Душница

Часть третья

Сразу после Нового года назначили день предзащиты проектов, сроку оставалось чуть больше месяца. Сашка не знал, радоваться или паниковать.

— Чего паниковать-то? — не понял Лебедь.

Сам он был уверен в себе на все сто. Писал об истории столичной душницы, даже сделал несколько рисунков: какой она была в пятнадцатом, семнадцатом и середине девятнадцатого века. Очередной как раз вычерчивал.

— Ну правда, — сказал Лебедь, — ты ж, Турухтун, только этим своим дедом и Настей занимаешься, друзей совсем забросил. В кино — с ней, гулять — с ней, а по ночам черновики разбираешь. Ты, Турухтун, человек, потерянный для общества. Вот о чём надо паниковать.

— Кто бы говорил.

— А я что?! Я — так… — Лебедь подтянул к себе точилку и вставил карандаш. — Мне интересно — это раз. Я ж не с утра до ночи — это два. И главное: я не паникую, как некоторые. — Он провёл на пробу несколько линий, довольно кивнул и спросил: — Чаю-то нальёшь?

Пока Сашка нёс заварник, Лебедь вытащил из сумки гостинцы: мамино печенье, кулёк шоколадных конфет, мандарины. В доме сразу запахло праздником.

Сашка сдвинул в сторону дедовы бумаги, перевесил шар на полку повыше.

— А чего он у тебя такой пыльный? — спросил Лебедь, сдувая в сторону падающие хлопья. — Совсем не протираешь? Говорю ж: потерянный человек. Ну, так чего паникуем?

Сашка пожал плечами. Это было сложно объяснить и, наверное, ещё сложнее понять.

— Только не говори, что материала не хватает.

Материала хватало.

После собственно стихов Сашка взялся за дедовы черновики. Их оказалось неожиданно много, некоторые ещё с тех, старых времён. Сашка листал пожелтевшие и скрюченные листки, испытывая полузабытое чувство робости.

Протёртые до дыр сгибы. Запах семечек. Чёткий — даже в помарках на полях — почерк. Мысль деда была настолько мощной и плотной, что каждое слово обладало весом, они буквально продавливали бумагу.

Сашка как будто стоял у него за плечом. Как будто видел и слышал деда, когда тот писал все эти стихи: и «Горное эхо», и «Каверны», и «Когда нас уравняет смерть в правах…»

Понимал, что дед хотел сказать.

Не понимал — почему.

Ни один критик, ни один литературовед не мог объяснить этого. Многие думали, что объясняют: писали про «общегуманистические тенденции», про «активную гражданскую позицию», про «искреннюю боль за судьбу своего народа». Это всё вроде было правильно. Только слишком примитивно, как если бы кто-то взялся объяснять Сашкино отношение к Насте и сказал, что Настя красивая и потому Сашка её любит.

Никто из критиков не отвечал на главный вопрос: как один и тот же человек может одновременно писать стихи и стрелять в людей?

Материала было слишком много: на три или четыре проекта о трёх или четырёх разных людях, которые по какому-то нелепому совпадению носили одно и то же имя, одно и то же тело. Как они уживались вместе? Который из них был настоящим, главным?

О ком Сашке писать?

— Нашёл на кого ориентироваться, — скривился Лебедь. — Что вообще все эти критики понимают? Они ж паразиты: сами ничего не могут, вот и врут про чужое. Забей. Тебе в школе всей этой фигни мало? «В позднем творчестве Олдсмита преобладают упаднические тенденции…» — Он фыркнул и потянулся за очередным пирожным. Процитировал: — «Когда бы мысль пустую, словно грош, могли бы в долг давать, уже наверно мир полон богачей бы стал великих. И грош бы обесценился как глупость, а мудрость наконец-то бы ценили».

— Короче, — буркнул Сашка. Тирада Лебедя вызывала какие-то смутные и вроде бы важные соображения. Слишком смутные, чтобы их сформулировать. — Что советуешь?

— Поспрашивай у тех, кто знал его лично.

— Ну я знал… толку?

— Ты — это ты. Лицо предвзятое, и вообще… А другие — совсем другое дело. — Лебедь захрустел печеньем, отхлебнул чаю. — Слушай, Турухтун, ты ж сейчас солдыков забросил? Долгани на неделю, а? Хочу залудить эпическую битвищу. А то, может, присоединишься?

Сашка покачал головой.

— Прости.

— Ну, тогда просто долгани…

— День, я их продал.

— Чево-о-о?! Ты шибанулся, Турухтун?

Сашка пожал плечами и долил чаю.

— Всех?! Правда?!!

— Не всех. Фронтирников, спецназ и гвардейцев.

— На кино, — догадавшись, мрачно сказал Лебедь. — Альфредо, блин, Прекраснодушный.

Сашка не стал поправлять: не на кино, на концерт «Химерного дона». На кино ему пока хватало карманных.

— Ты даёшь!.. — Лебедь поглядел так, будто одновременно жалел и завидовал. — А мне мать сказала: без новых обойдёшься, и так складывать некуда. — Он ухватил верхний, самый крупный мандарин, и начал чистить. — Слушай, а, может, тебе не заморачиваться? Ну, с дедом. В школу накатай без накидонов, по-простому. Как все пишут. А уже потом для себя…

— Тоже идея, — сказал Сашка, чтобы закрыть тему.

Родители вернулись поздно, отмечали годовщину свадьбы. Лебедь к тому времени ушёл, Сашка листал дедовы записи и делал пометки в блокноте.

В передней зажёгся свет, было слышно, как папа прошептал что-то маме, и они засмеялись, весело и приглушённо. Они разулись и вошли в гостиную. Пахло от них рестораном, мама несла в руках роскошный букет. Сашка ясно и отчётливо увидел вдруг, какими они были лет двадцать назад.

— Ещё не спишь?

— Не-а. Читаю вот…

— Отдохнул бы, телик посмотрел. Всё-таки праздники.

Сашка пожал плечами.

— Па, можно тебя кое о чём спросить?

— А ты попробуй. — Отец добыл из серванта вазу и теперь остался с цветами в руках, пока мама в ванной ополаскивала её и наливала воду. Выглядел смешно.

— Па, я тут пытаюсь разобраться… ну, с дедом. Ты же столько лет его знал — расскажешь, каким он был?

Отец переложил цветы в левую руку, а правой неожиданно крепко сдавил Сашкино плечо.

— Не сейчас. — Он глянул на дверь, повторил: — Не сейчас, хорошо? Она только-только начала забывать. И… знаешь, сына, для куррикулюма, по-моему, это необязательно: что и как я помню. Я обещал, да, но…

Мама из кухни спросила, все ли будут чай. Отец бодрым голосом подтвердил: а как же!

— В общем, захочешь поговорить — поговорим, — подытожил тихо и серьёзно. — Но только без неё. Идёт?

После чая Сашка вернулся к блокноту. Перечитал составленный за вечер список из десяти имён: дедовы друзья, коллеги, конкуренты, враги. Вообще-то их было намного больше, особенно врагов, но если всех выписывать, никакого блокнота не хватит. Опять же, половину из них поди найди: кто-то на полуострове, кто-то уже в то время, когда дед вёл записи, был старый и сейчас, наверное, умер. А доступ к шарикам имеют только близкие родственники.

Сашка подумал, дописал ещё одно имя и пошёл спать.

Дом был элитный: резные скамеечки у подъездов, снег сметён, дорожки посыпаны песком, ёлка во дворе вся в фольге и самодельных шарах. Рядом хищно скалится снеговик, нос из губки.

В каждом подъезде по консьержке.

Сашку пустили сразу, он даже удивился. Поднялся на четырнадцатый в чистом, пахнущем земляникой лифте, и пошёл по коридору, приглядываясь к номерам квартир. Сто шестая была в самом конце, он нажал на звонок и малодушно понадеялся: а вдруг никого? Хотя если никого — разве консьержка пустила бы?

Дверь открыл чуть лысеющий хмурый мужик, крикнул, обернувшись: «Мишань, к тебе!» — и жестом велел Сашке проходить. Показал, где разуться, дал тапочки и исчез прежде, чем тот догадался спросить, куда дальше-то?

— Вам, молодой человек, чай или кофе? — В прихожую вошла высокая, очень красивая женщина. Таких снимают в кино, в роли королев и неоднозначных героинь.

— Да я на минутку…

— И не думайте даже. Врачи не разрешают ему пока вставать, — она взмахнула изящной рукой, — сами понимаете, он уже с ума сходит. До праздников ребята наведывались, а потом… Да, вас как зовут, простите?

— Александр, — зачем-то сказал Сашка.

— А я Александра Григорьевна. Выходит, мы с вами почти тёзки. — Она протянула ему свою руку, Сашка, робея, пожал. Наверное, надо было поцеловать, подумал он, и рассердился: глупости какие! Это ж не средние века!

— Идёмте, я вас к нему проведу. Так вам чай или кофе? Зелёный, чёрный, красный, белый, жёлтый? С мёдом, с вареньем? Михаил у нас приверженец красного.

Прошли по коридору, увешанному старыми выцветшими афишами. На некоторых Сашка заметил дедово имя.

Александра Григорьевна постучала в дверь справа и, не дожидаясь ответа, вошла.

— Мам, а я бы вот, знаешь, не отказался… — Похудевший, бледный Курдин заметил Сашку и удивлённо моргнул. — О, привет!

— Александр зашёл тебя проведать. Чай я сейчас заварю, а вы пока общайтесь. — Она вышла, аккуратно прикрыв дверь.

— «Александр»? — переспросил у Сашки Курдин, выгнув бровь. — Вот прям «Александр»?

— Привет, Михаил, — сказал Сашка, выкладывая на столик возле кровати пакет с печеньем. — Ты как вообще?

Курдин скорчил рожу.

— Живой. А ты?..

— Да я поблагодарить хотел. Ну… Вообще раньше надо было зайти, но…

Курдин отмахнулся, подтянул к себе пакет и, покосившись на дверь, достал печенюху.

— Ерунда. Обращайся. Чем там всё закончилось? Мать мне толком не сказала, они тут все… — он сделал неопределённый жест. — Типа, берегут меня.

— Всю кодлу из школы выперли. Одно время говорили, что будет суд…

— Не будет, — прервал Курдин. — Мои решили не раздувать. Это я знаю, про суд и про школу. Как вообще? В смысле, Рукопят больше не совался? Мстить там… вендеттить.

— Рукопята лечат.

— О! Грищук силён. А на вид не скажешь. Настя как?

Сашка пожал плечами.

— Да нормально. Она тебе не звонила?

— Чего ей звонить? Мы с ней не очень общаемся. Девчонки, о чём с ними говорить?.. — Курдин с преувеличенной небрежностью пожал плечами. — А я, блин, представь, на «Легенду…» не попал. Целый год ждал — и здрасьте. Клёвая?

— Смотреть можно. Кстати, её ещё долго будут крутить, может, успеешь.

Курдин махнул рукой.

— Эти козлы…

— Михаил! — возмутилась Александра Григорьевна, входя с подносом в руках. — Что за лексика?!

— Извини, мам. — Курдин начал освобождать столик, при этом печенье отодвинул подальше, чтоб не было видно надорванный край пакета.

— Постарайся впредь следить за своим языком. А вы, Александр, не потворствуйте Михаилу, прошу вас.

Сашка клятвенно заверил, что, конечно же, потворствовать не будет, ни в коем случае.

Теперь он догадывался, почему ребята перестали навещать Курдина.

— Вообще она добрая, — сказал Курдин, когда мать ушла. — Но роль… вживается вот. Ты угощайся…

Чай Сашке очень понравился, и мёд. К тому же появилась пауза для того, чтобы всё обдумать и сформулировать.

— Ты, кстати, в курсе, что скоро предзащита проектов?

Курдин закатил глаза:

— Хотел бы забыть. Каждый день раза по три напоминают. То есть, как на «Легенду…» сходить — так я контуженый, швы, блин, разойдутся, а как проект делать — ничего, живой-здоровый. Одно хорошо: про деда пишу, не надо в библиотеку тащиться. — Он кивнул на стопки книг и одинаковых багровых тетрадей, лежавших на подоконнике. — Архивы, сиди да изучай. Такая нудотень! Спектакли его смотреть прикольно, кстати. А воспоминания, письма там всякие…

— Ну так не заморачивайся. Напиши по-простому, без накидонов. Как все пишут.

Курдин повернулся к Сашке:

— Ты тоже — «как все»? — И добавил вдруг зло, глядя, как Сашка качает головой: — На фига тогда советуешь?

— Да я как раз сам посоветоваться хотел.

— Со мной?! Ну, валяй.

Легко сказать. Сашка угробил на список две недели. Звонил по телефонам из дедовой записной, ходил на встречи, объяснял, просил, одного даже выслеживал. Разные люди, разное отношение к деду. Четверо вообще не захотели говорить, наотрез отказались. Один чуть Сашку с лестницы не спустил.

Те шестеро, которые всё-таки согласились… Проку от них было мало.

— Нет цельности, понимаешь. Словно каждый говорит о каком-то своём… о другом человеке.

Курдин слушал и кивал, довольно скалясь. Даже про чай свой забыл.

— Ну а ты чего хотел, вообще-то? У меня с моим та же фигня. Даже опрашивать никого не надо, архивов хватает с головой. Они все такие… — И скривившись, поправил себя: — Мы все такие.

— В смысле?

— В прямом. Я даже сравнение придумал, вставлю в работу. Ну, то есть, как придумал… у деда прочёл, вообще-то. Каждый человек во время разговора становится зеркалом. Он — если может, конечно, — меняет свою речь: чуть подстраивается под того, с кем говорит. Ну, типа, с родителями — по-одному, с училкой — по-другому, с друзьями — …

— Но это же… лицемерие, нет?

— А чего сразу «лицемерие»? — обиделся Курдин. И задумался. — Нет, — сказал, — тут другое, по-моему. Вот как если б я знал кучу языков и для удобства, чтоб ты меня понял, переходил на тот, который ты лучше знаешь.

Сашка покачал головой.

— А как тогда узнать, какой ты настоящий? Если с каждым разговариваешь по-своему, то когда же ты действительно говоришь… по-своему? Только с самим собой?

— С самими собой одни психи разговаривают, — заявил Курдин. — «Настоящий»… А вот посмотришь на других — и поймёшь, какой ты сам. Ну-ка, — он приподнялся на локте, — дай мне наладонник, вон, на полке… спасибо.

— Ты чего?

— Сейчас… запишу, чтобы не забыть. В работу… — Он неопределённо взмахнул стилусом. — Мало ли, вдруг пригодится. — Дописав, Курдин отложил наладонник и снова захрустел печеньем, отхлебнул чаю. — Слушай, Турухтун, а с тобой интересно. Без обид, ага? Я в том смысле, что… ну, ты всегда вёл себя так, как будто все вокруг… — Он замолчал, подыскивая нужное слово.

— Проехали, — быстро сказал Сашка. Ему почему-то расхотелось знать, каким видит его Курдин. Даже если «видел» — всё равно.

— Вот, — кивнул тот. — Я ж о чём! Ты ведёшь себя так, словно ты — настоящий, честный, правильный, а все вокруг… погулять вышли, что ли. Принц среди обычных людей.

Сашка встал и отряхнул штаны.

— Пойду. — Он не собирался, но вдруг добавил: — Ты, можно подумать, другой!

Курдин расхохотался.

— В точку! Убил! — Откинувшись на подушку, он разметал руки и скорчил рожу — видимо, предсмертную. — Ладно, — сказал, отсмеявшись, — один-один. Чай-то допей, если я один весь выхлебаю — мне потом до ночи хромать туда-сюда по коридору, а знаешь, как больно…

— Сильно он тебя?

— Фигня, до свадьбы заживёт, — отмахнулся Курдин. — Ну так ты зачем приходил-то?

— Хотел поговорить с твоим дедушкой.

Курдин перестал улыбаться.

— Про своего деда, — объяснил Сашка. — Если, конечно, это реально. Он у меня последний в списке. Может… хоть он поможет чем-нибудь.

— Вон архивы, — Курдин кивнул на багровые тетради, — читай себе на здоровье. Про твоего там тоже есть… полно, вообще-то. Это я раньше думал, что они друг друга терпеть не могли. Пока не прочитал. Там… всё сложнее там, вот что.

— Я прочту. Но… мне бы порасспрашивать его. Хотя бы пару минут.

Курдин скривился. Вздохнул, почесал локоть.

— Мать меня убьёт. Реально.

— Я…

— Ты в туалет не хочешь?

— Нет, я…

— Ага, хочешь. Слушай тогда: выйдешь из комнаты, направо по коридору, потом направо же свернёшь, пройдёшь мимо двери, такой… напротив афиши «Горного эха», ну, увидишь, её легко найти… Да-а-а… так ты в неё не входи, не входи, слышишь — особенно если там кто-нибудь будет, ты сразу тогда иди дальше, повернёшь налево — там туалет. Ага?

Сашка кивнул, пытаясь сообразить, кого же ему так напоминает Курдин.

— Ну так иди, чего встал.

Снаружи было пусто и темно. Как, подумал Сашка, в коридоре какого-нибудь средневекового храма. Он медленно пошёл, глядя на стены. Афиши были самые разные, некоторые — в полстены, на всех — знакомая фамилия.

На многих — две знакомые фамилии.

Возле «Горного эха» Сашка остановился, как будто для того, чтобы рассмотреть получше. Напротив была дверь, вполне обычная, если не считать маленького цветастого половичка перед ней. Кто в собственной квартире перед одной из комнат кладёт половичок?

За дверью было тихо, он толкнул её, зачем-то вытер ноги и вошёл.

Пахло тонкими дорогими духами. В полутьме он увидел чей-то невысокий силуэт, шарахнулся назад, и только упершись спиной в дверь, сообразил: это его собственное отражение. Зеркало висело над столиком, по бокам — круглые лампочки, как бутоны тропических цветов. На стенах — фотоснимки, картины; вдоль стен, в стеклянных витринах, — какие-то нелепые вещи: засохший букет, воротничок, тусклая ручка с обломанным пером, чашка с трещиной, щербатая расчёска…

Перед зеркалом покачивался на светлом стебельке ещё один бутон. Серебристый, с тонкими чёрными прожилками. Снизу подвявшим листком — ленточка с именем и датами.

Сашка шагнул навстречу шарику, перебирая в уме все накопившиеся вопросы.

Шарик заговорил первым. Это были вполне отчётливые, хоть и приглушённые слова, и Сашка поначалу от неожиданности проглотил язык. Стоял ни жив, ни мёртв, а громадный полосатый бутон всё говорил, говорил, говорил…

— …несомненно! Хотелось ещё раз поднять тему… по моему скромному мнению… я — профи, я знаю… зритель, конечно, не всегда готов… сознательное решение… отказались от буквального следования тексту… Иные поражения дороже успехов… Автор зачастую сам не понимает, что и зачем пишет, его рукой водит… Я — коммерческий режисёр, это правда, но никогда не шёл на поводу у публики…

Голос то пропадал, то делался громче — казалось, кто-то бездумно поворачивает верньер радиоприёмника.

Сашка как-то сразу понял, что длится это уже не один час. Может, и не один день. Бесконечное само-интервью, вглядывание в собственный образ по ту сторону зеркала. Умножение личности на бездну.

Интересно, подумал он, отступая к двери, интересно, какая часть моего «я» сейчас всё это именно так воспринимает?..

Он протиснулся в коридор, даже не оглянулся по сторонам, есть ли кто рядом, и решил наведаться в туалет. Идти к Курдину был пока не готов.

Возвращаясь, Сашка снова задержался возле «Горного эха». На фоне изломанной, похожей на кардиограмму гряды, — человек с автоматом. Рисовал известный художник, Сашка часто встречал его работы на постерах и в журналах, но фамилию не помнил.

Стрелок зло скалился на Сашку, и зло скалилась тень стрелка: похожая на варвара, с растрёпанными волосами, с зазубренным клинком в руке. Сзади, в ущелье, вставало багровое солнце, и фигура автоматчика была вписана в этот пламенеющий овал. Уперев ствол в край овала, как будто пыталась вырваться за его пределы.

— …научи, наставь, ты же у меня такой мудрый, такой опытный. — Сашка вздрогнул, когда услышал этот голос из-за двери с половиком. Живой голос. — Знаешь, я боюсь. Боюсь, папа, боюсь, боюсь. Доренчук — он же деспот, он всю душу вынимает. А я не вижу роли. Слова — назубок, а роли не вижу. Игоря извожу, но он терпит, и Михаил терпит, я себя ненавижу за это, но по-другому не могу, не получается. И так — тоже не получается. Папа, родненький, мне сейчас очень нужен твой совет, пожалуйста! Пожалуйста, пожалуйста!..

В ответ — едва различимое бормотание, всё такое же монотонное, как и несколько минут назад.

— Ты же слышишь меня, папа, ты же точно меня слышишь! Ну почему ты молчишь?! Папа!..

Сашка был бы рад не слушать всего этого, но не мог сразу уйти, должен был шагать осторожно, чтобы не выдать себя. Уши горели. И щёки.

Он на минутку представил, что его мама вот так же будет разговаривать с дедом…

— Ну? — спросил Курдин, когда Сашка вернулся в комнату. — Получилось?.. — Он увидел выражение Сашкиного лица, осёкся и помрачнел. — Прости. Надо было тебя предупредить.

Сашка ещё больше покраснел:

— При чём тут… Если бы знал, я бы… Извини. Не стоило мне…

— Она говорит: так лучше. Ну, ему, в смысле. Привычная обстановка и всё такое. Заслужил. — Курдин помолчал. — Ходит к нему каждый день. Советуется. Отец его не слышит, и я — еле-еле. А мама — хорошо, она… тоньше настроена, что ли. Актёры и вообще люди искусства вроде как могут… — Курдин дёрнул плечом. — Я надеялся, вдруг он с тобой заговорит…

Сашка медленно покачал головой.

— Ну, — сказал Курдин, — вот. Дать тебе его дневники?

— Не надо. Я как-нибудь… как-нибудь так.

— В гости-то ещё зайдёшь?

— Зайду, — соврал Сашка.

Третью четверть Сашка сдал на «отлично»: и контрольные, и самостоятельные. Шансы на то, что со следующего года его переведут на бюджет, теперь казались вполне реальными. Последняя четверть — она всегда лёгкая. Сашка листал учебники и в общем-то знал, чего ждать.

После контрольных оставалась только защита проектов. Предзащиту Сашка миновал на крейсерской скорости. Решил не заморачиваться. Решил: всё равно же никто не оценит. Кому интересны нюансы и подробности?

Ему даже хлопали, а классная сказала, что это, наверное, будет один из лучших проектов года и что дед бы им гордился.

И попросила принести на защиту шар.

— Принесёшь? — спросила Настя, когда они возвращались из школы.

Сашка пожал плечами:

— Принесу, наверное…

Они не виделись две недели: Настю родители сразу после предзащиты увезли к дальним родственникам, вот только перед самыми контрольными вернули.

Солнце наконец-то выглянуло из-за туч, день был слякотный, но пах скорой весной. Хотелось забросить всё, мотнуть куда-нибудь в парк… или кататься на фуникулёре, пить горячий шоколад, строить планы на лето и целоваться.

— А что у тебя? На защите сильно «топили»? — спросил Сашка.

— Так… Сказали: нет своего мнения о теме. Всё списываю из статей. А если я с ними согласна? Может такое быть?!

— И что теперь?

— Переписываю. Только упрощаю, чтобы поверили, что сама делала.

Тему Настя выбрала сложную, про перспективы полуострова. В экономическом, политическом и культурном аспектах. Даже для этого немного подучила тамошнее наречие.

Сашка не представлял, как она вообще такое осилила; а уж если теперь переписывать… Про выходные наверняка можно забыть. Времени-то почти не осталось.

— Ты чего нос повесил, Турухтун? Я разберусь, там работы… ерунда. Поехали на Колокольную, уток кормить?..

Они увидели свою маршрутку и побежали к ней, так и не разнимая рук, и Сашка, кажется, впервые в этом году расхохотался от всей души, смех вспыхивал в груди и рвался наружу, лёгкий и светлый. Казалось — всё тебе по плечу, со всем обязательно справишься.

Принести дедов шар на защиту — это ж разве проблема?

Мама вечером только кивнула, конечно, мол, бери. Они с отцом, обнявшись, смотрели телик, и тоже были такими умиротворёнными, что Сашка поневоле заулыбался.

Утром накануне защиты проснулся рано. Ещё раз пролистал доклад, выпил чаю с бутербродами. Мама уже убежала, она сегодня работала за Киселёву, чтобы к пяти освободиться.

Отец помог Сашке снять дедов шар с крючка, вбитого под иконой, рядом с бабушкиным. Даже принёс тряпку из ванной, чтобы стереть пыль.

— Слушай, — сказал, — ты прости, что так выходит. А то, может, мы всё-таки сдадим билеты?

— Да ну, пап, зачем? Вы ж ещё когда хотели в Оперный сходить.

— Если бы знали, что так совпадёт… или на другие дни договорились бы про замены.

— Всё равно вам от нас туда через полгорода ехать, никак не успели бы. Ерунда, пап, честно! Я, может, так буду меньше волноваться.

Шар непривычно тянул руку кверху — впрочем, совсем чуть-чуть. Обычные гелевые — и то сильнее тянут.

Бабушкин висел на прежнем месте. Не шелохнулся.

— Пап, — спросил вдруг Сашка, — а ты помнишь, какой была бабушка?

— Очень доброй и светлой. Она с дедушкой познакомилась на премьере спектакля по его «Горному эху». Он ей тогда очень не понравился, она была журналисткой, ей велели взять интервью…

Папа говорил, а сам ходил по комнате, бросал в папку какие-то бумаги, искал чистый халат, сунул всё это в рюкзак, потом ушёл в переднюю и продолжал рассказывать уже оттуда, натирая кремом ботинки.

— Па, это я знаю, всё это есть в куррикулюме, — осторожно прервал Сашка.

— А ты о чём тогда? — Отец отложил один ботинок и взялся за другой.

Сашка замялся, пытаясь сформулировать поточней.

— Вот в жизни — она какая была? Скажи своими словами, а не из куррикулюма.

— Так она, сынок, именно такой и была. Куррикулюм не врёт, я же его заверял, и мама заверяла, там всё чистая правда.

— А помимо?

Папа сунул щётку в ящичек, потянулся за курткой.

— А какое «помимо» ты хочешь-то?

— Что-нибудь, что ты помнишь из жизни, — тихо и упрямо повторил Сашка. — Хоть что-нибудь, пожалуйста.

Отец проверил, на месте ли ключи, бумажник, похлопал Сашку по плечу:

— Обязательно. Вернусь — обязательно расскажу. Всё, я побежал. И ты не тяни, у тебя сегодня важный день. Закончится — скинь нам смс-ку, как всё прошло. Мы будем держать за тебя кулаки.

По жеребьёвке Сашке выпало выступать одному из последних, сразу после Курдина.

На предзащиту Курдин прийти не смог, отец занёс в школу текст проекта, учителя одобрили. Они бы, наверное, всё равно одобрили, чего уж. Поэтому Курдин обязательно хотел прийти на защиту; «чтоб по-честному».

Пару раз Сашка звонил ему. С Курдиным, в принципе, было интересно, несмотря на его заносчивость и самолюбование. Теперь они Сашку почему-то не задевали.

Лебедь немного ревновал. Ворчал, что Сашку не узнать, что водится не пойми с кем. Потом однажды был замечен в кино под ручку с Сидоровой — и вынужденно перешёл к глухой обороне. В школе Лебедь соблюдал конспирацию, делал вид, что с Сидоровой не знаком. Сейчас тоже устроился рядом с Сашкой, хотя нет-нет, а направо вниз поглядывал. Сашка тоже поглядывал: Сидорова была в компании с Настей и Гордейко, что-то шептала им обеим и прыскала в кулачок.

Защита, как обычно, проходила в зале Малой академии. Родителей усадили в первые ряды, рядом с учителями. Там же был и Курдин: прохромал вдоль сцены, приметил ближайшее пустое место и опустился в него; трость пристроил сбоку.

Начали с традиционных речей: вы пересекаете рубеж, не средние, а старшие классы, первое серьёзное, настоящее дело в вашей жизни, взросление, поступок, ура-ура…

Лебедь то и дело проводил ладонями по штанам, мял в руках папку и в конце концов не выдержал:

— Слушай, они нарочно, да? Хуже пытки!

Он выступал первым.

Выступил, кстати, хорошо, почти сразу успокоился, говорил ровно и уверенно. Сашка обзавидовался: пока дойдёт очередь до него, от мандража можно собственное имя забыть, не то что…

В который раз он напомнил себе: я ведь не буду врать, я расскажу им правду. Да, не всю, да, ту, которую они хотят услышать. Всю я и не знаю, вообще-то; всю — только дед…

Он покосился на шар, привязанный к ручке сидения. Тот молчал.

После Лебедя выступала Жирнова, тараторила и бледнела, едва не опрокинула трибуну. Потом был Рыжий Вадя и ещё несколько шалопаев, слушать их не имело смысла: наверняка списали, — им влепят по необидной «шестёрке», не им даже, а их богатеньким родителям, и переведут на следующий год, снова на контрактное.

Отстрелявшийся Лебедь теперь осмелел, зубсокалил, вертелся, химичка ему даже замечание сделала. Мама Лебедя, сидевшая в первых рядах, оглянулась и посмотрела с укоризной — он покраснел.

Сашка никак не мог собраться. Вот уже Настя выступила — все хлопали, она спустилась со сцены зардевшаяся, её отец подал руку, шепнул что-то на ухо. В форме, с погонами, он выглядел внушительнее всей комиссии в полном составе.

Вот пошёл Грищук, этот нудил, все зевали, а Лебедь окончательно угомонился и даже задремал.

Всё-таки начну со стихотворения, подумал Сашка, так будет ярче. Прочту «Балладу», она недлинная и многим нравится.

Грищука наконец лишили трибуны: похвалили, но попытку «ещё кое-что добавить» сурово пресекли. Объявили Курдина.

Тот встал почти легко, но шёл, опираясь на трость. Медленно; может, и не собирался выдерживать паузу, а выдержал, все следили за тем, как он поднимается на трибуну, как пододвигает микрофон и кладёт перед собой папку.

— Здравствуйте. Вы все знаете, какая у меня тема. Я писал про своего деда, про Альберта Аркадьевича Курдина. Это очерк, а не статья в энциклопедию, даже не curriculum vitae. Проще было бы, конечно, статью. Я и хотел статью, но, знаете, дед про себя уже сам столько написал… и дед, и критики, которые исследовали его творчество. А я хотел сказать о том, о чём никто не скажет. Это такое дело… сложное. Я много чего понял, пока писал. Вот есть человек, при жизни он разный, и плохой, и хороший. Все мы хотим, чтобы о нас помнили только хорошее, мы тогда сами как бы становимся только хорошими. Хорошими, но не живыми, вот что. Это тогда уже получаемся не совсем мы, только кусочек нас, какая-то одна наша роль, а в жизни мы проживаем их не одну и не две. Это, — уточнил Курдин, чуть покраснев, — дед писал, про роли. Я думаю, он заслужил, чтобы его помнили живым… настоящим. Поэтому я расскажу то, о чём он сам никогда не рассказывал, только писал в дневниках.

Курдин помолчал, закусив губу. Каких-то пару секунд, но Сашка понял: он до сих пор сомневается, стоит ли…

— Ну вот. Вы все знаете, дед стал известным не сразу. Актёры хорошие идти к нему не хотели, старые пьесы все уже, как он пишет, были ставлены-переставлены. И вот он работал в Народном театре, «это всё было уныло и унизительно, и совершенно беспросветно». А потом дед прочёл «Горное эхо» Турухтуна. Поэма тогда как раз была очень популярной, и дед решил, что надо из неё делать спектакль. Он договорился с Турухтуном. То есть как договорился… контракт подписали, но дед внёс туда один пункт… Потом из-за этого пункта они сильно поссорились.

Сашка сидел, и слушал, и не сразу заметил, что руки у него трясутся. Он зажал их между коленями.

Курдин продолжал рассказывать, размеренно и спокойно, как будто про вчерашний матч или про какие-нибудь никому не нужные свойства сферы. Он даже не открывал свою папочку, говорил себе и говорил. Иногда цитировал по памяти отрывки из дневников.

Ну когда же его наконец прервут, зло подумал Сашка, ведь должны же, должны!.. Мало ли что он сейчас, по сути, оправдывает Сашкиного деда. Не его, Курдина, это дело! Не его!

Моё!

Он вдруг услышал, как у кого-то едва различимо (наверное, в портфеле) заиграл мобильный. Мелодия была очень знакомая. Заоглядывался; остальные сидели так, будто ничего и не происходило.

— …Потом мой дед, конечно, жалел. Но он знал, что победителей не судят. И ещё он боялся. Он никогда этого не показывал, всегда, сколько интервью ни посмотри, держался уверенным, но на самом деле он очень боялся. Всю жизнь он жил с этим страхом и боролся с ним. «Всегда найдутся желающие убедиться в твоей слабости. Кто-то ненавидит тебя, кто-то завидует, кто-то просто такой правдолюб с…» хм… ну, это он так писал… «…с шилом в з… в попе, и ему нужно обязательно восстановить историческую справедливость». Мой дед начал играть роль талантливого, преуспевающего режиссёра. Застегнулся на все пуговицы, как говорится. Никогда не признавал ошибок. Публично — не признавал, а в дневники заносил каждую. Его ненавидели, перед ним преклонялись, но, как он писал, главное — с ним считались. Он так думал, — уточнил Курдин вдруг охрипшим голосом, — что это — главное. А потом это стало единственным, к чему он стремился. Вы никто этого не знаете, а он был всё-таки хорошим дедом, правда. Дома, когда забывал про роль. Только делал он это реже и реже. Он боялся, поймите. Он очень боялся оказаться смешным. Я… вот вы, наверное, думаете, что я неправ. Ну, там «сор из избы» и всё такое. Но вы не читали его дневники, а я читал. В конце… когда уже он никого к себе не пускал, кроме мамы и бабушки, он ещё писал. И он… знаете, он страшно жалел, что не признался и не попросил прощения. «Оно не стоило того. Это ужасно признавать, а ещё ужаснее — понимать, что всё, вся жизнь — не то, не так. Зря, впустую; а можно было лучше, легче, честнее. И ведь уже не извиниться».

Курдин провёл пятернёй по волосам и вздохнул.

— Ну вот, дед не успел извиниться. И вообще… но так вышло, что я прочёл эти все его дневники. Ну, я собирался, если честно, сделать обычный проект. — Он взглянул наверх, на Сашку. — «Не заморачиваясь». А прочёл и решил, что это шанс. Наверное, последний его шанс извиниться, — сказать правду.

Мелодия зазвучала громче и вдруг оборвалась.

Сашка наконец узнал его. Узнал бы и раньше, да не привык слышать вот так: при людях, на свету.

Вокруг хлопали, многие встали. Сашка тоже хлопал, сунув папку между поручней.

Потом аплодисменты стихли, и в наступившей тишине кто-то из комиссии произнёс его имя.

— Ни пуха, — шепнул Лебедь.

Сашка отвязал от поручня дедов шар и начал спускаться, чувствуя, как покрываются потом ладони, как немеют кончики пальцев.

Про папку он вспомнил перед самой трибуной, но возвращаться за ней, конечно, не стал.

Им жали руки, хлопали по спине, поздравляли, кто-то из родителей согнал всех на сцену и щёлкал «мыльницей», и Сашка в конце концов уже не чувствовал ни радости, ни гордости, только безразличие и усталость.

Потом все оказались в фойе, гулком, освещённом ярко-жёлтыми лампами. Вместе со всеми Сашка двинулся к выходу, но вспомнил про папку, она, наверное, так и торчала между поручнями, это был повод, он крикнул, чтобы не ждали, и побежал обратно в зал.

Двери уже заперли. Сашка дёрнул пару раз за ручку, повернулся и зашагал к лестнице. Шар плыл рядом, почти невесомый. Мелодию уже не пел.

Встав на верхней ступеньке, Сашка смотрел, как расходятся ребята. Курдин шёл ровно, улыбался на прощальные выкрики, иногда махал рукой. Сашка вспомнил, каким Курдин был ещё в сентябре… и каким он сам был.

Завтра, подумал, нам обоим, наверное, влетит от классной. Победителей не судят и всё такое, но на предзащите-то я выступал совсем с другим докладом.

Почему-то Сашка был уверен, что и текст, который заносил в школу отец Курдина, сильно отличался от произнесённого сегодня.

Зачем так поступил Курдин, хотя бы ясно. А Сашка — зачем? Неужели только из зависти к его успеху?

Он хотел бы верить, что — нет. Что, например, — из стыда перед дедовым шаром. Или из уважения к дедовой памяти.

Так думали другие — те, кто сегодня поздравлял и восхищался им.

А Сашка не знал.

Все наконец разошлись, и он спустился, чтобы забрать куртку. Тётки-гардеробщицы недовольно зыркнули на него, они уже сами были одеты, одна, прижав подбородком платок, поправляла выбившиеся пряди, другая копалась в старой матерчатой сумке, чем-то шелестела. Сашка дождался, пока на него обратят внимание. Накинул куртку, застегнул молнию и вышел в темень.

Хорошо, подумал, что никому не пришло в голову меня дожидаться.

Но кое-кому пришло.

Фонари здесь были разбиты, все, кроме одного. Человек стоял прямо под этим, единственным уцелевшим, в лужице жидкого света, — и щурясь от дыма, курил.

Плащ на нём был всё того же синего цвета, как море на картинах Носинского.

— Здравствуй. — И едва заметный акцент тоже никуда не делся. — Я слышал твоё выступление.

— Как слышали? — удивился Сашка. — И кто вы вообще такой?

Незнакомец пожал плечами:

— Я был в зале, это не запрещается. — Он погасил окурок, огляделся в поисках урны и, не найдя ни одной, так и остался с окурком в руке. — Ты хорошо говорил. Наверное, ему понравилось.

— Кто вы такой? Я позову на помощь, учтите.

— У меня самолёт в пять утра. И очень мало времени. Всё время времени-то и не хватает… — добавил он, рассеянно сминая окурок пальцами. — Всегда…

Сашка отступил на пару шагов, убрал руку с шаром за спину, другую сунул в карман, к мобилке. Он не чувствовал угрозы со стороны незнакомца, но эта его манера изъясняться…

— Я знал твоего деда. Давно, в другой жизни. Когда попал сюда, хотел с ним поговорить, да, видишь, не успел. А завтра я улетаю. …Этого следовало ожидать, мы с самого начала знали, что этим закончится. Не важно. Послушай, Александр, я вряд ли сюда вернусь. И вряд ли у меня будет ещё одна возможность. Позволь мне с ним поговорить.

— С кем? — не понял Сашка.

— С твоим дедом.

— Но он же… — Сашка покраснел. — Он не разговаривает. Ни с кем, вообще.

Незнакомец рассеянно кивнул. Продолжал мять в пальцах окурок, на асфальт сыпались крошки.

— Ничего. Так ты позволишь?

— Я опаздываю… — зачем-то сказал Сашка. — Родители будут беспокоиться.

Незнакомец отряхнул ладони и очень аккуратно взял над Сашкиной головой шар за цепочку.

— Я отвезу, — бросил он. — К самому дому.

Сашка крепче сжал пальцы.

— Я…

Он не успел договорить. Цепочка вдруг рванулась прочь из пальцев, Сашка попятился и только потом понял: незнакомец и сам удивлён.

Шар дёрнулся ещё раз. И снова едва слышно начал напевать-бормотать ту самую мелодию.

— Пять минут, — тихо сказал Сашке незнакомец. — Только пять минут.

Сашка кивнул и разжал пальцы.

Человек в синем плаще взял шар в ладони, как берут на рынке арбуз, чтобы проверить, спелый ли он. Отошёл на пару шагов и встал к Сашке боком. Его шрам сейчас, в свете фонаря, был похож на рану.

— Ты слышишь меня, атар`ин? Надеюсь, слышишь. Я представлял себе эту встречу последние двадцать семь лет, каждую ночь перед сном. Это помогло мне выжить. Несмотря на твоё предательство, атар`ин, многие из наших уцелели… тогда. Ты ушёл — мы остались. И я следил за тем, как ты жил, вести доходили до нас, даже там. Я был рад: ты получил по заслугам. Я надеялся приехать, чтобы сказать тебе об этом: каким ты был и каким стал. Я приехал. И теперь, глядя на тебя, говорю, — мне жаль. Ты уже наказан, и это… это слишком, даже для тебя, атар`ин. В конечном счёте, может, ты и был прав. Видишь, к чему мы пришли… всё повторяется, и всё, что мы делали, ничего не изменило. Может, хоть то, что ты… — Он покачал головой, как будто прогонял усталость. — Ладно, не важно. Время рассудит. Мне пора, атар`ин, пора… Мы уже не свидимся ни здесь, ни там. Я просто хотел сказать тебе: ту пропэйлоч-ар.

Шар загудел громче, было видно, как дрожат от вибрации ладони незнакомца.

Тот оглянулся на Сашку, словно бы решал некий очень важный вопрос.

— Нет, — сказал он наконец шару. — Нет, я не могу. Это — не могу, прости.

— Эй! — крикнули вдруг от входа. — Эй, ты что это там?! А ну оставь хлопца в покое! И шар ему отдай, слышь!

Тётки-гардеробщицы надвигались, всклокоченные и разгневанные. Та, что слева, размахивала кошёлкой.

— Вам лучше уйти, — сказал Сашка. — Домой я как-нибудь сам доберусь.

Человек в синем плаще медлил ещё минуту. Потом отдал шар и ушёл быстрым плавным шагом — словно тигр, которого вспугнули псы. Просто растаял во тьме.

Сашка прикидывал, как будет объясняться с тётками, а сам всё смотрел на дедов шар, не мог оторвать глаз. Словно в первый раз увидел.

Потёртости, едва заметные следы от маркера, разводы… Оболочка чуть сморщенная и дряблая, как старческая кожа.

Попытался вспомнить, когда в последний раз читал деду? а когда перевесили его в гостиную?..

Не смог.

— Сынок, с тобой всё в порядке?

Тётки стояли плечом к плечу и тяжело дышали. У той, что справа, платок развязался и съехал на бок.

— Спасибо, — сказал им Сашка. — Со мной — всё.

Родители купили шикарный торт и не ложились спать, ждали Сашку, чтобы вместе отпраздновать триумф. Зажгли свечи, накрыли стол новой скатертью. Сами были нарядные и взволнованные.

— Горжусь! — Обняв за плечи, отец пристально поглядел на Сашку. — А ведь ты вырос. Погляди, мать, он вырос, правда. Он у нас уже совсем взрослый.

С глухим хлопком была откупорена бутылка шампанского, и Сашке налили на два пальца, «сегодня можно, верно, мать?».

Он пригубил, чтобы не обижать их.

— …и вот что я думаю: не будем мы тянуть, возьмём-ка текст этого выступления да оформим как куррикулюм! А? Ты ведь там о нашем дедушке очень красиво и правильно сказал. — Отец решил, что Сашка удивлён, и пояснил: — Нам уже мама Дениса звонила, поздравляла. Я так понял, это не совсем то, что ты сначала писал, но… может, так даже лучше?

— Знаешь, пап, вообще-то это был экспромт. У меня… я вряд ли смогу повторить.

— Это не страшно, — сказала мама. — Возьмёшь за основу свой проект. К тому же, я уверена, кто-нибудь писал всё на видео. — Она ловко разрезала торт и на каждое из четырёх блюдечек положила по кусочку. — Не тушуйся, я уверена, дед был бы тобой доволен.

Сашка вздрогнул. Он покосился на пустой стул, перед которым лежал нетронутый кусочек торта. Шар родители привязали на прежнее место, рядом с бабушкиным, а это… ну, просто так полагается. Обычай такой.

— Да, — подхватил отец, — нам Софья Петровна так и сказала: впервые благодаря Саше я поняла, что ваш дедушка был не только… как там она сформулировала?

— «Не только поэтом, но и просто живым человеком», — отозвалась мама.

Торт был приторным до тошноты. Крем — жирным, липким, слишком ярким. Сашка, обжигаясь, хлебнул чаю.

— На следующей неделе и оформим, — подытожил отец. — Нечего тянуть, ты согласна?

Мама кивнула.

— Как раз успеваем к сроку.

— Заодно уточним, можно ли будет на время отдать…

— Как «отдать»? — не понял Сашка. — Зачем?

Отец виновато улыбнулся маме:

— Кажется, я раньше времени сдал наш секрет.

Та махнула рукой:

— Говори уже, конспиратор.

— Сейчас, сейчас!.. — Из прихожей отец вернулся с конвертом. — Вот, прочти-ка сам.

Конверт был из плотной цветной бумаги. С пальмами и надписью «Альбатрос». Внутри лежали какие-то документы, Сашка развернул первый попавшийся — это оказалась медицинская страховка. «На время поездки… с гарантированным покрытием… в случае…»

— Ты ведь давно хотел на море, — сказала мама. — А в этом году у нас с папой отпуска совпадают. Вот все втроём и полетим, сразу после твоих экзаменов.

— Но… Мам… А как же… откуда?..

— Видишь, он у нас и правда взрослый, — кивнул отец. — Деньги, сына, — часть гонорара. Нашёлся издатель для дедушкиных рукописей. Будет полное собрание сочинений, академическое!

— Вы же с мамой сами говорили, что Антон-Григорьичу доверять нельзя.

— А он тут ни при чём. Это политикам надо сказать спасибо. Сам ведь знаешь, тема полуострова опять стала актуальной. Следовательно, и дедушкины стихи.

— Думаешь, он бы хотел… так?..

Отец положил руку ему на плечо.

— Сложно сказать. Я надеюсь, когда-нибудь он сам ответит на этот вопрос. С другой стороны — разве должны мы были отказываться от такого предложения? Полное, академическое…

— Почему вы мне раньше не сказали?

— Я до последнего не был уверен. Только сегодня подписали договор.

— И все черновики вы отдадите им?

Мама покачала головой:

— Только копии, это наше условие. Всё будет в порядке, сына. Всё — как надо.

Позже, в постели, глядя в потолок, расчерченный на квадраты светом уличного фонаря, Сашка вспоминал своё выступление. Как он заявил: «Моего деда всегда пытались использовать. Повстанцы, миротворцы, власти, критики…»

Раз за разом прокручивал одни и те же свои слова.

Вспоминал слова отца, матери. Вспоминал незнакомца. «Ты уже наказан, и это… это слишком, даже для тебя».

Где-то совсем рядом молча, как дедов шар, ожидало понимание.

В школе их собрали в актовом зале и каждому выдали по диплому. Сашке с Курдиным — ещё и грамоты. Долго хлопали, говорили глупости.

Курдин был мрачен, язвителен, нелюдим. На переменке окоротил Вадю, который начал зубоскалить про причёску классной, — и ухромал во двор.

— Совсем зазнался, — хмыкнул Лебедь. — Перечитался, небось, дедовых архивов. «Чванливый победитель, не забудь, и над тобой когда-нибудь взметнётся фортуны меч!..».

На лавочке Курдин сидел, чуть вывернув ногу, чтобы не сгибать. Сашка небрежно плюхнулся рядом.

— Дома влетело?

— Так… — сказал Курдин, помолчав. — Ерунда. Победителей не судят. А твои что?

— Гордятся, блин.

— Везучий ты, Турухтун…

Сашка неопределённо пожал плечами. Посидели молча, наблюдая за младшаками, гасавшими с мячом по спортплощадке.

— Слушай, — решился наконец Сашка. — Есть одно дело…

Прямо перед их ногами в луже шалели воробьи. Сашка говорил, а сам не сводил с них взгляда.

Курдин выслушал молча, ни разу не перебил.

— Зачем? — спросил хмуро. — Зачем тебе?..

— Надо.

Со спортплощадки прилетел мяч, вспугнул воробьёв. Те порскнули на ветку и оттуда лихо, по-птичьи бранились на горе-футболистов. Курдин поднялся и, примерившись, запульнул мяч младшакам.

— Почему я? — спросил, не оглядываясь. Сашка даже не сразу догадался, что это он к нему обращается.

— А ты не проболтаешься — вот почему.

— Уверен?

Сашка не ответил.

Прозвенел звонок.

— Так подумаешь?

— Знаешь, почему я вообще взялся писать про деда? Я же его сначала не воспринимал. Дед для меня был отдельно, шарик — отдельно. Он лежал у себя в комнате, приехали врачи, потом вынесли из комнаты шарик — а он так и остался лежать на постели. Никакой связи. — Курдин обернулся и посмотрел на Сашку. — А после того случая — ну, когда ты полез драться, — я вдруг услышал его. Впервые. И понял, что это действительно он. Ну, просто вот как если бы дед попал в катастрофу или тяжело заболел и стал… вот таким. Мне было стыдно, Турухтун, — признался он после паузы. — Вот почему я полез во всё это: дневники, архивы. Ну и мама… ты сам видел. Она же такой не была. Думаю, она тоже не верила, что шарик — это он. А потом услышала его и…

Сашка ждал. Покраснев до ушей.

— В общем, — сказал Курдин, — приноси. Разберёмся.

Им дали задание на каникулы и наконец отпустили. Сашка дожидался Настю во дворе, прокручивая в голове разные варианты того, как сказать про лето. И потом всё продолжал прокручивать, даже в маршрутке.

— Ты сегодня какой-то странный.

— А? Извини, я просто…

— Что «просто»?

Он молчал и смотрел на экран, висевший над водительским местом. Обычное дело, по таким крутили рекламу и городские новости. Сейчас как раз речь шла о дружественном визите одного из представителей Временного Комитета. Мол, визит завершается, министр отбывает на полуостров, поскольку неотложные дела требуют его присутствия…

Показали, как министр с двумя помощниками идёт вдоль выстроившихся гвардейцев и поднимается по трапу. Под музыку — наверное, под гимн новой автономии.

Сашка, конечно, узнал мелодию. В последние месяцы он слышал её слишком часто, в основном по ночам.

На полсекунды крупным планом мелькнуло лицо. Даже шрам, змейкой ускользающий в седину над виском.

Настя взглянула на экран слишком поздно, когда уже показывали другой сюжет.

— Слушай, — вспомнил Сашка, — может, ты в курсе. Как переводится слово «атар`ин»?

— Вообще-то по-разному, зависит от контекста. Тебе зачем?

— Да у деда в записях встречал пару раз.

— Чаще всего так называли приёмного отца или просто человека, который старше по возрасту и на которого равняются.

— Типа учителя?

— Но только не школьного, а такого, знаешь… по жизни.

— А «ту пропэйлоча»?

— Может, «ту пропэйлоч-ар»? Тогда — «ты прощён». Тоже у деда в записях нашёл?

— Тоже… Настя, — решился он наконец, — тут такое дело.

— Молодые люди, — встряла тётка, топтавшаяся у них за спиной и с сопением перекладывавшая сумку из руки в руку, — вы сходите? А то стали, понимаешь… ни пройти, ни проехать!

Не дожидаясь ответа, она начала протискиваться между ними, работая плечом как тараном.

От остановки шли, смеясь и обсуждая таких вот… таранистых и горластых. Но шутки были какие-то вялые, словно размороженные овощи.

— Я уезжаю, — сказал Сашка, когда пересекали аллею. — Летом; родители купили путёвку.

Настя какое-то время молчала, просто шла рядом, крепко сжав его ладонь своей.

Впереди на лавочке, подстелив газетку, мостился ветхий старик. Хмуро поглядел на них и за чем-то полез в карман куртки.

— Саш…

— Я знаю, самому обидно, но… это не на всё лето, только на месяц. Я не могу отказаться.

— Саш, я тоже уезжаю.

— По путёвке? Куда? Может, и ты в…

— Нет, Саш. Я не по путёвке и не летом. Через пару недель. Папу переводят на полуостров.

— Надолго? — только и спросил он.

— Не знаю. Будешь мне писать?

— Конечно! Может, отпрошусь у своих и приеду, когда вернёмся.

— Это было бы здорово. Но… хотя бы пиши, ладно?

Сашка кивнул.

Старик на лавочке вытащил из кармана горбушку чёрного и теперь крошил дрожащими пальцами, прямо себе под ноги. Над ним метались воробьи, аж верещали от предвкушения.

— В конце концов, — сказала Настя, — это ведь не навсегда, правда?

— Конечно, не навсегда.

Он посмотрел на небо, затянутое паутиной проводов-душеловов. Там, снаружи, плыл серебристый самолётик. Наверное, в далёкие и солнечные страны, туда, где всегда мир и любовь, и все счастливы. В детство.