтательно, — я знала тебя ещё до наших с тобою встреч.

Полуоткрытый рот. Кончик проколотого языка касался угадывающихся под тонкими губами краешков зубов.

Подалась ближе и распрямилась. Края джинсовки скользнули по укрытым футболкой рёбрам, длинные пальцы мягко легли на талию, вторая ладонь — уже у плеча.

Шарик от пирсинга игриво щекотал нёбо, властно надавил на язык Кристины.

У той совсем отнялось дыхание. Её собственные рука — на мягкой, совсем оголённой, чуть-чуть липковатой спине. Прошлась касанием по застёжке лифа.

Объятья такие крепкие. И терпкий, тягучий, дымный обволакивающий поцелуй.

Лиза прижалась к своей новой знакомой, сама дрожала в её руках.

***

Голова Кристины кружилась даже пока они вдвоём просто молча гуляли по парку.

Ну как гуляли. Прогулка, по хорошим делам, — это когда ходишь и любуешься окружением. В данном же случае, по крайней мере в её личном случае, она любовалась своей подругой и собственными ощущениями от нахождения с новой знакомой.

Насколько же всё случившееся… Естественно! Как будто, вот всё именно так, как и должно быть. Так легко, так свободно. Ни малейшей наигранности, никакой фальши.

И это Кристина думала, что у неё было много женщин! Ха, да эта скромняга даст ей влёгкую ещё очков сто вперёд.

Почему скромняга?

Лиза держалась сейчас очень уж напряжённо. Нет, руку новой подруги почти не сжимала, держала спокойно. Но взгляд чётко в пол под ноги, дыхание частое-сбивчивое. Да какой там, она даже не сказала Кристине, куда, собственно они вдвоём шли.

— В кафе, — тихо, на выдохе, словно угадав её мысли. — Там очень вкусное мороженое и латте с «Колой». Я работаю в этом кафе. Уже смену закрыла — но не беда. Могу даже тебя угостить.

… Да, в сущности-то, всё равно. Это даже и раззадоривало: всем всё понятно, чего тянуть? Но нет, так ведь не интересно. Зачем всё и сразу, если можно ещё погулять. Нагулять, так сказать, аппетит.

***

А вот вид самого кафе женщину оттолкнул. Да, она могла бы предполагать: Лиза вела её к «Одноглазому Марку».

Оставалось надеяться, что Михаил уже ушёл. Ну, она ведь долго была в парке. Они, да, они.

… Хотя и беднягу-отца не встретили, а он ведь упоминал, что ему через парк и дальше. Ну, с другой стороны, места-то там много, могли просто и к счастью разминуться на разных аллеях.

Кстати, в самой кафешке людей как будто бы поубавилось. Ну как, за столиками на улице всё ещё кто-то сидел, но совсем немного. И внутри, из того, что с улицы видно — тоже много мест пустовало.

Лиза сложила за спиной руки и кивнула на скамью у кормы «лодки».

— Что тебе сделать? — поинтересовалась она, когда её подруга заняла место.

— А что есть? — Кристина оправила мешавшуюся прядь.

— Аммм, — её новая знакомая приставила указательный палец к губам, — а что ты хочешь?

Та только языком цокнула. Эта милаха уже с ней заигрывала.

— Ты говорила, здесь классное латте с «Колой» и мороженное… «Белочка», так?

— Белочка для куницы, — в лёгком поклоне. — И два латте. Сейчас будет. Просто подожди здесь.

С этими словами Лиза скрылась за дверью заведения, а Кристина откинулась на спинку скамьи.

Значит, Лизе нравился арбузный «Кент» и загадки. Осталось уточнить только, употребляет ли она вещества. По всему выходило, что так — но, мало ли: надеяться никогда не поздно. Да и не выглядела обдолбанной, просто душевное состояние у неё такое. Ну, верилось, что она всегда вела себя именно вот так. Этакая возвышенная мечтательница, которая живёт на маяке и работает официанткой-баристой в центральном кафе. Такая работа этой девушке даже вполне подходила. В плане, вязалась с образом.

На соседнем окне стояло радио. Из динамиков слышалась тихая музыка, что-то польское. Даже вполне узнаваемое. Солиста, солиста голос прям такой узнаваемый. На «Ш» его как-то звали, вот эта вот ржавчина, скрежет, хрип. «Пикник», кажется. Да, точно, он!

Кристина заулыбалась, довольная, что узнала песню группы, которую слушала ещё в совсем далёкой молодости, чуть ни в школе. И мысли о первой влюблённости, вот такое же волнение, чуть ли ни магия.

… «Заглянувший в тебя не отмолится» … — пробилась из приёмника фраза, и простой перебор струн гитары.

Женщина дёрнулась.

… «Jeśli będzie dzień to niech we władzy róż

A jeśli harakiri to krzywym nożem już

A zgaśnie światło to zna — że będzie grzech tak grzech

A jeśli minaret, to najwyższy jest», — совершенно спокойно тянулась песня.

Только Кристина выдохнула и расслабилась, как новый звук: пронзительное «дзынь!» велосипедного сигнала.

По пустой мостовой на маленьком, почти детском велосипеде, ехала женщина в свободной розовой юбке и вязаной жёлтой кофточке. И маленькая шапочка-заколка на затылке, чуть скошена.

— Добридень, — кивнула улыбчиво эта женщина.

— Добридень, — ответила Кристина ей в тон.

Дамочка аж засветилась, закатила глаза к небу — и ускорила ход, ехала-напевала что-то незатейливое себе под нос.

«Вот у кого-то настроение же хорошее!».

Приезжая ещё какое-то время наблюдала за удаляющейся колоритной личностью, пока та не скрылась за поворотом на соседнюю улицу.

— С кем это ты поздоровалась?

Зара смотрела как будто бы сквозь неё апатичным, отсутствующим взглядом, в котором уже ни жара, ни холода.

— Не знаю, — проморгалась Кристина. — Дамочка на велосипеде какая-то. Улыбчивая и милая, мне добрый день пожелала.

Какая Зара, причём тут Зара.

Лиза.

Лиза всё ещё не опускала глаза, смотрела в пустоту улицы. Стиснула губы. Сказала что-то ещё, как будто две разных, но очень похожие по звучанию фразы.

— Прости, что?.. — её подруга опять головой мотнула. Теперь и со слухом проблемы какие-то.

— Ты кофе свой пьёшь? — повторила новая знакомая, помешивая ложечкой свой напиток, с теплом смотря на неё.

Латте с «Колой» и правда стоял перед Кристиной, а рядом — и блюдце с мороженным в орешках и шоколадной глазури — и женщина тут же сделала длинный глоток. Благо, напиток не очень горячий, но как надо горький, бодрящий. Восстанавливал мысли.

— Ты что-то ещё говорила.

Лиза поджала губы, прикрыла глаза.

— Нам нужно забрать твои вещи, — произнесла та, глядя на собственное отражение в густой тёмной массе. — Перевезти их ко мне. Ты ведь не хочешь столкнуться с ночью в одиночной палате?

… Нет, даже для странностей есть границы. И конкретно в данный момент времени планка подрыва веры в происходящее не просто дрожала, рисковала сломаться в щепки.

— Послушай, — Кристина сама опустила взгляд, приставила пальцы к вискам. — Я согласна, я хочу поехать к тебе. Только не пугай меня, хорошо? Я… Не в лучшем из состояний.

Вместо ответа её подруга просто кивнула — и тихо коснулась своей ладонью её руки.

Михаил

То кафе, на которое ему указала знакомая, только с улицы показалось людным.

На деле же что внутри, что снаружи — почти ни единой живой души. Только миловидная молоденькая официантка за стойкой. Длинные светлые пряди забраны в тугую косу. Опрятненькая, и в фартуке поверх бежевой кофточки, она стояла и протирала тарелку, прямо смотрела на посетителя.

— Приветствую, — сказала она чинно и ровно. И выпрямилась будто по струнке. Всё ещё вытирала посудину, смотрела прямо в глаза гостю, и мужчина кивнул, отвёл взгляд.

— Что будете заказывать? — отложила тарелку, теперь отирала руки.

Михаил поднял ладонь, отрицательно мотнул головой.

— Спасибо, ничего. Скажите, — кусая губы, опять потея, — вы… Ну, может, случайно, маленькую девочку тут нигде не видели? Невысокая, чёрные волосы, в ситцевом платье.

Официантка отложила полотенце, сложила вместе ладони перед собой. Держалась стройно, с осанкой. На губах — улыбка кроткая. Широко открыты глаза.

— Дети без взрослых сюда не заходят. Меня Софией зовут, а вас? Вам чай или кофе? Вы выглядите уставшим человеком, которому нужен отдых.

Гость сдался, опустился на диван за ближайшим к стойке столом.

— Кофе, пожалуйста. Чёрный растворимый, без молока.

— Чёрный растворимый без молока, — повторила София, подходя к полке с необходимым инвентарём. — Вы очень спешите, — добавила она, готовя заказ, — но сделали очень правильно, что решили зайти. Ваша машина не пострадала? Я слышала, утром была авария. В Околице уже давно нет землетрясений, только дорожные происшествия.

— А вы давно здесь? — спросил посетитель больше для поддержки разговора.

— Я просто подаю кофе. Больше и нечего делать.

С этими словами официантка подошла к столу, поставила перед гостем белую чашку с горячим тёмным напитком. Аккуратно села напротив, руки на коленях сложила. Опять смотрела на посетителя, стараясь поймать его взгляд — и Михаил по-прежнему прятал глаза.

— Раньше это место называлось «Глаз Джек Кафе», — заметила она, когда тот отхлебнул.

— Так вы давно в этом городе?

— Я работаю, — её губы дрогнули. — Живу на Посёле, квартира пять.

Мужчина ответил тихой улыбкой, благодарно кивнул.

— Мне как раз в тот район. Не знаете, туда ходят какие-нибудь автобусы, или какой другой транспорт? Пешком далеко очень.

— Да, конечно, — София моргнула. — Вам на вокзальную площадь. Единственная остановка, не перепутаете. Весёлый автобус такой.

— Весёлый?.. — переспросил удивлённый, теперь внимательно посмотрел на девушку. Мало того, что говорила она как заведенная. Ещё и со странностями. Да нет, ну, в прошлый визит вроде бы же нормальные люди были. Что тут стряслось за пять лет?

— Очень весёлый, — подтвердила та с кротким кивком. — Вам там понравится.

Михаил закатил глаза. Только сейчас его взгляд коснулся красного карманного радиоприёмника, который бесхозно лежал на прилавке.

— Моё карманное радио, — спокойно пояснила София, как будто поймав направление взора мужчины. — Не забирайте его, пожалуйста.

«Нет, заходить сюда было очень, очень плохой идеей».

Абсолютная тишина, спокойная и улыбчивая официантка напротив. Из посетителей — только он и его и без того сумбурные, смятённые мысли.

Один глоток, и другой. И ещё. Молча и быстро пить. Горечь немного царапала горло, зато пробирала. Даже ощущался какой-никакой прилив сил.

— Я пойду. Сколько с меня? — он поднялся, уже потянулся к карману.

— За счёт заведения, — официантка подмигнула, не теряя улыбки. Выглядело так, будто у неё просто глаз дёрнулся. — Посёл, квартира 5, не забудьте. И вы не представились, — добавила, когда мужчина уже стоял в дверях.

— Михаил, — выдохнул тот, не оглядываясь. — Спасибо за кофе, София, — смягчившись, повернулся, кивнул.

***

Сумбур улицы теперь его не пугал. Напротив, после этого тесного тихого кафе, разрозненные голоса, случайные обрывки фраз, перекрикивания, общий вот этот фоновый шум, лёгкий ветер — отдушина. Самая натуральная.

Про Машу так ничего и не удалось узнать. Ну, зато, не придётся идти пешком через всю Околицу: к дому можно просто доехать.

«Весёлый автобус, чтобы это не значило».

Михаил выдохнул и покачал головой.

Ладно, по крайней мере теперь он хотя бы приблизительно знал, куда идти и что делать. Ну, на первое время.

«А зачем она сказала про радио? Кто вообще в наши дни его слушает?..»

Вокзальная площадь — это совсем близко от центра. Через Цвинтарную, вдоль отдела милиции, свернуть у церкви.

Всего ничего — и вот, небольшой скверик, пара киосков: «Хлеб» и «Вода». Крытая остановка.

Сама площадь совсем без людей. Пустая улица от края до края.

За спиной Михаила прозвучал уже набивший оскомину пронзительный велосипедный сигнал.

— Здра…

— Как же ты надоел! — прорычал он, накинувшись на странную личность в чёрном костюме.

Очень даже намеренно, со всей силы мужчина толкнул этого диковатого, и тот, потеряв равновесие с шумом упал на землю.

Его велосипед лежал на обочине, переднее колесо по инерции продолжало вертеться, а сам человек валялся в пыли.

Нет, это не было неконтролируемой вспышкой гнева. Михаил прекрасно знал, что на него нашло. Стиснув кулаки, он быстрым шагом направился к типу с перебинтованной головой.

Не успел он пересечь проезжую часть, как тот сбитый уже привстал. Сидел на траве, раздвинул колени, уронил на них локти с раскинутыми ладонями. Склонив голову, смотрел прямо перед собой.

Разъярённый ускорил шаг, занёс кулак для удара — и только что сидевший тип вскинулся, выгнул спину, схватился за голову, заорал — и сорвался прямиком по проезжей части. Он бежал, прижав ладони к ушам и раскачивался, всё орал и орал, а расстёгнутая чёрная рубашка всё трепыхалась, как плащ на ветру.

За забором в доме чуть дальше дороги залаяла чья-то собака, метнулась к стальным воротам собственного двора, очевидно преследуя встревоживший её источник звука.

От досады Михаил простонал, зло бросил взгляд на всё так же валявшийся велосипед. Поднял его над собой — и с силой метнул, как раз вот в тот двор.

— Поезди мне ещё тут, — сплюнул потом, отряхивая ладони.

… А тем временем на остановке стоял автобус. Цветастый, зелёный, с крытыми окнами и в кислотных артах вдоль всего корпуса.

— Да ладно, — хохотнул удивлённый, качнул головой.

«И когда он успел приехать?..»

… Внутри салона сплошной полумрак — и единственный пассажир с правой стороны, третий ряд.

Внешность сидевшего особо не разобрать, только тугой алый шарф вместо воротника, лысина. И одетый в тёплое пальто вовсе не по погоде.

Кабина водителя отмежёвана цельной пластмассовой стенкой с небольшим окошечком для оплаты и скромной наклейкой: «Проезд 5 гривен».

Михаил расплатился цельной купюрой: благо, мелкие деньги он тоже брал, а потом — сел сразу же у двери, откинулся на спинку сиденья, закинул руки за голову.

Входные двери с характерным звуком закрылись. Транспорт чуть-чуть качнулся, послышался шум мотора.

Ему обещали весёлый автобус. Ну, что же, сейчас и проверит.

— Куды етить-та? — грубо, с зевком, послышалось из кабины. Пусть водитель сидел за стенкой, но звучал вполне отчётливо и даже разборчиво.

— Посёл, пожалуйста.

— Пасё-ел, — протянул водитель. — Пасёл бальшой! Куды на Пасёле?

«… Ла-а-адно, — Михаил закатил глаза, уже даже особо не удивляясь».

— Седьмая квартира, пожалуйста.

За стенкой послышался хриплый смешок.

— Горище, штоле?

— Ну… — мужчина протянул уже нервничая, и всё-таки жалея, что не пошёл пешком. — Холмик там есть.

— Знач Горище. Ну, тпру-у-у!

«Он что, извозчик?...»

Второй пассажир всхрапнул.

***

Автобус ехал, покачиваясь, встряхиваясь на выбоинах. Где ехал — Михаил оставался без малейшего представления. Окна не то, что зашторены — ещё и заклеены изолентой, а единственный источник света — тусклая синяя лампочка-трубка, тянущаяся по крыше вдоль всего салона.

— А вы его лихоть! — между тем бросил водитель. — Так отделали знатно-ть! И велик ещё запедалили, иэхх! — снова встряска, и такое чувство, будто транспорт ускорился.

— А что с ним? — Михаил спросил даже вполне расслабленно. — Местный поехавший?

— Да ещё как! Поехавший — не то слово! Давно бы ему наподдать.

— А что его терпят?

— Цихший он. Здравничает ток всем. Задолбал здравничать. Хорошо ж вы его!

Снова всхрап на сидении сзади.

— Та чую, чую, спакуха. Ща-ыть довезём.

… И тут же раздался лязг тормозов, а Михаила сильно качнуло.

Входные двери не просто раскрылись — расхлопнулись, впуская в салон потоки светлого дня.

— С тебя пузырь, Саныч.

Второй пассажир всхрапнул уже то ли в третий, то ли в четвёртый раз, грузно поднялся. Тяжело прошёл к выходу, покачиваясь на коротких толстых ногах.

Потом двери снова закрылись, и автобус как будто дал задний ход.

— А почему автобус «весёлый»? — всё же спросил Михаил.

— Дык этать, — водитель опять дал с силой по тормозам, и вход распахнулся. — Приехали! Выходить!

— Уже?

— Нет, блин, ещё посидить. Твоя остановка, ну.

… В любом случае, мужчина был рад перспективе покинуть этот диковинный транспорт.

***

Высадили его на просёлочной, с виду-то толком нехоженой дороге, и куда ни глянь — одна пыль, трава и холмы. И лесок на краю в отдалении. И ещё в другой стороне угадывался край скал, виднелся столп маяка.

«Посёл, квартира 7», — гласил покосившийся указатель, вбитый в землю чуть выше по склону.

И ведь всё верно.

Тот самый деревянный трёхэтажный старый дом с черепичной покатой крышей. Давно, ещё при советах, этот — да и многие другие дома вокруг — служили простыми турбазами, где мог остановиться любой уставший с дороги путник. Такие ещё в Карпатах остались. Знакомые Михаила даже за подобным домишкой присматривали.

Хотя бы это здание не переменилось, ровно такое же, как и пять лет назад. И воздух такой же чистый. Приятный солоноватый ветер со стороны моря.

Мужчина довольно выдохнул: он вернулся сюда. И вместе с возвращением в приятные сердцу места нахлынули и связанные с оным воспоминания, и уверенность, что — да, всё будет в порядке.

Согласно письму, Ната обещала, что будет ждать его в этом доме — и Михаил твёрдо кивнул, пошёл вперёд, вверх по склону.

Уже отсюда заметил, что входные двери открыты, а ручка — привязана к крючку у фронтальной стены.

Розу, его старшую дочь, этот дом отталкивал. Для неё всё это место выглядело слишком унылым и хмурым, громоздким и неуютным. В прошлый приезд, Михаил помнил — та уходила часто на пляж, или канючила, чтоб отец отвёл её в город, пока «ма с малой посидит».

А вот Машенька, медвежонок, лишь только увидела эту, как она тогда ещё воскликнула «хизыну», пришла в полный восторг. Что ни вечер, то всюду, везде всё старалась облазить, особенно — пыльный чердак. Вот у того окна круглого выпросила матрац, подушку, и там валялась с карандашами, раскрасками. И не вытащить её оттуда, только к ужину и спускалась.

А теперь — ни Розы рядом, ни Машеньки. Только хмурый, высящийся немой громадой на фоне подступающих сумерек этот старый и тихий дом.

***

Михаил переступил через порог, разулся в сенях и осмотрелся. Выключателем щёлкнул. Раздался характерный звук, вспыхнула свисающая на проводе лампочка под потолком.

— Я дома! — он окликнул вглубь помещений — и лишь толстые стены, укрытые серыми с желтизной старости обоями грузно нависали над ним.

На обувной стойке — пара чёрненьких шнурованных башмаков. На вешалке выше — светлое пальто и берет.

Ещё запах такой стоял, как кто-то картошку жарил, мясо варил. Ещё какие-то овощи. Всё именно что так по-домашнему.

«На троих приготовила, — Михаил вздохнул, опустил взгляд».

Мирная меланхолия нарушилась пронзительным звуком. В гостиной трезвонил домашний телефон — и вошедший заспешил к нему.

В это же время послышалась шаги в коридоре, со стороны лестницы на второй этаж.

Ответить на звонок… Да, это важнее.

Мужчина встал у круглого столика, снял трубку.

— Следователь Чернов, — слышалось сквозь хриплое шипение.

— Да-да, — ответил он, приставив ладонь к губам, чтоб на той линии его слышали чётче. — Михаил Зотов, слушаю.

— Отлично. Вашу дочь видели у ворот школы.

— Что значит «видели»? Почему она не с вами?

— Мы уже отправили людей за ней, не беспокойтесь.

Михаил облегчённо выдохнул, склонил голову набок, кивнул женщине, стоявшей в дверном проёме. Приветливо улыбнулся ей.

— Хорошо. Когда нам приехать?

— Мы сами её к вам доставим.

— Спасибо, спасибо большое…

— Всё, не теряйтесь. Отбой.

… и частые краткие гудки.

Только потом горе-отец и всё-таки так себе муж поднял взгляд на женщину, которая всё это время тихо стояла поодаль.

… Конечно же, он узнал её.

Всё те же широкие мешковатые бриджи. Носки с лисичками, свободный вязаный синий свитер. Пшеничного цвета волосы зачёсаны, часть прядей спадают на лицо, скрывая следы ожогов на левой щеке.

Ната стояла у входа в зал, опираясь на дверной косяк. Чуть склонив голову, поджала губы, вперилась в мужа вопрошающим взглядом — и ни разу не улыбалась.

— Михаил Викторович, — скрестила руки у груди, не язвила, но исходила на яд, — у вас есть ровно одна попытка, чтобы объясниться. Где моя дочь?

Он сделал глубокий вдох, приготовился. Ната в режиме фурии — никому бы не пожелал с ней столкнуться. И если ещё днём у него были хоть какие-то шансы отсрочить вот эту, сложную часть, то теперь — абсолютно без шансов.

«Мы попали в аварию, и… »

«Погоди, я всё объясню… »

«Слушай, Нат, уже всё в порядке… »

Жена всё так же сверлила мужа очень, очень пристальным и тяжёлым взглядом. И достаточно громко и недвусмысленно молчала.

— Она в школе, — спокойно ответил мужчина и твёрдо кивнул.

Вместо ответа Ната приникла к нему — и хлёстко влепила по уже и так подставленной под удар щеке.

А потом рыдала. Рыдала в его объятьях.

Николай

… «Кто реальный пацан, за словом не лезет в карман,

У кого всегда есть план дальнейших действий,

Кто идет напролом не боясь последствий» …

Так вот, именно сейчас это было не про Николая. До омерзения противное ощущение собственной правоты, что съехал мир, а не он — и хотя бы один адекватный пруф, что реальность всё-таки дала брешь.

Как бы, звуковые галлюцинации у него бывали и раньше. Ну, на уровне — стрельнет какая-то острая и бредовая мысль в башку, и так сильно въедается, что Коля её прямо отчётливо слышал, иногда — ещё и чужим голосом.

А как объяснить выход из переулка на проезжую часть? Замечтался? Был сонный? А две статуи на вокзале? А название станции? Разве этого не достаточно?

Ну, в любом случае он уже принял колёса и уткнулся в наушники, просто валялся на постели в своей спальне, тупил в размытую белизну потолка — и вроде бы попускало.

Мама убедила его в своей «мамовости», однозначно дала понять, что об отце и слышать ничего не желала, и, зная всё, ни за что бы в здравом уме своего сына к этому мудаку не отправила. Сказала это очень резко и доходчиво. И в это, ну, плюс-минус, верилось.

… «Причина смерти — это стрёмные взгляды на жизнь!» …

Этот возглас так сильно ударил в уши, что аж мобильный вдруг завибрировал.

От неожиданности Коля дёрнулся и включил экран — и там внезапно: хороший стабильный сигнал «Киевстар» и новая СМСка. А ещё пропущенный звонок. И то и другое, конечно же, от Аннет.

Сначала письмо:

«Тебя нет уже целые сутки…

Не то, чтобы я соскучилась, или что-то вроде — но ты ещё и оффлайн. Пожалуйста, дай мне знать, что с тобой всё в порядке. Надеюсь, ты читаешь новости.

Я читаю, и в текущей ситуации твоё молчание — это не просто не круто. Это пиздец, как тревожно».

И спустя пятнадцать минут от СМСки (была отправлена в 17:30, каких-то полчаса назад) — собственно, пропущенный звонок.

Даже не столько из-за тона её сообщения, сколько вообще на радостях от самой возможности опять быть на связи с внешним миром, Николай, особо не думая, послал вызов сокурснице.

Длинные гудки, ожидание. Всё ещё гудки. И ещё.

— Ник, привет? Ты куда делся?

— Йо, Энн. Что там с новостями? Я дома, тут просто со связью срань какая-то. Ни Интернета, ни Сети, нихера. Вот только что твою СМС получил. Так что там?

— Блин, херово! Но хорошо, хоть щас позвонил. Короче, на линии Киев-Одесса авария, так говорили. «Чайка» слетела с рельс, и ты ещё молчун, блин, бакайяро… Типа… Ну, ну, ты понял. Наши тоже все извелись. Ты ж вообще, не только меня, всех игноришь. И погибших вроде бы огласили, но, тип, не всех, некоторые тела, говорят, всё ещё опознать не могут. Рада я, вот. Без фигни рада, — и замолчала. Только частое дыхание и слышалось.

«Ладно, это точно Аннет. Её голос, её интонации».

— Спасибо, — ответил он с тихим смехом, поймав себя на том, что даже вполне искренне благодарен за беспокойство. — Я вряд ли буду на связи в ближайшее время, тут рил срань с Сетью какая-то. Даже щас тебя с перебоями слышу. Так что ты передай нашим, что со мной всё о’кей, хорошо?

— Да, без фигни, всё будет! Но ты, это, тоже там не сычуй. Не знаю, в Измаил, или Одессу хоть выберись. Тип, ну… Ну чё за фигня, рил, людей без Интернета лишать. Ты нам в конфе нужен, ну, — смешок натянутый, нервный. — И не только…

Парень хмыкнул, прикрыл глаза.

— Не боись, Энн. Всё путём.

На той стороне тоже смех нервический, сдавленный.

— Ник… Как доехал вообще? Чё делал весь день?

Николай исторг тяжёлый-тяжёлый вздох, закатил глаза. Ответили ему — тоже вздохом, только теперь с досадой.

— Ла-а-а-адно, услышала. Как скажешь. Не буду тебя отвлекать, — он не только услышал, он буквально увидел это потухшее и резко погрустневшее лицо. Вот эти пряди, которые взгляд скрывают, голова опущенная. Смотрит уже не на него, а куда-то в пол. Сколько раз он всё это уже созерцал ИРЛ! Девчонка, что с неё взять.

— Я тогда прощаюсь? — и всё-таки в её голосе оставалась надежда.

— Да, я пойду уже, тут перебои, почти нихера не слышу, — всё-таки прибегнул ко лжи. — Я жив и всё хорошо, так можешь и передать.

— Хорошо… Давай тогда, — и молчала. Дышала в трубку. Всегда так делала. Ни разу ещё не завершала разговор лично.

— Давай. Спасибо тебе, — не дожидаясь ответа, оборвал вызов, смотрел на себя же в матово-чёрной поверхности дисплея.

Не анализировал услышанное, не до того.

Если Сеть опять оборвётся по-настоящему, другого шанса на проверку реальности уже может и не представиться.

И именно от её результата зависит решительно всё.

Николай не искал контакт матери: незачем. Просто набрал её номер по памяти.

Снова череда длинных гудков и пауз.

Дверь в спальную плотно закрыта, так что если вызов и поступал, то по крайней мере звонка на её собственном мобильнике он бы не услышал просто физически: звукоизоляция конкретно в этой комнате всегда была превосходной. Пока в семье всё хорошо было, в этой комнате размещалась полноценная музыкальная студия. Это потом всё похерилось.

— Алло? — хриплый и низкий, конечно же узнаваемый голос. — Сын, я ж на кухне. Зачем звонишь? Настолько уже обленился? Мне подойти?

От сердца как отлегло. Да, эти интонации он тоже ни с чьими не спутает.

— Всё хорошо, мам. Я просто… Случайно набрал. Не бери в голову. Но подойти можешь, — здесь улыбнулся.

— Чудак ты у меня, — сказала только, и сама завершила звонок.

Николай отложил аппарат и облегчённо вздохнул.

Улыбнулся довольный-довольный, реально, как отпустило.

Мобильная связь — самый ультимативный пруф, что все странности — да, просто глюки встревоженного воображения. Он только что говорил с матерью. Она всего-навсего через три двери от него.

Мама, милая мама. Как вообще он посмел её в чём-то подозревать?

И да, он хотел её видеть. И хотел говорить.

Кстати, точно.

Стоило ему повернуть щеколду, как мама уже постучалась. Конечно же, он впустил её в спальню — и тут же с порога принял её в свои крепкие, искренние объятья. Ощущал слабый стук её сердца. Чувствовал этот новый для неё клубничный запах вьющихся чёрных волос.

— Я дома, мам, — отошёл от неё, не отпуская её ладони.

— Я скучала по тебе, сын, — прикрыла глаза она.

***

Мать сидела рядом, чуть отвернувшись, хоть и вовсе не куталась во всё тот же белый халат. Теребила приоткрытые «Прилуки», кусала губы.

— Я не против, — он протянул ей какую-то чашку.

— Спасибо, — та кивнула, дала огня. — Знаешь, — сказала спустя затяжку, стряхнув первый пепел, — когда папы не стало, и ты уехал… Я одна тут была. Места себе не находила… — прикусила губу, опять затянулась. — У меня ведь и подруг нет… Ну, как… Из-за нашего папы, ты помнишь, да, — сигарета в дрожащей ладони. Снова постучала о края чашки, — а потом вот эти вот «соболезную!», «ты можешь, ты сильная!», «я всегда в тебя верила!», «скоро кого-то искать?» — тьфу, — сплюнула. — Как дружить-то с такими…

Николай стиснул кулаки. Курила она, а хотелось уже ему.

— А они же сами все пьют, понимаешь?... — дрожащим голосом, шёпотом. — В любых компаниях, обязательно по сто грамм. А я же на дрянь эту смотреть не могу. Тошно, — пальцами себе горло сжала, — тошно мне на бухло смотреть!.. — зубы сцепила, вся сжалась. Совсем отвернулась от сына. — Ты… Ты прости, что я на тебе срываюсь… — снова тяга, опять густой дым. — Ну и я тут сама, одна. Работа, да, помогает. Видишь, — смех нервный, головой чуть качнула, — что с тобой, что с телевизором разговариваю: ты слушаешь, я ругаюсь. — Я и медаль его сохранила. Брала её, много смотрела. «Лучший охотник»! — опять всхлип. — Только это мне и осталось. Он любил её, так смотрел, помнишь, гордился. Всё ушло, её не отдал… Я тоже оставила, ты прости…

— Ничего, ничего, мам, — Коля съёжился, старался не смотреть на неё. Только сам весь — сплошное, сильное напряжение. Слова матери резали по живому, отзывались жуткой внутренней болью. И чувством вины. Вины за то, что оставил её тогда. Что не приезжал к ней, хотя и мог. Что слишком увлёкся учёбой и попытками в социализацию просто «чтобы попробовать пожить для себя». Что даже иногда сбрасывал вызовы, просто потому что в это время был занят какой-то отвлечённой и увлекательной беседой да хотя бы и с той же Аннет, или Димоном, Алексом.

А она всё это время была здесь она. Уже ничего не ждала, ни на что не надеялась.

Всхлип, и опять.

Полуголая женщина скрючилась и дрожала. Приставила кулак с дымящейся сигаретой ко лбу. Тёмные локоны полностью закрывали лицо. Халат частично сполз, открывая плечо, уже зажившие шрамы от лезвия чуть выше локтя.

«Она себя резала!..»

— Другие, — мать продолжила, сбиваясь, найдя в себе силы на новую тягу, — другие вот так спиваются. Или торчат. Но… — добавила вместе с дымом, — я, я держалась. У меня сын, работа есть… Дом есть… У кого-то и этого нет… И я сильная. Я знаю, что сильная, — сглотнула. — Живая я. Только мне почти полтинник… Полсотни почти.

Нет… Он так просто не мог.

Сейчас рядом с ним сидела просто очень бедная разбитая некогда сильная женщина. Тень от себя самой. И это… Это всё он, всё из-за него?..

— Мам, — Коля сглотнул. Повернулся к ней. — Иди… — снова сжался, всё ещё пряча взгляд, — иди ко мне.

Та пыталась затушить сигарету о края чашки, да всё мимо и мимо, просто выронила туда всё ещё тлеющий, исходящий на тонкий дым окурок. Робко приникла к сыну.

Он гладил её волосы, прижал её голову к собственному подставленному плечу.

Снова гладил её, трясущуюся. Щека касалась щеки: щетина по уже суховатой коже. Случайно соприкоснулись губами, одними краями только — и тут же друг от друга отпрянули. Оба сцепили зубы и старались не искать взглядов.

… А халат-то с неё совсем спал, валялся смятыми тканями под ней и вокруг, как отброшенный плед.

Вся открыта. Мешки-груди, впалый живот. Следы порезов на бёдрах. Жмурилась, с силой стиснула веки.

… Мысли Николая совсем смешались.

«Но разве она не женщина? Прежде всего, она женщина. Сильная, волевая. Не девчонка какая-то. Настоящая!»

«Разве, она не имеет права на счастье? Не я ли у неё него отнял?..»

«Она разбита. Она не вытянет. Три месяца он здесь, а потом… Что дальше?..»

Сначала он потянулся к ней. Потом они снова коснулись губами. Потом её рот отомкнулся.

«Со своей матерью! Что я делаю? — и лишь крепче прижался к ней. — Нет. С Еленой. С такой сильной, прекрасной Еленой».

… От неё пахло сигаретами и клубникой, чуть-чуть жасмина, солёный пот и полные губы. Полные, жадные, так тосковавшие по вниманию, нежности губы.

«…Потом был пир во время чумы, а у нас была любовь во время холеры

Будь, что будет, кучка судеб

Тех, кто ведомы не тем же, чем Скрудж, и ведь это не то, что везде…».

Елена смотрела на сына взглядом, полным страха, удивления, смятения — и влюблённости. Лежала под ним, шумно дышала, разинув рот, широко распахнув глаза. Не шевелилась, только грудная клетка часто-часто вздымалась.

Николай навис над ней на дрожащих руках, сам так же громко дышал, не решаясь приникнуть. Через шорты чувствовал собой её там, между раздвинутых ног.

Он правда способен так далеко зайти?.. Мать… Нет… Елена только и была способна, чтобы жадно хватать воздух, только смотреть на него. И в том взгляде то страх, то надежда — и боль. Столько боли, потерянности.

— Сделай это, — одними губами, глядя прямо в его глаза.

… Его одежда — такое, лишь временная заминка.

***

Остаток дня мать и сын сторонились друг друга. Елена — курила, смотрела дальше «95-й квартал». Николай — не находил себе места, ошеломлённый, оглушённый случившимся, как-то уже переставший заботиться о проверках реальности происходящего.

На улице лаяли бродячие псы. Рычали и скалились, словно окружили кого-то.

Та новость про «Чайку»… Прочем, опять пропал Интернет, а по телевизору — только помехи, ток-шоу и криминальные сериалы.

***

Ночью Елена снова пришла к нему.

В их спальной, да как и во всём доме — включённый свет.

Николай различал блики от свежей воды на её теле, бледность кожи. Бурю чувств в прямом, ясном взгляде тёмных и карих глаз.

Теперь от неё пахло вишней и тёплым молоком, и она была с ним, как… Как женщина, дождавшаяся любимого. Хозяйка сердца, королева постели, владелица самых запретных снов.

***

Николай зевнул, потянулся, с силой разлепил всё ещё тяжёлые веки.

За окном уже утро нового дня. Двери спальной открыты, и лучи солнца разбивались о полумрак коридора. Со стороны кухни слышалась какая-то эстрадная музыка. Может, запись с какого-то старого концерта, или что-то подобное.

И ещё что-то.

Коля принюхался. Нет. Этот запах он точно знал. Даже не запах, противная вонь от досыхающего на линолеуме бухла.

В его случае — самый отрезвляющий запах.

***

В ногах Елены валялся окровавленный кухонный нож. Ну, рядом с мешаниной из вывалившихся кишок, блестевших от всё ещё стынущей крови. Рядом с недопитой бутылкой «Хлібного дару» и бесцветной, въедающейся в пол зловонной противной лужицы.

Голова женщины откинута на спинку кресла, рот — стиснут, туго пережат завязанным у затылка халатным поясом. Ноги раздвинуты, руки — безвольно обмякли меж них, локтями слабо прикрывали зияющую багровой чернотой улыбку разверзшейся плоти на вспоротом животе. Глаза её широко распахнуты, а в потолок вперился агонизирующий, стеклянный застывший взгляд.

« … Моя милая мама, — кричал ящик, транслируя выступление Стаса Михайлова, —

Свет твоих глаз всюду рядом со мной,

Бреду по жизни, бродяга,

Ты от беды меня, любимая, укрой … ».

И только медаль отца всё так же стояла в рамочке. И прицел на ней знаком отличия, казалось, вперил в парня свой железный, холодный крест.

Лиза

Ты спишь, а я всё же пишу.

В моём городе есть маяк, а рядом с ним — небольшая пристройка.

В этой пристройке мой дом. Так было так много времени, так много часов подряд.

Но сегодня в моём доме ночует Солнце. Усталое и измученное, но яркое, прекрасное солнце.

Где ты сияла, как ты жила, пока мы с тобою не встретились? У меня очень много к тебе вопросов, и я постараюсь не торопить.

Знаешь, Кристина?

Единственное, о чём я жалею — я не художница.

Мне бы только найти нам краски, и я бы выписывала узоры. Моей кистью стала б моя ладонь — и я бы писала, писала на всей тебе.

Измазала бы лиловым нам лица, разводами зелёного, синего украшала нам животы! Чтоб липко, чтоб ярко, пьяняще и терпко!..

Мы, одурманенные, яркие, раз-но-цвет-ны-е!

Между лопаток — линии алого, как плащ, как крылья, и пояс лазурных фиалок, обрамляющий талию колючим серым плющом!

Кристина, Кристина, Кристина!

Печатаю и шепчу, опять и опять пробую на язык твоё имя.

Ах, ах, ах!

Ты спишь, а я всё… Я всё не верю. Касаюсь вот этих клавиш, а на подушечках всё ещё память о твоей чуть-чуть грубой коже. Печатать сложно. Опять, опять, я снова вижу тебя!..

Но я очень хочу. Ты ведь знаешь, я не художница. Но ты чудо! Ты заслуживаешь самый цветастый, самый яркий, живой портрет!

Ах, как же сложно! Как же теряются мысли…

Я должна (милая, милая, моя милая!), я должна запечатлеть это! Пускай и останется только сумбурный, путанный слепок чувств. Пускай это всего лишь чёрные буквы на пожелтевшем от времени, пыли листе — но сколько в них силы! Сколько кра-соч-нос-ти!

Ты знаешь, что пахнешь лавандой? Я вот теперь это знаю! И хочу вылить на эту страницу целую баночку этого запаха, чтоб он растёкся по ней невидимыми чернилами, чтоб, даже не вчитываясь, можно было понять: это всё о тебе!

Моя лаванда, моя чёрная лилия, мой мягкий, сорванный ветром и пойманный в лодочку на ладонях опадающий лепесток.

Изгибы твоих мягких линий, твоя упругость, твоё тело — это целое минное поле, где, куда ни коснись — будет взрыв ОГЛУШАЮЩИХ ЧУВСТВ!

…

…

…

… ах, как же нелепы, как же смешны и стыдны все-все-все вот эти немощные слова! Ничто, они просто ничто в сравнении с тобой настоящей!

Я пытаюсь в красивости, а получается какой-то ванильный стыд, за который и самой теперь стыдно.

Я просто вырву, скомкаю весь этот испечатанный лист, сожгу его, распылю по ветру, стану голая и босая — и воздену руки к луне, и пусть ветер, пусть море примут бьющийся из меня фонтан всех-всех-всех моих эмоций к тебе!

— Ты знаешь? Я очень счастлива!

Вот так я скажу тебе, когда ты проснёшься.

Прости, я всё же прервусь. Я пьяна, я, боже, боже… Я, я сейчас. Я всего на чуть-чуть…

…

…

…

Даже не смогла докурить сигарету.

Я пьяна, я ходила по комнате.

Нет, я плясала! Я махала руками, закидывала ноги чуть ни за голову, я прыгала, я кружилась! Кружилась, кружилась, кружилась!

Я должна! Я не имею ни малейшего права уничтожать эту запись! Ведь здесь, как ни нелепо, как ни постыдно — но я, настоящая я! И ты! Ты! Ты!

Здесь мы, здесь мы вместе, вместе с тобой!

Мир должен, нет мир обязан нас с тобой помнить! Помнить тебя — и мою тихонькую любовь…

Я не знаю, смогу ли показать тебе эту запись. Ты ведь сказала, что хочешь всё моё прочитать.

А я боюсь. Я невероятно боюсь. Ведь я уже для тебя обнажилась. Я уже впустила тебя в своё сердце. Ты уже заняла место в моей душе, ты меня изнутри, да как на ладони читаешь, видишь. В моём взгляде к тебе, в моих словах, в моих касаниях — я же в них и так всё-всё-всё вот это вот вкладывала.

Тебе незачем читать это, ты уже прочитала.

И я снова прервусь. Я уже немного спокойней. Но вспомнила об одном. Об одном очень важном и неотложном.

Я сейчас, я быстро, я вот-вот-вот уже тут.

…

…

…

(текст оборван и смазан, перекрыт отпечатком руки)

…

…

…

Прости меня, милая, прости, пожалуйста. Я плачу, горько плачу, что вынуждена так лгать тебе. Комок подступает к горлу, что свою возлюбленную я вынуждена обмануть. Что буду смотреть на тебя — и знать, что не всё сказала. Что ты веришь мне искренне — а внутри меня запечатана сокрытая от тебя тьма.

Поэтому здесь я хотя бы выскажусь. Выскажусь как есть и начистоту.

Помнишь (нет, конечно же нет, что за глупости, ведь ты и не знаешь!) ту запись про мой страшный сон?

Так вот.

Я нашла этот лист. Зачеркнула его. Разорвала. Растерзала в мельчайшие клочья — чтоб никто, чтобы ты, да даже, чтоб я сама не смели предполагать, что та плачущая, та несчастная, та рыдающая на склоне морском — это можешь быть ты!..

НИ-ЗА-ЧТО!

Околица — гиблое место. Околица проклята! Околица — чёрное место!

Она проникает в тебя! Она жрёт тебя изнутри! Разбирает до самых косточек, смакует их и обгладывает.

Меня зовут Лиза, и я не живу здесь.

Но я давно в этом месте. Я знаю её. Очень хорошо знаю.

Чем больше я о ней думаю, тем больше всё проясняется, как же здорово, что радио мне подсказало писать о себе!

О да, я теперь многое вижу.

Не дай ей проникнуть в твои желания. Околица жаждет их. Околица ищет их! Она до них доберётся, она тебе их покажет — и так извратит, исказит, изувечит, что ты сама будешь жаждать, молить о смерти!

И она пойдёт на любые, самые коварные, самые подлые ухищрения, чтобы докопаться до твоей найслабейшей, найчувствительнейшей сути — и просто выжрет, выжжет, уничтожит тебя.

А та девушка из страшного сна — она ведь была на тебя похожа. Я на неё смотрела — и понимала: вот та, с которой я скоро встречусь.

А потом ты нашла меня.

И знаешь, Кристина? Я тебя не отдам!

Вот моя клятва. Я взяла перочинный нож и полоснула себя по ладони. Притиснула руку к предыдущему листу. С силой, с болью, яростью вжала.

Я не художница, у меня нет красок. Зато есть моя кровь. Моя кровь — вот моя краска. Моя печать. Мой личный след. Мой завет во что бы то ни стало уберечь тебя. Даже если и от самой себя.

Тебе придётся быть честной со мной, а мне — будет нужно лукавить…

Но это необходимо.

Ты даже не представляешь. Даже не в силах вообразить силу того бесконечного, беспочвенного, чистого, безыдейного и тупого зла, которой пропитан весь этот постылый город.

Да и пусть, и плевать, если я всего-навсего слепок, гнилушный выкидыш разлагающейся мечты, но, знаете, что? Да-да, я к вам обращаюсь! Ко всем! Ко всем, кто это читает! Ко всем, кто ждёт, когда же я здесь издохну!

Я не святая Мария. Я не стану ждать, когда явится скорбный палач, чтобы принести меня в жертву ради чужой вины.

Я Лиза.

Елизавета. Святая воительница, вот кто я, перед вами! И я бросаю вам вызов, вызов абсурдному злу!

Кристина…

Моя Кристина… Пожалуйста, откройся, доверься мне. Распахни, обнажи свою душу так же, как я это сделала для тебя.

Когда мы сидели в кафе, ты смотрела не на меня. Ты сидела ровно передо мной, но меня там не видела. Твоё лицо исказилось, ты напряглась так, будто увидела что-то… Нет, даже не так. Будто то, что внутри тебя, от чего ты бежишь и так стараешься скрыться, не только настигло, но и вырвалось, явилось перед тобой. Вот, как ты на меня посмотрела, Кристина Смерть. Вот, как ты искривилась, лишённая страха, сочащаяся чистейшей ненавистью. Именно в тот момент я осознала: ты точно живёшь здесь.

А ещё я тебе солгала. Помнишь, ты спросила меня, что я тебе сказала. Ты не расслышала, находилась в себе.

А я тогда честно ответила:

«Ты скоро умрёшь».

Но мы ведь не имеем права на подобный исход? Не имеем, ведь так?

Рыдающая девушка на взморье — нет, это совсем, совсем-совсем-совсем никакая ни ты. Никогда не была ею, никогда, ни за что не станешь. Рыдающую девушку я разорвала, а её останки предала огню, развеяла над пучиной морской, отдала в объятья ветра. Её больше с нами не будет. Она не потревожит тебя.

Но на кого ты смотрела, милая? Кого угадала во мне?

Радио мне о тебе так сказало: «Заглянувший в неё не отмолится».

А я не боюсь заглянуть. И даже креститься не стану!

Кристина…

Ты уже всю меня и так…

Знала б ты, какой у тебя классный язык… Какие пальчики, губы…

Аввв…

…

…

…

Меня всё ещё дрожь пробирает, ты понимаешь? Сижу не могу. Это ведь наша первая ночь — а я совсем не с тобой. Тревожусь о всяком, думаю, нотирую-рефлексирую.

А надо ли это?

А не ко всем чертям?

Пальчики-пальчики-пальчики… Как хочу опять облизывать, целовать твои пальчики… Тереться щекой о щёку…

Любимая, любимая…

Я едва удерживаюсь в этом шторме в открытом море любви…

Ты… Я сделаю всё, чтобы тебя спасти, милая, прекрасная и волшебная.

Только бы знать, от чего. Только бы слышать твои желания.

Околица хитрая, Околица подлая — но я-то хитрее! Я сильнее неё!

Я уже спасла тебя из безумной палаты. Дальше — что-то сделать бы с Тётушкой. Её можно отворотить, есть возможности, как-то выкрутимся.

Из этого города выхода нет — но мы справимся, мы решим. Может, я просто для себя не старалась искать. Может, я просто плохо искала. Может, вместе у нас получится: ведь ходят здесь корабли! Да, они не швартуются в пристани, только замечают маяк — ну и пусть! Если корабли есть — то и внешний мир тоже обязан там быть.

Я ведь даже, пока писала всё это, почти смогла успокоиться. Даже мысли вроде бы как на месте, а это уже хорошо.

Нам нужны мысли, особенно — ясные, свежие. Чёткие. Яркие. Такие, чтоб можно видеть и разглядеть.

Я не знаю, заметила ли ты, но — в Околице кроме нас ещё люди. Я имею ввиду, настоящие. Об одном мне сказала София — ты не знаешь её, не видела, она заступила на смену после меня. А второго ты и сама узнала и не узнала. Но рассказала мне про него.

Почему я так уверена?

Знаешь, при всей странности нашего города, люди сами по себе на проезжей части не возникают. Да и сами местные — ну, они тихие. Они не злые совсем, они не будут толкаться, хамить. Здесь нет такого, так не бывает. Только недовольные туристы так грубить и толкаться могут.

Я думаю, нам нужно бы отыскать тех двоих. Возможно, мы сможем ими воспользоваться.

Скажешь, я злая, расчётливая, и уже строю коварные планы по жертвоприношению невинных душ?

…

…

…

Я вышла на балкон, стояла, курила. Задумалась о своих словах.

Я ведь и правда готова вдруг чего принести тех несчастных в жертву, заслужили они того, или нет. Просто они — не ты. Они не важны для меня. Но всё ещё смогут помочь.

Я ещё вот про что думала.

Нам с тобой необходимо быть максимально-честными подруга перед подругой.

Нас будут бить по желаниям.

Мы должны обнажить их. Явить, как есть, без прикрас. Ведь, в таком случае, мы сами будем предельно-ясно осознавать, что у нас отнимут, что исказят, извратят — и явят к нам палачами.

Поэтому я начинаю с себя.

Я Елизавета.

И я хочу, чтобы моё всегда оставалось моим.

А теперь ты моя, Кристина. Ты моя, только-только моя.

Моя любовь назначила тебя жертвой. Околица сделает всё, чтобы искривить, изломить тебя. Сделать так, чтобы я ненавидела решительно всё, что связывает нас с тобой. Чтобы ненавидела прежде всего себя за то, что обрекаю тебя на ужас. Но это не потому, что сейчас всё это вот написала. Нет, эти слова сказаны мне от меня. Чтобы я видела, понимала, откуда будет удар.

Я уже не танцую. Я — это Ярость.

Ярость к этому треклятому городу за то, что он во второй раз намерен отнять у меня всё самое дорогое. Поставить меня на место.

Но нет.

Я провела здесь достаточно времени. И с меня хватит.

***

Вот теперь я полностью успокоилась, могу ровно дышать и спокойно печатать.

Эта запись получилась чертовски сумбурной, навязчивой, полной самых смешанных чувств. Спасибо вам, ветер и море. Спасибо тебе, неизвестный старик-капитан. Конечно же, это не последняя запись. Я понимаю, что какое-то время мне ещё придётся быть здесь, но отныне — не только ради себя.

Впереди много дел — и ни малейшего представления, что правильно, а что — нет.

Но я чувствую прилив сил. Я чувствую радость.

Нежность, нежность я чувствую.

Моя любимая сейчас сладко спит, а я всё же пишу.

Я увезла её сюда, в свой дом, где спокойно и безопасно.

Но отсиживаться не получится. Я отсиживалась — и толку?

Что будет хотя бы и завтра, да нет, уже ведь сегодня — даже боюсь представить.

Кристина, моя Кристина.

Я не позволю погибнуть тебе.

Кристина

Закинув локоть под голову, голая Кристина лежала, покачивала ногой и курила, наблюдала отсутствующим взглядом, как тонкая струйка дыма тянулась к покатому потолку — и этой женщине в кои-веки было не просто хорошо, а прекрасно.

Лиза лежала рядом на животе, обнимала подушку, всё ещё мирно дремала, что-то напевала себе под нос там, во сне.

Рюкзак — кстати, всё ещё неразобранный — валялся у книжной полки, рядом на стуле со скинутой же одеждой.

Наклонный ниспадающий потолок, чуть покорёженный застеклённый шкаф-стенка с кучей самых разных книг, маленький круглый столик да две табуретки вокруг — хорошее, хорошее место, чтобы проснуться, признать: иногда жизнь может быть не дерьмовой. Для полного кайфа, пожалуй, не хватало соответствующей музыки, вот тот же «Пикник», или что-то подобное могли бы очень даже зайти.

Кристина напрягла плечи, потянулась, сделала длинную затяжку — и выдохнула, чуть с голосом.

Лиза потянулась, заворочалась, и старый пружинистый матрац ответил характерным поскрипыванием. Спавшая выгнула спину, вытянулась и, зевнув, повернулась на бок, только теперь медленно разлепила глаза.

— Ты знаешь? — сказала она тихо, глядя на подругу всё ещё сонным и размытым взглядом. — Я очень счастлива.

Её гостья вместо ответа затушила окурок о блюдце на прикроватной тумбочке — и потянулась к хозяйке этого дивного места.

… ленивая утренняя разморенность, особенно, когда утро — это не указанная цифра на часах, а время, когда ты проснулась в постели с влюблённой — самое лучшее начало дня.

***

Они лежали вдвоём, держались за руки — и обе курили, наблюдая, как струйки дыма сплетаются в общие спиральки, ложатся маревом к серости потолка.

— А тебе разве не нужно работать? — лениво спросила Кристина.

Лиза проморгалась и потянулась, зевнула, медленно затянулась, выпустила новое густое облако дыма.

— В этом городе работа — это возможность, а не нужда.

Её подруга прыснула, снова стряхнула пепел.

— А как же социальная ответственность? А зарплата?

Лиза махнула ладонью.

— Я сама… — договорить ей не дали. Кристина дёрнулась, схватила её за запястье.

— Что это у тебя? — взволнованная вперилась взглядом в порез. Внушающих размеров уже высохший след тянулся от указательного пальца через всю поверхность. Рваная рана, и кожа там только начинала срастаться.

Лиза не убрала руку, только мягко попыталась потянуть её на себя.

— Порезалась, — с тихой улыбкой. — Тут много острого.

«Запёкшаяся кровь на бедре, глубокий след рваной раны.

— Это что?

— Зацепилась, не переживай».

Кристина с силой сжимала запястье подруги, часто дышала.

— Не лги мне, — вперилась в неё злым взглядом. — Ты нарочно причинила себе вред.

Та поджала губы, опустила глаза. Ей не нашлось, что ответить.

В итоге гостья сдалась и разжала пальцы, снова откинулась на подушку. Потянулась за новой сигаретой, спешно щёлкнула зажигалкой. Нервная тяга и дым. И ещё, и ещё.

«Нет, нет, пожалуйста, нет! Ты слишком классная! Серьёзно? Я не верю, я не хочу, я отказываюсь верить, что ты такая же. Что ты меня очаровала только ради вот этого вот дерьма, — и много дыма, и частый стук сигареты о блюдце. — Ну хорошо же всё начиналось! Ну скажи ты хоть что-нибудь, — кричала она в своих мыслях и не смотрела на Лизу. Ну, как, только беглый взгляд кинула. А потом уже не лежала, села с ногами на пол, смотрела на старые половицы перед собой».

« — Я не нарочно…

— Ты заперлась в ванной. С лезвием.

— Я не хотела, прости… «

Кристина стиснула зубы, закрыла глаза. Горькие смолы, холод ментола. Ничего не должно повторяться.

Повела плечом, ощутив тепло от близости новой знакомой: та совсем рядом вот так же села, склонила голову.

— Я не стану просить прощения и всё могу объяснить, — произнесла Лиза тихо и больше в себя, глядя, как тлела бумага на её собственной сигарете. — Мне очень страшно, — сглотнув, продолжила, видя, что гостья всё-таки к ней прислушалась. — Ты хотела прочесть мои записи. Я покажу их тебе. Даже те, — тут хозяйка дома вместе сцепила руки, — которые сначала думала отложить, — сказала так, и сидела-застыла, широко распахнула глаза. Чуть приоткрытые губы, взгляд цеплялся за тонкие струйки дыма.

Её подруга пожала плечами.

— Не стоит, если не хочешь, — Кристина стряхнула пепел на пол, прямо перед собой. — Я могу просто уйти. Да, пожалуй, мне лучше уйти, да, — вздох и затяжка. — Если у тебя есть такие склонности, то нам просто не по пути.

«Не молчи, не молчи, пожалуйста! Ты же классная. И других шрамов у тебя нет. Ну скажи ты хоть что-нибудь!»

— У меня есть склонности, — признала Лиза. — Склонность мечтать, склонность воображать. Очаровываться. Влюбляться. Верить в лучше, — перечисляла, глядя, как сыпался пепел. — Думать, что всё не зря.

— Тогда какого чёрта ты себя режешь?

Та сцепила зубы, вся сжалась, зажмурилась. Рука с сигаретой дрожала, застыла, поднесённая к губам. Та самая ладонь. Девушка подогнула пальцы, чтобы скрыть шрам.

— Я была злая, — всё-таки решилась ответить, — не на тебя, и, тем более, не на себя. И не знала, как выпустить это чувство. Клятву дала, если хочешь. Собственной кровью. Что не позволю ни тебе, ни себе умереть.

Кристина прыснула.

— А это ещё зачем?

— Как ты думаешь, где мы находимся?

— Да зажопинск какой-то. В любом случае, за мной подруга через неделю заедет.

— А ты помнишь номер машины и как она выглядела?

— Ну, да, а что?..

Лиза повела плечом.

— Нам надо одеться, — она поднялась, встала перед подругой, протянула ей руку. — Пойдём со мной и… — тут замялась, не отвела взгляд, напротив: пристально посмотрела в глаза. — Очень прошу тебя: не убегай. Я всё тебе объясню.

***

Перспектива тащиться пешком через весь город Кристину — ну, успокоила. Да и на Лизу ей искренне хотелось надеяться. По первому впечатлению эта девушка создала ощущение пусть и не лишённой грусти, но очень яркой, живой личности, которая едва ли бы стала делать какую-то левую дичь.

Да и, откровенно говоря, прежде, чем куда-либо двигать — всё же хотелось позавтракать, а уже потом что-то думать.

Еда в домике — ну, она нашлась.

Пару пачек мивины, такая же пюреха в пакетиках, кипяток-чайник-миски — просто и незатейливо, но — подходяще для этого места.

«Хотя на будущее надо бы закупиться, — отметила гостья, ставя кипяток на заварку».

Хозяйку дома тоже как будто бы попустило. В одной лишь рубашке, достигающей полами чуть выше бёдер, та раскладывала сухпаёк по тарелкам, что-то напевала себе под нос.

Завтракали в молчании, за всё тем же маленьким столиком, то и дело друг на друга поглядывали — и как-то хорошо даже, спокойно-уютно. Да, не хватало соответствующей музыки, ну и ладно-то.

Серьёзно, всё как-то уже неплохо, а недавней ссоры как ни бывало. Да и ссоры-то?

Кристина-то почему злилась?

Просто увидела штуку, которая её сильно задела, вызвала максимально-неприятные воспоминания. Но не сама ли она бесилась, когда люди не способны держать свои психи в руках? Не это ли её так выламывало в других, когда остальные зачем-то решают, что у них есть право грузить тебя какой-то совсем уж стрёмной и личной хернёй, с которой самому тебе попросту лень справляться?

А тут её вдруг саму взяло и накрыло, ну куда такое годится? Совсем непорядок. Она нормальная, всё хорошо. А Лиза звучала уверенной, и обещала всё рассказать.

***

Собственно, так и случилось.

После завтрака хозяйка дома повела свою гостью на тот самый белый высокий маяк, что стоял чуть выше на скалистом утёсе.

Перед тем, как впустить её в свою комнату там, Лиза отступила, испустила глубокий вздох, повернулась к Кристине, тряхнула головой, откидывая мешавшиеся пряди.

— Закрой глаза, — с улыбкой сказала она.

— А это зачем? Мы же перед дверью стоим.

— Пожалуйста, — подруга взяла её за руки.

Та вздохнула, пожала плечами и выполнила просьбу. Дальше услышала щелчок замка, поворот ключей, тихий скрип.

— Осторожно, порог, — предупредила Лиза, не отпуская её ладонь.

***

… Дышать в этом помещении, мягко говоря, оказалось непросто. В нос тут же ударили пыль и затхлость, и Кристина поморщилась, тут же попятилась к выходу, чуть не упала, споткнувшись о тот самый порог.

Лиза её по-прежнему держала, помогла устоять — и почти уронила женщину в свои объятья. Воспользовавшись случаем, легонько прижала её к себе — и только потом отпустила и отступила.

— Теперь ты можешь смотреть.

… И очень сложно сказать, за что взгляд Кристины зацепился в первую очередь. Лиза ей почти не рассказывала о своей комнате, и эта женщина не строила никаких ожиданий, не держала в себе предвкушения перед встречей с обителью своей подруги (а именно такое название для данного места пришло женщине на ум, стоило ей только открыть глаза).

Ладно, перво-наперво — выход на балкон в дальнем… секторе? (у круга же нет сторон!), и оттуда, собственно, сейчас в комнату тянулись солнечные лучи. Дальше — конечно же сама форма помещения: никаких сторон и углов, именно что круглое такое пространство — и решётчатый потолок, тут же служивший ещё и полом для верхнего этажа. И здоровенный столп с вращающейся же лампой над ним.

Кристина сделала шаг — и опять едва не споткнулась, на этот раз — о плохонькую раскладушку чуть дальше входной двери. Осторожно села — и постель под ней опасно прогнулась. Ножки чуть-чуть разъехались, но всё-таки выдержали.

Прикроватный столик, там — собственно кипа пожелтевших листов, поверх — перочинный ножик. Лезвие немного выдвинуто. Тёмное, с ожидаемыми следами.

В сердце комнаты — да, низкое кресло в обивке овечьей шкуры, столик и даже на вид громоздкая и тяжёлая печатная машинка. Рядом с ней — несколько сигарет, зажигалка.

Гостья хмыкнула:

— Добавить немного сепии — и вполне себе кадр из фильма.

Лиза улыбнулась тихонько, развернула кресло, села напротив подруги.

Кристина потянулась к пачке листов.

— Тут всё?

Та молча кивнула, сперва опустила взгляд, потом и вовсе глаза закрыла.

— Я могу вслух читать? Мне так проще.

Лиза сцепила пальцы, закусила губу, вжала голову в плечи.

— Мне будет неловко… — призналась.

— Принято, — гостья махнула рукой. Потом погрузилась в молчаливое чтение.

«Меня зовут Лиза, и я не живу здесь… «

Кристина читала бегло, глаза больше охватывали общий блок текста, а сознание уже обрабатывало полученную инфу.

В записях подруги было много воды, бессвязаного и сумбура. Так можно писать по запросу личного терапевта, или в целях аутонаблюдения. Да, у девушки, ну, плюс-минус приятный, хотя и очень грузящий, путанный слог. Но эта манера мысленной речи… — тут Кристина подняла взгляд на понуренную, сидевшую перед ней, — подходила ей, что ли. Вязалась с общим вот этим вот флёром этакой возвышенно-стукнутой одинокой мечтательницы.

— Ты много куришь, — она заметила как раз, когда Лиза щёлкнула зажигалкой.

— Не меньше тебя, — её подруга показала язык, поймав Кристину на том, что та тоже потянулась за сигаретой.

— Мне как читательнице-то зачем это знать? Я про записи говорю.

Та затянулась, пожала плечами.

— Я всё описываю, что приходит на ум.

— А что с клоуном?

— Мы можем пойти посмотреть. Он смешной, правда. И грустный немного.

Женщина прыснула, выдохнула.

— Господин Здравствуйте и Тётушка Добридень, значит, — медленно протянула, спустя затяжку. — Именно Добрий день, украинский, так?

— Так. И с тётушкой ты поздоровалась, — добавила Лиза тихо, поджала губы.

Кристина не знала, что думать. Нет, Околица не внушала ощущения какого-то странного места. Ну, как. Пригороды все в той или иной мере прибитые, стрёмных людей-то и долбанутых порядков везде хватает. Да, конечно, сидя вот в этой комнате на маяке, читая записи Лизы, у приезжей закрадывалось общее чувство неправильности, беспокойства. В основном, правда, беспокойство за душевное состояние своей новой знакомой.

— Ты тут противоречишь сама себе, в курсе? Сначала говорила, что по ночам Околица обесточивается. А потом — что окна домов после сумерек «жёлтые».

Лизе опять не нашлось вразумительного ответа.

— Здесь сказано ровно то, что я знаю.

Её подруга пожала плечами, смотрела дальше.

Хмурилась: «Про подругу можно было бы и раньше сказать». Но виду не подала.

« «Больше не виделись», — значит, и — «плохо, очень плохо всё помню».».

Кивнула, заценив описания отдельных местных. Тех, что могут встретиться совсем ранним утром — и иногда поздно вечером. Понадеялась, что это всего лишь бред воспалённого воображения и метафора на обыденность.

Воспоминания про «палаты» пробрали. Очень хотелось верить, что это — просто рассказ или какой-то очередной дурной сон. В любом случае, наверное хорошо, что Лиза заставила Кристину покинуть этот отель: то-то он и самой женщине ощутился как что-то странное.

Конечно же, добралась и к тем, очень важным листам.

Сидевшая перед ней закрыла лицо руками, сгребла сигареты, выскользнула на балкон.

Кристина… Не волновалась. Разве что час от часу поглядывала на выход, где угадывалась фигура дымившей Лизы. И то, как нервно та прижимала сигарету к губам. Как то и дело вздрагивала, дёргалась. Нервничала.

Холодно осмотрела уже бурый, запёкшийся кровавый оттиск такой знакомой ладони. Вновь бегло оглядела помещение, в котором вот этой ночью хозяйка дома всё это писала. И не только писала. Всё, что переживала Лиза сегодня, выходит, до самого рассвета, восхода солнца.

« … Я не позволю погибнуть тебе».

Кристина отложила последний лист, откинулась к стене, потянулась.

Единственное, что она понимала точно — её пригрузли. Записи не только ничего ей не объяснили, но — ещё больше запутали.

В то же время, от записок не исходило тревожности. Ну, конечно же — объективная тревога за свою жизнь, за жизнь… Любовного интереса (не то, чтобы Кристина давала своё согласие, чтоб какая-то случайная знакомая относилась к ней вот так после первого секса), но — нет. Именно от Лизы на основе прочитанного опасность не ощущалась. Или беглянке хотелось самой в это верить.

— Собирайся, — она бросила в сторону балкона, отложив листы. — Мы уходим. Вдвоём и сейчас.

— Ты уже всё? — та спросила через плечо.

— Да, — кивнула. — Пойдём на окраину города. Хотя бы посмотрим, что там и как. Ну и обсудим твои записки. Согласна?

Лиза ничего не ответила. Только вздохнула и продолжала курить.

Михаил

Вспышка гнева Наты закончилась очень быстро, а вот истерика, слёзы — этого было сполна.

Всё в той же гостиной Михаил сидел в кресле, обнимал жену, прикорнувшую к его груди. Утешал её, успокаивал, что теперь-то всё образуется. Что милиция всё уладит, и не сегодня, так завтра Маша вернётся домой.

Потом был ужин, за всё время которого ни он, ни она не проронили ни слова, смотрели потерянными взглядами в собственные тарелки да помешивали там пищу, почти не ели её.

Ната держалась особенно закрытой — и, собственно, именно её грусть и замкнутость как будто заставили мужа заткнуться и ждать, когда та первой заговорит.

Всё это контрастировало с общим убранством столовой. Просторный стол, цветастая сизая скатерть. Большое глубокое блюдо с домашним салатом, вкусный суп с грибами и сыром, рядом — полная тарелка спагетти с жареной курицей.

Иконостас в углу и под потолком, а на всю стену — картина, иллюстрация к Тарасу Бульбе, где отец встречает вернувшихся домой сыновей. Остап счастливый спешит к отцу, а Андрей мнётся, отводит взгляд.

Пустое кресло, перед ним — табурет — этакий «детский» столик у самого входа в зал.

В сердце потолка — люстра с лампами в форме свечей.

… И давящая тишина, разбавленная унылым звоном от ложек по краю и дну тарелок.

— Нам нужно поспать, — Ната отодвинула от себя свою. Поднялась. — Ты… — не смотря на мужа, — ты ешь, если можешь. А я пойду, всё-таки. Пойду, до утра.

Не дождалась ответа, женщина скрылась в сенях — и Михаил слышал глухие шаги, приглушённый скрип половиц ступеней лестницы на второй этаж.

«Ешь, если можешь, — горестная ухмылка, мутное отражение в тёмно-зелёном бульонном вареве».

Это она очень верно сказала. Очень и очень верно.

Он не так представлял себе встречу с женой. И воссоединение всей их семьи.

Да чего там, всё в принципе должно было произойти по-другому. Не усни он тогда за рулём. Не потеряй Машу.

Но там ли всё началось?

Мужчина выдохнул — и всё-таки сдался, отодвинул свою тарелку. Да, есть ему не хотелось совсем, даром, что ничего не ел ещё, наверное, со вчера. Как-то… Ну, не до голода.

Ни до чего.

Ладно, оставалось хотя бы одно обстоятельство, на которое он всё ещё мог принять.

Поднявшись из-за стола, он добрёл до выключателя, погасил свет на кухне — и тяжёлым шагом, держась за поручень, двинулся на второй этаж.

***

При тусклом свете настольной лампы, Ната во всё тех же мешковатых бриджах, вязаном синем свитере и носках с лисичками лежала на их просторной кровати. Сложив свои маленькие ладони на груди, она смотрела в размытую полутьму высокого потолка.

Михаил опустился рядом, сидел на краю постели.

— Ты так и не изменился, — он услышал, отрешённым голосом, за спиной.

— Это просто несчастный случай.

Тяжёлый вздох.

— У тебя всегда «просто несчастный случай». Ложись уже.

Матрац немного прогнулся и скрипнул. Немного возни. Мужчина ждал, пока жена отодвинется — и только потом лёг, тоже на спину, закинув руки за голову. Слушал медленное тяжёлое дыхание Наты, сам — ну, сейчас ему правда лучше не говорить.

— Ты помнишь, почему, как ушла Роза?

Михаил прикрыл веки. Ещё одно болезненное воспоминание.

— Она нас предала.

— Она сбежала в ночь без вещей, босая, в одной ночнушке. Оттолкнула тебя. Отвесила мне пощёчину. И ты даже не пытался её догнать.

«Как и ты, — чуть не вырвалось, но вовремя умолчал».

— Всё ещё, это её личный выбор.

Ната не выявляла эмоций. Всё так же глядела в размытое отсутствующим, пустым взглядом.

— Выбор, Михаил Викторович, возможен при наличии нескольких вариантов. Когда у тебя только один вариант — это «необходимость». Между чем и чем выбирала Роза?

Мужчина ничего не ответил. Что думал — уже всё и так сказал.

— Да что с тебя взять, — пожала плечами жена. — Но вторую-то, нашу дочь, мою дочь… — сцепила зубы. — Зла на тебя даже жаль. Розу-то я ведь тоже, как свою, как родную любила. Приняла её, она ведь тебе родная. Она сама ведь с тобой осталась. Не мачеха же я, не стерва какая-то.

— Но и оставить на меня Машу было твоим решением.

Ната прыснула, закатила глаза.

— Обвинения! В тумбочке есть снотворное. Бутылка воды. Дай мне таблеток. Да и себе возьми. Нам очень нужно поспать.

— Как скажешь, — он даже не спорил.

Нашёл и пачку колёс, и поллитра «Бонаквы» на средней полочке. Дал жене, закинулся сам.

… Действие ощутилось куда быстрей и сильней ожидаемого. Его как будто ударило, перед взглядом всё поплыло, размылось — и веки, веки такие тяжёлые. И тело как бы налилось свинцом.

Сон, милый сон. Приятная нега усталости. Мягкая постель, любимая жена. Тусклый свет от настольной лампы.

Тёмный коридор — и пустой, и такой высокий, просторный дом на вечернем холме.

***

Гулкий, требовательный, настойчивый частый стук.

Тарабанили по окну. Исступлённо, без устали. Тяжело, тупо, не только рукой. Очень похоже на удар головой по толстому, мощному стеклу.

Михаил дёрнулся, огляделся — и чуть не врезался в поручень у закрытой двери автобуса. Только потом осознал, что находился в пассажирском кресле.

… А за окном по-прежнему кто-то силился достучаться.

Сквозь толстую заклеенную поверхность, за которой ничего и не разглядеть, мужчина всё же расслышал вой. Низкий такой, навзрыд. И этот вой перемежался с грозными, яростными ударами по стеклу, по корпусу транспорта.

«Весёлый, мать его, автобус!..»

— Водитель! — позвал Михаил.

Тусклый синеватый свет протянутой под крышей лампы. Салон — абсолютно пустой. За стенкой кабинки тоже ни звука.

Только приглушённый вой вперемешку с рыданием, и новая череда беспорядочных ударов по корпусу.

Михаил поднялся — и в этот момент раздался характерный щелчок. Задняя дверь салона медленно отодвинулась.

… Не сказать, чтоб у мужчины было время «подумать». Или строить догадки, кто мог его поджидать здесь, у переднего входа. Он просто метнулся к выходу, едва ни вывалился на улицу. Кинул беглый взгляд в сторону кабины.

В распахнутом пиджаке, с путающимися на лице, шее, плечах окровавленными бинтами давнишний очень вежливый «велосипедист» исступлённо бился головой, кулаками в корпус автобуса — и всё выл, выл, ревел. Осклабившись, брызжа слюнями, он наносил удар за ударом, и вместе с тем — такое протяжное: «гхыыыыы!».

… Мужчина не особо-то и присматривался. Так, зацепился только одним глазком — и как умел тихо зашагал дальше по улице. Что-то внутри Михаила вот чётко подсказывало: «Не вздумай бежать! Спокойно, спокойно иди».

И ночка такая светлая. Вроде, белая ночь, когда умом понимаешь, что уже поздно, а на улице — ну, хорошо если немногим темнее сумерек.

И абсолютно-пустая улица. И ни звука, кроме всё отдаляющегося шума от ударов по корпусу транспорта, тех противных бессмысленных подвываний.

Находись Михаил в обстановке, более располагающей к спокойным мыслям и вдумчивой рефлексии — например, в своей спальной, в кресле, читая книгу, наблюдая за спящей дочерью, он бы наверное и задумался, какого чёрта засыпал он в постели с женой, а сейчас проснулся в автобусе. Или почему во всех окнах окружающих его домов горел свет, угадывались тёмные силуэты стоявших людей за стёклами, будто все, каждый из них сейчас наблюдал за ним. О многом бы он подумал.

Но не сейчас. Не на открытой улице, не под лай дворовых собак, спасибо хотя бы, что за заборами. Не осознавая, что полностью беззащитен — и без понятия, куда идти.

— Это ещё в пальцах ебали, пизда какая-то.

Через дорогу валялась какая-то женщина.

Джинсовка разорвана, вскрыт живот, в кишках копался какой-то мужик в спортивках. Рядом — ещё такой же, снял с неё обувь, поочерёдно ломал ей пальцы на правой стопе. Сама женщина... Не то, чтоб сопротивлялась. Скорее — уже просто рефлекторно дёргалась. И не крик — а бессвязно мычала: рот у неё окровавлен, а нижняя челюсть вывихнута.

Не то, чтобы Михаил тщательно рассматривал всё в деталях, так — покосился, ускорив шаг. Украдкой поглядывал, больше следя за дорогой.

Собачий лай нарастал.

— Э, дядь, — свистнули за спиной.

Потерянный зажмурился, стиснул зубы.

Не оборачиваться, не отвечать. Не оглядываться.

— Ну, слышь, мужик! — позвали настойчивей. Да, шаги за спиной, в несколько пар. Не бежали, но очень уверенно шли.

Отделение милиции-то совсем близко, вон, здание то серое. Там даже свет горел в окнах, просто рукой подать.

… Михаил отшатнулся. Прямо перед ним возник низкорослый толстяк в простецкой футболке и рваных джинсах. Рядом с ним — маленький мальчик с игрушечной грузовой машинкой на поводке. В кузове грузовичка валялся использованный презерватив.

— Люблю пригороды! — хриплый весёлый бас — и тяжёлый удар под дых.

… Лай собак оглушал. Нет, не за заборами. Всё-таки где-то рядом, где-то свободно, на улицах.

***

Мужчина закричал и открыл глаза, сел — и опять вскрикнул, больно стукнулся затылком о подоконник.

Стойка с кассой, столики и диванчики. Пустой зал. За прилавком — официантка протирала тарелку.

— Приветствую. Вам уже лучше?

Михаил дёрнулся к ней — но мощная рука откинула его на сиденье.

— Спокойно.

Уже знакомый молодой следователь сидел просто так на столе перед ним. Да, с всё тем же блокнотиком, ручкой, которые с ним были ещё и при той, первой встрече.

По радио что-играло, какой-то инструментал в две гитары.

— Следователь Чернов, — он козырнул, даром, что без фуражки: та лежала у него на коленях. — Ночью случилось убийство, вы стали невольным свидетелем. Меня по случаю знакомства с вами отправили к вам побеседовать. Может быть, кофе? Чай? Вам что больше нравится?

Бедняга тяжело простонал и откинулся на спинку сиденья, схватился за голову.

«День Сурка, мать его. Спиралеобразный, безумный, поехавший День Сурка. Почему, за что, как?! Когда, при каких обстоятельствах, что в этой жизни пошло не так?..»

— Не знаю, — Михаил упал локтями на стол, — ничего, ничего не знаю. Какие-то мужики в спортивках. В её теле копались. Не знаю, не смотрел, не присматривался. Ничего не помню, нечего сказать вам…

Молодой представитель правопорядка сочувствующе кивнул.

— София, — он повернулся к прилавку, — принеси чёрный кофе. Растворимый, без молока.

Та кивнула, ничего не ответила, принялась выполнять заказ.

— Вы… — Михаил выдавил устало. — Или не вы… Да хоть кто-то… Дочь мою видели? Невысокая…

— Чёрные волосы, в ситцевом платье, — за него завершил Юрий. — Поиски ведутся, ничем вам помочь не могу. Вы… — осторожно поинтересовался, даже немного склонился к пострадавшему, — вы автобусом пользовались?

— Она меня и направила, — тот зло бросил, в сторону женщины у прилавка.

Следователь и официантка переглянулись. Вернее, посмотрел следователь, а та, как будто, не обратила внимания.

— Значит, — вздохнул Юрий, — не нужно больше им пользоваться. — Я вчера с вами беседовал?

— А откуда вы знаете?..

— Профессия у меня такая: где не знать, там догадываться. А вам советую отвечать честно. Было такое?

— Ну, — протянул Михаил, глядя в светлую узорчатую поверхность стола, — было. Вы мне на дом, где я остановился, звонили.

— Как жена, кстати?

— А?.. — Михаил склонил голову, глянул на всё так же непринуждённо сидевшего на столе.

— Вы с женой собирались встретиться.

— Ну, — тот хмыкнул, — автобус привёз домой. Там и встретились.

Следователь испустил тяжёлый понимающий вздох, покачал головой.

— Вы, Михаил Викторович, больше пешочком ходите. Природа тут, свежий воздух. Транспорт… — он замялся, языком цокнул. — Такая штука, я бы не доверял.

— Значит, не встретился я ни с кем, и со мной не вы говорили?

— Это к делу сейчас не относится, — ответил следователь уклончиво. — А вот что «не я» вам сказал — это важно.

— Вы сказали, что видели Машу у школы.

Взгляд милиционера посерьёзнел. Юрий даже встал со стола. Фуражку надел, медленно опустился на диванчик напротив.

София как раз принесла две чашки: в одной — кофе для Михаила, в другой — обычный «Липтон» зелёный.

Следователь отхлебнул, сделал отметку в блокноте.

— Так и сказал?

— Так и сказали, — пострадавший тоже пригубил бодрящего. — «Вашу девочку видели у ворот школы». Ещё добавили, что направили к ней ваших людей.

Юный служивый нахмурился.

— Хорошо-о-о, — протянул он, кажется, с ноткой крайней досады. — Очень плохо, но хорошо. Я с вами пойду. Допивайте, включайтесь — и выдвигаемся.

— А сколько вам лет? — всё же решился спросить Михаил.

— Восемнадцать, — ответил тот всё-таки с улыбкой, немного с гордостью. — Год назад из училища выпустили.

— Вот как, — ещё глоток. — А в каком звании?

Молодой милиционер опустил взгляд.

«Ха! Неужели ему бывает неловко? Всё-таки человек…».

— Младший лейтенант.

— Далеко пойдёте, Юрий, — натянутая улыбка. Но всё же тепло.

— Спасибо, — тот спрятал взгляд в чашку.

Какое-то время пили в молчании, каждый — при своих мыслях.

София продолжала мыть всё ту же тарелку. Пристально смотрела на них.

— А что с машиной моей?

— Увы, восстановлению не подлежит. Стоит там же, можем вам показать.

Тяжёлый досадный вздох. Последний глоток, залпом осушил и отставил чашку. Потянулся в карман за деньгами.

— За мой счёт, — остановил того следователь. — Пройдёмте, — повёл бедного к выходу.

***

На улице опять людно.

Мамаши с колясками, старушки у магазина. Простые прохожие тянулись туда-сюда. Оживлённо, уютно, спокойно.

— А почему автобус «весёлый»? — спросил Михаил, пока стояли на переходе, ожидая, пока проедут машины.

— Он… Доставляет, — уклончиво отвечал Юрий. — Я бы сказал, на любителя. Никогда сам не пользовался. И не питаю желания.

— Принято, — так и шли.

— А Господина Здравствуйте, — как бы невзначай заметил следователь, — вы очень и очень зазря обидели. Он же тихий и добрый. Но с вами больше не поздоровается.

Николай

… «Первой умерла Любовь, из них самая милая,

Девочка-красавица, она всем нравилась,

Как же плавилась жизнь страхом в её глазах,

Пусть ей будет хорошо на небесах!» …

Николай медленно сполз по стенке вот там же в прихожей. Да, рядом с телом собственной матери, с её внутренностями, бутылкой водяры, обагрённым ножом. Напротив всё ещё орущего телевизора.

Есть грани восприятия, в которые усиленно стучалось неверие. И когда эти грани пробиты, происходящее уже попросту не волнует, потому что сознание — ну, оно отключается. Ему впадлу впрягаться в осознание фарса, абсурда, творящегося вокруг. Ему побоку на душевные муки, терзания — им тут не место, их попросту нет.

Воспринимать всё происходящее буквально?

Так Аннет ему прямым текстом сказала: «Твой поезд слетел с рельс, ты мёртв». Ну, она не это ему сказала, но он же не идиот. Он просто в загробном мире. Это вот так ему трактовать?

И мать, выпустившая себе кишки — это что, выходит, предупреждение и отпущение его грехов?

Естественно, он не верил, что реальная мама была бы в принципе способна на такой шаг. Ровно так же, как и что она вообще бы… Ну… Решилась переспать с ним. Более того, единственное адекватное объяснение происходящему — сначала она сломалась, его накрыло жалостью, сочувствием — да, разумеется он чувствовал себя виноватым перед ней за многое, очень многое. И ему было невыносимо смотреть на её слёзы, на то, как она корчилась даже не в силах курить. И он просто хотел её обнять, успокоить, утешить. Он ничего не пытался. Просто, чтоб у неё всё хорошо было. И, так выходит, что вот это всё — вот это, в кресле — это результат его любви? Что мать его сломалась, опустилась до того, что переспала с сыном, её выломало от злости, жалости, презрения к себе — и … вот так?

Николай закрыл лицо руками и простонал.

Единственное рациональное объяснение, к которому он смог прийти, само по себе звучало каким-то трешом.

… Он даже не вырубил ящик, просто поднялся и побрёл во двор. Там — столик, стулья, как они с матерью их оставили. Блюдце-пепельница, открытая полупустая пачка красных «Прилук».

Коля уже не знал, что и думать.

На кухне валялся труп матери. Сам парень чёрти где и без связи с внешним миром. Происходящее с одной стороны слишком реально, чтобы являться обычным сном — и слишком неправильное, чтоб хотя бы пытаться сходить за правду.

Да дерьмо, он даже не знает, была ли и правда авария! И вообще, что было, а чего не было. Если ничего нет, Аннет действительно звонила ему?

Ладно. Что он точно понимал — так это лежавшие перед ним сигареты. И что от них будет горько, смолы ударят в горло. И будет больно, а боль он хотя бы поймёт.

Коля извлёк сигарету, поднёс её к губам, взял зажигалку.

— Брось ты, умрёшь молодым.

… Нет, способность к удивлению у него не пропала.

В одной чёрной ночнушке, босая, с прямыми тёмно-грязными волосами чуть ниже плеч на стул рядом упала девушка. Свободно откинулась на спинку, перекинула ногу через колено, покачивалась. Откинула прядь с лица, кивнула и улыбнулась.

Из странных деталей внешности — разве что грубый цвет лица, следы удушья на шее.

— Да, — махнула рукой, — может быть, я мертвяк. Может, нет. Вот ты — точно нет. Ты пустой трёп из звонилок-то здесь не слушай. Они работают только, когда хотят тебе что-то сказать. Чаще всего — нехорошее. А ещё меня Тиной звать, как болотная. Ты?

— Ты можешь считывать мысли?

— Только очень яркие, — пожала плечами. — Давай так, — села ровно, сложила локти на стол, подбородок — на сцепленные ладони. — Ты не ощущаешь себя в полном дерьме только потому, что в принципе не знаешь, что ощущать. Угадала?

Николай только пожал плечами. И правда, почему б этому утру не стать ещё более стрёмным? Сначала труп матери, теперь неживая-немёртвая девушка, как с постеров каких-то японских хорроров. И всё в тишине да при дневном свете.

— Я тебя на вокзале видел, — он всё-таки вспомнил. — Вот ты как раз в телефон втыкала.

— Да, было дело, — та улыбнулась. — Не ожидала. Память к деталям!

Если забить на неестественно-мертвенный цвет лица — и правда, как от повешанья или очень затяжного удушья, Тина и не казалась-то грозной. Вполне искренняя улыбка, даже по-своему тёплый взгляд. Не веяло от неё враждебностью. Но хотелось ли верить?

Хотелось курить. Коля снова покосился на пачку.

— Да ну тебя, — поморщилась девушка. Протянула поллитра «Пепси», которое, видимо, всё это время стояло просто незамеченным на столе. — Не боись. Оно не более эфемерное, чем любые другие снэки.

В подтверждение собственных слов потянулась за ровно такой же второй бутылочкой, отхлебнула.

Коля вздохнул — и всё-таки влил в себя жидкость. Опробовал прохладную пенистую влагу языком. И правда, «Пепси» и «Пепси». Холодненькое, сладковатое. Даже бодрило.

Тина опять улыбнулась. Хоть что-то… Ну, по-человечески понимаемое-приятное в этом сюре.

— За встречу? — подняла свою бутылку.

— За встречу, — хмыкнул. Так чокнулись.

Молча распили, не пряча друг от друга глаза.

Да, «Пепси» — ну, по крайней мере на вкус ощущалась вполне настоящей. Хотя что вообще вокруг настоящее, а что нет?

— Давно ты вообще здесь? — спросил Коля, отставив бутылку.

Новая знакомая сделала ещё глоток, отёрла губы тыльной стороной ладони.

— Да как сказать, — опять покачивалась на стуле, смотрела в небо. — Сколько-то. Время… — задумалась, — веди ему счёт, в общем. Ну, если есть, на чём. Я в телефоне вот заметки и делаю, но они мешаются и теряются, не помогает. Скажем так, — она опять потянулась к бутылке, отхлебнула-отставила, — достаточно, чтобы освоиться. Мы с подругой сюда приехали.

— А сюда можно вдвоём?

— Да, походу, по-разному можно, — Тина пожала плечами. — Я, так-то, очень мало знаю Околицу.

— Ну, — усмехнулся парень, — явно больше меня. Я и названия этого места не знал.

…Ладно, происходящее — всё ещё на грани фарса, но обретало хоть какие-то рамки. Если просто-напросто допустить, что Николай по злой или весёлой воле реальности по-настоящему умер, и теперь его душа пребывает в этаком лимбе, где может твориться абсолютно-любая дичь…

— То ты не прав, — Тина щёлкнула пальцами, опять села, подавшись к знакомому. — Я уже сказала тебе: ты не мертвяк. Мертвяка бы я сразу почувствовала. У них… — замялась, — мыслей как бы нет. Ну, есть остаточные фиксации. Или очень сильная воля. Как у меня, — показала язык, оттянула веко. Рожу скорчила.

— А ты скромная, — снова смех.

— А ты прикольный, — тряхнула прядями.

… Теперь повисло молчание. Телевизор на кухне заткнулся как-то сам по себе. Вообще никаких звуков в округе. Ни случайных разговоров с улицы, ни лая собак, ни гула машин — кстати, да, Николай вот попытался вспомнить, и — действительно, ещё одна деталь: вроде обычный пригород, в котором ожидаешь встретить вообще хоть какой-то транспорт, а из такого — вот только остановка автобусная, там ещё алкаш какой-то сидел. Но, так — да, никаких машин.

И можно ли верить Тине, что он — не умер? Если так, то что вообще происходит?

Парень сделал ещё глоток «Пепси», повертел-осмотрел бутылку, пытаясь найти хотя бы дату изготовления — и, опять-таки, ничего подобного не нашёл. Просто синяя этикетка с тайтлом и лого, даже в состав вчитаться не получилось.

— Почему ты пришла ко мне?

Девушка улыбнулась, кивнула, вроде бы с пониманием.

— Вот теперь — к делу. Если доходчиво — чтоб ты не поехал. Ну… — замялась, — да не, ты ж не тупой вроде. Мне нужно ещё объяснять?

Николай хмыкнул, почесал затылок. Руки чесались всё-таки взять сигарету — и Тина закатила глаза, шумно выдохнула. Щёлкнула пальцами — и пачка «Прилук» вместе с зажигалкой… А, нет, её тут и не было.

— Легче? — улыбнулась ему.

— Ты проекция моей рациональности?

Та хохотнула, головой повела.

— В такое дерьмо не впрягалась, но нравится. Понимаешь. Плюс-минус, — повертела ладонью. — Типа, — поднялась, встала, опираясь на спинку стула, — у тебя были все шансы тронуться, не будь у тебя хоть какого-то понимания происходящего. Ты вроде нормальный. Вообще с трудом догоняю, за что тебя в это место забросило. Вот скажи мне, — опять щелчок. — Какое твоё желание? Не рефлексируй сильно, поверхностно.

Николай поджал губы, сам откинулся на спинку сиденья, покачивался на нём.

Так-то Тина хороший вопрос задала. Не то, чтобы он был в настроении думать о чём-то подобном прямо сейчас, вместо — предпочёл бы вообще получше понять место, куда, как выразилась то ли мёртвая, то ли неочень живая знакомая, его «забросило»… Но, раз Тина спросила, наверное, это важно.

— Не знаю, — признался, пожал плечами. — Не уверен, что у меня есть желания. Есть… — теперь сам замялся, подбирая слова, — определённый… Набор ощущений, что ли. Я вот очень хотел помочь маме. Мне было дико совестно, что я её, ну, бросил по сути. Именно в тот момент, когда моя поддержка была для неё важна.

Тина, кстати, не улыбалась. Вся наигранность вдруг пропала, и теперь она пристально смотрела на перемены в лице Николая, изучала его, именно что прислушивалась — и в итоге просто кивнула.

— Могу тебя утешить, — потом ответила, — помочь маме — да, это точно не твоё прям уж очень сильное желание. Ну, как, такое, что лежит на поверхности — но не движет тобой. Иначе мы бы уже не общались.

— Вот как, — опять глоток. Блин, сладкая вода-то крутая. Он так-то любил газировку. И, да, «Пепси» особенно. Это Тина очень круто придумала… Стоп, она, что, бутылки из воздуха создала? Впрочем, и так слишком много странного — а это, хотя бы, неплохо.

Немёртвая всё ещё молчала, склонила голову набок. Всем видом давала понять, что ждала более вразумительного ответа. Или хоть каких-то озвученных выводов со стороны парня.

А мог ли он ей вообще доверять?..

«Нет-нет-нет, только не сейчас, — лоб прошибло испариной. Затряслись руки. Взгляд быстро заметался».

Вот девушка в чёрной блузе. Руки вместе сложила, косилась на парня. Следы от удушья на шее, сама кожа на лице грубая, явно не как у живых. Вот две бутылки с напитками. Вот дальше ворота к нему домой. Ну, в его случае — ворота на светлую пыльную улицу. Вот открытое окно, на подоконнике — молчащее радио, виден угол самого по себе потухшего телевизора. Тело матери там, в кресле. Сейчас-то его он не видел, хуже — он знал, что оно-то всё ещё там.

«Авария, «Чайка» сошла с рельс».

«Ну ты и ба-а-а-ака!».

«Да срань здесь с Сетью какая-то».

«Проекция рациональности».

«Когда выбора нет, не первый ты, не последний ты».

Коля схватился за голову, весь дрожал.

— Колёса… — только и выдавил — и Тина метнулась в дом.

Он не видел взгляда этой новой знакомой, просто сидел, вперившись взглядом в зелёную поверхность стола. Но очень хотелось верить, что у той девушки хоть на миг во взгляде прорезалось беспокойство.

***

Тина опустилась к парню, вложила ему в ладонь целую, при нём же извлечённую из принесенной пачки таблетку, в другую руку всунула стакан воды. Помогла закинуться, выпить. Встала за ним, опустила руки на плечи.

— Ты не рассыпался, — тихо вещала, — всё… В рамках допустимого. Ты полностью в здравом уме. Поехал мир, а не ты. Ты адекватный, у тебя всё в порядке. Я здесь, чтоб помочь тебе не свихнуться. Я не прошу тебя доверять мне, твои выборы — это только твои решения.

… Его отпускало. Её низкий голос и правда звучал успокаивающе. Надёжно. За него хотелось цепляться. Хотелось верить. Не отпускать. Как та самая ниточка, спасательный круг, за который хватаешься, чтоб вынырнуть из нахлынувшей волны кислоты.

Николай выдохнул, поднял руку — и Тина отстранилась, опять села на стул рядом с ним.

— Лучше? — да, вот теперь она звучала обеспокоенной.

— Да, — тот кивнул слабо, выдохнул, головой мотнул. — Только в реале колёса так не работают. Ну, по крайней мере мои. Не тот эффект, не так быстро. Панечка просто накрывает, а потом отходит, сама. За дозой нужно просто следить.

Девушка цокнула языком.

— Ну, в реале бы к тебе и немёртвая не явилась, чтоб объяснить творящуюся вокруг крипоту.

— Уела, — хмыкнул. — Так что тебе нужно?

Та пожала плечами.

— Ну, помочь ты мне вряд ли поможешь, скорее только путаться будешь. Считай это актом доброй воли. Ты какой угодно, но точно не просранный. Может, даже, сможешь уехать отсюда.

— А причём здесь желания?

— Ты, — Тина повела указательным пальцем. — если докопаешься, мне о них не рассказывай. Я-то знаю, что это я. Но если вдруг я тебе скажу что-то такое, о чём ты мне точно не говорил, и что можешь знать только ты — вот тогда стремайся. Околица жрёт желания, очень лихо их извращает. Ну, маму свою ты видел. Так что пока — просто для себя вот подумай, чего ты хочешь — и действуй по ситуации. Лады? — протянула ладонь.

— Лады, — Николай пожал руку.

Потом Тина поднялась, пошла к воротам на улицу.

— Ты куда? — окликнул её парень, тут же двинул за ней.

— По делам, — через плечо бросила. — Ты… Можешь пойти со мной, но если скажу сдрыснуть — текай дальше, чем видишь. Усёк?

И эти слова она произнесла ни разу не дружелюбно. Зато очень доходчиво.

Да и был ли у него ещё выбор?

Лиза

На небе так много самых разных неизвестных мне звёзд!

Так часто смотрю на них — и боюсь среди них потеряться.

Знаете, наверное, я уже, всё-таки, потерялась.

Или заблудилась в густом и хмуром лесу.

Я взялась вести эти записи, чтобы сохранить свою память, вернуть для себя счёт дней, проведённых здесь: как на своём маяке, так и в Околице.

И я не знаю, какой сейчас день, какое время. Ну, как — время-то знаю: сейчас опять ночь. А вот день… Даже не удивлюсь, если вот эта моя запись как-нибудь потеряется, так же как я — и эти пропащие сутки.

Сегодня я много лежала, смотрела в пустой потолок. Думала над новой прочтённой книгой. Там много теории о разной литературе. На очереди — разбор фентези и магического реализма, обещает быть интригующим.

Но я вот о чём ещё думала.

Больше всего я люблю такие истории, в которых есть так называемый нелинейный сюжет. Это когда события — они раскиданы как детали мозайки, в одному только автору или авторке известном порядке, а читателям — на них смотреть, и только потом собирать.

Например, когда вроде бы всё развивается последовательно — а потом нас выбрасывает куда-то в события значительно раньше. И делается так не раз, и не два, а систематически. Я очень люблю такое. Если когда-нибудь всё-таки решусь написать свою книгу, то сделаю именно так.

И моя книга будет про что угодно, но явно не про Околицу: в Околице я и так, мне незачем что-то придумывать.

Ведь, когда пишешь — самое классное — это возможность выдумать что-то, чего попросту нет — и сделать это так, чтоб моему рассказу поверили!

Эти записи не о том.

Эти записи обо мне.

Я ещё вот, что вспомнила. Когда только приехала в этого город — я ведь здесь была не сама. Мы с подругой сюда приехали — а потом разошлись как-то. Больше не виделись. Плохо, очень плохо всё помню. Уже не помню, как и почему именно — но нам пришлось разойтись. Где она сейчас, как у неё дела — мы живём в разных концах города. Она вроде даже где-то работает.

Околица ведь и большая и маленькая — и это вполне нормально, что мы не пересекаемся. Грустно, конечно, но так тоже бывает. Случается.

Но я бы хотела с ней встретиться. Только она ненавидит кафе, парки и старые дома. А где ещё гулять-то, если не там?

Интересно, она обо мне вспоминает?

Я вот о ней тоже до этой записи не вспоминала. И не знаю, вспомню ли про неё потом. Да и нужно ли?

Не знаю… Сердце отчего-то стучит так волнительно. Есть, есть ощущение, что очень скоро со мной случится что-то очень хорошее. Очень большое, очень приятное. Такое классное предвкушение!

Я пока пойду на балкон, покурю свежим воздухом, послушаю музыку моря и песни ветра.

Ой, да. Я же делаю паузу. Тут есть милые звёздочки — и это на печатной машинке! Наверное, это старый и устоявшийся символ. Поставлю-ка их сюда.

***

Пока была на балконе, решила, почему б не залезть на самую крышу. Благо, здесь, если обойти, пристроена лестница. Забралась туда, посидела.

Околица отсюда как на ладони. Вижу её дома, огни в окнах. Обесточена она, говорят. А, выходит, наоборот. Свет горит во всех, во всех окнах. Жёлтый такой, нет, желтушный.

А ещё отель местный отсюда увидела. Ну, тот, в который всё время кто-то въезжает — и некоторые уезжают.

Вспомнилось вдруг, как сама ночевала там.

Мы с той подругой как раз решили остановиться. Милая бабушка посоветовала нам «палаты царские» — она все номера в этом доме так называет.

Кроме нас там ещё постояльцы вписывались. Какой-то грузный мужик с золотыми часами, милая дамочка, всем своим видом напоминавшая медсестру, только без формы. Ну, знаете, мне кажется медсестёр можно вычислить, угадать по тому, как они держатся, как говорят с людьми. Вот я на неё посмотрела и точно знала: она — медсестра. Ещё семья какая-то, смешливый толстый мужчина с женой и ребёнком. Ещё какие-то люди, всех я не вспомню.

Нам выдали наши ключи, показали нашу «палату».

А номера там и правда огромные и просторные. По две-три комнаты в каждом, не меньше. И книжечка гостевая там лежала, с позолотой такая, и написано: «Наши желания».

Подруга моя не курила, отправила меня на балкон, а сама — не знаю, чем занималась. У неё с собой телефон был зачем-то: связь тут не ловится в принципе. Разве что, в игры играть, или — как я, писать что-то. Может, фотографировать. Но я не люблю фотографии, я люблю живые картины. Только рисовать их совсем не умею. Иногда жалею, что я не художница.

Я не помню, когда это было. Ну, как — могу только догадываться, что совсем давно как-то. Или недавно. Ну, точно до моего переезда на этот маяк.

Мы как-то провели остальной день.

Таскались по переулкам и узким улочкам, да просто гуляли. Клоун тогда людей ещё рядом с заводом вокруг себя собирал, пытался смешить их шариками с улыбками, жонглировал и вертелся. Детишек на руки поднимал, бросал их под самое небо — а потом ловил, подкидывал их родителям. И взрослые смеялись, и дети смеялись, а сам он — не улыбался. Вообще, самое забавное в его представлении было — что он всё вытворял с абсолютно-отсутствующим лицом. Ну, как, будто всё по-серьёзному, без каких-либо шуток — и так мило. На столб залазил, на проводах подтягивался, по ним как по канатам ходил, попробовал повисеть и весело трепыхался. Это особенно всех забавляло.

Мы тоже с подругой смотрели на него, и тоже смеялись. Ну, я точно смеялась.

Потом гуляли на детской площадке. Там качели такие! Сами по себе раскачивались, будто бы нас подзывали — и крутились как ясное солнышко. Главное — держаться покрепче — и всё тогда хорошо.

Потом ещё что-то было, да многое было. Мороженное, помню, я уронила, а подруга своё к себе к носу приплюснула, придолбалнную ворону изображала и каркала на меня: дурашливая!

Где-то к вечеру к отелю вернулись.

И, наверное, я опять покурю. Я в целом помню события там — и не, чтобы уж очень хотелось вспоминать всё в деталях — но вдруг кто-нибудь, кто найдёт эти записи, тоже подумает остановиться там?

А нельзя так делать. Не надо. Не надо там останавливаться.

Сейчас вернусь. Я сегодня целую пачку смогла настрелять, и поэтому мне хорошо. Рассыплю ещё звёздочек по этому поводу.

***

Так вот, я хотела рассказать про отель.

Мы с подругой пытались уснуть. Ну как, она уже спать укладывалась — а меня на балкон отправила, чтоб я покурила. Эх, тогда у меня ещё свои запасы сигарет были, это теперь я их стабильно стреляю. Грустно. Ну, как грустно: я привыкла стрелять. Даже не у людей собираю, просто их нахожу. Иногда мне кажется, что какая-то доброжелательница их просто для меня оставляет. Может быть, даже, в моём кафе в качестве чаевых.

Я уже говорила, что с подругой мы так и не переспали? Ну, она вроде милая — но ясно дала понять, что девушки её в этом плане не привлекают, что она всё-таки очень устала, и ей — ну, просто по-человечески приятно со мной.

Это было немного грустно — но, я тоже могу её в чём-то понять. Она вроде и говорила, что ей в целом не нравится секс, почему — этого вот не вспомню. Или не расспрашивала особо.

В общем, мы просто лежали, да и уснули как-то. А она тёплой была. Всё-таки я рядом свернулась, тихонько грелась — и подруга не возражала. Она только внешне резкая и агрессивная, а так-то — очень и очень добрая!

Свет в комнате к ночи включился. Но проснулись мы не поэтому, а потому что кто-то стучал.

Стучал не к нам, в соседнюю дверь. Очень настойчиво, очень громко. Очень часто и очень злобно.

А ещё выхода на балкон больше не было. Ну как, балкон-то остался, но вместо поручней — решётки ржавые на всё окно.

Мы с подругой сидели на постели, держались за руки и слушали, как кто-то просто гремел в соседнюю дверь.

Так сильно гремел, будто хотел с петель вынести. И эхо такое гулкое и железное.

В коридоре заслышались голоса: кто-то из жильцов, да нет, думаю, весь этаж — вышли, и все недовольные.

И стук от этого только усилился. Опять же, не в нашу дверь. В соседние и напротив, никаких слов, никаких криков. Просто глухие и частые удары по металлическим поверхностям.

Это было невыносимо.

Мы крепко держались за руки, сидели на всё той же постели и всё слушали этот стук.

У меня всё-таки хватило сил встать — ну, хотя бы проверить, закрыт ли наш номер. Ключи торчали в замке — и ни ручку проверить, ни повернуть я их не решилась. Так, только совсем немного. Осторожно очень. Несмотря на оглушающий гул, я очень боялась нарушить тишину в нашей спальной. Очень боялась, что это смогут услышать.

И заглянула в дверной глазок. А там — ну, а что я ещё ожидала увидеть? Просто широкая мощная мужская спина в полосатой рубашке. Изогнутая. И чуть-чуть различила запястье руки, которой он тарабанил в дверь напротив. Ремень от часов заметила. А он всё стучал и стучал.

А ещё наша спальня была закрыта. Ну, как. В нашем номере-то целых три комнаты, а мы ночевали вместе, вот той, с балконом и как раз у входной двери.

Дверь в зал — она тоже стала какой-то серой, не деревянной, а литой металлической. И ни я, ни подруга не решались взглянуть в глазок.

Я помню остаток ночи, но положу-ка здесь звёздочек. Тот стрёмный стук — я как его вспомню — это же грохот, настоящий оглушающий грохот, поезда не гремят так, как там всё гремело — я его до сих пор иногда слышу, и мне от него очень не по себе.

Да, всё в порядке: я очень плотно закрываю вход и в домик-пристройку, и сюда, ко мне в кабинет. И ко мне никто не стучит.

Так вот, держите-ка милых звёздочек, а я — всё таки на балкон. Здесь нет решёток, только поручни и вид на спокойное море, сейчас — даже без кораблей. Пойду продышусь, нахлынуло, и что-то не хорошо.

***

Не знаю, не знаю, зачем я вспомнила настолько тревожное воспоминание. Теперь меня трясёт. Но пока курила и смотрела на море, вроде бы успокоилась, и теперь мне уже легче.

В общем, мораль здесь проста: пожалуйста, прочти эту запись до того, как решишься остановиться в этой гостинице. Я тебя уверяю: там тебе не понравится.

Я не помню, как мы до утра досидели, и что происходило остаток ночи.

Помню потом, что — ну… Нам как-то не пришло в голову сразу уехать отсюда. Ну, как не пришло. Мы пошли на край города и пытались поймать попутку — и никто не захотел останавливаться.

У меня всё ещё очень стойкое ощущение, что вот эти листы — ну, сегодняшние — потеряются в общем потоке. Что я, возможно, забуду про эту запись. Что потом её и не вспомню. Только осталось надеяться, что сами записки по крайней мере останутся в этой комнате, будут лежать вместе с прочими.

А ещё печатать — это очень так успокаивает! Знаете, этот бой, этот шум, когда твои пальцы — это клавиши, и мои мысли тут же проявляются на листе. Вот, да — печатать — это проявлять свои мысли на лист бумаги перед тобой. Это не просто «чувствовать слово рукой», как говорили некоторые в пользу «живого письма», это мгновенно проецировать свои мысли-импульсы на зримый носитель — и видеть, как они оживают, становятся чем-то реальным и осязаемым. Да, господи, листы можно взять и потрогать. Ощутить вот эти самые напечатанные слова. Себя ощутить в них, свой слепок!

Да, спасибо большое, милое старое радио, что подсказало мне такую крутую идею. Не знаю, догадалась ли я об этом сама.

И так легко на душе сейчас, так уютно.

Я уже вроде бы говорила: я же сейчас в предвкушении. Возможно, я себя просто накручиваю — но есть ощущение, что в Околице скоро опять будут люди. Настоящие люди, не местные, не ещё кто-то, а такие, с которыми я смогу подружиться. Хотя бы с одним из них. Даже не так: если можно. пусть это будет одна из них.

Да, пусть это будет одна. Больше мне и не нужно.

Я совсем ничего о тебе не знаю, но осторожно рискну понадеяться, что пишу это всё для тебя. И что мы обязательно встретимся и подружимся. И что ты любишь кафе и парки. И что у тебя, наверное, волосы крашенные. И сама по себе ты яркая.

Когда ты будешь читать всё это, надеюсь, что и эта запись тоже найдётся. Мне кажется, сегодня я написала вещи, которые тебе будет важно знать.

А ещё у меня всё-таки есть проблема с тем, чтобы закончить письмо. Я же всё-таки хочу, чтоб эти записки звучали хоть чуть-чуть поэтично, красивенько.

Поэтому — вот, давай так.

Знаешь, я пока не прощаюсь. Просто скажу: до встречи.

И очень надеюсь, что мы — друзья.

Вот тебе ещё звёздочек. Считай, что они — для тебя:

*** *** ***

Кристина

Да, с рюкзаком через плечо и через весь город, но Кристина всё-таки дотащила Лизу до окраины Околицы, к той части, где как раз стояли заправка, отель «Отель», супермаркет «МАГАЗИН» и виднелись рельсы бесконечной реки железных дорог. Тот самый заезд, по которому беглянка изначально сюда приехала — и двинули дальше, за черту поселения.

Собственно, дальше — это простая пыльная просёлочная дорога, чистое поле вокруг. Две машины рядом с обочиной, у одной — вроде, похожая на «Жигули» (Кристина в машинах никогда особо не разбиралась) — лобовое стекло разбито, передняя дверь шаталась, почти отвалившаяся. Болталось чуть ни бесхозное зеркало заднего вида. А от другой, бампером в эту — вообще один только остов, как будто там сгорело всё изнутри. Ни колёс, ни стёкол, даже номеров не видать: чёрно-серая вся, обугленная. Кому-то здесь очень не повезло.

Кристина скинула рюкзак, отёрла тыльной стороной ладони вспотевший лоб, откинула прядь с лица. Кивнула поникшей Лизе — и та подошла к ней.

— Покурим? — беглянка достала свой «Винстон», подруга — её личный «Кент».

— Здесь обычно никто не ездит, — заметила Лиза после затяжки. Дымила-оглядывалась. Тихо тут так всё было, спокойно.

— Ну, я же приехала, — заметила её подруга, прикрыв ладонью слабый огонёк зажигалки. — Если ты уже пыталась стопить и никого не поймала — ну, — Кристина пожала плечами, — может, просто такой был день.

Не то, чтобы женщине прямо хотелось-хотелось покинуть этот странненький пригород, толком в нём даже не побывав — да, опять же, только из записей Лизы он звучал каким-то дико тревожным местом — но, личная воля, вот что гнало Кристину. Это абсолютно-нормальное поселение. Ну, может быть, двинутое чутка. И, как из любого другого города, отсюда можно уехать. По-другому-то и быть не может.

Лиза, в свою очередь, держалась прям слишком уж настороженно, всё курила-оглядывалась, смотрела по сторонам. Даже прислушивалась к чему-то, хоть и слышался только спокойный гуляющий по полю ветер.

— Куда бы ты хотела отправиться? — Кристина первой нарушила натянутое, напряжённое молчание. — Где бывала вообще?

Лиза поджала губы, вздохнула, глядела больше на свою сигарету.

— Давай уйдём, всё-таки. Можем погулять просто, я покажу тебе мою пристань, полюбуемся морем. Неуютно здесь на дороге. И очень тревожно. Разве не чувствуешь?

Её новая знакомая чуть-чуть скривилась.

Да, они об этом уже успели поговорить. И да, Лиза уже сообщила несколько раз, насколько ей не нравилась затея «выйти на край города и поймать попутку», и что это по её словам «едва ли приведёт к чему-то хорошему», и что сама она так толком не пробовала, но — и вряд ли б рискнула. И Кристина честно решила, что раз уж её подруга всё-таки пошла с ней — то, значит, с озвученным всё же согласна. А теперь та опять за своё.

— Давай так, — спустя длинную тягу, уверенная кивнула, коснулась её плеча, — я просто покажу тебе, что всё хорошо. Что отсюда можно уехать — и что можно сюда вернуться. И ничего от этого не случится. Со мной дерьма не случается.

Лиза прыснула, пустила дым к облакам.

— Но ты сейчас здесь, со мной.

— И не ты ли клялась, что ни за что не позволишь мне умереть? — та щёлкнула пальцами, цокнула языком.

— А твоё содействие в этом, — Лиза заметила мягко, и чуть ли ни назидательно, — было бы очень кстати. Я почти не была нигде, кроме своего города. Да и надеюсь, что моя семья смогла оттуда уехать.

— Это что за место такое?

— Там только дым, заводы и копоть. И оранжевые небеса. Я бы назвала его филиалом геенны огненной, только Дис описан в разы уютней.

— Алчевск, что ли? — прыснула Кристина.

— Можно и так сказать. Мама очень хотела в Карпаты, у них там даже родня живёт.

— А сама-то была в тех Карпатах?

— Только совсем маленькой, мало чего о них помню.

— Ну, у тебя в целом так себе с памятью, — смех добрый, щёлкнула по носу.

Лиза нахмурилась, прикрыла глаза.

Гудок сигнала разорвал уютную тишину.

Подруги дёрнулись на внезапный звук — и увидели подъезжающую к ним машину. «Копейка» какая-то, почти новенькая, непыльная. Тарахтела чутка, качалась на выбоинах — но уверенно катила к стоявшим.

— А ты говорила, никто не ходит, — заметила беглянка, опять поднимая рюкзак.

***

Чутка пошарпанный салон. Окна изнутри затянуты тёмной клеёнкой.

Обе подруги разместились на заднем сиденье.

— Куды етить-та? — хрипло кинул водитель.

Лиза вцепилась в ладонь Кристины.

— Дай мне планшет, — прошептала.

— А сами куда? — та спросила, к владельцу машины.

— Та кудатыть, вам по дороге, я чувствую.

— По дороге, так по дороге, — согласилась женщина, поглаживая руку подруги, свободной — расстёгивая рюкзак. — До Одессы докатим?

На Лизе как будто лица не было. Вся побледнела, вжалась в спинку «диванчика», выхватила планшет, принялась там что-то судорожно писать.

— Одэсса мама! А то-ыть! Ну, по газам! — замки на дверях машины сами собой захлопнулись, и «Копейка» рванула вдаль.

«Не говори потом, что я тебя не предупредила», — прочла Кристина в открытых заметках. Сама Лиза на неё не смотрела, напротив — глядела прямо перед собой.

«Текстом!» — строкой ниже.

Женщина пожала плечами. Нормальный такой водитель. Ну, странноватый говор, да, не без этого. Но вот же: сели, поехали. Скоро совсем в другом месте будут.

«Всё хорошо будет», — сама написала потом. — «Не беспокойся. Скоро ты новый город увидишь. И мы будем там гулять. Ну, иди сюда».

Лиза не отрывала взгляда от лобового стекла, разве что чуть-чуть скосилась на протянутую записку. Бегло кивнула, повела плечами, позволяя себя обнять.

«Не отходи от меня далеко», — вывела чуть ли ни машинально — и подруга на то не ответила.

***

В целом поездка прошла — да, без каких-либо приключений. Водитель даже не докучал ни своей музыкой, ни разговорами. Высадил их на автобусной остановке сразу рядом с площадью городского вокзала.

***

Шёл какой-то час дня. Пустые, ждущие пассажиров, автобусы. Много спешащих по разным делам людей. Гул проезжающих мимо машин, эхо от окриков всюду снующих зазывал — и воздух, воздух, пропитанный жадностью, копотью, большими деньгами и малой надеждой на большое счастье — Кристина шумно вдохнула и улыбнулась.

Да, она точно была в Одессе.

Лиза буквально вцепилась в локоть подруги, чуть ни затравленно оглядывалась по сторонам.

***

— … Это страх темноты,

Страх, что будет потом,

Это чьи-то шаги за углом, это… — надрывался какой-то уличный музыкант в чёрных очках как раз в тот момент, когда подруги проходили мимо очередного спуска в местную систему длинных и путаных переходов.

Нет, Кристине сейчас не хотелось под землю, тянуло просто гулять.

А ещё само здание вокзала было украшено чёрными лентами. Какой-то траур с недавними датами. Много охраны в тёмных одеждах на входе.

… «Стена кирпичная, часы вокзальные,

Перрончик тронется, перрончик тронется,

Перрон останется» … — совсем не траурная Пугачёва пела из динамика на столбе.

Да и на самой площади — настоящее гуляй-поле, самые разные личности. Много, конечно же, местных с табличками и предложениями снять квартиру, скататься куда-нибудь. Студенты компашками, разные семьи.

Среди прочих, Кристина заметила грузного мужика в тельняшке, на одном плече — сынишка в фуражке, на другом — «магнитола». Он как раз топал из перехода.

— Люблю Одессу! — пробасил весело этот увалень, вальяжно прогуливаясь, теряясь среди толпы.

— Здравствуйте!

Лиза часто задышала, дёрнулась на приветствие.

Кристина оглянулась: вполне презентабельный парень. В чёрном кафтане поверх матроски. Свободные брюки, трубка в зубах. Лоб обхвачен бинтами. Прошёл мимо подруг, помахал им рукой.

Женщина молча кивнула ему в ответ — и тот улыбнулся, обнажая пусть не тридцать два, но хотя бы и двадцать четыре зуба — и довольный зашагал по своим делам.

Лиза с силой оттянула свою подругу подальше от людной площади. Хотя бы и на обочину, ближе к «Маку» — тот, конечно же, тут стоял. Вот именно тут, где Кристина его и помнила: в паре шагов от вокзала, где и положено быть любому «Макдональдсу».

Вообще, выражение лица Лизы передать было крайне сложно. Это даже не зашуганность и не нервный тик. Это, вот, если человек понимает, что вроде всё на своих местах — и происходит ровно то, что он ожидает — и ему от этого ну ни разу не легче.

— Ты вообще понимаешь, где мы? — шикнула она, вжав голову в плечи.

— Да ладно тебе, — Кристина пожала плечами. — Пойдём пообедаем? — кивнула на фастфуд рядом.

Лиза просто пожала плечами.

… И даже помахала рукой кассирше у прилавка.

В белом фартуке, с длинными волосами, забранными в косу, женщина стояла за стойкой и улыбалась.

— Приветствую, — кивнула вошедшим.

— Картошку фри, «Колу» и чизбургер. И «Мак-флури» шоколад-карамель, — быстро заказала Кристина. — А тебе что? — к поникшей Лизе.

— Латте с «Колой», — та только и отмахнулась. — Как дела, София?

— Я просто работаю, — отвечала кассирша, пробивая заказ.

***

Подруги сидели за столиком у окна. Кристина — обедала, Лиза — вяло помешивала свой кофе.

— Тебя совсем ничего не смущает? — уныло спросила девушка, опустив взгляд.

Женщина испустила тяжёлый вздох, откинулась на спинку стула. Отложила надкушенный чизбургер. Сжала кулаки, закусила губу.

— Это всё бесполезно, да?.. — спросила она тихо больше к себе, чем к сидевшей напротив.

Лиза сцепила вместе пальцы ладоней и просто кивнула.

— Скажи, хотя бы, как ты догадалась? — отхлебнув тёплого и бодрившего.

Кристина прикрыла глаза.

— «Мак» находится значительно дальше. И всё именно так, как я помню. В смысле, так же размыто и путанно. Я очень давно была в этом городе. А ещё люди, да. Мне кажется, я видела их и раньше.

Её подруга опять ответила молчаливым кивком.

— Мы снимем что-нибудь на ночь? — Лиза потом спросила.

— Зачем?

— Если она так перестроилась, я даже не представляю, где находится наш маяк. Я ведь никогда не была в Одессе. Вот ты помнишь, где конкретно он в ней находится?

— Правда, — согласилась Кристина, поджав губы, кинув грустный взгляд на пакет с картошкой. — Кстати, вай-фай местный ловит.

— «Местный», — хмыкнула Лиза. — Ну, давай, глянем.

— Ты что-то совсем потухла, — Кристина открыла браузер.

«Гугл» определил местоположение, загружал страничку поиска.

— Я теряюсь в вариантах происходящего — и ни один из них мне не нравится. Ты помнишь, — она вскинула руку. — Не говори мне про себя самое важное. Только то, что лежит на поверхности. Если я вдруг скажу что-то, чего я не знаю, — тут она просто поджала губы, отвела взгляд.

Кристина одарила подругу слабой улыбкой. Коснулась её ладони, погладила, обменявшись теплом.

— Ты тоже. Ну, глянь, глянь на меня.

Лиза подняла глаза. Всё ещё полуприкрытые веки, плечи опущены, а губы дрожали.

— Всё будет, — женщина твёрдо кивнула, не отпуская руки влюблённой. — Кстати, как тебе эта квартира?

— Трёхэтажка? Вроде нет, выглядит обычной хрущовкой… — та прикидывала задумчиво и рассматривая. — А вдруг это наш «Отель»?

Кристина горестно усмехнулась.

— А гляди, какие тут варианты.

… и целая череда фотографий абсолютно-одинаковых комнат в таких же идентичных домах.

— Ой, а этот я даже помню, — Лиза ткнула на страничку с типичненькой девятиэтажкой в спальном районе. И с двориком-колодцем, там же — и детской площадкой.

— Вот там и осядем.

— Ага, — та нехотя согласилась, всё-таки потянувшись к картошке. — И можно дойти пешком.

— Тогда я заказываю, — Кристина ткнула на ссылку.

***

Дальше, на самом деле, всё стало как-то спокойней.

Подруги прошли за трамвайный круг, свернули на указанную по адресу улицу. Пейзаж вокруг — теперь он был молчаливым. Просто какой-то парк вдоль дороги, по другую — полоса серенького забора. За ним — не то заброшка, не то недостройка.

Тихая безлюдная улочка. А дальше — стена из многоэтажек, заезд на внутренний дворик. Собственно, и их дом-башня, с тем самым «двором-колодцем», указанным на фотографии детской площадкой.

Подойдя к подъезду, Кристина даже не удивилась, когда в кармане нашлась связка ключей. Два для замка — и один магнитик, для домофона.

Подруги крепко взялись за руки, обе синхронно вздохнули.

— Идём? — женщина приложила магнитик, и ей ответил характерный писк.

Лиза просто покрепче сжала её ладонь.

***

Уже в своей вот этой снятой квартире Кристина сползла по стенке, обхватила себя за плечи.

Её подруга бегло осмотрела замки, проверила, всё ли заперто — и опустилась к ней, мягко коснулась, притянула к себе.

Да, конечно же, женщина рыдала. Рыдала, уткнувшись в её плечо. Вот теперь дала слезам волю, тряслась и дрожала, часто всхлипывала.

— Ты не сошла с ума, — нашептывала ей Лиза, тихонько гладила её спину, волосы. — Я здесь, я с тобой.

Та ничего ей не отвечала. Только сидела и плакала, и крепко жалась к своей… Да, наверное, к своей единственной.

— Я не брошу тебя, — утешала её подруга. — Не брошу. Ну, ну, вставай, — помогла ей подняться, и разбитая безвольно потянулась за ней.

Как-то они прошли в гостиную. Ну, из-за простора комнаты это можно назвать гостиной. Там ещё длинный стол и несколько стульев. И машинка печатная, и диван. Как-то — дошли до спальной: чуть дальше, дверь сразу за углом в той же комнате. Там тоже был стол поменьше, и кровать под окном двухместная.

Блюдце с аскорбинками на полу.

— Когда это кончится?..

Кристина тряслась в её крепких объятьях, а Лиза — просто держала любимую.

Просто делилась своим теплом.

Михаил

Школа в Околице была всего одна и, если верить вполне даже новенькой блестящей табличке у главных ворот, носила гордое название «Общеобразовательная школа №12».

— Это чтоб на «отлично» учились, — пояснил Юрий, заметив недоумённый взгляд спутника. — Сам в неё девять лет отходил.

Михаил на это просто кивнул. Рядом со следователем мужчине всё-таки было спокойней, хотя он по-прежнему нервно оглядывался, осматривался. Про Машу-то сообщение получил ещё вечером — и то, как выяснилось, не от юного лейтенанта.

— Всё будет, — доверительно заявил тот. — Я помогу вам. Не бойтесь.

Снова молчаливый кивок.

***

Сам по себе школьный двор — опять же, ничего примечательного. Широкая площадка для линеек, чуть в отдалении — обелиск неизвестному солдату, букет гвоздик и тюльпанов, обёрнутый в ситцевую ткань.

И, конечно же, само здание — высокое и раскидистое: три этажа, три блока — внешний прямоугольник и два по бокам, как башни.

Главные двери приоткрыты, держались на подложенных к ним булыжниках. Как будто впускали в густой полумрак.

— Спокойно так, — заметил мужчина.

— А чего вы ожидали. Сейчас лето, здесь детей нет. Только одни уклейки.

— Уклейки? — переспросил Михаил.

— Ну, знаете, — хмыкнул Юрий, — сначала тиктоки смотрят, потом и нюхают.

— Так здесь же Сети нет.

— А у них свой, особый. Ковровый тикток. Для такого Интернета не надо.

— А что же вы их не ловите?

— Ну, как находим, так ловим. Идемте? — Юрий кивнул на приглашающий вход.

Мужчина встал в нерешительности.

Полутьма школьного холла отталкивала, как будто давила сгустившимся внутри мороком. Неужели Маша, его медвежонок, и правда сейчас где-то там, в стенах этого холодного одинокого здания?

— Вы же понимаете: всё будет, но никаких гарантий, — будто уловил его мысли следователь. — Сделаю всё, что смогу. И ничего не могу обещать.

— Но вы же…

— Информация о том, что ваша дочь где-то здесь — этому верить можно. А вот что за ней вчера «уже вышли» только повышает данную вероятность.

***

Двери сами собой не захлопнулись, воздух не стал сгущаться, из глубин коридора не слышалось чьих-то шагов.

— Никакого «разделимся», — отрезал Юрий, схватив горе-отца за плечо. — Идём вместе, вы держитесь рядом. А ещё… — замешкался, огляделся — и протянул собственную дубинку. — На всякий случай.

Михаил принял оружие, провёл им перед собой: тяжёлое и увесистое.

— А вы говорили, что в школе сейчас никого.

— Я говорил, что в школе сейчас нет детей.

— Справедливо, — тяжёлый вздох.

«Медвежонок, где же ты?.. Почему ты всегда так прячешься?..»

***

Дальнейший смотр тянулся не столько напряжённо, сколько в тягостной монотонности. Длинный первый этаж, череда классных комнат, ещё и не все открыты. Заглянуть, осмотреть, убедиться, что никого нет — и следующий, следующий, очередной класс.

Тоже самое касалось и собственно главного коридора, столовой, спортзала, концертного холла. Просто пустое, не столько заброшенное, сколько покинутое и хмурое, холодное здание, где одна тишина — и нет никаких людей.

Тщательно обойдя весь первый этаж, сам Михаил уже готов был заключить, что поиски именно здесь бессмысленны: он ведь звал свою дочь. Часто и много звал — и, учитывая, какое здесь эхо — находись Маша в школе, она его наверняка бы услышала.

Но Юрий отчего-то был твёрдо уверен: девочка где-то здесь. Добавил только, что — всё ещё, никаких гарантий.

Осталось ещё несколько комнат в регистрационном отделе — он находился дальше основной лестницы — и это единственный неосмотренный коридор первого этажа.

… И дверь в учительскую не то, что открыта — распахнута настежь. А ещё перевёрнуты столы, треснутый монитор, разбитая клавиатура, сваленные шкафы и кипы файлов, листов — но это то, что приметил Юрий.

Михаила же интересовал чёрненький башмачок, придавленный спинкой какого-то стула.

— А сколько «наших людей» за ней вышло, «не я» не уточнял?..

Мужчина только покрепче перехватил рукоять дубинки, резко мотнул головой.

Следователь кивнул, двинулся к лестничной клетке — и бедный отец молча пошёл за ним.

***

Михаил рванулся вперёд, перепрыгивая через ступени.

Рюкзак. Вот там, рядом с поручнями, уже на этаже, он увидел рюкзак.

… Вспоротый и разорванный, с раскрасками и фломастерами, клочьями ткани рюкзак Маши валялся на плитах, рядом у двери в коридор левого крыла.

Мужчина медленно подошёл к сваленной куче вещей — и просто стоял над ними, осматривал чуть ни тупым, отсутствующим взглядом.

Сначала башмачок в учительской. Теперь — вот, перед ним валялись все её вещи. Даже треснутый телефон. Теперь — совсем сломанный: экран вдребезги, корпус — надвое, много мелкого сора, обломков.

— Вы обещали её искать, — холодно бросил следователю.

— Я её и ищу, — отвечал тот ему в тон. — Вот прямо сейчас, вместе с вами. Если мы не смогли её обнаружить вчера — это не значит, что мы плохо работали. Это значит, что не смогли.

— Да что вы вообще можете! — вспылил Михаил.

Нет. С него хватит.

Лгут! Все вокруг только лгут. Никому на самом деле не хотелось, не было нужды помогать ему. Все стремились только запутать, осмеять, сбить с пути.

Мужчина с силой толкнул юного следователя — и тот пошатнулся, неловко оступился о край ступени. Схватился за поручень — и Михаил замахнулся, держа дубинку в обеих руках. Что было сил опустил её на спину младшего лейтенанта.

… Тело ответило характерным хрустом.

Ещё, и ещё удар. Опять и опять — разъярённый отец не жалел сил, и вся ярость, вся боль, всё отчаянье словно нашли выход в этой чёрной тугой дубинке, охотно направляли её на так удобно подставившуюся тушу.

***

Юрий… больше уже не стоял, только слышался стук козырька фуражки, что катилась и ударялась о каменные ступени.

… А Михаил просто сел рядом, всё ещё держал теперь чуть-чуть окровавленную дубину в руках. Руки мужчины дрожали, выпуская остатки прихлынувшего волнения — и теперь слабыми импульсами впивались, будто возвращались обратно по телу — и в само сознание.

Он только что убил человека, который хотел ему помочь. Молодого человека, подававшего надежды. Честного добропорядочного лейтенанта, который сам же пришёл к нему. Сам же вызвался вести его дело. А теперь лежал тут, в ногах. С изломленной спиной, вывихнутой шеей — и таким озадаченным, даже неодобряющим и хмурым взглядом.

Просто взял и сорвался. Опять, опять, опять.

«У тебя всегда просто несчастный случай, — вспомнил слова Наты. — Ты так и не изменился».

Разломленный надвое телефон.

Маша всё-таки прихватила его с собой. Всё-таки ослушалась… А помогло ли ей это?

Мужчина закрыл лицо руками, испустил тяжёлый вздох.

Вот теперь уже обратной дороги не было.

Надо бы осмотреть этаж.

***

Давящая темнота, но не от задёрнутых занавесок: окна в коридоре попросту затянуты тёмной лентой, и мужчине пришлось вернуться к покойному лейтенанту. Цинично снять с его тела и кобуру с пистолетом, и фонарик.

Теперь Михаил не только убийца, ещё и вор.

«И господин Здравствуйте со мной больше не поздоровается, и с милицией не по пути…».

Поджал губы, мотнул головой — отвлекался. Внимание сейчас необходимо прежде всего.

По тому, как валялся рюкзак, было ясно: третий этаж осматривать нет смысла — Маша бежала как раз оттуда. И то, как валялись вещи, как всё разбросано — нет, никаких сомнений: его дочь должна была находиться именно где-то здесь.

Именно в этом крыле, с заклеенными окнами и закрытыми классами, лишёнными номеров.

Маша любила прятки. Часто играла в них и со старшей сестрой — и с отцом особенно. От него она часто пряталась, тщательно и на пределе своих возможностей.

Кто мог гнаться за ней?

Опять таки, если судить по разрухе в учительской — это явно не один человек (и человек ли?) всё ещё, «наши люди», множественность. То, как разодраны, изувечены вещи — вот тут закрадывались жуткие мысли. Так могли рвать разве что острые когти, или клыки. Что-то, чего при обычных обстоятельствах у простых людей просто нет.

Насколько преследователи быстрые?

Третья, пятая, шестая… — Михаил игнорировал тянущиеся чередой однотипные двери. Ступал всё дальше и дальше. Уже не звал, в принципе старался не издавать шума.

Маша не глупая. Когда дело доходило до пряток, это очень, очень умная и смышлёная девочка. Она бы не стала выбирать какой-нибудь из тех кабинетов: слишком очевидно, слишком легко загнать себя в угол. Даже напротив, преследователи бы ожидали, что она будет прятаться в какой-нибудь из тех комнат. Потратили бы время.

Но ни одна дверь не выглядела, как будто её ломали — это притом, что учительская — там совсем нараспашку.

Значит, они следовали точно за ней.

***

Мужчину окружила глухая, вязкая тьма, где луч фонарика — всё больше слепил, отбрасывал на стены шальные тени.

Эта часть коридора отделялась от прочей толстой стеной, как бы холл в холле.

Совсем без окон. Давящий холод каменных плит. Скрип половиц от каждого нового шага.

Туалет для мальчиков.

Спрятаться под толчком? И провисеть на руках… Час, два, три?

«Нет, — мужчина отмёл эти мысли. — Маша уже давно оттуда бы вылезла».

Не заглядывал и в туалет для девочек — по той же причине.

Важно не только то, что его дочь где-то здесь пряталась. Куда важнее — она забралась в такое место, откуда ей, скорее всего, сложно вылезти.

Она не из тех, кто забьётся в самый дальний угол и будет прятаться, пока не придёт добрый взрослый, нет. В её духе — переждать — и самой искать помощи.

В конце коридора замаячил луч света. Именно как лучи солнца, пробивающиеся через окно.

Распахнутая дверь на пожарный выход, ступени вниз и ступени вверх. А рядом — ещё двери, два кабинета.

Сердце мужчины сжалось.

Он вдруг ясно представил: ночь, его девочка вот прямо здесь. Один башмачок обронила, подолы платья оборваны, разодран чулок. Она бежит вот по этому коридору — а за ней… Что за ней? Вряд ли что-то действительно быстрое: она вёрткая, ловкая — но взрослый с лёгкостью смог бы её догнать. Но что-то с когтями. Что-то такое, что надвигается. В меру неспешно, уверенно.

И вот Маша здесь, в тупике.

Темнота играет ей на руку, она хорошо находит себя в темноте. Три двери — и одна точно открыта, за ней же — ещё целых две дороги.

Если того… когтистого было несколько — они могли бы разделиться, потянуться и вниз и вверх.

Ответ пришёл сам собой: дверь по правую руку. Не центральная, именно боковая. Михаил ударил в неё плечом — и довольно выдохнул: заперта!

Осветил фонариком скважину — и да, да, да! Замочная скважина не пустовала.

Ключ торчал там, изнутри!

— Маша! — позвал отец, постучал. — Медвежонок! Открывай, это я! Твой папа пришёл за тобой!

Ответа не последовало — и Михаил постучал настойчивей, на сей раз — рукоятью дубины.

Скорее всего, девочка просто заснула. Откуда ей знать, когда преследователи ушли? Да, наверное — она тут до самого рассвета была. А они с Юрием… («Юрий», — Михаил зажмурился) пришли сюда ведь совсем по утру.

Мужчина снова постучал в дверь. Ударил сильнее.

Человека он смог убить. С простой дверью уж точно справится.

Достал пистолет. Ведь он никогда не стрелял… Да и не всё ли равно сейчас?

Склонил дуло на уровень замка, отошёл, отвернулся. Вжал голову в плечи…

И ничего не произошло. Курок просто не поддался. Конечно же не поддался: предохранитель. Чёртов предохранитель. Он как-то должен сниматься. Не с первого раза, и не сразу найденный — но всё-таки, да, его получилось снять.

Михаил сделал глубокий вдох — и отдача чуть не вывихнула ладони, а оружие с гулким стуком упало к ногам.

Зато дверь покачнулась, а на месте замка — рваное мясо обломков коры.

***

Кабинет залит ярким солнечным светом — и сперва мужчина зажмурился, дал глазам время отойти от пребывания во тьме.

Дальше всё просто: отец точно знал, что искать. Это не парты, не кафедра, не подсобка. Его интересовала стенка, где обычно прячут одежду. Вот та, как раз вдоль той самой стены у входа.

Спокойным шагом мужчина двинулся к общему шкафу. Совсем не удивился ни кучи сваленной самой разной обуви, курточек и пальто.

Он точно знал, где запряталась его дочь.

***

В тугой зимней шубе, Маша просто висела, закутавшись руками в длинные рукава, а босыми ногами — по сути стоя во внутренних карманах.

Это её любимый, особый трюк. Прятаться среди вороха всякой одежды. Сравнивать с одеждой саму себя.

Аккуратно и мягко Михаил снял шубу с плечиков, положил её на пол перед собой.

Маша любила прикидываться одеждой, а он, когда играл с ней — эту чужую одежду часто с неё снимал.

Как будто на одеяле, его дочь наконец перед ним. Подолы платья разорваны, от колготок — ну, условно что-то осталось. Совсем босая: второй башмачок где-то тоже успел затеряться.

Чёрные волосы совсем спутаны, скомканы, лицо измученное, всё в пыли.

Она спала, вроде бы даже спокойным сном, а отец — стоял перед ней на коленях.

Медвежонок просто обожал прятаться, а Большой Медведь — всегда радовался, когда её находил.

Николай

Плётки, японки, тентакли вертелись в голове парня, пока тот пытался угнаться за своей новой знакомой. Нет, конечно, «Ходячие Мертвецы», «Крестоносцы», «28 Дней Спустя» его приучили к тому, что мертвяки при желании могут быть очень и очень шустрыми, да и Тина честно призналась: он как бы с ней, но у неё есть дела, и если с ней, то чтобы не отставал, но…

— Слушай, я тут догнала…

Она настолько резко замерла, что Николай буквально в неё влетел — и Тина дёрнулась, схватила его за запястье. Одарила не то что пронзительным — таким взглядом можно нафиг развоплотить. И хватка на руке не то, что цепкая — мертвецкая, иначе не скажешь.

Парень согнулся от боли, невольно просел на колени — и новая знакомая тощим чёрным сгустком нависала над ним.

— Никогда, — процедила сквозь зубы, — не налетай на меня со спины.

Тот быстро закивал, совсем не найдя, что ответить. Кроме разве что стрельнувшего «Но ты же сама здесь встала!» — но об этом решил промолчать. Слишком, слишком выглядела та раздражённой.

— Бывает, — отпустила и отошла, перебирала пальцами на всё той же ладони. — Выдыхай, я тож затупила. Ну, поднимайся, — нагнулась к нему, теперь просто подала руку. — Сильно болит?

Хватка всё ещё ощущалась. Ну, как хватка. Как если бы руку зажали тисками, сдавили кости — и всё ещё продолжали сжимать. Даже не красный, там остался чуть ни синюшный след.

Новая знакомая испустила досадный вздох, взяла парня у предплечья, помогла снова встать на ноги.

Тот хоть и поднялся с её помощью — а всё-таки тут же чуть-чуть отошёл.

— Та, пойдём на скамейку, — Тина качнулась, кивком указала на тротуар. — А то стоим тут как додики. Разговор есть.

***

Они сидели на лавочке, где-то посреди Цвинтарной между длинных высоточных стен. Где-то в отдалении слышался звон колоколов местной церкви. Судя по ударам, шёл третий час дня.

— Привет! — Тина вскинула руку и улыбнулась.

— Здравствуйте! — довольно кивнул ей мужчина в тёмном костюме и с перебинтованной головой.

… «Зато улыбка от уха до уха!» …

— Это и есть Господин Здравствуйте? — Николай склонил голову, тихо, чтоб тот не расслышал.

— Здравствуйте! — тот тут же ответил кивком — и совсем уж ускорил шаг.

— Да, только ему велосипед сломали. Пока что не вредничает, а мы ему ещё и день сделали. Возможно, он это запомнит.

Коля честно и абсолютно-непонимающе ей кивнул.

— Ты что-то сказать хотела, — напомнил парень, как бы невзначай потирая всё ещё ноющее запястье.

Тина застыла и выпрямилась, вжалась ладонями в сиденье, вскинула голову, поджала губы.

— Слушай! — щёлкнула пальцами, — а ведь да! Я вот чего тут догнала. Тебе же переночевать негде.

Парень повёл плечом, оправил рюкзак за спиной.

— Думаю, справлюсь.

— Ба-а-лин, — Тина от волнения закусила указательный палец, часто цокала языком, смотрела прямо перед собой.

— Да не парься, — он натянуто улыбнулся, невольно опустил взгляд, даже немного смущаясь от такого обилия заботы. Ну, по крайней мере её обеспокоенность выглядела вполне искренней.

Тина соскочила на землю, закинула руки за спину и встряхнулась.

— У меня тебе не понравится, — говорила она сейчас больше себе и глядя аккурат под ноги. — Нет, нет, — головой замотала, — и просить не думай. Не надо тебя ко мне, очень-очень-очень не надо, — бормотала себе под нос, — о! — хлопнула в ладоши, всплеснула руками. — К Морской Ведьме тебя поселим!

— Куда?.. — тот от удивления аж вскинул бровь.

— Это, — казалось, его не слыша, — тебе срезать через Заводскую, со мной по пути, оттуда к Главной, там через Парк на Озёрную, Псовий Пролесок, там — на Посёл, очень сложно спутать дорогу, да, почти что ко мне домой, а там… — протянула, поджала губы, — ну-у-у, за холмы и по склону. Маяк тяжело не заметить. Во-о-о-т, — только теперь повернулась к ошалелому от обилия информацию парню. — Да, тебе туда. Контакт?

… Бровь у него всё ещё дёргалась. Вместе с веком.

… «Critical error, — нежно пропело в мозгу» …

Краш не столько от массива данных, сколько от самой скорости, с которой Тина это всё вывалила — а теперь ещё застыла и ожидала реакции. Наверное, надо хотя бы кивнуть.

Именно так Николай и сделал.

Его странная знакомая в ответ на это снова испустила глубокий вздох.

— Я тебя проведу немного, — добавила немёртвая спокойно и мягко. — Потом опять объясню маршрут. Ведьмы ты не боись. Не то, чтоб она с парнями тусует, но… Ты скажи ей, что от меня. Да и по тебе так-то видно, что неместный. Нормальный, в общем.

— А от тебя — это?..

— От кикиморы, — прыснула. — Ладно, на её языке — от Нимфы Болот. Она ничего так баба, — Тина упала опять на скамейку, откинулась на спинку, закинув руки под голову. — Не без привета, но понимающая. Ты, главное, — снова окинула его этим своим не то сочувствующим, не то чуть ни опекающим взглядом, — пока без меня будешь, — тут коснулась его плеча, — не сдохнешь, лады?

— Постараюсь, — прикрыл глаза. — Откуда столько заботы?

— А ты прямой, — улыбнулась ему. — Дерьма ещё успею наделать. Тебе — просто хочу помочь. Вот без всяких. Мне кажется это правильным.

— Спасибо, — Коля слабо улыбнулся в ответ, шепнул.

***

Тина и Николай шли вдоль здания заброшенного завода. Проходили мимо столба, и парень замедлил шаг, поднял взгляд.

На проводах висела тряпичная кукла. Улыбка на весь рот, парик набекрень, оттопыренные плюшевые пальцы на ватных ладонях, стопах. То, как эта игрушка свисала — создавалось чувство, будто она махает рукой всем, кто рядом.

— Смешной, правда? — заметила девушка.

— Забавный, — только вот отвёл взгляд.

Его знакомая стояла, осматривалась, покусывала палец, глядела то в одну, то в другую сторону улицы.

— Мне туда, — кивнула вдоль решётчатого забора с колючей проволокой. — На Гранитную, к школе. А тебе, — протянула, постукивая носком, — во-о-он туда, — указала прямо перед собой. — на Главную. Дальше через Парк, обойти Озеро, не убиться по пути через Пролесок, по единственной тропе на Посёл, и как видишь, так и двигай, просто через холмы. Есть автобус, но ты в него не садись. Не понравится.

— А с тобой мне точно нельзя?.. — сам неуверенно оглянулся. Оно-то сейчас стоял светлый день, и нелюдно, а всё равно — Тина ему уже про Околицу столько всего рассказала, что расставаться как-то совсем не тянуло.

— Ну ты в себя побольше смотри, — подбодрила. — Оно как: ничего страшного, кроме того, что в тебе.

— Шикарно, — сарказм.

— Ну, в общем, — замялась, опять взгляд опустила к ногам, покачивалась, — бывай, — твёрдо кивнула и резко обернулась спиной. Не дожидалась ответа, твёрдым шагом решительно двинула куда-то «по личным делам».

***

«Ладно, — размышлял Николай, уткнувшись в техно-биты, без текста, чтоб заряжали и не отвлекали, — что я знаю на данный момент?»

... «Следующим мёртвым телом стала Вера,

Та, которая своим теплом всех согреть хотела,

Помогала каждому, кто чувствовал себя плохо,

Из неё особенно жестоко выбивали душу...»

Он шёл просто в указанном направлении, то и дело для проформы косился на название улиц. Пока пересёк Вокзальную, уже видел заезд на рынок — скоро Главная улица.

Околицы нет на карте, и это своего рода аномальная зона, по факту — этакий колпак в пространстве, где есть ровно то, что проецируют её жители. Ну, как, по крайней мере до этого смогла дойти Тина. Что-то подобное говорила её подруга, та самая «Морская Ведьма». Но при этом у этого города есть и свои очень характерные черты. Это проявляется и в стандартном расположении улиц — которые могут отчасти произвольно меняться и подстраиваться, и в некоторых, так сказать, местных жителях. Неизвестно, мёртвые они, или сотворённые — но некоторые из них даже преуспели в искусстве имитации почти-живых. В основном для успокоения нервов приезжих. Это Тина говорила про то же отделение Милиции, работников кафе, ещё разных случайно особо-удачных сущностей. Их город будет стараться показывать «гостям» в первую очередь, чтоб, так сказать, пустить дым в глаза.

Далее — сюда в основном прибывают живые. Мёртвые души тоже, вроде как. попасть могут. Тина знала по крайней мере один пример, в шутку назвала себя. Да, в принципе, на неё так посмотришь — и правда, как будто бы удушили, возможно — потом утопили, а неприкаянная душа — вот, нашла здесь приют. Сама она по этому поводу даже не грустила особо, за одну только их с Колей короткую встречу вон сколько раз успела про себя пошутить.

Но её случай — скорее исключение, а не общее правило. Опять же, опираясь только на её понимание — а как долго она в этом месте, девушка плохо помнила. И, снова же, напирала на необходимость постоянно вести счёт времени. Оно будет теряться, будет его предавать.

Ещё Тина железно настаивала, чтоб он добрался до маяка в кратчайшие сроки, даже не думал засиживаться где-то до вечера. Не то, чтобы у него в планах было что-то подобное — но она именно что подчеркнула. Напирала на том, что ночью, хоть на улице, хоть в неизвестном и чужом доме ему лучше не оставаться. Что произойдёт, застань он эту самую ночь на улице, новая знакомая, правда, так и не уточнила.

А ещё желания, точно! Тина не раз повторяла о необходимости за ними следить. Желания для Околицы — это всё. Её основное топливо, её основная пища. Именно поэтому это место интересуется в основном живыми людьми. Именно поэтому очень высокий шанс, что и сам Николай — тоже жив.

Всё ещё, происходящее напоминало какой-то не то сюр, не то абсурд, не то дешёвый хоррор под старые игры, но — хэй, Николай оказался в нём. И, хотел парень того или нет, он всё-таки вынужден следовать местным правилам. Благо, их ему хотя бы отчасти объяснили.

А объяснения — это всегда хорошо.

Инкапсуляция — полезная штука, но не в данном конкретном случае. Пользователю не просто нужно, а жизненно необходимо понимать те процессы, которые происходят в этой багнутой реальности.

В плеере сменился уже пятый трек, а это добрые четверть часа.

Всё ещё никаких людей.

«Это что, выходит? Мне о тебе рассказали, и ты решила не притворяться?» — хмыкнул арке ворот городского парка.

Тот даже не выглядел лабиринтом: прямая аллея, окружённая живой изгородью синих роз.

… И правда, совсем никого вокруг. И ворота раскрытые приглашающе, мерно покачивались на лёгком ветру.

***

Озёрную улицу Николай опознал не по озеру. Так указал ему вбитый в рыхлую землю, чуть покосившийся, дорожный знак.

Вокруг, куда ни гляди — чистый открытый луг. И небольшая тропинка, которая его огибала — и тянулась, судя по всему — да, по дуге вдоль поляны.

Проверять, чем примечательна эта поляна. парень не стал: знал, читал и про Сталкеров, и не только. Аномалии всегда хотят казаться обыденными.

По ту сторону луга угадывались черты леса. Деревья там будто бы расступились, даже здесь, где стоял Коля, различалась дорожка среди хмурой высокой рощи. Вот к ней он и двинулся, конечно же помня название.

«Псовий Пролесок». Оно и звучало опасно, и выглядело прекрасным местом для какой-нибудь стрёмной засады.

Мобильный на блокировке, наушники — всё, в карманах. Здесь хорошо бы оставаться настороже.

***

Роща давила нависающими ветвями, а листвы так много, что кроны собой закрывали солнце, бросали много лапистых, когтистых теней на дорогу.

Оправив рюкзак, придерживаясь за лямки, Николай осторожно ступал по тропинке — и закусил губу, шумно выдохнул, заслышав многоголосый собачий лай. На звук, сколько их там сбегалось — определить сложно. И поблизости — ни ветки какой, ни палки. Только он сам, его тело, тот самый рюкзак. Ну, мобильник ещё, разве что, как кастет — да и то, вряд ли сейчас поможет.

Лай из просто громкого перерастал в истошный, всё ближе и ближе, больше и больше — и парень шёл по тропинке, не срываясь на бег. Внутри всё протестовало, сердце отчаянно билось.

Нет, он не мог позволить себе вот так просто бесславно сдохнуть.

У него есть, чёрт возьми, желания! Околица не должна хотеть его смерти. Его не должны убить.

… Но ты скажи это вот той оскалившейся дворняге, которая выскочила перед ним на дорогу. Рычала, вперилась голодным злым взглядом, исходила слюной. Высокая, рыжая, тощая.

За спиной тоже рык, зычный вой. По кустам — шелест, хруст хвороста — окружали. Приближались к нему.

Уже не одна и не две. Минимум пять. Худые и жилистые, рычали и обступали. Никто из псов не приближался к нему — зато ходили вокруг, бросали лютые взгляды, рыхлили лапами пыль.

Вот та, первая, кто перед ним выскочила — припала на задние лапы, выгнула спину — и рванулась на парня.

Тот было заслонился рукой — как лес разразился громом — и псина рухнула грязной мордой к его ногам.

Коля дёрнулся, обернулся — и новый выстрел. Жар от пули, рваный горячий след на щеке — и ещё один пёс упал.

Третий выстрел, сдавленный всхрап по другую руку.

Прочие псы отчаянно взвыли — и, рыча, принялись отступать. Всё ещё медленно, всё ещё злобно глядя на оторопевшего и растерянного — такого им сладкого, такого жалкого и удобного — но нет. Синхронно дёрнули мордами — и заспешили во тьму лесов.

***

Коля тупо оглядывался вокруг себя. На земле перед ним три пришибленных зверя. Просто валялись, под ними медленно растекалась густая, мешающаяся с пылью и грязью кровь.

— Здарова, умник! — за спиной голос — и парень напрягся, закатил глаза. Он абсолютно точно знал, кто к нему направлялся — и всё-таки, да, был рад.

Потом повернулся, вяло махнул рукой.

Именно так, всё как ожидал Николай.

В свободной майке-алкоголичке, старых расстёгнутых джинсах давно уж не по размеру, в колошах на босу ногу и со щетиной и патлами, которым позавидовал бы сам Робинзон, опираясь на поставленное дулом в землю охотничье ружьё, как на посох, его отец ухмылялся сыну.

И в лучах закатного солнца на волосатой груди поблёскивала медаль.

Лиза

Я… А я не могу писать!

Нет, ну, как. Здесь есть и почти моя печатная машинка, и стопка листов, и коробочка с запасными лентами — а всё-таки не могу.

Кристина уже уснула. Мы в спальне на какой-то странной квартире. Будет смешно, если ты, читающая это, найдёшь здесь эту запись, не зная ничего, что было до этого — и без понятия, что будет потом.

Но я всё-таки села печатать. В данный момент — больше для собственного успокоения. Я тихо печатаю, чтобы Кристину не разбудить.

Одной рукой, второй — глажу её спящую: её голову себе на колени сложила. Чтоб знать, что она рядом. Чтоб её чувствовать. Это очень и очень важно.

И пытаюсь хоть как-то осознать свои мысли.

… В общем, Околица — это редкая сволочь. Я примерно представляла, на что способно это дикое место — но сегодняшнее — это уже за гранью.

Нет, я просто отказываюсь верить случившемуся. Иначе, как издёвку, происходящее не назовёшь. Просто взять и перестроиться под вообще другой незнакомый город — и даже не пытаться скрывать себя.

… Наверное, да, мне страшно. Одновременно и злобно и страшно. Это ответ на вызов, да? Так мне всё трактовать?

Я ведь на поездку-то согласилась, примерно представляя, чем всё может обернуться в итоге — просто, чтобы Кристина мне наконец поверила. Как же я ошибалась! Надо было стоять на своём.

Какая я дура.

Мы покушали аскорбинок. Я пошутила, что это снотворное. Она мне поверила, и теперь крепко спит. Глажу её, перебираю её мягкие волосы, ощущаю её тепло. Кристина свернулась и обнимает меня во сне. Интересно, что ей сейчас снится? Со мной ли она сейчас, или с кем-то ещё?

Главное — чтоб не сама.

Я не сплю только потому, что вот недавно проснулась. Снотворное на меня не подействовало — и в нашей спальной, и в зале, конечно же, включён свет. Двери в квартиру я ещё днём заперла. В коридор — закрыты сейчас. На всякий случай подтащила к ним стул, спинкой зажала ручку. Надёжнее, так надёжнее.

На маяке я могу позволить себе не спать хоть всю ночь. Но здесь — да, я проснулась. И сна ни в одном глазу, и совершенно не знаю, чего ожидать.

Я очень надеюсь, что Околице зачем-то нужны мои записи, и она не потревожит ни меня, ни Кристину, пока я сижу за машинкой.

И да, я уже говорила? Ни при каких обстоятельствах особенно сейчас я не могу позволить нам разлучиться.

Пока мы вдвоём, наши мысли мешаются, городу будет сложно взаимодействовать с каждой из нас. Ему нужно нас разделить — а я этого не позволю.

Желания исполняются в одиночестве.

Исполнения собственного я не хочу. По крайней мере — точно, точно не здесь, не сейчас.

Кристина рассказывала, что до меня встречалась с другой девушкой. Её она там, в кафе вместо меня увидела. И что она приехала в Околицу, расставшись с ней.

Мы условились только частично открыть наши желания: это важно. Так мы сможем понять, если вдруг кого-то из нас заменят. Околица любит грубо заявлять о себе, смеяться тебе в глаза. Она охотно выдаёт себя, позволяет тебе осознать твоё место в ней. Лгать и намеренно делиться ненастоящими фактами — не вариант. Так мы только запутаемся, а и мне, и Кристине сейчас важна ясность. Хотя бы в рамках возможного. В рамках допустимого.

Я сижу и всё время прислушиваюсь, всё время кажется, что входная дверь… как бы сказать… не на месте. Что там кто-то за ручку дёргает. Но это может быть просто сквозняк. Тут же форточки и в спальной и в зале открыты, ветер, чтобы не жарко.

А ещё одной рукой чертовски неудобно курить. Никотин помогает держаться в тонусе.

Бедная Кристина, куда тебя занесло.

Просто стряхиваю на стол пепел. В чашку — окурки складываю.

Почему эта квартира мне так знакома? Почему я узнаю эту спальню? Кровать под окном, стол — прямо рядом с ней. В целом такое, тесноватое продолговатое помещение. Люстра под старину, с лампочками в стиле свечей. Гирлянды под потолком, тоже сейчас включённые.

Не хватает только плакатов Вало, Юрки 69, Стила. Они у меня вот здесь, над столом, прямо напротив шкафа висели триптихом, моя святая святых.

Значит, мы сейчас у меня дома? А будем ли мы здесь завтра?

Как давно я не была в этой комнате?

Как давно отсюда сбежала?

Нет, я всё же прервусь.

Я не могу отнимать руки от Кристины, жутко нервничаю и очень хочу курить. Так что теперь совсем объявляю паузу. Нужно посидеть, продышаться. Очень хочется пересмотреть свои предыдущие записи, сравнить вообще своё состояние с тем, когда мне спокойно и то, как мне сейчас. Я не знаю, мне буквы слепыми и слабыми кажутся, совсем не отбивают моих эмоций.

Вот. Цепляюсь за звёздочки. Креплю их троих сюда.

***

Наткнись я на подобную сцену в книге, о героине бы так и сказала: «Дура! Какая дура!». Ты явно не в себе, очевидно — не у себя дома. Случиться может чёрт знает что — и из всех возможностей ты по воле авторки просто продолжаешь строчить заметки, как заводная добропорядочная, услужливая к читательнице персонажка, обязательно верная своей роли и стилю.

А беда в том, что я не знаю, что делать. Ну, как. Знаю, что ни при каких обстоятельствах не должна покидать спальню. И чётко видеть происходящее в зале, раз уж двери в него открыты. Я и на лист-то почти не смотрю, набираю вслепую. Так много уже печатала, что помню расположение клавиш без всякого «Соло на печатной машинке», играю партию одной рукой.

А ещё на меня смотрят, сейчас и в прямом эфире. За окном зала я вижу мальчика. Он не на подоконнике, он просто висит. В джинсах, жёлтых кроссовках. Тёмная кофта в жёлтенькую же полоску на рукавах, откинутый капюшон. Пшеничные до плеч волосы. Он мне машет и улыбается и раскачивается.

Я смотрю в его открытые зелёные глаза, держусь за плечо Кристины и даже не забываю о запятых. точках и прочих знаках!!!!

Что ты здесь забыл, зачем,зх зачем ты сюда пришёл, что тебе от меня нужно, почему именно зедсь сейчас в этот момент ты этого ждал ты хотел этого уйди нет я к тебе не пойду жаэе не надейся нетнетнетнетнетнет я не выйду к тебе как бы ты не просил

***

Лиза сидела на постели, сжала плечо своей крепко спящей подруги и пристальным взглядом смотрела в окно зала.

Там, за тёмным стеклом, со стороны балкона она видела мальчика, который как бы просто повис в воздухе. Стоял, улыбался ей. Глаза ребёнка — широко распахнуты, вздутые, водянистые. Губы — полные, налитые синим. Само лицо — грубое, грязное. Глазные яблоки закатились, виден только белок. Само тело — неестественно-полное. Под кофтой прослеживался выпирающий пухлый живот.

***

уйдиуйдиуйди просто уйди отсюда, ты прекрасно понимаешь: я не верю в тебя. я не верю тебе. тебя нет, слышишь, нет, и быть тебя здесь не может. ты не заставишь меня к тебе выйти. я на это не поведусь.

***

В дверь стучали.

Стучали в дверь её квартиры. Били тяжело кулаком. Приглушённый стук гулко вбивался в спальню. Часто дёргали ручку.

Кристина потянулась, вытянулась, легла на спину — и Лиза, не отрывая взгляд от окна, тихонько погладила свою подругу. Редко и глубоко дышала.

Она чувствовала тепло от близости со своей нежной, со своей хорошей, со своей самой лучшей. Радовалась, что та была способна так крепко спать.

Стук продолжался, мальчик и не думал никуда исчезать.

***

Вы не разлучите. Вы не разлучите нас. Я слишком хорошо понимаю, что вы пытаетесь сделать. Не выйдет. Не выйдет. Смотрите, я даже вернула себе самообладание. Я снова помню и про запятые, и про проблелы, и про большие буквы, и даже, наверное. не опечтываюсь. Минимально допускаю ошибки.

***

Лиза села прямо, напряглась, силилась выгнуть спину. Холодок, лёгкий холодок у шеи и по спине.

Зрительный контакт — там, на закатанные глазные яблока. Не с тем, что сзади.

Медленно потянулась за зажигалкой, почти наощупь — к сигаретам, только не отрывать взгляд от окна.

Просто курить, мать его улыбаться, играть в гляделки с тем милым мальчиком. Периферией отслеживать: к Кристине ничего не тянулось. Слушать сраный стук в дверь. В таком режиме сидеть до утра.

Не дёргаться, без резких движений. Вот — пепел стряхнула в чашку. Вот — затянулась. Вот — острый коготь, он не царапается, просто водит по коже, от челюсти и к ключице.

Не двигаться. И не прятаться. И теперь уже точно не убегать.

***

Ты понимаешь, что я знаю, что ты там. да? И что вот ты сейчас читаешь всё это, глядя через плечо, да? Да?? ДА?! Читай. Мне, как видишь, совсем всё равно. Вот совсем абсолютно. Стучись сколько влезет. Смотри, сколько влезет. Трогай, пока не устанешь. Я даже не буду тебе мешать.

***

Последний абзац Лиза даже проговорила. Даже нет: процедила, сочась презрением, ядом, ненавистью к тому, что вокруг.

Кристина зевнула — и Лиза затаила дыхание.

«НЕ ПРОСЫПАЙСЯ!!! — закусила губу. — Только не просыпайся, — сцепив зубы, не издавая ни звука».

Скрип половиц в коридоре. Тяжёлые медленные шаги.

Мальчик за окном раззявил рот, обнажая чёрные дёсна. Коснулся ладонью стекла.

Острый коготь вёл по спине, между лопаток, придавливал ткань рубашки.

Шаги совсем близко к двери в зал.

Девушку прошиб холодный пот. Моргнула: в глазах кольнуло. По щеке потянулась слеза.

***

я одна сейчас, да? если Кристина спит, то, значит, я одинока? я одинока, да? ты вот ко мне пришёл? а я не здамся. на зло тебе до утра высижу. буду ждать, сколько потребуется, выблядок, жертва лопнувшего гандона, тварь, не надейся

***

Тяжёлый удар по закрытой двери в зал. Сквозняком всколыхнулись гардины — но Лиза не шелохнулась. Позволила себе тихий вздох, заметив, что её подруга по-прежнему крепко спала.

Мальчик за окном продолжал гладить стекло. Прижался лицом к поверхности, от чего его губы раздвинулись в синюшную тёмную мякоть.

Коготь у поясницы, под тканью рубашки. Надавил немного сильнее.

***

если тебе интересно, да, это больно. и мне как-то придётся объяснять новый порез.

***

Она просто продолжала курить. Только сцепила зубы, старалась не морщиться и терпела. Жгло не сильней, чем от лезвия. Да, это всего лишь лезвием от поясницы — и к рёбрам, совсем неглубокий след. Достаточно, чтоб пустить кровь — но даже на рану не тянет.

Девушка сжимала ладонь любимой, всё ещё старалась ни за что не моргать. Не трястись. Никак своим телом не побеспокоить сон своей женщины. Она обещала её защищать. И она защитит её. Даже сейчас, даже перед лицом кошмара.

Это просто игра в ожидание.

За дверью мялись. Опять единичный тяжёлый удар.

Не дёрнулась, ощутив второй коготь — вёл под воротником. Мягко и медленно, описывая линию вокруг шеи.

Мальчик прижался щекой к стеклу, повёл головой, размеренно тёрся о мерно запотевающую поверхность.

Это её кошмар. С ним она уже научилась справляться. Просто сейчас её подловили.

***

А я всё равно не сдамся. Ты не взял меня, пока я была здесь одна. На что ты рассчитываешь теперь? Ты можешь сколько угодно жрать мой страх. Но тебе меня не сломить. Я ещё и половину пачки не выкурила. Спасибо за подгон, кстати. Это очень и очень кстати. Ты сам себя вот этим подставил.

***

Коготь от рёбер тянулся к груди. Кровь — ну, она просто липкая, неприятная. Совсем чуть-чуть Лизу жгло. Боль — это всё-таки жизнь. А когда кровь выходит — это как освобождение, облегчение, что ли. Как испустить дух, как выдохнуть, только телом. Это даже по-своему исцеляющая, иногда и очень полезная боль.

Тихий треск по джинсовке — и давило спину. Ощутила холод по коже от разорванной ткани.

Твёрдая игла вела острием по изгибу хребта.

Новая сигарета.

Новый удар, громкий треск, как кулак проломил дерево. Наверное, дверь в зал сейчас просто в мясо.

***

я конечно же всё это забуду и ты сделаешь всё чтоб эта запись была уничтожена. чтоб я не помнила ни о когтях, ни о тебе за окном, ни о чудище на пороге. но я для этого и пишу. я выжигаю эти слова в своей памяти. не надейся, что я забуду.

***

Лиза сжимала ладонь Кристины. Опять сидела, не позволяя себе никаких движений.

Коготь на теле уже вывел порез к груди, скрывающей сердце.

Чуть-чуть головой качнула: вторая лапа зацепилась за серёжку с корабликом. Опять дёрнула. И опять.

На третий раз Лиза впилась зубами в губу: мочка очень, очень болела. Ну, по ощущениям — то, что от мочки осталось.

Любимая не шелохнулась: ну, так, её подруга силилась не поломать её сон.

Мёртвый мальчик бился лбом о стекло.

***

ты можешь мучить меня, сколько хочешь. можешь пугать меня, сколько хочешь. можешь изводить меня, сколько хочешь. но всё это бесполезно. я это знаю. ты это знаешь.

Но я не сдамся.

Я не сдамся тебе.

Кристина

Кристина потянулась, зевнула. Люстра в спальной всё ещё включена, и яркий свет больно резал глаза.

Голова страшно гудела, как после похмелья. Ещё и правая ладонь затекла, и такой ещё звенящий, переливистый звук, как стекло…

Женщина встрепенулась, забилась к бортику постели, стряхнув с себя покрывало — и осколки ссыпались вот так, беспорядочно и на простынь. Разбитое окно, на столе — сбитая чашка, куча пепла, окурки и вокруг, ещё и там на полу. Пятна крови на покрывале. Ошмёток кожи, рядом — серёжка с корабликом.

— Ну зачем ты кидаешься…

Беглянка вжалась в постель. Глядела даже не в панике — затравленно и беспомощно на подругу, которая вот как раз тяжело поднялась, придерживаясь дрожащей ладонью за край стола.

Шатающаяся, с изодранной в клочья и висящей на ней теперь бесполезными лохмотьями клетчатой рубашке, вся в царапинах и порезах, без мочки у левого уха и с распухшей нижней губой, Лиза ей улыбалась.

Взгляд стоявшей — нет, не безумный. Да, немного заплывший, чуть-чуть размытый-рассеянный. Но она не только глазами, она вся как будто светилась. И тускло — и так светло, ясно и счастливо. Шаталась и вздрагивала, покачивалась. Её челюсть дрожала, как если б она хотела — но не решалась что-то сказать.

— Ты извини, — Лиза чуть-чуть отошла, — если у тебя рука болеть будет. Я, — уронив голову — и тут же обратно вскинула, — я сейчас, — подняла другую ладонь, — я уберу всё, — добавила, едва удерживаясь на ногах. — Такой беспорядок тут, — запиналась, тщетно успокаивая Кристину, — ты сиди, тут стекло, стекло битое…

Синяки на бёдрах и голенях, плечах, у запястья. На большом пальце и на мизинце правой стопы не хватало ногтей. То же самое — и указательный палец левой ладони. Только кожа одна, кровь запёкшаяся.

— Да куда ты… — Лиза только и выдохнула.

Кристина метнулась к подруге. Плевать, что под ногой у неё треснул осколок — там всё равно покрывало, не страшно. Шатающаяся и приникшая к ней в объятья, буквально у неё на руках обмякшая Лиза — вот, вот что страшно.

Напуганная медленно опустила подругу на пол, рядом со шкафом. Да, пепел, окурки — пофигу. Аккуратно помогла ей осесть, как могла крепко прижала её-трясущуюся к своей груди. Гладила её, целовала её затылок, тёрлась щекой о волосы. Как могла, как могла Кристина успокаивала её. Ни слова не говорила, только часто и громко дышала — а Лиза всё вздрагивала, сводила плечи. Свернулась, теперь и сама приникла теснее к ней.

— Я… — та выдавила тихонько, совсем слабым голосом, силясь поднять взгляд к напуганной, — я до утра тебя за руку держала. Не отпускала совсем. Пока не ушли, не пускала. Нельзя было отпускать. Ты прости, если болеть будет. Я крепко держала, чтоб не разняли. Болеть… Болеть будет.

… А дальше не говорила. Ну, как: что-то путанное, сквозь всхлипы. Сбивчиво и болезненно плакала. Ещё что-то про «не отпускать», «не ходи далеко» — да Кристина и так бы никуда не ушла. И не потому, что в зале видела совсем уж дикий погром: дверь в гостиную просто высажена и чуть ни в труху, окно на балкон — там, ну, рама вот и осталась, а потому что, вот — подруга её, её девушка в её объятьях тряслась, дрожала. Пыталась чуть-чуть отстраниться, но женщина её не пускала, только обнимала ещё сильней.

Спустя какое-то время Лиза сама успокоилась. Аккуратно ткнулась носом ей в щёку.

— Дашь аскорбинку? — попросилась, поджав распухшие губы.

Кристина безмолвно выполнила её просьбу: блюдце лежало вот рядом, задвинутое под шкаф.

Девушка осматривала беленькую таблетку, вертела её в всё ещё трясущихся пальцах.

— Скажи мне, что это бодрящий и исцеляющий кофеин. Что после него я почувствую себя хорошо, что тело перестанет болеть, а мысли придут в порядок… — попросилась она потеряно, почти жалобно.

— Всё так, — улыбнулась обнимающая её женщина. — От этой таблетки тебе станет хорошо-хорошо.

— Спаси-и-ибо, — протянула Лиза, прижала ладони к сердцу — и положила «колёсико» на язык. Стакан воды — он вот тут, сразу же под рукой стоял — и она запила, сглотнула, понурила голову — тут же дёрнулась, отряхнулась, сразу вскочила на ноги. Смотрела на всё ещё сидевшую перед ней удивлённую и смятённую.

— Ты тоже возьми, — выдохнув, отерев губы, она попросила свою хорошую. — Оно тебя быстро поднимет.

… И Кристина не спорила с ней.

***

Уже на кухне — единственная нетронутая и никак не пострадавшая комната — подруги сидели на полу на мягких подушках, курили и приходили в себя.

Тоже зажжённый свет, рассеянный, жёлтый, сливающийся с освещением от окна.

Заспанная растерянная женщина всё ещё ошарашена, всё ещё не отрывала взгляда от своей подруги, которая, так-то, сейчас вполне улыбалась, и, даже, можно сказать, наслаждалась жизнью: дымила расслаблено, чуть-чуть покачивалась, будто в такт музыке, играющей в её голове. По крайней мере казалась довольной. И на неё, Кристину, кто сидела напротив, всё глядела с теплом, не отрывала восторженный взгляд.

— Нога не сильно болит? — женщина кивнула на стопу подруги, наконец обретая дар речи. — Может, заклеить чем?..

— Ой, — Лиза дым выпустила, отмахнулась, — сейчас уже ничего не болит. Хорошо всё со мной.

Та окинула свою девушку скептическим взглядом. Ну, губы уже не такие страшные. Да и порезы не кровили, просто — ну, внушали своим обилием. Синяки всё ещё, и ухо.

— Не беспокойся, — израненная прикрыла веки. — Это пройдёт.

— Я же теперь уснуть не смогу, — пожаловалась в ответ растерянная.

Та пожала плечами, ссыпала пепел в блюдце.

— Это случилось именно потому что я не уснула. А ты как раз крепко спала, и очень хорошо, что спала.

Кристина ответила нервическим смехом.

— Хочешь сказать: «это очень хорошо, что я тебе не мешала».

Лиза закрыла глаза, затряслась, посмеиваясь ей в тон.

— Можно и так, — ответила уже поспокойней, опять с улыбкой и склонив голову набок.

… И, нет, женщина совсем не желала знать, что именно здесь творилось. Общие виды последствий — ну, они сами собой достаточно впечатляли.

— И часто здесь… — замялась она. — Подобное происходит?

— Только ночью, если не спишь. Я, на самом деле, уже плохо помню, что именно тут творилось. Ну, осколочно очень. Смутно. Я вроде писала об этом. В спальне, на машинке печатной. Если ты не в безопасном месте, что-то такое случается.

— Вот как, — Кристина прыснула, пепел стряхнула. Опять затянулась: ментол приятно дёр горло, охлаждал, пробуждал. — И много ты безопасных мест знаешь?

— Знаю про свой маяк. Знаю, что на Посёле — это почти там же, только за холмом высоким — тоже, вроде как, тихо.

— А далеко он? Ну, Посёл этот.

— А это… — Лиза протянула, больше глядя на струйки дыма, — это зависит. Если Околица позволит признать нам, что мы никуда не уехали, то, наверное, в другом конце города.

— Так мы и так никуда не уехали.

Её подруга натянуто улыбнулась.

— Это ты сейчас вот так говоришь. А вчерашнюю себя помнишь?

Кристина закатила глаза.

Ну да, пожалуйста, вот теперь посыпались обвинения. Ещё добавит «Ну я же предупреждала!», «Могла бы меня сразу послушать!». Да, дура она. Повелась. Не привыкла, что в мире может существовать подобная хрень. Не думала, что в Украине есть сраные города-призраки, как-то по жизни ни разу с таким не сталкивалась. Как-то вот так считала, что в жизни всё — ну, как у людей, по-нормальному, без вот таких стрёмных загонов. Что такое только в тупых ужастиках приключается.

— Ты злишься? — Лиза поджала губы.

Та тяжело выдохнула.

— Не люблю, когда меня тыкают в собственную несостоятельность. Хорошо, признаю, я тупая баба, привыкшая к адекватному миру. Что делать, ты лучше скажи. Я вот это вот понимаю. Херня хернёй, — быстрая тяга, часто застучала краем сигареты о блюдце, опять затяжка, — а выбраться как-то надо. Ты как вообще, идти-то сможешь? Есть, чем прикрыться? Может, в шкафу тебе подыскать чего?

Вместо ответа Лиза поднялась, взяла чашку с окурками, подошла к окну, встав рядом с сидевшей.

— Судя по дворику, мы недалеко от Гранитной, рядом со школой. Это… — приставила сигарету к губам, шумно втянулась, пустила густой белый клуб, — да, как я и предполагала. Чуть ни через весь город.

Кристина шумно выдохнула, прижалась затылком к прохладной батарее.

— И что дальше? Ну, вернёмся мы к тебе на маяк. Какие дальнейшие планы? Как нам совсем уехать отсюда?

Её подруга застыла, вся сжалась, с силой сцепила зубы и затряслась.

— Выжить, — зло процедила девушка — и таким голосом, что женщина невольно поникла. Голову в плечи втянула.

— Эй, — чуть ни шёпотом, Кристина осторожно её позвала. Коснулась, погладила ногу, привлекая к себе внимание. — Ну, ну, чего ты. Я же не…

Лиза на неё не смотрела, только дымила в окно.

— У меня нет ответов, — бросила она с холодом, по-прежнему глядя перед собой. — Всё, что знаю, я и так говорю тебе. Будь добра, не дави на меня. Я сейчас и так на пределе. И я тоже хочу уйти. И жить я тоже хочу. И хочу сначала прийти в себя, и, желательно, не в ожидании жопы. Я сейчас просто домой хочу, понимаешь?.. Я… Я тоже люблю, когда всё… Ну, там.. Нормально, знаешь… По-моему. Когда я хотя бы примерно понимаю, что ожидать — и не беспокоиться. Неужели нельзя?.. А ещё я серёжку свою любимую потеряла. Ты не видела её нигде?..

Теперь губы кусала Кристина.

Лиза всё высказала очень спокойным голосом. Ну, да, немного сбивалась, запиналась чуть-чуть. Чуть-чуть вздрагивала. То и дело прерывалась, чтоб затянуться и выдохнуть. И только сейчас, только в этот момент, когда она её выбесила своей тупостью и настырностью, эта поистине железная женщина вообще хоть как-то пожаловалась о себе. О своих собственных потребностях, чувствах. Вообще, вслух, о том, как ей во всём этом самой.

Не ныла, а просто высказалась. И теперь снова молчала, только часто курила, по-прежнему смотря куда-то в ясный постылый день.

— Надо ещё аскорбинкой закинуться, — заметила Лиза. — Опять усталость накатывает, снова голова кружится. Ты извини, что я так вспылила. Не хотела я так…

Вместо ответа Кристина, да и её подруга — обе вздрогнули, заслышав пронзительный и противный дверной звонок.

… И между ними повисла теперь звенящая тишина.

Кто бы ни стоял там за дверью, через какое-то время он (или она?) позвонил опять.

— Днём в Околице точно херня не творится?.. — шепнула беглянка, глядя молящим взглядом на всё так же стоявшую подле неё подругу..

— В рамках допустимого, — Лиза ответила спустя новый пронзительный звон. — Лучше открыть. Я за таблетками. Ты за мной посмотри в зале, как я из спальной выйду — ты только потом открывай.

… Пока без звуков.

Кристина стояла в зале на обломках двери в эту комнату. Глядела то на подругу в соседней комнате, то на толстую тёмную входную дверь. Обычная дверь такая, даже новенькая. С позолоченной ручкой, на двух замках. Один как щеколда — открывался ключом снаружи, а другой — прямо замок-замок: глубокая продолговатая скважина, явно рассчитанная на такой же мощный, увесистый ключ. Ну, вот тот самый, который как раз на столе перед ней лежал.

И опять пронзительный мерзкий звонок. Оглушающий и противный.

— Это придаст мне сил, — Лиза закинулась сразу тремя таблетками, залпом осушила стакан с водой. — Открывай, — кинула больше жестом, одними губами.

— Алина! — как раз в этот момент женский голос за дверью. — Алиночка, что же вы. Я ведь знаю, что вы в этой квартире. Откройте, Алиночка.

Кристина сглотнула, закусила губу.

— Это ко мне, — признала, испустила глубокий вдох, подошла к двери. — Да-да, я сейчас, — она ответила-позвала намеренно громко, наигранно-радостно. — Сейчас буду!

***

На лестничной клетке стояла невысокая женщина.

В розовой юбке до пят, обутая в тёмные башмаки с зелёными бантиками, в жёлтенькой вязаной кофточке — и с заколкой-шапочкой, она улыбалась, сложив ладони.

— Добридень, Аліночко! То ж, я можу пройти? Ой, — всплеснула руками, — ти ба, Лізонько! — сама переступила через порог, мягко отодвинув ошалелую от такой наглости и внезапности Кристину. — Красуня моя! Ну, іди-но сюди, до тітоньки! Дай обійму тебе, дай поцілую! — раскинула руки с приветственными объятиями. — Як Тимко там? Підріс уже? Красень буде? Так давно, так давно вас не бачила! — приложила сомкнутые ладони к щекам, поднялась на носки, мечтательно головой повертела. — То ж, — теперь повернулась к Кристине, — ти, Алінонько, постав нам чайок, та й нумо. Хоч поспілкуємось. Так давно, так давно вас не бачила…

Тётушка Добридень всё так же стояла в холле квартиры между Кристиной и Лизой. Двери на лестничную клетку между тем захлопнулись сами собой.

Странная гостья тем временем вошла в зал.

— Ой божечки… — тётушка прижала ладони к губам, аж присела от удивления. — Що ж тут таке! — опять головой замотала. — Що ж ви, дівчатка, кохаєтесь, шо усе догори верхи, усіх сусідів ніччю перелякали, аж мене до вас викликали. Я-то думаю, що воно до біса там коється, а ту-у-у-т! — всплеснула руками, — ой, не треба, ой, так не треба…

Лиза склонила голову, чуть-чуть подняла ладонь, как бы жестом успокаивая подругу. Мол, всё нормально, Тётушка пока… у себя.

— Так… Я чай сделаю? — Кристина покосилась на дверь в кухню.

… и обе подруги мигом метнулись туда.

Михаил

Мужчина оправил джинсы и опять опустился к дочери, помогая ей встать.

— Спасибо тебе, — шепнул он, крепко прижав к себе девочку.

— Я люблю тебя, папа, — та приникла к нему, потёрлась щекой о пуговицы рубашки.

Среди пыльных одежд, при свете стылого дня, они наконец были вместе. Наконец, как раньше, как всегда, когда оставались одни.

Отдалённый гул, приглушённый, как будто бы в голове. Так, наверно, стучало сердце. Ну, конечно — он ведь так волновался! Так боялся, что не успеет.

Но теперь отец крепко обнимал свою дочурку, гладил её растрепавшиеся взмокшие чёрные волосы, прижимал её слабое тельце к себе — и всё держал, и держал, и держал её.

Это всего лишь очередная игра, в которой его Медвежонок просто очень хорошо, очень тщательно спрятался — и всё ждал, когда же Большой Медведь сможет её поймать.

Михаил отошёл от девочки, всё ещё не отрывал ладоней от её локтей. Смотрел на неё, не мог наглядеться.

Да, подолы платьица совсем уж разорваны, обрывками едва достигали чуть воспалённых, дрожащих коленей, а бретелька на правом плече сползала, оттягивала за собой воротник. Ноги босые: от колготок такое осталось, что хоть были они, что нет.

В голове мужчины по-прежнему всё гудело, стучало как будто громче. Совсем уж его понесло. Ну, конечно же: он же стоял перед дочерью. Смотрел, любовался ею.

Совсем спутанные комья некогда прямых и мягких волос. Личико чуть-чуть перемазанное: и щёки ещё горят, и пыль к ним, к её лбу налипла. Оглянулась, нашла платочек на парте, там же — стакан воды. Привычными жестами смочила ткань, отёрла губы, лицо. Встряхнулась и проморгалась, снова посмотрела на папу.

— А теперь мы к маме поедем?

— Поедем, — кивнул мужчина. — Теперь — поедем.

В голове всё ещё не укладывалось, что она теперь наконец-то с ним. Что кошмары всё-таки имеют обычай заканчиваться. Что счастье всё-таки есть. Что они опять вместе — и никто, никакая внешняя сила, никакие злые законы больше не отнимут её, родную и милую, у него.

Скрипнули половицы — и Михаил замер, притянул к себе встревоженную дочурку.

Гул-таки оказался не в голове. Теперь он отчётливо слышал шаги. Много шагов, быстрых и частых.

Всё-таки он задержался. Поддался, охваченный радостью обретенья. И опять, опять, по сути, подвёл себя.

Маша всё поняла без слов — и юркнула в шкаф. Успела. Мужчина же — повернулся лицом к приоткрытой двери, вскинул руки.

И даже не удивился служивым, ворвавшимся в кабинет.

— Руки на стол! — его схватили за воротник, прижали к парте лицом. К виску приставили дуло.

Четверо, «при параде». Один вот его держал, остальные — осматривали помещенье. Кто-то из них покосился на раскиданные одежды, сплюнул.

— Берём его? — спросил тот, кто заломал Михаила.

Сам пойманный тем временем как мог, оглядывался, оценивал происходящее.

Так. Один на входе, скрестил на груди руки, ноги расставил. Верзила настоящий. Пырился-ухмылялся.

Другой — медленно обходил ряды чуть сдвинутых парт, осматривался. Третий — над Михаилом. Четвёртый — сел на учительский стол, извлёк из кармана блокнотик, шариковую ручку. Знакомые, слишком знакомые вещи. Да и сам их владелец едва ли нуждался в дополнительном представлении.

— Что ж это вы, — он и обратился к мужчине, — Михаил Викторович, так нехорошо поступаете? На людей кидаетесь, бьёте их, грабите. ДТП на дорогах устраиваете...

«Я же тебя убил!.. — только и вырвалось в мыслях. Но сам смолчал»

— Следователь Чернов, — не дожидаясь ответа, сидевший на столе взял рацию, — приём, как слышно? Отлично! Да, так точно, товарищ майор, у нас он. И охотно признаёт обвинения, — здесь Юрий кивнул подследственному. — Готов абсолютно во всём сознаться. Можете подавать «карету». Отбой.

Младший лейтенант отложил рацию, махнул рукой сослуживцу, который скрутил Михаила.

Наручники защёлкнулись, тёплый металл немного давил запястья.

— Отпускай, — кивнул Юрий, и его коллега отступил от пойманного.

Михаил стоял прямо, глядел на сидевшего перед ним вроде покойного — но как-то слишком живого и совсем невредимого юношу.

— Дочь-то нашли? — хмыкнул следователь, покачал головой. — Илья, чего там копаешься? — спросил к тому, кто обходил и осматривал помещение. — Ты на шкаф посмотри. Гляди: большой такой, модный, красивый! — говорил к товарищу, а сам-то всё косился на мужчину в наручниках, пристально наблюдал его за реакцией. Но тот и глазом не моргнул, не одёрнулся.

— А, может, — спросил наглый и жилистый, который его повязал, — мы поможем ему? Ну, — пальцы разминал, хрустел ими, — чтоб рассказал нам чего хорошего. А?

— Да ладно, Сань, — Юрий прыснул. — Что мы, нелюди, оборотни какие-то, чтоб честных людей избивать? — тут опять кивнул Михаилу. — Мы же нормальные, мы же людей защищаем. Не бьём их, злость на них не срываем.

— А дознание? — «Сань» едко съязвил, языком цокнул. Чуть отошёл от закованного, окинул презрительным взглядом. — Не пойман — не вор.

Илья тем временем навалился на дверцу шкафа. Она раздвижная. Ну, по крайней мере теперь была. Металлическая, тяжёлая, вот так сходу не поддавалась.

— Ну как не пойман, — младший лейтенант повёл плечом. — Вот ты, Саня, со мной здесь стоишь. Ты осмотрись тут вообще. Вот ты понимаешь, что здесь случилось?

Тот покосился на кучу раскиданной одежды, обрывков ткани. На столы сдвинутые, перевёрнутый стул.

— Понимаю, — Саня кивнул и лыбился.

— А ты, Димыч, — следователь кинул к верзиле у двери.

— И я понимаю, — тот осклабился, ответил хрипло, и голос такой, как камень.

— А ты, Илья? Ну, что там? Может, тебе помощь нужна? Вспотел весь.

Илья крякнул и отмахнулся, только что было сил пнул носком так и неподдающуюся дверь «гардероба».

— А вы, Михаил Викторович, — обратился младший лейтенант к подследственному чуть согнувшись, сложив ладони лодочкой на колене. — Вы понимаете, за что мы вас задержали? А мы вас до-о-олго искали, — Юрий покачал головой. — А вы хорошо прятались. Признаётесь, сдаётесь с повинным?

Тот вперился в следователя взглядом, исполненным ненависти. Сделал глубокий-глубокий вдох — и на выдохе такой, истинно утробный, едва ни медвежий рык.

Ненавидел. Он их всех ненавидел и презирал. Они не имели ни малейшего права вторгаться в его жизнь. Они даже не знали, им дело не было до его личной трагедии. И бессмысленно им объяснять.

— Но-но-но-но-но, — следователь Чернов опять качнул головой. — Вы не серчайте на нас. Вы, вот, своё дело сделали. Так и мы теперь, — руками развёл, — своё дело делаем. Честно ведь? Вот и я думаю, — подошёл к мужчине вплотную, похлопал его по плечу. Тоже прямо смотрел в глаза, но не сверхностно, а даже как будто с жалостью, — что всё очень честно. Вы ведь сами того хотели, — беря под локоть, — а мы, — хлопнул губами, кивнул, — на службе. Служим вашим желаниям. Чтоб жили вы в благости, и всё, чего захотели — так с вами и приключалось, — нарицательно протянул, ведя подследственного к выходу в коридор.

— А про Марию Михайловну, вашу младшую, — добавил Юрий, переступая порог, — вы не бойтесь, — сказал так, и опять доверительно коснулся плеча. — Она, если захочет — всегда сможет навестить вас. Всё-таки вы отец, и это её честное право. Но... — подумав, добавил. — Я бы не сильно надеялся.

Михаил ему ничего не сказал. Во время всего допроса, или задержания, или что это было, мысли мужчины как отключило. Даже не так: он приказал себе отключить мысли. Чтоб ничего им не выдать. Не то, что эмоций — вообще, вообще ничего. Пусть думают, что хотят. Они сволочи, они грязные, подлые твари. Настолько низкие, что даже мыслей его недостойны. А этот лейтенантик — особенно. Можно было бы догадаться, отчего это какой-то служивый вдруг проникся к бедному отцу добротой.

***

Странности начались в коридоре, и сложно сказать, с чего именно.

Это и влажный, вязковатый, затянутый дымкой воздух. И почва такая, как будто бы шли по рыхлой земле.

Отряд медленно продвигался в каре, окружив подследственного. Все, кроме Юрия, достали оружие — и только Чернов — сам он шёл по правую руку от Михаила — тяжело вздохнул.

— Простите, — с досадой покачал головой, не глядя на Михаила. —Не уберегли.

… Первым застыл тот самый верзила, который до того бычился, стоял на входе в классную комнату. Сейчас же он просто встал, и осуждённый едва ни врезался в его грузную спину. А тот — тот просто раскинул руки, и всё тело его набухало. Ладони, щёки затянулись едкими водянистыми волдырями — и с шумом лопнули, выпуская слизь. Тут же — упал на колени, рухнул культями к земле — и из вскрытого горла потянулся дым. Он просто сдувался, мерно и постепенно, исходя на жижу и растекающийся гной.

Санёк, жилистый, открыл беспорядочную пальбу. Стрелял просто перед собой в воздух, особо не целясь. Зрачки у него закатились, а из глаз теперь лился белый лучистый свет.

Юрий схватил Михаила под локоть, резко рванул в сторону и вперёд — и как раз вовремя. Они вдвоём всего немного пригнулись — и над мужчинами с шумом рассёк воздух длинный коготь, возникший из потолка.

Сам арестованный — он даже и не боялся. Болезненная смерть троих человек, общая ирреальность — оно для него проходило как будто в тумане. Он просто безвольно следовал за ведущим его лейтенантом, брёл на негнущихся ногах, как будто не мёртвый и не живой.

Туфли втягивались в вязкую болотную топь, дышать — ну, как-то было возможно. Глаза слезились от дыма, тумана вокруг. Нос резало едким гнилушным запахом.

Кошмар не просто не кончился, он дал иллюзию того, что всё как будто бы хорошо — чтобы теперь вернуться к нему с новой силой. Но мужчина совсем не боялся.

Устал, как же он от всего устал.

Эта вязкость, этот такой густой, плотный воздух — оно всё его обволакивало. Как будто звало к себе, как будто тянуло на дно.

Хриплый стон, хруст костей, треск разорванных тканей — Юрий упал на локти, а из его спины торчал чёрный, обагрённый слипшейся грязной кровью, простой, возникший из-под земли шип. Ещё один коготь — и голова младшего лейтенанта отделилась от тела. Фуражка затерялась в тумане — и теперь останки юного следователя утопали в рыхлой грязи. Медленно втягивались в как будто ожившую почву, затягивались слизистыми пузырями, которые раздувались — и тут же лопались, обрызгивая уже совсем бесполезное, чуть ни тряпичное тело шипящей, растекающейся кислотой.

***

Длинный пустой коридор западного крыла второго этажа покинутой школы. Окна затянуты тёмной плёнкой, сквозь которую едва-едва пробивался мутный свет.

Уже без наручников, горе-отец стоял на коленях, вперив потерянный, опустошённый взгляд на пыльные половицы.

Никаких трупов, никакого тумана. Никаких звуков. Никаких выходов.

Только длинный-длинный коридор без конца.

Он только-только нашёл свою дочь, чтобы опять его потерять. А сам теперь… Да где он, собственно, был? Что это за место такое? Что возможно здесь, а что нет? Где кончалась его реальность, где начиналась настоящая, чужая и объективная?

Михаил не знал, не понимал. Уже ничего, совсем ничего даже не смел догадываться.

Если случившееся должно было его напугать — ну, оно с этим не справилось. Так, всего ничего, показалось чем-то суровым, а на деле — появилось, прошло. Даже не зацепило. Даже как будто погрузило его в полудрёму, чтоб притупить восприятие, сделать из него как будто бы постороннего наблюдателя.

Это такой способ его доломать? Показать, насколько всё бесполезно? Насколько он обречён?

И опять, и опять всё плохо — он уже обречён. Ему уже терять нечего.

Ему не нужны какие-то многозначительные и сложные символы, чтобы продемонстрировать положение, в котором он находился.

Всё-таки Юрий был очень, очень не прав: Михаил не хотел сдаваться, нет, какой там. Он и так, он уже, он уже давно сдался.

— Да ладно, чего ты, не спеши себя хоронить.

Низкий, чуть хрипловатый — и такой… Слишком хорошо знакомый девичий голос послышался за спиной.

Михаил замер и закусил губу. Не хотел оборачиваться к той, кого чувствовал рядом. Хорошо чувствовал. И, конечно же, узнавал.

— Пап, что с тобой? — теперь звонкий голосок, мягкий. Обеспокоенный. — Ты плачешь, папа?

Тихий смешок как будто бы вместо ответа.

— Беги, малая, — тот, первый голос, и звук такой, как лёгкий хлопок по спине. — Он тебя обыскался.

Мужчина зажмурился.

«Нет, нет, нет и нет!»

Но он чувствовал слабую руку у собственного локтя. Он слышал этот до боли знакомый голос. Не один. Двое. Два голоса. Звонкий и мелодичный. Низкий и с хрипотцой.

— Да встань ты, ну, — звучало теперь совсем перед ним, сверху. Недовольно, наигранно-раздражённо. — Я, ну, типа, скучала!

Он не мог позволить себе подняться. Не решался открыть глаза. Старался игнорировать звуки, всеми силами доказывал себе, что их нет.

Ведь так не бывает. Так в принципе быть не может. Это просто ещё один виток удавки кошмара. Виток петли, наброшенной на шею повинного. Это не спасёт его. Или… Наоборот, принесёт долгожданное искупление. Открыть глаза и принять — Михаил понимал: таким образом он примет, что кошмар продолжается. Что дальнейшее — это даже не суд. Это приговор, который уже и так приводится в исполнение. Что он всё это время в сущности ничего не искал — а только бежал. Бежал, как можно дальше, наивно надеясь отсрочить роковой час.

Младшая дочь всё ещё дёргала его за рубашку, тянула, пыталась привлечь хоть какое-то внимание к себе.

«А что ещё остаётся? — только лишь тихо вздохнул».

Выдохнул, напряг плечи — и поднялся, открывая глаза.

Всё в той же чёрной ночнушке. Босая. Спутаны волосы, пряди частично скрывают лицо.

— Здравствуй, папа, — Роза раскинула руки, и отец принял её объятья.

— Мы очень скучали, — Мария приникла к ним.

Николай

А парню, так-то, почти всё равно было. Ведь перед ним — ну, кто перед ним-то? Даже и не человек, а так, сущность, вырванная из его же сознания.

— Дай пройти, — он просто двинулся дальше, игнорируя старика.

— Э, как бы не так, — тот перехватил Колю под руку, с силой заставил повернуться к себе. — Вечно ты от меня убегаешь.

Сын прыснул, презрительно сплюнул, отводя взгляд.

— Кто бы ещё говорил. Уйди.

Тот осклабился, усы облизнул. Глядел на паренька, головой в умилении покачивал.

— Знач, как от собак подыхать, так «вот был бы здесь папочка!», а поговорить — отвали, здрысни. Ну и пшёл ты! — старый оттолкнул его от себя. — Вали. Своей дорогой иди, куда шёл. Сдался ещё мне тут. Тьху! — Отхаркнулся мокротой и кровью.

Парень отёр рукав пиджака.

Естественно, конечно же и особенно от этого образа должно нести перегаром — и воняло от старика с лихвой.

«Ну и хорошо, что он отвязался».

Николай склонил голову, засунул руки в карман — и просто пошёл по тропинке. Тина говорила ему идти дальше к холмам на Посёл — а оттуда просто и напрямик. Маяк уже там заметит.

***

Шёл он дальше. И Псовий Пролесок давно позади, и дорога пошире — такая, утоптанная, добротная, как будто тут телеги катали. А домов никаких не видно, одни только луга и холмы. И указательный знак чуть дальше от него на развилке, с многозначительными «Туда» и «Сюда» — и две стрелочки, в направления.

«Туда» — это, собственно, к высоким холмам. На одном из них даже различался старенький, скорее всего давно заброшенный — да и не дом толком, а какая-то хижина.

«Сюда» — это дорога просто куда-то вела.

Ну, Николаю, очевидно «Туда». В ту сторону и направился. Уже хотел опять достать плеер, как опять старика с ружьём встретил — тот ему просто навстречу шёл. Встал перед ним, опять ружьё опустил, опирался на его приклад.

— Опять встретились! — отец пожал плечами. — Вот незадача, да!

— Почему бы тебе не исчезнуть? — процедил сын пряча взгляд в ноги.

— А хороший вопрос! — старый уверенно кивнул, почесал бороду. — Вот ты меня, сын, чего отпускать не хочешь?

— Воняешь, — зло выдохнул. Сжал руки в карманах. — Бесишь.

— Да голоден я, — ответил тот хрипло, и сам глаза спрятал. — Вот ты, умник, в поход собрался. А подготовился? Прихватил, может, перекусить с собой что-то, а? Давай на том холмике привалимся, пообедаем.

— У тебя ружьё есть, — Коля переминался с ноги на ногу. — Голоден — настреляй.

Старик крякнул.

— Чтобы стрелять, сыночек, нужны патроны. А чтобы были патроны, деньги нужны. Вот у меня есть деньги? — говорил так, не наступал, стоял там же, чуть дальше сына.

— Не мои проблемы, — тот чуть-чуть отвернулся, вжал голову в плечи.

— Та кто ж спорит, — старик сплюнул, отёр губы волосатой рукой. — Давно не доставал я тебя, да? Отвык уже от старого, — хохотнул. — Совсем ничего нет?

— Твоими стараниями, — процедил сын — и решительно двинул дальше. На ходу же достал наушники, там уже что-то звучало. Видать, забыл мобильник поставить на паузу — ну и чёрт с ним.

Просто оттолкнул слишком назойливый образ с дороги.

Тот ещё что-то порывался сказать, но…

… «Меня на погосте ждёт ад в гости? Да бросьте, как кости

Был агностик, от злости стал как гностик,

Я вошёл в симбиоз с этим болотом

Как юннат с енотом, сенат с синодом, катод с анодом

Я знаю, мне не хватает самоорганизации,

Ведь я умею только жаловаться и огрызаться» …

… А повсюду и правда пыль да открытый луг. Чуть ни споткнулся, случайно вступил в копошащийся муравейник. Смотрел не под ноги — прямо перед собой, на ту самую покосившуюся старую хижину на холме.

Бесили Николая паразиты. Ни к чему они, не тянуло их изучать.

Просто быть на ходу — и точно знал. Не верил, именно знал: нет, он здесь не пропадёт. Была у него такая уверенность. Никакого креста на горбу не тащил, и даже ни от кого не бежал. Ну, отъезд из Киева — не считается. Это же ведь каникулы. Он за своим домом соскучился. Думал, приедет, отдохнёт, будет учиться — а в итоге застрял в какой-то дыре.

У старой хижины указатель: «Посёл, квартира 3».

Отличная квартира — один остов да подпоры, крыша — и та просела и прохудилась, дверь на одинокой петле болталась, а из окон кипы сена выглядывали.

Парень осмотрелся — и дальше, что на холмах, что в низинах нестройным рядом тянулись — ну, в принципе, очень похожие на этот домишки, отличались разве что степенью разрухи и вот этой своей старинной вычурностью, которая в итоге — чем больше лет дому, тем делает его более внушающим. Особенно впечатлял самый настоящий особняк, который, казалось, стоял чуть ни на самой линии горизонта. Даже отсюда видно: не меньше двух этажей, чердак. Как минимум одна терраса со входом от внешней лестницы. Красиво!

Но Николаю совсем не к нему.

Тина упоминала, что Посёл — это почти к ней домой. Она что, вот где-то среди этих руин жила?

Парень пожал плечами — и снова отключил музыку. Ему говорили — идти прямо, но при этом прислушиваться. Слушать ветер и звуки воды.

И что-то похожее — поднял голову, встал на носках — действительно, очень-очень тихий, но как будто бы всплеск. Так волна могла врезаться в скалы. И звук был… — парень огляделся вокруг себя. Опять встал лицом к отвисшей двери старой хижины. Значит, ему просто мимо неё.

Между тем, уже и темнело. Солнце почти скрылось за лесными кронами в отдалении. Небо тянулось синим.

Николай испустил тяжёлый вздох.

Один вот стоял рядом со старым домом, чёрти где, с рюкзаком, полным абсолютно-бесполезной техники. И с предупреждением найти себе кровлю до ночи.

Оставалось надеяться, что Морская Ведьма, кто бы она ни была, не сожрёт его. А то, мало ли. Вдруг тут есть штуки в лучших традициях старых сказок?

Просто идти дальше.

— … пока не найдётся место в гробу, — протянул он в голос под трек, опустив руки в карманы.

***

Маяк всё-таки внушал своим видом. Высокий, белый он стоял на скалистом утёсе, гордо встречая тёмное шумное море, рассекал сгущающийся полумрак ясным светом мощного фонаря.

Рядом находилась небольшая пристройка, навроде уже встречавшейся Николаю хижины, только не такая заброшенная. И окна не то, что целые, а зашторенные, и крыша соломой застелена. Даже вазы с цветами какими-то держались на крючках у входной двери.

И всё хорошо, только одна проблема: закрыто. А, судя по небу, уже не то, чтобы ночь — но хорошо так поздний вечер. Часов девять-десять навскидку. И ветер крепчал, как шторму, и море шумело, и волны громко врезались в скалы.

— Вот не отпускаешь меня совсем!

Навязчивый образ отца вышел из-за стены пристройки, отёр лоб тыльной стороной ладони, да и сел на крыльцо, а ружьё прислонил рядом. — Ну чё те надо! — всплеснул руками. — Дёргаешь меня, дёргаешь, а потом посылаешь.

Николай шумно выдохнул, закрыл глаза, потёр переносицу: голова уже болела от происходящего.

— А ты водички попей, — старик снова осклабился. — Она вон, у тебя, в кармашке, — ткнул пальцем.

Парень снял рюкзак — и действительно, запотевшая и холодная бутылка самой простой воды. Сел просто вот так на траву, отёр рукавом пиджака пот с лица, отхлебнул — и хорошо стало! Прохлада приятно ласкала нёбо, язык, освежала. Мысли действительно прояснялись, да и на душе стало легче.

Старик просто смотрел на парня, потирал руки, чуть-чуть нагнулся вперёд.

— А ты б покушал ещё. Вот ты давно ел сегодня? А вчера? Вообще, как у тебя с питанием? Я вот очень, очень давно не ел.

… А в чём-то… Да ладно, пусть уже будет «отец» — он и не пьяный сейчас, вроде как, и даже почти не вонял — так вот, в чём-то отец его всё-таки прав. Коля действительно проголодался. Просто не думал об этом, старался не чувствовать. Как-то за всеми событиями ему просто не до того было.

И парень даже не удивился, увидев рядом с собой обычный такой пластмассовый лоток с зелёненькой крышкой, а внутри — свёрток в пакете. Открыл его — а там бутерброды сложены, четыре штуки. Не просто с колбасой, с отбивными. Тёплыми, мясистыми, с корочкой. Себе один взял, попробовал. тут же водой запил.

Мясо на вкус как мясо, даже, похоже, домашнее. Аппетитное, добротно прожаренное.

Ел-пил, а старик сидел на крыльце, на смотрел на сына — и глаза у него блестели. Дрожали губы.

Коля — старался не поднимать взгляд, отвернулся немного.

— Что, — смех с хрипотцой, — смущает тебя старик, а?

— Дай спокойно пожрать.

— Да я чё, — тот руками развёл, поднялся, ладони к пояснице, спину выгнул. — Я так, этак, отвалю, как отпустишь.

— Не держу, — сын опять отёр губы.

— Ну так и скажи это! — парень аж дёрнулся на фразу, вскочил на ноги: «отец» стоял за спиной. — Не мне, — старик смотрел в глаза сыну. Серьёзно смотрел, без злости, но и никакого тепла. — Ты, умник, себе, — потянулся к его плечу, — себе, — хлопнул, — вот это скажи. Вот тогда и уйду. А пока ты сам со мной говорить хочешь, — мотнул головой, — никуда от тебя не денусь.

Парень не отстранился. Не попытался смахнуть тяжёлую ладонь. Также пристально смотрел в глаза явлённому образу. Серые глаза, почти пустые, потухшие. И борода, и щетина, и патлы засаленные. Дед дедом — но тот сам себя до такой жизни довёл. Николай сейчас видел перед собой ровно то, каким запомнил своего отца. Каким тот был год назад. Только живот ещё не распух, не сильно руки дрожали. И даже речь вполне внятная.

— Я зла на тебя не держу, — старик сам отстранился, махнул ладонью. — Ешь давай, отойду, морем, вон, полюбуюсь.

Ещё бы он на него держал зло! Это ведь даже не мстительный дух, не призрак, не сам отец. Только образ, который это чёртово место вырвало из сознания Коли — и парень прекрасно понимал это. Также понимал он, что уже и вовсе стемнело. В пристройке, кстати, сами собой занавески раздвинулись, свет включился. Зажглись и фонарики на крыше дома. И звёзды в небе рассыпаны, и луна яркая, полная почти как солнце на мир светила.

Он не успел найти кров до наступления ночи. Так что дальше — ну, будь, что будет. Идти-то больше и некуда. «Морская ведьма», похоже, сегодня не принимает гостей. Тина нарочно его подбила сюда идти? Или просто не знала? Говорила-то обо всём очень уверенно, будто ни разу не сомневалась, что здесь парню точно ничего не грозит.

Ну, он хотя бы не сам. Ну. как не сам: старик не отвяжется. Угрозой с его стороны не веяло. Хотя, если верить Тине, Околица извлекает желания, искажает и извращает их. Но врёт ли при этом?

Отец утверждал: не отвяжется, потому что Николай сам искал разговора с ним. Так ли это? Не в последний месяц уж точно.

Но всё-таки.

А что если?

— Пап! — позвал парень, решился. Сам подошёл к крыльцу домика, сел на ступени.

Старик не ответил. Стоял, отвернувшись. Руки сложил на груди. Только дышал иногда тихо.

— Папа! — снова позвал Николай. — Иди сюда, побеседуем.

Тот прыснул, харкнул.

— А что я тебе скажу? Я же, эта, прахекция твоя этава. Сам умный, сам обо всём догадываешься.

— Да ладно, — тот покусывал губы, мялся. — Раз ты тут… Ну, раз я тебя зачем-то не отпускаю, значит, себе я не всё рассказать могу. Ты знаешь что-то. И мне поможешь узнать.

Вот теперь старик повернулся, голову вскинул, оглядел сына сверху донизу.

— Будешь? — Коля протянул ему бутерброд.

Тот скривился, опять харкнул.

— Как шавку жратвой приманиваешь? Жри давай. Я и сам подойду.

Парень опять спрятал взгляд.

Но старик не солгал. Подошёл к сыну, сам на ступени упал. Колени раздвинул, руки между них уронил.

— О чём я тебя спросить хочу?

Отец хохотнул, хлопнул в ладони.

— Ты б ещё спросил, как мир во всём мире сделать. И на это я бы даже ответил!

— И как же? — сын прыснул.

— Да взорвать всё к ебени матери. Вот мирно будет. Тишина-пустота, природа чистая. Или сознание общее по проводам пропустить, чтоб все люди стали общим массивом данных. И никакого насилия, сплошной обмен информацией. Бессловесные сигналы, сервера эти ваши гудят, в океанах запрятаны — а Земля себе Землёй живёт-процветает.

— С языка снял.

Старик опять хохотнул, толкнул парня в плечо.

— Хошь чаек шугнём? А то, ишь, раскричались тут! Ля какие летают.

И правда, над водами кружила стая больших белых птиц. Парили, горланили о чём-то своём.

— Так патроны же кончились.

— А шо, — батя всплеснул руками, — для тебя не найдутся? Для тебя-то я пули припас, ты тут не это, не это самое. Для тебя у меня найдётся, — приговаривал, поднимаясь, запустил ладонь в дырявый карман джинсов. — Хорошая пуля найдётся. Сразит, сразит наповал.

***

Отец с сыном стояли на склоне холма. В руках Николая — старое ружьё. А в небе кружили чайки.

Вот так парня настигла ночь, в обители Морской Ведьмы, вместе с призраком-образом. И абсолютной неизвестностью того, что же произойдёт дальше.

Коля приставил к плечу приклад. Прицелился — выстрел — и только взмахнувшая крылом птица захлебнулась предсмертным криком, закружилась — и камнем рухнула к чёрной воде.

Лиза

Дверь с шумом захлопнулась, и девушка отшатнулась. Видела за стеклом саму себя, обнимающую Кристину.

Лиза с силой потянула дверную ручку — и та не только не поддалась, а вместо — попросту отделилась от самой двери, которая тут же пропала. Где только что был вход на кухню, теперь — одна только глухая стена.

— Ну що, Лізонько, — мягкий женский голос у неё за спиной. — Ходімо зі мною, рідненька. Нам є, про що говорити.

Девушка стиснула кулаки.

Околица не могла настолько искажать пространство. Если перед ней была комната — то помещение всё ещё есть. Просто Лиза его не видит. Зато всё ещё чувствует прилив сил. Очень-очень больших, злых сил. Желающих прорваться наружу. Найти выход, всплеск.

Сосредоточившись на образе светлой и тесной кухни, вырвав перед внутренним зрением Кристину, которая там, за стеклом, приникла к не-Лизе, девушка до боли сомкнула пальцы, отвела локоть — и...

… треск надломленной древесины, щепки, грубо торчащие искривлённые обломки коры.

Вторым ударом девушка проломила хлипкую стену — и только замерла. Её руки безвольно обмякли.

Ей открылась — да, действительно, комната. Сени. И приоткрытая дверь в лесок.

— Облиш, зіронько, — женщина в розовой юбке и жёлтой кофточке подошла к ней. — Ну що ти таке витворяєш? Знову усе руйнуєш.

Такой мягкий, заботливый, немного грустный, подавленный голос.

— Зовсім, зовсім від рук видбилася. І полишила нас, і забула. Я ж про Тимка недарма питала. Він так сумує, так сумує без тебе. Ходім до нього?

Сени полнились лесными запахами. Влажность, хвоя, густой и давящий воздух.

Лиза… Всё-таки проиграла? Вот так легко? Стоило ей только покинуть маяк, остаться в городе — и всё? Её настигла расправа?

Тётушка взяла девушку под локоть — и та даже не отстранялась. Просто медленно, глубоко дышала.

***

Лесная просека, ясный день.

Брат с сестрой возвращались домой после школы.

***

Невысокая женщина, девушка с понуренной головой шли по лесной дороге.

Лиза оглянулась: старая хижина. Дверь едва держалась на одинокой петле, из окон торчали кипы сена, а крыша совсем прохудилась, обвалилась вовнутрь строения.

По этой дороге не вернуться в Околицу. Нельзя вернуться в квартиру.

Кристина. Она всё ещё там, там, одна. Лиза не смогла защитить её. Не исполнила обещания.

Хмуро и молча девушка шла за невысокой улыбчивой женщиной.

Мысли девушки заменил стук клавиш печатной машинки.

***

Меня зовут Лиза. И вот, я осталась здесь.

Я снова осталась одна.

Конечно, я узнаю это место. Это проклятое, это мерзкое, противное место. Этот светлый, залитый солнцем густой одинокий лес.

Тётушка Добридень — я от неё долго скрывалась. Не здоровалась с ней, не встречалась взглядом — и вот, в итоге, она явилась ко мне сама.

Было ли так по вине Кристины? Не знаю. Не знаю. Не знаю.

Я уже ничего не знаю.

Я только стараюсь думать, что сейчас меня нет.

Я бы хотела, чтоб меня не было. Чтобы этот кошмар окончился.

Так приятно быть просто потоком сознания, который никому ничего не обязан. От которого никто ничего не ждёт.

Это ведь даже не запись. Это просто мысли, врезающиеся в пустоту.

Исчезающие.

Замолкающие.

Немые.

Мы просто идём рядом.

Тётушка по своему обычаю что-то напевает себе под нос — а я, ну, я просто здесь. Я просто хочу сбежать.

Я всегда сбегаю в самый последний момент.

Интересно, сейчас у меня получится?

Раньше всегда получалось.

***

Проходили мимо колодца. Тот стоял у покосившегося забора. Закрытый колодец: дверь на засове, ржавая ручка. Никаких вёдер рядом.

***

Мы возвращаемся ко мне домой.

Именно этого я просила? Да нет же. Совсем, совсем не о том.

Перед мысленным взором я всё ещё вижу мою уютную комнатку на маяке, представляю, как моя машинка печатает сама по себе, а мои мысли отбиваются на белом, чуть пожелтевшем листе. Только звуки — как от настоящих, настоящих клавиш фортепиано. Не просто дробь ударов — а музыка. Каждая буква — она ведь имеет свой звук, а лист — это по сути как нотная грамота, которую, если правильно читать, если вчитываться, то всегда слышишь музыку.

Мои пальцы рождают мелодии.

Я ведь всегда хотела быть музыканткой, только не было у нас ни гитары, ни пианино, а скрипку — ну, её я забросила.

Набирать текст для меня — это сродни созданию настоящей, гармоничной симфонии, симфонии в до-миноре, переходящую сначала в си-бемоль, а оттуда — в соль.

Когда я думаю о своей жизни, о себе — да, она представляется мне в миноре. Не в зловещем, но — мягком, меланхоличном.

В который я могу погрузиться. Который позволяет мне ни о чём не думать.

Не осознавать действительность, происходящую в этот момент вокруг меня.

Кристина.

Прости, пожалуйста, что я подвела тебя. Что нас разлучили настолько подло, настолько внезапно.

Я… Я правда была не готова к подобному. Я думала, что пережить ночь — это всё, этого будет достаточно.

Как же я ошибалась.

Я ещё думала просить тебя, чтоб ты не открыла дверь.

Это не я тебя убедила. Слова вырвались, хотя я их не говорила. Это место заставило меня так сказать.

Я уже стала частью Околицы? Настолько, что не осознаю, что творится вокруг?

Ведь… С моим телом, с моей оболочкой сейчас что-то, да происходит. Что-то далёкое. Что-то, чего я даже не вижу, чего я не чувствую. Не хочу видеть и ощущать.

Меня как будто бы и забрали и отпустили.

Именно так ощущают себя идущие на казнь?

Я не знаю.

Я уже ничего не знаю.

И даже совсем не хочу курить. И не могу дотянуться до звёздочек, чтобы рассыпать их здесь. Дать самой себе время на перерыв. Время на отдохнуть и подумать.

Время, время, чёртово время, проклятое время.

Его всегда недостаточно.

Его всегда нет.

Оно всегда для меня потеряно.

Я слышу капли дождя. Ощущаю влагу на щёках, ладонях. Чувствую, как воздух вокруг меня становится мягче. Приятный, даже сладковатый на вкус.

Такой запах был от булочек, которые любила печь наша бабушка. Булочки такие с корицей, изюмом.

Как же я их обожала!

Одно меня сейчас радует: меня ведут домой, но не туда, не в пыльный и душный Алчевск.

Мы идём к домику моих дяди и тёти, у которых часто гостили всё лето. Где-то среди вековечных былинных гор. На милом, уютном западе.

Где-то, рядом с болотами.

Я ведь действительно узнаю места, по которым сейчас иду. Даже вижу тропинку и знак опасности: «Болотные топи».

Где-то здесь я и встретила ту подругу, с которой мы вместе сбежали.

Неужели моя жизнь зациклена, повторяется из раза в раз?

Отчего у меня странное, гнетущее чувство, что всё происходящее — это такое, что уже со мной было? Что сейчас — это новый виток, новый цикл, чей финал мне смутно известен.

Но как же тогда с Кристиной?

Ведь раньше её точно не было.

Я бы её запомнила. Я бы точно-точно её не только запомнила — но и вспомнила всё, что меня с ней связывает.

Я ведь только столкнулась с Тётушкой на пороге квартиры — и всё. У меня опустились руки. Меня как будто сковало. На шею будто набросили тугую петлю, затянули — и под штыки толкают на казнь.

И я опять иду по этой дороге — и совсем не чувствую за собой никакой вины.

Я не виновата ни в чём. Я ничего не сделала.

Я признаюсь в том себе, раз за разом. Я чётко понимаю это — и всё равно опять возвращаюсь сюда.

Тётушка меня что-то спрашивает — а из её губ я слышу мелодию. Нервную, раздражительную, как от расстроенной скрипки, которая в вечной депрессии. Которой уже ничем не помочь.

Не могу это слушать. Только больше закрываюсь в себе.

Мой маленький домик с видом на небо.

Мой маленький домик с видом на море.

Там, должно быть, сейчас светло. У маяка даже ночью нет места для темноты: там и огромный фонарь, и россыпь крохотных звёзд, и вечно полная, тёплая, ясная, такая манящая луна, чей свет отбрасывает тень дороги сквозь пучины грозных, бушующих вод.

Я очень хочу просто уйти по этой дороге. Чтобы меня здесь не было.

Чтобы меня никогда, нигде не было.

Просто в ночь, просто в море.

Чтобы воды приняли моё тело, а ветер — подхватил мысли. Принял к себе мою душу.

Я уже не хочу тепла.

Не хочу, чтобы кто-то был рядом.

Ещё вчера я была полна сил и воли стоять на своём, бороться, идти до конца.

… И… Этот конец настал?

Одна ошибка — и всё? Я разгромлена? Я опять всего лишь жертва, отданная глумливому палачу? Скорбная Мария в одиночной камере?

Я опять остаюсь одна.

***

Длинная дорога через густой и, кажется, бесконечный и светлый лес.

Босая старуха в рубище, и её голова укрыта грязным платком.

Ничего она уже не говорила к Лизе, даже не держала её — просто шла рядом с ней.

Лиза обнажена. Ветки и мелкий сор мешаются, колют стопы. Холодный и сухой ветер как будто врезается в плечи, оставляет на них новые рубцы.

Воздух тяжёлый. Нос режет резкий запах палёной древесины, гари и копоти.

Не близко, где-то там, в отдалении. Но очень сильный, очень настойчивый, яркий запах. Но от него не тревожно. Только немного глаза слезились, хотелось часто моргать.

И в то же время всё тело — такое лёгкое! Такое неощутимое.

***

Мы идём на пожарище. Но я знаю, что увижу там небольшой и уютный домик.

И что в окнах — зажжённый свет.

Что из трубы валит дым, что внутри — тепло, хорошо и спокойно. Что уже в сенях я услышу любимый аромат пирожков с корицей. Что тётя меня обнимет, дядя — возьмёт мои чемоданы, предложит пойти к столу.

Что брат подбежит ко мне, будет долго расспрашивать: «Как там дела в твоём большом городе?», а я засмеюсь и отвечу: «Да всё по-старому, одна пыль и скука».

Если я уже знаю всё это, для чего всё опять повторять?

***

Лиза стиснула руки. Приказала себе остановиться — но ноги её не послушались, сами сделали новый шаг.

Колени тяжело гнулись, бёдра как будто налились свинцом.

Сердце девушки учащённо забилась.

***

Я… Я начала себя слышать! И видеть собственные мысли, всплывающие перед собой.

Я слышу себя! Я себя ощущаю!

Это всё, это всё ведь не в первый раз!

И я точно знаю: раньше такого не было. Раньше у меня были другие мысли. Вот те, которые связаны с семьёй. Которые настраивают меня на встречу. Готовят меня, не сообщая, что будет дальше.

Но сейчас-то… Сейчас-то я понимаю!

***

Она до крови закусила и так распухшую губу, сжала пальцы стоп, как если бы у неё были длинные когти, которые могли бы просто врасти в почву.

Кристина её ждала! Кристина ведь где-то там!

Женщина в рубище остановилась, повернулась к замершей девушке.

— То ти йдеш, Лізонько? Ми вже чекаємо на твоє повернення. Я особисто дуже, дуже чекаю.

Лиза сделала глубокий вдох. Ноги как будто выламывало. Всё, всё в её теле противилось остановке. Даже ветер поднялся, как будто её толкал.

Не отталкивать сущность перед собой — но отступить. Оторвать стопу от земли. Заставить себя сделать шаг назад. Заставить себя идти. По-прежнему не разрывать зрительного контакта, пристально глядеть в серые потухшие глаза старой женщины перед ней.

— Ти що таке коєш? — дряблая жилистая трясущаяся рука. Чёрная рука, с иссохшей, обвисшей кожей, обнажающей присыпанной пеплом и с налипшей копотью костью.

Глаза без зрачков, сплошная глубокая и пустая серость зарниц.

Ссохшаяся кожа на скулах, щеках. Такая, что почти что тряпками слиплась с черепом.

Лиза стиснула зубы — и сделала шаг назад.

Сущность двинулась на неё, тянула к ней вот ту сухую дряблую руку. Пальцы скрючились чёрной судорогой. Само тело женщины — худое-худое, а грязное рубище — просто свисало лохмотьями.

Молчать. Ничего не говорить этой твари. Просто смотреть в глаза. Чтоб тварь знала, чтоб чувствовала, чтоб видела ярость, огонь. Бурное пламя в её, Лизы, зрачках.

Тихий хруст — и девушка вздрогнула, едва ли не оступилась. Её тело слишком ломало. Слишком сопротивлялось воле — и теперь будет больно идти. Лодыжке больно, лодыжка вывихнута.

— Ти зовсім не хочеш додому?

Взволнованный голос вовсе не соответствует тому порождению искажённой бездны больного сознания, надвигающегося на Лизу. Шея настолько худая и в пятнах, что там попросту нет таких голосовых связок. Да и челюсти твари совсем не двигались. Просто разинуты, обнажая гнилушные дёсна — а слова — как будто бы из динамика.

— Ти же не зможеш одна. Ти нікуди одна не підеш. Ні на що не спроможня. Тобі завжди потрібен той, хто зробить все задля тебе.

Ещё шаг, ещё.

Спину ломило, плечи давило тяжёлым воздухом. Как легко было двигаться по дороге — и насколько тяжело отступать.

Девушка вскрикнула от пронзившей всё тело боли — и упала на пожухлые листья. И даже уже не ползла. Грудь сдавило как при удушье. На губах мерзкий вкус от сырой земли.

И медленная шаркающая поступь. Шорох старых лохмотьев. Обгоревшая скрюченная рука.

Кристина

Лиза захлопнула дверь на кухню, подбежала к Кристине — и та поймала её в объятья.

Обе подруги тряслись, унимали и успокаивали друг дружку, часто дышали.

За дверью всё ещё слышался голос странной женщины, скрипели половицы от её шагов.

Женщина отошла от подруги, осела на подоконник, закрыла лицо руками. Кусала губы, мотала головой.

Лиза — нервно стояла, то и дело оглядывалась на дверь за спиной.

Происходящее — оно не просто необъяснимо, оно выбивало, душило. Сердце беглянки отчаянно билось, руки тряслись.

— Чай, — выдохнула Кристина, — нужно сделать чай, — и тупо глядела на дрожащие ладони.

— Эй, — Лиза коснулась её руки, окинула ободряющей улыбкой, и её подруга подняла грустный взгляд. — Не переживай, — продолжила, глядя на растерянную женщину. — Воспринимай её как просто странную гостью. Днём в Околице стремноты не случается.

— Да, да, конечно, — та встряхнулась и проморгалась. — Не бывает. Ты права. Ты права, — повторила и выдохнула.

Нужно было взять себя в руки.

Если верить Лизе, самое жуткое было ночью. А сейчас — так, пустяки. Просто какая-то тётушка зашла к ним в квартиру. И даже не спешит к ним сюда.

Надо просто взять чайник, набрать воды. Набрать воды, покурить, выдохнуть.

Её подруга, тем временем, как будто считывая беспокойные мысли, сама встала у подоконника, сигарету достала, оправила синюю прядь. Прыснула.

— Знаешь, — усмехнулась Лиза, подкуривая, — попадись мне какой-нибудь сериал, где целых две серии подряд я наблюдаю, как героини торчат считай в одной комнате — я бы скорее смеялась.

— Твоя правда, — Кристина издала нервический смех, стояла у стены напротив.

— Сценарий ведь должен развивать события, а не стопорить их, — продолжала её подруга. — Как бы ты в таком случае вела сюжет?

Разбитая закатила глаза, сползла на пол.

— Это единственное, что тебя сейчас волнует?..

Та опять усмехнулась, пожала плечами.

— Скажи, — Лиза улыбнулась вместо ответа, — а я тебе нравлюсь?

… Далёкий-далёкий звон церковных колоколов. Раскатисто и протяжно, их бой оглашал третий час. Прочие звуки пропали. Шагов в комнате, приглушённого пения — ничего уже не слышно. Только гулкое и тяжёлое эхо. Знакомое, слишком хорошо знакомое эхо. Так били единственные колокола. Это золотое, заливистое, возвышенное звучание — такое можно услышать только в Харькове, башня Покровского монастыря.

— Я тебе нравлюсь? — девушка повторила вопрос, запустила ладонь в свои густые вьющиеся тёмные локоны. — А, 'Рин?

Кристина забыла курить. Только смотрела на тонкую струйку сигаретного дыма.

«Если я скажу что-то, известное только тебе — беги».

«Днём в Околице тихо».

Женщина метнулась к окну, оттолкнув удивлённую подругу — и застыла. По ту сторону стекла она видела соседнюю многоэтажку. Во всех окнах зажжённый свет, как и здесь, на кухне. И у окон в доме напротив стояли чёрные тени. Не двигались, нельзя было различить их взгляд. Они просто как будто застыли.

… Колокола били третий час.

«Я тебя до утра держала.

Они ушли».

До утра?..

Кристина закрыла глаза. Дымящаяся сигарета выпала из расслабленной ладони.

Руки беглянки безвольно обмякли.

— Как ты меня назвала? — спросила она тихо, старалаясь сохранить спокойствие хотя бы в голосе. И по-прежнему не оборачивалась.

… «Обесточивают, но наоборот. Постоянно включённый свет» …

… «И светло очень, так вроде «белая ночь» называется» …

— Ночь не кончилась, Рина, — тихий и низкий голос сзади. Слишком знакомый голос. Слишком... Не тот, который она ожидала опять услышать. — Скажи мне, чего ты хочешь? — мягкие, чуткие пальцы коснулись её плеча.

Женщина напрягла спину. Покосилась на дверь.

За стеклом стояла старуха в розовой юбке и жёлтой вязаной кофточке. Растрёпанные седые волосы, улыбка во весь беззубый рот. Широко-распахнутые глаза. Сухими ладонями, она давила на дверь. И не прекращала улыбаться. И совсем не моргала. Просто медленно-медленно напирала, припадая всё ближе к чуть-чуть запотевшей от её же дыхания прозрачной поверхности.

— Кристина? — взволнованный мягкий голос. Высокий, немного с дрожью. — Всё хорошо?..

Лоб женщины покрылся испариной. Дыхание — прерывисто, часто, сбивчиво. Очень дрожали руки. Очень дрожало тело. И сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.

Скрип половиц. Полумрак.

В спальной выключен свет. Мягкая-мягкая поступь.

На постели — неспящая женщина. Глаза открыты. Глядит отсутствующим взглядом во тьму потолка.

Пустой, лишённый эмоций взгляд.

… «беги!» …

… И она выбирает жизнь.

Своей ладонью Кристина почувствовала, что сжимает твёрдую рукоять.

Согнуть руку в локте, оборот —

... Лиза отшатнулась, откинула голову.

Меж лохмотьев изрубленной рубашки в её и без того располосованном животе торчало блеклое лезвие ножа — и кровь из раны едва-едва выступала.

Женщина резко дёрнула руку, слыша характерный хлёсткий треск кожи, заметив красные брызги на стенах — и метнулась к двери. Распахнула её, врезавшись в деревянную обивку плечом.

Старуха повалилась на пол. Только было поднялась — и новый удар. Такой меткий, словно руку женщины направила сила свыше: лезвие полоснуло по жилистой худой шее.

«Не мешкать, — приказала себе Кристина, сцепив зубы».

Вот она, дверь в свободу. И совсем даже не заперта.

***

Только вот и лестничной клетки за порогом не оказалось. Только длинный, тускло освещённый слабым мерцающим синеватым светом от протянутой вдоль всего потолка лампы узкий коридор.

И пух. В воздухе витал пух и мелкие перья. Они качались, как будто бы на ветру, мерно парили к полу — и Кристина бежала, бежала сквозь густой и тяжёлый воздух, буквально с силой расталкивая эти самые перья, этот, словно стремящийся забиться в её нос и приоткрытый от сбивчивого дыхания рот, сухой — и такой густой пух.

Приглушённый лязг за спиной: где-то там по пути обронила нож — да и ладно, да и не важно.

Теперь она вспоминала обгоревший остов машины и сообщение об аварии.

Странных, слишком неестественных, как будто только создающих иллюзию жизни, людей. Людей, зацикленных на какой-то одной проблеме. Людей, движимых какой-то одной мыслью.

Так не бывает, так просто не бывает.

Человек — личность. Она всегда комплексна. Им движет жизнь. Жизнь, состоящая из множества факторов. Из сложных чувств, из палитр эмоций.

Нет жизни среди зацикленных.

Как же Кристина хотела жить!

… «Вы не видели мою дочь?» …

… «Здравствуйте!» …

… «Люблю отзывы! Куды етить-та? … «

Обрывки фраз, мыслей, образов. Разрозненные картины, всё в тумане, всё смешалось. Всё совсем, совсем, совсем не на своих местах.

Ничего, ничего нет.

Только чернота, слабый мерцающий свет — и приоткрытая дверь, за которой — сплошное жёлтое.

И так много маленьких колких перьев, воздух — густая ткань, стремящаяся заткнуть дрожащий от частого неровного дыхания рот.

***

… Кристина уже не бежала. Просто ковыляла, придерживаясь ладонью каменной холодной стены.

Лиза…

Зачем женщина только доверилась этой дуре? Зачем позволила ей втянуть себя в весь этот кошмар?

Не встреть она её, ничего бы этого не было.

Вечно ей везло на прибитых, не от мира сего. Зареклась ведь не повторять ошибок. Зареклась, что если встречаться — то только с нормальной. Без вот этого вот «богатства внутреннего мира», напускного волшебства, напыщенности, возвышенности.

Зачем, зачем, просто — просто зачем?..

Женщина совсем встала. Поджала губы. Обхватила себя за плечи.

… И дышать как-то стало легче. И воздух уже не давил. Только холодно было немного.

И пусто. И тускло. И ни за спиной, ни вдали — совсем ничего.

Вот так ощущают себя покойники?

А способны ли они ощущать?

Она не знала. Она уже ничего не знала. Только слышала колокольный звон, возвещавший спящий город о третьем ночном часу.

— Лиза… — Кристина всхлипнула, позвала во тьму. — Лиза… — вся сжалась. Просто сползла по стенке.

***

Кристина сидела на холодном кафеле, обнимала себя за плечи, повесила голову, глядя безысходно в беспросветную тьму.

Лиза ведь клялась, что не бросит её, не оставит. А в итоге — сама сюда привела. Сама её бросила.

Воспользовалась.

Воспользовалась!

Дала надежду — и без надежды оставила. Но надежда ведь должна умирать последней. И, раз Кристина ещё, жива — то потеряно, наверно, не всё?..

Разбитая и растерянная, она сидела, нервно кусала губы. Впивалась ногтями в плечи. Вся сжалась, подтянула к себе колени.

Не подняла голову, когда услышала тихие шаги босых ног.

Медленные, неспешные, мягкие — они приближались к сидевшей и съежившейся. А потом добавился запах жасмина, пшеницы. Знакомые. Такие знакомые и некогда так любимые, так приятные ей духи.

— Так всё-таки, Карина, чего ты хочешь? — низкий певучий голос. Прямо над ней. — В этом месте время такое размытое. Никогда заранее не знаешь, ни который час, ни который день. Ни мне, ни тебе спешить некуда. Давай посидим. Давай покурим. Ты ведь знаешь, как я люблю курить.

— Никак ты не любишь, — та невольно прыснула — и тихий вздох ей в ответ. — Садись ко мне, Зара. Я не стану бежать от тебя.

***

Обнажённая, полногрудая, с мощными бёдрами, широкая в плечах, Зара стояла, раскрытая перед ней, и почти слепой полумрак не мешал различить ни её смуглость кожи, ни потухший взгляд больших и некогда ярких зелёных глаз.

Пышные вьющиеся локоны чёрных волос. Ямочки под краями губ, чуть закруглённый, как будто напоминающий орлиный клюв, нос.

И этот, свойственный только ей, аромат жасмина, пшеницы, который, казалось, окружал весь её стан.

Да, это Зара. Та самая Зара, которая так ей нравилась. Правильная, яркая, классная. Настоящая. Самая настоящая. Не какая-то бесполезная, никчёмная тень.

Зара опустилась перед своей подругой. В руке — пачка «Винстон» с ментолом — вот те самые, её любимые. Кристина… Кристина ли? Для неё — нет, Карина — их, эти самые «Винстон» у неё и переняла.

По одной сигарете, с зажигалкой — опять-таки одной на двоих, женщины закурили. Чуть склонив головы набок, улыбались друг дружке — и сидели, окружённые холодной тьмой.

— Я тебе всё-таки нравлюсь? — Зара стряхнула пепел себе на стопы.

Губы Карины дрогнули.

— Но не я же сейчас без одежды.

Та пожала плечами, тряхнула головой, оправила пышные локоны.

— Никогда не любила их. Ты же помнишь: они так давят. Они так душат.

— Нравишься, — женщина протянула ладонь, коснулась её колена. Мягкая, тёплая кожа.

В сердце немного кольнуло. Так сложно отвести взгляд от лица подруги. От улыбки её полных губ, от полуприкрытых веками с густыми ресницами глаз.

— Скучала по мне? — Зара спросила, и их пальцы соприкоснулись.

— Очень… — подруги сцепили ладони. Крепкая-крепкая хватка — и обмен тёплыми взглядами.

— Ты хочешь пойти со мной? Хочешь пойти ко мне? Тебе ведь так нравилось в моей спальной.

Певучий пьянящий голос. Одного только его хватало, чтоб Карине вскружило голову. А Зара ведь правда пела. Умела петь. Очень часто — ну, в её случае — в те моменты, когда женщине было приятно — она так любила ходить по залу, заложить руки за спину — и что-то петь. Обычно что-то из немецкой эстрады, или тот же «Пикник» — очень и очень разное.

— Пойдём со мной, — поднялась мягко смуглянка, не размыкая рук.

***

Зара вела за собой Карину — а та — у той сердце не находило места.

Выпуклые крылья лопаток, широкие плечи. Упругость бёдер. И пышные-пышные локоны, что струились подобно плащу.

… и мерная, гудящая, чуть-чуть хоровая, переливчастая мелодия, разбавленная неспешными ударными. Узнаваемый звон редкого перебора высоких гитарных струн. Ритмично-мягко, окутывая теплотой и лазурью, чьи нити пронизывали затянутый дымкой воздух.

Смуглая отняла ладонь, легко обернулась к подруге — и плавно, на носках стоп, как будто подплыла к ней.

Они снова соприкоснулись ладонями — и Зара легко отпрянула, качнула головой.

— Сон чудесный снится миру…

Как будто танец. Пьяняще-захватывающе кружило Карину, окутанную ароматами пшеницы, жасмина. Солоноватого пота, пряностей.

… «Бледных улиц не узнать» …

Уже и не в коридоре, уже — просто где-то. Где-то в дымке лазурного, в бледном свете мерцающей лампы. В месте, где нет тревоги. Где нет страха, нет беспокойства.

… «Лишь влюблённому вампиру» …

Зара взяла под плечи свою девушку, мягко вела её — и Карина тонула в её глазах.

Не коридор, не какое-то что-то размытое, нет.

Они в зале, в зале такой милой её сердцу квартиры. Вот и длинный застеклённый шкаф с кучей книг. И тихий свет люстры под старину. И так много не давящего, но дурманящего сигаретного дыма.

… «Снова будет не до сна» …

… Объятья. Самые тёплые, самые приятные, самые лучшие и желанные.

Карина чувствовала нежность кожи своей любимой. Ощущала собой её дрожь, её трепет. Гладилась щекой у её щеки. Сталкивались носами — и снова гладились, прижимались друг к дружке.

Вот! Вот такая Зара ей нравилась! Вот такую Зару она любила, она хотела! С ней, с ней было связано столько уютных, волшебных дней.

Снова касались щека к щеке, опять, играючи, толкались носами, то ловили, то прятали взгляды.

Карина чуть наклонила голову, поймала губами кончики губ любимой. Та выдохнула с улыбкой, отклонилась — и игриво поймала её.

И ещё, и ещё.

Поцелуй захватил сознание, оглушил волной густого, туманного дыма.

Не отрываться. Не расходиться.

Но Зара всё-таки чуть-чуть отпрянула, отвела руку, мерно и в тягучем ритме потянулась к краю двери…

И дверь в гостиную вышибло.

Тяжело дыша, сводя зубы, то и дело сжимая и разжимая кулаки, чуть согнувшася, со спутанными липнущими к раскрасневшемуся лицу синими прядями, на пороге стояла Лиза.

— Нет, — зло процедила она. — Я всё равно не отдам тебя им. Я тебя не отдам.

Михаил

«Не переживай, пап. Мама всё равно ни меня, ни тебя не любила».

Он не то, чтоб отказывался верить — но, вот же: и Роза, и Маша — обе его девочки теперь спокойно шли рядом с ним

— А я всегда знала, — младшая закинула голову к старшей, — далеко ты от нас не уйдёшь.

— Я никуда не уходила, малая. Ты говоришь, — старшая повернулась к отцу, — Ната тоже с вами приехала?

— Мама, — поправила сестру Мария, дёрнула девушку за подол ночнушки.

— Хорошо, хорошо, — та потрепала её волосы. — Где она сейчас?

Они уже давно покинули школу, неспеша шли по вечернему тихому городу.

Околица совсем опустела, а в окнах многоэтажек постепенно включался свет. Но при этом не ощущалось тревоги. Как будто кошмар выжал из себя всё возможное — и теперь, как побитый пёс, стыдливо зализывал раны где-то в грязной канаве.

— Нам на Посёл, — отвечал Михаил. — И придётся идти пешком.

***

Отец с дочерьми шли по узкой улочке между Цвинтарной и Заводской: она так и называлась — Узкий Проспект. Самая длинная улица, окружённая стенами пятиэтажных высоток, и между крышами домов — прокинутые мигающие гирлянды.

У окон собрались люди. Они подходили к своим подоконникам, смотрели вниз на брусчатую дорогу, безмолвно наблюдая за идущими.

С темнеющих небес падал совсем уж не летний снег, мерно играла какая-то праздничная мелодия из динамика на столбе.

На душе Михаила спокойно. В его ладони мягкая рука Розы, а Роза — вела Марию.

И всё безмятежно, уютно — и так по семейному.

Где-то далеко-далеко звучала сирена — но это так, это уже позади. Не проблемы мужчины. Со своими проблемами он разобрался.

— Пап! — Маша его окликнула, — а ты купишь мороженое?

Они как раз мимо лотка проходили. Настил, холодильник, обклеенный баннером «Хладика». За прилавком — улыбчивая продавщица в фартуке поверх вязанной кофты, и со светлыми волосами, забранными в тугую косу.

— Приветствую, — кивнула она.

Роза ей улыбнулась, сама приветливо помахала рукой.

— А разве мы не спешим? Ната уже заждалась. Ты ведь у неё не был?

Михаил кивнул, прикрыв веки. Да, вот этом вся его Роза. Как всегда — прозорливая и смышлёная.

— Ну па-а-ап! — настаивала Мария.

— Выбирай, — мужчина кивнул дочурке — и довольная девочка поспешила к лотку.

«Она будет жить. Я тебе обещаю».

Отец и старшая дочь наблюдали за ней. Стояли, держались за руки.

Он не спрашивал Розу, почему та в своё время сбежала из дома. Не интересовался, где она пропадала всё это время. Главное — что в итоге сейчас она здесь. Вместе с ними.

— Я ждала с тобой встречи, — между тем, та заметила, приникла ближе к мужчине. — Совсем не боишься меня?

Тот только пожал плечами.

Конечно, он понимал: именно эта девушка, его девочка, его хорошая — она и никто иная устроила расправу в школе. И в итоге спасла его. Пришла к нему вместе со второй дочерью. В этом месте, в Околице, может статься всё, что угодно — и, если происходящее суть не больше, чем сон — можно только порадоваться, что жуткая его часть позади.

— Она так на тебя похожа, — улыбнулся мужчина.

Роза вдохнула, коснулась чуть вздувшегося живота, провела ладонью, расправляя ночнушку.

— Волосами похожи, — согласилась, ему кивнула.

— И такой же взгляд.

Та ничего не ответила. Только глаза прикрыла.

Продавщица подошла к девочке, та нагнулась к открытому холодильнику, выбирала.

Роза качнула головой, как будто отгоняла какие-то нехорошие мысли. Оправила прядь.

— Так вы вместе приехали?

Мужчина отрицательно мотнул головой.

— Ната меня позвала. Нас, — поправился, кивнув на младшую.

Роза хмыкнула.

— И ты с ней ещё не виделся?

— Да когда бы, — тот повёл плечами, вздохнул. — Вообще, — замялся, крепко сжал руку дочери, — спасибо тебе.

Та прыснула.

— Спасибо тебе, — продолжил мужчина, — что спасла нас.

— Её, — резко и холодно шикнула.

— Что? — он склонил голову набок.

— Ничего, — улыбка и отмахнулась. — Ничё, говорю. Ух ты! — опустилась к подбежавшей Марии. — Ты на всех нас взяла?

— Ага! — довольно кивнула девочка. — Твой любимый фруктовый лёд. И вот, «Каштан» папе.

Роза и Михаил обменялись тёплыми взглядами.

***

Просто идти по тихому вечернему пригороду и кушать мороженое. Вот так легко и свободно, спокойно прогуливаться дружной семьёй.

Михаил держался немного поодаль, наблюдал за своими дочерьми.

Роза и Маша о чём-то увлечённо болтали, смеялись, но он не вслушивался. Просто любовался своими красавицами. Тем, насколько они похожи — и в жестах, в повадках. В чём-то даже мимикой, голосами. Младшая явно стоила старшей. В их разговоре даже проскальзывало: одна только начинала фразу — а вторая её подхватывала — и новый смех, их объятья.

Быстрые глухие шаги, частое сбивчивое дыхание, длинная тень от уличного фонаря за спиной.

Михаил оглянулся — и в него чуть не врезалась полуголая и вся в ранах девушка.

Роза застыла, шикнула на Марию — и та вжала голову в плечи, отошла.

Дальше — старшая дочь перехватила незнакомку. Махнула рукой отцу и младшей. Отвела странную чуть дальше от них.

Совсем короткий диалог. Обмен кивками. Странная всплеснула руками, отшатнулась от Розы — и та склонила голову, отвела взгляд. Опять посмотрела на свою знакомую, положила ладонь на её плечо. С какое-то время обе просто молчали. Спешное прощанье, опять кивки — и неизвестная уже скрылась в тенях за углом.

— Эта женщина выглядела напуганной, — обеспокоенно заметила Маша.

— «Эта женщина» справится и без нас, — холодно бросила Роза. Но кулаки у неё сжимались.

Михаил коснулся плеча старшей дочери.

— Не бери в голову, — она отмахнулась, одарила отца пусть натянутой, но улыбкой. — Ты помнишь дом, где Ната нас ждёт?

— Да, ещё бы. Тот почти-особняк на холме, два этажа и чердак. Как забыть-то.

— Да, конечно, — Роза усмехнулась, как будто ей только напомнили нечто совсем очевидное, прикрыла веки, с теплом. — Мы почти пришли, представляешь? Это вон там, чуть-чуть вниз по улице — и дальше поворот к холмам, в частный сектор.

— Да ладно, — мужчина прыснул. Он-то помнил другое.

— А ты доверься, — старшая дочь твёрдо кивнула, взяла отца под локоть. — Пойдём, мы помним дорогу.

… И двинула совсем не прогулочным шагом.

Отец и младшая едва поспевали за ней.

***

Старый дом на высоком холме нависал над идущими своей тёмной и хмурой громадой. В окнах второго этажа, на чердаке — включённый свет, а звёзды в небе над его крышей рассыпались, словно праздничные гирлянды, овитые дымным маревом.

Двери в сени открыты, и на порог проливалось мерцающее тускло-жёлтое свечение лампочки из прихожей, как бы приглашая войти.

Покосившийся дорожный указатель в подножье холма лаконично оповещал: «Посёл, квартира 7».

— Никогда не любила это место, — хмыкнула Роза, а Маша — та раскинула руки, сама побежала вперёд.

Отец и старшая дочь за ней не спешили.

Теперь спешить уже некуда: их дом — вот он, там, перед ними, просто рукой подать.

— Ната нас не встречает, — заметила девушка. — Она точно здесь?

— А с чего бы ей выходить, — возразил мужчина. — Скорее всего, внутри.

— Она грустила, наверное.

Тот вздохнул, сложил руки в карманы.

Да, Ната ожидала их раньше.

Всё началось с письма. Нет, конечно же, не бумажного. Электронное, с адреса, которого он сейчас не помнил, до этого — и не знал. Не звонок, не СМСка, не сообщение в мессенджере. Просто письмо на электронную почту.

Не дословно, но он помнил текст, помнил его общее содержание.

***

Михаил.

Это Наталья. Ната, если вдруг ты успел забыть.

Нам нужно поговорить.

У нас были сложности, было всякое, но — прошлое прошлому, верно?

Не воспринимай это как попытку начать нашу жизнь заново или восстановить семью.

Просто… Просто у меня сейчас очень трудный период. Много сложного и неопределённого.

И мне одиноко. И я хочу отдохнуть.

Помнишь тот городок, в котором мы отдыхали, когда Маша была совсем мелкой? Когда ещё Роза была с нами.

Я хочу туда съездить, развеяться. Там, помнишь, море, маяк, уютный пляж. Да и в целом красиво, приятно.

И я хочу туда съездить. Надеюсь, сейчас ты не занят. Да и лето в самом разгаре, у Маши, должно быть, каникулы.

Давай увидимся?

Просто побудем втроём. Погуляем, развеемся. Отдохнём.

Мне кажется, это нужно не только мне.

Было бы рада ответу. Прости, что пользуюсь почтой, а не другими сервисами: ты знаешь, я не люблю мессенджеры и меня нет в соц-сетях.

И да, как видишь, почту твою я всё ещё помню.

Напиши мне, если тебе подходит такой план.

Предлагаю остановиться в том же доме, где мы жили раньше. Надеюсь, и сейчас он сдаётся.

Жду ответа.

Ната.

***

Роза коснулась запястья отца: тот просто стоял, глядел на хмурое здание, застыв в нерешительности.

Этот дом нависал. Чёрная искривлённая с острыми углами фигура как будто впивалась в мужчину своими глазами-окнами, а открытая дверь — как пасть.

И так ласково приглашала вовнутрь.

— Мне лучше уйти? — тихо спросила его.

— Почему же, — тот улыбнулся. — Ната тебя любила. Закатила истерику, когда ты ушла. Последними словами меня называла.

Его дочь на это осклабилась, чуть ни довольно мотнула головой, оправила короткие тёмные пряди.

— Тогда в чём проблема? — кивнула на порог, спросила, опять держа его за ладонь.

— Идём, — с улыбкой, он отмахнулся — и двинул по склону холма.

***

В синем вязаном свитере не по размеру, мешковатых бриджах, по-домашнему растрёпанная и улыбчивая, Ната вышла к гостям, поймала подбежавшую к ней Марию. Крепко-крепко обняла свою дочь. Мягко оттолкнула её вовнутрь помещения — и просияла, затаила дыхание.

Раскинула руки, прикрыла ладонями рот.

Роза сначала спрятала взгляд, отступила. Вжала голову в плечи. Потом — голову вскинула, мягко кивнула, помахала встречавшей их женщине. И только потом поднялась.

Мать и приёмная дочь обнялись, чуть ни упали друг дружке в объятья.

Роза выдохнула — и приникла к усталой женщине, держала её, прижималась, сложила свою голову ей на плечо.

— Я очень скучала, мама.

— Я знаю, — Ната ответила, сама приникая к ней. — Я знаю.

Михаил стоял чуть поодаль, прислонился к столпу, поддерживающему кров над порогом.

Его семья снова вместе.

Хотя бы сейчас. Хотя бы на этот короткий миг.

Женщина отступила от старшей дочери. Мягко хлопнула её по плечам, мол, ну, ну, давай, проходи — и, когда Роза скрылась в сенях, повернулась к стоявшему на ступенях мужчине.

— Ну, — бросила она со смешком, опираясь на дверной косяк. — Чего застыл? О чём думы думаешь? Где носило тебя?

Спутанные сухие волосы коротко срезаны, едва достигали плеч. Часть прядей зачёсана, скрывая левую щёку, но, даже так, шрамы легко угадывались.

Тёмные мешки под глазами, разводы от туши вокруг. Немного печальный, немного поникший взгляд. И эти милые носочки с лисичками. Никаких тапочек.

Свободная — и замученная, жутко уставшая. Ната, без всяких сомнений. Это она. Она.

Женщина так и не дождалась ответа, испустила тяжёлый вздох.

— Ужин стынет, — потом кивнула, указывая на дверь.

Михаил отвёл взгляд. Медленно направился к бывшей жене.

Ему очень нравился этот сон, в котором он сейчас находился. Истинно, это лучшее из всего, что глубины сознания могли для него извлечь.

Просто подарить этот тёплый вечер. Ну, тот, который ему предстоит. Дать ему такой сложный путь. Сперва разлучить с дочерью — и вознаградить поиск, явив ему сразу обеих.

Он нисколько не сомневался в иллюзорности происходящего. Даже если в этот самый момент он сейчас обнимал жену. Даже если снова чувствовал запах её светлых волос, от которых тянуло кофе и шоколадом. И касался её миниатюрных ладоней, снова гладил её чуткие мягкие пальцы. Проводил рукой по её щеке — и женщина даже не пряталась, и, напротив — тянулась к нему.

Никто из них ничего не сказал друг другу — да и зачем? Зачем это всё, когда есть лучше: есть близость, искреннее, тоскливое влечение, какое возможно только после столь долгой разлуки. Когда действительно «прошлое прошлому». И не имеет значения, что творилось тогда.

Не может иметь значения.

По крайней мере не для него. Не для мира, в котором он находился. Не для места, которое создало для него подарок.

Даже если это вступление перед новым витком кошмара — именно сейчас Михаилу уже всё равно.

Он слишком счастлив, он хотел верить в столь милую сердцу иллюзию.

Ната первая разорвала объятья — но не отнимала руки.

— Идём, — легко потянула его. — Наши девочки тебя заждались. И я ужин вам приготовила. Мог бы предупредить, что втроём приедете. А так делиться придётся.

— Я и сам не знал, что так выйдет, — смущённо пожал плечами.

А он ещё строил планы, как станет объяснять ей пропажу дочери. А в итоге — привёл двоих!

Рассмеялся, качал головой: даже так, она и здесь умудрилась его упрекнуть.

— Тебе не было больно? — всё же решился её спросить.

Ната прыснула, отмахнулась.

— «Это просто несчастный случай», — процитировала его же слова. — И я искренне рада, что ты решился приехать ко мне.

Николай

Отец и сын по очереди стреляли морских птиц. Николай так никакой, кроме той одинокой чайки, и не задел, а вот старик — у того что ни выстрел, то крик и всплеск. Лихо косил летящих, едва ли ни одним взглядом. Только ружьё наводил — и последний взмах крыла, заглатывающийся хрип — и одни лишь перья, да белый камень к чёрной шумной воде.

— Ну да полно, — отец опустил дуло ружья к земле. — Что-то ты, умник, совсем меня опозорил. Дай хлебнуть, а.

Парень невозмутимо пожал плечами, протянул бутылку.

— У меня мог быть хороший учитель, но не сложилось.

Тот выпил с горла, отёр губы, протянул поклажу сыну. Прыснул и хохотнул, мотнул головой.

— А ты просил-то меня? — похлопал его по плечу. — Вот хоть раз было такое, чтоб пришёл ты ко мне, сел рядом, и такой: «Слышь, па, а научи-ка стрелять?».

Коля хмыкнул и опять отвёл взгляд.

— Так ты ж ружьё пропил. Да и не разрешили б тебе, зная твоё состояние.

Старик сплюнул.

— Это ты думаешь так. Думаешь себе, думаешь, что я соглашусь — а сам-то? Ты интересовался вообще, как оно с правом на хранение оружие, можно или нет мне стрелять из него при… — запнулся, — «моём состоянии»? Вот то-то же, — не дожидаясь ответа. — Сейчас ты-то меня во всём упрекать сможешь, а я соглашаться стану, если сам так захочешь. А как по правде, — развёл руками, — уже ни ты, ни я вот такой, никто не узнаем. Грустно? — снова в плечо толкнул, смех добрый.

Парень отстранился, перехватил его руку.

Глаза молодого и старика встретились.

Они просто стояли так у самого края скалы, смотрели пристально друг на друга — и улыбались.

— Чего ты хочешь, сын? — вполне серьёзно спросил старик, опуская кулак.

Николай кинул взгляд на тёмные холмы, где тянулись заброшенные дома — и как будто смотрели на парня жадными жёлтыми глазами окон. Сел на траву спиной к воде.

Последний раз этот вопрос задавала ему проекция матери — и ни к чему хорошему их беседа не привела.

Парень поёжился, лишь на миг вспомнив случившееся — и его проморозило, дрожь пробрала. Больше от мысли, что он сам послужил содеянному. Что по сути поддался извращённому, искривлённому, сломанному желанию. Будто он не он был, будто сила какая направила.

А теперь образ отца — ну, тоже, гротескный, изломленный, чужой — и такой, каким он сам воспринимал его в последний год: грязный и неопрятный, неухоженный и вонючий. Неприятный, отталкивающий.

— Ну, зато сейчас я не пьяный, — ухмылка.

Парень прыснул, качнул головой.

— А тогда б мы просто не разговаривали.

— А чего, — тот подсел рядом, ткнул в бок, — мы, знач, хынтелигентные, с поганью-пьянью не водимся? Не твоего полёта твой батя, а?

… И этот человек когда-то держал музыкальную студию. Когда-то занимался охотой. Когда-то.

Когда-то.

Старик шумно выдохнул. Всё ещё улыбался.

— А такое со всяким может случиться, — махнул рукой и бросил, как будто читая мысли. Ну, конечно, он же мог. Да не просто мог — он же часть Николая. Знал, что творилось в голове сына. Его же слова озвучивал. — Вот ты спрашивал меня хоть когда-то, почему я запил, а?

— А сейчас ты мне не ответишь, — Николай согласился даже без грусти, просто констатируя факт.

— Вот ты когда, — старик указательный палец поднял, как наставлял, — из дерьма всего этого выберешься — ты у Леночки-то поспрашивай, что с твоим папой стало, что она, такая великая женщина, с ним возиться не перестала. Ты поспрашивай, — хохотнул он своим же словам, — она-то всё-всё-всё знает. Оно-то поздно уже, — развёл руками, — ну так хоть как-то.

— А меня не хочешь спросить, — Николай заметил вместо ответа, — со мной-то что стало?

— А-х-ха, — тот отмахнулся. — Пока ты мне, умничек, — по колену его похлопал, — совсем нового ничего не расскажешь. Поздно уже, не находишь? — кивнул потом на совсем уж чуть ни чёрное небо. — Нам бы домой пора. Не надо тут допоздна сидеть.

Стоило ему так сказать, и дверь пристройки скрипнула, отворилась как будто бы сквозняком.

Отец снова подтолкнул Николая в плечо.

— Сам пойдёшь, али на старом проверишь?

— Мне говорили, тут живёт какая-то «морская ведьма».

Тот поднялся тяжело, опираясь ладонями на колени. Постоял так, согнувшийся, только потом уже потянулся, спину расправил.

— Да нет тут её уже. Идём, — побрёл к порогу, махнул рукой.

За крыльцом в коридоре — как окно: жёлтый, чуть приглушённый и блеклый свет.

Николай покосился на образ отца, испустил тяжёлый вздох.

Крайне мерзкое чувство, что его нарочно сюда отправили, точно зная, что и как произойдёт с ним.

Но всё-таки парень решился. Покосился на лежавшее в траве брошенное ружьё — и направился к дому. Встал на пороге — и, глубоко вдохнув, твёрдо шагнул в жёлтый свет.

***

Серый день, пронзительные крики ворон — и шум множества крыльев сорвавшихся с ветвей чёрных птиц.

По обе стороны от парня — длинный, чуть ли ни нескончаемых ряд самых разных оградок с калитками, предваряющих площадки могил.

Прийти на кладбище? Это и было его желанием? На фоне прошедшего дня даже как-то не впечатляло. Слишком… До боли естественно. Слишком спокойно. Нечего искажать.

Но и отца не видно. Просто тропинка меж множества спальных мест.

А лжемать ведь ему сразу сказала, чтоб сходил к папе, проведал его. Тогда он ещё думал, будто ослышался. Сейчас — его сюда чуть ли ни силой вкинули — и парень даже не хотел убегать. Не чувствовал отвращения, отторжения.

Да, да, почему и правда нет?

Да и — это если не забавно, то хотя бы и любопытно. Сам он не думал ни о похоронах, ни о том, что потом было. Справляла ли мать поминки, да и вообще. А оно вот как: в собственном же сознании всё-таки пряталось хоть какое-то представление о последнем пристанище старика.

… И Николай хмыкнул, горестно усмехнулся, абсолютно-точно узнав могилу.

Не было там ни креста, ни гроба. Только взрыхленная земля и полуразложившееся, исходящее гноем и чёрной жижей, с местами отслаивающейся от костей кожи, тело. В глазницах и разинутом рту, распухшем и лопнувшем животе копошились опарыши. Лоб объедали мухи, на скрюченных пальцах ползали гусеницы, а из зияющих дыр на бёдрах и икрах то и дело выползали чёрные червяки. От самого трупа воняло спиртом, а рядом с ямкой-постелью валялись пустые бутылки «Хлібного дару».

Парень не поморщился, не отшатнулся. Смотрел в выеденные глазницы тела.

Да, всё именно так, как он себе представлял: что старик сдохнет в мучениях, а его труп будет гнить, его сожрут насекомые, и от тела даже после смерти будет нести этой противной и мерзкой водярой.

— А хорошо ты меня раскрасил!

Николай повёл плечами, кивнул подошедшему.

— Что? — снова ухмылка. — Вот и довёл ты меня до могилы. Хоть бы крест мне поставил.

— Так и поставили, думаю.

— Ну, — образ отца вздохнул, — у тебя его что-то не вижу. Неужто не заслужил?

Парень шумно выдохнул, мотнул головой.

— Вот такой, — кивнув на гниющее тело, — ни креста, ни могилы.

— А если такой? — опять ткнул плечо сына, чтоб тот оглянулся.

Николай — вот теперь отшатнулся.

Рядом с ним уже не старик. Ну, как. Мужчина в возрасте: тёмные брюки, рубашка синяя, серый пиджак, туфли. Сухое вытянутое лицо, совсем немного щетины. Зачёсаные короткие русые волосы. Глаза, конечно, прищуренные, крысиные. Хищный взгляд. Сухие губы, кривая ухмылка. Волевой выступающий подбородок, широкий лоб. Сам по себе фигурой — высокий, не щуплый, но жилистый. Ладони держал вместе.

Длинные пальцы рук немного дрожали.

На груди всё та же медаль.

Коля прикрыл глаза.

— А таким я тебя уже очень давно не видел.

— Но ведь запомнил! — глаза сощурились, хмылился.

Парень стиснул зубы и сжал кулаки.

— И не мог вынести, кем ты стал.

— А кем я стал, ну? — тот скрестил руки на груди, выпрямился. Смерил сына ожидающим взглядом. Но ни злости, ни холода в его голосе.

***

… Скрюченные дрожащие пальцы.

Потухший стеклянный взгляд. Челюсти ни сжать, ни разжать не может. Сиплым голосом: «Пить! Пить!» …

***

— Овощем, — честно ответил сын. — Ни к чему непригодным, паразитирующим на матери овощем. Вечно орущим, бухим и злым.

«Отец» цокнул языком, повёл головой.

— Если я, по-твоему, был «бухим и злым», что ж мы сейчас нормально общаемся? Неужто совсем никакого подвоха не ждёшь? Неужто ты так спокоен, как, вот, сейчас выглядишь? И совсем не боишься меня?

Николай выдержал его взгляд.

— Я общаюсь не с тем, — кивнул на иссохшее тело, — а с таким тобой, которого мне не хватало.

… И, да, разумеется, парень всё ждал подвоха. Особенно здесь, на кладбище. Видя перед собой того отца, которого он помнил и знал в детстве. Ведь потом бывало и так, что мальчику приходилось запираться в спальне, затыкать уши, чтоб не слышать, как тот орёт. И прятаться от него, когда на батю накатывал гнев.

И часто слышать презрительное «умник».

И ссоры отца и матери, которая всё терпела пьяного, никак не могла уйти. И что самые лучшие дни, даже лучше каникул и выходных, для Коли — это когда батя в клинике. Как-то раз его увезли на несколько месяцев — и это было едва ли не самое светлое время для парня.

Но отца увозили — и возвращали. А потом опять увозили — и опять возвращали. Каждый раз он клялся, божился, что завяжет, что опять встанет на ноги и пойдёт человеком — и вставал, и опять шёл за водкой.

... «А последней умерла Надежда, никогда прежде

Я не видел, чтобы человек так долго умирал —

Будто тот, кто брал её душу в себе сомневался:

Может лучше если б этот смех веселый продолжался?»...

— И всё-таки ты не отпускаешь меня, — опять перед ним старик. — Пойдём, — поманил за собой, — ещё пройдёмся. Покажу тебе кое-чего.

— А ты сам-то, — спрашивал парень, — сам-то хочешь уйти от меня?

— Да поперёк горла, — с характерным жестом процедил тот, зубы сжал, — поперёк горла ты уже мне стоишь!

Сын от него не отпрянул, хоть и чувствовал нахлынувшую на отца злость.

— Я бы вон там лежал, — крикнул тот показывая на рыхлую землю, — и всё, баста, хорошо бы мне было! Так ты пришёл! Меня потревожил! — всплескивая руками. — Мучил, мучил меня! И опять изводишь! Сын! Отца родного! — воскликнул, наступал на невольно-попятившегося, — в могилу извёл! Как червя! — сплюнул. — Паразита! — харкнул на кроссовки парня.

Николай отступил, вскинул руки. Напрягся, плечи поднял. Сердце шумно забилось. Рывок — и…

Только обернулся — а старик перед ним. Изо рта в усы, бороду выползали чёрные черви. Трясущиеся руки в язвах, синюшные. Но всё-таки держал, наставил на сына ружьё.

— Вперёд, щенок, — тот харкнул опять. — Или, думаешь, не убью?

— Ты не можешь, — Коля не пятился. Даже не поднял ладони. — Ты не станешь.

— А чой-та? — ухмылка кривая. — А вдруг это то, что ты ищешь? И могилку тебе подыщем. Ты умник у нас, фантазёр. Свой трупик-то представляешь? Мой — красивый, мне нравится! Подумай-ка о своём. Давай-давай, включай думалку. Ну, гнить будешь в земельке стылой? Али с почестями, с огоньком? Чё умолк-то? — прыснул, тряхнул оружием.

Вот теперь парень узнавал отца в полной мере. Злой, неприятный. Вечно харкал и брызжел слюной. Вечно орал.

Но даже так, он по-прежнему не выглядел пьяным. Взгляд — совсем не стеклянный, но — крайне внимательный. Грубый. Даже почти презрительный.

— Думаешь, — продолжал образ, — рука у меня дрогнет? Так ты не это, не это самое, я стрелять хорошо могу, в отличии от тебя. И ничего не обломится. Удавить тебя мало. Ну. пшёл! — сам к нему двинул. — Спиной стал, — холодно процедил. — Медленно и вперёд.

— А куда пойдём-то? — спросил через плечо Николай, всё-таки выполняя просьбу.

Лоб парня покрылся испариной. Твёрдое дуло очень хорошо ощущалось между лопаток.

Умирать в его планы точно не входило. По крайней мере, не настолько нелепо. Не, по сути, от собственных мыслей.

— Двигай, — его толкнули. — А куда, — смех, пауза, — ты у нас умный, ты сам всё узнаешь.

***

«Только не сдохни, лады?»

Тина, подобно фортуне, повернулась к нему спиной. И зеркальце, в котором она отражалась, треснуло в тот же миг.

***

В молчании, никуда не спеша, отец и сын шли по до боли знакомой дороге. Старый магазин «ПРИЛАВОК», одинокая автобусная остановка. Большие синие ворота, ограждающие вход во двор.

Всего день назад, уткнувшись в музыку, придерживая лямки рюкзака, он бодрым шагом двигал к месту, казавшемуся ему своим домом.

А потом всё полетело к чертям.

И вот, в густых сумерках, при мерцающем свете одинокого фонаря, он опять возвращался сюда. А за спиной — шумное сиплое дыхание. Мягкие шаркающие шаги калош по щебню. И дуло ружья у спины.

… А в окнах некогда родного дома — зажжённый свет.

Лиза

— Ліз, Лізо! То ти вже там? Ходім до лісу, ну-мо!

— Так, так, зажди лиш, я ось, вже збираюсь!

В чёрной кофточке с полосатыми рукавами и в жёлтых кроссовках младший брат уже сидел на пороге — и сестра в белых кедах, простой футболке, спортивках, с корзинкой под локоть выбежала к нему.

— Ну ти й копуша! Хутчіш.

— Тільки далеко не заходьте! — тётушка прощалась с детьми. На крыльце стояла, махала им вслед.

***

Мальчик с девушкой шли неспешно по просеке, болтали, держались за руки.

— То у вас там, у великому місті, зовсім нічого цікавого?

— Ну, як так! Там вулиці старенькі, великі будівлі. Чудовий вокзал, навіть затишні парки. Звалища, пустирі.

— От звалища з пустирями — то вже цікаво. А! — мальчик всплеснул руками, — А ти дивишся «Справжніх монстрів»? Я жодної серії не пропускаю.

Лиза мотнул головой. Нет, увы, ей как-то было не до телевизора. С учёбой, подругами, репетициями — вся, вся в делах.

Подруги.

Густой тёмный лес. Мешающиеся лапы ветвей, длинные тени, тянущиеся к запястьям, лодыжкам.

«Уйди! Уйди! Тебя нет!»

***

— Дивись, що знайшов! Чорниця!

Сестра заспешила к брату, который уже стоял у куста с черникой, довольно поедал ягоды.

— А там ще є о-о-ось стільки! Нумо, хутчіш! А то до темряви не встигнемо.

А она за ним и правда не поспевала: это Тимка что ни день, то в этих лесах гуляет. Да и тётя просила не уходить слишком далеко от тропинок — а мальчик совсем уж в чащу рванул.

***

Хруст хвороста под ногами. Стопа болела.

Как могла, Лиза старалась отогнать наваждение. Отогнать затягивающее её марево. Ей нельзя, нельзя поддаваться видению.

Это не её, не её вина.

***

— Лізо, тут навіть смачніші! — брат совсем углубился в лес, и девушка с уже и так чуть ни полной корзиной едва ли поспевала за ним. — Ого! — окликнул, — диви! Тута хтось мертве крольча полишив! Ану-ка…

… Красную тряпку на ветке Лиза заметила слишком поздно. Почти вместе с тем, как Тимка закричал, и зашуршали листья.

Оборванные алые лохмотья, палая листва. Кроличья голова и утопающий в земле мальчик.

И собаки. Собачий лай.

***

Девушка раскинула руки и закричала. Голова её полнилась звуками хриплого, заглатывающегося детского кашля, смешанного с истошным воем диких лесных псов.

Тёмная роща и лапы-ветви, длинные тени и грубое рубище.

Нет, смерть брата не на её руках. Она не причём. Она совершенно не причём. Он знал этот лес куда лучше неё. Он мог заметить ту тряпку, предупреждающую о волчьей яме. Он мог догадаться, что кролик — приманка для зверя. Он мог! Он мог!..

Чёрная сухая рука схватила её за шею.

Две впалых зарницы, лишённых глаз. Обволакивающая пустота.

«Это не я! Не я! И собаки! Они там повсюду были! Лаяли, выли, сбегались… Я… Я хотела жить… Я просто хотела жить…»

Длинные твёрдые пальцы очень сильно давили. Всё размыто — и сплошное алое марево. Очень больно, очень трудно дышать.

Вздрогнула. Ещё, и ещё. Слабо повела головой. Пальцы рук непроизвольно стиснулись — и разжались, и всё тело — как будто обмякло.

***

Лиза вскинула голову, словно видя себя со стороны.

Тварь в сером рубище схватила слабую девушку под скулы, держала её обмякшее тело на весу. Ни хищник, ни жертва не встречались глазами. Сущность — глядела прямо перед собой. Слабая — она просто проникла.

«Это… Это там я? Что, всё вот так просто? Поймали, настигли? Никакой надежды, никаких сил? Я не смогла спасти брата и поэтому должна умереть?»..

Лиза отступила от твари, от той-себя. Видела, как та, схваченная, всё ещё трепыхалась, словно тряпичная кукла. Как тот грязный клоун на потешном столбе, когда подали ток. Такие же смешные конвульсии. Такой же хрип.

«Но ведь я же не слабая! Я же клялась, что второго раза не будет! Моё достанется мне!»

Пальцы той, захваченной Лизы, опять сжались.

«Я хочу жить! Я хочу защищать родных!»

Пойманная сцепила зубы.

«Я не убегу! Я не убоюсь!»

Слабо-слабо дёрнулась обмякшая рука.

Девушка вспоминала младшего брата. Как часто они гуляли. По вечерам в его уютной спальной сидели за видеоиграми. И как он приезжал к ней в город. Вспоминала его открытую улыбку, весёлый, заливистый смех.

Как он обнимал её при каждой встречи. Как не отлипал от неё, когда приходилось прощаться.

… Безвольное тело вздрагивало. Руки тщетно сгибались в локтях.

… Как он упал в волчью яму. Как сама бежала от стаи собак…

Опять слабость, опять голова кругом.

«Нет! Нет, всё не то!»

… Как встретилась в парке с Кристиной.

Их поцелуй и их ночь.

Её тепло. Её, пусть и отстранённая и осторожная — но всё-таки нежность. Её лавандовый запах. Её яркий взгляд.

… Ладони опять стиснулись в кулаки.

… «Околица гиблое место! Околица проклята! Околица чёрное место!»

Чёрное.

Чёрные скрюченные пальцы. Длинное дряблое запястье. Оно же ведь обгоревшее. Ломкое. Только б схватить. Надавить. Сломить. В щепки, в щепки сдавить!

… Сильный, глубокий вдох — и как будто оковы треснули, обмякшая в жёсткой хватке вскинула руки, сцепила ладонями душившую её лапу.

О, теперь злая, яростная, она впивалась жадным, безумным взглядом в пустые глазницы твари. Свела зубы, и дыхание — уже дикий, свирепый рык.

Её пальцы жгло от прикосновения к чёрной и грубой, такой сухой коже. Жарко, болезненно. Но сильнее, сильнее сдавить — и ломкий звук, шум осыпающихся углей. Лапа отделилась от тела твари, и когти безвольно рухнули к ногам девушки.

Лиза спасла себя — но это только начало.

Шаг её лёгок и скор, а лес — лес вот он, уже и кончился.

… И она заспешила, ринулась в тёмную ночь.

***

Тяжело дыша, она бежала по одинокой улице, обставленной высотками с обеих сторон. И ей наплевать на тени у жёлтых окон. Плевать на шорох и стук тварей, что ползли за её спиной — они настырные, но слишком медлительны.

Околица её обманула! Заставила поверить в рассвет, а вместо этого — по сути «включила» белую ночь.

Но Лизе уже плевать. Она разгадала обман.

И она справилась со своим палачом. С палачом, что так часто являлся к ней, снова и снова низвергал в бездну бессмысленной вины, какую она лишь выдумала.

И теперь она обязана. Обязана спасти любимую. Во что бы то ни стало. Даже и ценой себя. Своей жизни. Всего.

Главная улица, её кафе — и истошный лай.

Девушка не остановилась, хоть и видела, что дальше из-за заборов выскакивали собаки — и стая полудохлых ночных зверей с шумом рвалась на неё.

Псы! Чёртовы псы! Именно из-за них она там, в том лесу так боялась. Боялась за себя, хоть и могла, могла, наверное, их прогнать.

И сейчас та же стая ей преграждала дорогу.

… Но нет!

Девушка занесла руку — ладонь в копоти, пыли, углях — и сцепила кулак, одним крепким ударом пробила череп собаке, что с рыком метнулась к ней.

Ещё лай, лязг зубов со спины.

Резко дёрнулась — и сцепила в ладонях морду. С силой дёрнула в одну сторону, и другую — хруст сломленной шеи — и новый труп.

Согнувшись, хрипло дыша, Лиза зло глядела на оставшихся, обступивших её зверей. Те уже лаяли не так охотно. И приближаться к ней не спешили. Но и не пропускали.

… а сзади слышался гул и цокающие удары когтей.

«Кристина! Она там одна, во мраке. Брошенная. Забытая. Уже и не верит в спасенье. Просто ожидает расправы. Околица может давить. Умеет давить. Она сломает её. Сломает!».

Дикий крик — и яростная рванулась к собакам — и те расступились, хоть и продолжали лаять вослед.

Тени не только собрались у окон — но и стягивались на улице. От здания вокзала, от старых магазинов, и с остановки — тёмные однотипные фигуры, что днём пытаются изображать людей — сейчас они направлялись единой волей.

Лиза нарушила законы города. Не только она отторгла приставленного к ней палача — но и стремится спасти иную живую жертву.

… И плевать. Уже — наплевать.

***

Длинная аллея — и спокойствие, чуть ни предпраздничный, тёплый уют. Меж крыш высоток переброшены мерцающие гирлянды, а с неба даже парили снежинки.

Дальше по улице трое слабо-различимых теней.

А не всё ли равно?

Она и так потеряла огромное количество времени. Промедление непозволительно.

… И ей вон туда, в подворотню. Конечно же, она узнавала эту аллею. Узкий Проспект! Это совсем, совсем рядом. Недалеко от Гранитной, с двориком-колодцем и детской площадкой. И той самой высоткой.

… Но Лизу перехватили.

Она уже было занесла руку — и вдруг отпрянула.

— Ш-ш-ш, выдыхай, — остановившая её процедила сквозь зубы, кивнув на людей позади. — Где это тебя так? И почему ты вообще здесь?

Взгляд Лизы прояснился. Она даже узнавала девушку перед ней. Грубая, чуть синюшная кожа. Часть лица скрыта прядями. Босая, в чёрной ночнушке.

— Да я это, я, — отмахнулась Тина. — Ты чего не на маяке?

— Пусти, — та отступила, — мне бежать нужно.

— На маяк дуй, — та шикнула тоном, который не терпел возражения. — Я туда парня направила, думала, ты поможешь. А ты тут. Сдохнет нафиг.

Лиза шумно втянула воздух, закусила губу. Сцепила руки.

— Сама выкручивайся. У меня тоже всё максимально хреново. Успею — ладно, не успею — не моё дело. Пусти, ну.

Тина аж выдохнула, отпрянула. Смерила подругу внимательным изучающим взглядом. Бегло оглядела и шрамы, и кровоподтёки. И… скорее, отсутствующие одежды.

— Принято, — быстрый кивок. — Что смогу — сделаю. Ты?..

— Не лезь.

Тина вскинула руки и отступила.

***

Толком не попрощались, и Лиза уже в подворотне.

Сокрушаться, что ей по сути навязали ещё одну жертву — ну, сейчас ей было как-то не до того. Она, увы, не могла всё настолько предусмотреть — и уж тем более не умела являться в нескольких местах одновременно.

Да, к ней направили человека, которому, возможно, сейчас тоже очень нужна помощь — но — не её проблемы.

К тому же, она даже не представляла, что будет делать, когда вернётся к Кристине.

Что будет происходить с ними там.

А что, если она смогла вырваться из того дома? Что, если сейчас она где-то вот в этих одиноких улочках, пряталась от собак, от теней, от когтистых тварей?

Что, если её уже нет — и Лиза уже опоздала?

В горле тяжёлый комок. И такая усталость в израненном теле. Ведь всё действительно может быть уже лишено смысла — и ей не стоило даже пытаться. И важный, родной человек уже мёртв и сожран. И ей стоит как можно скорее вернуться на свой маяк, в надежде что какой-то левый парень пока что не пострадал.

Но нет. Нельзя.

Было запнувшись, не в силах бежать, Лиза перешла на очень быстрый и твёрдый шаг.

По крайней мере, она должна найти дом, из которого её вырвало. Вернуться туда.

Не должна.

Обязана.

***

Я уже потеряла достаточно — не только времени, но и всего, вообще, а мысли опять бешено стучат клавишами печатной машинки.

Я уже сделала выбор в пользу тебя.

Да, нас с тобой обманули. Да, нас с тобой разлучили. Этим тварям почти удалось схватить, уничтожить меня.

Но я не сдалась, Кристина. Не позволила себе сдаться — и всё только ради тебя.

Только за тем, чтобы ты жила.

Кем я буду, если отступлю сейчас, когда даже чувствую, что ты так близко!

Это уже не про клятву. И даже не про мой долг. Нет. Это, родная, про нас с тобой. Они или мы. Кошмар или жизнь.

Можно извратить любое желание. Можно преломить абсолютно-любую страсть. Люди слабые, люди отходчивые, люди переменчивые. Околице так легко управлять ими, направлять их, как ей угодно.

И, даже если то, что творится сейчас — это спланировано, это всё, как должно быть — мне наплевать.

Прочь с дороги, бесполезные тени! Мне нет никакого дела до вас.

Долго же вы меня сдерживали! И так тщетно силились запугать.

Тёмный подъезд, так мало пролётов.

Нужный этаж.

Конечно же, дверь в квартиру — она просто выбита, и никакой квартиры здесь нет.

Длинный коридор в бесконечность, чего я ещё ожидала.

Нет, лапы-щупальца, ваши когти меня больше не ранят! Вы уже ничего, ничего не сможете сделать.

Я сильнее бесполезных, тупых химер. Вам известен лишь только голод.

Вы не достойны! Не достойны сломить меня!

Я знаю, где ты, Кристина. Я уже, я уже здесь.

И не пытайтесь меня хватать — только с корнями же рвётесь, падаете — только уголь, труха. Этим вы меня уже возьмёте. Этого уже недостаточно.

Вязкая тьма и такой твёрдый холодный воздух — и что?! Вот, с силой давлю плечом, и барьеры сыплются оземь.

Дверь! Открытая дверь в белый свет.

Нет — ты не посмеешь захлопнуться. Ты не удержишь меня опять.

— Я всё равно не отдам тебя им! — снесла её одним сильным ударом, ввалившись в гостиную. — Я тебя, — вскинула руку к оторопевшей, прижавшейся к шкафу подруге, — не отдам!

Кристина

Дверь в зал просто вышибло.

Кристине понадобилось всего два мгновения.

Первое, чтобы определить: да, ворвавшаяся в квартиру Зары — Лиза. Причём, настоящая. Самая настоящая, какая только возможно. Тут не могло быть сомнений: и выглядела точь-в-точь такой же, когда их разделили — и неподдельная ярость и боль её ярких глаз.

Второе мгновение — чтобы Кристина метнулась наперерез Лизе в тот момент, когда её подруга кинулась на её бывшую женщину.

Зара от них отпрянула.

Обе подруги сцепились.

Во взгляде израненной — злоба, дикость. Во взгляде смятённой — просьба, мольба.

Занеся ладонь над собой, женщина силилась сдержать вскинутый кулак девушки. Навалилась ей на плечо.

— Отойди, — процедила Лиза, давя на Кристину.

— Пусти, — выдохнула та. — Пожалуйста.

Сжатый кулак озверевшей очень давил на ладонь.

— Мне больно, — растерянная закусила губу.

— Мешаешь, — с надрывом ответила злая.

Шумный рывок, хриплый выдох — и Кристина отброшена. Она пошатнулась, споткнулась о доски двери — и упала, затылком в стену.

Та, кто некогда поклялась её защищать, рванула к хозяйке квартиры. Согнувшись, она врезалась ей в живот, обхватила над поясницей, свалила на пол. Сцепила её бёдра своими коленями, тянулась к шее.

Сбитая с ног схватила запястья насевшей— и то, как они сцепились, напоминало волну синего пламени, что нахлынуло на грань — и теперь плавило кристал чёрного льда.

Зара уступала ей в силе, тщетно порывалась скинуть её с себя — и раскрытые ладони Лизы, её скрюченные, как когти гарпии, пальцы всё приближались к выемке у основания шеи, готовы давить. Готовы терзать. Готовы душить.

Кристина вскинула руку.

Нет, так не должно, так просто не должно быть! Та, кого она так любила — и та, кто поклялась сохранить её счастье — теперь они обе вот, перед ней. И последняя готова разорвать первую — и, даже больше: она сделает так! Вот же, она уже обхватила шею загнанной. Большими пальцами давила на ямку у основания. Медленно, с силой, до дрожи в руках, до хрипа в голосе Зары, до конвульсий в её слабеющем теле.

… И это неправильно! Нельзя! Она ведь только-только проявила себя живой!..

Собравшись с силами, Кристина бросилась к ним. Схватила Лизу под локоть — и та дёрнула головой. Женщина не сдержала крика, отпрянула, пряча лицо в ладонях: сквозь её пальцы по скулам и подбородку быстро тянулась кровь. Мысли терялись, всё вокруг — смешивалось, плыло. Едва на ногах держалась. Выдохнув, силилась подойти. Хоть как-то, хоть чем-то помочь.

Зара пыталась жадно хватать воздух, согнулась в коленях, впилась ногтями в горло — но сил её не хватало.

«Она убьёт! — едва дышала Кристина, сама шаталась, — Она убьёт её!»

***

Полумрак спальной.

Сдавленный хрип, слабые удары коленями по бокам. Вскинутые, чуть ни тряпичные, трепыхающиеся руки.

Слабый стон. Импульс по всему телу — и тишина.

Только далёкий-далёкий бой колоколов, сообщающих третий час.

***

Кристина стояла на коленях, закрыв лицо руками.

Зара уже не дёргалась. Лиза стояла над бездыханным телом смуглянки, тяжело дышала, обнимала себя за плечи. Медленно повернулась и, склонив голову, подошла к подруге.

— Идём, — она с вызовом протянула ладонь. — Ты жива. Больше тебя не тронут.

Та ей не отвечала. Вообще ничего не видела, слышать ничего не желала.

Совсем недавно вот эта вот, перед ней, клялась всем возможным, что защитит, что спасёт её — а в итоге лицо разбила. Задушила любимую. Сама стала не лучше твари.

… И подруга не то, чтоб ждала ответ. Опустилась к плачущей, обхватила её за плечи —

... И все силы, какие у Кристины остались, она вложила в этот удар. Ладонями, телом она оттолкнула ошеломлённую. Поднялась на ноги, склонила голову, стиснула кулаки.

— Проваливай, — она зло бросила, пристально глядя на удивлённую Лизу. — Видеть тебя не могу, — сказала без слёз, спокойно и ровно. — Ты привела меня в это место. Бросила. Она пришла помочь, понимаешь? — кивнула на мёртвое тело у своих ног. — Она помочь мне хотела. Она простила меня. Вернулась. Иди отсюда! — прикрикнула, как на слишком назойливую дворнягу. — Ты уже ничего не сделаешь.

Та, перед ней, не теряла лица. Не разжимала она кулаки, не отводила глаза. Ровно дышала, смотрела в глаза Кристине.

— Не успей я, ты была бы мертва. Идём, — сглотнув, Лиза смягчилась. Решилась подступить ближе. — Идём со мной. Я... Я подарю тебе жизнь. Ты ведь этого хочешь.

Та не двинулась с места. Но вскинула руку — и Лиза замерла. Опять отошла от неё.

— Не решай за меня, чего я хочу. Один раз тебе доверилась. Теперь пока спокойно прошу: уйди.

— А то что? — спросила Лиза уже не так уверенно. Конечно же, её взгляд зацепился за правую руку подруги.

— Не заставляй, — в ладони Кристина сжимала рукоять ножа. И в длинном лезвии отбивался свет люстры. — Я не тряпка из твоего кошмара. Я могу и умею стоять за себя.

Израненная, уставшая перед ней закусила губу.

— Ты просто… Меня прогонишь?.. После всего? После…

— Да, — Кристина резко бросила, дёрнула головой. — Ты уходишь. Это моё решение. И это не обсуждается, — тут она повернула запястье, направляя нож на теперь уже бывшую подругу.

«Она ко мне, к жизни вернулась! — внутренне кричала Кристина , пусть и внешне — только злобный, холодный взгляд. — Она жила, правда, по-настоящему! А ты, ты её у меня забрала!» — но видом — только молчание. Только зло и жёстко глядела. Ничего. Никаких чувств этой твари теперь не достанется. Пусть думает впредь. Научится себя вести. Инфантилка тупая, героиней себя возомнила!

Руки Лизы обмякли, а сама она — выдохнула, махнула ладонью. Не переступала через мёртвую, обошла аккуратно, направляясь во тьму по ту сторону.

— Ты скоро умрёшь, — не оборачиваясь, заметила «героиня», глядя перед собой. — Но это будет на твоей совести. Я могу тебя вытащить отсюда — и тогда будешь жить.

— Здесь? — разбитая сплюнула. — Чтоб каждую ночь вот такая срань?

Лиза пальцами вжалась в дверной косяк. К слову, единственное, что осталось от двери.

— Мы можем уйти на маяк… — попыталась переубедить, уже не так уверенно.

Горький, презрительный смех.

— А там что? — Кристина бросила ей в спину с вызовом. — Разлагаться и трахаться? Медленно ехать крышей? А знаешь, что? — вперёд двинулась, закрыла собою труп. — Ты жалкая, — вскинув голову, едко и медленно говорила. — Ты ничтожная, ты можешь только мечтать и красиво думать. А сама, чуть что — плач, слёзы, ой как больно, — головой помотала, — ой, как страшно! Гиблое место, чёрное место, ха! — бросила снова с презрением. — Только хнычешь и ждёшь, что кто-то тебе поможет. Что придёт кто-нибудь. Кораблик какой-то красивенький. Что избавит тебя от кошмара, — растягивала слова, издевалась, чуть ни плюясь желчью в согнутую, напряжённую спину бедной, кто так уверяла, что сможет её спасти. — Да ты ничто! Зара была сильнее. Она не плакала. Ни о чём никогда не просила. Ни разу не жаловалась. Она куда большая личность, чем ты! Ты никто, чтоб посметь забрать её у меня.

Та лишь склонила голову. Дёрнулась, разинула рот. Нет, её руки не опустились, и — даже напротив — всей собою собралась, подобралась.

Миг — и она рванула к Кристине. Не на неё, чуть-чуть в сторону.

Женщина дёрнулась, крутанулась, и всё, что видела, что явилось перед её взглядом — жёлтый блеск от стального, чистого лезвия.

***

Уже в прихожей некогда и своей квартиры Кристина сползла по стенке, схватилась за голову.

Курить не то, что хотелось — нет, было просто необходимо.

Руки женщины дрожали, едва справлялись с тем, чтоб держать сигарету, чтоб не выронить зажигалку.

«Щёлк, щёлк». «Щёлк, щёлк».

Вот, наконец пламя. Наконец холод ментола и горечь смол врезалась в глотку, волна никотина омыла голову.

Она убила.

Она убила свою подругу.

Не подругу. И даже не девушку.

Она убила свою любимую женщину.

Вот этими самыми руками. которые сейчас едва справлялись с сигаретой и зажигалкой.

И тряслись, тряслись, и тряслись.

Она оборвала жизнь той, в которую верила. Верила, что с ней вдвоём — они обе смогут быть счастливы.

Но Кристина ничуть не жалела.

Ещё затяжка, пустота в голове. И ещё.

Шумно и медленно выдохнула, глядя на густой дым, что растекался маревом в полумраке прихожей, оседал болотным туманом на стене перед ней.

Всё сделано правильно. Всё, как надо. Всё только к лучшему.

Её любимая хотела смерти. Это же очевидно. Это не убийство, это помощь была. Это благо…

Дальше, не в прихожей, судя по звуку — в зале — тихо скрипнули половицы. Медленный, осторожный шаг.

***

«Я в спальной? Но только что сидела в прихожей. Курила. Уходить собиралась».

Размытый сумрак, тени на фоне тьмы.

Нет ни холода, ни тепла.

Только гулкий, едва различимый скрип, как будто кто-то к ней приближались.

***

Зара была прекрасной.

Смуглянка с длинными чуткими пальцами, полными губами и низким, певучим голосом — она захватила Карину уже на их первом свидании. Они даже толком не погуляли — и попрощались только к вечеру полтора дня спустя.

Беседы войсами обо всём, обмен туториалами «как классно жить», общие сториз, тик-ток. Планы на будущее расписаны постами в личных закрытых блогах.

… А потом её волнительная смуглянка как-то вдруг захирела. Ну, как вдруг — она уже говорила, что иногда на неё «накатывает», что может лежать по нескольку дней — и просто смотреть в потолок. Ни мыслей, ни чувств, ничего. И что это диагностировано, и что она лечится. Что апатия — это жутко, но выносимо. Что она старается соблюдать режим, пьёт таблетки. Пытается есть. Зарядку делает. Но иногда всё ещё накатывает — и тогда Зара просто лежит.

Карина её успокаивала, мол, такое у всех бывает. На неё тоже порой такая апатия накатывает, хоть на стенку лезь: ничего делать не хочется, ни зарядок, ни еды, ни Инсты.

Зара смеялась и соглашалась.

И всё больше выходила в Сеть по ночам — и всё чаще спала целый день.

Потом на плечах смуглянки появились порезы, а на лице — улыбка тихая, не словами, но текстом в Телегу: «Так успокаивает».

… И какое-то время всё было даже неплохо. Карина делала вид, что не замечала селфхарма, а Зара — усиленно демонстрировала, как же ей хорошо. Даже снова гуляли, опять ночевали вдвоём. Лезвия убирали, раны — иногда обрабатывали.

Зара потеряла работу, Карина её утешала: отдохни-выдохни, встанешь на ноги, найдёшь новую — а её девушка поднималась с постели, ноги на пол опускала, кивала — и ложилась обратно спать.

Когда Карина с ней говорила — та иногда отвечала. Когда заставляла — всё-таки поднималась есть.

Карина требовала, чтоб та перестала грустить, взяла себя в руки и занялась делом — а Зара кивала, иногда — ещё улыбалась. Особенно улыбалась, когда подруга её обнадёживала, рассказывала, что «так у всех, и у всех проходит. Это просто трудные дни, и ей нужно найти в себе силы. Что диагноз — это так, это просто выкачка денег, а всё дерьмо решается в голове. И там же надумывается. Там же и сглаживается».

Потерянная на такие слова иногда кивала. Иногда соглашалась, но чаще — улыбалась, закрывала глаза.

А потом Карина совсем уехала — и через время снова вернулась, несмотря на то, что её женщина и оффлайн, и не отвечала на звонки.

Простояла несколько часов у парадной, пока какая-то старуха с тачечкой её не впустила.

Поднялась на этаж, вошла в незапертую квартиру, где царил полумрак. Сети нет — отключили за неуплату.

Окна закрыты. Жара, спёртый и душный воздух.

Зара даже не вышла к гостье. Просто лежала голая в своей спальной: ноги раздвинуты, руки по швам. Глаза распахнуты, губы чуть приоткрыты. Не моргала, дышала, смотрела на потолок.

Карина не могла это вынести.

Не могла.

И это притом — сколько раз она уже видела её вот в таком состоянии? А ещё больше — сколько раз после этого она в своих снах видела на её месте себя?

Она помнила Зару совсем другой: яркой, живой, весёлой! Та, которая классно поёт песни эстрады 30хх и русский альтернативный рок. Которая круто трахается и целуется, как богиня. Которая зарабатывает чем-то умным на удалёнке и рубит много лавэ.

Та женщина, что тогда перед ней лежала — это… Это и не человек вовсе. Это тень. Тень, такая же тень, какие вот она сама же ловила на потолке и на стенах.

И совсем не желала себе помогать. Слишком верила в свой диагноз — и совсем перестала верить в себя.

Это... Это не то, что должно оставаться быть. Не имеет права существовать.

***

Половицы скрипели всё ближе.

Кристине… Кристине ли? Нет, Карине. Нет, Алине. Нет, всё равно.

Женщине. Телу не хотелось никак шевелиться.

Просто лежать и слушать приближающиеся шаги.

Медленные. Аккуратные. Тихие.

Когтистые тени тянулись вдоль потолка. Наверное, ветви деревьев. Просто луна за окном.

Спокойное, ровное дыхание.

«Вот оно как, — лежала, ноги раздвинуты, руки по швам, взгляд — размытый, просто по плоскости темноты».

«Я в её теле. Я знаю, кто тут, кто рядом в комнате».

Но ей спокойно. Даже не так: ей никак. Было ли это похоже на то, как сама Зара ощущала себя? Ни желаний, ни чувств. Приглушённые мысли, чаще — и их отсутствие.

Женщина не верила, что так бывает. Так просто не может быть: человек состоит из мыслей. Из ощущений, эмоций. Из всего, что включает в себя здоровая жизнь.

Нет чувств — это бред, невозможно.

На вопрос «как ты?» не отвечают только ленивые и кто плохо знают себя.

Не жить хотела, хотела узнать? Так хотела, что испугалась, убедила себя в обратном?

Или боялась, что всё-таки сможет понять.

Но вот, она лежала в той самой спальной, в той самой постели. И не могла описать свои ощущения. Попросту не хотела этого. Да и «желание» как что-то значащее — этого тоже нет.

А ещё от стены отслоилась тень. Тёмная-тёмная, высокая тень. Стояла над ней. Не глядела в глаза, только смотрела на тело.

Где-то вдали слышался бой церковных колоколов. Тот самый ночной третий час.

А потом темнота перед взглядом. Не как в тумане — а как если бы отключение света — это наползающая стена черноты. Спокойная, приближающаяся. Суховата на вкус. Давящая, твёрдая.

Такая твёрдая, от которой невозможно дышать.

Только треск ткани чувствуется. Слюна собственная. И мешаются пух и мелкие перья во рту.

Она выбрала жизнь?

Да, не свою.

Научиться понять.

А сама — просто тело. Любое, обычное деперсонализированное тело, познакомившаяся с полным отсутствием чувств.

Михаил

— У нас будет ребёнок.

Мужчина сидит за компьютером, кивает.

— Да, да, здорово.

— Нет, — смех, — ты меня не услышал. Повернись, пожалуйста. Я беременна. У нас с тобой будут дети.

Тот разворачивается в кресле, окидывает говорившую усталым взглядом.

— Это… — заминка. — Да, — кивает. — Это хорошо.

***

— Я знаю, ты, скорее всего будешь против, но я хочу оставить ребёнка. Но вообще не представляю, что делать.

Мужчина сидит рядом. Склоняется, закрывает лицо руками, вздыхает.

— Ты абсолютно уверена в своём решении?

— Да.

Тот касается ладони говорившей, вздыхает.

— Мы придумаем что-нибудь. Обязательно.

***

— А что с твоей Александрой? Ты её хоть иногда навещаешь, поддерживаешь её?

— Не мои проблемы, — холодный ответ. Не отводит взгляд. — Водку она любила больше, чем меня или нашу дочь.

— Алкоголизм излечим.

— Вот пусть и лечится.

Тяжёлый вздох.

— Я тебя поняла.

***

Они вчетвером сидели на всё той же кухне.

Картина к «Тарасу Бульбе» на всю стену, иконостас под потолком.

Михаил с одной стороны стола, Ната и обе дочери — напротив мужчины.

Никто не прикасался к еде, и в целом в воздухе ощущалось напряжение, молчание.

— Нас ведь пятеро должно быть, — заметила женщина, пристально глядя на своего бывшего мужа. — Верно? — кивнула к сидевшей от неё по правую руку Розе.

Та не ответила, окинула отца вопросительным взглядом.

Маша с удивлением мотала головой, смотрела на отчего-то серьёзных взрослых. Девочка совсем не так представляла себе счастливое воссоединение семьи.

Да и для самого мужчины всё как-то слишком молчаливо и странно. Как будто застывше. Будто — и это тоже картина на чьей-то кухонной стене.

Михаил повёл плечом. Зажмурился, проморгался.

Всего на миг ему показалось, что сидевшие перед ним — не его дочери, не его жена. Просто застывшие восковые фигуры. Слишком ровно и прямо те перед ним сидели. Слишком неестественно улыбались. Мария особенно. Спину вытянула, одна рука — локтём и ладонью на столе, другую — подняла, чуть-чуть свела пальцы, будто что-то сказать хотела. Рот приоткрытый, тёмные волосы забралом скрыли часть лица. Стеклянный и прямой взгляд.

— Я могу пойти на чердак? — спросила девочка.

— А? — её отец вздрогнул, отёр лицо. И старшая сестра и мать медленно посмотрели на Машу. Перевели спокойные взгляды на Михаила — и обе кивнули.

Роза нагнулась, встала из-за стола, подошла к младшей.

— Пойдём, малая, мама с папой пусть отдохнут.

Не дожидаясь ответа, взяла её под руку — и обе скрылись в коридоре.

Слышались их шаги на лестнице на второй этаж.

Михаил и Ната опять остались одни.

— А чего нам тут сидеть? — та откинула прядь, сложила подбородок на подставленную ладонь, чуть склонила голову. — Хочешь, можем выйти во двор. Девочки могут и сами побыть.

— Могут, — согласился тот.

— Она за мамой скучала, — вздохнула Ната. — Спасибо, что и её привёз.

Тот улыбнулся, выдохнул, опустив взгляд.

***

Муж с женой вдвоём сидели на веранде второго этажа, пили сухое полусладкое. Ну, как пили. Бокалы всё ещё почти полные, сделали по глотку.

Ната — в кресле-качалке, на спинку откинулась, смотрела на ночной луг.

Михаил — опять-таки с другой стороны стола. Даже будучи снова вместе, они держались друг друга поодаль.

— С органами не было сложностей? — женщина потянулась к бокалу.

Её бывший муж взял свой, отхлебнул, посмотрел на собственное размытое отражение в тёмном напитке. Мутное, неразборчивое. Печальное.

Ната никак не могла знать про органы. Это случилось после её…

— Отъезда, — она кивнула, сделав новый глоток. Склонила голову, откинула волосы. Замечалась грубая запёкшая кожа на щеке. — Моего отъезда, — улыбнулась. — Давай думать так.

Тяжёлый вздох: да. Картина идеальной семьи возможна только в медленном, всеобъятном кошмаре.

— И даже здесь ты ничего не расскажешь мне о моей дочери. Где она, Михаил? — спросила Ната спокойно и отрешённо. — Где моя девочка? Это всё, что я хочу знать.

***

— Ты… Что предлагаешь? — всплеск руками.

Мужчина смотрит прямо в глаза. Скрестил руки, невозмутимо пожимает плечами.

— А у нас есть ещё варианты?

— Детдом. Уйти. Нам вместе уйти. Не тебе. Я не знаю…

— Ты остаёшься. И девочка будет жить, — твёрдый ответ. — Твой ребёнок обязательно будет жить.

***

Ната всё так же покачивалась в кресле, медленно пила вино, косилась на поникшего мужчину.

Тот медлил с ответом.

— Ты так молчишь, будто бы тебе есть, что терять.

— А ты даже не пытаешься убедить меня, что происходящее — не иллюзия.

— А мне нравится, — женщина повела плечом. — Думай, что это только иллюзия.

— А кошмара уже не будет, — тот спокойно ответил. — Сама знаешь: терять-то нечего. И нет смысла, некуда уходить.

— И всё-то ты знаешь, — она повернулась так, чтоб смотреть на него. Мягко, с теплом, с улыбкой.

Да, конечно же. Это всего лишь слишком осознанный сон. Который… Когда начался? Вот опять слышится вой сирен. Наверное, легавые на подходе. Значит, он у себя дома? Сейчас там, в спальной Маши, совсем один? В реальности — всё именно так?

Он уехал с дочерью, потому что хотел иной жизни?

И ему помогал младший лейтенант, потому что именно они и нашли, забрали младшую дочь с собой? А тот стрёмный мужик в бинтах? Сосед, что ли? Ну, да. Пожар ведь был сильный. Сгорело много тогда. Он сам-то считай сидел на том, что от детской кроватки осталось. Наверное, так. Возможно — так. Одна из версий реальностей — ну, быть может, чуть-чуть искажённая.

А София? Та милая женщина из кафе. Михаил не мог вспомнить никого, кто был бы похож на неё?

Ната прыснула — и он даже не удивился, что та поймала его ход мысли.

— Даже сейчас ты надеешься найти утешение, вот и всё тут, — ещё глоток, отставила пустой бокал. — Готов? — протянула к нему ладонь. Её запястье блестело, чувствовался едкий и резкий запах — и у кисти, по тыльной стороне руки, пальцам тянулись влажные линии, медленно отделялись бесцветные тяжёлые капли.

— Время казни? — он принял рукопожатие.

— Хоть в этом ты мне уступил. Но… — она не отвела взгляд, замялась только. — Можно вопрос?

— Давай, — не отнимая руки. Конечно. Откровения перед прощанием. Это — это святое.

— Твоя тайна тебе дороже, чем я? Не лукавь, — спокойно, с улыбкой.

— А что бы ты сделала, расскажи тебе всё, как есть?

— Посадила бы, — усмехнулась. — Наверное, на очень долго. Что-то не так? Ты ведь не за семью боялся. Семья у тебя закончилась.

Тот поджал губы.

— Да.

Ната наклонилась к нему. Свободной рукой похлопала по щеке.

— Хороший. Всё-таки всё ещё нравишься. И ещё. Тебя не смутило, что, как Роза ушла — мы совсем о ней с тех пор ничего не слышали?

Мужчина хмыкнул. Чуть крепче стиснул ладонь… Да, сейчас — единственной и лучшей подруги.

— Она выбрала свою жизнь. Не хотела тревожить нас.

Ната отрицательно головой мотнула.

— Нет, Михаил Викторович, вы меня опять не так поняли. Я от неё с тех пор ничего не слышала.

Опять вздох, просто повёл плечами.

— А как я это мог знать?

Ната прыснула.

— По-твоему, я бы молчала? Она от тебя сбежала. А мне ведь очень что-то сказать хотела. Я не права? Хотя… — задумалась, отмахнулась. — Можешь не отвечать. Так и быть, пусть твоя тайна уйдёт с тобой.

Уже не только держались за руки. Встали и обнялись. Крепко-крепко прижались друг к другу — и было тепло.

И спокойно.

И хорошо.

***

В какой момент Михаил осознал ирреальность творившегося?

Ему было сложно сейчас понять. Как-то — всё в комплексе. Начиная с уверенности, что они едут в город, где он отдыхал раньше, хотя точно знал: никогда не бывал, даже не слышал ничего про Околицу. А та фотография — там подпись была: «Курортное». Дальше — череда событий, которые уверенно создавали картину жизни, но имитировали её нелепо и неудачно. Та странная официантка, которая слишком-механически отвечала. Автобус, который доставляет очень по-своему. Юрий… Да. Его появление там, в школе — именно это помогло Михаилу. Всё, что случалось раньше — можно, можно ещё хоть как-то, хоть сколь-нибудь объяснить. Но он убил младшего лейтенанта собственными руками. Он знал, что парень мёртв. И всё же, тот явился к нему с отрядом оперативников. Да и всё, что случилось потом.

И Роза.

Ната верно заметила: происходящее — отнюдь не кошмар, а приглашение. Приглашение ему на казнь.

Время очищения. Время покоя. Время долгожданного забытья.

… Вот только вопреки ожиданиям, рука женщины не вспыхнула, а лоб Михаила прошибло испариной. Пальцы слиплись, губы не разомкнуть.

Он стоял на рыхлой земле, ноги как будто вросли в почву, медленно втягивались в вязкую топь.

Пронзительный вой сирены оглушал, разрывал сознание. Мысли терялись, воздух перед глазами потянулся туманной дымкой.

Едкий, противный запах. От ворота пиджака, от лица собственного, от рук. Шея влажная, но не от пота. Он будто весь взмок изнутри.

— Знаешь, в чём прелесть кошмара, папа?

Роза легко соскочила с порога, приближалась к ошеломлённому.

В одной ночнушке, склонила голову — она топнула босой ногой, и от её стопы осыпались стебли травы, а почва вздохнула облаком густых и тяжёлых паров.

Разъедающий жар нарастал от лодыжек. Между пальцев ног Михаила словно ползали черви. И под рубашкой, под пиджаком — колющее такое чувство. Как будто кожа растягивалась.

— Кошмарный сон, — с улыбкой, тряхнув головой, продолжала дочь, — он оттого и кошмар, что тебе всегда будет жутко. Что ты будешь бояться и мучиться. И отчаянно молить, искать пробуждения.

Щёки жгло. Чувствовались нарывы. Губы распухли, от дыма слезились глаза. Но даже так, он ясно видел и ухмыляющуюся Розу, и Нату, стоявшую чуть поодаль. И Машу, его Медвежонка — она перед старшей стояла. И та обнимала её за плечи.

Он…

Из горла исторгся истошный крик: так рвались, разъедались, тянулись огнями связки. Сердце надрывно ныло, опеченное стянувшим орган медленным пламенем.

Дикая боль — так лопнул какой-то сосуд. Так внутри всё будто бы тлело.

— Гори, — с презрением, самодовольно изрекла Роза. — Гори изнутри. Ты жизнь мне и Нате разрушил. Ты Машей воспользовался.

Женщины, девочка — их образы затягивало чернотой. Той чернотой, которая алыми языками тянулась по его щекам, колола, ласкала широко распахнутые глаза.

— Кстати, — щелчок пальцев, — Я Тина. Твоя Роза захлебнулась в болоте.

***

Тина улыбалась и с упоением наблюдала за тем, как огонь изнутри пожирал ненавистного ей мужчину. Как языки пламени вырывались из пор на коже, жрали одежду, поглощали его, обгладывали.

Да, ей уже нужно спешить. Да, ей не стоит медлить, она уже и так провозилась здесь слишком много — но, чёрт.

Нет.

Она просто не могла отказать себе в удовольствии лицезреть, как эта сволочь подыхала и мучилась вот здесь, перед ней, у неё на глазах.

За Машу она спокойна: девочка — она… Она выживет. Она будет в порядке. У неё ещё всё впереди.

Что до самой девушки — её отец обратился в дрожащий, извивающийся, воющий огарок, где рёв рвущихся голосовых связок, треск лопающихся тканей и углящейся кожи сплетался с пением обуявших его огней — и как же ей было прекрасно!

Это отнюдь не конец её собственного пути, просто — да нет, даже и не подарок судьбы. Судьба-то как раз сыграла с ней злейшую шутку. Там, на болотах, загнанная дикими псами, она проклинала всё. Проклинала cвою поспешность. Неосторожность. Выла, рыдала, что подохнет, как червь, ни за что.

… Но нет, она снова жива. Скиталась по лесу, нашла какую-то девушку — та чуть ни тронулась, загнанная, затравленная. Дрожащая. Вместе пошли куда-то.

И вместе нашли этот город.

Тина-то знала: сама она уже очевидно мертва. А всё прочее — кошмар, который ей иногда угоден. Всё ли у неё впереди? Всё ли кончилось? Ай, не важно.

Она очень ждала встречи с отцом — и умилялась, глядела с восторгом на его муки, на конвульсии всё ещё трепыхающегося, не имеющего права просто взять и сдохнуть от неимоверной боли тела. Нет уж, пусть горит — и чувствует всё. Чувствует всё до конца.

Тина ждала этого.

Тина слишком долго ждала.

Роза утонула в болоте.

Тина выбрала жизнь.

И если Роза отомщена, то у Тины ещё ворох неразрешённых дел — и — пора. Она и так задержалась.

Этот огарок — он ещё долго будет здесь тлеть. А потом трепыхаться, как жалкая тряпичная несмешная кукла. Будет валяться в сырой земле, и тело его наводнят муравьи и опарыши. Он тут надолго. Если она вдруг когда-нибудь снова того захочет — обязательно успеет его навестить.

***

— Твоя девочка спит. Всё хорошо. Я устроил.

Он опускается в кресло, выдыхает, поднимает стакан воды. Смотрит прямо, улыбается и кивает.

Холодный пот прошибает лоб.

— Что ты сделал?.. — шёпотом, прикрывает ладонью губы.

— Всё, чтобы сохранить семью.

Николай

Такой знакомый двор — и Николай опять здесь один. Дверь родного дома распахнута, в прихожей — неяркий свет.

… «А третий сын на коленях стоял:

— Прости, отец, я великим не стал» … — совершенно не к месту вспомнилось. Аннет эту песню играть любила, видимо, по-тихому ему в дорогу закинула.

Но ни престола, ни всепрощения — и уж тем более нет в тихом доме места сыновней любви.

Пахло только что приготовленным ужином. Картошка жаренная, мясо — всё так. Николай сам готовил себе еду.

Старое радио трещало помехами, сквозь белый шум пробивалось слабо-разборчивое:

… «Ни для кого не секрет, что панки давно отпускают грехи семи миллионам душ» …

Парень хмыкнул, покосился на кресло — и его передёрнуло. Вспомнил мать.

Чистая комната. Ни следов крови, ни полупустой бутылки, ничего. Даже телевизор не кричал, ни мешал.

Только из коридора, за вполне конкретной дверью слышался тихий и слабый вой.

Коля уже привык к этому вою. Жутко было только первый день. Всё важное — оно в коридоре стояло. Прямо у входа в комнату. В спальной — только постель.

***

Парень просто сидел в кресле — и ждал. Ждал… чего именно?

Он прекрасно помнил, что тут происходило. Знал, что в коридоре стояла ужасная вонь. Что даже до кухни доносился всё слабеющий стук в дверь, который медленно менялся на почти обессиливший звук скребущихся ногтей о линолеум, обои, те самые двери, стены. Протяжный и медленный, длинных грязных стачивающихся, ломающихся ногтей.

И что Николаю это всё приходилось слушать. Иногда, в те моменты, когда надоедала музыка и нужно было выдохнуть, проходя от своей спальной через зловонный коридор на кухню и дальше во двор.

Парень игнорировал бессвязный лепет из смеси мольбы и проклятий, доносившийся из-за двери спальной. Сначала дёргался, когда слышал треск — наверное, рвалась одежда, обивка постели, сбивчивое дыхание, сипение — но и к этому он привык.

Сам отдыхал в комнате напротив — своей собственной. Его спальня всегда была напротив родительской. Именно в ней он завтракал, обедал, ужинал сам. И слышал то вой, то стук, то скрежет ногтей и треск ткани.

Но он всё это помнил. И всё это уже пережил. К чему, зачем повторяться?

Едкий смешок.

— А чтоб ты, собака такая, всё хорошо помнил.

Отец стоял в дверях, опираясь на дверной косяк.

Ногти на пальцах изломлены, взгляд стеклянный. Густая щетина. Перья подушки, нити, лохмотья, слюни путались в бороде и комьях немытых волос.

Мизинец и безымянный палец скрючены, не разгибаются. Средний, указательный и большой слабо держали стопку.

— Не я тебя убил, — Коля отмахнулся, достал ноутбук. — Синька тебя довела.

Тот хохотнул, осушил стакан, с силой бросил его себе под ноги.

— А ещё заперла меня в моей спальной, оставила меня без еды и издевалась, и жрала вот тут, в комнате сыночка-умника, так?

Парень вздохнул, потянулся.

— Когда это проекция стала мстительным духом? Я что-то не помню, чтоб я в чём-то раскаивался, или верил, что всё обойдётся, или что всё могло бы быть лучше, и я поступил зря.

Образ-призрак осклабился.

— И даже ни на секундочку не хотелось узнать, как оно, — кивнул на дверь соседней спальной, — там, внутри? Вот совсем-совсем?

— Ну так я проверял, — невозмутимо. — Не помнишь, что ли?

Тот выдохнул, клацну зубами.

— Я-то всё помню. Очень даже хорошо помню. И подгон твой помню, хороший подгон был. Я ж тебя не удавил только, потому что сын мне родной. Я ж не тебя там, — себя за замшелую рубашку дёргал, — я себя проклинал. Что такую падлу вырастил. Что отца родного ты, — ткнул указательным пальцем, — ты со свету меня изживаешь! И кому бы я сказал что-то? Леночка у нас золотая, она бы мне бухому ваще не поверила бы, что ты меня там закрыл, что говно я жрал, тряпки свои, мочу. Ты же пай-мальчик умненький, у-у-умник, — приблизился к нему, потянул руку — и Николай отодвинулся, подобрался. — Ай, боишься, — отец сам себя оборвал, одёрнул ладонь, засмеялся. — Боишься теперь, что одни мы здесь, и папка с тобой любимый, да?

Парень дёрнулся, схватил со стола очень удобно там появившуюся отвёртку.

Отец схаркнул на ковёр.

— Опять меня грохнешь? Ну, — кряхтел, — один раз, другой, чего там, давай! — встал прямо, раскинул руки. — Не защищаюсь! Вот он, я, весь, открытый! Да бей ты уже, не крысь, — видя, что парень мешкал. — Ты меня чем, незамерзайку тогда принёс, да? Добренько так ещё сел, говоришь такой: «Вот, возьми, тебе это, промочи горло!» — и улыбался-то, лыбился как! Я знал, что яд мне несёшь, что добить ты меня решил — а всё равно выпил. Помнишь? Схватил чашку и залпом, — с этими словами призрак откинул голову, будто бы демонстрируя. — Не удавил тебя, хотя мог. Сдохнуть приятней было! И знаешь, в чём мерзость? — старик опять опустил руки, чуть-чуть склонился к всё так же сидевшему, напряжённому сыну.

Николай сжимал в ладони рукоять длинной отвёртки. Большая, толстая. Отлично подходила, чтоб вогнать сущности в шею.

— Валяй, — кивнул парень, сам поднялся на ноги, ещё чуть-чуть отошёл — а призрак и сам отступил, на носки тому сплюнул.

— Что ты сам обо мне так думаешь, — медленно, вытянув голову на тонкой дрожащей шее. — С твоей башки, — по столу кулаком врезал, — все слова забираю. Своей, того, — качнулся, — нет нигде у меня. Ты, — опять ткнул в него гнилушным пальцем, — ты, тварь, вот это всё от меня хочешь услышать.

Парень насупился, поднял плечи.

— Уйди, — Николай холодно бросил, глядя в застывшие серые глаза, — не хочу тебя бить.

— Ха! — призрак загородил дорогу, грудь выпятил, — не хочет он, «хынтиллегентный» какой! Врежь давай по-мужски!

От отца воняло. Не только спиртом: дерьмо, гнильё. Моча. Разложение, сырая земля.

Николай поморщился. Противно. Раздражал.

— Не беси меня, — процедил сын. Вскинул руку, пытаясь его отстранить.

Отец схватил сына под локоть, прижался к нему, заломал, прижимая лицом к столу. Завёл руку парня тому за спину, с силой зажал. Ещё немного — и может сломать. Свободную руку поймал, не ту, что с оружием.

Коля понимал, что от него требуется. Прекрасно осознавал и своё желание, и что именно за его действием начнётся настоящий кошмар. Конечно же, он желал призраку-образу отца наиболее мучительной смерти. Он хорошо понимал это чувство. Даже не так: он помнил его.

Убить, убить гниду, убить пьяную погань, которая отравляла семью просто фактом своего существования.

Стиснул зубы, ощущая давление хватки — и зажмурился.

Не кричал, когда кости хрустнули. Не кусал губы, просто сцепил их, стараясь забить на острейшую боль в плече.

Отец молчал. Надавил ещё — и от ключице к лопатке пробился колющий, жгучий импульс. С левой рукой можно прощаться.

— Не отпустишь? — прошипел сын.

— Ты меня? — призрак толкнул его к выходу из комнаты. — Видимо, — потянул на себя, чем вызвал новую вспышку боли в плечевом суставе, — нет.

Пинок — и сын едва удержался на ногах, вылетел в коридор.

Мысли опережали действия. За одно мгновение пронеслось много всего.

«Плохи дела. Желание убийства, похоже, пополнилось желанием наказания. Это и есть, то, что мне нужно? Но… Но нет же. Нет. Это не то, не то, чего я хотел бы на самом деле…«

Парень рванул вглубь коридора — дальше, на свет, к кухне.

Левой рукой старался не дрёгать. Любое движение суставов откликалось новым импульсом-вспышкой, ослепляющей, оглушающей.

Просто доковылять. Просто сбежать отсюда.

По стенам тянулся скрежет длинных ногтей.

Не оглядываться. Это уже не только отец в запертой спальне. Это когти, когти расправы, они лязгали, они скреблись, медленно сдирая обои, разрезая ковёр на полу.

Отвёртку он ещё в той комнате выронил.

«Не сражаться! — уже в прихожей. — Просто бороться за жизнь».

— Э, как бы не так.

Образ отца — на этот раз даже вполне ухоженного, просто чуть дряхловатого, мужчины появился буквально перед ним, преграждая выход на улицу.

За спиной всё ближе слышался лязг когтей. Коля буквально воротником чувствовал, как те настигают.

Впереди, вот здесь, в шаге — ухмыляющийся, довольный призрак. Давил лыбу, обнажая чёрные, лишённые зубов дёсна. Кривился, щуря яркий — и такой серый, уже не стеклянный, но металлический взгляд.

… «И ты, походу, по полной попал:

Горгород, Горгород, дом, но капкан» …

Но Николай — не шут на потешном столбе. И уж тем более не какой-то нелепый лох, который вечно всем недоволен. И не собирался на эшафот. За семью — ладно, за свою мать хотел отомстить. За себя постоять — но ведь и только. В чём его зло?..

— Пропустить? — отец ухмылялся. — Пожалуйста, — услужливо отошёл, открывая входную дверь — и там тоже когти. Даже не так.

Там множество укрытых трупными пятен ладоней со скрюченными мизинцами и безымянными пальцами — и эти самые когти тянулись от них, рассекали окоченевшие руки. И это неживое мясо вращалось с ногтями-лезвиями, как мясорубка.

Отступать — смерть.

Впереди — смерть.

Так выглядело его избавление?..

Лоб парня прошибло испариной.

Это слишком сложная задача. Алгоритм и неясен, и очевиден. И нет решения, которое удовлетворило бы пользователя.

— Никаких вариантов, — признал он, склонив голову. И зажмурился, двинулся в лязгающие, скребущиеся когти множества трупных лап.

… И его отбило сгустком воздуха к захлопнувшейся за спиной двери. Тупая боль в вывихнутом суставе почти ослепила — но, даже так, Николай увидел её.

… «Девочка-пиздец» … — только и хмыкнул, уже на грани истерики.

Тина просто взмахнула рукой и щёлкнула пальцами. Дальше — цепочка звуков из хрустов и тресков, стук осыпающихся костей.

— Двигаем, — не ждала, пока тот оклемается. Просто схватила его под здоровый локоть, чуть ли ни на себе потащила на улицу. — Разговоры потом, — шикнула через сильный вдох. — Тяжёлый увалень.

Николай безвольно мотал головой. Да, вот именно сейчас он действительно напоминал тряпичного потешного плюшевого клоуна: такие ватные ноги, напрочь лишён всякой воли. Только и мог, что тащиться за своей спасительницей, которая, как натуральный бог из машины, просто появилась из воздуха, и теперь тащила его из личного ада.

Но вытащила ли?..

Парень уже совсем ничего не понимал.

***

Уже за воротами они сели на крыльцо закрытого магазина «ПРИЛАВОК» — и Тина позволила Николаю выдохнуть, отдышаться.

— На, — протянула бутылку холодной воды. — Дай осмотрю, — кивнула на вывихнутую левую руку, которая всё так же торчала, отведённая за спину. — Сперва выпей, чтоб больно не было. А потом замри и доверься. Есть?

Тот ответил слабым кивком.

Холодная вода не просто его освежила. Мысли в голове прояснились — и всё так… Легко, свободно. Он в себе и нигде. Полное, отрешённое спокойствие. Уверенность. что всё закончилось. Что кошмара больше не будет. Что он победил, пусть и ни черта не сделал.

— Ну, жить будешь, — Тина хлопнула его по плечу, возвращая с небес на землю.

… Левая рука уже не болела. Николай повёл плечом — и не ныло, не стреляло, не кололо, не жгло. Как новую ему вставили.

— Говорила же, больно не будет.

… И парню совсем не понравилась её интонация. Внезапная спасительница звучала так, будто им опять нужно куда-то идти. А он — ну, физически он-то мог, но потрясений слишком, слишком много. И совсем нет времени отдохнуть и хоть как-то осмыслить случившееся.

Сама его знакомая закатила глаза и выдохнула. Выглядело так, будто в промежутке между этими действиями она ещё и успела сосчитать до десяти, сделать ещё один выдох и успокоиться.

— Да, я просто успела появиться из ниоткуда, и чертовски вовремя, чтобы спасти тебя. Какого чёрта ты свалил? — кинула грозный, пронзительный взгляд. — Я где тебе ждать велела? — сцепила зубы, кулаки сжала. — Что я тебе про Околицу говорила?

Николай поднял руку.

— Так, — спокойно и твёрдо кивнул. — Ты говорила: не сдохни до нашей встречи. Я сдох? Нет. Какие вопросы?

Тина сначала открыла — и медленно закрыла рот. «Завалила», как бы сама сказала.

— Один-ноль, — прыснула, щёлкнула пальцами. — А теперь в темпе, в темпе, — опять схватила под локоть. — Вопросы, рефлексия, самобичевания — потом, медленно и про себя. Ты всё ещё в полной жопе.

— Здравствуйте! — словно в подтверждение её слов раздалось чуть дальше, ближе к воротам в тихий покинутый дом.

Николай и головы повернуть не успел — как тут же прозвучал выстрел — и мужчина в чёрном костюме и с перебинтованной головой выпрямился по струнке. Заулыбался — и рухнул лицом в пыль, приставив ладонь к виску так, будто отдавал честь.

Только потом парень с девушкой обернулись на звук.

У открытой калитки стоял старик-отец, опустив ружьё дулом к земле. И — только вздохнул и развёл руками.

— Твоя взяла! — сплюнул и честно кивнул. — Если уж эта нехристь тебя покрывает, и я сам, — стукнул себя по медали, которая опять висела на нём, прикрывая грудь, — я лично промазал, убил невиновного, а не тебя — ну, — тут выдохнул, отвесил поклон.

Тина сохраняла абсолютную невозмутимость — а вот Николай поднялся. Снова весь напряжённый.

— Да хорош уже, — отмахнулся образ отца. — Ты меня всё равно не отпустишь. А сам я сейчас за тобой не пойду. Ты проваливай, — не мягко, но и без злобы. С ноткой презрения. — Вон с моего двора. Чтоб духу твоего здесь я больше не видел.

— И… Всё? — недоверчиво всё же попятился сын.

— Нет, блин, проводы провожать будем, — всплеснул руками. — Вали к чертям! — пригрозил кулаком. — Отсюда-то ты уйдёшь. Но сам ты меня, — отец покачал головой, — ещё долго держать рядом будешь. Я медаль тебе хотел подарить свою, — опять сплюнул. — Но… — коснувшись груди, — придержу-ка её при себе. Мал ты ещё, крысёныш, чтоб я тебя уважал.

Лиза

Израненная и разбитая, она просто упала на пол. Всего какого-то мига не хватило Лизе, чтобы спасти свою возлюбленную. Как результат — когти, вырвавшиеся из трупа смуглянки, пронзили стоявшие перед бездыханным телом Кристину — и женщина теперь висела над полом, а из живота, плеч, шеи торчали окровавленные пики тёмных шипов.

Как бы она ни пыталась, воительница опять проиграла. Снова прозевала чёртову красную тряпку. Снова слишком поздно смогла распознать ловушку — и опять по её вине погиб родной и близкий ей человек.

Но в то же время девушка не испытывала боли — только тоску. Тягучую, гадкую пустоту.

Вот она смотрела на изувеченный труп Кристины — и на лице женщины ни единой эмоции. Ни спокойствия, ни мольбы, ни сожаления, ни удивления — ничего. Просто как очень подробная человеческая восковая фигура, у которой всё прекрасно с внешностью — но скульптор лишил её хоть какой-то частички души.

А самой Лизе было тошно. Тошно от того, как её любимая обошлась с ней. Как поносила её вот тут, незадолго до собственной смерти. Как издевалась над ней. Чуть ли ни помыкала.

Заслужила ли она смерти?

Бедной уже наплевать. Просто — встать и идти.

И она пошла. Спокойно покинула теперь пустую, пропитанную смертью и одиночеством, квартиру. Оттуда — пролёт и лестницы.

Пустые ночные улицы, где за Лизой уже никто не гнался. Не смотрели из окон тени-сущности, не тянулись когтистые лапы.

Всеми покинутая, она просто спокойно шла.

Только «Спасибо» мысленное — и больше не себе, а Околице. Спасибо за то, что помогла ей прозреть.

***

Меня зовут Лиза. Я потеряла счёт своим записям.

Совсем скоро уже рассвет — и я снова дома, на своём маяке. Да, я опять здесь одна — но мне хорошо, спокойно.

Сегодня я попрощалась. Я попрощалась с любимой.

Кристина… Читающей тебе, я скажу так: она просто ушла. Сама решила, что нам лучше расстаться.

Да кому я лгу… Смогла ли я сама жить с той, которая мне за то, что я ради неё чуть ни сдохла, в итоге мне даже не сказала «спасибо». Это не вопрос, а вопросительное утверждение: очевидно же — нет. Ну, до тех пор, пока я бы хотела себя обманывать.

Но мне сейчас так спокойно.

Околица, будь ты проклята. Ты давила меня смертью Тимки. Снова и снова погружала меня в чёртов лес. Опять и опять я переживала этот клятый поход, слишком поздно замечала грязную красную тряпку, не могла различить кроличью голову над присыпанными листьями. Не находила сил вытащить брата — и в страхе бежала, боясь, что меня сожрёт голодная свора собак.

А с Кристиной… Вздыхаю. За последние дни вошло в привычку «озвучивать» здесь свои действия, смеюсь даже с этого. Так вот. С Кристиной ты мне очень, очень помогла.

Хочу, чтоб моё осталось моим — и как же смеюсь с этого! Она никогда не была моей. Не хотела этого. И не смогла бы. И в итоге, ты, отнимая у меня самое дорогое, исцелила меня. Я ведь пыталась её спасти, знаешь? Я же сделала всё, решительно всё, что было в моих силах — а она всё равно умерла. Стоя передо мной. Почти что — я так думала — освобождённая. Но что я могла там сделать? Как могла убедить её бежать из той квартиры? Даже силой её утащить пыталась — и меня оттолкнули. На меня вылили столько грязи — что я… Не сдалась. Просто отказалась справляться. Я признаю это — и совсем не виню себя.

Как и с Тимкой… Ну… Что я могла поделать? Одна девушка, в сумеречном лесу. Её младший брат на шипах в яме. Лай голодных собак. Да нас бы вдвоём там заживо растерзали. Это случайность, это просто чёртова, глупая, тупая случайность. Не я слабая — я жизнь выбрала, чтобы хотя бы потом вернуться… Хотя бы похоронить его. Сказать кому-то, что он там, бедный, несчастный. Чтоб не гнил там в земле, чтоб — пусть хоть посмертно, но домой вернулся. Я этого ведь хотела. И, да, хотела себя спасти.

Какая же дура. Какая я дура, что понимаю это всё только сейчас, когда, формально, на моих руках уже вторая смерть родной для меня души.

Я пойду покурю — и благодарна тебе, Околица, что оставила мне хотя бы этот маяк.

Вот тебе звёздочки. Больше трёх не дам: так себе у тебя отель, уж прости.

***

Курить в рассвет, глядя на лиловые облака и блеклое восходящее солнце — это так… Отпускающе.

Я выиграла битву. Но не знаю, как там с войной. Это ведь только одна, пусть и очень тёмная и долгая ночь — а сколько таких ещё будет? Долго ли я протяну?

Да, свои кошмары я отпустила. Смогла… Не побороть, проработать их. Сражаться с кошмарами бесполезно: они от этого только крепчают. Их нужно принять спокойно, осознать, куда ведут корни тех страшных иссохших ив, что тянут к тебе свои лапы-щупальца — и именно их корчевать. В себе, в своей душе, в своём сердце. Разуме.

Кристина…

Я не могу отпустить её. И не хочу, чтоб она стала моим новым кошмаром. Я ведь невольно стала соучастницей её собственного.

И, знаешь, Кристина? Ты — гнида и тварь. Бедная, бедная Зара. Я очень далека от расстройств разума, но я из Алчевска. Я знала людей, которые правда страдали. Которым было херово. И которые — да — умели имитировать жизнь.

Зарой же ты воспользовалась. Любила её живой и красивой — но совсем не желала ни прислушаться к ней, ни помочь. Ты хоть представляешь, сколько вариантов у тебя было? И из всех, из всех возможных ты выбрала просто убить её… И почему? Просто потому что ты сама не могла выносить её вида. Ещё и решила, что поступаешь так с ней из милосердия.

Просто пустая дура. Мне больше нечего тебе сказать.

Единственное, в чём я с тобой ошиблась — так это в доверии. В том, что поддалась своим чувствам, захотела влюбиться, да нет же, захотела любить тебя.

Спасибо, Околица, что забрала её у меня. Что открыла мои глаза.

Хотя… Знаете, мой страшный сон — он всё-таки сбылся.

Картина будет ощущаться неполной, если не расскажу.

Я не иду курить, но опять ставлю звёздочки. Я хочу это отделить. Пусть живёт отдельным фрагментом. Как фотография. Как мой слепок памяти.

***

Когда я пришла на склон — я ведь совсем опустела. Во мне тогда ничего не осталось.

Меня снова втолкнули в смерть любимого младшего брата.

Меня убедили в том, что я сильная и всё-всё могу — и удар под дых. Оглушение. Полное, полное разрушение.

И я… Я просто подошла к самому краю скалы. Смотрела на чёрное-чёрное море и плакала.

Упав на колени, я обхватила себя за плечи — и уже ничего не видела.

Я позволила боли, тоске, злости — всему этому вырваться из меня в слезах.

Мне было больно и обидно, обидно прежде всего за себя. За своё одиночество. За своё бессилие. Что я ведь по-настоящему любила Кристину, я всё была готова отдать за неё… А я? Хоть кто-нибудь за меня так же встанет? Хоть кому-то я в этом сраном мире нужна? Хоть кто-то сама, для себя, про себя, когда-нибудь захочет меня защитить?

И как в том же кошмаре — я будто вышла из тела. Видела себя на утёсе рыдающей — и между мной-плачущей — и мной, на меня смотрящей словно появилась невидимая стена.

Я отчётливо понимала, как же так полуголая, вся в шрамах, в одни лохмотьях, со спутанными синими, с грязью от запёкшейся кровью прядями, одинока. Не брошена, не оставлена — именно одинока. И я тянула к ней руку. Звала её, пыталась окликнуть — но меня не услышали.

Я на склоне сидела и плакала.

Я чуть дальше, у подножья холма, лупила в незримую стену, отчаянно взывала к себе.

И знаете, что?

Я смогла.

Я смогла проломить барьер — и бежала к себе трясущейся. Обнимала её за плечи. Крепко-крепко к себе прижимала. Ничего ей не говорила — но держала, держала и гладила. Утешала прикосновениями, согревала присутствием. Что хоть кто-то, пусть даже и я-вне-тела готова этой бедной, этой несчастной, разбитой, потерянной всем, что есть у меня — помочь.

Я обещала ей, целовала затылок, шептала ей слова нежности и заботы. И заверила: «Я не оставлю тебя. Я всегда буду рядом. Не позволю тебя обижать».

Та девушка — она ведь уже ни о чём не молила. Ничего не искала. Она стояла на грани смерти. Ждала её, как своё спасение.

И ни за что. Ни при каких обстоятельствах я не позволю погибнуть ей.

Эту девушку зовут Лиза. И, пока мы вдвоём обе живы, никакой силе не дано нас ранить. Нас разлучить.

***

Вот теперь я пойду покурю.

Пока всё это писала, опять столько чувств нахлынуло. Очень нужно спокойствие. Очень нужно прийти в себя.

***

Всё ещё беспокоюсь о Тине, моей подруге. Лес памяти меня отпускает, там всё меньше тёмных непроходимых участков. Даже имя её вот вспомнила.

Она меня, конечно, подставила. Тот парень, о котором она говорила — его нигде нет. Не то, чтобы я искала, да ладно, я даже радуюсь, что никого не нашла — но тревожно. Если он вдруг умер — его смерть уж точно не на моей совести.

Ещё Тина была с каким-то мужчиной и девочкой. Она, кажется, рассказывала о них. Её отец и «малая», так она про неё говорила.

С Тиной мы на болотах встретились. А потом вместе добрели до Околицы, а потом разошлись по разным концам города, особо с тех пор не виделись. И даже притом, что я верю, что она сейчас должна быть в полном порядке — а всё равно о ней беспокоюсь.

Да, пожалуй, я бы хотела встретиться с ней. Была бы рада, приди она ко мне в гости, составь мне компанию.

Знаете… Наверное, здесь и остановлюсь.

Мыслей так много — и все они слишком путаются.

Всё-таки я устала. Очень, очень устала. А я же простая, у меня очень простые радости: вот мой дом. Этот белый маяк на склоне.

Внизу — домик-пристройка. Там моя одинокая спаленка. Здесь, в кабинете — печатная машинка родная. И всё хорошо. Всё спокойно. И всё стабильно.

Я могу писать.

Могу не писать.

Сейчас выберу не писать.

Выберу наконец отдыхать.

Уже совсем утро — и я улыбаюсь. Проговариваю, шепчу написанное — себе, себе это всё говорю. Касаюсь своей груди, вжимаю голову в плечи — пробирает до дрожи.

Я одинока — и пусть.

Я-то знаю: я не одна.

Николай

Из всех возможных вещей, за которые парень был благодарен Тине — прежде всего сейчас ему было приятно её молчаливое присутствие.

Да, они шли вместе по пустой улице, и лучи солнца понемногу топили дорогу в меди.

И у парня наконец появилось время разобраться в себе. Вообще, разбираться в себе — это здорово, особенно, когда рядом есть кто-то, кто сможет прикрыть спину или перехватить под локоть, оттянуть с проезжей части, от дерева или от ямы. Практично, удобно. Надёжно.

Что вообще сейчас было? Как ему трактовать прошедшие… Сколько дней? Сколько-то. Субъективно, наверное, два.

Случай с матерью его уже вообще не пугал, не тревожил. А отец — много, слишком много всего.

По всему выходило, что старик прав: парень просто не сможет его отпустить. Даже сейчас, когда тот его крепко послал — сын всё равно о нём думал.

Но сокрушался ли? Ощущал ли раскаянье?

В августе мать уехала в отпуск. Оставила их вдвоём.

Отец как пил, так и продолжал пить. Даже не так: не пить. Он много раз говорил: пьёт человек только один раз в жизни. Все прочие — только опохмеляется.

Издевался ли он над сыном? Да нет. Только мать его очень сильно любила. Никак не желала с ним развестись, хоть и орала, что у неё нет столько денег, чтоб постоянно его содержать. Чтоб оплачивать клинику, из которой его вечно выкидывали. Моральных ресурсов ей уже не хватало — а всё равно пыталась ему помочь.

Она и уехала-то, как Николаю сказала — просто, чтоб месяц пожить для себя. Вне семьи. Вне этого вечного ада.

И парень решился. Только не мог понять, как лучше всего поступить.

У него оставался последний месяц до отъезда в Киев — и Коля хотел, очень хотел не просто свалить на учёбу — но отправиться в новую жизнь. С чувством, что и уехал в новое — и вернулся в чистое. Не в вонючее, не в запойное, не в пропитанное водярой и мочой место.

Вычитал, что голодная смерть может быть неопознанной — но не учёл, что алкаш — он водяру-то жрёт буквально. Что спирт в сахар организмом обрабатывается — и на одном этом топливе при желании можно, ну, не очень долго, но вполне прожить.

И просто закрыл его в комнате. Игнорировал. Чуть-чуть подкармливал, мелко, но всё ждал, тянул.

Последние полторы недели августа. Время к отъезду было, а мать всё не возвращалась.

Тогда и решился его отравить. Простое дело: незамерзайка для машины матери, просто в гараже стояла, даже покупать не пришлось. Напоил он отца — а потом и уехал.

И старался об этом не думать. И спокойно сочувствовал рыдающей в трубку маме, когда та вернулась домой.

— Ага, и?

Парень застыл. Тина стояла прямо перед ним, склонила голову на бок.

— И… Что?

Та прыснула, откинула прядь с лица.

— И что ты из этого вынес? Спасибо, конечно. очень увлекательные у тебя мысли. А выглядишь милым, — щёлкнула по носу.

— Не знаю, — тот поджал губы. — Сделано — сделано. Я не стану себя винить за осознанное принятое решение.

Тина замерла, скрестила руки. Окинула парня пристальным испытывающим взглядом. Потом — кивнула, хлопнула по плечу.

— Одобряю! Ты клёвый. Конченный и отбитый — но всё ещё клёвый.

— Спасибо, наверное, — тот отвёл взгляд.

— Не парься, — отмахнулась, опять повернулась спиной. — Кстати, мы уже почти пришли, смотри-ка!

С этими словами она махнула рукой, указывая на утёс, на котором стоял маяк.

***

В одной только светлой рубашке, босая, у самого края скалы стояла девушка и курила, а ветер трепал её волнистые синие кудри.

— Эй-йоу! — Тина на неё навалилась, обнимая за плечи. — Как сама? Бросай это, — ткнула кулаком в щёку, развернула к себе, обнимая под локти.

Та усмехнулась, покосилась на всё ещё дымящуюся сигарету — и пожала плечами, откинула её в чёрные воды.

— Я ждала вас, — тихо сказала девушка. — Сегодня хорошее утро. Как раз для волшебных встреч.

— А я тебе говорила, — Тина ткнула Николая под бок, — она туманная, — откинула прядь, с теплом посмотрела на свою знакомую. — Отбитый, — представила парня. — Наша Морская Ведьма, — с поклоном к светлой подруге.

— Я не отбитый, — насупился Коля.

— Но умеешь только жаловаться и огрызаться, — подколола его и опять щёлкнула.

Тот проигнорировал подколку очень красноречивым молчанием. Поймал себя на смущении: перед ним стояли две полуголые девушки. Одна в рубашке, другая в ночнушке. Пусть даже и призрак и полумёртвая, но — всё равно. Как-то… Как-то.

Морская Ведьма смерила паренька добрым и мягким взглядом.

— Ты приятный, — сказала та тихо, склонила в приветствии голову. — Но будь ты хорошим, — немного с укором добавила, — здесь бы не оказался.

Николай хотел уже что-то ответить в свою защиту, но тут до них донёсся слишком хорошо знакомый сигнал. Протяжный двоичный гудок, который, казалось, рассёк воздух, перекрыл шум ветра и волн.

— Электропоезд прибывает на станцию… — слышался механический голос дикторки.

Девушки переглянулись. Посмотрели на парня.

А что тут ещё сказать?

Опять идти.

Но уже совсем скоро.

***

Все трое уже на перроне. Том самом, где у главного входа две статуи мудрецов. Одна из них — с голубиным помётом на лысине — держала рюкзак, дорожную сумку парня. Его вещи просто висели на локте неузнанного мудреца.

— Всё-таки поезда прибывают, — улыбнулась Морская Ведьма. — Я Лиза, кстати. Хотя больше мы не увидимся.

Николай пожал протянутую ладонь. Представился сам.

Перевёл взгляд на Тину. Та просто стояла, сложила за спиной руки. Улыбалась парнишке.

— По твою душу, — кивнула на обычную электричку.

Открытая дверь в тамбур. Никаких контролёров. А в окошке табличка: «Одесса».

Коля ещё сомневался. За последние сорок восемь размытых часов произошло слишком много странного с минусом, чтобы сейчас просто взять на веру, что и добро может быть.

— А если это обман?

Тина невозмутимо пожала плечами.

— Тогда мы скоро увидимся. А ещё! — всплеснула руками. — У тебя ведь есть телефон?

— Есть... — тот удивлённо ответил.

— А ну, доставай.

Парень удивился, но просьбу выполнил. Вложил его в протянутую ладонь. Его подруга всё ещё стояла недовольная. Поджала губы.

— Обними меня, ну. Чего ты, как не родной. И ты тоже, давай, — подтащила смущённую Лизу к себе.

— Ты… — запнулся парень, — хочешь фото на память?

— Нет, блин, — Тина просто сгребла его, — семейный портрет. Ну, улыбочку!

«Щёлк».

***

Закрытые двери одинокого безымянного вокзала охраняли два мраморных мудреца.

На их фоне стояли трое.

Смущённый парниша в тёмном свитере, с откинутым капюшоном. Поджатые губы, потерянный взгляд. Чуть растрёпанные русые волосы. Красные-красные щёки. За нелепостью так и сочится довольство.

За плечо его обнимает девушка в одной чёрной ночнушке. Тёмные волосы до плеч растрёпаны. Неестественно-серая, грубая кожа лица. Свободной рукой оттянула себе правое веко, показывает язык. Чуть-чуть упала, лыбится, смотрит в камеру.

Рядом с ней — чуть-чуть отстранённая. Одной рукой под локоть держит свою подругу. Сама — присела от удивления, второй ладонью то ли прикрывает, то ли разглаживает подол рубашки — единственная одежда на ней. Синие волосы вскручены ветром, чуть-чуть закрывают лицо. Но даже так видно: да, тепло улыбается. И веки чуть-чуть опущены.

***

У Тины в руках появился её смартфон.

— Включи блютуз, ну, — опять пнула Колю, — мне закинь. Хочу сохранить.

— Как скажешь… — всё ещё растерянный и смущённый. И руки у него тряслись, едва телефон держал. Но просьбу всё-таки выполнил.

— Супер! — та приняла передачу — и её мобильник опять исчез.

— Ай, ну ты даёшь, умник!

Хриплый и такой узнаваемый смех.

На скамейке у входа сидел мужчина в старых потрёпанных джинсах и давно вышедших из моды туфлях. Такой же старенький бежевый пиджак поверх синей рубашки. Сухое вытянутое лицо, немного крысиное — но не гадкое, а как у мудрого терпеливого хищника. Чуть-чуть щетины. Короткие тёмные волосы. Сияющий взгляд серых глаз.

— Поди сюда, — поманил к себе Никола, поднялся. — Не боись, — раскинул руки, — не подстава.

Парень бросил взволнованный взгляд на подруг — и Тина просто толкнула его в объятья к отцу.

… и не стянулись чёрные облака, не грянуло грома, не хлынул дождь.

Отец и сын обнимались. И парень не чувствовал ни гнева, ни отторжения. Даже напротив — спокойствие и уют.

Образ сам от него отстранился, помотал головой.

— Добрым я был охотником, — всё смеялся, закинул руки к затылку, — но чтоб двоих сразу, да ещё и таких краль… — снимая свою медаль. — Это, — ткнул совсем смущённого парня в грудь, — это достойно! От всего сердца, — надел на него цепочку. — Носи гордо, — положил ладонь на плечо. — И ещё, — цокнул языком. — Ты, это, — кивнув на поезд, — как дома будешь… Ну… Уважишь меня?..

— Спасибо папа, — сын твёрдо кивнул, вовсе не пряча взгляд.

— Что есть, то есть. Ты всё ещё гнида, — честно и улыбаясь. — Но маму свою береги. А лапать, — очень пристально посмотрел, — не вздумай! Вот тогда — с того света явлюсь. Усёк? — кулак парню к подбородку приставил.

— Ты чего, — сын замахал руками, — я и не собирался…

— Та знаю, «не собирался», — прыснул, по привычке схаркнул на плитку. — Гляди у меня. Не шали. Есть?

Крепко пожали руки — и отец опять обнял сына, похлопал его по спине.

Так они попрощались — и мужчина ушёл, а парень — понурил голову, провожал его грустным взглядом.

***

С сумкой через плечо, с рюкзаком за спиной, Николай стоял перед входом в тамбур.

— Стоять.

Опять Тина перехватила его, развернула к себе. Внимательно смотрела в глаза.

Парень хотел было что-то сказать — как та приникла к нему. Их губы соприкоснулись — и от шока Коля едва удержался на ногах.

Мёртвая не выпускала его из своих объятий — и сам поцелуй… Да чего там, его просто выключило.

Когда девушка отстранилась, он стоял перед ней, что пьяный. Мотал головой, моргал.

— Поцелуй смерти, — похлопала его по совсем уж красной щеке. — На долгую жизнь тебе. Ну, пшёл! Тебя уже заждались.

Её голос отрицал всякие возражения.

— Я не забуду тебя, — Коля брякнул самое банальное, что пришло в голову.

— Иди уже, — прыснула та. — А! — выдохнула. — Последнее! Пожалуйста! — в её голосе проскользнула мольба.

Николай посерьёзнел. Видел, как девушка мялась, кусала губы, старалась не цеплять взглядом.

— Маша… Мария Зотова, М… Михайловна. Девять лет. Невысокая, тёмные волосы. Веснушки, — улыбка Тины тут дрогнула. — Мать, — тут глубокий вздох, — Наталья Андреевна Лисько. Да. Наталья. Покойная. Маша… Она или в Межгорье, или где-то в той области. Скорее всего в Интернате. Или у родни маминой. Но… — опять заминка. — Ты… Попытайся с ней встретиться, ладно? Нашу… — зажмурилась, пальцы стиснула, — нашу фотографию покажи. Скажи так: От Розы. Она поймёт. Обещаешь?.. Хотя бы… — вся сжалась. — Хотя бы попытайся. Пожалуйста.

Не дождалась ответа, резко повернулась к парню спиной. Приставила руку к лицу. Опять обернулась к нему — уже спокойная и с улыбкой.

— Сделаешь?

— Всё, что смогу.

***

Шум закрывающихся дверей. Лёгкая качка, ритмичный стук колёс.

Николай сидел на лаве в вагоне. Достал мобильный. Связь появилась. Даже был Интернет.

Но первым делом открыл заметки. Вбил важное. Про Машу, про её маму.

«Чёрт. Тина ничего не сказал про дедушку с бабушкой. Это усложнит поиск, но — справимся».

Сохранил, с именами-фамилиями-отчествами. Возраст, внешность. Город и где искать.

Дальше — его так и подмывало проверить, насколько реально всё произошедшее с ним.

Он зашёл Вконтакт, открыл новую запись на стенке.

Нашёл фотографию его, этой странной Морской Ведьмы Лизы, с которой так и не пообщался. И Тины. Снова с неверием осмотрел получившийся этот нелепый внезапный кадр.

И выложил в Сеть. Подпись: «Я и мои подруги».

«Отправить».

Выждал чуть-чуть, обновил страницу.

Уже насыпались лайки и комменты.

Димас:

«Никогда не сомневался в тебе! Так держать!»

Вадик:

«Бля, мужик, сочувствую :С»

Аннет:

«Сурово! Бэкапы остались?»

Сашка:

«Ну, а в чём траблы-то? Даже и не смертельно».

И от него — приложенный скрин с записью Ника. Только вместо фотографии — скриншот синего экрана смерти, а чёрным, видимо уже от Сашки, наведено системное сообщение, которое, по идее, и привело к крашу системы.

Николай просмотрел комменты и пожал плечами. Ну — что же, бывает. Зато он-то точно знал — и всё ещё видел и в собственной записи, и в телефоне настоящее изображение.

Кстати, раз уж есть Интернет — вот что нужно проверить.

Парень просто вбил в Гугле «Околица». И усмехнулся тому, что нашёл:

«Околица (от околъ «окружность, близость») — изгородь вокруг деревни или у края деревни; вообще край деревни. Также — место вокруг селения, окрестность, округа. В переносном значении — окольная дорога, т. е. окружная, в объезд».

Пока смотрел, получил новое сообщение, от Сашки:

«Твоё здоровье! — и фотка сокурсника с банкой «Балтики».

— Пасиб, — хмыкнул Коля, — а потом покачал головой: абсолютно-такая же, жестянка стояла вот тут перед ним, на столе.

«На слабо берёшь, — просмеялся он в мыслях. — Ну, а чего б и нет?».

Так и так, уже всё закончилось. Как там говорил Рузвельт... Вот теперь можно и пивка попить, да?

Пережил столько... Да и отца помянуть, и вообще... Вряд ли от одного глотка случится что-то серьёзное. Тем более же — это всего лишь пиво, а не водяра какая-то. Он и курить уже пробовал — и ничего, хорошо же всё, снова за сигаретой не тянется.

Вот и тут то же самое: с первого раза никогда ничего не берёт.

Просто назло. Назло — и чтоб показать себя.

Потянулся к жестянке — и вот так, прямо с экраном и цокнулся.

Лязг колёс, за окном просёлочная дорога.

Откинуться на спинку скамьи и закрыть глаза.

Домой.

Наконец домой.

Лиза

Обе подруги стояли на пристани среди множества трупов ворон.

Чёрные спокойные воды, тёмные облака. Вроде как всё ещё утро — а такое хмурое, серое. Грустное.

Тина столкнула какую-то мёртвую птицу в воду, просто села на край причала.

— Ты-то чего не свалила? — спрашивала, болтала ногами, касаясь тихой прохладной воды. — Я-то дура, ещё и мёртвая. Но ты чего здесь торчишь?

А Лиза опять курила… Усмехнулась, только сейчас заметила, ощутила: «Винстон» с ментолом.

— А куда уезжать? — почти-безразличным тоном бросила после затяжки, глядя на густой белый дым.

— Да не знаю, — та прыснула, — в жизнь, походу. Совсем не тянет?

«Морская Ведьма» втянула голову в плечи. Опять затянулась.

— Мне не то, чтобы совсем одиноко… Но во внешнем мире я вообще не вижу себя.

— Ну, — протянула Тина со смехом, — значит, ты тоже дура. Падай сюды, — тряхнула патлами. — Вместе втыкаем-кукуем. Ты… — поджала губы, отвела взгляд, — прости всё-таки, что мальца к тебе вкинула. Рил, не знала.

— Да ладно, — та только стряхнула пепел. — Всё могло быть и хуже.

— И всегда будет, — толкнула Лизу в плечо. — Ай, отдай каку.

С этими словами Тина вырвала из рук подруги дымящуюся сигарету, сама с шумом затянулась.

— Фу, блин, — откашлялась, — ментол ссаный. Совсем ничо нормального нет? — выкинула окурок прямо в волну.

Её подруга неопределённо пожала плечами.

— Нет, только эти, прости.

— Не кури их. И вообще не кури. Жить долго будешь.

— А сама чего? — Лиза на неё покосилась.

Тина отмахнулась

— Мне панк, я похуй. А ты всё ещё классная.

«Морская Ведьма» ей ничего не ответила. Только чуть повернулась. С мягкой улыбкой смотрела на отрешённую Нимфу Болот.

***

Они лежали в одной постели в том самом домике. Просто валялись на спинах, втыкали в размытый полусвет потолка.

Тина, конечно же ловя взгляды подруги, предупреждающе вскинула руку.

— Коситься можно. Касаться — нет.

Лиза показала язык.

— Даже не думала, — с выдохом — и показательно легла на бок.

… И всё-таки ей спокойно. Нет, совершенно не тянуло к печатной машинке делать новую запись. Не видела в том причины. По крайней мере на ближайшее время едва ли с ней произойдёт хоть что-то странное, выходящее за рамки обыденности.

Её кошмары — во всяком случае, Лизе очень хотелось верить — наконец отступили.

И она не одна. Её единственная настоящая подруга вот здесь, рядом с ней. В её постели, в их, может быть, общем домике с видом на небо. А в небе, как известно, будет вечный апрель — и плевать на календарный сезон.

Так она и уснула, впервые за долгое время спокойным сном.

***

Что правда, её растолкали.

Растолкала Тина, самым подлым из всех возможных способов: стянула её одеяло. И посадила на простынь, держа за плечи.

— Давай-давай, — мягко хлопала её по щекам, — твой выход. К тебе пришли?

Лиза сидела на постели и тупо моргала, мотала головой, медленно включаясь в живой и неспящий мир. Всё-таки нашла в себе силы отстранить Тину.

— Сначала оденусь и покурю.

— Да занефиг. Только быстро, давай, давай, — и принялась мерить шагами комнату.

***

Неопределённое время суток, уже близко к позднему вечеру.

Обутая в белые кроссовки, в рваных у колен джинсах, со стальной цепью у бедра и всё той же рубашке Лиза стояла на всё том же причале.

И видела то, что видела. Умом не верила, сердцем — да, соглашалась: всё именно так, как должно быть.

К пристани пришвартована яхта. Та самая, простенькая, типичная — и с лиловыми парусами. Без никого за штурвалом. Но и ладно: книжки по мореплаванию девушка всё же читала. И почему-то не сомневалась, что часть из них даже найдутся в каюте. Вот просто знала: они будут там.

Что куда важнее — по причалу к ней бежал мальчик в грязных спортивках и чёрной кофточке с жёлто-полосатыми рукавами. Пшеничные волосы спутанными комьями липли к его лицу, трепыхались, подхваченные лёгким ветром.

— Сестричко! — прижался, приник, пойманный в её объятья. — Я сумував, — не отпуская её. — Дуже-дуже.

— Я теж, милий, — всё-таки всхлипнула, — я теж…

Тина хмылилась, наблюдая за этой сценой.

— Ой, щаз расплачусь, — с усмешкой.

Лиза всё-таки отступила от брата, поравнялась с подругой.

— Светишься, — хмыкнула та.

… И «Морская Ведьма» терялась, просто мотала головой, хваталась за голову. В мыслях слышала музыку. Волнующую партию запредельных флейт. Манящих, далёких. Космических.

«Нимфа Болот» помогла ей прийти в себя. Ну, как помогла. Надавила на плечи, повернула лицом к кораблю.

— Тебе, — подняла её руку, — туда.

Лиза глядела то на спокойную, покачивающуюся на волнах яхту, то на ожидавшего её младшего брата. И на длинные пальцы бледной ладони подруги, которая её вот сейчас держала. И спиной чувствовала от неё тепло.

— А вдруг это иллюзия? — тихо, губу укусила.

Тина прыснула.

— А тебе не плевать?

— А ты?.. — здесь Лиза повернулась к ней.

К ним подошёл мальчик.

— А це хто? — неуверенно указал на знакомую его сестры.

— Будешь вредничать, — та на него покосилась, — стану страшным кошмаром. Умею, — выкатила глаза, показала язык.

— Подобаєшся, — заключил мальчик. — Обліну нагадуєш. А на парасольку обертаєшся?

— Лучше! — она вскинула указательный палец. — Напускаю болота! — и даже с гордостью.

— Ух ти! — восторженно. — Ти з нами?

Подруги опять обменялись тяжёлыми взглядами.

— Тим… — Лиза к нему присела. — Ты… Ты подожди меня. Хорошо? — взяла его за руки, внимательно посмотрела в глаза.

Тот, конечно, чуть-чуть попротестовал и даже надулся — но просьбу выполнил.

Девушки стояли вдвоём.

— Останешься? — мечтательница поджала губы.

— И не проси, — отрезала мрачная. — Мне что море, что ваш детский сад — не, — отмахнулась, — спасибо. Уж как-нибудь перебьюсь.

Лиза сглотнула, мялась.

И младший брат её ждал. И яхта неизвестно как долго ещё будет стоять.

И уходить не хотелось. Не хотелось бросать подругу. Не могла оставлять её здесь.

— Да не пропаду я, — Тина снова рукой махнула, как будто считав её мысли. — Иди, — положила ладони на плечи. — Другого шанса не будет.

— А ты прогоняешь.

— А я тебе счастья хочу, — тоном, не принимающим возражений. — Дуй, давай. И с попутным ветром. Ну! — мягко, но всё-таки оттолкнула. По крайней мере без внешней злобы.

— А… — Лиза всё ещё мялась. — Поцелуй смерти?..

Тина цокнула языком, головой покачала.

— Хошь, пощёчину залеплю? За здравие.

— Иди ты, — со смехом, опустив взгляд.

… Но всё-таки обнялись.

На пристани среди тушек мёртвых ворон, на фоне грубых и серых скал, где на утёсе высился старый белый маяк, под звуки спокойного моря и песни ветра, Морская Ведьма и Болотная Нимфа стояли и обнимались.

И время. Время идти.

Меж пальцев Лизы листок. Глянула — проявившаяся фотография с вокзала.

— Но…

— Только ляпни, что с этим снимком тебя ничего не связывает. Вот здесь удавлю. А потом утоплю. Достану, и опять удавлю. Ясно?

Та сложила руки за спину, чуть нагнулась — и всё-таки стащила себе поцелуй. Пускай очень быстрый и в крайне удачно подставленную щёку.

— Ни за что не забуду! — Лиза показала язык и повернулась к Тине спиной. Заспешила к брату — и под руку с мальчиком взошла на борт корабля.

Тина

У самого края причала, босая, во всё той же старой ночнушке, вытянувшись на цыпочки, Тина стояла, отчаянно махала рукой всё удаляющемуся кораблю.

Пускай на губах улыбка, из-за резавших глаза нахлынувших слёз она всё хуже и хуже различала белую яхту с её лиловыми парусами, которые так предательски сливались с алым закатным небом.

Она уже и не знала, махала ли Лизе, видела ли та её с палубы — или теперь это всего лишь волны, что появлялись — и вкатывались в чёрную спокойную гладь.

Простояв ещё так какое-то время, девушка опустила взгляд — и с силой ударила по очередной мёртвой птице, и труп с прощальным всплеском скрылся в тёмной воде. То ли волны то тельце так удачно укрыли, то ли в свете уходящей луны, но немёртвой на какой-то момент показалось, что птица напоминает скорее тряпичную куклу.

Не важно. Не нужно.

Потом она снова сидела, свесив ноги к холодной поверхности, омывала лодыжки о редкие малые волны. Смотрела на собственное мутное, размытое отражение.

… И там — только темень и мерзлота.

Тяжело выдохнув, Тина закрыла лицо руками, закусила губу. Похлопала себя по щекам, встряхнулась, подняла взгляд к маяку.

***

Вот и приплыли.

Теперь, значит, будем сходить с ума здесь и вместе. Но кнопать прикольно и успокаивает.

Я не знаю, ни с чего начать, ни чем кончить.

Но я вам вот что скажу.

Меня зовут Тина — и моё желание бычить и казаться крутой меня капитально нагнуло. Дважды, блин, за один день.

Околица — редкая сволочь, всё-таки меня подловила.

Ну да и пофигу.

Я выбираю остаться здесь.

Моей подруге. Второе лицо

Самое лучшее время суток — это когда просыпаешься, и невдомёк: это ещё ночь, или уже ночь. И чтоб густота белая за окном, приглушённый вой ветра, а по стёклам тянется иней. В такое время хорошо заходят гирлянды, прокинутые по стене.

Мерцающие зелёным, красным и синим лампочки, они молчат, но одним только светом включают музыку. Музыку, дополняющую шорох простыни под ладонью. Ложащуюся мелодией на дыхание. Идущую в ритм стуку сердца.

Зимний ритм. По-домашнему тёплый.

— Мика. Ми-ка.

Ты подбираешь колени, упираешься руками в постель, а спиной — в подушку высокую, мягкую, за тобой.

Твоя подруга выгибается хитрой куницей, а ты — ты смотришь на неё, на себя, как будто бы находясь рядом. Видишь сейчас вас обеих со стороны. Себя растерянную и удивлённую. Её — она часто дышит, тянется к тебе рукой-лапкой.

Ты помнишь.

***

Саша позвала в гости: скоро контрольная, химия. Родители где-то не здесь. Не то на работе, не то в театре.

Ты пришла, быть может, часа в два или три — а как все дела по учёбе уладили, так на улице уже темень да завеса вьющаяся, снег так и валит, гонимый ветром.

Сидели в зале на просторном диване. В комнате включён свет, по телевизору — «Сучасне Рокове життя» какая-то серия. Или там всё-таки «Экшн-мен»… Главное, чтоб не «Рен и Стимпи». Новый канал вам как-то — ни тебе, ни ей не зашёл. Разве что «Бобры злюки», «Кот-пёс», а так — нет, спасибо, не надо вам. Но — да, по телевизору мультик, какой-то мультик.

На столике перед вами — вазочка с печеньем, конфетами. Вы чай пили, устроились на подушках.

Саша нет-нет, а к тебе подвинулась — да и не то, чтоб ты была против. Даже, когда подруга потянулась к тебе рукой — ты её ладонь не откинула, а, напротив, села чуть-чуть удобней, чтоб она пальцами к твоему бедру прикоснулась. Ты тогда ещё сама свою руку поверх её положила. Обе улыбнулись ещё, без слов, и взгляды попрятали. Саша чуть-чуть поёжилась — а ты — чуть-чуть на неё покосилась. Аккуратненько, как бы смотрела в сторону.

Шерстяной свитер в лиловую полоску и белую. И немного синего по плечам. Прямые пряди в тонах колыбельной февральской песни, где хватает и холода, но запах, как в возрождение. Джинсы фигурно-рваные у подогнутого колена. Носочки красные, с горошинками-жучками.

Тебе от того, что вы сидели так близко и не странно вовсе, и даже вполне уютно. Ну, как. Сашка знала, ты вроде… Пыталась встречаться с Владом, но… Да что «но», именно потому что «пыталась», а не «встречалась» вот сейчас у неё в гостях. Не хотела тем вечером вспоминать про Влада. Не нужен он здесь. Не срослось, хотя и что-то да было.

Закончилась серия — а потом — «щёлк» — и обрубили свет во всём доме.

Всего мгновение — вы обе только-только осознаёте, глаза ещё видят картинку про светлый зал, а вокруг — что на улице, что и здесь… Только друг дружку на ощупь ловите.

И так тихо.

«Щёлк» — не только про освещение.

Это ещё и про звук.

Когда даже шёпотом… Да зачем шёпот, дыхание — и то уже громко.

Саша ничего не сказала. Ты только мягкий смешок услышала. И шорох — но больше почувствовала: подруга опять поёжилась. Дрожь пробрала. Общая, да.

У Сашки же большой дом, не какая-нибудь квартира — хорошенький, в частном секторе. И теперь — никого-никого, только вы вдвоём, а вокруг — тишина, темнота. Приглушённая вьюга за тугими и прочными окнами.

Сколько так длилось?

Сколько-то. Пока вы обе не привыкли к пледово-тёплому сумраку.

— … Включим гирлянду? — ты осторожно спросила.

… И даже вот так заметила улыбку твоей подруги.

***

Гирляндам не нужно розеток, гирлянды на батарейках. Плакат MCR на всю стенку над бортиком кровати, густой силуэт стола у зашторенного окна. Там ещё учебники и тетради кипами свалены, скопом.

Вы лежали вдвоём на спинах, держались за руки, смотрели на потолок. А на потолке — звёздочки, полумесяцы. Размыто светились, терялись от зелёных, алых и сизых точечных огоньков. Медленных и неспешных, чтоб не мигали, а плавно вспыхивали — и угасали.

— Я думала, ты по мальчикам, — Сашка твою ладонь держала, но на тебя не смотрела.

Ты решилась слегка отодвинуть ногу. Как будто бы невзначай ткнулась коленом к её колену.

— А я думала, тебе только «двадэ» заходит.

Снова смешок услышала.

— Сейчас, наверное, часов пять, — сашкин голос, всё ещё шёпотом. Но протянуто и задумчиво, в тон гаснущим синим лампочкам. Чтоб поймать момент темноты.

— И чай уже выпили… — ты согласилась ей в тон.

Её пальцы такие мягкие… Не хватка, а именно — да, держалась. Держалась она за тебя.

Нет, ни о чём вы не договаривались, а уроки — это просто уроки. И беглые взаимные взгляды, аккуратные, невзначай, кивки. Недомолвки и недошутки. Одиночество. Миканочество, как ты такое про себя называла. И добавить хотела мыслями: «вместе с Сашкой».

— Хочешь, одеяло достану?.. — она лежала у края постели, ей и подняться проще.

— А жарко не… — ты прыснула своим же словам, поймав её прищуренный, не хищный, но очень лукавый, такой, лесной взгляд.

***

— Мика. Ми-ка…

Сашка каменной куницей выглядывает из-под пышного, воздушного одеяла, вся в зайчиках и воздушных шариках.

Крадётся к тебе — а ты всё же невольно прячешься. Подбираешь к себе колени, упираешься спиной в подушку, через неё — в тот самый бортик кровати.

Опускаешь взгляд — и видишь чуть опущенный ворот того самого шерстяного свитера. И шею тонкую, вытянутую. Цепляешься зрением за аккуратное ушко, где за раковиной, и вниз, закрывая отведённое плечо стелится тёмная прядь.

В таком приглушённом свете совсем не различить лица Сашки, только черты какие-то общие. И движения её тонких губ.

Она тянется к тебе рукой-лапкой, прикладывает кончик пальца к твоему сомкнутому рту.

— Мик-ка, — зовёт тебя в третий раз, заключает мягким к тебе касанием. — Я пробую твоё имя на вкус.

И вот сейчас понимаешь: ты правильно рассудила. Ты правильно пошла к ней.

Влад такой спешный весь, скомканный. Не так, и не эдак, всё как-то вот так, и получилось с ним, что получилось. Ты полежала, и у тебя даже не затекли ноги, не болела спина потом. И вообще ничего не болело.

А сейчас… Тебе робко, тебе хочется играться и прятаться. Сама ныряешь под одеяло — и к стенке жмёшься. А Сашка — «хи-хи» — и к тебе.

Щекой о щёку, ладонь к ладони.

Смешливо сталкиваетесь носом об нос.

Ты видишь всё это будто как наблюдательница — но и мыслей, и памяти хватит — вспоминаешь — и опять дрожь, мурашки.

Вам не жарко, вы просто путаетесь, путаетесь друг в дружке. Где-то там поцелуй случается, совершенно внезапный. Ты не то, чтоб не ожидала. Просто от щёк к губам… Губами к губам, а дальше — вкус мяты, голова кругом. Она и ты, обе теряетесь, тонете в взаимных объятьях. Вокруг же совсем темно. Небо тёмное и ночное вас обеих сейчас укрывает. То самое небо, тяжёлое, в котором парят воздушные шарики, к которому прыгают жёлтые зайчики. А вы не прыгаете, и даже не копошитесь. Поцелуй — это ведь не про спешку. Это про «чувствовать». Это… Тоже про одиночество. То самое миканочество вместе с Сашкой. Разделяемое, затягивающее.

Ты ведь это хотела попробовать? Теперь пробуешь.

Вы вместе в твоей тесной лодочке. Раскачиваетсь и кублитесь — и всё на волнах, на волнах — не тонете, но держитесь на плаву.

И тебе нравится. Тебе вкусно — и совсем ничего не видишь. Только язык подруги, только руки её — на спине, на плече. Она мягко поднимает подолы твоей безразмерной кофты — и ты сама вместе с тем приникаешь поближе к ней.

Помнишь, какая у неё кожа тёплая, да? И чуть-чуть выгнутая, с проступающими костяшками хребта спина. Худая, ребристая.

Уже не целуетесь, тихонько друг дружку гладите. Так, чтоб ткани одежд слегка щекотали кожу. Не спешите забраться под них. Не спешите себя раздевать.

Тебе слышится скрип. Это её кровать, да?

Но кровать же, вроде как, новая. Не должно ведь так быть? Наверное. Но не очень-то важно. Вот опять что-то скрипнуло — а ты всё ж ладонью уже смелее скользнула под её свитер. Да и Сашка не тормозила — мягко и аккуратно, лёгкими, чуткими касаниями, совсем у подолов вязаной кофты, вдоль так сильно давящих джинсов.

Тебе хочется, чтоб их расстегнули. Чтоб дышать стало легче. Чтоб тебе стало легче. Подаёшься чуть вверх — и подруга тебя понимает. Небольшая заминка — и приятное, свободное жжение по всей пояснице. Это нормально, это всегда так, когда тугие джинсы наконец отлипают от живота. К тому же Сашка успокаивает эту мгновенную боль. Лечащим касанием, всей поверхностью прикладывает к тебе там ладонь, аккуратненько, у края трусов. Ты пытаешься вспомнить, какие трусы вообще сегодня надела. После… ты хочешь называть это «инцидента с Владом» по сути стала задумываться о белье. Твои любимые с белой кошечкой он чуть не высмеял. Так что, собираясь к Сашке, ты всё-таки попыталась выбрать. Вроде выбрала… Монотонные и голубенькие. Это не твой цвет, но любимый у твоей подруги. А она их в такой темноте и не видит, только трогает. А ты гордишься и улыбаешься.

Конечно, гордишься! Целых полчаса в ванной всё-таки не прошли зря. Не какой-то стрёмный пушок, а гладенько там всё и опрятно. И твои жертвы. И Сашка твои труды очень хорошо чувствует. Ты ещё и сама подаёшься чуть вверх, вдоль ладони её, чтоб пальцы всё-таки нет-нет, а вот туда, под бельё, поближе.

— Я лучше, чем двадэ, правда? — не видишь себя, а знаешь: вся светишься. И поясницей водишь ещё игриво, подначиваешь.

Сашка не отвечает. Тебе и её не видно, зато как чувственно! Если она только по девочкам, то ты — её первый раз. Твой вот был очень такой себе, зато за неё… Да и за себя тоже, ты сама безумно, безумно радуешься.

Вы опять жмётесь друг к дружке — и ночь обрывается. Яркий свет больно бьёт в глаза.

Сашка недоумённо склоняет голову на бок, а вот ты обомлела. Если твоя подруга лежит спиной ко входу, то ты — ты силишься вырваться из её объятий. Силишься забиться как можно ближе к стене. Закрыться. Спрятаться.

Спрятаться от склонившихся над вами фигур.

Мама и папа Саши стоят над вами. Тебе не видно их лиц, они как будто размыты, затёрты.

— Что это? — холодный женский голос.

Вот теперь замирает твоя подруга. Не хочет, не может. Не собирается оборачиваться. Только всем телом, вся напряглась. В злости стиснула зубы.

— Я спрашиваю, что это, — её мать жёстко повторяет вопрос.

… Но тебе-то вовсе не до неё.

Ты видишь их. И видишь третьего, рядом с парой.

Двое мужчин и одна женщина. И лица всех скрыты белыми театральными масками. И все они хмурые. С нарисованными слезинками под треугольными вырезами для глаз.

Тебе хочется исчезнуть, закрыться. Но стараешься удержаться. Тебе не за себя страшно. Ты видишь ту, с которой надеялась начать встречаться. Растерянную, злую, дрожащую. Ты видишь её панику. Ты ловишь её отчаянный взгляд, молящий: «Укрой меня! Скажи, что этого нет!».

— Александра, я к тебе обращаюсь, — женщина склонилась над вами, с силой дёргает Сашку за плечо, заставляя обернуться к себе.

Ты решаешься, делаешь глубокий вдох. Твоё сердце так сильно бьётся, что пропадают все прочие звуки. Ты уже знаешь, что скажешь: «Отстаньте от нас! Не трогайте!» — но и сама замираешь, столкнувшись взглядом с тем третьим, кто встал поодаль.

Тонкая фигура в светлых брюках, лёгкой футболке. Его лицо тоже скрыто под белой маской. Маской улыбчивой, маской хищной.

Белая Маска. Он смотрит на тебя пристально — и картинно приставляет указательный палец к своим изогнутым чёрным вырезанным губам.

Мать с силой скручивает ухо своей дочери. Оттаскивает её, несмотря на протесты и крики, несмотря на Сашкины слёзы. Она заставляет её подняться с постели — и перед её отцом, кто молча наблюдает за сценой, перед тобой, кто вжимается в стенку и видит затравленный, болезненный взгляд Сашки, перед улыбающимся, стоящим у стола Белой Маской, что было сил отвешивает ей пощёчину.

Сашка плачет. Сашка сопротивляется. Пытается вырваться и закрыться — и всё косится, косится на беспомощную тебя, молит одними глазами о помощи — и видит, какая же ты бесполезная.

Каждый новый удар — ты его своей щекой чувствуешь. Твоё лицо от хлёстких пощёчни вспыхивает — и ты проваливаешься, проваливаешься…

До тех пор, пока не открываешь глаза.

Открываешь глаза в своей тесной спальне, на постылом диване-кровати — и кусаешь себя за локоть. Всхлипываешь, смотря в потолок.

Нет тебе миканочества вместе с Сашкой.

Есть только одно. Одиночество.

Одиночество полное.

Одиночество давящее, душащее. То самое, где есть только ты. Только ты и твоё предательство. Твоя беспомощность.

Твой личный стыд.

Плач подруги, звонкие удары ладони всё ещё звенят фоном. Твоё лицо всё ещё красное… Да какой красное, раскалённое — и ты плачешь.

Тихо плачешь, подбирая к себе одеяло. Простое, бесцветное, по сути — почти как простынь, только немного плотнее. И утешаешься только им.

— Прости меня… — всё ещё шепчешь, целуя пресную ткань. Ткань пресная, а вспоминаешь вкус мяты. И мягкий, добрый язык. И кусаешь губы — и прячешься. Прячешься там, где не будет тупых и злых взрослых. Где только ты — и все те, кто так важен, так нужен тебе.

Одинокая лодочка на талой воде. Не качается, не идёт. Тихо дрейфует в бескрайнем озере — и лишь тянутся по мутной глади круги.

Исследовательский интерес. Третье лицо

В теории, Мике нравятся мальчики.

Ну, как в теории. Мика уже понимает, что и как с ними делать. Умозрительно, во всяком случае. Аниме и фильмы ведь не могут лгать, да?

В одной дораме она видела милую сцену, где девушка сначала сопротивляется, а парень всё же настаивает, обнимает её и целует. И ракурсы, и саундтрек, и общая атмосфера тихой, уютной спальни — режиссёр и оператор постарались на славу: выглядело чертовски круто и завлекательно. По крайней мере, и то, как героиня от стеснения и смущённости переходит к активному интересу, и как робкие касания становятся уже уверенными обжиманиями, и вот это всё, что потом — Мика прониклась. Ей захотелось попробовать.

В копилку увлечения ещё и добавлялись россказни старших подруг про их личный опыт, про их свидания, и как это круто и классно. Да и в принципе, близкий контакт — это тема. Этот пункт Мика уже для себя прояснила.

А ещё без фигни утверждение: те, кто начинают встречаться зимой, точно провстречаются долго. Зимой холодно, ты кутаешься, и тебе ну вот в принципе не до красивостей. Нечем завлечь, только собственный характер и образ — а если человек запал на такое — то, да, велик шанс, что тема на долгое время.

А ещё она очень устала. Устала быть одна в своей лодочке. В ней чертовски уютно и увлекательно — но хотелось, хотелось попробовать с кем-то. Вдвоём всегда лучше.

По крайней мере, Мике хочется в это верить.

***

«Жертва» нашлась почти сразу.

Только закончилась тренировка, а Мика уже твёрдым шагом двигает к парню, который стоит чуть поодаль своих товарищей.

— Сап, Влад, — вскидывает руку. Не улыбается. Серьёзно настроена. Решительно.

Важное дело! Главное — не тупить.

Всю ночь до этого в лодочке прокачалась, всё думала, представляла. Должно сработать. Умозрительно так и вовсе всё круто складывалось. Время практики.

Влад, однако, неуверенно оглядывается, как будто замечает её не сразу. Только потом оборачивается — и немного отходит.

— А… Это ты. Привет.

«Ну привет, блин!» — так и хочется выдать в ответ.

Мика кусает губы. Сложила ладони у подола кофточки. Тоже оглядывается. Мимо проходят всякие левые тела. Не суть.

— Пошли гулять, — она вываливает как есть и на чистоту.

У Влада всё на лице написано. Он смотрит на товарищей по команде. Ему неловко и он краснеет. Явно же: смутно-знакомая тян от него чё-то хочет, а ему — ну вот-вот совсем не туда.

— Давай в другой раз, — откашливается, сам на неё не смотрит.

Та только глаза закатывает, вздыхает.

Почему именно Влад?

Ну, он, да, тупенький, но в целом норм. Не альфач, не совсем омежка. Крепенький середнячок, ещё и патлатый. Не то, чтоб они много общались — но и явной лажи за ним не замечено. Хороший, хороший Влад.

А ещё у него есть стиль. Ну, по крайней мере, он единственный, кто уважает рубашки и брюки. Это привлекает, по-своему. Особенно, когда человек умеет в их синергию. Вот у него — бордовая, и серые, в тон. Ещё и в туфлях опрятных. И волосы мытые, даже на вид не засаленные, не ломкие. Пахнут пшеницей.

— Не, ты не понял, — Мика на него твёрдо смотрит, — ко мне гулять пойдём.

… Хорошо, эти слова сработали чуть-чуть лучше. Во всяком случае, теперь он на неё по крайней мере обращает внимание. И лицо такое, что какие-то мыслительные процессы там всё-таки нет-нет, а включаются.

— Ты… — потеет, краснеет, всё на ребят оглядывается, — встречаться мне предлагаешь?

— Допустим.

— Так да, или нет?

— Идём?

… Всё-таки победила.

Ну, по крайней мере с него сталось окликнуть парней и извиниться, что мол-де «появились дела», даже с какой-то гордостью выдержать обращённый к нему напор подколок и шуток (и при этом не потушиться!), а потом до кучи позвонить репетитору и сказать, что сегодня, он, похоже чуть-чуть приболел и вынужден пропустить занятие.

Хороший Влад, хоть и тупенький. Начало Мике в целом — да, даже нравится.

***

Стандартные разговоры Мика пропускает мимо ушей.

Очень ей интересно и увлекательно слушать про тренировки, «Дотку», предстоящий турнир. Ну, как — это, по идее, как бы да, круто, и она даже что-то там отвечает, ещё и, похоже, в тему — но не о том всё, не это. А вот встреченная по дороге аптека — это очень и очень надо.

Просит парня её подождать. Тот, кажется, даже смекает.

За стойкой — женщина, может, за сорок. Полненькая, улыбчивая.

— Пачку презервативов, — Мика прямая. Старается говорить ровно, не выдавать дрожи в голосе.

Фармацевтка смеряет клиентку снисходительным, чуть ни смешливым взглядом.

— Паспорт-то у тебя есть?

Та оглядывается, хлопает себя по карманам. Опять смотрит на женщину за стеклом.

— Секунду, — и тут же на выход. Ничего не объясняя, хватает Влада под локоть и втаскивает его в помещение. Ставит перед прилавком. — Вот мой паспорт, — буквально ставит парня перед собой. — Сойдёт?

Кассирша смеётся да лишь головой качает.

— Ну, полно, уговорили. Вам какие?

… А ценники-то кусаются.

— У тебя сколько есть? — Мика толкает парня.

— Ну… — тот сильно теряется. — Десятка, может найдётся.

— Давай, отлично. «Гусарские», пожалуйста, — абсолютно-случайный выбор. Зато дешёвые. И, судя по лицу продавщицы, говёные, как земля.

— А при Союзе они десять копеек стоили! — деловито замечает Влад уже на выходе.

— Ты их видел хоть раз, такие, за десять копеек?.. Они ещё и в толстом бумажном пакете.

— … Ладно, уела, — даже смеётся с шутки.

***

Если всё до того проходило, ну, плюс-минус, гладко, то вот в спальной начинаются те самые странности и неловкости, к которым Мика по идее была морально готова, а по факту — что-то да как-то. Не так. Начиная уже и с того, что примеры из медиа говорят: «Парень кадрит девушку и ведёт к себе». В жизни всё случилось с точностью да наоборот. Ещё и парень такой, которому девушка, походу, не очень-то и нужна.

Ну, как. Судя по всему, как и Мике — на уровне концепта — это что-то прикольное. А на практике — вот, пожалуйста. Они вдвоём за закрытой дверью. В её квартире.

Родители на работе, придут не раньше шести, а сейчас — едва ли больше полудня. Времени предостаточно. И в итоге — да, они оба просто сидят на краю кровати. Такой эталонный кадр, что будь это какой-нибудь итальянской эротикой семидесятых, девушка просто обязана закурить и поднять многозначительный взгляд к партнёру.

— Ну, так это, — Влад первым находится. Неловко кладёт свою руку поверх её. Пытается сесть чуть ближе.

— Тебе стрёмно, да? — Мика не глядит на него, палит в пол.

— Чуть-чуть, да, — он всё-таки признаётся. — Неожиданно.

Мика смягчается, всё же поднимает на него взгляд. Её голова чуть наклонённая, сама смотрит на парня не с теплом, но… Добротой, пониманием.

— Я тебе нравлюсь? — она поворачивается к нему, берёт его ладони в свои.

— Ты прикольная, — тот соглашается, кусает губы, опять отводит глаза.

… Конечно, «прикольная»! По типу, вот она ну совсем не замечала, как он на неё косится. Как иногда залипает. Ни разу до сегодня вот не общались — а пялился на неё очень часто. И даже сейчас сильно медлит с инициативой.

— Как часто ты на меня дрочишь? — Мика пытается соответствовать персонажкам из манги. Старается звучать непринуждённо, естественно. Спросила — и ближе подсаживается. Ещё и откинула мешавшую тёмную прядь с лица.

Влад краснеет, совсем закрывается.

— Как-то всё нереально…

— А ты попробуй, — толкает его в плечо.

— Что попробовать?

«Меня, блин!» — так и подмывает сказать. Но — да, удерживает досадный вздох. И даже глаза не закатывает.

Почему в играх можно подкатить к персонажу, и он всё за тебя сделает, а в реале так не работает?.. В той же «Секс-вилле» всё просто было…

— Ну, не знаю, — всё-таки успокаивается, находит слова. Не отпускает рук парня. — Давай… — кивает к подушкам. — Приляжем, что ли?..

«… Ну… Как бы…

Лежим.

Втыкаем, вот, друг на друга. Очень весело и увлекательно!».

Мика тянется к Владу первой, забирает мягкие кудри с его щеки. К плечу его прикасается, гладит поверх рукава рубашки. Шумно вбирает уютный запах пшеницы.

Льдина всё-таки трогается, тает непробиваемый лёд.

Вот-вот-вот тот самый момент — он решился приникнуть к ней. Его губы так… Так-так близко!..

… От поцелуя почти воздержалась. Когда всё случилось, первый же импульс — «а можно не надо?..» Но поздно: Влад держит её у затылка, второй ладонью — давит на спину, и к себе. И жадный, какой же жадный! Как будто не девушку, а торт какой-то облизывает! Нахрапом так, пасть раззявил. Почему в фильме ужимки персонажки работали на атмосферу, а сейчас не отплёвываться — это просто в рамках приличия?..

Единственное соответствие — не обнимает, но обжимает её. Да какой обжимает, мнёт так, едва ни давит. Как будто, чем сильнее расплющит, тем ей больше понравится.

А ещё — хоть в чём-то, но знает толк: не даёт ей опомнится, а уже и под свитером, и нет, чтобы гладить, там, трогать, осознавать, не, какой там — сразу к груди, сразу, так сказать, к делу. Но это уже хотя бы в рамках сценария. Тут Мика хотя бы в теории всё продумала.

Вот он её лапает под одеждой — значит, и ей не мешкать. Всё-таки отлипает от его губ — и не кривится. Но пункт «укусить в шею» всё-таки отпадает… потому что так лучше. Дальше — по чек-листу.

Помочь ему стянуть с неё кофточку — есть.

Перехватить инициативу, сесть на него так, чтоб он её видел без верха — настолько есть, что всё у него там, под ширинкой само за себя отвечает.

Картинно приникнуть, расстёгивать пуговицу за пуговицей, начиная от самого воротника рубашки — работает, хоть и муторно. Но спасибо Владу, что не мешает и просто лежит. Даже пытается не жадничать и спокойно, вполне так, приятно, гладить. Походу, сам смог догнать, что нахрапом не надо, и ласки не так работают.

Лечь рядом, игриво куснуть за плечо, «отвлечься» и подогнуть свои колени к себе, многозначительно сложить собственные ладони у пуговицы на своих джинсах — прекрасно сработало. Влад ожидает, лежит. И так часто дышит, что на одной этой тяге мог бы в одиночку запустить большущий воздушный шар.

— Я красивая? — Мика водит плечами и бёдрами, расстёгивает пуговицу, выдыхает, позволяя наконец себе освободиться от давления на поясницу.

… И реакция Влада её и удивляет и обижает. Нет, чтоб смотреть, как она плавно и аккуратно стягивает с себя лишнее. И как подгибает к себе колени, как выгибается — так вот. Вместо всего, он завтыкал на её бельё. И теперь не лежит даже, а сидит и нервно хихикает, тыкает на миленькую мордашку из Hello Kitty, которая «сидит» чётко на месте лобка, лапкой машет, язык показывает.

— Ты что, маленькая? — даже не подумал над своими словами.

— Ну, снимай, — Мика ложится пластом, скрещивает руки, локтями скрывая груди.

Нет, это правда было обидно! Ей нравятся эти трусики. Они у неё, можно сказать, любимые! Ну, как. Единственные, которые она правда хочет носить, которые предпочитает.

Парень мешковато садится рядом, неловко и путанно оттягивает бельё.

— Аккуратно, — Мика немного разводит ноги, — не порви их, пожалуй…

Не договорила, заметила, как тот замер, выдохнул, поджав губы. Но хотя бы смолчал.

— Да, прости, — вздыхает, закатывает глаза, — я не подумала, что надо было побриться. Тебе неок?

— Всё нормально, — и прячет взгляд.

Вот она теперь перед ним раздета. А он — сидит, скрестив ноги. Всё ещё в брюках, всё ещё смотрит в простынь рядом с Микой, не на неё.

… Всё, что дальше — тоже не без заминок, но хотя бы простые действия. Кстати, «Гусарские» презервативы — такая мерзость, что лучше совсем без них.

От того, как всё протекало, лодочка удовольствий не то, что совсем не трогается — а тонет, неумолимо идёт ко дну.

Ну, как ко дну. Мика слегка покачивается. Подгружает в памяти интерфейс из «Масс Эффект» с модами, только болванчик не пластилиновый, а объёмный. Ещё и зачем-то очень уж ощущаемый. Ну, как слишком. Трётся и трётся. Благо, хотя бы хоть в какой-то обёртке. Чтоб хоть немного сгладить впечатление, лучше просто закрыть глаза и хотя бы попробовать поймать вот те самые волны. Самой для себя раскачиваться. Самой для себя выдохнуть. Дышать ровней и свободней. Не напрягаться. Вспомнить, что это опыт, к которому она подходила, как исследование чего-то хорошего. Что в теории ей очень и очень нравилось.

Ну… Чтоб совсем не впустую.

Хоть чуть-чуть.

Хотя бы в счёт самовнушения. Хотя бы веры.

Надежды какой-нибудь…

Лежать на спине, обхватить его спину коленями. Руки под голову. Ловить его ритм. Кстати, он даже выровнялся, и это даже не так ужасно. Суховатенько, да. Но не больно: на «защите» так много смазки, что хоть на хлеб клади-ешь, отличное масло, преснейшее. Со вкусом родной семьи.

***

Резюмируя опыт, «получилось, что получилось». Этот инцидент можно закрыть и забыть.

Так думает Мика, натягивая обратно кофточку. Пока без низа, скоренько встаёт с дивана — и в туалет.

Открывает дверь спальной…

И не замирает. Просто кивает Белой Маске, грустно стоящему у прохода. Бегло машет ему рукой по пути в уборную.

— Думала, ты позже вернёшься, — всё таки останавливается на пороге, уже на холодном кафеле. — Не боись, — добавляет через плечо. — Мне совсем не зашло.

На лице Белой Маски под вырезом правого треугольника-глаза чёрная нарисованная слезинка. И улыбка от уха до уха. Он кивает, уходит к себе.

***

Закрывшись в ванной, Мика сползает по стенке, обнимает себя за плечи.

Решительно всё от начала и до конца не так.

Может, дело в том, что ей не нравятся мальчики? Или проблемы именно с этим кадром?

Одно хорошо — по крайней мере, ей никто не мешал.

Но впредь нужно быть осмотрительней. Не водить никого в свой дом.

И да, не верить, тому, что пишут и что снимают. Вот тут — подстава. Или, может, не стоит пропускать этап «свиданий», чтоб не сразу в постель, а обвыкнуться?

Всё сложно. И надо пробовать.

Одной на лодочке далеко не уплыть.

Миканочество. Первое лицо

Когда я сама с собой, то раздеться — это всегда ритуал.

Мой алтарь не терпит грязи, не терпит тряпья, к которому липнет всё гадкое, связанное с миром за дверью. Связанное с тем, к чему касается Белая Маска. На что смотрит Кобра с головой грустной женщины. К чему цепляются оценивающие, въедливые взгляды левых, ненужных тел.

Прежде всего, перед тем, как сесть у края кровати, я делаю самое главное — расстёгиваю бляху, ширинку, вытягиваю ремень, за ним — наконец-то стягиваю с себя джинсы. Как же они меня бесят!

Но я обязана их носить. Тугой пояс до боли стягивает мой и без того небольшой живот, а ткань цепляется к коже в обтяжку, становится словно кожа — и так же тяжело, нехотя, вот именно с болью отлипает от талии, бёдер, голеней.

Никогда их не складываю, просто бросаю на пол. Не достойны они хорошего, личного места.

Следом за ними уже аккуратненьким беленьким треугольником, на сиденье стула рядом с кроватью складываю трусы. Они нужны мне, они делают доброе дело и защищают. А ещё и с мордашкой кошечки, мои любимые, мои хорошие. Я их сама себе выбрала и очень дорожу ими.

Только потом, когда можно дышать спокойно, я опускаюсь на край постели отцепляю с себя носки. Они тоже меня раздражают, но меньше проклятых джинсов, Ещё и вонючие, и пропитаны потом, и вообще, чем свободней — тем всегда лучше. Им я уделяю немного времени, чтоб повесить на спинку стула рядом с кроватью. Всё-таки они нужны мне: эти стопы не для чужих глаз.

Моя вязаная красная кофточка — это моя броня. Мне так нравится, как она ощущается поверх голой кожи, что под ней даже и не ношу футболки. Ну, только в тех редких случаях, когда меня контролируют. Люблю-люблю эту колкость, эту щекотку приятную по всему телу. Она хоть немного сглаживает боль от тугого пояса. И волнительно с ней так! Игриво!

Для кофточки у меня всегда самое почётное место — рядом со мной на диване. Складываю её так, будто рядом лежит ещё кто-то. И рукава, будто руки, складываю. Спи-отдыхай, моя милая. Ты очень хорошо трудишься.

Простой белый лифчик я складываю одной чашечкой, рядом с треугольником кошечки. Получается как холмик — и стрелочка, указывающая на него.

И только теперь, когда все на своих местах — кроме джинсов, ремня, их место — там, где бардак, вперемешку с рюкзаком и прочим ненужным хламом — я закрываю дверь спальной. Полотно зашториваю окно. Выключаю настольную лампу.

Гашу в помещении свет.

Вот теперь — готово.

Время закрыть глаза.

***

Моя стопа подминает мягкие стебли травы.

По коже пробегают мурашки от лёгкого ветра.

Меня не знобит, моему телу тепло, а сердцу — сердцу спокойно, уютно. Лучи закатного солнца ложатся на плечи едва-ощутимым покровом. Я бы даже сказала, мантией. Мантией-невидимкой, единственной одеждой, в которой я прихожу сюда.

Ещё шаг — и под ногами влажный песок. Немного холодно, но приятно, в нём утопают ступни. Я не спешу, я пробую мягкую почву пальцами ног. Поднимаюсь на пятки — перекидываю вес на носки.

Вне зависимости от всего, в этом месте всегда пора лета. Даже не так: пора Литы, вечерней Литы, когда где-то неподалёку слышится треск веток в пока что тихом, только-только зажжённом к грядущей ночи костре.

Я не оглядываюсь, просто знаю: за спиной густой лес. Такой густой, что полон не запахами, а парами хвои. Они липнут к лопаткам, облегают меня так, как будто бы обнимают.

Это место не терпит спешки. Это место не терпит шума.

Только тихонький треск костра. Только шорох травы от ветра. Только песок, давящийся под ногами.

Ещё шаг — и стопой ощущаю дерево. Неровная, колышущаяся поверхность.

Аккуратно, держа равновесие, я подаюсь вперёд — и только теперь позволяю себе глубокий-глубокий выдох.

Ложусь на спину, складываю ладони крестом на ложбинке поверх грудей.

Пространство чуть-чуть качнулось — и мир плывёт.

Я плыву в своей лодочке удовольствия. В той самой лодочке, которая не для лишних. В которую приглашу только самых близких, самых родных людей.

Здесь не бывает шумно, и тем более никогда — светло.

Поверхность лодочки всегда мягкая, как воздушное пуховое одеяло, которое облегает мои бёдра, плечи. На котором я вся распрямляюсь. На котором так уютно, так хорошо, так приятно, спокойно лежать.

Густой тёмный лес, побережье — они отдаляются, да я и не вижу их вовсе. Затылком в перины, только теперь открываю глаза — и мой взгляд обращается к небу. Чистому-чистому небу, где пока что не светят звёзды. Открытая сизая гладь, по которой мерно тянутся облака.

Моя лодочка не раскачивается, тихо тянется по воде.

То ли озеро, то ли маленькая река. Я всегда представляю, что это такое судёнышко, которое отвозит меня в моё царство. Принимаются шутки, что это Харон везёт меня в Ад на оргию. Иногда это всё ощущается именно так.

Стараюсь дышать не только лёгкими, диафрагмой, но — всем-всем телом. Чтоб каждый вдох — это пропустить воздух через себя. Чтоб худой, вечно сдавленный тугими джинсами живот мог спокойно и вольно подняться, а вместе с тем — расправились плечи, выгнулась поясница. А потом выдох — когда, опять-таки вся, опадаю.

Вдох и выдох, выдох за вдохом — и всё дальше и дальше, по мутной талой воде.

Наконец, никуда не торопимся.

Наконец, никому ничего не должна.

Вдох и выдох, выдох за вдохом — и без звуков. Без лишних глаз.

Когда вдоховыдохов набирается много, я опять закрываю глаза, отдаюсь на размеренный дрейф.

То правый, то левый борт лодочки нет-нет, а иногда поднимается, немного покачивает меня то в одну, то в другую сторону. Поднялся — и я покачнлуась. Опустился — вместе с ним опускаюсь и я.

Чем дальше, тем всё меньше различных звуков, все они уступают единственному: пение тихой воды. У озёрной глади оно ведь очень своё. Характерное, ни с чем другим нельзя спутать — и никак по-другому не описать.

Я не вижу воду, но знаю — она понемногу краснеет. Совсем скоро на небо взойдёт луна, ознаменовав час прилива. Но это «скоро» наступит потом, не в этот миг, не сейчас.

Я и раньше отдыхала на лодочке, и приливов, отливов не было. Они начались недавно, а вместе с ними ко мне стали являться образы.

Кстати, вот именно в этот момент моя лодочка проседает, вдавливается в упругую поверхность. Проседает под общим весом: моим и нимфы, проступившей из размытой синевы сумерек. Облачённая в дым, нимфа светлая. Умеет летать, хоть и лишена крыльев.

Сегодня она одетая в свитер, в лиловых тонах, разбавленных чуть-чуть белым. В свободных брюках, с фигурными дырами у колен. Эта нимфа всегда является прежде, чем озёрная гладь окрасится в бурый, карий. Она меня провожает в тёмный лагерь, где кровь и тряпки. Но пока мы не там, нам вдвоём всегда хорошо.

Я вся-вся вытягиваюсь, выпрямляю стопы, вдавливаюсь всей собой в мягкое дно моей лодочки — и совсем чуть-чуть развожу ноги, поднимаю их так, чтоб согнуть колени.

Моя нимфа ко мне опускается, протягивает светлую руку. Пальцы её такие длинные-длинные, а ногти — всегда аккуратные. Правильные ногти, очень-очень удобные. Такие, которые ни за что не будут мешать.

Вот и первые волны — и борт судёнышка поднялся, вместе с ним — поднялась, и я.

Костёр на том берегу — он уже и не маленький. Смелее, охотней горит!

Волна ухнула — и носик лодочки прокатывается как бы с горки, поток воздуха охватывает, мягко давит мне вниз живота.

Я качаюсь, раскачиваюсь на волнах.

Треск поленьев, что сжигаются на кострище праздника. На кострище, вкруг которого пляшут, гарцуют милые. Отбивают ладонями, стопами нестройный и вольный ритм. И нет для них музыки, кроме той, что сами своими телами, тенями, своим заливистым смехом складывают.

Дикарский танец и дикое пламя.

Неровная, неспокойная, не озёрная, а будто морская густая гладь.

Прилив захватывает, вновь возносит судёнышко, да так сильно что нос вздымается — и ухаю шумно, со всплеском, как будто в пике, головой вниз.

Моя лодочка выдержит бурю, она ведь для бурь создана. Бурь весёлых, заливистых. Чтоб взмываться — и с шумом падать. И опять, и опять — захлёстываться. Выпрямляться, стрелою, струной вытягиваться. Давить судно коленями — так пружинисто, так подхватывает!

Голова идёт кругом от шторма, мысли полнятся протяжными гимнами. Хлёсткие хлопки, гулкий топот босых ног о твёрдую землю, укрытую невысокой травой — и мы вместе, и мы качаемся. Я, а вместе со мной — моя нимфа. Я не даю ей имён, она всегда-всегда разная — и такая, какой я о ней мечтаю.

И мы вместе в этом озере, какое становится шумным морем. Где спокойная гладь облекается буйными волнами.

Я выгибаюсь в спине — и мои веки плотно-плотно зажмурены, а вот воздух… Его я хватаю губами. Жадно-жадно дышу, тянусь к склонившейся нимфе. Перед ней я раскрыта, она давит ко мне коленом. Опускает ладони к моим плечам. Она не хочет, чтоб я закрывалась — и я… Я тоже так не хочу. Я хочу быть открытой! Свободной! Вольной!

И чтобы с ней!

И в нашем море великой, большой любви!

Я так… Я срываюсь на голос… И вместе с голосом рядом с правым бортом слышится шумный всплеск.

Быстро вскакиваю, кусаю губы, бью себя по губам. Падаю, хватаю себя за плечи.

Не смотреть, не смотреть на кобру!

По правому борту поднялся огромный и страшный змей.

Великий и грозный, он выпускает раздвоенный шипастый язык, а воротник его раскрывается — и там, поверх чешуи — яркие-яркие, горящие злобой глаза.

Голова змеи — как у женщины. Как утопленница, повешенная. Совсем немного синюшной кожи на щеках, у сухого, шершавого рта. Смоляные мокрые кудри липнут к зелёной коже. Пухлые раздутые щёки. Узкий разрез прищуренных, впивающихся, жрущих меня очей.

Не могу, не могу закрыться — кобра смотрит. Кобра гипнотизирует. Заставляет меня сидеть смирно — и всё тянет, тянет к моей тихой лодочке свой длинный, свой сильный дробящий хвост.

Хвост дробящий, потому что кольцами моё судёнышко обвивает. Вот уже оплёл нос, подтягивается к корме.

Женщина пристально смотрит — а всем телом вокруг проникает — и стихают волны. И гаснет пламя костра.

Мы вдвоём на снова талой воде. Встали герой перед чудищем лицом к лицу.

Из звуков — только шипение. Только отчаянный стук моего же сердца. И сиплое дыхание змеи. И шорох, едкий шорох её хвоста.

Я бы хотела сражаться, но ничего не могу поделать. Это даже не скованность. Просто, перед её взглядом меня давит необъятная пустота.

Миг — и треск. Моя лодочка разносится в щепки — а я только руки вскидываю, в немом крике иду ко дну…

***

Кобра с головой женщины… Я не хочу думать о ней, как о чём-то злом и неправильном.

Она… Она тоже плачет. Плачет даже чаще, чем я. Я-то почти не плачу. Ну, только тогда, когда точно знаю: рядом в принципе никого нет, быть не должно и не может.

Но и не злиться на неё не могу.

Она опять вторглась. Она опять всё испортила.

Я ведь… Я ведь хочу на тот праздник. Хочу однажды попасть к тому яркому, только слышимому костру. Но она мне не позволяет. Она сильно против дикарок, нимф, прочего лесного народа. Не позволяет мне о них думать. Злится, если замечает, что я о них вспоминаю.

Я сижу на краю кровати. Мои губы дрожат. Щека горит. Напоминает мне, какая я грязная и как не права.

Мерзкие джинсы аккуратно сложены на всё том же стуле поверх моих любименьких трусиков. А лифчика вовсе нет. Только чуть приоткрытая дверца шкафа.

Свет луны мягкими лучами освещает откинутое одеяло. Немного смятую простынь.

Шторы не просто раскрыты, ещё и подвязаны по углам.

Кофточка тоже убрана, висит на спинке стула. Носки, скорее всего, в соответствующей коробочке сразу под ним.

В моей комнате нет часов. Хоть это правило уважают.

Просто сижу, в чём была. Безразлично смотрю в размытый полумрак коридора. Дверь ко мне мало того, что открыта, ещё и держится на специальном настенном крючке. Крючка не вижу, но знаю, и так понятно.

Белая Маска в дальнем-дальнем конце. Он даже уже не скрывается. Высоким силуэтом вырисовывается из тьмы. Смотрит на меня своими вырезанными треугольными глазами. Никаких слезинок под ними, только милые звёздочки с блёсточками. И улыбка большая, я бы даже сказала, высокая.

Какое-то время проходит всё вот как есть. Я — сижу на постели, гляжу на него безразлично.

Он — вот там, рядом с дверью уборной. Мы просто играем в гляделки. Никто не решается нарушить застывший момент.

Наконец я сама поднимаюсь. Решительно направляюсь к порогу. Нажимаю на дверь, тем самым отцепляю проклятый крючок. Хватаю дверную ручку. Впиваюсь пристальным взглядом в Белую Маску, который наблюдает за мной и неслышно смеётся.

— Как насчёт «нет», — звучу достаточно громко. Дальше — намеренно, показательно, одним резким движением опять в сердцах закрываю дверь.

Ломтик жизни. Точка зрения

— Это в стирку. Ты остаёшься дома. Сходи в аптеку, деньги на тумбочке. За порог — ни ногой.

В стирку так в стирку. Дома, так дома.

На белой простыне красивый опавший лепесток. У него такой полный, яркий бордовый цвет. Лепесток тут один-единственный, но детальный. Если всматриваться, видны прожилки, чёрные точечки, может от пыли. Или (а вдруг?) от земли.

Нравится.

Но велено в стирку. И из квартиры чтоб ни ногой.

Так ли сложно постирать вещи? Да нет, не сложно. Не руками же это делать. Засыпать «Галы», поставить нужный режим. Вроде как, самый обычный прокатит. Да, обычный. Самый-самый обычный. Смятая простынь со скомканным, изломленным лепестком отправляется в барабан.

Закрыть дверцу.

«Плей».

Стирка длится один период. За окном — совсем раннее утро. А за утром — постылый и серый день.

За днём вечер.

Ожидание.

Характерный тихонький гул рабочей машинки.

Бельё крутится, перекатывается. Опрыскивается тёмной влагой с примесью белого, воздушной и липкой пеной.

Это похоже на всё дробящие жернова.

Жернова, перемалывающие пшеницу, из которой будет мука.

Какая мука получится из таких вот, засушенных лепестков? Когда они высыхают, то становятся совсем ломкими, теряют цвет жизни.

Бурый, нет, даже чёрный песок.

Машинка гудит, лепесток перемалывается в крошево.

Пульсация и давление. Отток и новый прилив.

Какое-то время.

«Стоп».

Чистая простынь. Мягкая, немножко влажная, пахнет лимоном.

Лимон — это хорошо. С ним всегда очень вкусный чай.

Шорох пакета с сахаром, шум воды из-под крана. Щелчок чайника, мерное и размеренное гудение.

Над балконом прокинут старый сухой канат.

Одна прищепка, другая. Ещё и ещё по бокам.

Белый флаг над окном квартиры. Он гордо реет, говорит окружающим: здесь сдались.

В столовой, на досточке, у ножа, сложены красные лепестки. Надо бы их изрезать и истолочь. Они уже хорошо засушились. Нарезать ломтиками, ссыпать в чашку. Это всё замещать и залить водой.

Бурое, с чёрным тесто. Из него не испечь ни лепёшек, ни коржей для праздничного пирога. Но это тесто обязательно нужно. Оно готовится только из таких лепестков, расцветающих раз в период. К тому же, с ним тоже нужно работать. Просто нужно знать, как. Научиться.

Чаша полная. А потом пустая. Маленькие комочки изюминок к торту именин.

Всем-всем-всем нужен вкусный торт из особого, личного теста.

А флаг на балконе — это не про капитуляцию, а о том, что сегодня праздник.

Так ли сложно испечь пирог?

Да нет, не сложно. Это вопрос раскатанных скалкой коржей, воздушного крема, подходящей начинки. Нужно ли вставить свечи? Нет, пока без них. На текущем этапе — лишнее.

Истолочь, замешать, раскатать.

Из начинки — однозначно, изюминки. Найти формочку. Можно любимую, металлическую. Которая круглая и ребристая.

Укрыть обёрткой, залить бурым тестом.

Отправить в духовку.

«Плей».

Интересно, этот тортик, он каким в итоге будет на вкус?

Щелчок, надавить на балконную дверь. Подставиться ветру, руки — на жёрдочку. Ногами стоять на кафеле.

Белая простыня как завеса, занавес от внешнего мира.

Кстати, на ней опять расцвёл лепесток. Даже не так — бутон — и целых восемь, красивых и пышных, и все тянутся от него. С прожилками светлыми, множеством чёрных комочков-точек. Аккурат «в самом сердце» ткани. Распускается, раскрывается. Захватывает белое, меняя окрас в бордовый.

Пронзительный вой на всю немую квартиру. Да, точно. Подоспел чай.

Странная простыня подождёт, надо бы чайник выключить.

Тихая духовка — и там, за дверцей, приглушённый оранжевый свет.

Заткнувшийся чайник. Из носика валит пар.

Простыня на балконе. Опять нуждается в стирке.

Так ли сложно отстирать то, что не хочет отстирываться?

Да нет, не сложно.

Жаль цветок, он всё-таки очень красивый. Но его попросили убить. И даже не удастся его засушить, а потом истолочь в тесто. Просто убить, пока никто ничего не знает.

Опять открыть дверцу машинки.

Засыпать… Если «Гала» не помогла, значит — нужно ещё больше «Галы»! Реклама не должна лгать.

Или, может, проблема в режиме? Лепестки на ощупь такие мягкие. Оставляют на пальцах липкие, всё-таки грязные, не очень-то приятные следы.

Что, если на этот раз стирка будет холодной?

Можно попробовать.

Прокрутить колёсико на циферблате.

Закрыть дверцу машинки.

«Плей».

Да, всё верно: в чайнике — кипяток. Ничего-ничего не остыло.

Истолочь лимонную дольку. Вдавить её, размешать с сахаром. Только после — залить водой. А, точно. Ещё и пакетик. Обычная чёрная «Ява». Привычная чёрная «Ява», с запахом детской в квартире покойной бабушки. По маминой линии. Да, конечно. Где уютно так было. Защищённо. Спокойно. Где не было Белой Маски и Кобры с головой женщины. Они потом появились. Сложно вспомнить точный момент.

Да и зачем вспоминать.

Звонкий и тихий стук ложечки о края чашки. Перемешивать-перемешивать — и изначально бесцветный напиток окрашивается в тёмный тон.

Сидеть за кухонным столом, пить чёрный горячий чай с тремя ложками сахара и одной лимонной долькой. Поглядывать то на духовку, то на жернова барабана в стиралке.

Кому достанется именниный тортик с изюминками?

Да не важно, главное — он готовится.

А вот чай очень вкусный. Откуда вообще он здесь? Здесь давно никто не пьёт кровь Чёрной Принцессы Явы.

В аптеку хорошо б выйти. И, правда, наверное, стоит. Будь в этом доме хоть какая-то пара ключей. Здесь вообще, есть ключи, в этом доме? Или, хотя бы, ну, там, входная дверь?..

Ай, не важно.

Гудит стиралка. Гудит и трясётся. Дрожит и бьётся, вся тарахтит.

Жернова мелют-мелют, да всё в белизну перемалывают.

— Щёлк, — авторитетно выдала дверь балкона.

— Бум, — согласилась машинка.

… На полу — болото, и распустившиеся бутоны кувшинок.

Дверца стиралки открыта, бельё как есть, так и вывалено. А вокруг…

Видимо, чай придётся допить попозже.

Но какой же красивый, этот чёрно-бордовый цвет!.. И не вывести его ничем. Не убрать. Сколько ни тереть, ни смывать — никуда он теперь не денется. Опять и опять возвращаться будет.

Так ли сложно отмыть грязный пол?

Да нет, это уж вовсе просто. Достать ведро в душевой. Налить туда тёплой воды. Замешать его с моющим средством. Найти тряпку. Видимо, сгодится вот эта простынь, из-за которой всё началось. Во всяком случае, вид у неё такой, что теперь уже — да, тряпка и только тряпка.

Мысленно нажать «Плей», запустить процесс «Вымыть пол кухни».

Отдирать въедающиеся в линолеум грязно-красные лепестки. Они не сушатся, они к простыне обратно все липнут. Изламывать их, издавливать, отжимая тряпку в ведро.

Опять на пол, всплеск — и тереть, вытирать, выгрызать.

Стиралка мигает жёлтеньким, говорит. что стоит на паузе. Ага, конечно на паузе. Там можно попросту нажать «Стоп». Не надо к ней больше, раз такие дела творит.

Пальцы, ладони, запястья — все они измазаны лепестками. Зато кухня чистая, чище некуда. Блестит так, что готова к новым жильцам.

Так что здесь однозначно, всё тот же мысленный «стоп».

Балконная дверь открыта, а вот бельевая верёвка пустует. Грустные четыре прищепки — две жёлтеньких и две синеньких — покачиваются одиноко, друг от дружки так далеко.

Сегодня в лодочке будет пусто. Кто решится выйти в прилив? Вот дождаться отлива — и тогда — да, очень и очень да. То-то в последнем плаванье было всё так по-другому! Даже хотелось, чтоб рядом был кто-то ещё.

Надо встать и проверить духовку.

Хоть что-то спокойное и стабильное. Пригулшённый оранжевый свет. Тесто в формочке набухает и запекается. Будет очень воздушный и вкусный кекс. Да, без крема. Но… Крем в пределах квартиры не найден. Не захотел отзываться.

Так ли сложно расслабиться?

А так ли нужно?

Для начала бы вымыть руки. Это уже и не в теории, и не на практике — это по жизни легко. Вопрос сдёртой кожи, нарезки очищенной чешуи. Мыло — оно как наждачка. Чем дольше тереть, тем больше снимает. Снимает хорошо, основательно. Так, чтоб ничего не осталось. Ничего не зудело. Ничего не напоминало о грязи. Тут ни включать, ни выключать ничего не надо. Настолько автоматически, что даже не ощущается действием.

Включить телевизор в зале. Переключать каналы.

Удобное сиденье кресла даже не продавливается под весом. Как будто бы обнимает. Как если б на чьих-то коленях, в чьих-то руках сидеть. Как в том самом, живом и разумном кресле, которое подстраивается под хозяйку.

Как друг, который иногда является по ночам. Он не заходит в спальную. Стоит у порога, опираясь на дверной косяк. Смотрит, спокойный. Молчит. Вот такие объятья кресла — такие же, как взгляд того друга.

Хорошее приятное кресло.

На экране «ящика» передачи сливаются в белый шум. Общие новости ни о чём и о выборах Барака Обамы. Зачем говорить про Обаму именно в этой стране?

Выключить телевизор. Слушать тёмный экран и фонящий, гудящий шум.

Тряпку-простынь… Можно выкинуть, да из квартиры же ни ногой. В том же зале находятся ножницы.

Чик-чик-чик.

Ткань податливая, хоть и влажная, всё ещё липкая. Тёмные бутоны на ней так никуда и не делись. Но это и к лучшему. Это, наверно. правильно.

Чик-чик-чик — и ровные полосочки в ряд. Чередуются: красная, белая, бордовая, чёрная. Белая, бордовая, чёрная, красная. Где-то с обрезанными лепестками, где-то — только прожилки. На вот этой, центральной-беленькой удалось сохранить полноценный живой цветок. Вот только ленточек целых двадцать, а прищепок — всего лишь дюжина.

Те, что всё-таки удалось развесить, напоминают ярлычки странствующих монахов. Каждый отдельный — какое-нибудь желание. Обязательно чьё-то. И такое, которое точно сбудется.

А ещё все, которые вот сейчас прицеплены к бельевой верёвке — их уже тряпками не назвать. Они такие мясистые, как будто бы чья-то плоть. Пульсирующая, живая. Мягкая и манящая.

Хорошая плоть.

Затянется.

Посмотреть на свои труды. Улыбнуться, кивнуть: «Да. Всё-таки хорошо».

Вернуться к столу. Сидеть на табуретке, пить чай, наблюдать за духовкой.

Из прихожей щелчок доносится. И звук проворачивающихся ключей. Характерный звон.

Не оборачиваться. Сидеть и допивать напиток, родом из тёплого детства.

Белая Маска проходит на кухню. Сегодня он как обычно в лёгком светлом костюме.

Смотрит.

Переводит взгляд на балкон и кивает развешенным ленточкам.

Замечает духовку, кивает, потирает ладони в чистых перчатках.

Подходит совсем вплотную.

Отставить чашку и сесть по струнке.

Ладонь опускается на макушку. Трёт и трепает волосы. Без давления и без напора. Это можно расценить как «ласково».

Проходит какое-то время.

Белая Маска уходит к себе.

В духовке тушится свет.

«Стоп».

Именинный тортик с изюминками и из личного теста готов. Можно дождаться, потом — подавать к столу.

***

По стенам кухни развешены праздничные гирлянды.

За окном уже темень тёмная, а вкруг стола сидят Белая Маска и Кобра с головой женщины.

Праздничный пирог на большом беленьком фигурном блюде. Утыкан свечками, ровно по количеству прошедших зим.

Сколько зим? Сильно меньше, чем, возможно, хотелось. Но достаточно для распустившихся бутонов и новых исследовательских интересов.

Достаточно, чтобы лодочка всё же потяжелела. Чтоб подумать, кого бы туда позвать.

Да. Для этого — более чем достаточно.

Кстати, у плиты прислонённая коробка с цветастой ленточкой. Неширокая, но порядком. Интересно, а что внутри?

Белая Маска методично пилит ножом плоть тёплого, свежевыпеченного торта. Большой кусок кладёт себе на тарелку. Кусок поменьше — протягивает к потянувшейся к блюду Кобре. У неё же нет рук, только хвост, да и тот пригоден лишь, чтобы ползать, хлестать и ломать. Голова человечья, тело зверя, непригодное для жизни среди людей.

Белая Маска заботливо вынимает всё ещё горящие свечи, складывает их в ряд чуть поодаль. Кормит Кобру со своих рук.

Никто не замечает благоухающих красных цветов, тянущихся под гирляндами по обоям комнаты. Или делают вид, что не хотят обращать внимания. Да и зачем, когда перед ними такой вкусный и аппетитный тортик?

Его можно резать. Жевать. Наминать. Перемалывать на своих внутренних жерновах.

В зале всё ещё фонит телевизор, там, как обычно, вещают о чём-то бытовом и неважном. Он просто включён, чтобы создавать ощущение жизни, и что тут кто-то с кем-то общается.

Мигают гирлянды. Догорают на столе свечи.

За окном — ветер, вьюга, метелица. Густо-густо валит выпавший первый снег.

Какой день сегодня?

А всё-таки важный. Личное четвёртое декабря.

Всё-таки пару кусочков торта надо бы отложить. Сохранить для тех, кто ещё захочет его попробовать. Таких немного, но они есть. Принести его то ли с собой, то ли вот так, в себе. Но чтоб попробовали — тут надо, точно-точно, однозначно, без вариантов надо.

Этот тортик — только для самых близких.

***

Закрыть за собой дверь балкона. Ни Белая Маска, ни Кобра не возражают. Просто кивают, напоминают об осторожности.

Опуститься руками на перекладину.

Выдохнуть. Поднять усталый взгляд к небу.

Кстати, неба не видно. Оно закрыто. Закрыто вот той самой белой постиранной простынёй. Ни следа на ней грязи. И даже не скажешь, что её резали на клочки. Висит на всё тех же, изначально под неё выделенных четырёх прищепках: две жёлтенькие, две синенькие. По паре поближе к центру — и ещё парочка, по бокам.

Белая-белая, гордо качается на ветру.

Чистая простыня. Выстиранная. Уже высохла, и всё ещё пахнет лимоном.

Всё-таки этот процесс завершился большим успехом.

По этому поводу можно опять улыбнуться, закрыть глаза и вздохнуть. Заключить довольно: «Да, вот так — хорошо».

Личный день подошёл к концу. Всё окончено. Мысленно найти кнопку. Надавить на неё.

«Стоп».

Визит друзей

«Продолжить: да\нет»

В этом зале не так-то уж много объектов.

Есть телевизор — он транслирует лица и белый шум. А ещё у него антенны-усики, как у каких-нибудь муравьёв.

Есть гирлянды. Они работают, светят синим, зелёным, оранжевым. Из их света складывается беззвучная, но ощутимая музыка. А ещё они прокинуты вдоль всех стен, обои которых похожи на чешую какого-нибудь большого легендарного змея. Как будто броня. Как защита. Самая лучшая и надёжная.

Белой Маски ни в зале, ни в этой берлоге в принципе нет и не может быть. Во-первых, потому что он — не объект. А во-вторых, он в принципе не подозревает об этом месте. И не потревожит Мику больше никогда. Ни за что.

Мика потягивается, протирает глаза, щурясь от первых бликов пока что слабого рассветного солнца. Даже зимой оно продолжает светить.

Хотя… Какое здесь солнце? Просто слишком яркий свет от всё ещё не покинувший мир луны.

Сегодня четвёртое декабря.

Три дня подряд в этом месте царил большой праздник. Праздник, завершившийся проводами. Теми самыми проводами, после которых…

«Вот мой дом, где теперь никого не стало».

Ну, как никого.

В своей отдельной, смежной с кухней, комнате, громко храпит умный Большой Медведь. Ведь это и его берлога. Прежде всего его.

Под потолком всё ещё витает чуть горьковатый приторный запах тошиных карамелек. Они их варили намедни.

Сдутые шарики разбросаны на матраце. Их оставили Волк Давайка — его все называют «Давайкой», потому что ко всем пристаёт, тянет к себе, говорит: «Давай-ка!», и игривая Белочка Леночка. Хотя бы она в тот вечер отвечала ему. Чернобурка Лиса вот его совсем игнорировала. Она и Мика, вместе-втроём с Синей Феей той ночью много сидели вот на том самом балконе, куда сейчас приоткрыта дверь.

Мика сидит на краю постели, всё ещё оглядывается, тихо зевает, сонно протирает глаза. Включаться в жизнь — это всегда так сложно! Особенно, когда включаться совсем не хочется. И когда голова всё ещё идёт кругом, а мысли заняты долгой беседой о птичках.

О птичках, нимфах и бабочках.

Птички, нимфы и бабочки.

Мика обнимает себя за плечи. Ей не зябко, не холодно. Просто дрожь. Пустота, как внутренняя, так и внешняя.

Смятые простыни всё ещё пропитаны мятой, ячменем. Вроде обычные, самые простые шампуни. А такие любимые! Такие родные! Вся подушка, вся-вся кровать — всё ещё в их цвету.

И в цветах тоже, и в листьях, и лепестках. Они тянутся по стенам комнаты, под гирляндами, распускают бутоны, пульсируют, осыпают пыльное помещение чуть пьянящей пыльцой. Посыпают — и тем самым напоминают.

Зовут её. Да. Зовут.

Зовут Микой. Вот это главное.

Приглушённый, но нарастающий гул. Да нет, не гул: пение. Пение слетающихся к её личной башне сирен, что поднимаются из рек-улиц большого города за балконной дверью.

Пробуждённая сводит лопатками так, словно за спиной были крылья. Ну, они-то и были. Но не раскроются здесь. Разве что — получится отрастить новые.

Она вытягивает перед собой руку, её осматривает. Кожа светлая, чуть розоватая, мягкая. Такая тонкая, у вен — едва не прозрачная. Сосуды даже с виду такие плотные, хоть и тонкие. Жилистые, явственно проступают. Они могли бы стать перепонками, хорошей основой, из которой прорежутся перья. Да, вот так прорежутся — ведёт ладонью, раскрывая перед собой пальцы веером, представляя, как от их кончиков тянется будущее оперение. Как взмахнёт ими. Их — эти будущие новые крылья расправит. Вот как в той самой песне, которую она услышала на вечернем озере. Песни про великую птицу мира, что является детям во снах.

Встав на ноги, пробуждённая распускает в стороны руки, закидывает голову к укрытому жёлтыми, белыми, лиловыми, сизыми лепестками пепельно-тёмному потолку. Цветы на нём как кувшинки на мутном болоте, глядят на неё сверху вниз, тянутся маленькими своими усиками, мерцают прожилками, ловя огоньки гирлянд.

Щёки Мики как у хомячка пухлые. Даже нет, раздутые, как если б она слишком долго находилась в талой воде. Как если б её каштановые пряди тянулись водорослями-лианами вокруг лица. Она много времени провела в воде — и только сейчас выныривает из густого омута. Только сейчас делает глубокий-глубокий вдох.

Шумный треск заставляет её одёрнуться. Повернувшись к балкону, она успеет заметить мелькнувшую белую прорезь, рассёкшую давящие чёрно-серые небеса.

Всё так: то не солнце, ещё луна. И не стук в дверь, или где-то за дверью, нет — этот стук ни за что и ни с чем не спутать.

Стук множества частых капель.

Надо б закрыть балкон.

Или, может, даже лучше, если она на него выйдет.

В этой берлоге редко сменялась погода. По крайней мере, всё было так до вчера. А теперь — само место, да что там, сам мир решил — что пора. Что можно. Что сегодня — лучшее время для тяжёлого, больного, резко нахлынувшего дождя.

Мерцают синим гирлянды. Под ними — усыхающие лепестки.

У дальней стены всё ещё фонит телевизор. Но теперь — не помехами или белым шумом. Сквозь рябь и полоски там всё-таки вырисовывается мигающее перебоями лицо. Не такое, как у Белой Маски. Чуть-чуть скрытое под капюшоном, но тоже улыбчивое, по-своему театральное.

А Мика — Мика ходит кругами по залу, любуясь тянущимися к ней кувшинками на потолке, воображает, как будто плавает и танцует, слушая мерный ритм сменяющихся огоньков, басы дроби дождя за стеклом. Единственный её зритель — и тот из окна телевизора, да и ей особо не важно. Вот что важно — сама она сейчас на сцене в свете софитов. Встречает ещё даже и не рассвет, а начало. Начало великого дня.

Сейчас она без костюмов.

Ну, кроме того, что есть. В чём являлась для визитов многим. Что научилась носить на себе с гордостью, встретив весёлый лесной народ. И ей нравится её истинный, её настоящий, неотъемлемый личный костюм. Ей нравится, как к нему липнут пряные мятные запахи с толикой ячменя, имбиря, который так любит Большой Медведь. Ей нравится чувствовать привкус мёда, пропитавший её лицо.

Прогибается всей спиной, аккуратно опускается ладонями к тёплому полу. Держится так, головой вниз, чуть согнув свои локти, колени. Их — коленей — углы обращены к немому смотрящему, чей образ нет-нет, а проступает через фонящие помехи экрана. И он видит, как танцующая перед ним то опускается, то поднимается в талии. То проседает совсем-совсем на паркет, как будто сама — раскрывшаяся кувшинка — то вытягивается куполом, словно закрытая мухоловья пасть.

Да и пасть ли? Скорее — кокон. Тот самый кокон, который совсем скоро даст брешь. Осыплется песком, осколками, скорлупой — и тогда Мика вытянется. Вытянется совсем иной. Той самой, достойной Нового Дня.

Вот она вновь встаёт на ноги, вся протянута — и сгибается, снова ладони к полу. Упор на них. На руки, локти и плечи нужно передать весь её малый вес. Чуть прогнуться — и держать себя. И подняться, буде дерево, совсем молодое, где не ствол у неё — а стебель. И всего лишь пара раскинутых, пока что лишённых листвы ветвей. Сошла и опала с неё вся листва. Не сезон уже. Слишком поздно. Это дерево в изначально не пригодной для него почве.

И дело даже не в сорняках, и не родном, а от того пропитанным жгучим ядом грунте. Дело. Просто такое дело. Как тело. Вот такое же.

Новый треск — и на миг всё залито белым-белым — и тень от ломкого деревца вдоль паркета, по телевизору, по стене.

Вот он, новый объект. Самый главный в этом сейчас таком пустом зале. И такой, какой всегда был.

На просторном матрасе среди вороха сдутых шариков Мика замечает растерянную белую кошечку. Высокую кошечку и пушистую. Такую можно назвать ламповой. Ушки короткие, поджаты к мордашке, излучающей всей собою искреннюю заинтересованность в странненьком человеке-дереве перед ней.

Эта кошечка тянет лапку, как будто хочет коснуться танцующей.

А потом замирает. По затылку, спине поднимается дыбом шерсть. В глазах кошечки узнавание.

Мика снова становится на ноги, выпрямляется, встав по струнке. Медленно, театрально вытягивает правую руку. Поднимает колено левое — и мягко тянет всю ногу на уровень правой ладони. Дальше — снова прямая струна.

Замирает. Её голова нарочито медленно опускается набок, к немного поднятому плечу. И чем ближе щека к ключице, тем шире улыбка бледно-розовых губ. Тем шире, больше поднимаются веки, едва ли не обнажая глазные яблоки.

Кошечка наблюдает за ней. Вся дрожит. И хотела бы, может — но нет, не шипит. Только трясётся вся. Тянется пухнастыми лапками к своим собственным маленьким глазкам. Не хочет видеть того, во что, нет, в кого превратилась эта, некогда знакомая… И всё же некогда девочка.

Новая вспышка белого — и тает всё в белизне. А как вновь проясняется зрение — нет уже плачущей белой кошечки. Там, где она сидела — только срезанные смоляные локоны размётаны ворохом по матрасу и сдутым шарикам.

Слабая белая кошечка слишком, слишком слаба. Даже тени, даже образа по себе не оставила. Растворилась, растаяла вместе с взрезавшей небо молнией.

Но и Мика уже не танцует. Она стоит, прислонившись спиной к закрытой двери балкона.

Слышно гудение, приглушённый стук искрящегося, бьющегося о паркет провода. Провод телевизора перебит, бьётся хвостом, а на экране — не лицо и не цветомузыка, а только тёмные с мутным помехи. И антенные усики тянутся-шебуршат. К этому моменту таинственный зритель устранился от неё сам собой. Наверное, это к лучшему.

Мика оглядывается — и дальше, у заднего бортика кровати мысленно дорисовывает черты небольшого письменного стола, рядом — креселко на колёсиках. И такое, на котором можно вращаться. И включённую настольную лампу. Но самое-самое главное — гелевую ручку и пока что закрытую на немного листов тетрадь.

Она никогда не писала. Никогда не пробовалась в рисунках. Ничего из этого ей не близко — но и стол, и тетрадь и ручка не исчезают.

Так ли много времени до рассвета солнца? Да и так ли важно?

Гирлянды потухли. За окном хлещет дождь. А к утру — она твёрдо знает — и балкон, и стены, и весь-весь город будет пропитан его приятными запахами, а с теперь таких чёрных тяжёлых небес будет медленно падать снег.

Пробуждённая забирает каштановые пряди в два хвостика, садится на постель. Заплетает их. Сначала одна косичка. За ней — другая. Ей не нужно ни зеркала для этого, ни отражения. Она точно знает, как должна выглядеть. Равно как и то, что к утру её причёска опять изменится на привычную. Как и то, что и стол вот этот, и тетрадь, и лампа, скорее всего, исчезнут.

Обложка тетради в тёмно-лиловых тонах, укрыта цветами и бабочками. А на фоне, за ними — как будто приоткрыто оконце. Оконце в хорошо известный, такой родной, а сейчас — ещё и такой далёкий, некогда любимый, уютный, укромный лес.

Ты не любишь…

Я не люблю пустые пространства. Мне хочется заполнять. Мне неприятно смотреть на белый и чистый лист. Он в полосочках, которые по размеру идеально подходят, чтоб там появились буквы. Буквы, выведенные моей рукой. Из которых сложатся самые важные, самые главные для меня слова.

Я смотрю на открытое поле — и мне сложно. Самое сложное — это начать писать.

За всё время случилось так много! Где та точка, с которой всё вдруг пошло не так? Да и… Так ли не так?

Я, в принципе, рада, что здесь больше нет Белой Маски. А за Кобру с головой женщины… Да нет, не хочу о ней. Только что попрощались. Уже второй и последний раз.

Я откидываюсь на спинку стула, поднимаю глаза к потолку — и просто вращаюсь, наблюдаю за своей тенью, отброшенную тихим светом миленькой настольной лампы. Если бы я когда-нибудь действительно что-то писала, то точно б сказала: «Всё начинается с парка. С весеннего парка, аллеи. Светлой-светлой аллеи — и скамейки под сенью ивы. На этой скамейке, в лёгком горошистом сарафане сидит девушка. Она улыбается, держит в ладонях раскрытую книгу. Её глаза прикованы к строкам последней страницы. Последнее предложение… И она закрывает книгу». Да, вот так бы моя история началась!

Смотрю на страницу. Думаю. Беру чёрный маркер. Вывожу на полях: «Привет! Я — Мика!». Тут же зачёркиваю, замазываю. Нет, не с этого и не так. Да, точно — щёлкаю пальцами, между них появляется простая синяя ручка. Следом сами собой, из сознания выдавливаются тонкие, наклонные надписи, всё так же, за красной линией: «Да, всё именно так»…

… И Мика пишет, хоть и знает, что с рассветом эта тетрадь исчезнет. Да и не так уж важно: эти записи нужны лично ей. В этих записях картины волшебного лилового с синим леса. Того самого леса, куда её привела добрая Синяя Фея.

Синяя Фея… Рука не поднимается назвать её имя здесь.

Она такая смелая! Такая яркая! В ней куда больше решимости, чем когда-либо будет у Мики. Она смогла обрести свои крылья…

И… Что же, Мика сама здесь останется?

Пожимает плечами, откладывает гелевую ручку между листов тетради.

Некоторые вещи решаются быстро. И сразу. Сами собой.

Поднявшись из-за стола, пробуждённая вновь опускается на постель. Залазит туда с ногами. Кровать сейчас такая просторная, что даже неловко. Неправильно.

Укублиться в одеяле, свернуться калачиком. Найти под щекой подушку. Слушать всё ещё мерно стучащие звуки проливного дождя.

Новая белая вспышка, едва поспевающий за ней треск — и Мика закрывает глаза. Мысленно считает до трёх.

Продолжить?

Карамельки

Озёрная песня

Ночь. И почти тишина.

Только тихие звуки мерной, талой воды.

И шорох высоких трав.

Мика раздвигает перед собой заросли и выходит на берег озера.

Раньше в этих местах можно было услышать дикарское пенье, треск веток, поленьев огромного костра к Лите — а сейчас — никого. Ничего.

Только маленький уголок берега — и бескрайняя тёмная гладь.

Озарённая приглушённым мерцанием зелёных, оранжевых и лиловых мотыльков, у кромки воды, лицом к темноте, воздев голову к восходящей луне стоит высокая, обнажённая молодая. Её длинные сизые пряди распущены, стелятся по узким плечам, по изогнутой в лопатках, фигурной, почти скульптурной спине. Ложатся меж перепончатых и пока что сложенных вместе дугообразных, как пары слипнувшихся полупрозрачных флуоресцентных лепестков крыльев.

Молодая стоит, сложив у ключиц ладони. Длинные тонкие пальцы теряются в пышных локонах, а края прядей качаются на лёгком ветру.

В её ногах — опавшие лепестки пионов. Иссохшие стебли, сейчас напоминающие сорняки.

Мика не решается подходить ближе, лишь наблюдает за ней украдкой — а та — та поднимает правую руку — и на запястье опускается пепельно-алый, с прожилками белого мотылёк.

Молодая оборачивает взгляд к маленькому насекомому, заинтересованно наблюдает, как тот ползёт вдоль дорожек проступающих под бледной кожей тонких сосудов вен. Его маленький хоботок протянут к одному из сосудов — и видно, как там не то впрыскивается, не то оттягивается светлый нектар.

Быстрый взмах — и мотылёк улетает, а дева вновь застывает, обнимает сама себя. Только теперь оборачивается на шорохи.

Мика замирает, встречается с молодой взглядом.

Белый диск луны выступает из-за гряды облаков, озаряя светом лицо стоящей у берега.

Лоб у неё высокий. Аккуратные надбровные дуги. Сами брови — светлые, негустые, прикрывают как будто щитками впалые раскосые карие, но при этом почти кошачьи глаза. Нос неширокий, чуть подогнут крючком, как очень маленький, заострённый клюв. Слегка выпирающие скулы посажены примерно на уровне его кончика. Тонкой кожей на них стелятся щёки, натянуты будто тканью, сходятся к заострённому подбородку. Рот приоткрыт, губы — сухие и маленькие, слегка разомкнуты, обнажают края бледно-жёлтых зубов.

Взгляд в сторону Мики — размытый, почти безразличный. Взгляд королевы на объятый огнём некогда родной, в котором прошла вся её недолгая жизнь, дворец.

Она смотрит как будто бы сквозь, на густые заросли за спиной девушки. На раскидистые ветви, гряду искажённых, кривых и плотных деревьев.

От низа живота, меж плотно сведённых ног тянется плотная бурая пульсирующая нить. Эта нить оставляет грязный и липкий, ловящий блики ночного диска след на её светлой коже — и этот след расходится вязкими темнеющими подтёками по её упругим бёдрам, расползается по коленам и голеням.

За первой нитью всё там же, от закрытой от жадных взглядов прорехи-раны тут же вытягивается другая такая же. И ещё, и ещё одна. Плотные, множество, все расходятся, облепляют её доселе оголённый низ, слипаются, комьями сыпятся к песчаному берегу, тем самым одевая молодую в длинную юбку, с подолами до самых стоп.

Мика просто лишь наблюдает за этим странным преображением. Её сердце не заходится тяжёлым стуком, не срывается её дыхание. Просто смотрит сквозь раздвинутые заросли. Не может определиться, что именно должна сейчас ощущать.

Водная гладь бурлит, заходится шипением, пузырится, как тёплая болотная топь — и молодая вновь встаёт спиной к Мике, а подолы её новой юбки оставляют буро-грязный, гнилостный след на земле.

Из лопающихся пузырей на поверхности озера раскрываются лепестки, а под ними — распускаются бутоны белых кувшинок. К тем кувшинкам слетаются красные светлячки — и вот теперь появляется звук.

Звук отчётливый, звук размеренный. Это даже не эхо и не гудение, а протянутое, протяжное многоголосье. Так мог бы звучать хор, поднимающийся из глубин. Так могла бы звучать укрытая первоцветами весенняя, с талым снегом земля, имей она собственный голос. Так поёт небо, стягивая кудрявые тучи к омывающему дождю.

Светлячки, мотыльки, сумеречники — разноцветные и мерцающие — все слетаются дальше от берега, не к самому сердцу, но всего немного, к достаточной глубине озера. К самой большой кувшинке, чей бутон — самый высокий из прочих — пока что плотно закрыт. И вокруг бутона, по его лианам, водорослям, лепесткам, вода заходится светлой, пряной, с запахом лотоса, соли и мяты пеной. Воздушной, пышной и брызгающей — она комьями вздымается над поверхностью — и вновь опадает к глади, оставляя вокруг себя неспокойную, как перебор струн гитары, рябь.

Пепельные сумеречники, красные бабочки, лиловые мотыльки посыпают закрытый бутон переливающейся пыльцой, окрашивая его всеми, имеющимися при них, цветами — и уже не мутно-зелёный, но яркий, в уютных ночных тонах он как будто теплеет. Как будто дрогнул, а вместе с ним — вздрогнули всё ещё смиренно сложенные полупрозрачные крылья за спиной стоящей на берегу ожидающей, решившейся молодой.

Мика находит в себе силы оторвать взгляд от этой картины — и замечает чуть дальше по косе побережья сваленные обломки дерева. Да нет, не просто «дерева». Вот детали пробитой, сложенной двумя треугольниками, разломленной в середине кормы. А вот утопающий, торчащий из песка и гальки маленьким обелиском нос. И перебитые обломки и щепки досок. Всё это просто свалено вместе, ещё и отнесено от воды чуть дальше, чтоб никогда больше не отправиться в спокойную плавь.

Поднимается ветер — и пена вокруг бутона вздымается на порывах, закрывает всю кувшинку воздушной завесой — и насекомые разлетаются от неё. Но подхвачены малым вихрем, все перемалываются — и растворяются зыбкой пыльцой.

Хор недр, глубин, выси — он усиливается, он торжественный — и бутон великой кувшинки размыкается, опадает пена, и в сердце цветка из завесы является возвышенная златокудрая нагая дева.

Молодая на берегу отступает от края воды — а явившая из пены мерно ступает к ней, касаясь кончиками стоп расходящейся тихой ряби.

Они обе встают ровно против подруга подруги — и профилями к замлевшей, удивлённой, смятённой Мике.

Златовласая — она гордо вскидывает голову, указывает молодой, чтоб та осела пред ней на колени.

Молодая не спорит. Закрывает глаза, опускается — и явившаяся огибает её, вновь встаёт рядом, теперь у её спины. Руки девы опускаются ей на плечи — и твёрдые длинные пальцы скользят у ключиц, к лопаткам.

Крылья молодой вздрогнули — цепкая хватка ладоней у самых их оснований.

Лик обнажённой осклабился. Ощетинился. На такое веселье способны лишь только великие. Веселье и безразличие. Упоение, сладость от чужой скорби.

Мика кричит — и крик её тонет в хоре.

Мика кричит и рвётся спасти молодую — но заросли её не пускают. А явлённая из пены нагая аккуратно и методично отделяет дрожащие крылья. Крылья легко поддаются, слышится только небольшой треск — и по лопаткам решившейся тянутся разводы, следы. Сначала одно крыло — основание отлепляется от кожи маленькой, тонкой линией. За ним — и другое. И теперь только лопатки сведённые. А меж ними — пульсирующая краснота.

Густые заросли хватают Мику под лодыжки, запястья. Густотой и терновником оплетают, забирают её к себе.

Молодая не плачет. Только смотрит на собственные, утопающие в грязном песке сжатые, дрожащие кулаки.

Явлённая из глубин вод воздевает над осевшей руку — и та повинуется. Вновь встаёт перед ней во весь рост. Дальше — в животе прогибается, по дуге опадает к земле — и опирается на ладони, на немного согнутые локти. На плечи свои, на ключицы — и стоит на одних руках.

Плотная юбка повинуется всем движениям, опадает густыми тканями, закрывая торс молодой, застилая её лицо — и не девушка теперь. Просто дерево с твёрдым стеблем. И двумя раскинутыми ветвями, навеки лишёнными всякой живой листвы.

Мика пытается вырваться, Мике мерзки противные путы. Мике мерзок едкий и густой воздух, поглощающий её новый крик.

Её глаза слезятся. Она не может, не хочет смотреть. Не в силах смотреть на то, что творится с её молодой.

Явлённая из глубин воздевает к темноте руки — и разводит ладони. Вместе с тем на них из пространства вырисовывается небольшой, блестящий, точёный меч. Он совсем небольшой, едва больше простого клинка. Но даже на вид — такой твёрдый. Прочный, надёжный. Достойный рук самого короля.

Нагая дева стоит перед деревом. Несильно высоким, только вместе с разведенными ветвями — только так «в человеческий рост».

Улыбается. Смотрит на Мику, кто отчаянно дышит. Чей взор сейчас полон боли, отчаянья. Бессильной ярости. Улыбается очень лукаво. Откидывает с хищного лика золотистую, волнистую прядь. И подходит к смиренному дереву.

Меж раскинутых веток — небольшая прореха. От неё ещё красные паутины, нити плесени расходятся по стволу. Вот та самая, маленькая прореха.

Заносит меч. Метит его остриём туда.

Ветви дерева чуть качнулись.

Крик Мики тонет в порыве ветра.

По коре у прорехи сочится древесный сок.

Пальцы девы плотно сжимают, давят на рукоять. Мышцы на лице её, на плечах напряжённые.

Надавить — и опять немного качнулись ветки. Весь ствол-стебель как будто немного вздрагивает — а меч утопает. Меч утопает в сочащемся чёрном соке — и всё близится гарда, как будто стремится закрыть.

Мика без сил падает на колени. Закрывает глаза. Не может, уже просто не может смотреть. Уже даже не плачет. Слёзы — они просто растворяются в едком воздухе. Только и видит — слабое деревце. Нагая дева, заключившая в него меч.

***

Молодая стоит неровно. Чуть наклонилась, держится за вздутый живот. Явившаяся из глубин заботливо подставляет ей собственное плечо.

Никто из них не оборачивается на Мику — а та без сил. Та не может ни позвать и ни встать.

Только смотрит как те обе вновь подходят к кромке талой воды. Как приближается к ним высокая, главная среди прочих кувшинка.

Нагая дева первая восходит по её лепесткам. Зовёт за собой молодую. Та шатается. Ступает нетвёрдо, и даже, пусть весь низ её сокрыт мрачной юбкой, всё ещё видно — ноги её подкашиваются. Она всё ещё держится за пульсирующий, округлённый живот. И каждый шаг отражается гримасой боли на некогда бесстрастном лице.

Мягкий хор.

Все кувшинки поменьше обращаются лицами, головами, а под ними угадываются черты тел всплывающих к девам гиад. Это они, всё время они здесь пели — и явились к своей царице. И теперь сплывались к раскрытому цветку-кораблю.

Сотканная воздухом, ветром, златокудрая роковая обнимает уставшую молодую.

Круг сирен и гиад толкает цветок-корабль.

Нет здесь волн. Озеро всё так же спокойно.

И стихает песня — и пара отчаливает вдаль по мутному, к темноте.

Мика одна.

Густые заросли больше её не держат.

Робко и неуверенно она подходит на грязный песчаный брег. Всё вокруг омыто бурым и алым, с комьями, нитями, плесенью. А меж них — перепонки, две пары слипшихся лепестков.

Там, вдали, уже почти под раскидистой аркой рощи, где начинается завеса густой серости туманов, она всё видит раскрывшуюся кувшинку, а вместо бутона — златовласая роковая, кто стоит и твёрдо смотрит вперёд. Подле ней опустилась фигурка поменьше. Согнувшаяся молодая в своей плотной юбке. Просто сидит. Просто держится за живот.

От их корабля по воде расходится мерная рябь — и всё сходящий на тишину, как будто утопающий хор сирен и гиад.

Луна закрывается. Но то не облако — то большое крыло. Сильный взмах — и по воздуху плывут перья. Ярко-красные, ярко-огненные — они падают к плотной поверхности озера. Маленькие кораблики, гонимые тихим ветром — они тянутся вослед отошедшим.

Но одно пёрышко отделятся от прочей стаи.

Маленькое пёрышко, лишённое красок. Обычное, неприметное — но именно оно остаётся на берегу.

С трепетом, своими слабыми дрожащими пальцами Мика поднимает это крохотное, тихое пёрышко. Любовно отряхивает его от грязи, от пыли. Отирает его о себя. Её-её пёрышко. Её самое-самое! Её личное!

Она прижимает его к такому же крохотному, такому же робкому своему сердечку — и смотрит вдаль, на стягивающееся над поверхностью глади густое дымное марево.

Ни злой златокудрой, ни печальной её молодой, ни великой кувшинки, ни водных дев — уже никого там не видно. Только перья, малые корабли, всё уходят, уходят вдаль.

Вот уже совсем увядает музыка.

Вновь луна открывается в небе.

Мягкий ветер прячется за гряду высокой густой листвы.

Обломки лодочки дальше по прибрежной косе. Много грязи и бурых комьев в ногах одинокой девушки. Рядом, повсюду — клочки оборванных флуоресцентных крыльев.

И кровавые следы от неровных шагов, тянущиеся к глубине.

Её ступни утопают в липком и влажном, сдобренным паутиной, нитями, плесенью, чёрными древесными соками, пристающем к лодыжкам песке.

Только пёрышко. Тёплое светлое пёрышко на раскрытых её ладонях. Самое важное пёрышко. Самое главное. Самое сокровенное. Оно лишено какого-то необычного цвета — а как будто всё-таки светится.

Она его обязательно сохранит! Обязательно-обязательно, во что бы то ей ни стало, она не позволит ему пропасть. Этому маленькому, слабому пёрышку. Приютит его. Унесёт в себе.

Густой туман застилает пространство. Забирает последние ноты песни. Поглощает опадающий к мутной ряби ветер.

Ночь. И почти тишина.

Только тихие звуки мерной, талой воды.

И шорох высоких трав.

Мика раздвигает перед собой заросли и выходит на берег озера.

Раньше в этих местах можно было услышать дикарское пенье, треск веток, поленьев огромного костра к Лите — а сейчас — никого. Ничего.

Только маленький уголок берега — и бескрайняя тёмная гладь.

безмятежное. Второе лицо

Сожительство. Фрагментарно

Глухота. Точка зрения

Так ли сложно закрыться в душе?

Да нет, не сложно. Это всего лишь вопрос прочности щеколды, одного и другого замка.

Дальше — всё совсем просто.

Подёргать ручки входной двери. Лично проверить прочность. Но ни в коем случае не стучать.

Для вящей надёжности подтащить швабру. Швабра всегда под рукой.

Хорошая швабра. Удобная.

Откинуть завесу кабинки душа. Осторожно, чтоб случайно её не сорвать. Завеса всё-таки может понадобиться. Не сейчас. Но однажды. В процессе.

Встать на пластмассовый пол.

Повернуть кран в направлении ледяной воды. Подать воду.

Можно не вставать под струю. Достаточно просто, чтобы она была. Даже если в дверь никто не стучит.

Да и, вроде как, не должны стучать.

Тихий час у всех, по идее.

Но, мало ли.

В общем, надо, очень и точно надо-надо закрыться. И крепко-плотно. И включить воду. Погромче, побольше холодной, освежающей, тяжёлой воды. Чтоб била она, колотила, чтоб в кожу впивалась, обжигала. Оставляла на плечах, на лопатках, на бёдрах свои следы.

Дальше можно тихо стоять, прислонившись к холодной стенке.

А вот закрывать глаза — нет, это то, что никак не «можно», и даже наоборот. Глаза нужно держать открытыми.

Нужны ли причины, чтобы закрыться в душе?

Да нет, ну, как. Какие тут ещё могут-то быть причины?

В душ приходят и просто так.

И закрываются, тоже, на всякий случай. Пока нет убеждения, что всё спокойно и хорошо.

В душе все вещи правильно расставлены и не бегают.

Вот шампунь точно на верхней полочке. Медовый шампунь. А ещё есть простой, домашний, без запахов. И несколько видов мыл. На полочке под шампунем. Кирпич хозяйского, брусочек лимонного, брусочек клубничного.

Мочалка для спины, мочалка для тела висят на стене, противоположной от полочки.

А вот осколок пемзы разместился в специальной округлой выемке на кабинном бортике.

Всё-всё-всё здесь на своих местах. В том числе для того, чтоб находилось даже при закрытых глаза.

Потоки ледяной воды градом гремят о пластмассовый пол.

Подставить ладонь — не одёргивать. Кожа уже не шипит. И не жжётся. Не так жжётся, как могла бы. Как должна гореть.

Перво-наперво следует вымыть голову.

Впиться пальцами в волосы, кублить их и всклочивать. Тереть-тереть и тереть. Струи комкают шевелюру. Все пряди слипаются, становятся липкой-липкой мочалкой — но так и надо. Так и задумано.

Всклоченные комья, липкие вязкие водоросли. Плотные нити-верёвки, из таких хоть матрас плети. Может, и стоит сплести. Может, и срезать их стоит. Их так много. Давно не стриглись.

Смачивать-смачивать-смачивать.

Когда шевелюра вся путанная, в колтунах и узлах, и стоит только провести пальцами, они непременно упираются, рвутся на клочки — вот теперь самое время шампуня.

Шампуня первого. Который совсем без запаха. Обильной смазкой выплеснуть на ладонь. Потереть ладони. Сильно-сильно потереть ладони подруга о подругу. Так, чтоб и они тоже слипаться начали. Резко их разлепить.

Штрихами-мазками накладывать на патлы-мочалки.

Раз провести, второй, третий.

Замешать на кончиках, замешать на корнях. У лба и темени. На затылке.

Сесть на корточки и тереть. Даже не тереть, а чесаться. Вчёсывать его в кожу.

Глаза держать плотно открытыми. Не отводить взгляда от плотно запертой на все три замка двери.

Белая шапочка липнет, хорошо сидит на макушке.

Встать по струнке.

Отойти воды.

Снова время шампуня.

Шампуня второго, который медовый.

Обильным слоем покрыть ладони. Втиснуть их подруга в подругу.

Можно не разлеплять. Можно этакой «бабочкой» всё устроить.

Новый слой нужно наложить поверх пресной шапочки. Это как замесить тесто, только живое и плотное. С нитями и клочками. Месить и месить, перебирать-теребить. Укладывать и размешивать.

Укладывать и замешивать. Вживлять под корни, сдабривать, сцеплять кончики. Это и правда похоже на заготовки коржей. Только таких, чтоб личные.

Закрыть ладонями голову, посидеть. Подождать, переждать шипение. Когда и пена, и несколько слоёв моющего средства друг с дружкой сплавливаются, стягиваются в общую кашу. И пузырятся, бурлят. И комьями по щекам, по пальцам, запястьям стекают, шлёпаются на пластмассовый пол.

Так ли сложно вывести чужой запах?

Да нет, не то, чтобы очень.

Для этого нужно мыло. Желательно, не одно.

Кирпич хозяйского, брусок лимонного, брусок клубничного. Все втроём они хорошо подойдут.

Плечи, шея, спина, живот, руки, бёдра, лодыжки, запястья. Всё уже хорошо, достаточно, качественно мокрое, охлаждённое.

Можно переходить к покраске. Хотя, это скорее шлифовка. Отбеливание. Отстирывание.

Чужой запах с трудом выводится. Чужой запах сложно перебивать.

Полоска за полоской, линия за линией. Обязательно как можно сильней надавливать.

Вверх-вниз, вниз — и сразу же вверх.

Липкая смесь хрущовки, лимона, клубники удавкой затягивается на шее.

Плотная прослойка из кирпичной пыли, тропических фруктов и плодов земли накладывается бронёй на грудь.

Щитки камня с тканью из соков укрывают плечи и локти.

Щёки, губы, подбородок и лоб — их закрывает благоухающее забрало.

Живот обернуть простынёй из красных и жёлтых ягод.

Бёдра следует завернуть в плотное, твёрдое дерево. Дерево по-хорошему-то надо прибить гвоздями… Но и без гвоздей оно в целом прилипает достаточно.

Вообще, всё, что ниже — там требуется усиленная работа. Там уже ни щитками, ни простынками, ни обычной бронёй не отделаться.

Там уже заталкивать мыло в самое собственное нутро потребуется. Да, конечно же, от такого там точно всё слипнется.

Не раскроете.

Не отверзнете.

Не открестите.

Выгнуться, раскрыть ноги — и втолкнуть. Плотно сжаться. Плотно стиснуться. Всеми мышцами внизу поясницы держать-держать.

Мыло мылится, плоть лоснится. Кожа пеной исходит, соком, жидкостью.

Дальше какое-то время нужно просто сидеть.

Сидеть и настаиваться. И закрыть уши. Глаза зажмурить — всё-таки, да, стекающий по бровям шампунь щиплет.

Обхватиться за плечи. Сидеть на корточках.

Спиной не касаться стены. Рано пока касаться. Ещё не всё пропиталось.

Для пропитки не хватит одной минуты.

Чужой запах выведется через две четверти часа

Так ли сложно себя оттачивать?

Ну… К этому тоже не привыкать.

Это просто вопрос пемзы и грубой силы.

Главное тут вот, что помнить: нет на теле такой поверхности, которая не способна стать лезвием. В которой нет места для острия.

Но это всё ещё дело тонкое. Деликатное.

И оттачиваться — только после того, когда всё укрыто несколькими слоями запахов.

Если точить себя так, то всё тело пропитается новыми, правильными ароматами.

Это даже почти не больно. Слой за слоем — и ничто не сдирается. Просто очень плотно, очень крепко, с нажимом, вдавливается.

А ещё именно пемзой, не какой-то мочалкой. Пемзой никто не пользуется. Пемза чистая, в отличии от всего прочего.

Пемза чистая — ей и чиститься.

Только воду всё-таки надо выключить. С водой нельзя перебарщивать. Вода громкая, вода шумная.

Для дел дальнейших нужны покой. Тишина.

Камень очень удобно ложится в руку. Приставляется к защищённой коже. С нажимами, с силой. Плавно. Начать с пяток, ступней. Отирать их, тщательно отирать.

От ступней подниматься к лодыжкам. Красным-красным лодыжкам. И выше, к голеням. Голени всё ещё жгутся. Даже не так: кусаются.

Тело в принципе зачем-то любит жечься и очень кусаться. А потом стыдливо краснеть, как будто бы признаёт вину.

Виновато ли тело? Да, виновато. Виновато в том, что щипается. Что охотно перенимает чужие запахи. Что пытается вытолкнуть из себя мыло.

Тело всегда во всём виновато. Особенно это тело. Особенно это.

Нахватается разных запахов, всё провоняет — а потом стой его, отмывай! Отдирай, отслаивай!

Как будто, это приятно. Как будто именно на это занятие хочется тратить время.

Время хочется тратить на мультики. И на игры. Ну, может, ещё на комиксы.

И на шоколадки, конечно же. Вот за такими делами всегда приятно провести час-другой.

Иногда ещё за прогулками. За очень долгой, длительной ходьбой. Когда ступни до крови в обёртке сапог ноют. Когда колени резиной затягиваются.

Вот за такой, расслабляющей, утешающей. Уносящей подальше ходьбой.

Так ли сложно заменить себе кожу?

А вот это что-то совсем больное…

Попыток не предпринималось.

Но отчего-то так сильно хочется. Змеям проще. У змей есть их настоящая чешуя. А у котов, у прочих зверей — их шерсть. Когда их что-то не устраивает, кто чешую, а кто волосы, кто хвосты — это всё с себя просто берут и скидывают. Кто-то слизывает, с кого-то всё само по себе сползает.

Вот сейчас так же хочется, чтоб всё взяло и слезло само собой.

Кожа так не умеет и под такие дела не строилась? Ошибка! Какая досадная ошибка ходить, чувствовать, пребывать в коже.

Нет, ну, правда. Когда нет кожи, то всё сразу становится... Да не то, что лучше, а честней как-то. Под кожей сплошные нервы ведь оголённые. Всё куда лучше, куда ярче, куда правдивей на себе чувствуют.

Прикоснуться бы к нервам.

Интересно, они там вообще живые?

Если верить учебнику анатомии — наверное, всё-таки, да.

Нервы-нервы, сплошные нервы. Раскрытые нервы, рваные нервы, больные!

Больные нервы!

Так ли сложно не стучать в стену?

Сложно!

Ужас, как сложно.

Для этого нужно крепко схватиться за плечи. Цепко закрыться. Зажмуриться.

Сцепить зубы.

Заглатывать подступающие к горлу душащие комки. Ну, можно ещё пошататься и пораскачиваться. Ради собственного успокоения, представить незримую стену перед собой. И «биться» уже в неё.

Так шататься, чтобы лоб покрылся испариной. Чтоб, пусть и взмыленный, а всё-таки пошёл красным. Как будто бы правда бьётся. Но только всё представляет. Зато представляет ярко.

Как будто по-настоящему.

Но на всякий случай стоит опять включить воду.

Вода шумная, вода хлёсткая.

Вода подавляет шум.

Так ли сложно не орать в душе?

Невозможно.

И необходимо. Но нельзя. Ни за что, ни за что нельзя.

Ни в коем случае. Ни при каких обстоятельствах. Нельзя, нельзя, чтоб это маленькое, это уютное, это так прекрасно защищённое помещение разрушилось от ненужного, лишнего — и такого важного крика.

Чтоб не орать, нужно много-много, часто-часто глотать стекающую из крана воду. Шумно её заглатывать. Да, и кашлять. И почти захлёбываться. И жмуриться от шампуня, мыла, лезущего в глаза.

В рот затекающего, в уши.

Но зато это всё отвлекает. И уже не до того, чтоб орать.

Так ли сложно не слышать входную дверь?

А вот это уже совсем ну просто проще простого.

Процессы заняты сейчас ну вовсе, совсем другим. Процессы заняты поиском острого. Поиском режущего. Поиском рвущего.

Поиском хлещущего, уничтожающего.

Такие штуки хранятся в стеклянной баночке на бортике раковины.

Кстати, баночка сама по себе — тоже вполне себе мысль.

Она маленькая, она твёрдая. И прозрачная. И очень стеклянная.

Громкий стук так легко игнорировать. Громкий крик так легко подавлять.

Когда начинают кричать за дверью — то можно уже не держаться.

Наконец-то можно включаться,

Наконец-то можно звучать.

Дверь гремит. Кулаки гремят по поверхности. Дверь шатается на хлипких петлях. Замки и засовы то и дело опасно лязгают створками.

Швабра держится последним оплотом. Швабра стоит, швабра плотно закрывает проход. Она не просто так именно в душевой хранится.

Она всем нужна именно в этой комнате. Именно здесь.

Разве можно не сдерживать голос?

А до каких пор прикажете его подавлять? До каких пор нужно молчать, схватившись за голову?

До каких пор закрываться и мечтать о том, как с себя всю свою кожу содрать?

Голос не просто можно, голос нужно не сдерживать.

Особенно в этот момент.

Особенно, когда в дверь тарабанят. Когда за дверью орут. Когда известно, кто, какой и зачем сюда хочет войти.

Разве можно перечить сердцу?

Ему слишком давно перечили. Слишком много и слишком часто.

Его закрывали. Его заталкивали. Его требовали подавлять. Не слышать. Не знать. Не чувствовать. Делать вид, что его просто нет.

Разве нужно раскрывать пасть до боли?

О да. И как можно шире.

Чтоб разинута бесконечно.

Чтоб разверзлась, открывая врата в бездну ада. И чтоб этот ад из неё вырвался, вылился, вогнался в этот проклятый, клятый, ненавистный, грязный, уродливый, мерзкий мир.

Чтоб волна тьмы изо рта вся вываливалась. Чтоб стучалась потоком с этой стороны двери.

Да, дверь гремят, в дверь орут — но пусть знают — им здесь не рады.

Их здесь никто не любит.

Их здесь ненавидят. Им не желают — им гарантируют самую болезненную, самую тяжёлую, мучительную, долгую смерть.

Они так привыкли к слабости и покорности.

Они так привыкли, что здесь делается всё для них.

Они уверены, что если так было — то так и дальше всё будет.

Поэтому твари злятся. Поэтому твари звери. Поэтому твари — гадюка и бледный червь.

Так ли сложно показать зубы?

Было сложно на это решиться.

Чтоб решиться на это, потребовалось даже больше необходимого лет.

Прежде всего пришлось обнажить когти. Пришлось обернуться тварью. Принять ненависть. Принять тишину.

Воспитать именно то спокойствие, какое так все хотели.

Показывать зубы нужно в полном покое. Точно зная и видя шею, которую хочется разорвать.

Что до сейчас — нужно просто подняться на ноги.

Потянуться к стеклянной баночке. Подтянуть поближе край скатерти. И тихонько смотреть на трещины, что тянутся по двери.

Замки, петли, засовы — от них… Ещё что-то осталось. Швабра всё ещё держится.

Ну… Что теперь.

Чужие запахи вроде бы как отмылись.

Жжение, зуд и горечь — этим всем, пожалуй, можно и пренебречь.

Нужно ждать.

Дверь вот-вот вынесут.

До тех пор — спокойно вести отсчёт.

Наставления. Третье лицо

— Лена, ты почему опоздала?

Белочка стыдливо закрывает румяные щёки своим белым пушистым хвостом, отворачивается, строит глазки наставнице.

Та вздыхает, понимая, что какого-либо внятного объяснения всё равно не добьётся.

— Ладно, что с тебя взять. Садись.

Белая Белочка довольно моргает и шустро юркает к своей парте. Кстати, к парте отличницы — первая в центральном ряду. Рядом с Зайкой-Очкариком.

— Сатоши, я всё вижу, — наставница касается кончика его носа указкой. — Я понимаю, ты увлечён математикой. Но у нас сейчас другое занятие, так что будь любезен.

— Понял-понял, — тот бубнит и тоскливо сгребает учебники и тетради в портфель.

— ‘Андре’на! — с задней парты подаёт басистый клич Медведь Жора, — а что мы сегодня учим?

Наставница поправляет бантик-бабочку, откашливается. С Жорой всегда очень сложно. Такой балагур! Но всё умеет и знает, если захочет.

— Вот ты вызвался, — ему кивает, — ты для всех и ответь. Я тебе только напомню, что мы начали проходить структуры.

Маленький Медведь задумчиво чешет лапой затылок, оглядывается, ища поддержки у подруг и товарищей. А те — вот решительно все — знай себе, поутыкались в книги, хвосты, уши поджали. И нет никого. Только он и очень требовательная наставница.

— А-а-а… Что структуры? — сидит, медлит с ответом.

— Ну вы поднимитесь для начала, Григорий. Вы же ответственный.

Тот тяжело поднимается. Чешет шею.

— Ох… Ну, это… — кусает губы, теряется. — А что, структуры. Всё завязывается там как-то так-этак… Да?..

— Вы отвечаете, а не я.

— Всё завязывается… Это… Это раз… Тьфу, завязка, да. Вот. Всё завязывается. А потом — ух! — лапой о лапу хлопнул.

— Нет, — смеётся наставница, — перед «ух» ещё кое-что.

— Мякотка! — шепчет игривая Чернобурка.

— У вас отдельный доклад, Татьяна, — осекает её старшая.

— Молчу, — лисичка губки только поджала.

— Тощна! — Жора хлопает себя по лбу. — Основа после развязки. Основная основа. А потом… Эта… Мы ещё её на истории проходили… Капитуляция! — выдаёт довольный.

… И не понимает, почему все смеются.

— Хорошо, хорошо, — наставница головой качает. — Убедил… — подходит к журналу. Берёт гелиевую ручку зелёную. — На семёрочку…

— А почему на семёрочку?..

— Кто капитулирует, — навострив уши, встревает Тоши, — с тех контрибуция. Это мы тоже уже учили.

— Сидите, Сатоши, сидите. Готовьтесь, — осекает Зайчика наставница. — И так, — хлопает в ладони, вздыхает.

Окидывает собравшихся учеников. Так-то их тут очень много. Но интересуют её из всех шестеро. Самые активные и разговорчивые — и наконец-то все собрались. Жора как всегда косолапый, но в целом всё сказал правильно.

По этому поводу наставница берёт ломтик мела, подходит к чёрной доске.

— Как уже заметил Григорий, и то, что я вам всем напомню, любая история содержит в себе единственную четвертную основу, а именно: завязка, основная часть, кульминация и развязка. Эта структура может расширяться экспозицией, прологом и эпилогом — но они — частность и возможная опция. Предыдущие же четыре элемента стабильны и неотъемлемы, какую историю мы ни рассмотрим. И не важно, в каком порядке идут заявленные разделы. Даже больше: при ахронологическом повествовании, в смешанном порядке эта структура тоже сохраняется и её можно вычислить.

Свою речь наставница подкрепляет соответствующими фигурами и словами, которые тут же выводит на чёрной доске перед классом.

— Но это база, — оборачивается к учащимся. — Теперь же поговорим о частностях. Сатоши, — тянется указкой к дрогнувшим ушам зайчика. — Вот ты с момента звонка сегодня в бой рвёшься. О какой структуре сюжета ты хотел всем нам рассказать?

— Да легко! — Зайчик вскакивает со своего места. Щурится, поправляет очки. — Алхимическое Делание. Математическая и цветовая структура, четвертная в своей основе. Основные элементы структуры — цвета и животные. Первое звено — чёрное. Это о возвращении к началу начал. Может быть смерть, может быть разложение. Может быть добровольная смерть. Всегда чёрная и с воронами. Это про несогласие с тем, что есть и невозможностью измениться как-либо, кроме прямого отказа от действительности. Следующий элемент — белое. Это о покое, следующим за смертью, закономерным возрождением после неё. Возрождением очень недолгим. Животный символ здесь — Лебедь. Птица красивая и которая знает, сколько ей дано жить. В истории это может соответствовать времени покоя и примирения с новой, вроде как, удобоваримой действительностью. Осмысление происходящего и подготовка к дальнейшему пути. Потом приходит смерть Лебедя — а вместе с ним белое и чёрное красится в жёлтый. Новый этап. Он может быть самым долгим. Здесь смешивается то, что происходило раньше с теми знаниями, которые открылись всего недавно. Это баланс мудрецов и гармония в земном мире. Главный символ — гордый павлин. Неприятный, потому что упивается своей жизнью. Он почти доволен собой, потому что по крайней мере для себя уже всё получил от мира. Остался последний рубеж. Заключительный элемент — красный. В него является Птица Феникс. Сущность, рождённая из собственного пепла. Но! Чтобы стать абсолютом, Птица сжирает свои крылья, после чего обращается в Дракона-Змея. И этот Дракон будет служить другим, потому что для себя уже всё получено. Завершается история тем, что Дракон находит себе хозяина или хозяйку — и в их руках становится тем абсолютом, который меняет мир…

— Вопрос! — Волк Василий перебивает зайчика. — А причём к твоим курицам математика?

— Не к курицам, а геральдическим символам! А математика всегда причём!

— Не ссорьтесь, — кивает улыбчивая наставница. — Садись, Сатоши. Всё хорошо рассказал… Но девяточка, — языком цокает. — Ты забыл стадии знакомства с женихом Солнцем, женой Луной и рождением Дитя, которые предшествуют деланию.

— Не забыл! — возражает Зайчик, продолжая стоять, в упор глядеть на доску перед собой. — А удержал в уме и включил их в стадию чёрного.

— Для себя удержал. А друзьям и подругам вот не раскрыл. Так что прости. Садись.

— Ну и ладно! — Тоши падает на свой стул, скрещивает у груди лапки.

— А зачем этому сюжету родители? — вступается за Тоши Леночка. — Разве они не делают историю перегруженной?

— Родители нужны, дорогая Елена, затем, что без них не явится в свет дитя, — спокойно объясняет наставница. — Полное объяснение такой истории звучит как: мужчина и женщина вступают брак. У них появляется дочь или сын. Их ребёнок проживает свою жизнь, проходит свой путь, свои падения-взлёты — и потом, став взрослой женщиной, или же взрослым мужчиной — возвращается к родителям. Становится их опорой. Его или её силами продолжается данный род. И именно отец и мать — алхимики — герой и героиня такой истории. Птица — их общий плод, формирующийся их деяниями. И, под чьим влиянием, они формируют новых себя.

— Ух ты… — восторженный вздох Чернобурки. Мечтательный. С многозначительными взглядами в сторону Волка Василия.

Наставница усиленно не замечает происходящего между ними. Да и не очень-то ей это важно. Пусть развлекаются, главное — не на занятии.

— К слову, Елена, — теперь внимательно смотрит на морщащуюся Белочку. Ей такая трактовка этого сюжета, похоже, совсем не понравилась. — Вот вы совсем опоздали. А хотите представить доклад?

Та озирается на подруг. На наставницу перед ней. На очень уж длинную и опасную указку. Неуютно краснеет.

— Не хочу, — опускает взгляд. — Не могу сейчас… Не готовилась.

Старшая у доски вздыхает, прикрывает веки.

— Очень и очень плохо. Тогда… — тут косится на журнал. — Сегодня вам будет ноль, — тянется к ручке гелиевой.

— Ну как ноль! — вспылила Леночка, аж с места подскакивает. — Я же всегда отвечаю! Всегда всегда! Ну сегодня забыла… Но не ноль же…

Наставница отрицательно головой качает.

— Это задание было для всех желающих. И ты выбрала себе очень интересную тему. А теперь всех подводишь и отказываешься говорить.

— Не отказываюсь! — возражает Белочка, и яркое пламя пылает в её глазах. — Ну забыла! Но оценку-то зачем портить? Вот вы, когда в школе учились, вы что, всё всегда закрывали? Почему вам можно, а мне нельзя? Почему? Почему!

Наставница крепче сжимает рукоять указки. Лену бы следует приструнить.

— Спокойно, Елена. Не повышайте голос, ещё и дисциплинарное схватите. Или ноль, или прогул, раз уж вы опоздали.

Белочка поджимает ушки.

Остальные все и вовсе притихли. Такой суровости от их обычно доброй и понимающей старшей ещё никогда не было.

— А, может… — находится Леночка, — я… Вам после урока сдам? Я… Я соберусь. Я на перерыве перечитаю. Я всё-всё-всё расскажу. Ну не надо ни ноль, ни прогул. Пожалуйста…

Но старшая непреклонна. Настаивает на своём.

В конечном итоге Белая Белочка садится за парту, обхватывает лапками дрожащую голову. Совсем опустила мордашку в стылую светлую поверхность дерева.

Тишина ещё большая, чем после расстёгнутого ремня.

Только часы тикают. Давяще тикают. Всем на нервы. Неужели самая круглая, самая находчивая и смышлёная отличница умудрится схватить самую низкую оценку, а то и вовсе отметят так, будто совсем не пришла на занятие?..

Лена сидит, закрывшись. Вся-вся дрожит. Аж шёрсточка поднялась дыбом, почти вибрирует.

Белочка закрывает глаза. Вздыхает.

— Да нечего мне рассказывать, — заключает на выдохе. — Я уже всё, смирилась. На этом и тема с концом.

Наставница улыбается, кивает этой зверятке.

— Ну, раз нечего, то вот тебе честная восемь. Красивенький бесконечный цикл. На том и сойдёмся?

— А за что восемь? — удивляется Жора своим зычным басом. — Я, вон, хоть кой-как рассказал, а мне семь!

— Продемонстрировала, — роботом отвечает Сатоши. — Очень доходчиво и наглядно. Ещё и по-настоящему разозлилась.

… И какие же у неё все умнички! Особенно умнички и мастаки, когда нужно потянуть время. Занятие уже вот-вот кончится — а из всех желающих наставница только половину, и то, худо-бедно успела пока опросить. Вызывать остальных?

Так это скомкано будет, не договорят и до половины. А такой час ведь планировался! Вот Василий, капитан сборной — он же так здорово мог бы рассказать всем прямо про свой собственный путь героя! Он же горит подвигами, ему только сложности подавай!

Грюков Гоша вообще сегодня тихоня… Но это пока не доберётся до книги. А прямо просился весь вчера, чтоб ему дали поговорить про Юнга и архетипы. Особенно про жертву и про защитника. Отчего-то именно эти — его любимые?

Просто так повелось. Нравятся ему — и всё тут.

И Чернобурка только шутки шутила, а сама-то! Сама-то какая умничка. Она ведь всю тетрадь в разных схемах, теориях исписала. Не просто доклад маленький, а целую лекцию по разным сюжетам готовила. По тому, как разные структуры могут в себе сочетаться — она вообще сочетания любит, самые разные, и чтоб тесные-близкие. Ну, такая вот она Чернобурка, и что ты с неё возьмёшь?

Про разницу хронологического и ахронологического порядка. И причём здесь, и как можно реализовать линейный и нелинейный сюжет. И даже такую заумную штуку, как метатекст, читающийся между строк.

… Не успеет наставница уже, совсем-совсем ничего не успеет.

А уже и звонок трезвонит — и Медведь Жора, и Бурундук Гоша, и Чернобурка Владлена с Волком Василием — и Зайка Тоши, и Белка Ленка — все срываются со своих мест. Стулья-парты вверх-дном, переменка и перемешка. И вот эти шестеро — и все зверятки стадом выбегают из класса, шумно несутся куда-то далеко-далеко…

***

На полу зала раскидана куча игрушек, а усталая Мика валяется на диване, в обнимку с учебником. Под подушкой — большая тетрадка. Меж ладоней, как меч воительницы — на груди покоится здоровенная толстая линейка.

Ей кошмар, такой кошмар вот прямо назавтра учить-сдавать надо, и как задумается об этом — так просто голова кругом!

И почему её наставница совсем другая? Не такая, как у этих зверяток?

Может, Мике вообще стоит последовать примеру Леночки и не явиться на завтрашние учения? Это ведь… Ну… Не то, чтобы сильно сложно.

Во всяком случае, куда сложней, чем учить клятого Юнга. И вот дался всем этот Юнг?.. Ну к чему, к чему он всем, правда? Зачем он вообще кучу всякого-непонятного навыдумывал? Только жизнь честным Микам своими талмудами усложняет. А можно было бы поговорить про Сатоши Кона! И вообще, про разность культур и их единство, полученное благодаря Интернету. Это и ближе Мике — и в разы увлекательней, интересней!

Но — нет. От неё ожидается, что она всё-таки заставит себя сесть удобней, а лучше — встать. И хотя бы навести порядок в общей гостиной. А потом закроется в своей спальной и будет штудировать клятую психологию до посинения. А пригодится ли ей это знание — это ни наставница, да и никто другой почему-то не объясняет.

Ей богу, такая учёба — это почти концлагерь. Заучивать буквы просто ради бессмысленных букв.

А потом ещё и писать по ним новые. Такие же лишённые смысла.

Никогда. Ни за что. Мика. Не будет. Писать.