Дух времени (Zeitgeist)

2

«Большая Семерка» специализировалась в рекламе, потому что задача торговать музыкой перед ней даже не ставилась. Проводить «Семерку» с Кипра съехалось человек шестьсот. Роль радушного хозяина исполнял хозяин казино Тургут Алтимбасак. В этот вечер он греб деньги лопатой. Большинство гостей были молоды, и древний соблазн азартной игры был для них в новинку. Легги предусмотрел, чтобы его группе тоже досталась доля от жирного куша, который казино сорвало по этому случаю с помощью игральных автоматов и рулетки.

Стараниями Алтимбасака на торжество были приглашены многие денежные тузы, по большей части арабы из Ливана и стран Персидского залива, с радостью расстающиеся со своими денежками. На выступлениях всех западных девичьих групп публика этого сорта с трудом скрывала вожделение, тараща глаза наподобие сексуально озабоченного волка из мультипликационной серии Тека Эйвери [4].

На краю ковра в сверкающем зале топталась кучка аппаратчиков из партии турок-киприотов. Все они были политическими клиентами дяди Озбея, все сверкали очками, топорщили усы, блестели башмаками и потели в дешевых костюмах, с переменным успехом предпринимая попытки влиться в танец. Здесь же присутствовала пресса турецкого Кипра. Подобно всем журналистам на свете, эти искренне игнорировали повод сборища и усиленно набивали карманы едой.

Среди мигающих и издающих идиотские звуки игральных автоматов расхаживали владельцы магазинов детской игрушки и розничные торговцы одеждой с местных базаров. Для прямой трансляции из Стамбула прилетели два диск-жокея с радиостанций.

Озаренный неоном бар осаждали сильно пьющие финны и датчане из миротворческого контингента ООН. К толпе «голубых беретов» примешивались девочки, выигравшие конкурс за право проститься с «Большой Семеркой», чтобы пьянеть от бесплатного бренди, не положенного им по возрасту. Они представляли главный контингент поклонниц «Семерки». На банкете они находились под сильным впечатлением от происходящего и выглядели растерянными.

Бдительность охраны казино удалось обмануть кучке подростков, живущих в стиле «евротрэш-рейв». Именно эта обгоревшая на солнце молодежь привлекала к себе главное внимание на танцполе, увлеченно демонстрируя танцевальные приемы, освоенные на Ибице. В коротких передышках между приступами корчей они заправлялись жидкостями и сушеным кальмаром.

По необходимости на банкете присутствовали и легендарные девушки из «Большой Семерки». Американка, Британка, Француженка, Немка, Итальянка, Японка и Канадка профессионально щеголяли в обтягивающих национальных нарядах с глубокими вырезами. По привычке, выработанной на сотнях подобных сборищ, все семеро игриво толкались и царапались, изображая кровожадных хищниц, готовых разорвать друг дружку, но успевая улыбаться вспышкам фотокамер.

Формально они были центром внимания, но в действительности представляли собой лишь грудастые аксессуары, торчащую над водой верхушку тяжелого айсберга — темного проекта «Большая Семерка». Трудящийся персонал проекта состоял из дюжины гастрольных администраторов, звукорежиссера, инструктора вокала, двух хореографов, бригады гримеров и компании осветителей. Сами девушки держали при себе блошиный цирк личных ассистентов, дружков и подружек-подлиз, сценических мамочек и бойфрендов.

Однако подлинной душой «Большой Семерки» был бухгалтер Ник. Именно ему Старлиц уделял основное внимание, ибо Ник подписывал счета. Девчонки и гастрольный персонал были расходным материалом, один Ник, владевший редкими навыками и эксклюзивной информацией, замене почти не подлежал. Он был продуктом лондонской банковской системы тридцати двух лет от роду, заигравшимся с финансовыми инструментами в Бангкоке. Как финансист Ник был чрезвычайно одарен и явно обладал избыточной квалификацией, чтобы состоять при дрянной девичьей поп-группе, неспособной подняться с позорно низкого места в чартах. Но «Большой Семерке» повезло: Нику грозил немедленный арест за мошенничество при пересечении границы любой страны, дружественной Скотланд-Ярду, поэтому он считал, что удачно устроился.

Старлиц восседал за длинным банкетным столом, накрытым красной скатертью и уставленным блюдами размером с колесо рулетки, полными колотого льда, долмы и сладких рулетов. Бухгалтер Ник был замечен им при выходе из мужского туалета и подозван под хозяйские очи.

— Как поживают наши денежки, Ник?

Ник вытер вымазанный кокаином нос и отхлебнул итальянской шипучки.

— Очень неплохо. Главное, не вывозить их с этого острова.

— Подойди ближе, Ник, я тебя плохо слышу. Сядь, съешь чего-нибудь.

Звукорежиссер «Большой Семерки» Лайэм безжалостно вколачивал в толпу оглушительную шумовую смесь. За три года беспрерывных турне список композиций для смеси сильно разросся. В этот раз Лайэм запускал весь каталог своих фирменных ремиксов: здесь были «транс», «трип-хоп», «балеарик», «джамп-ап», «чикагский хаус», «хард-степ», «спид-гараж» и другие электронные стили цифровых диско-джунглей.

Музыка «Большой Семерки», не предназначенная для продажи, тем не менее широко распространялась на виниловых двенадцатидюймовках с белым ярлыком, на пиратских кассетах из Восточной Европы, через пиратские аудио-веб-сайты в формате МРЗ. Звуковая продукция «Большой Семерки» была сдобрена чужими, украденными музыкальными находками и цепляла вернее, чем колючая проволока под Верденом. Самым известным во всем мире хитом «Семерки», которым Лайэм свирепо долбил публику в данный момент, была всем опостылевшая песенка «Делай, как я говорю, а не как я делаю!».

Сегодняшнее меню включало также навязчивую безделицу «Говори на моем языке», бодренькую «Свободен быть (как я)», пульсирующую «У нас есть власть» и грозную, отягощенную звуком «техно» «Дистанционный контроль». Напористо-девичья «Это единственный способ жить» завоевала много поклонниц по всему миру среди детей от восьми до двенадцати лет. Абсолютным хитом «Большой Семерки» от Тайваня до Словакии была песня «Заткнись и танцуй». Следующим ударным номером, специально предназначенным для тегеранского дебюта, должен был стать гибрид иранского фольклора и «калипсо» под названием «Эй, мистер Талибан, сорви мне банан».

— Поешь пахлавы, Ник. Или вот курочки с грецкими орехами… — Старлиц сунул в трясущуюся бухгалтерскую руку вилку. — Как насчет перевода доли босса на Гавайи?

— Продвигается с большим трудом, — ответил Ник вежливым голосом. — С дутыми компаниями — никаких проблем! С переводом фондов в Стамбул и из Стамбула — тоже. Как и с уклонением от налогов. Но с переводом больших сумм евро-йен из «Акдениз банка-си» в филиал японского банка на Гавайях проблем не оберешься.

Старлиц напрягся.

— Это совершенно необходимо сделать, Ник!

— Местным это не нравится, — возразил Ник. — И мне не нравится. — Ожив от восхитительной долмы, Ник перешел к чревоугодию: стал макать баклажаны в перченое оливковое масло. — В этом году с японскими банками совершенно невозможно работать. Стоят стеной, как склеенные. Когда в их двери входит полиция, из окон выпадают вице-президенты.

— Для босса это только дополнительный повод хотеть денег. Надувай кого хочешь, Ник: турок, девчонок, гастрольную команду, только не Макото. Я хочу, чтобы Макото был жирным и довольным, чтобы его гавайская рубаха трещала по всем швам!

Ник нахмурился.

— Макото — рок-музыкант и больше ничего. Он никогда не проверяет свою бухгалтерию, даже не умеет ее читать. С Макото мы могли бы сделать что угодно. Он бы никогда не догадался. Ему вообще все равно!

— Ты все очень правильно анализируешь, Ник, я с тобой полностью согласен. За это я тебя и люблю, потому и рад, что мы вместе. Ты профессионал, один из самых лучших. Только одно «но». — И Старлиц отнял у Ника вилку. — Ты будешь делать то, что я тебе велю, заруби это себе на носу! Иначе жрать тебе с пластмассового подноса в вонючей тюряге. Ник нервно прыснул.

— Успокойся, Легги, я держу все под контролем. Стамбул у нас в кармане. Даже Иран обещает принести доход. Все в порядке, никаких проблем!

Старлиц со значением кивнул, оставил Ника и стал проталкиваться к рабочему месту Лайэма. Путь ему ежесекундно преграждали юные киприоты, потные и полуоглохшие. Это были образцовые поклонники «Большой Семерки» — одурманенные полукровки, лишенные корней и податливые, как воск. Половина населения турецкого Кипра проживала в Лондоне, и дети беженцев стояли одной ногой на острове в Северном море, другой — на острове в Средиземном море. Как подросткам, им было бы неуютно в любом уголке мира. Сейчас они дергались, как маньяки, стараясь подстроиться под всемирный ритм.

Звукорежиссер Лайэм тонул в тени позади своей проигрывающей аппаратуры и многоэтажной клавиатуры. Это был лысеющий толстячок в сдвинутой на затылок бейсбольной кепке и в африканской рубахе, с сигаретой «Плейере», зажатой в желтых клыках.

— Как тебе новая аппаратура, Лайэм? Лайэм обернулся и осклабился.

— Сам не чувствуешь? — Он похлопал себя по брюху, заметно вибрировавшему от басов.

— Я лишен музыкального слуха, — напомнил ему Старлиц. — Расскажи-ка мне про электронные лампы.

Лайэм передвинул несколько рычажков, превратив высокие частоты в своих наушниках в еле слышный писк.

— Два года я довольствовался всяким дерьмом, теперь и вспомнить противно. Ты только вслушайся, как богато шлепают эти штуковины с русских ракет! В середине лохмато, внизу подобрано — красота! — Лайэм постукал себя по голове желтыми от никотина пальцами. — Правда, верхи тонковаты, но это пройдет, просто лампы еще толком не пригорели.

— Значит, они тебя устраивают?

— Лучше не бывает! — пробулькал Лайэм. — Одну лампу я продаю на интернет-аукционе. Хочешь знать, сколько за нее готовы отвалить профессионалы? Последнее предложение — пять тысяч!

Старлиц приподнял густые брови.

— Пять тысяч баксов за паршивую электронную лампу? Господи, я занимаюсь не тем бизнесом!

Улыбка Лайэма уползла за уши.

— Пять тысяч фунтов, босс! Янки не соображают в лампах.

Старлиц довольно показал ему большой палец и снова нырнул в шум. Лайэм был незаменим. И к тому же предсказуем. Некогда он объездил четыре континента, изображая с помощью гитары тантрического монаха британского психоделического блюза. Лайэм пережил шестидесятые, оставил позади славу, давно наплевал на фанатичных поклонниц, не погиб даже в чудовищной Ниагаре наркотиков и выпивки. Лайэм полностью оправился от рок-н-ролла, если не считать неизлечимого пристрастия к первоклассному звуковоспроизводящему оборудованию. Он был профессиональным музыкантом и не требовал зарплаты, крыши над головой, стоматологической, даже просто медицинской страховки. Но оборудование у него должно было быть самое лучшее.

У Лайэма был лакированный полый «Гибсон» 1957 года. Басовые струны ему делали в полной темноте слепые португальские цыгане. Его турецкие цимбалы были изготовлены в литейной бронзового века, возраст которой перевалил за пять тысяч лет. Гастрольный комплект Лайэма ныне включал вишневый «Роланд-303», антикварный «Меллотрон», даже один «Оптиган». Работая на «Большую Семерку», Лайэм получал максимальное наслаждение от жизни и являл собой зрелище бескрайнего довольства.

Пришло время проверить девушек. Легги не занимался семью девушками лично, считая это непрофессиональным. Для всех музыкантов «Легги, менеджер „Большой Семерки“» должен был оставаться малодоступной, загадочной фигурой, личностью из высших сфер, изредка одаривающей избранных масонским рукопожатием. Впрочем, он порой снисходил до девушек, делая им пустяковые подарки и жалуя мелочь на карманные расходы. Повседневную дрессировку он доверял среднему слою проекта: инструктору по вокалу, двум хореографам и, главное, дуэнье группы.

Дуэнья Тамара присоединилась к команде в Лос-Анджелесе. Ее опыт и прошлое мало подходили для этого занятия. Тамара очутилась в Лос-Анджелесе в начале девяностых: она в ужасе покинула Советский Азербайджан, где пал коммунистический режим, которому служил ее муж, превратив ее сначала в беженку, потом в бесстрашную эмигрантку в поисках свободы и лучшей жизни. Тамара вынырнула из-под длинных кремлевских теней на залитые ярким неоновым светом улицы Голливуда — одна, без друзей, зато со счетом в швейцарском банке, с чемоданчиком золотых слитков и тремя килограммами первосортного афганского гашиша. Ей удалось быстро стать своей в мафии калифорнийских армян, бензиновых пиратов и содержателей дешевых кафе и завести процветающую торговлю подержаными автомобилями в Брентвуд Хейтс. Наконец, в совершенстве овладев английским и заметя все следы, Тамара проникла в сверкающий мир «Иранжелеса».

Город Лос-Анджелес, что в штате Калифорния, был столицей развлечений Исламской Республики Иран. Когда-то, в далекие шахские 70-е, в Иране существовала скроенная на западный манер поп-культура, похожая на турецкую. В иранских ночных клубах звучали томные иранские пластинки, там снимали собственные черно-белые приключенческие фильмы с мордобоем, на телеэкране процветал танец живота и дергались исполнители современной музыки, разбивавшие сердца зрительниц. Но Хомейни все это запретил и изгнал за океан. Пятнадцать лет подряд аятолла терпел поп-музыку лишь в виде воинственных песен и народных гимнов.

Однако многочисленным иранским беженцам требовалось что-то проигрывать на стереосистемах, что-то смотреть по телевизору. По планете рассеялся миллион иранских эмигрантов. Их было немало в Германии, Турции, Британии и Швеции; в одном Лос-Анджелесе их набралось тысяч восемьдесят. Поэтому иранский развлекательный бизнес расцвел под пальмами Большого Сатаны, привлеченный не свободой творчества, а непревзойденной голливудской инфраструктурой записи и сбыта.

Но со временем муллы утратили бдительность, и иранский «поп» стал просачиваться на родину с контрабандистского плацдарма в государствах Персидского залива. Теперь, после двадцатилетия горького заокеанского изгнания, иранский «поп» был мускулист, поджар и отменно исполнялся и продюсировался крупными студиями цифровой звукозаписи. На любом тегеранском базаре слышны были голоса лос-анджелесских талантов Дариуша и Хашаира Этемади, попавшие в страну пиратским образом, ибо исламский режим не платил авторских гонораров.

Миссис Тамара Динсмор (замужество преследовало цель получения грин-карты, но фамилия пришлась Тамаре по вкусу) стала важной персоной на поп-сцене «Иранжелеса». Тамара была создана для работы в Голливуде — недаром она была некогда женой азербайджанского коммунистического бонзы. Играючи пройдя через обязательные в Лос-Анджелесе лицевые подтяжки, она разгуливала на высоченных каблуках и в нарядах от Армани. Прежде она была женщиной редкостной, экзотической красоты, но теперь, в среднем возрасте, миновала период экзотики и была не чужда эксцентрики.

Легги застал Тамару за сеансом воспитания Немки. Всех вокруг обязательно тянуло спустить на Немку собак, хотя она этого совершенно не заслуживала. Она была надежной, послушной, чистюлей. К тому же она состояла в «Большой Семерке» три года, с первых дней. К немногим достоинствам Немки смело можно было добавить стойкость.

Легги дорожил Немкой и терпел все ее безумные увлечения. Он был хорошо знаком с ее самозваным французским женихом, неталантливо косившим под Бельмондо и объявлявшимся по праздникам в спортивном автомобиле, с шоколадом и шампанским. С красавчиком французом Немка всегда была вежливо холодна, ибо ее глупое сердечко неизменно принадлежало никчемным бездельникам из публики. Чувствуя слабину, жулики из стран развалившегося Варшавского Договора преследовали ее, слали ей длинные пылкие факсы на непонятных языках, усеянные надбуквенными значками и апострофами и полные просьб о срочных займах. Сначала Немка увлеклась крупным белокурым поляком, потом низкорослым кислым умником чехом. Но удачливее всех оказался не выпускавший из рук пистолета серб, вовлекший ее в крупные неприятности.

Сейчас Немка виновато хлюпала носом, слушая Тамарин выговор. Речь шла о каком-то турке. Легги погладил Немку по плечу.

— Как жизнь? — поинтересовался он.

— Я его люблю, — всхлипнула она.

— Понимаю. А что говорит твоя матушка?

— Она его ненавидит!

— Что ж, все по-старому, ничего новенького. — Он перевел взгляд на Тамару. — Как она?

— Как будто ничего. — Тамара пожала плечами. — Просто она молодая и глупая.

— Успокойся, Немочка, — пропел Легги. — Ты — наша надежда, без тебя мы никуда. Ты для нас как скала, детка. Ты наш локомотив. О твоих прошлых проблемах никто не вспоминает. Теперь ты выросла и понимаешь, что такое ответственность. Ты разумная, ты наша умница!

Немка утерла глаза, размазав многослойную тушь и металлическую пыль.

— Вы так считаете? — спросила она растроганно.

— Конечно, детка. Она нахмурилась.

— Я-то ладно, а вот Американка ведет себя как глупая стерва!

— Неужели опять? Немка топнула сапожком.

— Она все время нюхает кокаин и задолжала мне кучу денег.

— Ничего, с этим я разберусь. Выше голову! Расправь плечики. Улыбочку! А я немного поболтаю с фрау Динсмор. — И он отвел Тамару в сторонку.

— С Американкой действительно нет сладу, — прошипела Тамара.

Легги обдумал это неприятное известие.

— Которая это Американка по счету?

— Шестая, дурень! Никак ты не найдешь американку, которая бы нам подошла. Может, все-таки попробуешь? Пошевели для разнообразия мозгами.

Легги пребывал в растерянности. Как он ни старался, ему никак не удавалось отыскать на роль Американки такую, которая сгодилась бы для группы. Возможно, это было связано с тем, что Америка состояла из девяти разных культурных ареалов. С большими континентальными империями вечно не оберешься проблем.

— Она так плоха?

— Хуже не бывает! Неряха, хулиганка, лентяйка, грубиянка.

— Ничего себе!

— И верит собственным пресс-релизам.

От такой новости у Легги глаза полезли на лоб.

— Значит, дело серьезное…

— Меня уже тошнит от твоей тупой Американки. Пора что-то предпринять. Нам предстоит в Стамбуле серьезное выступление, а она плохо влияет на всех девушек.

— Я этим займусь, Тамара. Увидишь, все будет нормально. Не грусти. В персонале «Большой Семерки» грядут перемены. — Видя скептическую усмешку Тамары, он продолжил: — Тебя ждет большой сюрприз. — Он дружески подмигнул. — Тебе знакомо это имя — Пулат Романович Хохлов?

По выражению лица Тамары трудно было понять, как она относится к услышанному.

— Хохлов? Русский, что ли?

— Конечно русский. Пулат Хохлов, романтический герой войны, летчик-ас. Он поднимал Илы-14 из Кабула.

— Зачем ты мне рассказываешь об этом летчике? — настороженно спросила Тамара.

— Потому что это не просто летчик, Тамара, а твой пилот! Хохлов работал на тебя и на твоего мужа.

Во время войны он летал в Азербайджан с контрабандой. Это тот, кто тебе нужен, детка!

— У меня и так полно мужиков, Легги. Даже слишком. Этот твой «тот, кто мне нужен» — перебор.

— Вы с Хохловым были такой сладкой парочкой! Он от тебя не отлипал. В вашу последнюю встречу ты повалила его на заднее сиденье автобуса.

Лицо Тамары стало каменным.

— Мне не нравятся такие речи!

— Я это не придумал, Тамара, — сказал Старлиц обиженно. — Я был тогда там с вами в автобусе. Вспомни: восьмидесятые годы, Нагорный Карабах. И красавчик русский в кожаной летной куртке, весь в медалях!

— Я никогда не вспоминаю о прошлом! — отчеканила Тамара ледяным тоном. — Прошлое для меня умерло. Как и те места.

— Он здесь, Тамара. Хохлов на Кипре. Теперь Тамара была близка к панике.

— Русский здесь? В этом казино? Человек, знавший меня? Который может рассказать обо мне невесть что? — Она уставилась на Старлица с нескрываемым ужасом. — Ты сказал ему обо мне?

Все складывалось не совсем так, как он предполагал. Он понизил голос.

— Нет, Тамара, про тебя я ему не говорил. Про тебя Хохлов не знает.

— Врешь! — прорычала она. — Конечно ты наплел про меня этому русскому. Теперь он будет меня преследовать и распускать свой длинный русский язык без костей… Господи! — Она обхватила голову руками. — Мужчины такие дураки!

Только теперь Старлиц понял, какую допустил оплошность. Жизнь Тамары Динсмор сложилась настолько пестро, что не подлежала связному пересказу. Особенно беспорядочным был сценарий конца двадцатого столетия. К тому же аппарат воспроизведения не имел кнопки обратной перемотки.

— Русский ничего о тебе не знает, — повторил Старлиц беспечным тоном. — Я не обязан ничего ему рассказывать.

— Хохлов здесь, в казино, да? Где он? — Она испуганно оглянулась. — Чем он занимается? Наверняка он теперь в русской мафии…

— Послушай, Тамара, я все улажу, хорошо? Успокойся. Ты теперь стопроцентная американская бизнес-леди, миссис Динсмор из Лос-Анджелеса. А Пулат Хохлов — доходяга из Петербурга, охранник с одним легким. Не обращай на него внимания, вы принадлежите к разным вселенным. Подумаешь, даже если у тебя с ним кое-что было — это в прошлом, в другой жизни. Вчерашний день. Никому нет до этого никакого дела.

Но Тамару было не так-то просто успокоить.

— Ты-то еще помнишь! Почему? — спросила она пронзительным голосом. Ее газельи глаза под тяжелыми веками были полны боли. — Почему ты помнишь все это старье, все, что было в старом мире? Только и делаешь, что облизываешь губы, закатываешь глаза, смеешься надо мной. Ненавижу тебя!

— Попытайся понять, Тамара, — взмолился Старлиц со вздохом. — Ты — профессионал, человек огромного опыта, колоссальная ценность для моего проекта. Но если ты хочешь по-прежнему получать от меня денежки, то привыкай ко мне, какой я есть. Согласен, у меня имеются недостатки. Но я остаюсь собой здесь и сейчас, я был собой там и тогда. Я — это всегда я, и я собирась собой и остаться. Я проявил сентиментальность с этим русским. Согласен, зря. Признаю свою оплошность. Тема раз и навсегда снимается с обсуждения.

Так что улыбочку, моя милая! Все отлично, ты же из Лос-Анджелеса! На всякий случай проглоти пару таблеток хальциона [5].

Заключительные слова проповеди привели Тамару в чувство.

— У тебя есть хальцион? У меня не осталось ни одной таблетки.

— Держи. — Старлиц спокойно вытряс две таблетки в Тамарину ладонь. — Вообще-то я припас их для Итальянки, но тебе они нужнее.

Тамара подозвала официанта с бабочкой на шее и взяла с его подноса двойной бренди.

— Не надо больше таких сюрпризов, хорошо? Ненавижу сюрпризы.

— Договорились.

Тамара сделала большой глоток и подняла влажные глаза. Сахар с ободка бокала остался у нее на верхней губе.

— Мне противопоказаны сюрпризы, Легги. Их было в моей жизни слишком много.

— Все в порядке, Тамара. Я обещал.

— И прогони Американку! Сегодня же, пока у нас еще есть возможность нанять вместо нее другую. — Тамара запила таблетки и удалилась, громко стуча каблучками.

К Старлицу немедленно устремилась Француженка. Она выгодно отличалась от остальных участниц группы: о ней хорошо писала пресса, она, в отличие от остальных шестерых, умела петь и танцевать. Сейчас на Француженке был полосатый бюстгальтер, мини-юбочка расцветки французского триколора и красный колпачок под Марианну. Она знала, что сценические костюмы в группе ниже всякой критики, но профессионально мирилась с этим.

Француженка привела с собой Канадку. На той была клетчатая юбочка и шляпка без полей, зато она немного изъяснялась по-французски, что сближало ее с Француженкой. Канадка была вежливой, скромной, предпочитала держаться в тени и в делах группы была почти незаметна. Эта маленькая блондиночка была третьей Канадкой по счету в «Большой Семерке». (Первые две сами злобно порвали с группой, узнав, что она не будет гастролировать в США.)

— Comment allez-vous, la Frangaise? [6] Та состроила кислую мину.

— Хватит издеваться над моим языком!

— Ладно, не буду. Неплохой вечер, да, Канадка?

— У нас к тебе просьба, — произнесла Француженка официальным тоном.

— Выкладывайте, — сказал Старлиц с настороженностью.

— Мы хотим, чтобы сегодня выступила Турчанка, — сообщила Канадка.

— Гонка Уц? Зачем вам это надо?

— Я разговаривала с Гонкой, — сказала Француженка. — Ей никак не удается пробиться в музыкальном бизнесе. Это так грустно! Мы — знаменитые музыканты, и мы хотим ей помочь.

— Вы же знаете, что Гонке не место в «Большой Семерке». Она не владеет английским языком.

Француженка нетерпеливо закивала.

— Английский, английский… Знаю. Да и вообще, кому нужна Турчанка в «Большой Семерке»? Мне она не нужна. Но Гонка говорит по-французски! У нее хороший французский, с правильной грамматикой, не то что у этой…

— Полегче! — обиделась Канадка.

— Гонка поет по-турецки. У нее классическая турецкая певческая подготовка, она может исполнять старинные песни. Вот я и подумала: если она споет здесь, в большом казино господина Алтимбасака, то это поможет ей в будущем. После этого она сможет попасть на радио или в ночной клуб.

— Гм… — Старлиц немного поразмыслил. — Конечно, если бы сегодня выступали вы, девочки, то я бы ни за что не пустил на сцену любительницу из местных. А так… Как твое мнение, Канадка?

Канадка была очень довольна, что к ней обратились за советом, и гордо выпрямила стройную спинку.

— Я согласна с Француженкой. Голоса меньшинств тоже достойны внимания. К тому же сегодня все микрофоны наши, так что обойдется без лишних расходов.

— Мне по душе твоя логика, Канадка. И мнение твое очень ценно. Но скажите, вы обсуждали это с Мех-метом Озбеем?

— Мехметкику очень понравилась эта идея, — призналась Француженка. — Он сказал, что мы чрезвычайно великодушны.

— Мы тоже очень нравимся господину Озбею, — сказала Канадка, сверкая синими глазами из глубоких темных озер теней. — Он знает все наши песни наизусть!

Легги поскреб для порядку свой двойной подбородок.

— Все равно нельзя просто выпихнуть его подружку на сцену и сунуть ей микрофон. В этом, как и во всем остальном, существуют определенные правила. Мы должны действовать осторожно, это ведь тоже политика. — Он выдержал глубокомысленную паузу. — Твои предложения, Француженка?

Француженка покачалась на высоченных платформах.

— Моя мать говорит, что Мехмет Озбей — типичный представитель прозападной элиты третьего мира, действующий строго в интересах своего класса и пола.

Старлиц согласно покивал.

— Еще моя мать говорит, что музыка турецких кабаре — это естественный способ пролетарского самовыражения, несмотря на ее патриархальное звучание.

Старлиц перешел к почесыванию шеи.

— Что ж, так тому и быть. А как у вашей подружки Гонки с пением под записанный аккомпанемент? Настоящих музыкантов-турков нам для нее не найти.

Француженка тут же достала из-под шапочки тридцатиминутную аудиокассету. Старлиц был без очков, поэтому поднес кассету к самым глазам, чтобы прочесть, щурясь, надпись синей шариковой ручкой: «Масерреф Ханим Сегах Газель».

— Ничего себе… Вы это слушали?

— Чего ради нам слушать всякое турецкое старье? — возмутилась Француженка. — Никакого коммерческого интереса!

— И вообще, это дело Лайэма, — напомнила Канадка.

— Что ж, уговорили, — сказал Старлиц. — Я проиграю эту пленку Лайэму. А вы тем временем подскажите Озбею, что ему нужен конферансье, который представит ее по-турецки.

Старлиц передал кассету Лайэму и договорился с осветителями. Он оценил такт, проявленный Озбеем. Если бы тот попросил за Гонку напрямую, то это походило бы на выкручивание рук. Другое дело — добиваться своего через исполнителей, принятый в музыкальном бизнесе способ. Если Гонка оскандалится, то виноватых не окажется, кроме нее самой. Все остальные, включая Озбея, выходили сухими из воды. В случае успеха лавры достанутся всем, в том числе ему. Озбей поступил профессионально.

Взяв ситуацию под контроль, Старлиц отправился на поиски Американки. Та сбежала с вечеринки в наркотическом перевозбуждении. Ее, как всегда, прикрывала Британка.

Британка тщательно работала над своим сценическим имиджем. Вопреки всем ожиданиям и традиции, она приобрела исключительную легкость и живость, почти сравнявшись сценической гибкостью с Итальянкой. Казалось, внутри у Британки рухнул психологический барьер: она разделалась с остатками имперского величия и растопила последний ледок сдержанности. Теперь ее веселость отдавала дешевкой и низкопробностью.

Легги поймал Британку и принудил ее к беседе тет-а-тет.

— Что творится с нашей Янки? Британка нахмурилась.

— Не набрасывайся на нее, Легги. У нее доброе сердце и самые лучшие намерения.

— Ладно, ты просто мне скажи, куда она подевалась.

— С Американкой все в порядке. Лучше взгляни на Японку! — наябедничала Британка. — Вот у кого крыша поехала!

Легги подозрительно покосился на Японку, одетую в мини-кимоно в форме осеннего листка, которая безразлично гримасничала для фотографов. У нее продолжался приступ мрачного самосозерцания. Впрочем, Японка, в отличие от Американки, всегда вовремя и без нареканий выдавала положенную продукцию.

— Что ж, у Японки небольшая депрессия. Ничего странного, «чудо-хлеб» и шоколадка мигом приведут ее в чувство.

— А по-моему, это клиническая депрессивность.

— Твоего мнения никто не спрашивает. У тебя другая задача, гораздо более почетная: привести в чувство Американку. Сама знаешь, ты в этом деле профессионалка. Что она с собой натворила? Опять наркотики?

Блестящие губки Британки сложились в рассудительную гримаску.

— Полагаю, отчасти дело в этом.

— То есть как «отчасти»? Наша Янки употребляет больше кокаина, чем остальные шесть вместе взятые.

Японка и Итальянка охотно присоединились к беседе: они почуяли, что пахнет жареным.

— Просто у нее честолюбие, — объяснила Британка, приподнимая для убедительности узкие плечики. — Она все время изобретает для всех нас разные крупные проекты. Когда мы отказываемся ее слушаться, она занимает у нас много денег и все делает сама.

— Американка не может играть в команде, — присовокупила Японка, топая по ковру огромным сабо.

— Она очень-очень большая примадонна, — сказала Итальянка, презрительно щелкая пальцами.

— Куда она пошла? — снова спросил Легги. Британка вздохнула, признавая поражение.

— Убежала нюхать кокаин и реветь.

— Куда?

— Туда, где нет камер. К малому бассейну, наверное.

На сцене появился турецкий радиоведущий, чтобы объявить о дебюте мисс Уц. Было видно, как неумело он разыгрывает энтузиазм, перекрикивая писк зафонившего микрофона. Легги поспешил удалиться.

Американку он нашел в белом пластмассовом шезлонге рядом с осушенным бассейном. На ней по-прежнему была звездно-полосатая мини-юбка, она беспрерывно сморкалась в бумажный платок.

— В чем дело, Американка?

Она подняла голову.

— Хватит с меня этой клички! Между прочим, у меня есть имя.

Старлиц присел на край шезлонга и сложил на груди мясистые руки.

— Что это тебя нынче так разобрало, Мелани? У нее были красные от слез глаза.

— Все получается совсем не так, как ты обещал.

— Деньги-то хорошие, — напомнил Старлиц. Американка в ответ выразительно высморкалась. — Классный отель. Сбалансированная диета. Занятия аэробикой.

— Когда ты меня нанимал, ты предупреждал, что «Большая Семерка» — фальшивка, просто способ заработать. — Американка прерывисто вздохнула. — Но я все равно не поняла, что это значит.

— Разве это не очевидно? Я ничего оттебя не скрыл.

— Яне поняла, что ты сказал это совершенно серьезно.

Старлиц пожал плечами.

— Мы устроили аферу на поп-сцене и сшибаем баксы. Почему это тебя огорчает? Ты же американка, черт возьми!

— Потому что это даже не весело. Я думала, что хотя бы повеселюсь. Но участвовать в стопроцентном надувательстве — это такая нестерпимая скука! Все равно что торговать хот-догами. Летишь на самолете, потом сидишь в автобусе или лимузине, а потом трясешь на сцене задницей и распеваешь эти дурацкие, дурацкие стишки!

— Неправда, стихи «Большой Семерки» — это гениально, детка. В них использованы фрагменты из всех международных хитов двадцатого века, пропущенные через переводческую программу из четырехсот базовых английских слов. На нас работает высочайшая технология.

— Я выучила наизусть всю эту чепуху, освоила все танцевальные движения. Но со мной-то как быть? Как насчет меня?

— В каком смысле? — не понял Старлиц.

— В прямом. Как насчет меня, артистки Мелани Рей Айзенберг?

— Пойми, Мелани, проект «Большая Семерка» не имеет к тебе лично никакого отношения. Он сворачивается с наступлением двухтысячного года. После этого ты улетишь к себе в Бейкерсфилд с чеком на крупную сумму. Об этом мы и договорились, помнишь?

— Эта идиотская сделка не позволяет мне быть самой собой! Я чувствую себя персонажем из детской мультяшки, какой-то куклой, надутой воздухом…

— Ну и что? Зато ты поп-звезда. У тебя лимузины и массажистка.

— Я могла бы быть звездой и оставаться собой.

— А вот и нет! Ты уж прости. — Старлиц изо всех сил замотал головой. — И думать об этом забудь! Это совершенно невозможно по определению.

Мелани выпятила нижнюю губу.

— Это все твои речи, твои мысли. Я уже хлебнула музыкального бизнеса и считаю по-другому.

Старлиц поскреб в затылке.

— Учти, Мелани, ты хочешь сама подлезть под гильотину, которая мигом покончит с твоей карьерой. Позволь тебя предостеречь. Превратиться в самостоятельную певичку, сочиняющую для себя песенки, — все равно что поставить на себе крест. Ты для такой жизни не приспособлена. Ты — сама нормальность. Ты посредственность.

— Согласна, я была нормальной посредственностью до того, как за меня взялся ты. С тех пор я проехала с выступлениями Польшу, Таиланд, Словению. Моя жизнь превратилась в сплошной кретинизм.

Старлиц тяжко вздохнул.

— Послушай, я хочу тебе помочь. Давай, я набросаю сценарий твоего будущего. Так ты лучше поймешь, что тебя ждет. — Он выпрямился и хрустнул суставами пальцев. — Начнем с выигрышной предпосылки: предположим, ты очень талантлива. Будем исходить из того, что ты исполнительница собственных песен с колоссальным музыкальным дарованием. Сообразительная, упорная, блондинка, родом из Калифорнии, скулы у тебя такие высокие, что за них не жалко жизнь положить. Ну, выигрываешь ты несколько премий «Грэмми», критики тебя обожают, твои записи расходятся лучше хот-догов…

— Да? — От интереса Мелани привстала. — До чего заманчиво звучит! Класс!

— Сними розовые очки: время не стоит на месте. Вкалываешь, вкалываешь, расходуешь себя, а потом внешность становится уже не той, голос пропадает. Глядь — а тебе уже сорок. Как женщина ты можешь рассчитывать прожить после этого еще целых сорок пять лет. И годы эти выглядят уже совсем не симпатично, детка. Ты будешь сидеть взаперти в своем замке в Малибу, жечь тайские палочки и малевать плохие абстрактные картины, чтобы совсем не сбрендить. Будешь бродить, от всех скрываясь, как Говард Хьюз, слушать старые альбомы Билли Холидея и размышлять, не сделать ли косметическую операцию.

Мелани пожала плечами.

— Но мне уже стукнет сорок! Я уже буду старой.

— Ничего подобного, какая же это старость? Просто с тобой будет покончено. Журналы уже на захотят помещать тебя на обложках. Твоя жаркая ночь — это ссора и увольнение горничной. Твоя поп-жизнь в прошлом, никто тебя не слушает, никто не покупает твои песни. Для искренних фолк— и рок-песен в исполнении стареющих миллионерш нет рынка сбыта. Тебе остается судиться с владельцами твоей торговой марки, ругаться с критиками, уволить агента и рекламщика. Претензий ко всем вокруг у тебя больше, чем у Сербии. Осталась ты одна, твои старые часы, твой худеющий кошелек. Разве это успех? А все потому, что ты выбрала путь настоящей поп-певицы! Все потому, что всегда сохраняла верность себе.

— Ты нарочно сгущаешь краски. Я так плохо не кончу.

Старлиц внимательно на нее посмотрел и пожал плечами.

— Действительно, ты права, Мелани. С тобой этого никогда не произойдет. Ведь у тебя нет таланта. Более того, у тебя неважное образование и не густо с мозгами. Но все это не беда! Ты молода, у тебя впереди еще шестьдесят долгих лет в новом веке. В «Большой Семерке» у тебя закружилась голова, но непоправимого вреда это тебе еще не причинило. Ты способна оставить этот мелкий эпизод позади.

От ужасного подозрения она побелела.

— Что ты имеешь в виду?

— То, как могло бы сложиться твое будущее. Как ты могла бы его выстроить, ни о чем не сожалея. Как много могла бы получить. Пробудешь с «Большой Семеркой», с нами до конца, до наступления двухтысячного года. Заберешь деньги — большие деньги. И мотаешь домой, а там выходишь замуж за студента-медика.

— Что?! — От неожиданности она разинула рот.

— Муж-врач — это большая удача, детка. Достойный итог карьеры поп-исполнительницы. Всю последующую жизнь ты будешь ослепительной звездой, занимающейся шоу-бизнесом для него одного. У тебя хватит денег, чтобы он мог выучиться на доктора. Замечательная возможность, которой глупо не воспользоваться. Ты сможешь выбрать себе самого умного и старательного студента. А уж он-то будет рад до беспамятства, это я почти гарантирую. Ты будешь жить припеваючи, детка!

— Мне предстоит превратиться в домохозяйку! Я звезда!

— Забудь ты всю эту чушь, Мелани! Лучше нарожай детей. Ты сейчас очень далека от реальности, но дети вернут тебя с небес на землю. Когда ты женщина с детьми, ты всегда знаешь, кто ты такая и что от тебя требуется. Это именно то, что нужно для посредственности. Два-три малыша, милый домик, муж, который благодарен тебе по гроб жизни и без ума от тебя. У тебя появятся корни, ты будешь полноценным человеком, важным для людей, которые важны тебе. Это и есть счастье.

— Ты меня пугаешь, — сказала Мелани.

— Теперь ты знаешь свой наилучший сценарий. Прямой бросок. А наихудший сценарий тебе лучше не знать.

Она смело уставилась ему в лицо.

— Знаю я, что ты затеял! Другие не догадываются, а я знаю. Мне сердце подсказывает, что ты меня обкрадываешь. Не знаю, что именно ты у меня воруешь, но уже чувствую себя обворованной. Ты нас подобрал, собрал вместе, разрекламировал и продал, но мы все равно ненастоящие. Мы — пустое место. Ты не позволяешь нам себя проявить.

— Тебя это не устраивает?

— Не устраивает, потому что все это подделка. Ненастоящее! Пустота! Мне наплевать, сколько у меня будет денег. К чертям деньги, я не могу больше этого выносить!

— Как хочешь, — проговорил Старлиц с усталым вздохом. — Позволь, я переведу тебе то, что слышу от тебя. Ты твердишь, что тебе подавай честность.

— Вот именно! — просияла она. — Именно это я и говорю.

— Ты хочешь быть искренней с самой собой и отбросить всю эту пустую, бессмысленную, корыстную суету.

— Да!

— Что ж, в моем проекте это недостижимо. Я этого с самого начала совершенно не скрывал. Так что ты уволена.

— Ты не можешь меня уволить, я сама ухожу.

— Чудесно, так даже лучше. — Старлиц полез в задний карман. — Со счета «Большой Семерки» я не смогу снять для тебя ни гроша, потому что бухгалтер Ник этого не допустит. Но я не зверь, я окажу тебе личную услугу. Держи сто долларов. Этого тебе хватит, чтобы добраться до Стамбула. Оттуда самолеты летают во все концы света. Позвонишь родителям и купишь билет, куда захочешь.

Она смотрела на смятую стодолларовую бумажку, не веря своим глазам.

— Минуточку! Ты не можешь просто так дать мне пинка и бросить в чужой стране.

— Еще как могу! Только этим и занимаюсь.

— Не путай меня с Японкой, понял? Я американка. Я тебя засужу.

— Ты будешь не первой, кто попытается это сделать. Но я бы тебе не советовал тратить мамины и папины денежки на панамскую юридическую систему. Хочешь быть честной с собой — умей нести ответственность за свои поступки. Ты внесла хаос в мои дела, подкинула мне массу лишней работенки и беготни, но я это переживу. Я не помню зла. Всего хорошего.

Старлиц был вне себя. Он разыскал Тургута Алтим-басака и попросил поменять замки в номерах Американки и ее личного персонала. Владелец казино был воплощением любезности и готовности услужить.

— Я понимаю ваши трудности, мистер Старлиц. Мы все сделаем так, как вы говорите.

— Миссис Динсмор и ее помощники вышвырнут сегодня на улицу много вещей. Пусть привратники не обращают на это внимания.

Алтимбасак бесстрастно перебирал четки.

— Как настроение у мистера Озбея?

— Почему вы меня спрашиваете?

— Вы могли бы поговорить с ним обо мне… Вы его деловой партнер, я знаю, что он к вам прислушиваетесь.

Старлиц нахмурился.

— Вы предоставили Озбею ваш лучший пентхаус, соседние комнаты для его охраны, личный будуар для любовницы? Лимузины под рукой, факсы гудят, выпивки хоть залейся?

— Разумеется, все именно так и сделано, как же иначе!

— Ну, если его даже это не смягчило, значит, его уже ничем не проймешь.

— У мистера Озбея очень могущественные друзья. — Алтимбасак понизил голос до шепота. — У него много друзей в МНР, в ANAP. Не хочу, чтобы он считал, что я состою в DHKC, тем более в РКК! [7]

— Конечно, — с готовностью покивал Старлиц. — Вполне оправданное беспокойство. Я сегодня же переговорю с Мехметом и попытаюсь все уладить.

— Огромное спасибо. — В нетрезвых глазках Ал-тимбасака забрезжила смутная надежда. — Это было бы так чудесно…

Старлиц поспешил возвратиться в атмосферу праздника. Гонка Уц заканчивала выступление. Она получила записанный аккомпанемент, микрофон и белое атласное платье и ни о чем больше не мечтала. Исполнив наконец свою давнюю мечту — оказавшись в свете рампы, — она, полуприкрыв веками сверкающие глаза, открывала людям глубины своего естества. Ее проникновение в таинство песни напоминало просовывание пальцев в тесную лайковую перчатку: от издаваемых ею томных звуков у людей во всем здании вставали дыбом волосы. У Старлица и без того бегали по коже табунки мурашек.

Озбей стоял в окружении вооруженной охраны, в задумчивости сложив на груди руки.

— Старинная песня, — молвил он.

— Черт! — выдавил Стариц.

— У нее настоящий талант, — продолжил Озбей с торжествующей улыбкой. — Разве не блестящая идея — отыскать по-настоящему талантливую турчанку? Теперь я ее отыскал — и что же мне с ней делать? Понимаешь, она — глас народа.

Старлиц заставил себя согласно кивнуть.

— Турки — великий народ. Надеюсь, теперь ты это видишь. Душа народа — вот что я в ней раскопал.

— Разумеется, — прохрипел Старлиц и закашлялся от лицемерия. — Я все понимаю. Как не понять!

— Я рад, что ты со мной согласен. А ты со мной согласен, как может быть иначе! Ты понимающий человек. Гонка Уц — истинная турецкая звезда. Она — новая. Сафие Айла. Или вторая Хамиет Юкисес.

— Да, ты столкнулся с нешуточной проблемой. Лицо Озбея затуманилось.

— Напрасно я взял ее себе в любовницы. Я совершил ошибку. Теперь это и мое дело.

— Да, ты здорово влип.

— Да. — Влажный взор Озбея выражал откровенность и доверчивость. — Предзнаменования самые дурные. Великое искусство, великая судьба, великая трагедия. Турки — трагический народ. Великую певицу ждет несчастье. Деньги, бизнес мало значат в жизни. Существует честь. Существует гордость. Кто я такой, чтобы перечеркнуть судьбу народной артистки? Ты только прислушайся к ее пению!

Напоследок Гонка разразилась высокой трелью. Аудитория была покорена: ее энтузиазм не знал пределов. Казалось, теперь вся жизнь слушателей пойдет совсем по-другому. Юные поклонники «рейва» недоверчиво таращились на сцену, бессильно уронив руки: происшедшее было выше их понимания. Финские бойцы миротворческих сил ООН даже отвернулись от бара: удивление помешало им пить. Турецкие политики средних лет не стеснялись слез.

Гонка с мечтательной улыбкой уплыла со сцены. Она оставляла слушателей голодными: им хотелось еще. Гонка могла бы петь ночи напролет, месяцы, годы. Ее голос запечатлелся бы на пыльном виниле, и многие годы после ее кончины люди при звуках ее голоса удивленно приподнимались бы с кресел, судорожно цепляясь за подлокотники… Но теперь Гонка, к счастью, шагала в сторону гримерной.

— Мехметкик, — молвил Старлиц, — разработкой этих алмазных копей кто-то непременно должен заняться. Но это не обязательно должен быть ты.

— Конечно, я знаю, — с достоинством ответствовал Озбей. — У меня есть выбор. Но если любовь и преданность обрекают меня на служение моему народу, значит, я обречен. — На это Старлицу нечего было сказать. — Великий человек, — продолжал Озбей, — избранник судьбы, владыка… Он обязан быть львом. Ему непозволительно оборачиваться свиньей. Ты не согласен? Это же правда, та самая глубинная реальность.

Озбей ненадолго отвлекся, чтобы выслушать сообщение громадного Али, которое тот прошептал ему на ухо.

Озбей кивнул и отдал сдержанные распоряжения. Али побежал исполнять приказание, а Озбей вернулся к полюбившейся теме.

— А теперь, Старлиц, я жду от тебя ценного совета. Признайся, что в этой жизни по-настоящему важно, скажи, что есть реальность. Должно же в твоей жизни существовать что-то, кроме наличности! То, за что ты готов отдать жизнь, умереть. Что это?

— Сам не знаю, дружище. Я тебя, конечно, понимаю, но мне не так-то просто умереть. — Старлиц пожал плечами. — Да и зачем умирать ради поп-певцов? Брось, все это детство.

— А как насчет твоей родины? Она для тебя что-нибудь значит?

— Люди во всем мире люди.

— Не все могут быть преданными патриотами, — уступил Озбей и подозвал официанта, чтобы взять мартини с лимонной долькой. Некоторое время он цедил напиток, глядя в пространство, потом удовлетворенно вздохнул и принялся откровенничать.

— Сначала, — начал он исповедоваться, — я подумал, что ты из ЦРУ. Кто еще стал бы гонять труппу по таким никчемным странам? Но потом я увидел здесь, в казино, твоего старого русского бандита. Старый больной человек без волос… Мои ребята не любят русских, Легги. Коммунисты нас раздражают.

— Принцип «Большой Семерки» — многонациональность. У нас работают люди со всего земного шара. Это новый подход к бизнесу. Так что лучше перестань придираться. Либо ты принадлежишь к катку, либо к дороге, которую он утюжит.

— Зачем ты прибегаешь к штампам? Ты несерьезно со мной разговариваешь. Человек твоих способностей способен повлиять на судьбу этого несчастного мира.

— Такое занятие не для меня. Этот проект начался с пари, заключенного в баре на Гуаме, продолжился бронзовой табличкой на здании в Панаме… Хотя важно не это. Признаюсь, все это мошенничество. Но, честно говоря, мне нравится моя работа. Я ею наслаждаюсь. Мы делаем туфли на платформе в Шэньчжене. Поставляем обтягивающие футболки с блестками в Туркменистан по Нахичеванскому коридору. Мне нравится устанавливать эти связи. Нравится управлять всей сетью. Меня это устраивает. Большего я не прошу.

— Что ты вообще за человек? — скорбно произнес Озбей. — Как бы ты сам себя назвал?

— Ну, если обойтись одним определением, то я бы назвался системным аналитиком.

Озбей допил мартини и отдал стакан подобострастному лакею.

— Что ж, раз так, поговорим о деле. А дело у нас такое: твой проект мог бы приносить гораздо больше. Ты много болтаешь о бизнесе, но действуешь не очень эффективно. Ты поступаешь со своим проектом так, словно это глупая шутка. Ты не зарабатываешь столько денег, сколько мог бы заработать. Ты действуешь не так активно, как мог бы. Я за тебя беспокоюсь, Старлиц. Меня беспокоит, что ты не принимаешь нашу сделку всерьез.

— Почему ты об этом говоришь?

— Зачем ты уволил Американку? Почему вышвырнул ее сегодня из отеля? Она была в «Большой Семерке» главной! На нее все глазеют, потому что она — Американка!

— Я могу заменить эту американку другой.

— За три дня? Как это может быть? Или ты извлечешь замену из кармана?

— Нет, просто найму новую американку. Этому определению отвечают четырнадцать миллионов человек.

— Только не здесь, на турецком Кипре.

— Я доверяю своим инстинктам в поиске работников.

Озбей недоверчиво закатил глаза.

— Почему бы тебе не взять в группу Гонку? Она владеет всеми танцами «Семерки». А вместо ее голоса ты мог бы пустить чужой, по-английски.

— Эта система так не работает.

— Заставь ее работать так!

— Прости, это невозможно. Озбей вздохнул.

— Мне хочется сделать Гонку счастливой, хотя бы ненадолго. На день-два. Когда она счастлива, она со мной очень великодушна.

— Мехмет, ты славный малый, и я понимаю твои романтические затруднения. Но не надо меня учить, как мне действовать. Я же не жалуюсь, как ты работаешь в своей части нашей сделки. Например, не поучаю тебя, как тебе обходиться с владельцем этого казино. У него уже двоится в глазах и трясутся коленки.

Красивое лицо Озбея потемнело.

— Тургут Алтимбасак жаловался тебе?

— Я бы назвал это не жалобой. Это больше похоже на паническую мольбу.

— Алтимбасак проявляет глупое упрямство, мешающее делам моего дяди-министра.

— Обойдемся без объяснений, Мехмет. Ты не обязан их мне давать, да они мне и не нужны. Это твоя часть сделки. Все эти РКК и МНР — внутренние турецкие трудности, меня это не касается. Я не сую нос в чужие дела. Я стараюсь вести себя воспитанно.

Озбей хмуро переваривал услышанное. Наконец он выдавил:

— Ты выведешь свою группу на сцену в Стамбуле?

— В этом суть нашей сделки. Если у меня не будет получаться, ты первым об этом узнаешь. Я ценю твои вложения. Ты много делаешь для нашего совместного успеха. Я хочу видеть тебя счастливым настолько, насколько могу разумно этому поспособствовать.

Озбею такой вариант совсем не нравился, однако другого не было.

— Неважно. Ведь все кончится к двухтысячному году.

— Именно. Остается задержать дыхание и дождаться конца.

— Что ж, — проговорил Озбей сумрачно, — ради тебя я готов не дышать.

В половине второго ночи Старлиц вышел на балкон своего номера на третьем этаже, открыл пачку красного «Данхила» и закурил. Когда он курил не в комнате, то вообще не считал, что курит.

Уже после второй несильной затяжки спящие где-то в глубине черепа рецепторы очнулись и заставили его думать. Старлиц увидел события этого непростого вечера в несколько ином свете. Уставившись на пустую автостоянку, он задумчиво скреб выпирающее волосатое брюхо.

Он не все понял насчет разницы между певицей и артисткой, не полностью проник в эти пугающие глубины. «Большой Семерке» предстояло проскочить сквозь всю Турцию, почти зажмурившись. Турецкая часть проекта предполагалась бессмысленной и короткой. В противном случае могли последовать тяжкие последствия.

Внизу появилось такси. Таксист распахнул дверцу, вылез, пересек стоянку и, преодолев полосу олеандров, утонул в угловатых тенях на стройплощадке у берега. Старлиц выбросил сигарету, натянул рубашку и заторопился вниз.

Пустое кипрское такси урчало мотором. Старлиц опасливо заглянул в салон. На заднем сиденье помещался огромный пластиковый мешок для мусора. Серый, отталкивающий, зловонный, мешок наводил на мысль, что в него затолкали расчлененный труп. Венчали пакет сломанные темные очки, под ним белели драные кроссовки.

Старлиц распахнул дверцу, схватил мешок и яростно его встряхнул.

— Что за фокусы? Ты это брось! Добропорядочные граждане тебя не поймут.

— Она не вытянула… — пробормотал мешок и разразился горькими рыданиями.

— Что еще за чертовщина?

Мешок поднял грязную морщинистую руку, нащупал свои разбитые очки и водрузил их на свою унылую, морщинистую физиономию. Теперь пугало стало хотя бы немного походить на человека. Старлиц убедился, что перед ним папарацци Визел. Вернее, тень прежнего Визела.

Визел безутешно стонал, его голос походил на завывание ветра на пустыре.

— Я повез ее в турецкие бани. Они ее отмыли. И от нее ничего не осталось.

— Кто? От кого?

— От принцессы Дианы. Она в багажнике.

Старлиц заглушил двигатель и вынул ключ из замка зажигания. Обойдя машину, он осторожно поднял крышку багажника. В нос ему ударила невыносимая вонь, испускаемая горой увядших кладбищенских роз. Порывшись в куче фотографического инвентаря, Старлиц нащупал урну Принцессы размером со шляпную коробку куклы-переростка. Он взялся было за пластмассовую ручку, но тут же отдернул руку и разразился беззвучной бранью, дуя на пальцы.

— Какой же ты болван! — Он отступил от багажника. — Ты что, сдавал ее в багаж?

Визел утвердительно застонал.

— И ее не задержали на контроле? Трудно поверить.

Визел наморщил свой низкий лобик и снова зарыдал во всю силу немощной грудной клетки. Старлиц рассеянно перебирал между пальцами водительские ключи, словно четки. Происходившее ему совершенно не нравилось. Давно он не был свидетелем таких душераздирающих сцен.

— Плохо дело, — изрек он наконец. — Настоящее дерьмо.

Визел перебросил костлявые ноги из салона такси на асфальт стоянки.

— Она умерла совершенно счастливой, — сообщил он похоронным тоном. — Видел бы ты ее улыбку. Просто угасла. Мой ангелочек… Как хорошо она выходила на снимках!

— Я знал, что Y2K она не переживет, — медленно проговорил Старлиц. — Тебе я этого не сказал, но… Не пойму, как все это вышло.

— Я никогда не сажал ее в скоростные автомобили, — объяснил Визел. — И в Париж никогда ее не пускал.

— Тебе не в чем себя винить. Рано или поздно приходит сказке конец. Продолжение невозможно. Смирись.

— Знаю. — Визел был в отчаянии. — Все этот Y2K! Он как стеклянная стена.

— Ничего не поделаешь.

— Мне тоже ее не преодолеть.

— Что еще за глупости? Куда ты денешься? Следующее столетие станет золотым веком для подглядывания. Без нее тебе будет гораздо лучше. После Y2K ты по-настоящему развернешься.

— Ничего подобного. Мое время вышло. Я устарел. Я остался вместе с парнями на мотороллерах на Виа Венето. Когда папарацци делал снимок в шестидесятые годы, он работал с удовольствием! Публика ждала от него новых фотографий. Тогда были звезды, лица, тогда было… — Визел страдальчески вздохнул. — Тогда было желание! Если в тогдашних бульварных газетах появлялось честное фото, то это означало, что оно кому-то нужно… А сейчас все встало на поток, всюду торжествует проклятый автоматизм.

Старлиц смолчал, потому что сказать тут было нечего. Опровергнуть Визела было невозможно, тем более в два часа ночи, когда полагается спать без задних ног.

— Лучше скажи, что ты делаешь здесь? — гаркнул наконец Старлиц. — Чего тебе не сиделось в Стамбуле? Чего тебя понесло в это дешевое турецкое казино? Я-то хоть пытаюсь заниматься здесь каким-никаким бизнесом…

— Мне надо позаботиться о вечном покое Принцессы. Ведь по большому счету я — единственное, что у нее было в жизни.

— В твоем состоянии? Ты же ходячее привидение! Как ты до этого дошел? Это непрофессионально.

Уханье Визела следовало признать смехом.

— Просто поставь меня на ноги, Легги. И дай мне ее. — Визел копошился, напрягая остатки силенок. — Мне надо на ничейную землю, на Зеленую линию между греками и турками. Там, за колючей проволокой, столько чудесных цветов! И патрули ООН. О лучшем нам с ней не приходится мечтать.

— Брось! Как же вся твоя техника?

— Возьми все себе. Я так устал, Легги! Я сам себе опротивел. Клянусь, я уже готов… я хочу, чтобы это кончилось.

— Опомнись, ты еще здесь. Кончилась она. Все, что тебе нужно, — это новое задание.

— Говорю тебе, мне осточертел весь этот мир. Осточертел до смерти!

Внезапно Визел нагнулся, едва не переломившись пополам, его мертвенное лицо лопнуло, как ветхая простыня, явив дыру. Из нее хлынули деньги. Первой он вытошнил тугую пачку турецких лир. Отплевавшись, он захрипел и разразился потоком британских фунтов.

Старлиц огляделся. Это был кризис: Визел сдавал так стремительно, что помочь ему было уже почти невозможно. Исправить дело могло разве что внезапное— бог из машины — вмешательство со стороны.

Поэтому в кустах у стены отеля разом возник ошарашенный Виктор Билибин.

— Матерь Божья! — пробормотал Виктор по-русски, неуклюже застегивая молнию на штанах. — Где мой номер? Где мой туалет?

— Иди сюда, — позвал его Старлиц тоже по-русски. — Убери свою водку.

— Это не водка, — рассудительно возразил Виктор, вываливаясь из кустов с бутылкой наперевес. — Это кипрский бренди. Отличная вещь.

— Мой друг нынче перебрал. — Голос Старлица не терпел возражений. — Помоги донести его вещи.

— Ладно, — сказал Виктор, подходя ближе. Бутылка с бренди осталась стоять на крыше такси.

Визел вцепился дрожащими костлявыми пальцами в дверцу машины и, непристойно дергаясь, обдал кроссовки Виктора зловонным потоком дойчемарок.

— Совсем плох, — сочувственно произнес Виктор, сгреб Визеля за пустое плечо и поднял его одной рукой. — Пошли, старикан. Никогда не сгибайся, когда блюешь, так и задохнуться недолго. Двигай ногами! — Он выволок его из машины. — Шагай сам, не придуривайся!

Но призыв остался неуслышанным, поэтому Виктору пришлось перебросить обмякшего Визела через плечо, как пальто.

— Ну и вонь! — пожаловался он. — Он что, лакал одеколон?

— Кто его знает, что там пролилось в багажнике, — отозвался Старлиц. — Донесешь? Я захвачу всю его репортерскую сбрую.

— Никуда не денется, — заверил его Виктор. — Мне не впервой.

Ночной дежурный казино «Меридиен» спросил из дверей на ломаном английском:

— У вас все в порядке?

— Напился, — спокойно объяснил Виктор и пнул деньги на асфальте. — Таксиста след простыл. Можете что-нибудь сделать с этими грязными бумажками?

Дежурный посмотрел туда, куда указывал носок кроссовки, и изменился в лице.

— Конечно могу. Не извольте беспокоиться. Старлиц сунул ему желтую шляпную коробку.

— Оставьте это для меня в гардеробе. Старлиц, номер триста один.

— Разумеется, мистер Старлиц.

Старлиц поправил на спине штатив и решительно миновал обе раздвижные стеклянные двери.

— Куда его? — осведомился Виктор, умело транспортируя бесчувственного папарацци.

— Сначала в лифт.

Виктор снял со слюнявых губ Визела двадцатидолларовую купюру, вытер ею его рот и брезгливо засунул в серый плащ. Все трое загрузились в зеркальную кабину лифта. Старлиц нажал кнопку «пентхаус».

— Вы читали Пелевина? — спросил Виктор как ни в чем не бывало. Визела он прислонил к стенке кабины и небрежно подпирал его локтем.

— А что, надо? — спросил Старлиц.

— Пелевин — москвич. Он написал «Омон Ра» и «Желтая стрела». — Старлиц сочувственно покивал. — Як тому, — продолжил Виктор задумчиво, — что все это очень по-пелевински.

Старлиц вместо ответа поскреб затылок.

— Хохлов близко?

— Не знаю. Не думаю.

— Твой дядя часом не напился?

— Вы разрешили ему выпивать по вечерам, — напомнил Виктор.

Дверцы лифта неуверенно разъехались. Лестничная площадка пентхауса была устлана пушистым ковром, стены переливались сине-белым турецким кафелем.

— Ваши друзья-турки косо на меня смотрят, — пожаловался Виктор.

— А ты притворись, что не говоришь ни на одном языке, — посоветовал Старлиц. — Это самый лучший способ.

Дверь пентхауса сторожил громила Озбея по имени Дрей. Узнав Старлица, он беспрепятственно впустил всю троицу. Озбей и его свита расслаблялись после вечерних волнений. В воздухе висел синий сигарный дым и музыка Тони Беннетта.

— Давай его сюда! — скомандовал Старлиц Виктору и положил безжизненное тело фотографа с закатившимися глазами у стены в полосатых обоях. — Видишь сумку «Никон» у меня на спине? Достань оттуда его тридцатипятимиллиметровую камеру.

Виктор повиновался. Из дыма выплыл Озбей с крохотной чашечкой кофе и тонкой сигарой.

— Что случилось? — осведомился он, подозрительно разглядывая Визела.

— Это мистер Визел из британского журнала «Вог». Модный фотограф.

— Он мертвый? — спросил Озбей с любопытством.

— Тяжелый перелет из Стамбула, — сказал Старлиц. — Он не знал, что на турецкий Кипр нет прямых рейсов. Пришлось поднажать на успокоительные.

— Эмбарго на авиарейсы к нам — большое неудобство, — посочувствовал Озбей. — С виду он настоящий труп.

— Хватит об этом! — повысил голос Старлиц. — Я выписал его сюда для съемки твой подружки. Это услуга, понимаешь? Хочешь увидеть свою Гонку на глянцевом развороте или будешь и дальше прятать ее, как кролика, в своей шляпе?

Озбей примирительно улыбнулся и указал куда-то в дым, затянувший апартаменты.

— Она никогда еще не была так хороша.

— Дайте этому бедняге минеральной воды, — проворчал Старлиц. — Вот что бывает с людьми от перелетов! Может, ему даже надо чего-нибудь нюхнуть.

— Посмотрим, что найдется у ребят внизу, — бросил Озбей, безразлично пожимая плечами. Ему уже наскучило происходящее, и он торопился уйти.

— Ничего не получится! — прошептал Виктор. — Он же мертвый!

— Помалкивай, парень.

— Вот пустой ящик из-под бутылок. Лучше затолкаем его сюда, — предложил юный русский.

— Давай сюда эту чертову камеру! — приказал Старлиц.

Он уже заметил Гонку в толпе мужчин. Она собрала вокруг себя кучку подобострастных политиков и нескольких напуганных радиорепортеров и хохотала, задрав подбородок и по-соловьиному вибрируя горлом. Иногда она умолкала, чтобы кокетливо откусить

рахат-лукума цвета возбужденного лосося. Наведя на нее фотоаппарат, он сунул его в мертвые, как бумага, руки Визела. Труп отозвался стоном. Старлиц сделал вид, что отнимает камеру.

— Смотри, как хороша!

И он снова поднес фотоаппарат к мертвому лицу, как медсестра, предлагающая горячий шоколад жертве горной лавины. Камера разразилась истеричными щелчками. Спина Визела распрямилась, и он отделился от стены, как ожившая бумажная фигурка.

— Давай, детка! — исторг он. — Покажи себя! Виктора сцена воскрешения повергла в оторопь.

Он потрясенно наблюдал, как лицо призрака заливает румянец жизни. Визел раздраженно махнул русскому пареньку рукавом.

— Не закрывай обзор, панк!

Виктор отшатнулся. Его брови поехали на лоб и никак не возвращались обратно. Визел с чемпионской скоростью отщелкал пленку и стал машинально шарить в карманах, Ничего не найдя, он издал омерзительный стон. Старлиц молча подал ему новую кассету. Визел сорвал крышечку, как будто пробку с шампанского, и заправил пленку в аппарат. Старлиц наблюдал за певицей. Та внезапно смолкла. Она еще не заметила новых гостей, но на ее сияющее лицо уже легла тень озабоченности.

Визел проехал спиной по стене, занял снайперскую позицию за вешалкой, прицелился и открыл пальбу. Растерянная Гонка достала сигарету, щелкнула зажигалкой, закусила губу. Было видно, что у нее дрожат руки.

Визел удовлетворенно перевел дух.

— Успокойся, — сказал ему Старлиц.

— Здесь хреновое освещение, — пожаловался Визел, разыскивая в сумке датчик.

— Я организую тебе специальный сеанс, — пообещал Старлиц. — Тебя устроят несколько часов?

— Самое оно! — закивал Визел, блестя бесцветными стеклянными глазками. — Если в студии.

Озбей вернулся в апартаменты в сопровождении двоих подобострастных охранников. Глянув на Визела, он пожал плечами.

— Кажется, твоему приятелю полегчало.

— Работа всегда творит с ним чудеса. Такой уж это народ — модные фотографы. Сумасшедший темперамент.

— Скажи ему, чтобы он был поосторожнее со своей большой камерой. Тут у нас сегодня особенные друзья моего дяди.

— Знаешь, ее менеджер ты, а не я, — возразил Старлиц. — Хочешь устанавливать правила для иностранной прессы — сам ему и скажи.

Визел тем временем снимал со Старлица свои сумки и сам ими обвешивался. Сеть широких нейлоновых ремней каким-то образом вернула ему человеческие очертания. Из вещевого мешка была извлечена матерчатая шляпа, которую он водрузил себе на голову под кокетливым углом.

Внезапно сильно побледневшая Гонка вскочила с места и по-турецки позвала Озбея. Тот засмеялся.

— Нервы? А я подумал было, что у малышки Гонки вообще нет нервов.

— Вы ее менеджер? — деловито обратился к нему Визел. — Больше некому.

— Конечно я, — ответил Озбей с радушной улыбкой.

— Давайте посовещаемся.

— Уже поздно, дружище. Вы устали после долгого перелета. Давайте лучше вместе выпьем.

— Отличная мысль! — одобрил Визел. Его физиономия успела округлиться. — Мне двойную. — Он перекинул через плечо последнюю сумку и, не оглядываясь, устремился к бару.

— Дело сделано, можно идти, — сказал Старлиц Виктору по-русски и тут же повернулся, покидая пентхаус.

— Подождите. — Виктор заторопился за ним по сияющему холлу.

— Тебя что-то беспокоит?

— Нет. Так, философия…

— Тогда дуй в мечеть и обратись к имаму. Виктор шагнул следом за ним в лифт. Одежда паренька смердела бренди и дешевым куревом.

— Я хочу понять, что со мной произошло. Я отдыхаю в своем номере после веселого вечера. И вдруг оказываюсь в кустах и писаю себе на кроссовки…

— Все просто, малыш. Ты так набрался, что не заметил, куда тебя понесло. Ты забыл не только о том, где находишься, но и вообще кто ты такой.

— Допустим, я пьян, но я знаю, куда направляетесь вы.

— Неужели? — удивленно бросил Старлиц.

— Да. Вы едете вниз, чтобы заняться этой гадкой желтой коробкой.

— Это занятие — всего лишь одна из моих тягостных обязанностей, дружок.

Лифт выпустил их в вестибюль.

— Вот, значит, что такое жизнь? — мудрствовал Виктор, шагая рядом со Старлицом. — Сначала у тебя раскалывается башка, потом начинается какая-то чертовщина… Странности никогда не случаются по одной. Оболочка жизни лопается, и ты предстаешь перед бездонной глубиной.

Старлиц смотрел сквозь стеклянную дверь пустого вестибюля. Перед казино по-прежнему стояло одинокое такси, перетрухнувший водитель которого никак не возвращался. Бутылку с бренди, которую Виктор поставил на крышу такси, успели стянуть.

— Ты когда-нибудь обсуждаешь это со своим дядей?

— Нет. Пулат Романович молодчина, он убил столько людей, что и не счесть. Но жизнь он не понимает. Новую, современную жизнь. Он потерянная душа.

— Где он сейчас? Он может мне понадобиться.

— Уехал днем в аэропорт, — сказал Виктор. — Сказал, что его ждет там сюрприз.

— Что за сюрприз?

— Понятия не имею.

Старлиц позвонил в колокольчик на стойке консьержа.

— Как насчет того, чтобы зашибить этой ночью неплохую деньгу?

— Обойдусь, — произнес Виктор, наваливаясь на стойку.

— Неужели?

— Да мне не нужны деньги. Я интеллигент. Меня не измерить общим аршином.

Старлиц внимательно оглядел Виктора. На парне были джинсы мешком, несвежая футболка с веселой наклейкой и спортивная куртка на молнии, сделанная из пластмассовых бутылок. Обут он был в поддельные турецкие кроссовки «Найк», на запястьях висели нитяные браслеты, уши были истыканы плохо зажившим пирсингом.

— Сигареты у тебя есть?

— Есть. — Виктор похлопал себя по карманам. — Турецкий «Кэмел».

— Тогда идем со мной. Это будет долгая ночь.