Дунайский лоцман. Необыкновенные приключения экспедиции Барсака

– Добрый вечер, Титча, – сказал по-немецки Карл

Драгош, когда человек приблизился к нему.

Тот остановился, стараясь рассмотреть его в темноте.

– Кто это? – спросил он.

– Я, – отвечал Драгош.

– Да кто вы?

– Макс Рейнольд.

– Не знаю такого.

– Но я вас знаю, раз назвал по имени.

– Это верно, – согласился Титча. – Видно, у вас хорошие глаза, приятель?

– Они, в самом деле, превосходны!

Разговор на мгновение прервался.

– Чего вы от меня хотите? – спросил Титча.

– Говорить с вами, – объявил Драгош. – С вами или с другим. Я только для этого в Рущуке.

– Значит, вы нездешний?

– Нет, я приехал сегодня.

– Хорошенькое время выбрали, – насмешливо заметил

Титча, очевидно, намекая на анархию, царившую в Болгарии.

Драгош, сделав равнодушный жест, добавил:

– Я из Грона.

Титча молчал.

– Вы не знаете Грона? – настаивал Драгош.

– Нет.

– Это удивительно, ведь вы были так близко от него.

– Близко? – повторил Титча. – Откуда вы взяли, что я был близко от Грона?

– Черт возьми! – смеясь воскликнул Карл Драгош. – Да ведь она недалеко оттуда, вилла Хагенау.

Титча задрожал. Он попробовал отделаться смелым отрицанием.

– Вилла Хагенау? – пробормотал он, стараясь попасть в насмешливый тон. – Странный разговор, приятель! Я не знаю такой.

– Правда? – иронически сказал Драгош. – А поляну у

Пилиша знаете?

Титча, быстро приблизившись, схватил за руку собеседника.

– Да тише же, – сказал он, уже не пытаясь скрыть волнения. – Вы с ума сошли, что так кричите!

– Здесь нет никого, – возразил Драгош.

– Кто знает? И, наконец, чего же вы хотите?

– Говорить с Ладко, – ответил Драгош, не снижая голоса.

Титча крепче сжал его руку.

– Тише, – сказал он, бросая вокруг испуганные взгляды.

– Вы дали клятву, чтобы нас повесили?

Карл Драгош расхохотался.

– Ну, – сказал он, – нам трудно будет договориться, если мы станем изображать немых!

– Тогда, – глухо проворчал Титча, – не нужно нападать на людей среди ночи без предупреждения. Есть вещи, о которых лучше не говорить на улице.

– А я и не собираюсь этого делать, – возразил Драгош. –

Идем в другое место.

– Куда?

– Все равно. Есть тут где-нибудь кабачок?.

– В нескольких шагах отсюда.

– Идем туда.

– Ладно, – согласился Титча. – Следуйте за мной.

Через полсотни метров два компаньона вышли на небольшую площадь. Перед ними в темноте слабо светилось окно.

– Здесь, – сказал Титча.

Они вошли в пустынную залу скромной кофейни, всю обстановку которой составляла дюжина столиков.

– Тут будет превосходно, – промолвил Драгош. Хозяин поспешил к неожиданным посетителям.

– Чего мы выпьем? Я угощаю, – объявил сыщик, хлопая себя по жилету.

– Стакан ракии23? – предложил Титча.

– Идет ракия! А можжевеловой? Это вам нравится?

– Хороша и можжевеловая, – согласился Титча. Карл

Драгош обернулся к хозяину, ожидавшему приказаний.

– Вы слышали, дружище? Ну, живо!

Пока хозяин суетился, Карл Драгош с одного взгляда оценил противника, с которым предстояла борьба. Он быстро разгадал его. Широкие плечи, бычачья шея, низкий лоб, на который свисали густые седеющие волосы, одним словом, превосходный экземпляр ярмарочного борца низшего сорта, настоящее животное.

Когда были принесены бутылки и два стакана, Титча начал разговор с первоначального пункта.

– Вы сказали, что знаете меня?

– А вы в этом сомневаетесь?

– И что вам известно дело в Гроне?

– Конечно, мы там работали вместе.

– Невозможно!

– Но верно.

– Я ничего не понимаю, – бормотал Титча, напрасно стараясь вспомнить. – Нас было все-таки только восемь…

– Простите, – перебил Драгош, – нас было девять, потому что я был там.

– Вы приложили там руку? – настаивал мало убежденный Титча.

– Да, и в вилле, и на поляне. Это я вел повозку.

23 Род болгарской водки.

– С Фогелем?

– С Фогелем.

Титча одно мгновенье раздумывал.

– Этого не может быть, – запротестовал он. – С Фогелем был Кайзерлик.

– Нет, я, – не смущаясь, возразил Драгош. – Кайзерлик оставался с вами.

– Вы в этом уверены?

– Вполне! – заявил Драгош.

Титча, казалось, заколебался. Бандит не блистал сообразительностью. Не замечая, что он сам открыл существование Фогеля и Кайзерлика так называемому Максу

Рейнольду, он считал доказательством, что тот знает их имена.

– Стаканчик можжевеловки? – предложил Драгош.

– От этого не отказываются, – молвил Титча. Потом, опорожнив стакан одним духом, он пробормотал, наполовину убежденный:

– Это любопытно. Мы в первый раз замешали чужака в наши дела.

– Надо же когда-то начинать, – возразил Карл Драгош. –

Я не буду чужаком, когда меня примут в шайку.

– В какую шайку?

– Бесполезно хитрить, приятель. Ведь это уже решено.

– Что решено?

– Что я буду вашим.

– С кем решено?

– С Ладко.

– Да тише вы, – грубо перебил Титча. – Я уже вас предупреждал, что надо хранить это имя для себя.

– На улице! – возразил Драгош. – А здесь?

– Здесь, как и везде, как во всем городе, понятно?.

– Почему? – спросил Драгош наудачу. Но Титча еще сохранил остатки недоверия.

– Если вас спросят, – молвил он осторожно, – говорите, что вы его не знаете, приятель. Вам многое известно, но не все, как я вижу, и не вам водить за нос такую старую лисицу, как я.

Титча ошибался: не ему было тягаться с таким игроком, как Драгош, и старая лисица нашла своего хозяина. Трезвость не была главным качеством бандита, и сыщик, как только это открыл, изобретательно решил использовать слабое место противника. Его настойчивым предложениям бандит сопротивлялся, но слабо. Стаканы можжевеловой следовали за стаканами ракии и наоборот. Влияние алкоголя уже начало сказываться. Глаза Титчи начали блуждать, язык отяжелел, благоразумие исчезало. Как известно, путь пьянства скользок, и обычно чем больше утоляют жажду, тем она сильнее возрастает.

– Итак, мы говорили, – начал Титча немного вялым голосом, – что это условленно с атаманом?

– Условленно, – объявил Драгош.

– Он хорошо сделал… атаман, – заявил Титча, который в опьянении начал разговаривать с собеседником на ты. – У

тебя вид настоящего парня, товарищ.

– Ты смело можешь это утверждать, – в тон ему ответил

Драгош.

– Тогда, вот!.. Ты его не увидишь… атамана…

– Почему?

Прежде чем ответить, Титча заметил бутылку ракии и осушил ее двумя глотками. Потом хрипло сказал:

– Атаман… отправился.

– Его нет в Рущуке? – настойчиво спросил сильно разочарованный Драгош.

– Нет больше.

– Значит, он здесь был?

– Четыре дня назад.

– А теперь?

– Отправился к морю на шаланде.

– Когда он должен вернуться?

– Недели через две.

– Две недели отсрочки! Эх, вот мое счастье! – вскричал

Драгош.

– Ты, верно, очень раззадорился войти в компанию? – с грубым смехом спросил Титча.

– Черт! – ответил Драгош. – Я – крестьянин, а дельце в

Гроне принесло мне за одну ночь больше, чем за целый год копанья в земле.

– Это тебя и разлакомило! – решил Титча с раскатистым хохотом.

Драгош сделал вид, будто заметил, что стакан его собутыльника был пуст, и поспешил его наполнить.

– Ты совсем не пьешь, товарищ! – вскричал он. – За твое здоровье!

– За твое! – повторил Титча, опоражнивая стакан одним махом.

Сведения, полученными полицейским, были обильны.

Он узнал, сколько сообщников в дунайской шайке: восемь, по словам Титчи; имена трех из них и даже четырех, считая атамана; назначение шаланды: море, где, без сомнения, судно заберет добычу; базу для операций: Рущук. Когда

Ладко вернется сюда через две недели, все будет готово, чтобы арестовать его немедленно, если не удастся схватить бандитов в устье Дуная.

Но все-таки еще немало оставалось неразрешенных вопросов. Карл Драгош подумал, что, может быть, ему удастся осветить, по крайней мере, один из них, пользуясь опьянением собеседника.

– Почему же, – спросил он равнодушным тоном после некоторого молчания, – ты не хотел сейчас, чтобы я произносил имя Ладко?

Совершенно пьяный, Титча бросил мутный взгляд на компаньона, потом, в приливе внезапной нежности, протянул ему руку.

– Я все тебе скажу, ведь ты друг! – пробормотал он.

– Да!

– Брат!

– Да!

– Молодец, боевой парень!

– Да!

Титча взглянул на бутылки.

– По стаканчику можжевеловки? – предложил он.

– Нет больше, – ответил Драгош.

Видя состояние противника и опасаясь, что тот упадет мертвецки пьяным, сыщик старался выливать на пол добрую часть содержимого бутылок. Но это не устраивало

Титчу, который, узнав, что можжевеловой уже нет, скорчил кислую гримасу.

– Тогда ракии! – умолял он.

– Вот, – согласился Карл Драгош и придвинул бутылку, в которой оставалось несколько капель жидкости. – Но осторожно, товарищ! Мы не должны опьянеть.

– Я! – запротестовал Титча, завладев бутылкой. – Я

знаю, что могу и чего не могу!

– Мы говорили, что Ладко… – напомнил Драгош, осторожно направляя извилистый путь собеседника к цели.

– Ладко? – повторил Титча, забыв, о чем шла речь.

– Да… Почему нельзя его называть?

Титча пьяно рассмеялся.

– Это тебя интересует, сынок! Это значит, что здесь

Ладко произносится Стрига, вот и все.

– Стрига? – повторил Драгош, ничего не понимая. –

Почему Стрига?

– Потому что так зовется это дитятко… Ну, вот как тебя зовут… В самом деле, как тебя зовут?

– Рейнольд.

– Ага… Рейнольд… Ну, хорошо! Тебя зовут Рейнольд… Его зовут Стрига… Это ясно.

– Однако в Гроне… – настаивал Драгош.

– Хо! – перебил Титча. – В Гроне это был Ладко… Но в

Рущуке это Стрига!

Он подмигнул с хитрым видом.

– Да уж так, ты понимаешь, не пойман – не вор! Что преступник принимает вымышленное имя, которым прикрывает свои злодеяния, это не может удивить полицейского, но почему именно фамилия Ладко, фамилия, написанная на портрете, найденном в барже?

– Однако существует и настоящий Ладко! – нетерпеливо вскричал Драгош, выразив, таким образом, свое предположение.

– Черт возьми! – сказал Титча. – Это-то и есть самое смешное.

– Но кто же тогда этот Ладко?

– Каналья! – энергично заявил Титча.

– Что он тебе сделал?

– Мне?.. Ничего… Стриге…

– А что он сделал Стриге?

– Отнял у него женщину… Прекрасную Натчу. Натча!

Имя, написанное на портрете!

Драгош, уверенный, что он на хорошем следу, жадно слушал Титчу, который продолжал, не дожидаясь, чтобы его просили:

– Потом они совсем не друзья, понимаешь! Вот почему

Стрига взял его имя. Он хитрец, Стрига!

– Я все-таки не понимаю, – упорствовал Драгош, – почему нельзя называть имя Ладко.

– Потому что это опасно, – объяснил Титча. – В Гроне… и в других местах, ты знаешь, что оно означает… А

здесь, Ладко – имя лоцмана, который восстал против правительства… он устраивает заговоры, бездельник… А

улицы в Рущуке полны турок!

– Что с ним случилось? – спросил Драгош.

Титча жестом показал незнание.

– Он исчез. Стрига думает, что умер.

– Умер!

– И, вероятно, это правда, потому что женщина у

Стриги.

– Какая женщина?

– Ну! Прекрасная Натча… Сначала имя, потом жена…

Она недовольна, голубка… Но Стрига держит ее на борту шаланды…

Все стало ясно Драгошу. Он проводил долгие дни не в обществе заурядного преступника, но с изгнанником-патриотом. Какова же в этот момент скорбь несчастного, который, явившись к себе после стольких усилий, нашел опустевший дом?.. Нужно спешить к нему на помощь… А дунайскую банду Драгош, отныне хорошо осведомленный, без труда найдет и уничтожит.

– Жарко, – вздохнул он, притворяясь опьяневшим.

– Очень жарко, – согласился Титча.

– Все ракия… – пробормотал Драгош.

Титча ударил кулаком по столу.

– У тебя слабая голова, малыш! – насмешливо сказал он. – Я… Ты видишь… Готов начать снова…

– Не могу состязаться с тобой…

– Воробышек… – издевался Титча. – Ладно, идем, раз уж тебе так хочется.

Расплатившись с хозяином, компаньоны очутились на площади. Перемена оказалась неблагоприятной для Титчи.

На свежем воздухе его опьянение заметно увеличилось.

Драгош боялся, что слишком напоил его.

– Скажи, – молвил он, указывая вниз, – этот Ладко…

– Какой Ладко?

– Лоцман… Там он живет?

– Нет.

Карл Драгош повернулся в сторону города.

– Там?

– Вовсе нет.

– Ну, тогда там? – Драгош указал вверх.

– Да, – пробормотал Титча.

Сыщик увлек своего компаньона. Тот шатался и позволял вести себя, бормоча несвязные слова; после пяти минут ходьбы он внезапно остановился, усиливаясь вернуть уверенность.

– Что же толковал Стрига, – запинаясь, сказал он, – что

Ладко умер?

– Ну?

– Он не умер, потому что у него кто-то есть.

И Титча указал на лучи света, пробивавшиеся невдалеке сквозь ставни окна и падавшие на дорогу. Драгош поспешил к окну. Через щели ставней он и Титча заглянули в дом.

Они увидели не очень большую комнату, довольно хорошо обставленную. Беспорядок и слой пыли, покрывавший мебель, показывали, что эта комната, давно покинутая, послужила местом жестокой борьбы. В центре стоял большой стол, на который облокотился глубоко задумавшийся человек. Пальцы, судорожно вцепившиеся во всклокоченные волосы, красноречиво показывали горестное смятение чувств. Из глаз его текли крупные слезы.

Карл Драгош узнал товарища по путешествию. Но не один он узнал его.

– Это он, – бормотал Титча, делая энергичные усилия побороть опьянение.

– Он?

– Ладко!

Титча провел рукой по лицу и, казалось, немного пришел в себя.

– Он не умер, каналья… – сказал он сквозь зубы. – Но это еще лучше… Турки заплатят за его шкуру дороже, чем она стоит… Стрига будет доволен… Не двигайся отсюда, товарищ, – сказал он, обращаясь к Карлу Драгошу. – Если он пойдет, хватай его!. Зови на помощь, если понадобится… А я побегу за полицией…

Не дожидаясь ответа, Титча убежал. Он почти не шатался… Волнение вернуло ему равновесие.

Оставшись один, сыщик вошел в дом.

Сергей Ладко не пошевельнулся. Карл Драгош положил ему руку на плечо.

Несчастный поднял голову. Но мысли его были далеко, и блуждающий взгляд показал, что он не узнал своего пассажира. Тот произнес одно лишь слово:

– Натча!.

Сергей Ладко вскочил. Его глаза заблестели, встретившись с глазами Карла Драгоша.

– Идите за мной, – сказал сыщик, – и поспешим!

ВПЛАВЬ

Баржа летела по воде. Опьяненный гневом, возбужденный, Сергей Ладко более яростно, чем когда-либо, налегал на весло. Поборов законы природы силой страсти, он каждую ночь давал себе лишь немногие минуты покоя. Он падал, погружался в свинцовый сон, от которого пробуждался внезапно, часа через два, точно от удара колокола, и принимался за свой ужасающий труд.

Свидетель этой остервенелой погони, Карл Драгош удивлялся, что человеческий организм одарен такой выносливостью. Впрочем, человек, давший возможность наблюдать это поразительное зрелище, черпал энергию из самого страшного отчаяния.

Стремясь ничем не отвлекать несчастного лоцмана, сыщик не нарушал молчания. Все, что следовало сказать, было сказано при отправлении из Рущука. Как только лодка понеслась по течению, Карл Драгош дал все необходимые объяснения. Прежде всего он открыл свое истинное положение. Потом в немногих словах объяснил, что он предпринял это путешествие с целью преследования дунайской банды, атаманом которой народная молва считала некоего Ладко из Рущука.

Лоцман выслушал этот рассказ рассеянно, проявляя лихорадочное нетерпение. Что ему до этого? У него одна мысль, одна цель, одна надежда: Натча!

Его внимание пробудилось лишь с того момента, когда

Карл Драгош начал говорить о молодой женщине, рассказывать, как он узнал от Титчи, что Натча спускается по реке пленницей на борту шаланды, где капитаном атаман шайки, подлинное имя которого не Ладко, а Стрига.

При этом имени Сергей Ладко взревел от ярости.

– Стрига! – закричал он, и стиснутая рука его еще сильнее сжала весло.

Он больше не расспрашивал. С тех пор он спешил без отдыха, с наморщенными бровями, с безумными глазами, и вся душа его стремилась вперед, к цели. Он питал в сердце полную уверенность, что достигнет этой цели. Почему? Он не мог бы этого сказать. Он был уверен, и все тут. Шаланду, где Натча пленница, он узнает с первого взгляда, даже среди тысячи других. Как? Он этого не мог сказать.

Но он ее найдет. Об этом не могло быть и спора. Теперь он понял, почему ему казалось, что он знает тюремщика, приносившего еду во время первого заточения, и почему доносившиеся до него голоса будили смутный отзвук в его сердце. Тюремщик был Титча. Голоса были голосами

Стриги и Натчи. И больше того, крик, долетевший до него в ночи, оказался криком Натчи, бесполезно призывавшей на помощь. Почему он тогда не остановился?. Скольких сожалений, скольких упреков совести избежал бы он!..

После бегства он едва разглядел в темноте сумрачную массу плавучей тюрьмы, в которой он оставлял, сам того не зная, милую его сердцу. Ничего! Все придет в свое время!

Немыслимо миновать шаланду Стриги; властно заговорит таинственный голос из глубины его существа.

В действительности, расчеты Сергея Ладко были менее самонадеянными, чем можно подумать. Возможность ошибки сильно упала с уменьшением количества шаланд на Дунае. После Орсовы их число не переставало убывать, сделалось совсем незначительным ниже Рущука, и последние остались позади в Силистре. Ниже этого города, который баржа миновала через двадцать четыре часа, на реке осталось только два парусника, рекой овладели почти исключительно паровые суда.

На широте Рущука Дунай огромен. На левом берегу он разливается нескончаемыми болотами, и ширина русла достигает восьми километров. Ниже он становится еще обширнее, и между Силистрой и Браилой он доходит в иных местах до двадцати километров ширины. Такое пространство воды – настоящее море, на нем хватает и бурь, и огромных пенистых волн; понятно, что плоскодонные шаланды, не приспособленные к морскому плаванию, избегают там появляться.

К счастью Сергея Ладко, погода стояла хорошая. В

таком маленьком суденышке, с такими не «морскими»

формами, он был бы принужден искать убежища в береговых заливах, если бы подул сильный ветер.

Карл Драгош, от чистого сердца принявший участие в заботах товарища, но преследовавший и другую цель, очень смущался пустынностью этого обширного угрюмого пространства. Не дал ли Титча ложные указания? Исчезновение с Дуная шаланд заставляло Драгоша опасаться, как бы Стрига не последовал их примеру. В конце концов он поделился своим беспокойством с Ладко.

– Может ли шаланда спуститься к морю? – спросил он.

– Да, – отвечал лоцман. – Это случается, хотя и редко.

– Вы и сами их водили?

– Иногда.

– Как они разгружаются?

– Заходят в укрытые бухты гирл24 или передают груз на пароходы.

– Гирла, говорите вы. Ведь их несколько, в самом деле?

– Главных два, – ответил Сергей Ладко. – Одно, северное, у Килии; другое, южное, у Сулины. Это более значительное.

– Мы из-за этого не ошибемся? – спросил Карл Драгош.

– Нет, – уверил лоцман. – Кто скрывается, тот не направится через Сулину. Мы поплывем северным рукавом.

Карл Драгош не совсем удовлетворился этими ответами. Пока они следуют одним путем, банда прекрасно может ускользнуть по-другому. Но тут приходилось рассчитывать только на счастье, потому что невозможно установить наблюдение за всеми гирлами реки.

24 Гирлами на западе Черного моря называют отдельные рукава в дельтах рек.

Как будто угадывая его мысли, Сергей Ладко закончил объяснения очень убедительно:

– За килийским гирлом существует бухта, где шаланда может укрыться для перегрузки. Напротив, в сулинском рукаве надо разгружаться в порту Сулина, расположенном на морском берегу. Что же касается георгиевского гирла, оно едва проходимо, хотя и шире всех. Мы не ошибемся.

Утром 14 октября, на четвертый день после отъезда из

Рущука, баржа, наконец, вошла в дунайскую дельту. Оставив направо сулинское гирло, лодка смело двинулась по килийскому. В полдень миновали последний значительный пункт – Измаил. Завтра утром они увидят Черное море.

До этого нагонят ли они шаланду Стриги? Едва ли.

После того как они оставили главное русло, река стала совершенно пустынной. Насколько хватал глаз, нигде ни паруса, ни дымка. Карла Драгоша пожирало беспокойство.

Однако Сергей Ладко не выказывал опасений, если они и были. Согнувшись над веслом, он неутомимо гнал баржу вперед, следуя по руслу, которое только долгая практика позволяла находить среди низких болотистых берегов.

Его терпеливое упорство должно было получить награду. В тот же день около пяти часов пополудни показалась, наконец, шаланда, стоявшая на якоре в десятке километров ниже Килии. Сергей Ладко, остановив лодку, схватил подзорную трубу и внимательно рассматривал шаланду.

– Это он! – сказал Ладко глухим голосом, опуская трубу.

– Вы в этом уверены?

– Уверен. Я узнал Якуба Огула, искусного лоцмана из

Рущука, преданного сообщника Стриги, и, конечно, он ведет его судно.

– Что же делать? – спросил Карл Драгош.

Сергей Ладко не ответил. Он думал. Сыщик продолжал:

– Нужно вернуться в Килию, а если понадобится, то и в

Измаил. Там мы получим подкрепление.

Лоцман отрицательно покачал головой.

– Возвращаться против течения в Измаил или даже только в Килию отнимет слишком много времени. Шаланда опередит нас, а в море мы ее не найдем. Нет, останемся здесь до ночи. У меня есть замысел. Если мне не удастся, станем следить за шаландой издалека и, когда узнаем место ее стоянки, будем искать помощи в Сулине.

В восемь часов, когда совсем стемнело, Сергей Ладко подвел баржу на расстояние в двести метров от шаланды.

Там он тихо опустил якорь. Не говоря ни слова Карлу

Драгошу, смотревшему на него с удивлением, он разделся и спустился в реку.

Рассекая воду сильной рукой, он направился прямо к шаланде, смутно видимой во мраке. Приблизившись к ней настолько, чтобы не быть замеченным, он обогнул судно и, борясь с течением, подплыл к рулю и ухватился за него. Он слушал. Почти заглушаемая плеском воды о борта судна, до него донеслась мелодия. Кто-то напевал вполголоса над его головой. Цепляясь руками и ногами за скользкий борт, Сергей Ладко поднялся мощным усилием до верхней части руля и узнал Якуба Огула.

На борту все было спокойно. Никакого шума не доносилось из рубки, где, без сомнения, находился Иван Стрига. Пять человек экипажа спокойно беседовали, растянувшись на палубе в передней части шаланды. Их голоса доносились еле слышно. Якуб Огул находился на корме один. Возвышаясь над рубкой, он сидел на рулевом брусе и, убаюканный ночным спокойствием, напевал любимую песенку.

Песня внезапно оборвалась. Две железные руки обвились вокруг горла певца, и он, сброшенный с места, упал и остался недвижимым. Был ли он мертв? Его бесчувственное тело с болтающимися руками и ногами свешивалось, как тряпка, с той и другой стороны узкого рулевого бруса.

Сергей Ладко ослабил обхват, взял человека за пояс, потом, слегка сжимая коленями руль, соскользнул вниз и тихо погрузился в воду.

На шаланде никто не заподозрил нападения. Иван

Стрига не вышел из рубки. Впереди пять собеседников невозмутимо продолжали разговор.

Тем временем Сергей Ладко плыл к барже. Возвращаться было труднее, чем плыть туда. Приходилось бороться с течением и поддерживать тело Якуба Огула. Если тот и не умер, то был близок к этому. Свежесть воды не оживила его; он не шевелился. Сергей Ладко начал бояться, что поступил с ним слишком круто.

Достаточно было пяти минут, чтобы доплыть от баржи до шаланды; но больше получаса потребовалось для обратного перехода. Еще хорошо, что лоцман не заблудился в темноте.

– Помогите мне, – сказал он Карлу Драгошу, схватившись за борт лодки. – Я притащил одного.

С помощью сыщика Ладко перевалил Якуба Огула через борт и уложил в барже.

– Он мертв? – спросил лоцман.

Карл Драгош наклонился над пленником.

– Нет, дышит.

Сергей Ладко вздохнул с удовлетворением и, взяв весло, начал грести против течения.

– Тогда свяжите его, да покрепче, если не хотите, чтобы он ушел, не прощаясь, когда я ссажу вас на берег.

– Значит, мы должны разделиться? – спросил Карл

Драгош.

– Да, – ответил Сергей Ладко. – Когда вы будете на суше, я вернусь к шаланде и завтра постараюсь войти на ее борт.

– Днем?

– Днем. У меня свой план. Будьте покойны, я не подвергнусь опасности, по крайней мере на первое время.

Позже, когда мы будем у моря, положение может измениться, согласен. Но я буду рассчитывать на вас в этот момент, который постараюсь всячески оттянуть.

– На меня? Но что я могу сделать?

– Привести помощь.

– Я все сделаю для этого, – горячо заверил Карл Драгош.

– Не сомневаюсь в этом, но у вас будут затруднения.

Постарайтесь как можно лучше преодолеть их, вот ваша задача. Не забывайте, что шаланда снимется с якоря завтра в полдень и, если ничто ее не задержит, будет в море в четыре часа. Так и рассчитывайте время.

– Почему вы не хотите остаться со мной? – спросил

Карл Драгош, сильно беспокоясь за товарища.

– Потому что вы можете задержаться, и это позволит

Стриге выиграть время и исчезнуть. Нельзя упустить его в море. И он его не достигнет, если вы даже явитесь слишком поздно, чтобы помочь мне вооруженной силой. Только в этом случае я, вероятно, погибну.

Лоцман говорил тоном, не допускающим возражений.

Понимая, что невозможно заставить его изменить решение, Карл Драгош не настаивал. Баржа подошла к берегу, и

Якуб Огул, все еще бесчувственный, был положен на землю.

Сергей Ладко тотчас же оттолкнул баржу, и она исчезла во мраке.

ДУНАЙСКИЙ ЛОЦМАН

Когда Сергей Ладко исчез в темноте, Карл Драгош несколько мгновений раздумывал, что ему делать. Один, в начале ночи, в безлюдном месте бессарабской границы, с бесчувственным телом пленника, от которого долг службы запрещал ему отлучаться… Его положение было весьма затруднительным. Но помощь не придет, если он не станет ее искать, и следовало принять решение. Время не ждало.

Одного часа, быть может, одной минуты достаточно будет, чтобы решить судьбу Сергея Ладко. Оставив Якуба Огула, все еще находившегося без сознания, но крепко связанного, так что тот не мог убежать, даже очнувшись, Драгош быстро направился вверх по берегу Дуная.

Через полчаса ходьбы по пустынной местности он уже начал бояться, что ему придется идти до Килии, когда, наконец, заметил дом на берегу реки.

Нелегкое было дело заставить открыть ворота этого дома, казавшегося довольно зажиточной фермой. В такой час и в таком месте недоверие было простительно, и обитатели жилища не решались впустить незнакомого гостя.

Трудность увеличилась невозможностью объясниться, так как крестьяне говорили на местном наречии, которого Карл

Драгош, хотя и знаток языков, не понимал. Изобретательно пользуясь смесью румынских, русских и немецких слов.

Карл Драгош сумел завоевать доверие, и так энергично защищаемая дверь, наконец, открылась.

Оказавшись в доме, сыщик подвергся форменному допросу, из которого вышел с честью, потому что не прошло и двух часов с момента высадки, как к Якубу Огулу подъехала телега.

Пленник все еще не пришел в себя. Он не показал признаков жизни, когда с береговой травы его переложили в телегу, тотчас направившуюся к Килии. До фермы пришлось ехать шагом, а дальше оказалась дорога, хотя и плохая, но все же позволившая ускорить аллюр.

Было за полночь, когда после этих приключений Карл

Драгош въехал в Килию. Все спало в городе, и нелегко оказалось найти начальника полиции. Но это ему удалось, он приказал разбудить этого высокопоставленного чиновника, и тот, не слишком рассердившись, охотно предоставил себя в распоряжение Драгоша.

Сыщик воспользовался случаем, чтобы поместить в надежное место Якуба Огула, который начал открывать глаза. Потом, свободный в своих действиях, он мог, наконец, заняться арестом остальной шайки и спасением Сергея

Ладко, о чем он беспокоился, быть может, еще больше.

С первого же шага он столкнулся с огромными трудностями. В Килии не нашлось ни одного парового судна, и, с другой стороны, начальник полиции решительно отказался послать своих людей на реку. Это гирло Дуная находилось тогда в нераздельном владении Румынии и Турции, и возникло опасение, что появление румынской полиции вызовет со стороны Высокой Порты протест, очень нежелательный в момент, когда назревала угроза войны.

Если бы румынский чиновник мог перелистать книгу судеб, он прочел бы там, что эта война, предписанная с начала веков, обязательно вспыхнет через несколько месяцев, и был бы, вероятно, менее боязлив. Но, в неведении будущего, он дрожал при мысли замешаться в дипломатический конфликт и последовал мудрому правилу: «Не мое дело», которое, как известно, является девизом чиновников всего света.

Самое большое, на что он решился, это дать Карлу

Драгошу совет отправиться в Сулину и указал ему человека, который мог проводить его в трудном путешествии за пятьдесят километров по дунайской дельте.

Разбудить этого человека, уговорить его запрячь телегу, переплыть на правый берег – все это отняло много времени.

Было около грех часов утра, когда сыщика мелкой рысцой повезла лошадь, качества которой, к счастью, были лучше ее внешности.

Начальник килийской полиции справедливо предупреждал о трудностях переезда через дельту. По болотистой дороге иногда покрытой слоем воды в несколько сантиметров, телега продвигалась с трудом, и без опытности извозчика они несколько раз могли заблудиться на этой равнине, где не было дорожных знаков. Ехали не быстро, и приходилось время от времени давать отдых измученной лошади. Пробило полдень, когда Карл Драгош прибыл в

Сулину. Срок, назначенный Сергеем Ладко, истекал через несколько часов. Не теряя времени на то, чтобы подкрепиться, Драгош побежал разыскивать местные власти.

Сулина, позднее перешедшая к Румынии по Берлинскому трактату25, была в эпоху этих событий турецким городом. Отношения между Высокой Портой и ее западными соседями были в ту пору крайне напряженными, поэтому Каря Драгош, венгерский подданный, не мог надеяться, что его встретят с распростертыми объятиями, хотя он и защищал всеобщий интерес. Поэтому он не удивился, что местные власти оказали ему достаточно вялую поддержку.

Сулинская полиция, заявили они, не владеет судном, которое можно предоставить в распоряжение Драгоша, он должен рассчитывать на таможенный катер, который обязан помочь, потому что банду грабителей можно без большой натяжки приравнять к шайке контрабандистов. К

несчастью, этот катер – паровое судно с достаточно быстрым ходом – как раз отсутствовал. Он крейсировал в море, но, вероятно, недалеко от берега. Карлу Драгошу надо только нанять рыбачью лодку, и когда они выйдут в море, без сомнения, найдут там катер.

Сыщик, в отчаянии от своего бессилия, решил последовать этому совету. В половине второго после полудня лодка подняла парус и вышла за мол в поисках катера.

25 Берлинский трактат 1878 года – соглашение, принятое на международном конгрессе в Берлине, где из-за недоброжелательства великих держав были почти сведены на нет результаты победы России в войне с Турцией 1877–1878 годов.

Оставалось не более ста пятидесяти минут, чтобы явиться на помощь Сергею Ладко!

А тот, пока Карл Драгош распутывал цепь неудач, настойчиво проводил свой план.

Все утро он был настороже, скрываясь с лодкой в береговых камышах, чтобы удостовериться, что шаланда не готовится к отплытию. Овладеть Якубом Огулом, – быть может, несколько грубо, но тут не приходилось выбирать средства, – было первой целью, которую Ладко себе поставил. Как он и предвидел, Стрига не осмелился пуститься без лоцмана в весьма опасное плавание; обилие песчаных отмелей делало путь непроходимым для тех, кто не сделал его изучение своей профессией. Можно было опасаться, что пираты, не сумев объяснить исчезновение своего лоцмана, воспользуются первым случаем его заменить. Но гирло Килии не изобилует лоцманами, и до одиннадцати часов утра воды реки были совершенно пустынны, если не считать неподвижной шаланды и скрывающейся баржи.

Только в одиннадцать часов со стороны моря показались два судна. Сергей Ладко в подзорную трубу узнал в одном из них лоцманскую лодку. Теперь Иван Стрига сможет получить помощь, которую, вероятно, ждет с нетерпением.

Момент действовать настал.

Баржа вышла из камышей и приблизилась к шаланде.

– Эй, на шаланде! – закричал Сергей Ладко, подплыв на расстояние голоса.

– Эй! – был ответ.

На крыше рубки появился человек. Это был Иван

Стрига.

Какая ярость бушевала в сердце Сергея Ладко, когда он увидел своего заклятого врага, этого негодяя, который столько месяцев держал Натчу в своей власти!

Но Ладко давно приготовился к этой встрече. Он сдержал гнев жестоким усилием и спросил спокойно:

– Не нужен ли вам лоцман?

Вместо того чтобы ответить, Стрига, защитив глаза рукой, долго всматривался. По правде говоря, одного взгляда было достаточно, чтобы установить личность вновь прибывшего. Но что перед ним муж Натчи, это ему показалось таким необычайным и, можно сказать, таким неожиданным, что он не верил своим глазам.

– Не вы ли Сергей Ладко из Рущука? – спросил он в свою очередь.

– Да, это я! – ответил лоцман.

– Вы меня не узнаете?

– Для этого надо быть слепым, – возразил Сергей

Ладко. – Я вас прекрасно узнал, Иван Стрига.

– И предлагаете мне свои услуги?

– Почему же нет? Я – лоцман, – холодно ответил Сергей

Ладко.

Стрига одно мгновение колебался. Тот, которого он ненавидел больше всего на свете, добровольно отдавался в его власть. Это было превосходно. Но не скрывалась ли тут ловушка? Однако какую опасность мог представлять один человек для многочисленного решительного экипажа?

Пусть он ведет шаланду к морю, раз имел глупость это предложить! А на море, ну уж извините!.

– Причаливайте! – решил пират, губы которого искривила жестокая усмешка, ясно замеченная Сергеем Ладко.

Этот не заставил повторять приглашения. Его баржа подошла к шаланде, на борт которой он поднялся. Перед ним появился Стрига.

– Позвольте мне выразить удивление, – сказал он, – что я вас встречаю в устье Дуная!

Лоцман молчал.

– Вас считали мертвым, – продолжал Стрига, – после того как вы исчезли из Рущука.

Этот намек имел не более успеха, чем предыдущий.

– Но что же с вами случилось? – бесцеремонно спросил

Стрига.

– Я не покидал морского берега, – ответил, наконец, Сергей Ладко.

– Так далеко от Рущука! – воскликнул Стрига.

Сергей Ладко нахмурил брови. Этот допрос начал его раздражать. Но, верный принятой на себя роли, он подавил нетерпение и просто объяснил:

– Смутные времена неблагоприятны для дел.

Стрига насмешливо посмотрел на него.

– А вас еще называли патриотом! – иронически вскричал он.

– Я больше не занимаюсь политикой, – сухо сказал

Сергей Ладко.

В этот момент взгляд Стриги упал на баржу, которую течение отнесло за корму шаланды. Он сильно вздрогнул.

Ошибки быть не могло. Это та самая баржа, которой он пользовался целую неделю и которую видел причаленной у набережной Землина. Значит, Сергей Ладко лжет, уверяя, что не покидал дельту Дуная?

– С тех пор как вы исчезли из Рущука, вы не удалялись из этих краев? – переспросил Стрига, глядя в глаза собеседнику.

– Нет, – ответил Сергей Ладко.

– Вы меня удивляете, – молвил Стрига.

– Почему? Разве вы встречали меня где-нибудь в другом месте?

– Вас? Нет. Но эту лодку… Я готов поклясться, что видел ее вверху, на реке.

– Это вполне возможно, – равнодушно ответил Сергей

Ладко. – Я купил ее три дня назад у человека, который говорил, что приплыл из Вены.

– А какой он был? – живо спросил Стрига, подозрения которого перенеслись на Карла Драгоша.

– Брюнет, в темных очках.

– Ага! – задумчиво сказал Стрига.

Ответы лоцмана, видимо, его поколебали. Он не знал теперь, что думать. Но скоро он отделался от всяких предубеждений. Какое ему до всего этого дело? Правду или нет говорит Сергей Ладко, он все равно в его руках. Дурак, полез в пасть волку! Живым он с шаланды не уйдет. Вот уже целые месяцы Стрига лгал Натче, уверяя, что она вдова. Как только они выйдут в море, ложь станет правдой!

– Отправляемся! – заключил он свои мысли.

– В полдень, – спокойно ответил Сергей Ладко и, достав провизию из мешка, который держал в руке, приготовился завтракать.

Пират сделал нетерпеливый жест. Сергей Ладко притворился, что ничего не видит.

– Я должен вас предупредить, – сказал Стрига, – что рассчитываю быть в море до ночи.

– Будете, – заверил лоцман, не показывая ни малейшего желания изменить свое поведение.

Стрига удалился на нос шаланды. Судя по задумчивому выражению лица бандита, его беспокойство не прошло.

Что муж предложил провести как раз ту шаланду, где его жену держали пленницей, это совпадение было, в конце концов, не слишком необычайным. И раз уж Сергей Ладко оказался один на борту против шести решительных людей, Стрига поступил бы благоразумно, если бы не стал расспрашивать дальше. Но он напрасно успокаивал себя таким непогрешимым рассуждением. Ему захотелось узнать, известно ли об исчезновении Натчи главному заинтересованному лицу. Его возбужденное любопытство не давало ему покоя, и он не выдержал.

– Получали ли вы известия из Рущука с тех пор, как его покинули? – спросил он, возвращаясь к лоцману, спокойно продолжавшему завтрак.

– Нет, – ответил тот.

– Это молчание вас не удивляло?

– Почему оно должно было меня удивлять? – спросил

Сергей Ладко, пристально смотря на собеседника.

Как ни был смел бандит, но он смутился от этого твердого взгляда.

– Я думал, – пробормотал он, – что вы там оставили жену.

– А я думаю, – холодно ответил Сергей Ладко, – мы можем вести разговор на всякую тему, кроме этой!

Стрига воздержался от замечания.

Через несколько минут после полудня лоцман отдал приказ вытащить якорь, потом подняли парус, и он стал к рулю. В этот момент к нему приблизился Стрига.

– Я должен вас предупредить, – сказал он, – что шаланде нужна глубина.

– Она под балластом, – возразил Сергей Ладко. – Двух футов воды достаточно.

– Ей нужно семь, – заявил Стрига.

– Семь! – вскричал лоцман, для которого одно это слово явилось откровением.

Вот почему дунайская банда до сих пор ускользала от всяких преследований! Ее судно было остроумным обманом. То, что виднелось из воды, было только фальшивой внешностью. Настоящая шаланда была под водой, и в этом тайнике складывалось награбленное. Тайник, как Сергей

Ладко знал по опыту, мог превращаться в тюрьму, не имеющую выхода.

– Семь, – повторил Стрига в ответ на восклицание лоцмана.

– Хорошо, – ответил тот без малейших замечаний. В

первые моменты после отплытия Стрига не переставал бдительно наблюдать. Но действия Сергея Ладко его успокоили. Старательно выполняя свои обязанности, лоцман, видимо, не питал враждебных намерений и доказывал, что репутация вполне им заслужена. Под его управлением шаланда послушно маневрировала между невидимыми отмелями и следовала с математической точностью по извилинам фарватера.

Мало-помалу последние опасения пирата исчезли.

Плавание шло без происшествий. Скоро они будут в море.

Было четыре часа, когда на последнем изгибе реки море и небо слились на горизонте.

Стрига обратился к лоцману.

– Мы, кажется, пришли? Не пора ли передать управление всегдашнему рулевому?

– Нет еще, – ответил Сергей Ладко. – Самое трудное впереди.

По мере того как приближались к устью, перед глазами открывался все более обширный вид. Находясь на подвижной вершине треугольника, стороны которого открывались мало-помалу, Стрига упорно смотрел на море.

Внезапно он схватил подзорную трубу, направил ее на маленький пароход в четыреста-пятьсот тонн, который огибал мыс Северный, и после недолгого наблюдения приказал поднять флаг на верхушке мачты. Таким же сигналом ответили с борта парохода, который, повернув направо, начал приближаться к лиману.

В этот момент Сергей Ладко положил руль сильно налево, шаланда бросилась направо и, пересекая наискось поток, взяла направление на юго-восток, как будто для того, чтобы причалить к правому берегу.

Удивленный Стрига посмотрел на лоцмана, неподвижность которого его успокоила. Без сомнения, песчаная мель заставляла здесь суда следовать по такому извилистому пути.

Стрига не ошибся. Да, песчаная мель, в самом деле, была на дне реки, но не в стороне моря, и прямо на эту мель

Сергей Ладко правил твердой рукой.

Внезапно раздался ужасный треск. Шаланда вся затряслась. От удара упала мачта, начисто сломавшись у основания, и парус скатился, накрывая складками людей, находившихся впереди. Шаланда, безнадежно севшая на мель, стала неподвижно.

На борту все свалились с ног, в том числе и Стрига, который поднялся, опьянев от ярости.

Он бросил взгляд на Сергея Ладко. Лоцмана, казалось, не взволновало происшествие. Он стоял, бросив руль, с руками в карманах куртки, и наблюдал врага, выжидая, что будет дальше.

– Каналья! – взревел Стрига и, размахивая револьвером, бросился к корме.

На расстоянии трех шагов он выстрелил.

Сергей Ладко нагнулся. Пуля пролетела над ним, не задев. Тотчас выпрямившись, он прыгнул на противника и вонзил ему нож в сердце. Стрига рухнул безжизненной массой.

Драма развернулась так быстро, что пять человек экипажа, запутавшиеся, впрочем, в складках паруса, не имели времени вмешаться. Но как они зарычали, увидев, что их атаман упал!

Сергей Ладко бросился по верхней палубе вперед, чтобы их встретить. Там он господствовал над нижней палубой, где люди толпились в смятении.

– Назад! – вскричал он с двумя револьверами в руках, из которых один был вырван у Стриги.

Люди остановились. Они не имели оружия, и, чтобы им завладеть, нужно было проникнуть в рубку под огнем неприятеля.

– Одно слово, ребята, – сказал Сергей Ладко, не оставляя угрожающей позы. – У меня одиннадцать зарядов. Это больше, чем нужно, чтобы перебить вас до последнего. Я

вас предупреждаю, что буду стрелять, если вы не отступите немедленно на нос судна.

Экипаж совещался в нерешительности. Сергей Ладко понял, что, если они ринутся все зараз, он, без сомнения, уложит некоторых, но остальные убьют его.

– Внимание! Я считаю до трех! – объявил он, не давая им времени опомниться. – Раз!

Люди не двинулись.

– Два! – возгласил лоцман.

В группе произошло движение. Трое готовились к атаке, двое собрались отступать.

– Три! – сказал Ладко и спустил курок. Один упал с плечом, пробитым пулей, остальные пустились в бегство.

Сергей Ладко, не покидая наблюдательного поста, бросил взгляд на пароход, который повиновался сигналу

Стриги. До него оставалось менее мили. Когда оно станет борт о борт с шаландой, когда его экипаж присоединится к пиратам, с которыми он более или менее связан, положение сделается самым серьезным.

Пароход все приближался. Он был не более чем в трех кабельтовых, когда, быстро повернув направо, описал большую дугу и удалился в открытое море. Что означал этот маневр? Обеспокоило ли его что-то такое, чего не мог еще заметить Сергей Ладко?

Он ждал с бьющимся сердцем. Прошло несколько минут, и другое судно показалось из-за мыса Южного. Его труба выпускала тучи дыма. Держа направление на шаланду, оно мчалось на всех парах. Сергеи Ладко рассмотрел на носу катера фигуру друга, своего пассажира, господина Йегера, он же сыщик Карл Драгош.

Сергей Ладко был спасен.

Мгновение спустя палубу шаланды наводнила полиция; экипаж сдался, понимая бесполезность сопротивления.

В это время Сергей Ладко устремился в рубку. Он осматривал каюты, одну за другой. Одна из дверей была закрыта. Он высадил ее ударом плеча и остановился на пороге, обезумев от радости.

Натча, вновь завоеванная, протягивала к нему руки.

ЭПИЛОГ

Процесс дунайской банды прошел незамеченным в громе русско-турецкой войны. Негодяи, включая и Титчу, легко пойманного в Рущуке, были повешены, не возбудив всеобщего внимания, что случилось бы в менее трагические времена.

Судебный процесс дал главным заинтересованным лицам объяснение того, что еще оставалось для них непонятным. Сергей Ладко узнал, как по недоразумению он был заточен в шаланду вместо Карла Драгоша, и как Стрига, узнав из газет о посылке следственной комиссии в Сальку, явился в дом рыболова Илиа Бруша, чтобы ответить на вопросы полицейского комиссара из Грона.

Он узнал также, как Натча, захваченная дунайской бандой, боролась против притязаний Стриги, а этот последний, думая, что убил врага, не переставал ее уверять, что она вдова. Однажды вечером Стрига в подкрепление своих слов показал молодой женщине ее собственный портрет, утверждая, что отбил его в кровавой схватке у законного владельца. Произошла жестокая сцена, во время которой Стрига дошел до угроз. Тогда-то вырвался у Натчи крик, слышанный беглецом в ночной тиши.

Но это старая история. Сергей Ладко не вспоминал больше о тяжелых днях с тех пор, как имел счастье найти свою дорогую Натчу.

Счастливая пара не могла возвратиться в Болгарию после рассказанных событий и устроилась сначала в румынском городе Журжево. Там и жила она, когда в мае следующего года царь объявил войну султану. Сергей

Ладко одним из первых вступил в русскую армию и оказал ей важные услуги благодаря превосходному знанию театра военных действий.

Война кончилась. Болгария стала, наконец, свободной.

Сергей Ладко с Натчей вернулись в Рущук, в родной дом, и он снова стал лоцманом. Они живут там еще и теперь, счастливые и уважаемые.

Карл Драгош остался их другом. Долгое время он спускался по Дунаю, по крайней мере раз в год, чтобы побывать в Рущуке. Теперь железные дороги, сеть которых все время развивается, позволяют ему сократить время переездов. Но Сергей Ладко наносил визиты в Будапешт только по извилинам реки, во время своих лоцманских поездок.

Натча подарила ему трех сыновей, которые теперь уже взрослые. Младший после строгого ученичества под началом Карла Драгоша стоит на хорошем пути к самым высоким ступеням судебной администрации Болгарии.

Средний, достойный наследник лауреата «Дунайской лиги», посвятил себя рыбной ловле. Закидывая удочку, он совершенствует методы борьбы с рыбой. Его ловля осетров доставила ему всеобщую известность и состояние, которое обещает стать значительным.

Старший же заменил отца, когда для того пробил час ухода с реки. Он водит теперь шаланды и пароходы от

Вены до моря, через извилистые проходы и коварные отмели великой реки. Он продолжает род дунайских лоцманов. Но, какова бы ни была разница их общественного положения, сердца трех сыновей Сергея Ладко бьются заодно. Разбросанные жизнью по различным дорогам, они сходятся на их перекрестке. Этот перекресток – одинаковое почитание отца, нежность к матери, любовь к болгарской родине.

НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

ЭКСПЕДИЦИИ БАРСАКА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДЕЛО ЦЕНТРАЛЬНОГО БАНКА

Смелый налет на Центральный банк, волновавший прессу и в продолжение двух недель занимавший ее страницы под сенсационными заголовками, не изгладился из памяти людей, несмотря на протекшие годы. Мало преступлений, в самом деле, возбуждало всеобщее любопытство в такой мере, как это; не много случалось дел, соединивших в себе привлекательность тайны и злодейскую изобретательность и потребовавших для выполнения невероятной смелости и свирепой решимости.

Рассказ об этом, хотя и не полный, но совершенно правдивый, возможно, будет прочитан с интересом. Если этот рассказ не осветит с абсолютной ясностью все пункты, до сих пор остающиеся в тени, то он сообщит, по крайней мере, некоторые новые точные данные, исправит и поставит в связь противоречивые сообщения, помещенные в ту эпоху в газетах.

Грабеж произошел в Агентстве ДК Центрального банка, расположенного близ Лондонской биржи, на углу

Треднидл-стрит и Олд-Брод-стрит; Агентством управлял тогда Льюис Роберт Бакстон, сын лорда Гленора.

Агентство занимало одну большую комнату, разделенную на две неравные части длинной дубовой конторкой, стороны которой сходились под прямым углом.

В Агентство входили с перекрестка уже упомянутых улиц через застекленную дверь, которой предшествовало нечто вроде тамбура на одном уровне с тротуаром. Налево у входа, за решеткой с крупными ячейками, была касса, сообщавшаяся дверью, тоже зарешеченной, с помещением служащих. Направо дубовая конторка прерывалась на конце подвижной створкой, позволявшей проходить из части, предназначенной для публики, в помещение служащих. В глубине этого последнего, близ конторки, была дверь в кабинет директора Агентства, не имевший другого выхода. Далее, следуя по стенке, перпендикулярной

Треднидл-стрит, начинался коридор, который вел в общий вестибюль дома, где помещалось Агентство.

С одной стороны вестибюль проходил перед швейцарской и вел на Треднидл-стрит. С другой, у главной лестницы, он оканчивался стеклянной двустворчатой дверью, не позволявшей видеть снаружи вход в подвалы и черную лестницу, расположенную напротив парадной.

Такова была обстановка, где развернулась эта таинственная драма.

В момент, когда она началась, в пять часов без двадцати минут вечера пять служащих Агентства занимались обычной работой. Двое из них писали. Трое других беседовали с посетителями, облокотившимися на конторку.

Кассир под защитой решетки подсчитывал наличность, достигнувшую в тот день, завершавший месячные расчеты, внушительной суммы в 72 079 фунтов 2 шиллинга и 4 пенса, или в 1 816 393 франка 80 сантимов.

Как уже сказано, часы Агентства показывали без двадцати пять. Следовательно, через двадцать минут Агентство закроется, железные шторы будут спущены, и немного позже служащие разойдутся, закончив трудовой день. Заглушенный грохот экипажей и шум толпы проникали снаружи через оконные стекла, потемневшие в сумерках последнего дня ноября.

В это время открылась дверь, и вошел человек. Он бросил быстрый взгляд, полуобернулся и сделал наружу, без сомнения, компаньону, оставшемуся на тротуаре, жест правой рукой; большой, указательный и средний пальцы его изображали число три.

Служащие не видели этого жеста из-за полуоткрытой двери; но и увидев, вряд ли заметили бы соответствие числа клиентов, облокотившихся на конторку, числу поднятых пальцев.

Подав сигнал, человек вошел в банк и встал позади одного из клиентов.

Один из двух свободных конторщиков поднялся и, подойдя к нему, спросил:

– Что вам угодно, сударь?

– Благодарю вас, – ответил новый посетитель, – я подожду, – и он показал жестом, что желает иметь дело именно с тем служащим, около которого остановился.

Конторщик не настаивал, сел за свой стол и принялся за работу. Человек ждал, и никто не обращал на него внимания. А между тем его странная внешность заслуживала самого серьезного внимания.

Это был здоровяк высокого роста. Судя по ширине плеч, он обладал необыкновенной силой. Великолепная белокурая борода окаймляла смуглое лицо. Об его общественном положении нельзя было судить: костюм был скрыт длинным плащом-пыльником из шелка-сырца.

Клиент, стоявший впереди, кончил свое дело, человек в пыльнике стал на его место и начал, в свою очередь, разговор со служащим Центрального банка о тех операциях, которые он хотел предпринять. В это время посетитель, которого он заменил, отворил наружную дверь и покинул

Агентство.

Дверь немедленно открылась, и вошел второй субъект, настолько же странный, как и первый, копией которого в некотором роде он являлся: тот же рост, та же ширина плеч, такая же белокурая борода, окружавшая загорелое лицо, такой же длинный плащ скрывал одежду.

Этот второй субъект поступил, как его двойник, он терпеливо ожидал позади одного из двух посетителей, еще стоявших у конторки, потом, когда пришла очередь, завел разговор с освободившимся служащим; клиент в это время оставил помещение.

И, как перед этим, дверь тотчас открылась. Третий человек вошел и занял очередь за последним из трех первоначальных клиентов. Среднего роста, широкий и коренастый, с красным лицом, обрамленным черной бородой, в одежде, прикрытой длинным серым плащом, он одновременно и отличался и походил на тех, что вошли перед ним.

Наконец, лишь только последний из трех посетителей, которые до этого находились в Агентстве, закончил дела и освободил место, как открывшаяся дверь дала проход сразу двоим. Эти два человека, из которых один, казалось, обладал геркулесовской силой, были одеты, хотя погода этого еще и не требовала, в длинные просторные пальто, обычно называемые ульстерами; как и у трех первых, густые бороды украшали их загорелые лица.

Они вошли странным образом: более высокий появился первым, едва войдя, остановился так, что прикрыл компаньона; тот, притворившись, будто зацепился за ручку двери, проделал с ней какую-то таинственную операцию.

Задержка продолжалась недолго, – и дверь закрылась; но в этот момент у нее осталась только внутренняя ручка, позволявшая выйти, а наружная исчезла. Таким образом, больше никто не мог войти в контору. Можно было постучать в окно, чтобы открыли, но никто не попытался бы это сделать, так как наклейка на двери извещала заинтересованных лиц, что Агентство на этот день закрыто.

Служащие не подозревали, что были отрезаны от внешнего мира. Да, впрочем, если б они и знали это, то лишь посмеялись бы. О чем можно было беспокоиться в центре города, в самое рабочее время дня, когда к ним доносилось эхо деятельной жизни улицы, от которой их отделяла лишь тонкая пленка стекла?

Двое незанятых конторщиков устремились ко вновь пришедшим с любезным видом, так как заметили, что часы уже показывают около пяти. Значит, визит посетителей будет коротким, и от них можно будет отделаться меньше чем через пять минут. Один из запоздалых клиентов принял услугу, в то время как другой, более высокий, пожелал переговорить с директором.

– Я посмотрю, здесь ли он, – был ответ. Служащий исчез через дверь в глубине бюро, недоступную для публики, и тотчас появился.

– Потрудитесь войти! – предложил он, открывая подвижную створку в конце конторки.

Человек в ульстере последовал приглашению и прошел в кабинет директора, тогда как конторщик, закрыв за ним дверь, вернулся к работе.

Что произошло между директором Агентства и его посетителем?

Впоследствии, отвечая на вопросы, служащие утверждали, что ничего не знают, и этому можно поверить.

Произведенное следствие свелось к различным предположениям на этот счет, и даже теперь мы в неведении о сцене, которая разыгралась за закрытой дверью.

Одно достоверно: не прошло и двух минут, как дверь снова открылась, и человек в ульстере показался на пороге.

В безразличной манере, не обращаясь ни к кому из служащих в частности, он произнес совершенно спокойным тоном:

– Пожалуйста… Господин директор желает говорить с кассиром.

– Хорошо, сударь, – ответил тот из конторщиков, который не был занят.

Повернувшись, он позвал:

– Стор!

– Мистер Берклей?

– Вас спрашивает директор.

– Иду! – ответил кассир.

С аккуратностью, свойственной людям его профессии, кассир бросил в несгораемый шкаф портфель и три мешка, содержавших в билетах и звонкой монете кассовую наличность, шумно захлопнул тяжелую дверку, потом, опустив окошечко, вышел из зарешеченной клетки и, заботливо закрыв ее за собой, направился к кабинету начальника. Ожидавший посетитель пропустил кассира и вошел вслед за ним.

Войдя в кабинет, Стор с изумлением заметил отсутствие того, кто его будто бы вызывал: комната была пуста. Но ему не хватило времени разъяснить загадку: стальные руки схватили его сзади за горло. Напрасно он пытался биться, кричать; убийственные руки сжимали его все крепче, пока он не повалился на ковер без дыхания, без чувств.

Ни малейший шум не выдал этого свирепого нападения. В большой зале служащие спокойно продолжали свое дело: четверо – занятые с клиентами, отделенными от них конторкой, пятый – погруженный в расчеты, касающиеся работы.

Человек в ульстере вытер со лба капельки пота, потом наклонился к своей жертве. Быстро и ловко он связал кассира и заткнул ему рот.

Покончив с этим, он тихонько приоткрыл дверь и бросил взгляд в большую залу. Удовлетворенный осмотром, он слегка кашлянул, как бы для того, чтобы привлечь внимание четырех странных запоздалых клиентов, потом одним толчком открыл дверь, его скрывавшую.

Это был, без сомнения, заранее условленный сигнал к сцене, буквально фантастической. Человек в ульстере пересек одним прыжком залу и, обрушившись как гром на одинокого счетовода, безжалостно стал душить его, и в то же время четверо остальных конторщиков подверглись той же участи.

Клиент, стоявший у конца конторки, перескочил через дверку и опрокинул навзничь служащего, который был перед ним. Из трех остальных посетителей двое протянули руки через конторку и, схватив за горло своих почтительных собеседников, стали жестоко ударять их о дубовую стойку. Последний же, самый низкорослый, не мог схватить визави из-за большого расстояния, их разделявшего; он перепрыгнул через конторку и схватил за горло своего противника с силой, удвоенной прыжком.

Не раздалось ни одного крика. Драма продолжалась не более тридцати секунд.

Когда жертвы потеряли сознание, душители закончили битву. План налета был продуман до мельчайших подробностей. Все было наготове, не замечалось никакого раздумья. Нападающие сразу вытащили из карманов необходимые принадлежности. Рты всех служащих банка были заткнуты ватой и завязаны, хотя это и грозило жертвам смертью от удушья, руки завернуты назад и скручены, ноги крепко связаны, и вытянутые тела опутаны стальной проволокой.

Все было кончено в одно мгновение. Одновременно пять нападающих выпрямились.

– Штора! – приказал тот, кто просил свидания с директором. Он, очевидно, командовал.

Трое бандитов бросились к железным рукояткам у витрин. Ставни начали спускаться, постепенно заглушая уличный шум.

Дело было выполнено наполовину, как вдруг раздался телефонный звонок.

– Стоп! – приказал атаман шайки.

Когда штора перестала опускаться, он приблизился к аппарату и снял трубку. Произошел следующий разговор, лишь половина которого достигла до слуха временно бездействовавших грабителей.

– Алло!

– Я слушаю.

– Это вы, Бакстон?

– Да.

– Странно, я не узнаю вашего голоса.

– Аппарат поврежден.

– Не у нас…

– Это здесь. Я тоже не узнаю вашего голоса.

– Мистер Лазон.

– Ага, так, так! Теперь я узнал…

– Скажите, Бакстон, карета уже была?

– Нет еще, – ответил бандит после краткого колебания.

– Когда она придет, прикажите ей завернуть в Агентство S. Мне сейчас звонили, что они только что получили значительный вклад после закрытия конторы и отправки фондов.

– Большая сумма?

– Приличная. Около двадцати тысяч фунтов26.

– Черт побери!

– Принимаете поручение?

– Рассчитывайте на меня.

– До свиданья, Бакстон!

– До свиданья!

Незнакомец положил трубку и остался на мгновение в задумчивой неподвижности.

Внезапно он принял решение и собрал сообщников вокруг себя.

– Надо действовать, друзья, – сказал он тихо, начиная

26 Больше 500 тысяч франков – Прим. Ж. Верна.

лихорадочно раздеваться. – Живо! Дайте-ка мне шкуру с того парня!

Он указал пальцем на Стора, еще лишенного чувств.

В мгновение ока кассир был раздет, и грабитель натянул на себя его одежду, хотя она была ему немного коротка. Найдя в одном из карманов ключи от кассы, он открыл кабинку, затем несгораемый ящик, откуда вынул мешки со звонкой монетой, портфель с билетами и пачки ценных бумаг.

Едва он кончил, как послышался стук кареты, остановившейся у тротуара. Почти тотчас же постучали в стекло двери, полузакрытой металлической шторой.

– Внимание! – поспешно сказал атаман банды душителей, сопровождая слова выразительными жестами. –

Долой плащи, пусть будут видны ваши пиджаки, и по местам – в момент!. Чтобы не всполошить того, кто войдет! И без шума!.. Потом, когда закроется дверь, не открывать никому, кроме меня!..

Нагруженный портфелем и несколькими пачками бумаг, он, все еще говоря, приблизился к двери. Трое сообщников сели по его знаку на места служащих, затолкнув тех ногами под конторку; четвертый поместился у выхода.

Он открыл дверь твердой рукой. Внезапно ворвался уличный шум.

Перед Агентством в самом деле остановилась банковская карета. Видно было в темноте, как блестят ее фонари.

Кучер, оставаясь на козлах, разговаривал с человеком, стоявшим у тротуара. Это был инкассатор Центрального банка, который только что постучал в дверь.

Не спеша, избегая прохожих, поток которых не прерывался, смелый бандит пересек тротуар и подошел к карете.

– Привет! – сказал он.

– Привет! – ответили ему.

Кучер, взглянув на того, кто к ним обращался, по-видимому, удивился.

– Смотрите! Да это не Стор! – вскричал он.

– Сегодня у него отпуск. Я его заменяю, – объяснил мнимый кассир. Затем он обратился к инкассатору, стоявшему перед ним: – Эй! Помоги немножко, приятель!

– В чем дело?

– Там один из наших мешков… Сегодня получили много монеты, а это тяжелая штука.

– Мне запрещено покидать карету, – сказал инкассатор, колеблясь.

– Ба! На минутку! Впрочем, я тебя замещу здесь. Один из служащих поможет тебе, пока я разгружу портфель…

Инкассатор удалился, не возражая больше, и вошел в дверь, которая закрылась за ним.

– Слушай, приятель! – сказал кучеру тот, кто подменил

Стора. – Открой карету!

– Иду! – согласился кучер.

Кузов кареты не имел выхода ни сзади, ни по бокам: единственным отверстием была двустворчатая железная дверка позади козел. Таким образом, риск воровства сводился до минимума.

Чтобы проникнуть в карету, следовало отвернуть скамейку кучера, половина которой была сделана подвижной.

Но когда речь шла только о том, чтобы положить несколько пакетов в один из ящиков, находившихся внутри кареты,

кучер счел возможным избавить себя от этой работы и просто толкнул дверку.

– Давай портфель! – сказал он.

Получив то, что просил, кучер, склонившись с козел, исчез до половины внутри кареты, а ноги уравновешивали его снаружи. В этом положении он не мог видеть, что его предполагаемый сослуживец поднялся на подножку, а затем и на сиденье, таким манером, чтобы отрезать кучера от вожжей. Распростершись над кучером, мнимый кассир, точно ему было любопытно посмотреть, что находится внутри кареты, в свою очередь, засунул туда голову и плечи, и его рука с силой устремилась в темноту.

Если бы одному из многочисленных прохожих пришла в этот момент мысль взглянуть поближе, он увидел бы, что ноги кучера внезапно и странно окостенели, а потом бессильно опустились на доску сиденья, а туловище обмякло с другой стороны скамейки. Грабитель мгновенно схватил безжизненное тело и бросил в карету посреди мешков и пакетов.

Все эти поступки, выполненные с изумительной точностью и смелостью, заняли несколько секунд. Прохожие продолжали мирно идти мимо, не подозревая о необычных событиях, происходивших тут же, среди толпы.

Человек еще сильнее наклонился в карету, чтобы его не ослепляли уличные огни, и посмотрел внутрь. На полу, в луже крови, увеличивавшейся на глазах, валялся кучер с ножом в затылке. Он не двигался: смерть настигла его молниеносно.

Убийца, боясь, как бы кровь не просочилась через пол и не начала капать на землю, спустил ноги со скамейки, целиком влез в карету и стащил с мертвеца куртку. Он заткнул ею ужасную рану. Заботливо обтерев нож и свои окровавленные руки, он закрыл железную дверцу, уверенный, что если кровь будет течь, то шерсть впитает ее, как губка.

Приняв эти предосторожности, он выбрался из кареты и постучал особенным образом в дверь Агентства, которая немедленно открылась и затем закрылась,

– Человек? – спросил он, войдя. Ему указали на конторку.

– Вместе с другими. Связан.

– Хорошо! Его одежду, живо!

Приказание было поспешно выполнено, и он сменил костюм кассира Стора на одежду инкассатора.

– Двое останутся здесь, – распорядился он, продолжая преображаться. – Остальные со мной, чтобы очистить повозку.

Не дожидаясь ответа, он снова открыл дверь, вышел в сопровождении двух приспешников, поднялся на сиденье, вошел в карету, и грабеж начался.

Он передавал один пакет за другим сообщникам, и те переносили их в Агентство. Свет, проникавший через распахнутую дверь, вырезал блестящий квадрат на тротуаре.

Прохожие, выходя из темноты улицы, чтобы тотчас в нее вернуться, беззаботно пересекали светлую полосу.

Ничто не помешало бы им войти. Но такая мысль не приходила никому, и толпа текла, равнодушная к операции, которая ее не касалась и в которой ничто не представлялось подозрительным.

Через пять минут карета опустела. Закрыв входную дверь, приступили к разборке. Ценные бумаги, акции и облигации были отложены в одну сторону, деньги – в другую. Первые, безжалостно отброшенные, усыпали паркет. Банковые билеты разделили на пять частей, и, взяв по одной, каждый спрятал свою под пиджак.

– А мешки с монетой? – спросил один из бандитов.

– Набейте карманы, – отвечал главарь. – Что останется, в повозку. Я займусь ею.

Ему быстро повиновались.

– Минутку! – вскричал он. – Условимся обо всем. Когда я отправлюсь, останьтесь здесь и закончите спуск шторы.

Потом, – добавил он, показывая на коридор, открывавшийся в глубине залы, – выйдете отсюда. Последний закроет дверь двойным оборотом и бросит ключ в водосток.

Не забудьте о простофиле! Вы помните приказ?

– Да, да! – отвечали ему. – Будь спокоен.

Собираясь выйти, он еще задержался.

– Черт! – сказал он. – Я не подумал о самом главном.

Здесь должен быть список других агентств…

Ему показали приклеенное в уголке стекла желтое объявление, содержавшее необходимые сведения. Он пробежал его глазами.

– Да, насчет плащей, – сказал он, найдя адрес Агентства

S, – бросьте их в угол. Пусть их здесь найдут. Важно, чтобы их не видели больше на наших спинах. Встретимся, знаете где… В путь!

Не поместившееся в карманах грабителей золото и серебро было перенесено в карету.

– Это все? – спросил один из бандитов.

Атаман подумал, потом воскликнул, пораженный внезапной мыслью:

– Черт возьми, конечно, нет! А мои пожитки?

Бандит пустился рысью и тотчас вернулся, таща одежду, незадолго перед тем смененную атаманом на костюм

Стора; он на лету швырнул ее в кузов кареты,

– Теперь уж все? – спросил он снова.

– Да! И не копайтесь! – был ответ.

Бандит скрылся в Агентстве; железная штора окончательно опустилась.

А в это время импровизированный кучер схватил вожжи и разбудил лошадей ударом кнута. Карета закачалась, покатилась по Олд-Брод-стрит, завернула на Трогмортон-стрит, проследовала по Лотбург-стрит, потом по Грехем-стрит, повернула на Олдергэт-стрит и у номера 29 наконец остановилась перед Агентством S.

Мнимый кучер смело вошел туда и направился в кассу.

– Кажется, у вас есть для меня пакет? – сказал он.

Кассир поднял глаза.

– Как, – удивился он, – это не Бодрюк!

– Честное слово, нет! – подтвердил мнимый инкассатор с грубым смехом.

– Я не понимаю, – заворчал недовольный кассир, –

почему правление посылает незнакомых людей…

– Это потому, что я не в своем участке. Мне велели в

Агентстве В приехать сюда после телефонного звонка из

Банка. Кажется, вы получили здоровый вклад после закрытия.

Он тотчас нашел этот правдоподобный ответ, так как перечень агентств Центрального банка был еще свеж в его памяти.

– Да… – согласился кассир с невольным подозрением. –

Все равно, мне не нравится, что я вас не знаю.

– А вам-то что? – возразил тот с удивлением.

– Ведь столько воров!.. Но, впрочем, это можно устроить. Я полагаю, ваш документ с вами?

Если что-нибудь могло смутить бандита, это был как раз такой вопрос. О каком документе шла речь? Но он не смутился. Когда отваживаются на такие приключения, надо иметь особые качества и, сверх всех прочих, абсолютное хладнокровие. Этим качеством мнимый инкассатор

Центрального банка владел в высшей степени. Если он и взволновался так неожиданно предложенным вопросом, то ничем этого не показал и ответил самым естественным тоном:

– Черт побери, разумеется!

Он естественно рассудил так: если предполагают, что «документ» при нем, то это, должно быть, какое-то удостоверение, всегда носимое служащими Центрального банка с собой. Роясь в куртке инкассатора, которого он заменил, он найдет, без сомнения, этот знаменитый «документ».

– Я поищу, – добавил он спокойно, садясь на скамью и принимаясь опоражнивать карманы.

Он доставал многочисленные бумажки, письма, служебные записки и прочее, все обтрепанное и помятое, как всегда бывает с тем, что долго носят при себе. Подражая неловкости мастеровых, у которых опухшие пальцы больше привычны к грубой работе, чем к обращению с документами, он развертывал одну бумажку за другой.

После трех попыток он раскрыл печатный документ с пробелами, заполненными от руки, которым некий Бодрюк назначался на должность инкассатора Центрального банка.

Очевидно, это было то, что он искал, однако затруднение оставалось. Фамилия, вписанная в документ, составляла, быть может, самую большую опасность: ведь этого Бодрюка хорошо знал кассир Агентства S, который удивлялся, что не с ним имеет дело.

Не теряя хладнокровия, смелый бандит мгновенно измыслил необходимое средство. Воспользовавшись невнимательностью кассира, он разорвал на две половинки официальную бумагу. Верхнюю половинку, с уличавшей его фамилией, он перемешал в левой руке с просмотренными бумагами, а нижняя часть осталась в правой.

– Вот несчастье! – сердито вскричал он, когда эта операция пришла к благополучному концу. – Документ-то при мне, да осталась только половинка!

– Половинка? – спросил кассир.

– Да, он старый и совсем изношенный, истаскался в кармане. Он разодрался пополам, и у меня, дурака, осталась только половинка!

– Гм!.. – проворчал недовольный кассир. Бандит притворился оскорбленным.

– Ну, хватит с меня! – заявил он, поднявшись и направляясь к двери. – Мне велели захватить ваши деньжонки: я явился. Не хотите давать? Караульте сами. Поссоритесь с правлением, а мне на это наплевать!

Равнодушие, им высказанное, содействовало успеху предприятия лучше, чем самые сильные доводы. И еще больше помогла угрожающая фраза, которую он пустил,

удаляясь, как парфянскую стрелу27. Поменьше историй –

вот вечная цель всех служащих на земле.

– Минуточку! – сказал кассир, подзывая его. – Покажите мне его, ваш документ!

– Вот он! – отвечал инкассатор, предъявляя половинку документа, где не была вписана фамилия.

– Тут есть подпись директора, – с удовлетворением заметил кассир. И, наконец, решившись, показал запечатанный пакет. – Вот деньги. Пожалуйста, распишитесь!

Мнимый инкассатор, нацарапав на предложенном ему листке первую пришедшую на ум фамилию, удалился с недовольным видом.

– Желаю здравствовать, – проворчал он, как человек, раздраженный несправедливым подозрением.

Выйдя наружу, он ускорил шаги к карете, поднялся на козлы и исчез среди ночи.

Так совершился грабеж, ставший столь широко известным.

Как сказано, он раскрылся в тот же вечер, раньше, чем, вероятно, предполагали его виновники. Агентство было крепко заперто, персонал беспомощен, кучер кареты уничтожен, и они смело могли думать, что до следующего утра никто ничего не заметит. Утром конторский мальчик, придя производить ежедневную уборку, поневоле подымет тревогу, но было много шансов, что до того происшествие останется в тайне.

Но в действительности все повернулось иначе.

27 Древние парфяне во время битвы притворно отступали и, заманивая врагов, пускали в них стрелы. Парфянская стрела – предательский, коварный удар.

В половине шестого мистер Лазон, банковский контролер, звонивший по телефону в первый раз около пяти часов, чтобы осведомиться о приезде кареты сборщика, обеспокоился тем, что она еще не вернулась, и снова позвонил в Агентство ДК. Он не получил ответа: воры, заканчивавшие тогда дележ добычи, сняли трубку, чтобы избежать звонков, настойчивость которых могла возбудить внимание соседей. Контролер удовлетворился тем, что обвинил телефонистку.

Но время шло, карета не возвращалась, и Лазон сделал вторую попытку. Она осталась бесплодной, как и первая, и телефонная станция уверила его, что Агентство ДК молчит.

Контролер послал банковского рассыльного узнать, почему не отвечают. В половине седьмого рассыльный воротился. Он сообщил, что Агентство закрыто, и внутри никого нет.

Контролер, очень удивленный, что мистер Бакстон закончил операцию так рано в последний день месяца, когда персоналу иногда приходится работать до девяти часов, ждал карету сборщика с возрастающим нетерпением.

Он ожидал до четверти восьмого, когда узнал важную новость. Один из служащих Центрального правления, возвращавшийся домой после работы, обнаружил карету позади Гайд-парка, на Холленд-стрит, малолюдной улице

Кенсингтона. Этот служащий, удивленный появлением кареты Центрального банка на сравнительно пустынной и темной улице, поднялся на козлы, толкнул незапертую дверцу и при свете спички увидел уже холодный труп кучера. Он бегом вернулся в Центральное правление и поднял тревогу.

Тотчас же телефоны заработали по всем направлениям.

Около восьми часов наряд полиции окружил брошенную карету, а в это время толпа теснилась перед Агентством

ДК, где другой взвод открывал двери с помощью приглашенного слесаря.

Читатель уже знает, что там должны были найти.

Дознание началось немедленно. К счастью, никто из служащих Агентства не умер, хотя, по правде говоря, они были недалеки от этого. Полузадушенные, со ртом, набитым ватой и тряпками, они валялись без чувств, когда к ним явилась помощь; не оставалось никаких сомнений, что они распростились бы с жизнью, если бы пробыли в таком положении до утра.

С трудом их привели в сознание. Но они могли дать лишь самые скудные сведения: пять бородатых людей, одетых в дорожные плащи и в пальто-ульстеры, напали на них. Больше они ничего не знали.

Не было сомнения в их чистосердечности. Лишь только начался розыск, нашли пять пальто, которые лежали в углу на виду, как будто преступники хотели оставить следы своего пребывания. Впрочем, эти одеяния, тщательно исследованные лучшими сыщиками Скотленд-ярда28, не сообщили ничего о тех, кем они были брошены. Сделанные из обычной, ходовой материи, они не носили марки портного или магазина, что и объясняло, почему их не унесли.

Все это не представляло ничего существенного, и следователь должен был отказаться от мысли узнать больше.

Напрасно он расспрашивал и переспрашивал свидетелей: из них ничего нельзя было вытянуть.

28 Центральное управление лондонской уголовной полиции.

Последним важным свидетелем был швейцар дома.

Дверь Агентства была закрыта внутренним ставнем, следовательно, преступникам пришлось выйти через общий вестибюль дома. Швейцар должен был их видеть.

Но этот последний мог только признаться в своем неведении. Слишком многочисленны были помещения, над которыми он вел надзор. В этот день швейцар не заметил ничего подозрительного. Если похитители и прошли мимо него, как можно было предполагать, он их принял за служащих Агентства.

Подвергнутый более тщательному допросу и принуждаемый порыться в памяти, он назвал имена четырех жильцов, которые прошли через вестибюль незадолго до преступления или немного спустя. Жильцы были немедленно вызваны; они оказались людьми безукоризненно честными и выходили пообедать.

Швейцар рассказал также о разносчике угля, который явился с объемистым мешком около половины восьмого, незадолго до появления полиции, и на которого он обратил внимание только потому, что не принято доставлять уголь в подобный час. Разносчик так настойчиво спрашивал жильца из пятого этажа, что швейцару пришлось пропустить его и указать черную лестницу.

Разносчик угля поднялся, но спустился через четверть часа, таща мешок. Спрошенный швейцаром, он сказал, что ошибся адресом. Говорил он прерывающимся голосом, как человек, поднявшийся на пятый этаж с тяжелой ношей на плечах. На улице он положил мешок в ручную тележку у тротуара и удалился, не слишком спеша.

– Знаете ли вы, – спросил следователь, – от какой фирмы был разносчик?

Швейцар этого не знал.

Следователь, оставив этот пункт для дальнейшего выяснения, допросил жильца пятого этажа. Тот заявил, что разносчик угля действительно звонил у черной двери около половины восьмого. Служанка, открывшая ему, уверила его в ошибке, и тот ушел, не настаивая. Но свидетельские показания в этом пункте не сходились, так как служанка из пятого этажа утверждала, не соглашаясь с швейцаром, что при человеке не было никакого мешка.

– Он оставил его внизу, поднимаясь, – объяснил следователь.

Скоро оказалось, что объяснение было недостаточным, так как в подвальном коридоре нашли содержимое мешка, а швейцар уверял, что за несколько часов перед тем его там не было. Было очевидно, что таинственный разносчик угля опорожнил там принесенный им мешок. Но тогда что же он унес, если, по показаниям швейцара, мешок при уходе разносчика казался таким же полным и тяжелым, как при его приходе?

– Не будем пока этим заниматься, – заключил следователь, отказываясь от разрешения непосильной задачи. –

Это выяснится завтра. – Чиновник шел по следу, который считал наиболее важным, и не хотел отклоняться в сторону.

В самом деле, весь персонал Агентства был налицо. Но директора не было. Мистер Льюис Роберт Бакстон исчез.

Служащие не могли дать никаких объяснений на этот счет. Они только знали, что незадолго до пяти часов один клиент вошел к директору и несколько минут спустя позвал кассира Стора; тот пошел на вызов и не вернулся. Тотчас же после этого произошло нападение. Мистера же Бакстона никто не видел.

Заключение напрашивалось само собой: если было несомненно, что Агентство подверглось нападению пяти переодетых и загримированных бандитов, то очевидным казалось и то, что бандиты имели сообщника на месте и этим сообщником был сам директор.

Вот почему еще до окончания детального следствия немедленно был подписан приказ об аресте Льюиса Роберта Бакстона, директора Агентства ДК Центрального банка, обвиняемого в грабеже и сообщничестве в убийстве.

Его приметы, хорошо известные, были телеграфно сообщены по всем направлениям; приметы сообщников остались неизвестными.

Виновный еще не мог покинуть Англию. Его, без сомнения, арестуют внутри страны или в порту – быстрый успех, которым полиция справедливо сможет гордиться.

Убаюкивая себя такой приятной перспективой, следователь и сыщики отправились на заслуженный отдых.

А в эту ночь, в два часа утра, пять загорелых людей, одни гладко выбритые, другие с усами, вышли в Саутгемптоне из лондонского экспресса поодиночке, как и садились. После выгрузки нескольких тюков и одного громадного тяжелого ящика они наняли карету в порт, где у набережной их ожидал пароход приблизительно в две тысячи тонн водоизмещением, из труб которого валил густой дым.

С четырехчасовым приливом, когда спал весь Саутгемптон, где еще не знали о преступлении на

Олд-Брод-стрит, пароход вышел из гавани, миновал мол и направился в открытое море.

Никто не воспротивился его отправлению. И почему, в самом деле, можно было заподозрить это честное судно,

открыто погрузившее несходные меж собой, но не вызывающие никаких сомнений товары, с назначением в Котону, порт в Дагомее29?

Итак, пароход спокойно удалился со своими товарами, с пятью пассажирами, с тюками и огромным сундуком, который один из пассажиров, самый высокий, поместил у себя в каюте. А в это время полиция, прервав розыски, наслаждалась вполне заслуженным покоем.

Назавтра и в последующие дни дознание было возобновлено, но, как уже известно читателю, не привело ни к чему. Дни проходили за днями, преступников не нашли.

Льюис Роберт Бакстон не был разыскан. Никакой луч света не мог осветить непроницаемую тайну. Не могли также узнать, какой фирмой был послан разносчик угля, привлекший на момент внимание полиции. Выбившись из сил, дело прекратили.

Последующий рассказ впервые дает полное разрешение загадки. Читателю предоставляется право сказать, мог ли он вообразить что-нибудь более неожиданное и более странное.

ЭКСПЕДИЦИЯ

Конакри, столица Французской Гвинеи и резиденция губернатора, – очень приятный город, улицы которого, со знанием дела распланированные губернатором Баллеем, пересекаются под прямым углом и, по американской моде, называются порядковыми номерами. Построенный на

29 Дагомея – французская колония в Африке, ныне Бенин.

острове Томбо, он отделен от материка узким каналом.

Через канал перекинут мост, где движутся всадники, пешеходы, экипажи, а также проходит железная дорога, кончающаяся в Курусе, близ Нигера. Это самая здоровая береговая местность в Гвинее. Там много представителей белой расы, особенно французов и англичан, причем эти последние живут преимущественно в пригороде Ньютаун.

Но во время событий, составляющих сюжет этого рассказа, Конакри еще не достиг процветания и был просто большим местечком.

27 ноября в Конакри был праздник. По приглашению губернатора господина Генри Вальдона население собиралось у моря, готовое горячо, как его об этом просили, встретить знатных путешественников, которые вот-вот должны были высадиться с парохода «Туат» компаний

«Фрейсине»,

Приезжие, так взбудоражившие город Конакри, были, в самом деле, влиятельными людьми. Их было семеро, и они составляли парламентскую комиссию, направленную центральными властями в исследовательскую экспедицию в область Судана, известную под названием «Петли Нигера». По правде говоря, президент совета господин Граншан и министр колоний господин Шазелль отправили эту комиссию и предписали исследование против своей воли. Их вынудила к этому Палата депутатов и необходимость прервать ожесточенные прения, грозившие затянуться до бесконечности.

За несколько месяцев до того, во время дебатов по вопросам африканских колоний, которые было поручено изучить парламентской комиссии, французская Палата депутатов разделилась на численно равные партии, под предводительством двух непримиримых противников.

Одного из них звали Барсак, другого – Бодрьер. Первый

– толстенький, с небольшим брюшком – носил пышную черную бороду веером. Веселый и симпатичный южанин из Прованса, с громким голосом, Барсак был одарен если не красноречием, то, по крайней мере, многоречивостью.

Бодрьер, депутат одного из северных департаментов, если будет позволено такое смелое выражение, представлял его «в длину». Тощий, угловатый, с сухим лицом, с жиденькими усами, оттеняющими тонкие губы, он был замкнут и имел печальный вид. Насколько его коллега великодушно раскрывался перед всеми, настолько Бодрьер жил, замкнувшись в самом себе, с душой, закрытой на замок, как сундук скупца.

Оба депутата с давних пор посвятили себя колониальным вопросам, и оба прослыли авторитетами. Однако –

это размышление напрашивается невольно – было поистине чудом, что их терпеливые труды редко приводили к одинаковым выводам. Они редко соглашались между собой. Если Барсак излагал свое мнение по какому-нибудь вопросу, можно было держать пари, десять против одного, что Бодрьер будет утверждать обратное, и поэтому Палата, невзирая на их рассуждения, обычно голосовала так, как хотелось министерству.

На этот раз Барсак и Бодрьер не хотели уступить ни на волос, и спор длился без конца. Он начался по случаю внесения Барсаком законопроекта о создании пяти депутатских мест для Сенегамбии, Верхней Гвинеи и части

Французского Судана, расположенной к западу от Нигера,

и о предоставлении неграм права избирать и быть избранными без различия племени. Тотчас же, как обычно, Бодрьер энергично выступил против предложения Барсака, и два непримиримых противника осыпали друг друга картечью аргументов.

Первый, ссылаясь на свидетельства военных и гражданских путешественников, заявлял, что негры уже достигли довольно высокой ступени цивилизации. Он добавил, что мало отменить рабство: надо дать покоренным народам те же права, что имеют победители, и, кстати, при шумных аплодисментах части Палаты, произнес великие слова: «Свобода, равенство и братство». Другой, напротив, объявил, что негры еще коснеют в самом постыдном варварстве и что не может быть и речи о том, чтобы дать им право голоса, потому что с больным ребенком не советуются о лекарстве, которое ему нужно дать. Он добавил, что, во всяком случае, момент неблагоприятен для такого опасного опыта и что следовало бы усилить оккупационные войска, так как тревожные признаки заставляют опасаться близкой смуты в этих краях. Он, как и его противник, привел мнение путешественников и в заключение потребовал посылки новой интервенционной армии, провозгласив с патриотической энергией, что владения, завоеванные французской кровью, священны и неприкосновенны. Ему так же яростно аплодировала другая часть

Палаты. Министр колоний затруднялся стать на сторону одного из двух пылких ораторов. Часть правды была заключена в обоих выступлениях. Было верно, что черные народности, обитавшие в Петле Нигера и Сенегамбии, казалось, начинали свыкаться с французским владычеством,

что просвещение сделало некоторые шаги среди этих, прежде столь невежественных, племен и что жить на территории колонии становилось безопаснее. Но, с другой стороны, в настоящее время положение менялось в неблагоприятном смысле. Получались известия о смутах и грабежах; целые деревни, неизвестно почему, были покинуты обитателями. И, наконец, следовало принять во внимание, правда, не преувеличивая, достаточно неясные и таинственные слухи, бежавшие по зарослям вдоль берегов Нигера, о каком-то независимом государстве, которое начало образовываться в неведомом пункте Африки. Так как каждый из двух ораторов умело приводил в споре аргументы, свидетельствовавшие в его пользу, то оба считали себя победителями, и спор продолжался, пока один из депутатов, измучившись, не крикнул среди шума:

– Раз не могут сговориться, пусть посмотрят сами!

Господин Шазелль возразил, что эти страны часто исследовались, и нет надобности открывать их еще раз. Тем не менее, он готов пойти навстречу желаниям Палаты, если она считает, что экспедиция принесет какую-то пользу; он будет счастлив поручить ей это предприятие и поставить во главе ее того из депутатов, на которого укажет Палата.

Предложение имело успех. Его тут же приняли, и министерству было предложено организовать экспедицию, которая обследует Петлю Нигера, и по отчету которой

Палата примет окончательное решение.

Труднее оказалось выбрать начальника экспедиции: два раза Барсак и Бодрьер получили равное количество голосов. Надо было с этим покончить.

– Черт возьми! Назначим обоих! – вскричал какой-то насмешник.

Эта мысль была с энтузиазмом принята Палатой, которая, без сомнения, увидела в ней спасительное средство не слышать разговоров о колониях в течение нескольких месяцев. Барсак и Бодрьер были избраны, и возраст должен был решить, кто из них будет первенствовать. Преимущество досталось Барсаку, он оказался старше на три дня.

Оскорбленному Бодрьеру пришлось удовлетвориться ролью помощника.

В комиссию правительство включило еще несколько человек, менее блестящих, но, быть может, более полезных, так что по прибытии в Конакри она состояла из семи членов, включая Барсака и Бодрьера.

Среди прочих выделялся доктор Шатонней, замечательный медик; рост его превышал пять футов восемь дюймов; его веселую физиономию венчала курчавая шевелюра, совершенно седая, хотя ему было всего пятьдесят лет, густые усы его были белы, как снег. Доктор Шатонней был превосходный человек, чувствительный и веселый, шумно смеявшийся по всякому поводу.

Можно еще отметить г. Исидора Тассена, корреспондента Географического общества, маленького, сухого, решительного человека и страстного географа. Последних трех членов экспедиции – г.г. Понсена, Кирье и Эйрье –

чиновников разных министерств – не замечали: это были самые обыкновенные люди.

Помимо перечисленных лиц в экспедиции участвовал восьмой путешественник, блондин энергичного и решительного вида, по имени Амедей Флоранс, деятельный и находчивый корреспондент газеты «Экспансьон Франсез».

Таковы были особы, высадившиеся 27 ноября с парохода «Туат» компании «Фрейсинс».

Событие неизбежно должно было сопровождаться речами. Администраторы и важные чиновники не ограничиваются при встречах пожатием руки и словом «здравствуйте». Они считают необходимым обмениваться речами, в то время как публика, несмотря на привычку, забавляющаяся комической стороной этой формальности, выстраивается в кружок вокруг ораторов.

Для правдивости рассказа отметим, что на месте высадки господин Вальдон, сопровождаемый главными чиновниками, которых он позаботился представить, торжественно приветствовал прибывших; он сделал это в такой манере, точно они к нему прибыли если не с неба, то по крайней мере из-за океанских далей. Впрочем, отдадим ему справедливость – он был краток, и его небольшая речь имела заслуженный успех.

Барсак отвечал в качестве начальника экспедиции.

– Господин губернатор, господа! – произнес он с выражением признательности (южанин!). Потом, кашлянув, чтобы прочистить горло, продолжал: – Мои коллеги и я глубоко тронуты словами, которые только что услышали.

Сердечность вашего приема – благоприятное предзнаменование для нас в тот момент, когда фактически начинается предприятие, трудности которого мы, впрочем, не преувеличиваем. Нам известно, что под великодушным управлением метрополии эти области, некогда с такими опасностями исследованные смелыми пионерами родины, узнали, наконец, французский мир30, если позволительно

30 Подражание латинскому выражению «Рах romana» – «римский мир», означавшему то умиротворение или спокойствие, которое римляне, по их мнению, приносили завоеванным народам.

употребить это торжественное выражение, заимствованное у наших предков римлян. Вот почему здесь, у ворот этого прекрасного города Конакри, окруженные тесными рядами соотечественников, мы испытываем такое чувство, точно не покидали Францию. Вот почему, углубляясь внутрь страны, мы по-прежнему не покинем родины, так как трудолюбивое население этих областей начнет отныне преображаться в граждан увеличившейся, расширенной

Франции. Пусть наше пребывание среди них даст им доказательство бдительной заботливости выборной власти. И

пусть оно еще увеличит, если это возможно, их привязанность к родине, их преданность Франции!

Губернатор Вальдон, как это принято, дал сигнал к «невольным» аплодисментам. Барсак отступил на шаг назад, а Бодрьер тотчас же шагнул вперед.

После нескончаемых тайных совещаний в канцелярии министра было решено назначить Бодрьера не просто помощником, а заместителем начальника экспедиции. И вот,

– о таинственное могущество слов! – из этого получилось то, что если Барсак держал речь « торжественной церемонии, Бодрьер немедленно выступал после него. Так была решена нелегкая задача удовлетворения самолюбий.

– Господин губернатор, господа, – начал Бодрьер, обрывая аплодисменты, которыми были награждены разглагольствования его предшественника. – Я полностью присоединяюсь к красноречивым высказываниям моего коллеги и друга. Как он превосходно выразился, каждый из нас отдает себе точный отчет в трудностях и опасностях, которые может представить наше исследование. Эти трудности мы преодолеем со всем нашим усердием. А опасности не могут нас волновать, потому что между ними и нами встанут французские штыки. Да позволено мне будет предпослать нашим первым шагам по африканской земле сердечный привет конвою, который, по возможности, избавит нас от опасностей. И – не заблуждайтесь, господа! –

приветствуя этот немногочисленный конвой, я отдаю почет армии, так как разве не вся она будет представлена скромным отрядом, который пойдет с нами? Армия, столь дорогая французским сердцам, присоединится к нашим трудам, и с ее помощью посредством этого сопряженного с известным риском предприятия возрастут престиж родины и величие республики, как возрастали они в столь многих привычных армии славных приключениях!

Снова прогремели аплодисменты, такие же бурные и «невольные», как первые, затем все отправились в резиденцию губернатора, где члены экспедиции должны были в продолжение трех дней выработать подробный план исследования.

Этот план был обширен.

Область, затронутая законопроектом Барсака, превышала 1500 тысяч квадратных километров. Это почти втрое больше территории Франции. Не могло быть и речи о том, чтобы посетить все населенные пункты этого огромного пространства. Но, по крайней мере, следовало наметить достаточно извилистый путь, чтобы впечатления, собранные обследователями, до известной степени соответствовали действительности. В самом деле, этот путь тянулся для некоторых членов комиссии более чем на 2500 километров, а для других он составлял около 3500 километров.

Экспедиция должна была разделиться, чтобы расширить район своих действий. Выехав из Конакри, путешественники отправятся сначала в Канкан через Уоссу, Тимбо – важный центр южного Фута-Джалон – и Куру-су –

станцию, построенную на Нигере, недалеко от его истоков.

Из Канкана они пройдут через Форабу, Форабакуру, Тиолу, Уасулу и Кенедугу до Сикасо, главного города страны того же названия.

В Сикасо, за 1100 километров от моря, экспедиция разделится на две части. Одна, под начальством Бодрьера, спустится к югу, направится к горной цепи Конг и достигнет ее через Ситардугу, Ниамбуамбо и различные, более или менее значительные поселения. От Конга она двинется к Бауле, чтобы достигнуть, наконец, в Гран-Бассаме Берега

Слоновой Кости.

Другая часть, с Барсаком, будет продолжать путь к востоку, пройдет через Уагадугу и достигнет Нигера у Сея, потом, идя параллельно реке, она пересечет Мосси и, наконец, через Гурму и Бургу кончит путь в Котону, на дагомейском берегу.

Считая изгибы пути и неизбежные замедления, нужно было ожидать, что путешествие продлится не менее восьми месяцев для первой части и от десяти до двенадцати – для второй. Отправятся вместе 1 декабря из Конакри. Бодрьер достигнет Гран-Бассама не ранее 1 августа следующего года, а Барсак прибудет в Котону около 1 октября.

Речь шла о долгом путешествии. И, однако, господин

Исидор Тассен не мог льстить себя надеждой, что ему удастся сделать какое-нибудь значительное географическое открытие. По правде говоря, присутствие члена Географического общества было излишним. Мечта «открыть»

Петлю Нигера казалась такой же неосуществимой, как и «открыть» Америку. Но господин Тассен не был привередлив. Земной шар уже избороздили во всех направлениях, и ему приходилось довольствоваться малым.

Таким образом, он благоразумно решил ограничить свои притязания. Петля Нигера давно уже перестала быть недоступной и таинственной областью, какой она слыла в течение стольких лет. Начиная с немецкого доктора Барта, который первый пересек ее в 1853 и 1854 годах, целая плеяда храбрецов завоевывала ее часть за частью. Это были: в 1887 году лейтенант флота Карон и превосходный во всех отношениях исследователь капитан Бингер; в 1889 году – лейтенант флота Жем; в 1890 году – доктор Кроза; в

1891 году – капитан Монтейль; в 1893 и 1894 годах – погибшие славной смертью лейтенант Об и полковник Бонье; взявший Тимбукту лейтенант Буате, к которому вскоре присоединился комендант Жоффр. В том же 1894 и следующем 1895 году туда были направлены капитан Туте и лейтенант Тарж; в 1896 году лейтенант флота Урст и много других, выступивших, чтобы завершить кампанию, в продолжение которой полковник Одеу захватил Конг и сломил могущество Самори31. С тех пор Западный Судан перестал заслуживать название дикого; административные власти завершили его покорение, умножились посты, все надежнее укрепляя благодетельное французское владычество.

В то время когда парламентская комиссия собиралась в

31 Самори (1870-1898) – глава государства с тем же названием, занимавшего обширную площадь к северу от Гвинейского залива.

свою очередь проникнуть в эти области, умиротворение еще не было полным; но безопасность уже упрочилась, и можно было надеяться, что путешествие произойдет если не без приключений, то, во всяком случае, без несчастных случаев, и что все сведется к прогулке среди мирных племен, которые Барсак считал созревшими, чтобы наслаждаться радостями избирательного права.

Отправление было назначено на 1 декабря.

Накануне отъезда, 30 ноября, официальный обед должен был в последний раз собрать членов экспедиции за столом губернатора. В продолжение обеда обменялись, как полагается, тостами при обязательном исполнении национального гимна; были подняты последние бокалы за успех экспедиции и за славу республики.

В этот день Барсак, усталый от прогулки под раскаленным солнцем Конакри, только что вернулся в свою комнату. Он блаженно обмахивался в ожидании, когда придет час скинуть черный сюртук, от которого никакая температура не может избавить официальных лиц при исполнении ими служебных обязанностей; в это время вестовой, солдат сверхсрочной службы, знавший все уголки колонии, доложил, что две особы просят их принять.

– Кто это? – спросил Барсак. Вестовой жестом показал, что не знает.

– Тип и дама, – сказал он простодушно.

– Колонисты?

– Не думаю, судя по их странному виду, – отвечал вестовой. – Мужчина – долговязый, с реденькой травкой на булыжнике.

– На булыжнике?..

–Да ведь он лысый! С баками из кудели и с глазами, как шарики, которыми украшают кровати.

– У вас богатое воображение! – заметил Барсак. – А

женщина?

– Женщина?.

– Да. Какова она? Молодая?

– Молодая.

– Красивая?

– Да, и нарядная!

Барсак машинально покрутил ус и сказал:

– Пусть войдут.

Отдав этот приказ, он невольно посмотрелся в зеркале, отразившее его дородную фигуру. Если бы он не думал о другом, он мог бы заметить, что часы показывали шесть вечера.

Принимая во внимание разницу в долготе, это был тот самый момент, когда началось нападение на Агентство ДК

Центрального банка, описанное в первой главе нашего рассказа.

Посетители, мужчина лет сорока, сопровождаемый девушкой двадцати-двадцати пяти лет, были введены в комнату, где Барсак вкушал прелесть отдыха перед тем, как подвергнуться скуке официального обеда.

Мужчина был очень высок. Пара бесконечно длинных ног поддерживала короткое туловище, оканчивавшееся длинной костлявой шеей, которая служила пьедесталом для сильно вытянутой вверх головы. Если его глаза и не были похожи на кроватные шарики, как заявил вестовой, злоупотребляя чрезмерными сравнениями, нельзя было оспаривать, что они навыкате, что нос велик, что губы, над которыми неумолимая бритва уничтожила усы, слишком толсты. Наоборот, короткие бакенбарды на манер тех, какие излюблены австрийцами, и венчик курчавых волос, окружавших необычайно блестящий голый череп, позволяли утверждать, что вестовому не хватало точности в выборе определений. «Кудель», – сказал он. Слово неподходящее. По-настоящему, субъект был рыжий.

Этот портрет избавляет от необходимости говорить, что мужчина не отличался красотой, но безобразие его было симпатично: его толстые губы выражали чистосердечие, а в глазах сверкала лукавая доброта, которую наши предки называли очаровательным словом «простодушие».

За ним шла молодая девушка. Нужно признаться, что часовой, объявив ее красивой, на этот раз ничуть не преувеличил. Высокая, тонкая, с изящной талией, со свежим, прекрасно очерченным ртом, с тонким прямым носом, большими глазами, очаровательными бровями и пышной шевелюрой черных волос, со всеми чертами лица, непогрешимо правильными, она была совершенной красавицей.

Барсак предложил посетителям сесть, и мужчина заговорил:

– Простите нас, господин депутат, за беспокойство и извините, что мы сами вам представимся, так как по-другому сделать невозможно. Меня зовут – вы мне позволите прибавить согласно моей привычке, – я сожалею, что меня зовут, так как это смешное имя, Аженор де

Сен-Берен, домовладелец, холостяк и гражданин города

Ренна. – Рассказав таким образом о своем общественном положении, Аженор де Сен-Берен выдержал небольшую паузу, потом, сделав жест, представил: – Мадемуазель

Жанна Морна, моя тетка.

– Ваша тетка? – изумился Барсак.

– Да. Мадемуазель Морна – действительно моя тетка настолько, насколько можно быть чьей-нибудь теткой! –

уверил Аженор де Сен-Берен, в то время как веселая улыбка полуоткрыла губы молодой девушки.

Ее прекрасное лицо, единственным недостатком которого была излишняя серьезность, сразу осветилось.

– Господин де Сен-Берен, – объяснила она с легким английским акцентом, – по праву называется моим племянником и никогда не упускает случая объявить нашу степень родства.

– Это меня молодит, – прервал племянник.

– Но, – продолжала Жанна Морна, – раз эффект произведен, и его законное право установлено, он соглашается перемениться ролями и становится дядюшкой Аженором, каковым, по семейной традиции, он всегда был с моего рождения.

– И что больше подходит к моему возрасту, – объяснил дядя-племянник. – Но, покончив с представлениями, позвольте мне, господин депутат, объяснить цель нашего прихода. Мадемуазель Морна и я – исследователи. Моя тетка-племянница – неустрашимая путешественница, а я, как добрый дядюшка-племянник, позволил ей увлечь себя в эти отдаленные страны. Мы хотели бы под вашим руководством устремиться внутрь страны в рискованных поисках новых впечатлений и зрелищ. Наши приготовления закончены, и мы готовы были выехать, когда узнали, что по тому же пути, как и наш, должна отправиться экспедиция под вашим предводительством. Я тогда сказал мадемуазель

Морна, что как ни спокойна эта страна, мне кажется, нам следует присоединиться к экспедиции, если только нас захотят принять. Мы пришли просить у вас разрешения отправиться в путешествие вместе с вами.

– Принципиально я не вижу в этом никаких неудобств,

– ответил Барсак, – но я должен, вы понимаете, посоветоваться с моими товарищами.

– Это вполне естественно, – одобрил Сен-Берен.

– Может быть, – предположил Барсак, – они побоятся, что присутствие женщины замедлит наш путь и будет несовместимо с выполнением нашей программы… В этом случае…

– Пусть они не боятся! – запротестовал дядюшка

Аженор. – Мадемуазель Морна – настоящий мальчик. Она сама просит вас рассматривать ее как товарища.

– Конечно, – подтвердила Жанна Морна. – Я добавлю, что с материальной точки зрения мы вас ничуть не стесним.

У нас есть лошади и носильщики, и мы даже наняли проводников и переводчиков, двух бамбара – старых сенегальских стрелков. Вы видите, что нас безбоязненно можно принять.

– На таких условиях, в самом деле… – согласился

Барсак. – Я поговорю с коллегами сегодня же вечером, и если они не будут возражать, это – решенное дело. Где я смогу дать вам окончательный ответ?

– Завтра, в момент отправления, так как, во всяком случае, мы покидаем Конакри завтра.

Посетители простились.

На обеде у губернатора Барсак передал коллегам полученную им просьбу. Она встретила благоприятный прием. Лишь один Бодрьер счел нужным сделать оговорки.

Не то чтобы он окончательно отказывался удовлетворить просьбу этой приятной дорожной компаньонки, которою

Барсак защищал, быть может, с большим жаром, чем требовали обстоятельства, но все же он испытывал некоторые колебания. Событие казалось несколько странным. Допустимо ли молодой девушке отваживаться на такое путешествие? Нет, конечно, высказанный предлог несерьезен, и надо думать, что истинную цель скрывают. Предположив это, нет ли оснований бояться, что в просьбе заключена ловушка? Кто знает, нет ли тут какой-нибудь связи с таинственными слухами, на которые министр слегка намекнул с парламентской трибуны?.

Бодрьера успокоили, смеясь.

– Я не знаю ни господина Сен-Берена, ни мадемуазель

Морна, – заявил Вальдон, – но я их заметил за две недели их пребывания в Конакри.

– Их по крайней мере замечают! – убежденно вскричал

Барсак.

– Да, девушка очень красива, – согласился Вальдон. –

Мне передали, что она и ее дядя прибыли из сенегальского порта Сен-Луи на судне, курсирующем вдоль берегов, и, как ни кажется это странным, можно допустить, что они путешествуют для удовольствия, как заявили господину

Барсаку. Я, со своей стороны, не думаю, чтобы было какое-нибудь неудобство в выполнении их просьбы.

Мнение губернатора полностью восторжествовало.

Таким образом, экспедиция Барсака увеличилась на два новых члена. Их стало теперь десять, включая Амедея

Флоранса, репортера «Экспансьон Франсез», но не считая носильщиков и воинского отряда.

И вот на следующее утро случай благоприятствовал

Пьеру Марсенею, капитану колониальной пехоты и командиру конвоя. Он сумел предупредить Барсака, когда тот спешил к мадемуазель Морна, насколько позволяла скорость его раскормленного четвероногого, чтобы помочь ей подняться на седло.

– Armis cedat insigne32! – показывая пальцем на место, где полагается носить шарф 33, молвил Барсак, когда-то учивший в гимназии латынь.

Но чувствовалось, что он был недоволен.

ЛОРД БАКСТОН ГЛЕНОР

К моменту, когда начинается этот рассказ, прошли уже годы, как лорд Бакстон нигде не бывал. Двери замка Гленор, где он обитал, в сердце Англии, около городка Утокзетера, не открывались для посетителей, а окна личных апартаментов лорда упорно оставались закрытыми. Заточение лорда Бакстона, полное, абсолютное, было вызвано драмой, которая запятнала честь семьи, разбила его жизнь.

За шестьдесят лет до событий, о которых только что рассказано, лорд Бакстон прямо со скамьи военной школы вошел в общество, получив от предков богатство, знатное имя и славу.

История Бакстонов, в самом деле, сливается с историей самой Англии, за которую они так часто великодушно проливали свою кровь. В эпоху, когда слово «родина» еще

32 «Armis cedat insigne!» – латинская пословица, означающая: «Оружию подобает почет». 33 Шарф – знак различия у французских официальных лиц.

не приобрело ту цену, которую ей придало долгое существование нации, мысль об этом уже была глубоко запечатлена в сердцах мужчин этой фамилии. Происходя от норманнских завоевателей34, они жили только для войны и войной служили своей стране. В продолжение веков ни одна слабость не уменьшила блеск их имени, никогда ни одно пятно не запачкало их герб.

Эдуард Алан Бакстон был достойным преемником этой вереницы храбрецов. По примеру предков, он не мыслил другой цели в жизни, кроме ярого культа чести и страстной любви к родине. Если бы атавизм35 или наследственность, как ни называть тот таинственный закон, который делает сыновей похожими на отцов, не внушили ему этих принципов, это сделало бы воспитание. Английская история, наполненная славными делами его предков, непременно вдохновила бы юношу и вызвала желание поступать, как они, и даже лучше.