Дуэль нервного века

И я от души пожелал ему успеха в этом хорошем деле.

Выходит, Гришина история задела не только меня и не только работников нашего объединения, непосредственно с ней соприкоснувшихся. Многих в министерстве она выбила из колеи. Вот и Скважина, заместитель министра, живущий совсем другими категориями, отозвался на несправедливость. Впрочем, почему другими категориями? Те времена прошли, сейчас идет стремительное выравнивание уровней. И если подумать, то перестройка не причина, а следствие нынешних процессов в обществе. Неверно связывать ее с волей одного человека. Это историческая неизбежность, наступившая, когда общественное самосознание доросло до необходимого уровня. Долгий это был путь и мучительный, пока люди осознали, что в своем обществе они должны иметь не только равные обязанности, но и равные права. Реальные права, а не на бумаге. И что за эти права надо драться, иначе люди вроде Гудимова быстро сведут их к пустым декларациям. Недаром перестройка немыслима без гласности. Еще года три назад подобная история сошла бы Гудимову с рук: можно ли подрывать авторитет должности? Теперь - нет. Не настигни его смерть, то через месяц, другой, третий к этому бы вернулись и потребовали ответа. Пресловутый авторитет должности рухнул: сколько уж высокопоставленных лиц, как оказалось, необходимо стало выдернуть из руководящих кресел и, как простых смертных, отправить в места не столь отдаленные за "использование служебного положения в личных целях". А ведь то, что сделал Гудимов, неизмеримо хуже примитивного воровства.

Я размышлял об этом по пути на Петровку, 38 - адрес, знакомый каждому москвичу, как бы далек он ни был от всяких темных дел. Но, увидев массивное серое здание, сразу забыл обо всем. Итак, началось. Найдена первая из серии возможных преступников. Интересно, скольких придется майору перебрать?

- А вы точны, - одобрительно сказал майор. - Это хорошо. Садитесь рядом со мной за этот стол, вот сюда. Только не воображайте себя следователем и избави вас бог допрашивать. У нас не допрос, не очная ставка, а просто откровенный разговор без протокола, хотя вроде бы такая форма общения с подозреваемым в наших стенах ни в каких инструкциях не отражена. Но в деле Гудимова я постоянно и причем сознательно нарушаю инструкцию. Некоторые мои коллеги, узнав об этом, сурово осудят меня, потому что они давно изобличили бы убийцу. Я действую иначе. Почему - расскажу через некоторое время. А пока подождем нашу знакомую незнакомку. Она придет через четверть часа. То есть она явится раньше, но впустят ее ровно в семь. Между прочим, интересная деталь: женщины к нам всегда приходят раньше, а мужчины запаздывают. Вот всех остальных случаях бывает наоборот. Почему бы это, а?

Я пожал плечами.

- Эх вы, а еще руководитель! Женщина всегда рассчитывает на личное обаяние, даже пожилая. А обаяние исчезает с волнением. Вот она и спешит, чтобы меньше волноваться. Кстати, знаете, чем отравили вашего друга?

Ох уж эти мне неожиданные следовательские переходы! Я невольно вздрогнул, но, кажется, он этого не заметил.

- Крысиный яд с тиофосом. Представляете смесь? Недаром он, бедняга, так мучился.

Я чуть было не спросил, кто бедняга - Борис или убийца.

Чего-то не хватало в этом сухом, неуютном, подчеркнуто казенном кабинете. Стол, магнитофон, стул для допрашиваемого, еще три стула у стены... Ага, лампы. Той самой пресловутой лампы, свет которой направляется в лицо преступнику.

- Лампу я убрал, - как бы мимоходом пояснил майор. - Не тот случай.

Я опять вздрогнул. Чтоб его... Читает в мыслях и еще улыбается, доволен!

В дверь просунулась голова молоденького милиционера.

- Товарищ майор, впускать?

- Давай. - И когда голова исчезла: - Запомнили, Юрий Дмитриевич? Вы не следователь. Вы просто собеседник. Не вздумайте допрашивать, иначе все испортите. Разговор должен быть доброжелательный и доверительный...

Закончить он не успел: она вошла. Я сразу вспомнил ее, вспомнил даже, в чем она была - в коротком и широком, как ночная рубашка, платье, переливающемся, словно отполированная кольчуга. Эффектная женщина, ничего не скажешь. Архисовременная, самоуверенная и наглая, это уж как пить дать. Сейчас ее наряд гораздо скромнее, но выглядит она все равно великолепно. Потом появилось ощущение, что мы встречались не один раз. Я пытался вспомнить, но обстановка была не из тех, чтобы можно было сосредоточиться.

- Садитесь, - пригласил майор. - Очевидно, вы догадываетесь, в связи с чем вас попросили о встрече.

- Догадываюсь, - холодно процедила она. - Гудимов..

Эту фамилию она будто выплюнула. Я буквально кожей почувствовал, как майор насторожился, подобрался.

- С этим гражданином знакомы? - кивнул он в мою сторону.

До этого она меня словно не замечала. Теперь полоснула взглядом и демонстративно отвернулась.

- Знакома. Дважды встречались. Это любовник жены... в смысле вдовы Гудимова.

Ничего себе выдает! У меня даже дыхание перехватило.

- Вы что, с ума сошли?

- Спокойнее, Юрий Дмитриевич, - майор тронул меня за рукав. - Очевидно, у Вероники Петровны есть основания утверждать это. Другое дело, верные ли основания.

Она дернула плечом, стремительно распахнула сумку и вытащила пачку сигарет "Кэмел". Нервно, ломая спички, закурила:

- Я не желаю копаться в этой грязи. И вообще не вижу, чем могу помочь следствию.

Майор вышел из-за стола, придвинул от стены стул и сел рядом с ней. Проделал он это не спеша, благодушно улыбаясь, с эдаким отеческим видом, от которого просто неудобно было нервничать и горячиться. Теперь я был один на месте следователя и чувствовал себя крайне глупо: впечатление было такое, будто эти двое объединились.

- Ваша помощь может оказаться неоценимой, - мягко сказал майор, касаясь ее пальцев. Он вообще, как я заметил, любил дотрагиваться до людей, с которыми разговаривал. И эти касания, и стереотипная затасканная-перезатасканная фраза казались неожиданно уютными, домашними в этом казенном кабинете. - Я знаю, вы перенесли тяжелое горе, потеряли отца, и поверьте, если бы не крайняя необходимость... - Она нетерпеливо дернулась. - Что касается грязи, так вы все равно прикоснулись к ней, и волей-неволей надо очищаться. Но сначала я должен сказать вам: это не допрос. Мы будем задавать вопросы, это неизбежно. Но вы не свидетель, а так, собеседник. Мы должны расспросить вас, чтобы понять, в какой стороне лежит истина. И на суде, когда найдем убийцу, вы не будете фигурировать, даю слово. Юрий Дмитриевич, - обратился он ко мне, у вас, очевидно, есть вопросы?

- Да, - я не во время закашлялся. - У меня есть два вопроса к Веронике... э...

- Петровне, - подсказал майор.

- К Веронике Петровне. Вы сказали, что мы встречались два раза. Один я помню: на торжестве у Гудимова. Когда же еще?

Она по-прежнему не глядела на меня, и голос ее был жестким, как наждак.

- В ресторане. Я увидела вас сквозь витрину, еле добилась, чтобы меня пропустили, а вы... Вы были пьяны, как тюлень. Бормотали страшные вещи. Вам мерещилось, что кругом одни трупы. Живые мертвецы. Потом начали кому-то доказывать, что в наше время убийство - это дуэль. Способ восстановить справедливость. За соседними столиками оборачивались, официант наклонился ко мне и спросил тоном, каким говорят с девицами известного пошиба, не пора ли вас увести, будто я имела к вам какое-то отношение. А вы тем временем стали описывать труп со всеми подробностями. Он стоял у вас перед глазами, и вы тщетно пытались его прогнать - стискивали веки, мотали головой, били себя по лбу кулаками... Мне стало страшно, и я убежала. А на другой день узнала, что убит Гудимов.

Да, видно, здорово я тогда нализался. Что девушка подсаживалась - помню. А вот что болтал...

- Второй вопрос, - напомнил майор.

- Второй вопрос, Вероника Петровна. Вы сказали, что я любовник Тани, жены... вдовы Гудимова. Это, конечно, чудовищная ложь, но кто вам ее сказал?

- Сам Гудимов, - отрезала она.

Я кивнул. Это было ясно с самого начала.

- Вероника Петровна, может, у вас есть тоже вопросы? сказал майор. - Мы готовы ответить на любой. Вам ведь тоже важно знать истину,

- Я воздержусь, - она скользнула по нему сухим взглядом. - Эта истина больше напоминает копание в нижнем белье,

- Тогда у меня тоже два вопроса, - продолжал майор. - Я задам их сразу. Что вам было нужно от Юрия Дмитриевича, когда он сидел в ресторане, и почему Гудимов посвятил вас в столь интимные отношения своей супруги и лучшего друга?

Вероника Петровна молчала. Щеки у нее пошли пятнами, глаза сузились, веки набрякли. Судорожно вздохнув, она порылась в сумочке, вытащила платок, торопливо промакнула глаза и, не глядя, бросила платок обратно в сумочку.

- Простите, вы уронили платочек.

Майор нагнулся, кряхтя: "Ох, годы, годы!", и подал ей платок. Я сразу узнал его. Это был тот самый платок, который нашли в моей квартире.

- Спасибо.

Она схватила платок, хотела было бросить в сумку и лишь тогда разглядела.

- Ой, нет, это не мой. У меня таких сроду не было. Мой вот, в сумке.

Конечно, ошибиться было невозможно. Ее платок и тоньше, и изящнее, и совсем другого оттенка.

- А может, все-таки ваш? - спросил майор самым простодушным тоном. - Больше вроде ронять некому. Мои милиционеры в такие лепестки не сморкаются.

До чего же здорово он разыграл эдакого простецкого мужичка. Я похолодел: ведь в два счета обведет вокруг пальца, и не заметишь.

- Да нет же, нет, - она нетерпеливо развернула платок. Уж я как-нибудь знаю. У меня и помада совсем другая, французская. Вот посмотрите.

- Ну, ладно, ладно, не хватало еще в ваших помадах разбираться, - проворчал майор, и платок исчез из его рук, как у фокусника. - Так как с моими вопросами, а?

Она сразу сникла. Но атмосфера уже изменилась. Не то чтобы доверие, просто какое-то деловое спокойствие наступило в кабинете, майор сумел-таки установить контакт.

- Я была в плохом настроении, - как-то сконфуженно выдавила Вероника Петровна. - Хотелось с кем-нибудь поцапаться. Увидела его в окно и решила, что вот прекрасный случай отвести душу.

- Какие у вас ко мне могли быть претензии? - удивился я.

- Гудимов спрятался от меня в вашей квартире, и я решила, что вы все знаете и с ним заодно. Так сказать, бескорыстная дружба мужская...

- Кто снабдил вас такой исчерпывающей информацией? быстро спросил майор.

- Моя школьная подруга Женя Левина.

Я почувствовал, что еще один такой сюрприз и я грохнусь со стула. Ничего себе клубочек завязывается!

- Нет, так дело не пойдет! - вдруг решительно сказала Вероника Петровна. - Мы все время кружим вокруг да около. Давайте начнем с главного. И вы все поймете, и для меня, возможно, кое-что прояснится. Так вот, дело в том, что я была невестой Гудимова.

У меня вырвался изумленный возглас. Майор осуждающе приподнял бровь, а женщина бросила на меня раздраженный взгляд.

- Вот именно, невестой. Он обещал развестись с женой, потому что обличил ее в неверности... с вами, - ехидный кивок в мою сторону. - А может, и не уличил, теперь не знаешь, чему верить. Во всяком случае, я была приглашена на семейное торжество, чтобы убедиться, как его жена у всех на глазах кокетничает со своим любовником. Она сразу поняла, что у нас с ее мужем особые отношения: женщин в таких вещах не проведешь, И тем не менее они целовались на кухне, Гудимов сам показал мне это в зеркале в прихожей. Теперь я думаю: а не нарочно ли она это сделала?

Я схватился за голову. И было от чего. Я ведь инстинктивно не поверил Борису, когда он попросил меня побольше уделять внимания Тане, и все же попался. А ее поведение на кухне... Да, она могла знать, что Гудимов видит нас в зеркале, и все же.. Нет, у меня не хватало духа осуждать ее. Неужели я дважды сыграл роль простака из старинного водевиля?

- После этого вечера я дала согласие стать его женой. Вы понимаете, дочь высокопоставленных родителей должна осмотрительно выбирать мужа, чтобы не нарваться на карввряста или проходимца. Ведь нам, как любой женщине, хочется быть искренне любимыми.

- Простите, я вас перебиваю, - вмешался майор. - Юрий Дмитриевич не знает, что вы дочь Огородникова.

Так вот это кто! "Шикарный романец с дочерью такого человека". Огородников работал у нас первым заместителем министра, и его внезапная смерть поразила и опечалила многих. Это был один из тех редких работников, которые великолепно знают всю отрасль и могут решить любой вопрос. Да и его огромные связи в самых высоких инстанциях помогали ему много сделать для отрасли: он мог протолкнуть самое безнадежное дело, пробить фонды, средства, кадры. Недаром его называли вторым министром, а по справедливости надо было бы называть первым.

- Гудимов очень ловко повел себя, ума ему было не занимать. Не стал уверять, что, будь я даже круглой сиротой, он все равно бы на мне женился. Нет, сказал прямо, что я заинтересовала его именно как дочь крупного администратора, имеющего обширные связи... ну и как обаятельная женщина. Сказал, что талант его пропадает зря, что он задумал переворот в промышленности, настолько смелый и необычный, что даже прогрессивных руководителей это поначалу отпугивает. Что же говорить о рутинерах! А будучи женат на мне, сумеет вместе с папой пробить эту идею в Совмине. Но вместе с тем он понастоящему полюбил и никогда от меня не откажется, что бы ни случилось. Ну, еще он говорил, что я рождена быть женой большого человека, сумею помочь его целям.

Я вспомнил, как лет пять назад Таня обмолвилась, что Борис заставляет ее улыбаться совершенно несимпатичным людям и из-за этого у них, как она выразилась, недоразумения. Я невольно подумал, что с Огородниковой у Гудимова недоразумений бы не было.

- Он увлек меня грандиозностью своих проектов, смелостью, способностью перешагнуть условности, а в его положении это непросто. Большие люди рабы условностей. И я... я... Ну, да, впрочем, неважно. Понимаете, я росла в семье, которая всегда как-то возвышалась над другими. Я привыкла, что всегда одета лучше сверстниц, имею больше возможностей, что везде, даже в школе, меня отличают от других, причем не за мои способности, весьма средние, а за то, что я дочь... Что запросто разговариваю с гостями, имена которых то и дело мелькают в газетах. И как-то не мыслилось, что можно выйти замуж за рядового... труженика, что ли. Потому и засиделась, чуть ли не до тридцати. - Она усмехнулась и быстро моргнула несколько раз, сдерживая внезапную слезу. - Само собой разумелось, что мой муж должен входить в тот же круг людей, имеющих... дополнительные блага, скажем так.

И вдруг умирает отец, вернувшись из загранкомандировки. Какую речь произнес Гудимов на похоронах! Я плакала. Все думали, что я скорблю по отцу или по тем привилегиям, которых лишаюсь с его смертью, а я плакала от счастья, что меня любит такой человек. Меня удивило, что он не поехал на поминки, но тогда я не придала этому значения А потом... потом он стал избегать меня. Мне так необходимо было иметь его рядом, а он отговаривался то совещаниями, то ангиной.

Я отказывалась верить: у кого станет сил вынести самой себе приговор? А ведь приходилось еще поддерживать мать, которая совсем опустила крылья. Наконец я не выдержала, позвонила ему и сказала, что сейчас приеду и начну выяснять отношения прямо в его служебном кабинете. Он что-то протестующе залепетал, но я бросила трубку.

Время я выбрала неудачное. Мы собрались с мамой на кладбище устанавливать ограду на могилу, которую сделал один из заводов отрасли. Министерство выделило рабочих и предоставило машину, бывшую папину персональную. В последний раз мы пользовались этой машиной. Ведь мы теперь уже не члены семьи крупного руководителя, - она зло усмехнулась, - и в нашем распоряжении все виды общественного транспорта, включая такси. Шофер торопился и был совсем не так любезен, как раньше, но я уговорила его заехать на полчаса в министерство и, оставив маму в машине, кинулась к Гудимову. Задрыга-секретарша не хотела меня пускать, кричала, что Гудимова нет. Я отпихнула ее, ворвалась в кабинет и убедилась, что она не соврала. Тогда я зашла к Жене Левиной. Она рассказала, что Гудимов взял ключи от квартиры своего друга и ушел к нему писать доклад, а то на работе отвлекают звонки и посетители. Удрал, как провинциальный Дон Жуан! Женя была в курсе моих дел, и я могла говорить с ней свободно. Она, как умела, утешила меня. Мы забежали в туалет - извечное убежище расстроенных женщин - покурили, поплакались. Я подарила ей пачку "Кэмел", я их всем дарю, и немного успокоилась.

Начальник отдела, вот этот самый Юрий Дмитриевич, был на кинопросмотре, и Женя предложила проводить меня к нему на квартиру, где я смогла бы свободно высказать Гудимову все, что я о нем думаю. Иногда женщине это очень нужно, чтобы не потерять к себе уважения. Если бы было время, я, пожалуй, так бы и поступила. Но внизу стояла машина с нетерпеливым шофером и мамой, которая уже у министерства начала плакать, и я поехала на кладбище. Женя проводила меня до машины.

Вернувшись с кладбища вечером, я отправилась бродить по улицам, потому что иначе сошла бы с ума в пустой квартире с мамой. Проходя мимо ресторана, увидела Юрия Дмитриевича, и вот, собственно, и все.

- Еще вопрос, - сказал майор. - Откуда у вас эти сигареты?

- Последний папин подарок. Правда, невольный. Возвращаясь из Японии, он заехал по делам в Америку и привез целый ящик. Не для себя, он не курил, а для иностранцев, которые часто приходили к нему на работу. Ну и мне подарил несколько упаковок, хотя его коробило от того, что я курю. А теперь вот весь ящик достался мне. Закуривайте.

- Благодарю, - майор закурил и расписался на пропуске. Вероника Петровна торопливо провела пуховкой по щекам, тронула помадой губы.

- Так помогла я вам хоть немного в поисках истины?

- Помогли, и очень сильно. Огромное вам спасибо.

- А вот для меня все остается, как в тумане, - она жалко улыбнулась. - Не могу поверить, что я была для него лишь ступенькой на служебной лестнице.

- Не мне вас утешать, Вероника Петровна, - сказал майор. - Это сделает время, простите за избитую истину. Но ключ к разгадке я вам дам. Сумейте только им воспользоваться. Так вот, Юрий Дмитриевич не был любовником Татьяны Вениаминовны.

Она холодно пожала плечами.

- Теперь это не имеет значения.

И все же она поняла. Как женщины быстро разбираются в таких вещах! Уже подойдя к дверям, она вздрогнула и резко обернулась. Щеки ее стремительно заливала краска. Ей стало так стыдно, что слезы навернулись на глаза.

- Боже, - сказала она, - какая мерзость!

И кинулась вон, хлопнув дверью.

После ее ухода мы довольно долго молчали. Я пытался как-то увязать ее рассказ с обликом того Гудимова, которого знал. Конечно, все было так, как она говорила, и все было не так. Беспринципный карьерист, готовый шагать по трупам... Сказать так о Борисе - все равно что пытаться понять сложнейшие явления современной физики, читая школьный учебник. Все было гораздо сложнее... и страшнее. Отнюдь не престиж должности и связанные с этим персональная машина, государственная дача, поликлиника, спецраспределитель заставляли Бориса любыми способами карабкаться по служебной лестнице. К бытовым благам он как раз был равнодушен и пользовался ими постольку, поскольку они трогали работе, помогали не отвлекать мысли и силы от дела.

Дело! Вот единственное, что занимало его в жизни, что наполняло его с утра до вечера и даже во время сна. Некоторые самые смелые и удачные решения приходили к нему во сне. Частенько мне казалось, что Борис не живой человек, а собирательный образ, сошедший с пожелтевших газетных страниц.

У нас почему-то укоренилось мнение, что надо работать на износ, до инфаркта. Чтобы после смерти непременно подчеркнули: "сгорел на работе". И никто еще не осмелился высказать вслух, что цель жизни вовсе не в этом. Не для того создан человек, чтобы, как битюг, тащить на себе непосильный груз. Не жить, чтобы рабоботать, а работать, чтобы жить, - вот нормальное состояние человека. Но сколько лет мы воспевали романтику трудностей - честное слово, у меня даже в юности вызывали недоумение и неосознанную брезгливость трафаретные газетные репортажи со строительных площадок. Жить в палатках при лютом морозе, без элементарных удобств, производить вручную непосильную работу, потому что кто-то не удосужился организовать в достаточном количестве производство механизмов, бить рекорды выносливости, чтобы всю остальную жизнь проводить под наблюдением врачей, - это, по-моему, не героизм. Это унижает человека. К счастью, в последние годы такие репортажи исчезли с газетных страниц. Поняли, что человек создан для легкой, приятной жизни, в которую обязательно входит труд. Но труд разумно организованный, на уровне эпохи, доставляющий удовольствие, а не гнетущий с мрачной неотвратимостью, как пудовые вериги религиозных фанатиков.

А Гудимов был фанатиком труда, ибо больше ни к чему не был пригоден. Не знаю, что его таким сделало, мы познакомились, когда он был уже сложившейся, несмотря на молодость, личностью с твердым взглядом на жизнь. И намертво оторвал от себя все, что, по его представлениям, мешало успеху, мешало стать энергичным руководителем - бытовал довольно долгое время такой термин. Быть энергичным руководителем - значит идти напролом, выполнять задания любой ценой, в том числе и ценой человеческих жизней. Ничто не ценилось в то время так дешево, как человеческие жизни. Тогда твердо помнили, что ручной труд, рабский труд самый дешевый, но забывали, что и наименее производительный. И Гудимов добился своего - стал идеальным руководителем по тем меркам... Но в том-то и была его трагедия, что к тому времени, когда он стал идеальным руководителем, мерки изменились. А к новым требованиям он не сумел приспособиться, да и не захотел. И заплатил страшную цену за то, чтобы мечта стала судьбой. Потому и карабкался с такой одержимостью по служебной лестнице, что сознавал свою ущербность, неполноценность, глухоту души ко всему тому, чем так легко и свободно упиваются другие. Он завидовал им мрачно, до ненависти, и яростно искал наслаждений в единственно доступной ему сфере - административной. Как тот одержимый из древнего мифа, что никак не мог схватить золото, проскальзывающее между пальцами. Успехи в административном кресле были необходимы ему для самоутверждения, что он хоть в чем-то превосходит других. Потому и бросил дочь Огородникова, что не могла она уже помочь в той коренной перестройке отрасли, которую он придумал. Придумал для того, чтобы завалить себя и других напряженной организаторской работой на многие годы вперед. Я знал этот проект - смелый, грандиозный и... абсолютно бесчеловечный. Вот в тридцатые годы его бы, пожалуй, приняли. А сейчас перестройка пошла по другому пути.

Свое мнение я не раз высказывал ему, упирая на то, что условия для осуществления его проекта у нас еще не не созданы, да и вряд ли когда-нибудь будут созданы: после разрушительного удара по экономике в застойный период понадобится не один десяток лет, чтобы накопить необходимые ресурсы...

- Да что условия! - отмахивался он. - А у Петра Великого были условия? Одной железной волей перевернул Россию.

- И костями голодных мужиков.

- А, брось! Мы не на собрании. Ты думаешь, домны Магнитки на фундаментах стоят? На костях они воздвигнуты. А уж про Волгобалт и говорить нечего. Иностранцы удивлялись не только тому, как быстро мы строим, но и какой ценой... Русь все выдержит.

- Но зачем жертвы, если можно без них? Твой план предусматривает огромные капиталовложения, которые надо откуда-то взять. Значит, где-то в чем-то людям опять станет хуже. И это будут неоправданные жертвы, поскольку экономические законы неумолимы, зря ты уверен, что их можно обойти, повернуть туда, куда хочется. А главное, ты стремишься возродить снова командный стиль руководства, который сейчас с таким трудом пытаются изжить. И я думаю, ты даже не представляешь себе всех последствий. Ведь если одна отрасль вырвется вперед, возникнет диспропорция, нарушится плановость, некому будет потреблять нашу продукцию, которой мы завалим рынок. Придется подтягивать всю остальную промышленность - отрасль за отраслью пойдет по цепной реакции, - а это значит на долгие годы посадить страну на голодный паек, потому что на группу "Б" уже средств не хватит.

- Ну и что? Мы работаем для потомков.

- Но ведь ты и потомков обездолишь. На несколько поколении вперед страна не сможет войти в нормальную колею. А уж про наше поколение и говорить нечего - что же, оно по гроб жизни должно существовать от получки до получки? Люди не винтики... - у меня больше не оставалось аргументов. Это был не человек, а лавина, слепая и неукротимая. Однако моя последняя фраза разозлила его.

- Не винтики, говоришь? - Он встал передо мной, широко раздвинув ноги и скрестив руки на груди, словно монумент. Ишь, как вы любите опираться на эту фразу! Мол, вся суть культа вылилась в ней. А если это правда? Если все-таки винтики? Каждый на своем месте делает дело. Незаменимых нет. Если какая-то деталь сломалась, ее выбрасывают и заменяют другой, с конвейера. Бесчеловечная, скажешь, философия? Да нет, именно такая, какая нужна нашему народу с его врожденной неприязнью к дисциплине, к порядку, к повиновению. Ты думаешь, вождь был таким недоумком, каким его сейчас изображают: полуграмотным азиатом, жестоким дикарем, шизофреником, вечно боявшимся заговоров? Нет, брат, он предвидел нынешние времена и сделал все, чтобы максимально отдалить их... И страна должна идти по тому пути, что проложил он, иначе она погибнет.

Нет, не так все это однозначно, как представляет Вероника Петровна.

Голос майора прервал мои размышления.

- Так как, по-вашему, Юрий Дмитриевич, могла она убить?

Я сделал усилие, чтобы вернуться в обычное настороженное состояние.

- Думаю, что нет. К тому же у нее алиби.

- Ах, алиби! Поменьше верьте всяким алиби, Юрий Дмитриевич. Многие из них при внимательном исследовании - увы! лопаются, как гнилой орех, кажущийся снаружи совершенно здоровым. Так что старайтесь понять суть человека. Способен он по своей натуре на убийство или нет? В данном случае все внешние признаки не в пользу Огородниковой. Единственный ребенок ответственного работника, донельзя избалованная, с детства не знающая предела желаниям. Помните, как это она: "Теперь мы не члены семьи..." Трудненько ей будет привыкать... И вот такую женщину оскорбили страшно, жестоко. Может она убить? Нет, категорически нет. Вероника Петровна сильный человек, в отца. Не каждая женщина решится выяснять отношения с любовником на его службе. Гудимов ведь потому и спрятался в вашей квартире, что знал: она может и домой к нему прийти и устроить скандал при жене.

- Что-то я не понимаю: сильная личность как раз и может...

- В том-то и дело, что не может. Не та ситуация. Это убийство, неожиданное, импульсивное, было совершено личностью слабой, безвольной или, лучше сказать, застенчивой. Удивлены?

Я осторожно пожал плечами.

- Нет, отчего же. Очевидно, у вас есть основания для этой теории.

Получилось совсем как у майора недавно. Не только строй фразы, но даже интонации. Что за дурацкая привычка копировать собеседника!

- Не теория это, дорогой Юрий Дмитриевич, а чистейшая практика. Ход событий не допускает иного толкования. В данном случае убийство - способ устранения источника зла. Отсюда и будем исходить. Есть два пути бороться со злом, - задумчиво продолжал он. - Первый, тяжелый, изнурительный вскрывать зло, предавать его гласности. Осаждать партийные и общественные организации, писать в газеты, копить изобличающие факты, выдерживать клевету и месть, прослыть склочником, завистником или идиотом-идеалистом, прошибающим головой стену, и все же через год, два, три... через десять лет, если не посадят в психушку, где подонки-врачи сделают из вас законченного идиота... Через десять лет переломить всех, кто обязан заниматься этим делом, доказать свою правоту так громко, что уже нельзя не отреагировать, и все же покарать мерзавца. И опустошить этой борьбой свою душу, вычеркнуть эти годы из жизни. Это путь сильных людей. И второй путь для слабых. Взорваться неожиданно для самого себя, поскольку на долгую борьбу сил не хватает, и совершить поступок, который еще минуту назад казался немыслимым. Впрочем, об этом мы еще поговорим. Так вот, я с самого начала знал, что не Огородникова убийца. Сами понимаете, не так просто вызываешь человека, готовишься к встрече. Всегда надо быть более готовым, чем он. Я и про алиби знал, железное алиби, ничего не скажешь. Я ведь ее по обязанности пригласил, так полагается. А она взяла да и указала убийцу. Вот ведь как бывает. И сама не подозревает об этом. Так что можно считать следствие законченным.

Холодная скованность разлилась по моему телу. Будто вместо крови в жилы накачали бетон.

- Слушайте внимательно, Юрий Дмитриевич. Убийца - человек не сильного характера, несправедливо обиженный Гудимовым, считающий, что этим поступком он восстанавливает справедливость не только по отношению к себе, но и к другим. Так вот, этим человеком может быть только...

Я невольно зажмурился.

- ...Евгения Михайловна Левина.

Так бывает, когда глубоко нырнешь и рвешься к поверхности, а воздуха не хватает. Уже смертельный ужас подбирается к сердцу, уже губы помимо воли готовы распахнуться, чтобы выдавить предсмертный вопль, и в этот момент по глазам бьет спасительный свет и все твое существо ощущает жизнь. Вот так и со мной: была названа совсем другая фамилия. И если в первое мгновение я был весь во власти животной радости, то во второе, перегнувшись через стол, орал дурным голосом на майора Козлова:

- Да вы что!.. Да как вам такое в голову!... Это самоуправство! Я буду жаловаться!

Он смотрел на меня, как всегда, спокойно, и было в его взгляде что-то такое понимающее, доброжелательное, что я сразу обмяк и, шлепнувшись обратно на стул, только развел руками.

- Н-да! - протянул майор. - Вот, значит, вы как, Юрий Дмитриевич. Самоуправство! Видно, что-то другое ожидали услышать. Невыгодно вам так сейчас себя вести, и вы это знаете. А все же за друзей... Похвально! Но почему, позвольте вас спросить, Левина не может быть убийцей?

- Перестаньте, Семен Николаевич, - взмолился я. - Вы прекрасно знаете, что это не так.

Впервые я увидел на его лице жесткие складки от носа к губам.

- Знаю? Я ничего не знаю. Я обязан найти преступника и найду его. А на Левиной круг смыкается. Были у нее причины ненавидеть Гудимова? Несомненно. Была ли убийцей женщина? Очень вероятно: платок... Кстати, у Левиной, как установлено, такие же. Не замечали? Ну, конечно, вам же не надо было, а мы в первую очередь всех женщин объединения проверили, и у троих - такие платки. Могла Левина носить яд в сумочке до удобного момента? Отнюдь не исключено. В приемной Гудимова постоянно кипел чайник, за день он выпивал по десять-двенадцать стаканов: у него постоянно пересыхало в горле. Чего проще подловить момент, когда секретарша выйдет... Но это опасно: будут искать среди сотрудников. И вдруг такое везение - начальник один в вашей квартире. Шерше ля фам, сказали вы когда-то. Вот она и найдена!

Он не давал слова вставить, говорил и говорил, резко взмахивая рукой, будто вбивал гвозди в мой раскрывшийся для возражения рот. Так на ринге беспощадные удары раз за разом припечатывают к настилу слабейшего, только он соберет силы, чтобы подняться.

- Давайте детально восстановим ход событий. В одиннадцать сорок пять Гудимов берет у вас ключи, заявляя во всеуслышание, что будет в спокойной обстановке работать над докладом. В коридоре он доверительно сообщает вам, что его преследует женщина. В двенадцать вы уходите в конференц-зал на просмотр технических фильмов. В это время приезжает Огородникова, и Левина предлагает проводить ее на вашу квартиру. Выходит, она знает, где вы живете. Огородникова отказывается и уезжает на кладбище. Заметим, что они старые подруги и горе Огородниковой не могло оставить Левину равнодушной. Это горе да плюс своя обида - вот вам и условия для взрыва. Всегда нужен какой-нибудь маленький дополнительный факт, как детонатор. В двенадцать пятьдесят вы возвращаетесь с просмотра. В тринадцать тридцать раздается телефонный звонок. Вы снимаете трубку и говорите: "Привет, Борис. Ничего, все в порядке, а ты как? Ну давай, давай работай... Ладно, сделаю". Этот разговор слышали все сотрудники и запомнили, потому что впервые вы при посторонних говорили с Гудимовым на "ты" и просто по имени, без отчества. - Вы положили трубку и сообщили Левиной, что Гудимов приказал срочно отнести заявку в Союзглавкомплект. В тринадцать пятьдесят Левина ушла с заявкой. Все правильно?

- Да, но...

- Подождите. Подведем итоги. Итак, в тринадцать тридцать Гудимов был еще жив, что не противоречит заключению медэкспертов. Где находились в это время возможные подозреваемые? Вы не покидали кабинета, Огородникова утешала мать на кладбище, жена Гудимова - да-да, приходится думать и о ней - жена Гудимова выступала на ученом совете своего института. А где была Левина?

- В Союзглавкомплекте, - почти закричал я.

- Черта с два! Туда она явилась только в пять вечера, была чем-то расстроена, поскорее отдала заявку и убежала. Что она делала эти три часа?

- В магазине торчала, конечно.

- В каком еще магазине?

- В универмаге, в каком же еще. Простояла в очереди за кофточками или импортными бюстгальтерами, - я старался говорить как можно более убедительней. - Ей не досталось, вот она и расстроилась. Левина известная тряпичница.

- Неубедительно, - майор покачал головой. - В магазин, в рабочее время...

- Да все женщины так делают. А потом врут напропалую, что два часа ждали нужного человека. Что же делать - женщины есть женщины, перестройку они воспринимают по-своему. И мы к этому привыкли: им ведь надо хозяйство вести, а когда? Поэтому закрываем глаза на то, что обедают они в неурочное время, а в обеденный перерыв "законно" бегают по магазинам...

- Нет, - сказал майор, - я буду придерживаться своей версии. - Можно только предполагать, как развивались события. Возможно, она закатила истерику и, пока Гудимов бегал за водой, подмешала яд в коньяк, который принесла с собой и каким-то образом заставила Гудимова выпить. А может, коньяк купил он или вы, ведь на другой день, если не ошибаюсь, у вас было намечено забить пульку в постоянной компании. В общем, все это детали, которые раскроет сама Левина.

Никогда еще не ощущал я в себе такой ярости и решимости биться до последнего. Кого-кого, а Женю Левину я ему не отдам. Впрочем, ей, собственно, ничто не угрожает, но не хватало еще, чтобы ее вызывали, трепали нервы... Да и как это повлияет на получение квартиры?

- Все, что вы здесь нарисовали, - чистейший домысел, построенный на случайном совпадении фактов, - холодно сказал я. - Евгения Михайловна порядочный человек...

- А вы думаете, Гудимова убил не порядочный человек? быстро перебил он.

Я возмущенно развел руками.

- Ну, знаете!

- Думаете, порядочный человек не может быть убийцей? Или, наоборот, убийца автоматически перестает быть порядочным человеком? А если он не видит для себя иного пути бороться со злом? Если у него слабая воля, об этом мы уже говорили, и он знает, что не выдержит ожесточенную многолетнюю борьбу, когда противник к тому же не будет сидеть без дела? Он тоже будет доказывать свою правоту, и у него это получится лучше, потому что он сильнее, наглее и не особенно разбирается в средствах. Законы-то он не нарушает, а что можно сделать с полноправным гражданином без соответствующей статьи кодекса? Что, например, можно было сделать Гудимову за то, что он не дал квартиру Левиным? Или на долгие годы отравил жизнь Огородниковой? У него на все найдется убедительный ответ. Квартиру не дал потому, что, как начальник, имеет право и даже обязан установить, кто из работников ценнее. Ошибся? Ну что ж, с кем не бывает. Да и ошибку найдут не в том, что не дал квартиру Левиным, а в том, что не подготовил заранее общественность. Списки-то утверждал он лично когда-то. Поставил бы сразу Левиных на четвертое место, никто бы слова не сказал. Это вот действительно его ошибка. А Огородникова... Решил остаться с семьей. Опять ошибся? Так у кого поднимется рука ударить за это? Работник-то он отличный, а это главное. Нет, Юрий Дмитриевич, гудимовых голыми руками не возьмешь. И что делать порядочному человеку, когда для него и личное, и общественное, и все мировое зло слилось в одной личности? Ох уж эти мне борцыодиночки за правое дело!

Он метнулся со стула и зашагал по кабинету, часто затягиваясь сигаретой. Впервые я видел его таким взволнованным.

- Вот вы в ресторане что-то такое о дуэли рассуждали, если Огородникова не напутала. Не знаю, что вы имели в виду, но мне это слово тоже приходит на ум, когда здесь, напротив меня, сидит порядочный человек. Редко, к счастью, но сидит. И я не считаю, что он перестал быть порядочным человеком, когда совершил преступление ради других. Чтобы помочь обиженному, отвратить беду от ближнего. Конечно, раньше куда как проще было: дал мерзавцу по морде - и к барьеру. Кто кого. Кровь все смывает. Сейчас сложнее. Дашь по морде, а тебя - на пятнадцать суток. И к барьеру не вызовешь - не поймут. Век не тот, нервный век, а у барьера надо стоять с крепкими нервами. Да и оружие носить запрещено, не на мясорубках же драться. И все-таки дуэли происходят и в наше время. Тихие дуэли, страшные, когда один из противников даже не подозревает, что стоит на смертельном рубеже, а другой постепенно осознает, что для него собственная судьба уже не первостепенное в этом мире. Что он должен, обязан пресечь зло. Как в войну - грудью на амбразуру. Черт побери! - Он с размаху швырнул окурок в пепельницу. - Мы ищем таких людей, мечтаем о них. Нам, в органах, так нужны работники, у которых от рождения заложено чувство справедливости, как у других музыкальный слух. К сожалению, находим их зачастую, когда ничего уже нельзя поправить.

- А вы не ищите, - сказал я. Почему-то мне захотелось созорничать.

Он ошарашенно посмотрел на меня и вдруг рассмеялся. Его лицо опять сделалось спокойным и доброжелательным.

- А помочь им надо, как вы считаете? Кто же это сделает, кроме нас? Ведь угар проходит быстро. В первые день-два у них в душе колокола благовестят, как в первопрестольный праздник. Георгиями-победоносцами себя мнят, хоть икону рисуй. Зато потом... Знаете, что бывает потом?

Я пожал плечами. Откуда, мол, мне знать?

- Потом начинаются муки. Цель-то ведь не достигнута. Мало покарать негодяя, надо еще, чтобы его смерть послужила предостережением другим, чтобы народ одобрил... А его, наоборот, безвинной жертвой считают, сокрушаются, над гробом прочувствованные речи произносят. И вот тут-то происходит переоценка ценностей. Оказывается, жизнь человеческая - она дорого стоит. Дороже, чем, может быть, причиненное этим человеком зло. Теперь уже не кажется, что этот выход был единственно наилучшим. Ночи-то длинные, и сколько за них передумаешь! Значит, надо себя реабилитировать, в глазах своей совести оправдать. А как? И опять человек идет на крайнюю меру: признаться, покаяться, чтобы все знали - за что... Чтобы пожалели, оправдали в душе. Чтобы в зале суда какая-нибудь старушка крикнула: "Правильно, сердешный, туда ему, извергу, и дорога!" Ох, как много значит иногда такой выкрик! А ежели этого не будет, он, пожалуй, руки на себя наложит. Справедливость... Ведь к нам иногда через двадцать лет после преступления приходят. Каются, грех с души снимают. Но ведь эти двадцать лет человек, считай, из жизни собственной рукой вычеркнул. Наказал себя страшнее, чем ему по закону положено. Вот чтобы этого не случилось, мы и помогаем таким людям. Для них наказание как кислота: всю накипь с души снимает. И не спешим мы сразу их арестовывать. До последнего момента даем шанс явиться с повинной: срок меньше. Если уж не созреет, тогда... Поэтому, Юрий Дмитриевич, я и не буду недельки две вызывать Левину. Пусть подумает, попереживает. Сегодня у нас что? Среда. Так вот, я арестую ее через две недели, в четверг. Прямо у дверей министерства.

Не помню, как вышел от него, как отдавал пропуск дежурному. Очнулся только у Эрмитажа, где какой-то бородатый шалопай больно двинул меня под ребра гитарой. Часы показывали десять. По улице ползла сиреневая мгла, и было дико смотреть на джинсовую молодежь, торопливо вливающуюся в сад, будто они боялись куда-то опоздать. Акселераты в потертых куртках небрежно обнимали длинноногих девчонок. Девчонки улыбались и прижимались к ним... Не так, как в наше время,- смелее и откровеннее. Как мне сейчас была необходима женская улыбка! Женщина-утешительница... Плохо, когда некого обнять в такой момент.

И тут я вспомнил про Таню. Она ждала сегодня. Поздновато, но у меня уже разомкнулись сдерживающие центры. Поймав такси, я торопливо назвал адрес. Она не удивилась, словно была уверена, что обязательно приеду. Молча распахнула дверь, приглашая в свою комнату. Они давно уже с Борисом жили в разных комнатах. Я повесил пиджак на стул и с наслаждением возвращенного к жизни повалился на диван.

- Кофе, коньяк?

Коньяк, конечно, лучше, особенно сейчас, но... в доме повешенного не говорят о веревке.

- Кофе, пожалуйста, и покрепче.

Она кивнула, скрылась в кухне и минут через десять принесла две чашки и вазочку с печеньем на маленьком подносе.

Пока ее не было, я пытливо оглядывал комнату, ища изменений. Мне казалось, что со смертью Бориса что-то обязательно должно измениться. Но все вросло в привычные места, будто здесь жил совершенно чужой покойному человек. Впрочем, так оно и было.

Нелегко ей достались эти десять лет. Вот и детей не заимела. Сначала не хотел Борис, боялся, что дети будут отвлекать от работы, помешают служебному росту. А может, боялся оказаться банкротом: ведь детям надо отдавать душу, то эмоциональное богатство, которого у него не было. Потом не захотела она.

А внешне она ничуть не изменилась после похорон. Такая же ровная, спокойная. Наклеенные ресницы, тщательно замаскированные морщинки у глаз... Неужели Борис умер напрасно? Я затряс головой, отгоняя вставший передо мной синий труп. Нет, нет, конечно, не напрасно. Какой дикий клубок развязала эта смерть! Интересно, знает Таня или не знает?

Я исподтишка разглядывал ее, стараясь, чтобы она не заметила. Но она, разумеется, заметила. Взглянула сначала недоуменно, потом сердито и наконец улыбнулась.

- А ты не очень-то тактичен.

Я не нашелся что сказать. Действительно, хорош друг! Нашел когда глазеть на вдову. Мало тебе, что впустили в дом в такое время. Но все же, знает она или не знает?

- Помнишь, как у меня оторвался каблук?

Конечно, помню. Это было после того, как мы окончили второй курс. В парке культуры было традиционное весеннее гулянье, и мы, взявшись за руки и опьяненные восхитительным чувством свободы, протискивались сквозь толпы гуляющих, стараясь из озорства идти против течения. Покачались на качелях, полюбовались Москвой с высоты "Чертова колеса" и, выполнив "обязательную" программу, побежали на массовое поле танцевать под духовой оркестр. Какое это волшебство - летние сумерки! Редкие фонари, парящие над головами светлыми воздушными шариками, залитые огнями пароходики, скользящие по черной воде, и над всем этим могучие, плотно сбитые звуки вальса... Вдруг какой-то увалень саданул ей по каблуку, и я полчаса колотил туфлей о парапет, пока не преисполнился глубочайшего уважения к сапожникам, которые за две минуты сварганили бы эту немудрую операцию. Пришлось потащить ее к себе в общежитие на Шаболовку, где можно было достать гвозди и молоток. В тот вечер она и познакомилась с Борисом... Ну конечно, это было в тот вечер. Я окончил второй курс, а он корпел над дипломом, и, когда она появилась в нашем пенале, независимо вздернув носик, он остолбенел. Потом отобрал у меня молоток и моментально поставил каблук на место. А через минуту они уже ожесточенно спорили о какой-то симфонии какого-то француза из прошлого века, которой кто-то где-то с блеском продирижировал. Я никогда не любил и не понимал серьезную музыку и не стыдился в этом признаться. Но знала бы она, что Борис в искусстве вообще ничего не смыслил. Просто он регулярно читал рецензии в газетах.

- Современный руководитель должен быть интеллектуалом, поучал он меня, уже тогда не сомневаясь, что будет крупным руководителем. - Времена красных директоров от коня и шашки, которые, кроме как через матюки, мир не воспринимали, канули. Теперь требуется поддержать любой разговор, на любом уровне, в том числе и на уровне образованного иностранца. А поскольку ходить на все эти культмассовые мероприятия нет ни охоты, ни денег, читай, брат, рецензии. Тут тебе все разжевано согласно моменту. Главное, не ошибешься.

Теперь Таня, конечно, знает ему цену... Ах, так вот почему она вспомнила тот вечер! Окажись у меня более умелые руки, не произошло бы этой встречи и она была бы моей женой, а не его.

- А помнишь?..

И опять, и опять:

- А помнишь?.. А помнишь?.. А помнишь?..

И каждый раз вспоминала те случаи, когда я мог быть более решительным, встать на пути Бориса, не отдать ему любимую девушку.

И каждый раз я еле сдерживался, чтобы не закричать: да знаешь ли ты, что мы чуть не стали мужем и женой? Еще вчера, позавчера, месяц назад... Борис со страшной целеустремленностью толкал нас друг к другу. Воспитанный на десятилетиями культивировавшемся лицемерии, мыслящий ушедшими в историю категориями, он хотел воздвигнуть еще одну ступеньку своей карьеры моими руками. Он панически боялся пересудов, разговоров, пятна на мундире. И если бы ты сама ушла ко мне, он был бы чист. Только чтобы обязательно ко мне, чтобы все было на виду у общественности. Тогда он даже подал бы заявление в партком, что я разрушил его семью... Потому и демонстрировал так упорно нашу дружбу. Кто же и сделает пакость, как не лучший друг? Тем более друг, который разошелся уже с одной женой, а значит, по недавним понятиям, навеки аморальная личность. И он бы добился своего, он всегда добивался... И это было бы полное торжество зла.

Но я ничего не сказал. Она потому и вспоминала, что знала это.

Гриша Левин сидел напротив меня и бойко излагал положение дел. За две недели он неплохо освоился с ролью руководителя. Мне, например, понадобился больший срок. У Гриши и самостоятельное мышление появилось, и способность быстро решать стихийно возникающие текущие вопросы. И атмосфера в отделе, что более всего беспокоило меня, оставалась, кажется, нормальной. Из-за этого и стараются взять начальника со стороны: трудно подчиняться тому, кто еще вчера был равным тебе. Однако сотрудники довольно спокойно восприняли назначение их молодого товарища. Если и были недовольные, то по крайней мере вслух они не высказывались, и ни одна анонимка не постучалась еще в двери парткома. Только Головко, "вечный зам", очень знающий инженер, заметил мне с горечью:

- Вот ведь, Юрий Дмитриевич, что значит попасть в неудачную полосу. Когда я был в годах Левина, ценились зрелость и опыт. А теперь, когда добрался до руководящего возраста, дорогу молодым.

Что я мог ответить? Отделался шуткой.

За эти дни, на редкость спокойные, произошло два события, заслуживающие внимания. Во-первых, уволилась Лидия Тимофеевна. Каким образом Леониду удалось сплавить ее в подчиненный нам трест - его тайна. Но она подала заявление, которое тут же было подписано, и в три дня ей оформили перевод. Разумеется, ни о каких товарищеских проводах не могло быть и речи. Она тихо и незаметно исчезла из нашей жизни, и не один сотрудник вздохнул с облегчением.

Во-вторых, ко мне заходил майор Козлов. Представительный, в роскошном сером костюме, похожий на директора периферийного завода, вызванного в столицу, он невозмутимо прошествовал мимо новой секретарши, и та постеснялась спросить, кто он и по какому делу намеревается беспокоить главного инженера.

Удивительно, ничто не дрогнуло во мне, когда он вошел. Разумеется, я не забыл о нем, как не забывают о занозе, загнанной глубоко под кожу и потихоньку нарывающей, но я уже привык к этой боли или, может быть, отупел от нее.

Он зорко оглядел стенды с образцами продукции, фотографии заводов, диаграммы, графики, кучу бумаг на столе, и в его глазах, показалось мне, мелькнуло удовлетворение.

- Хороший у вас кабинет, - сказал он, усаживаясь. - Деловой. Настраивает на работу.

Я промолчал. Не за этим же он пришел, чтобы хвалить обстановку. Он закурил, пододвинул к себе пепельницу. Я тоже вынул сигарету и демонстративно поставил пепельницу точно на середину стола. Он не мог сдержать усмешки.

- Я обещал, Юрий Дмитриевич, держать вас в курсе. Вот зашел ознакомить с последними новостями.

- Вы обещали две недели не беспокоить меня, - сказал я сквозь зубы. - Так что еще неделя в запасе.

- Не вас, не вас, а Евгению Михайловну. Так я и не беспокою ее. Правда, не мог отказать себе в удовольствии заглянуть в отдел, куда ее перевели, когда муж стал начальником технического, полюбовался на нее еще раз. Очень симпатичная женщина. Проводила меня до вашей приемной, так мило разговаривала...

Я молчал, еле сдерживаясь, чтобы не запустить в него пепельницей.

- Кстати, Юрий Дмитриевич, вы, помнится, уверяли, что мои подозрения против Левиной вызваны несчастным стечением обстоятельств, роковыми совпадениями фактов. Не так ли?

Я кивнул.

- Прибавьте к этим обстоятельствам еще одно. У вас тут появляются иногда женщины в серых халатах, травят мышей, которые, как это ни прискорбно, весьма ценят деловые бумаги. Так вот, у одной из этих женщин Евгения Михайловна за три дня до убийства Гудимова купила крысиный яд. А?

- Ну и что? А вы знаете, в каких условиях она живет? Дом дореволюционной постройки, там мыши в кастрюли прыгают, хотя деловых бумаг, насколько я понимаю, дома она не держит.

Майор развел руками своим излюбленным жестом мужичка-простака.

- Вы сделались очень нервным, Юрий Дмитриевич. Я ведь просто собираю факты, которые мы потом вместе с вами попросим Евгению Михайловну объяснить. А насчет мышей... Так их, знаете, не рекомендуется выводить собственноручно, можно и отравиться не умеючи. Полагается сообщить в санэпидстанцию, и к вам пришлют специалистов.

Я не ответил. Все это пустые разговоры. До Жени он не доберется, и она никогда не узнает, кого проводила ко мне.

Он посидел еще немного, спросил, чем занимаюсь.

Я ответил, что готовлю доклад на коллегию о работе наших заводов в этой пятилетке. И это совсем не тот доклад о перестройке отрасли, который не закончил Гудимов.

- За неделю управитесь?

- Постараюсь.

Это было неделю назад, и сейчас Гриша как раз докладывал мне о подготовке к коллегии. Хорошо поработал парень, ничего не скажешь.

- Постой, постой, ты что-то зарапортовался, - спохватился я, отгоняя невеселые воспоминания. - С каких это пор станки исчисляются в квадратных метрах?

- Ну? Вот черт! Штуки, конечно.

- Ясно с тобой, - сказал я. - Показывай ордер.

Как он расцвел! Бросил доклад, будто это простая писулька, и торопливо завозился над карманом, откалывая булавку. Из самой глубины бумажника бережно вытащил обернутый в целлофан голубой листок.

- Вот! Двух... - у него перехватило дыхание, - ...комнатная. Целых двадцать четыре метра! И три десятых. Кухня, понимаешь, кухня шесть и шесть! Санузел раздельный. Комнаты смежно-изолированные, одна десять метров, другая четырнадцать.

Ему пошли навстречу: не дали первый этаж, дали последний, двенадцатый.

- Самый лучший! - убежденно сказал Гриша. - Никто не будет громыхать над головой и не зальет из испорченного унитаза.

Вот и все, подумал я. Справедливость восстановлена, а контора потеряла хорошего работника. Через несколько месяцев Женя наверняка уйдет в декрет.

Что-то горячее затопило сердце, жгучим комком стало в горле. Я прижал ладонь к глазам, но предательские слезы все равно находили себе дорогу.

- Юрий Дмитриевич, ты что... Что с тобой?

Перепуганный Гриша тщетно пытался наполнить стакан из заткнутого пробкой графина. Кончилось тем, что пробка вылетела и ему залило брюки.

- Ничего, - сказал я, судорожно напрягаясь, чтобы успокоиться. - Просто я рад за тебя, дурак.

Он неловко отряхивался, не глядя на меня. Лицо его побагровело. Стыдно стало, что забыл поблагодарить.

- Понимаешь, - забормотал он, не зная куда девать глаза и руки. - Мы с Женькой решили, что ты будешь самый дорогой гость на новоселье.

- Ладно-ладно, что-что, а новоселье я отпраздную, - я расхохотался. Все, что еще мучило и пугало, вышло вместе со слезами. - А теперь, Григорий Львович, вернемся к нашим баранам. Я имею в виду членов коллегии, которые будут бодать нас на обсуждении доклада. Вот тебе данные по другим отделам, обобщи все за меня. Боюсь, мне некогда будет этим заниматься.

- Новое срочное задание? - догадался он.

- Вот именно. Новое задание, и даже срочное. Только вот срок неопределенный.

Затем я вызвал по одному начальников отделов, распихал им все дела, входящие в их компетенцию, и остаток дня провел в праздном ничегонеделании, размышляя, зайти или не зайти к Тане.

Мы встречались каждый день. Я приходил к ней домой, и она была рада. Мы всегда сидели в ее комнате, не заходя в остальные, пили кофе, смотрели телевизор, если было что смотреть, неторопливо переговаривались. Того, что произошло когда-то на кухне, больше не повторялось. Мы, словно по взаимному уговору, делали вид, что забыли об этом. Но все равно меня охватывало теплое чувство домашнего уюта, чувство семьи. Я уже упоминал, что в моей холостяцкой квартире бывали женщины, здоровый мужчина без этого не обойдется. Но их посещения вносили струю чего-то скороспелого, недозволенного, чуть ли не ворованного. О том, как было у нас с женой, не хотелось и вспоминать. А у Тани было совсем другое. Если бы Борис мог видеть нас, он бы решил, что его план осуществляется... Но сегодня я не пойду к ней. Сегодня мне нужна вся моя воля.

Разумеется, я не выдержал и позвонил ей в институт перед концом работы. Хоть голос ее услышать. Но какой-то стариковский фальцет ворчливо сообщил, что Татьяна Вениаминовна находится на теоретической конференции.

Ну и ладно. Так даже лучше. Я вышел из министерства, помахал группе сотрудников, украдкой, по одному, просачивающихся в "Рыбную", и, не заходя домой, отправился на Петровку.

- Пропуск для вас выписан, - сообщил дежурный в окошечке.

Значит, майор ждал меня. Головастый мужик, все рассчитал.

Я начал медленно подниматься по лестнице. Каждый шаг будто год - один, другой, третий... Брр, не стоит считать. Вот и эта дверь, ничем не примечательная, похожая на десятки других в коридоре. И однако за ней Начинается новая жизнь... или существование? Я поднял руку, чужую, тяжелую, будто из чугуна. Постучал.

- Входите, входите, Юрий Дмитриевич, - благожелательно закивал майор из-за стола. - Присядьте пока на диванчик. Я быстренько закончу одно дельце, и мы с удовольствием побеседуем.

"Кто с удовольствием, а кто и нет", - подумал я, забиваясь в угол дивана.

Майор кончил писать и блаженно откинулся.

- Вы небось думаете, когда читаете про сыщиков, что они всю дорогу только тем и занимаются, что бегают за преступниками. Бешеная гонка на автомобилях, из пистолетов пиф-паф... Знаю, что не думаете, в детективах теперь наша деятельность отражена более-менее реалистично. И все равно вы не представляете, сколько у нас писанины. Побольше, чем у вас в министерстве, честное слово, и мыши у нас тоже водятся. И ведь не за себя приходится писать - за других. Вот полюбуйтесь, какой эпистолярий я сотворил.

Он перебросил мне лист бумаги и с любопытством следил за выражением моего лица. Я физически ощущал его взгляд и с неожиданным злорадством удержал невозмутимость, хотя это было написанное от моего имени признание в убийстве Гудимова.

- Если подпишите, будет явка с повинной, - сказал майор.

- А если не подпишу?

Он пожал плечами.

- Зачем же вы тогда явились? Вы же знали, что я не буду арестовывать Левину.

- А все-таки: если не подпишу?

- Тогда придется вас изобличать.

- Сумеете ли?

- Нет! - Этот неожиданный ответ заставил меня вздрогнуть. - Представьте себе, Юрий Дмитриевич, не сумею. И никто не сумеет. Чисто вы провели это дело. Бывает такое везение у дилетантов: ни единой зацепки не оставляют. Мелькнула у меня идея тогда на квартире: подвести вас к трупу, гаркнуть: "Признавайся, мерзавец!" Кстати, мой коллега за стенкой так бы и поступил. В двадцать четыре часа отписался бы по вашему делу, быстренько передал бы вас следователю прокуратуры, а если бы и тот такой же дуболом попался, было бы вам совсем плохо: загремели бы на косвенных на всю катушку... Что делать, у нас, как и везде, разные люди работают. Для меня важен весь комплекс - кто убил, за что убил, как созрел для этого. Важно понять человека. Может, есть в нем что-то такое, ради чего стоит и на риск пойти. Посмотрел я тогда на вас у трупа и понял: зациклились вы, не признаетесь. А сказав срарy "нет", будете стоять до конца: совестливый вы человек, неудобно вам от своего слова отказываться. Вот и решил я дать вам время одуматься и этим лет пять свободы сберечь. Более того, ведь я ради вас на служебное нарушение пошел. И других уговорил. Не должен я ваше дело расследовать это обязанность следователя прокуратуры. Он, кстати, и расследует потихоньку... И будут еще у вас с ним долгие разговоры. И не такие уж неприятные: он ведь человек моей школы, когда-то моим учеником был. Потому и отступил пока что в тень, с молчаливого неодобрения начальства. И ожидают нас с ним теперь большие неприятности, потому как нет против вас улик. Я знаю, что вы убили, и вы знаете, что я это знаю. И суд лишит вас свободы: сумеет следователь написать убедительное обвинительное заключение, докажет вашу вину. Но это будет нечистая работа, всегда вызывающая сомнение, - приговор на основании косвенных улик. А ведь нам еще надо главную косвенную улику отыскать: того Бориса, который звонил вам на работу и которого вы, мгновенно сориентировавшись, выдали за Гудимова, когда тот был уже мертв. Так что, если вы сейчас скажете, что невиновны, я подпишу вам пропуск, и ступайте с богом. Только имейте в виду, потом вам будет гораздо хуже. С таким грузом на совести вы не справитесь. Но, в общем, поступайте как знаете.

- Вы даете смелые авансы.

- А что делать? Тут не поможет даже экспертиза, установившая по крошкам табака на платье, что покойный курил "Кэмел", а не "БТ". Это вы ловко сделали, что обменяли пачки, а уж с платком у вас получилось просто гениально. Конечно, меня вы не обманули, я ни на мгновение не поверил, что убийца - женщина. Не по-женски все это выглядело. Но вы заставили следствие заниматься побочным материалом, потому что даже в случае вашего признания мы обязаны были проработать эту версию. И следователь прокуратуры среди всех ваших дам долго искал ту, которой принадлежит платок. Разумеется, он нашел ее, и теперь эта версия отработана. Кстати, это служит ему в некотором роде оправданием: проработал одну версию, другую, теперь вышел на вас. Вот мне только оправдываться нечем.

- Держите! - Я подписал заявление и бросил ему бумагу. Избавлю вас от неприятностей. Только напрасно вы думаете, что я умею так ловко путать следы. С сигаретами получилось случайно. Обе пачки лежали рядом, и он сунул в карман не ту. А платок... Я и не подозревал о его существовании. Кто-то позабыл его у меня. Единственное, в чем я вас обманул, это когда сказал, что Гудимов должен был встретиться с женщиной. Я отлично знал, что он, наоборот, скрывается от нее. Зачем я это сделал? Смешно, как раз в этом хотел запутать следы. Детский сад, теперь понимаю... Но, во-первых, тогда я еще не решил, стоит ли признаваться. А во-вторых... Не стал бы я его убивать, если бы не одна нечаянная встреча. Но об этом я не расскажу: все равно не поверите.

- Расскажете, Юрий Дмитриевич, сами расскажете, без наших вопросов. Это для вас теперь жизненная необходимость. Вы ведь думали, что это так просто: лишить человека жизни. А я уже вам говорил, как будете для себя оправдания искать. Конечно, кое-кто убивает походя, но это же не люди. На них и смотришь иначе. А в вашем деле, кстати, одни смягчающие обстоятельства. Начать с того, что сам убитый отнюдь не вызывает сочувствия. Прокурор, разумеется, на этом не будет акцентировать внимание, а адвокат обязательно скажет... И будь у нас суд присяжных, на манер западного, за который сейчас бьются передовые юристы, журналисты и писатели, вас могли бы и оправдать. К сожалению, при нашем "телефонном" суде этого не случится. Не то чтобы кто-то прикажет судье вас обязательно покарать, просто инерция мышления... А может, и прикажут. Дело-то ваше напрямую с перестройкой связано, и кое-кто воспринял бы оправдательный приговор как сигнал к действию: если, мол, его оправдают, тогда и нам только под охраной из дома выходить. Вы понимаете, о ком я говорю?

- Разумеется. Противников перестройки у нас еще более чем достаточно. Но вы даже не представляете, какие среди них люди...

- Представляю. Они и могут позвонить судье. А может, испугаются: сейчас это опасно. Но в любом случае на первое место выплывут парадоксальные факты. Во-первых, преступление было совершено абсолютно без корыстных целей, оно было для вас просто невыгодным. Ведь покойный тащил вас за собой по служебной лестнице, и вы в конце концов добрались бы до больших чинов. Кроме того, есть еще ряд нюансов в вашу пользу, мы обговаривали их со следователем прокуратуры, и он скрупулезно изложит их в деле. А во-вторых, вы выступили, как бы поточнее выразиться, эдаким Дон Кихотом, борцом за правду и справедливость, что ли. Это тоже произведет на судей впечатление, я уж не говорю о публике, которая своими эмоциями как-то влияет на результаты судебного заседания. Короче говоря, это убийство не вызывает омерзения, не горишь желанием немедленно схватить, покарать...

Что он имел в виду под другими нюансами? Неужели знал, что Борис сводил меня с собственной женой?

- А как вы все-таки догадались, что я убил? И когда?

- Сразу же. Ясно было, что, кроме вас, некому. Рюмка подсказала. Труп уже остыл, а она совсем мокрая. Да и вы сами... Помните, я ввел вас в комнату, показал труп, а потом, когда возвращались на кухню, взял за руку? Вы ведь начитанный товарищ, все предусмотрели. И за лицом, и за голосом следили, только руки не приняли во внимание... И когда вы радовались вашему алиби, я только улыбался. Ну какое, сами посудите, алиби, если сорок пять минут вас никто не видел. Как раз то самое время, когда, как установила экспертиза, умер Гудимов. Ведь из темного зала, где показывали фильмы, так легко выбраться незаметно. Хотелось бы только знать: что вас толкнуло на это внезапное убийство?

Ну вот, начинается допрос. Неужели он не понимает, что сейчас я не в состоянии обсуждать детали той роковой встречи в моей квартире? Все отрезано, начинается новая страшная полоса, и к ней надо как-то подготовиться. А как все произошло... Об этом мы еще успеем поговорить.

Так я ему и сказал. Неожиданно он согласился.

- Ваша правда, Юрий Дмитриевич. Об этом вы и завтра, и послезавтра, и на будущей неделе разговаривать будете. Не со мной, правда. А со мной давайте о насущных делах. Вы дома-то все сделали? А то ведь приходят к нам, и оказывается, что чайник забыли выключить или письмо прощальное написать. Так что, если вам нужно домой, я отвезу.

- Нет, домой мне не надо. Вот ключи от квартиры. Но если бы вы разрешили позвонить...

- Татьяне Вениаминовне?

Удивительно, как он читал мысли. Я молча кивнул.

- Разумеется, позвоните. Я выйду, если стесняю вас.

- Да нет, не стесняете.

Я снял трубку. Безнадежные длинные гудки. Ее не было дома.

- Ничего, подождем, - сказал майор. - Спешить некуда. В камеру вас, наверное, не шибко тянет, да и у меня дел по горло. Так что если потребуется, то и до полуночи продержимся.

Она долго не приходила. Каждые четверть часа я снимал трубку и натыкался на безнадежные гудки. У меня даже задрожали руки: вдруг она вообще не придет!

- Да вы спокойнее, - добродушно сказал майор, покусывая ручку. - Придет, куда денется.

Его поза поразила меня. Вот так же кусал ручку Борис, когда мы в последний раз разговаривали у меня на квартире. И это нетерпеливое покусывание разом разрушило мои надежды. Он будто вынул из меня что-то.

...Фильм начался издалека, как многие технические фильмы. Солнце весело выкатывается из-за горизонта и неестественно быстро поднимается в небо, разгоняя мрак. Розовые лучи падают на заводской поселок, зажигая окна в новеньких многоэтажных домах. Из подъездов дружно выбегают радостные, отлично выспавшиеся рабочие и бодро топают на родйой завод: на работу, как на праздник... А Гриша приходит с синевой под глазами, и Женя украдкой глотает пилюли, потому что никогда не могут выспаться. Каждый из них боится, что другой не выдержит неустроенности, бездетности и уйдет искать лучшую долю. Какой уж тут сон! А ведь у министра есть резерв - пять квартир, которые он еще не раздал. Если Борис попросит... Я почувствовал, что задыхаюсь. Надо сейчас же, немедленно идти к нему. Почему-то показалось, что у меня дома он будет сговорчивее. Я сидел на крайнем стуле, в двух шагах от запасного выхода, и, не успей еще обдумать все как следует, очутился за портьерой. Такси... Светофоры, как орел и решка: зеленый - удача, красный - провал.

Два человека с разных сторон подошли к дому, чуть опередив меня. Они уже скрывались в подъезде, когда я выскочил из машины. Один толстенький, приземистый, в низко надвинутой на глаза кепке. Другой высокий, худой, в старой шляпе с обвислыми полями. На обоих - обтрепанные пиджаки, неглаженые лоснящиеся брюки с бахромой внизу. И походка у обоих была одинаковая - нервная, неуверенная. Видно, с хорошего похмелья мужики. Я нагнал их уже у лифта.

- Какой вам? - спросил высокий, протягивая руку к кнопкам.

- Девятый.

Оба одновременно дернулись ко мне и застыли. У толстяка отвалилась челюсть, а острое лицо высокого начало стремительно бледнеть. И не успел я понять, что где-то уже видел этих оборванцев, они бросились бежать. Лишь прогрохотал и оборвался отсеченный стуком парадной двери панический топот. "Квартирные воры?" - подумал я и тут же забыл про них. Вот и мой этаж. Рыскаю по карманам. Ах да, ключи я отдал. Нажимаю звонок. Бледное лицо Бориса.

- Ты? Какого черта! Сюда нельзя...

- Слушай! - Я почти прыгаю на него, и он отшатывается. У министра есть квартиры. Тебе стоит только попросить...

- И это все? За этим ты и примчался? - Его изумление настолько искренне, что я останавливаюсь, будто натыкаюсь на стену. Он украдкой взглядывает на часы, проходит к столу, нервно грызет ручку, а я стою посреди комнаты как дурак.

Он бросает на меня взгляд, в значении которого невозможно ошибиться. Так препаратор смотрит на кролика, которому через минуту вскроет грудную клетку. И жаль глупое, симпатичное животное, и ничего не поделаешь - надо. Погладим, приласкаем и этой же рукой нанесем удар. Сегодня я еще нужен Гудимову, и он будет со мной разговаривать. Завтра, когда Таня и я не выдержим его натиска, я умру для него как работник, как товарищ. Меня вызовут в партком, объявят выговор или даже исключат из партии за разрушение чужой семьи и переведут в другое подразделение или вообще попросят из министерства. В самом деле, разве может начальник объединения плодотворно работать на благо народа, постоянно видя перед собой предателя, злого разлучника...

- Честное слово, Юра, ты идиот, - насмешливо говорит Борис. - С ума сойти, о чем ты только думаешь! Ты хоть сегодняшние газеты читал?

- Нет. - качаю я головой. До газет ли мне.

- Так прочитай! - неожиданно взрывается Борис, выхватывая из портфеля газету, исполосованную красным карандашом. Подносит вплотную к моему лицу, тыкает пальцем в крупный заголовок.

- "Коренной вопрос перестройки..." Вот что должно тебя волновать, а не какой-то там Левин.

- Но это же несоизмеримые вещи и друг к другу отношения не имеют.

- Как знать. Года три назад и разговоров бы об этой квартире не возникало. А сейчас вон как все на дыбы поднялись. Урок правды! - Он зло усмехается. - Я тебе сейчас другой урок правды преподнесу. Вот, пожалуйста: "Прежде всего необходима коренная перестройка деятельности министерств". Ну, об этом мы и раньше слышали. Но вот дальше: "Новые задачи и функции министерств требуют сокращения и упрощения структуры их аппарата, укрепления его научнотехнических и планово-экономических подразделений и ликвидации той части аппарата, которая занимается оперативно-хозяйственными функциями".

- Не понимаю, что тебя взволновало, - я стараюсь говорить спокойно. - Вопрос этот давно назрел, и необходимость такой реорганизации сомнений не вызывает.

- У тебя не вызывает? А вот у меня вызывает, - Он отшвырнул газету, забегал по комнате, размахивая руками. Никогда еще я не видел его в таком состоянии. - Рушат систему. Ты понимаешь - систему! Выпестованную десятилетиями, отработанную, отлаженную, четко функционирующую...

- И приведшую к полному развалу экономики, - я тоже начал злиться.

- Чепуха! Мы шли вперед, пусть медленно, но шли. И как драгоценное наследство передавали все накопленное подготовленной смене. Централизованное управление, когда все нити сходятся в один штаб, диктующий решения, перебрасывающий резервы, регулирующий отношения, - это гениальное изобретение нашего времени, нашего строя. Без этого социализм немыслим. И соответственно мы воспитали людей, которые иначе просто не смогут работать. А теперь тысячи опытнейших специалистов окажутся не у дел. Да-да, не у дел, даже если они останутся на своих постах. Экономические методы руководства вместо административных! - Он зло выругался. - Ну как я теперь буду руководить предприятиями?

- А ты и не будешь руководить. Они сами справятся. Ты им не нужен.

Он резко оборачивается. Глаза у него бешеные.

- Я буду ими руководить! Понял? Найду такие возможности. Пока фонды в моих руках - я хозяин. А фонды я не отдам. Пусть-ка попробуют отнять! Нас много, и мы пока еще сила. Еще посмотрим, куда страна повернет... А что касается Левина... Интересно, с какой мордой я пойду к министру? Объединение получило три квартиры, столько же, сколько и другие. И нигде всех нуждающихся не удовлетворили. А идти позориться, каяться, что ошиблись, дали не тому, и это сейчас, когда столько поставлено на карту... Нет, ты положительно рехнулся, друг любезный!

- Но резерв, кстати, предназначен и для того, чтобы исправлять ошибки.

- Вот пусть другие и признаются в ошибках, а я обойдусь. Подумаешь, Левин! Да я завтра же приглашу на его место человека с периферии и дам ему квартиру из резерва. Понятно? И вообще, надоела мне эта история!

Голос его срывается на визг, ручка летит в угол. А я вдруг по какой-то таинственной ассоциации вспомнил, как выплескиваю отраву из своей рюмки в это ненавистное лицо. До сих пор мне почему-то стыдно за этот театральный жест.

- Юрий Дмитриевич, Юрий Дмитриевич, очнитесь!

Майор трясет меня за рукав. Я открываю глаза и вскакиваю.

- Никак вздремнули? - смеется он.

- Нет, просто задумался, - неохотно говорю я и иду к телефону. Если ее опять не окажется, больше не буду звонить. Но она дома.

- Таня, я в тюрьме, - говорю быстро, не давая ей закричать. - Дело в том, что это я убил твоего мужа.

Секунда молчания, и спокойный грустный ответ:

- Я это знала, Юра.

Следствие закончено, через несколько дней суд, и мне разрешили свидания.. Узнав об этом, я невольно рассмеялся, правда, не очень весело. Свидания! Кто ко мне придет? Из всей родни осталась лишь престарелая тетка в маленьком городишке на Урале, откуда мы с Таней когда-то приехали в Москву учиться. Не с кем мне видеться.

Я расхаживал по камере, которую делил с двумя веселыми растратчиками, порядком расстроенный: был человек, и нет его. Вычеркнут! В тюрьме будто переносишься на другую планету. Та жизнь, что за стенами, - ненастоящая, нереальная, как на экране. Красивая, сказочная, какой не бывает. Все, что заботит и занимает обитателей той жизни, здесь кажется смешным и несерьезным. Зато среди нас жизнь полна до краев. Здесь чувствуют и ощущают в сотни раз острее, любая мелочь воспринимается как великое событие. Здесь я потерял страх. Тот страх, что жил во мне с детства и мешал вольно дышать, как астма, с которой смиряешься и все-таки дышишь... Я не заметил, как он ушел. Просто вспомнил, кто бежал от меня из лифта - министр Теребенько и тот цековец, что не дал ему закончить тост. Ряженые, пробирающиеся тайком на сговор к Гудимову... Вот для чего ему понадобилась моя квартира... Страшная правда открылась мне. И я вдруг сразу успокаиваюсь. Я так успокаиваюсь, что уже ни о чем не думаю. Согнутая, как для прыжка, фигура Бориса вырастает до потолка, раздувается, заполняет все помещение. Зло! Вот оно, зло, которое мешает дышать, душит, наполняет ночи кошмарами...

Я поворачиваюсь и шагаю на кухню, как лунатик, но делаю все четко. Коньяк, крысиный яд... Почему-то кажется, что этого мало для Бориса, и я добавляю тиофос. Эти яды я выпросил у Жени. Не для себя - для приятеля из Перловки, того самого Бориса, что звонил... Хорошенько взбалтываю, захватываю две рюмки, вазу с яблоками - как уместилось все в руках? - и возвращаюсь в комнату.

- Вот это другой разговор! - радостно восклицает Борис. Он не хочет сориться, я ему еще нужен. И на часы он больше не посматривает. Понял, что что-то помешало его соратникам прийти, и успокоился. - Между прочим, Татьяна сегодня спрашивала о тебе. Видно, старая любовь крепка. - Он грозит мне пальцем, но шутливого жеста не получается. Внезапно я понимаю, как он меня ненавидит. Его буквально корчит от унижения.

Мы закуриваем, оставляя пачки сигарет на столе, и я наполняю рюмки. Если у Бориса мелькнет хоть тень сомнения, я выпью первый. Но нет, он ничего не подозревает. Чокаемся. Он выпивает залпом и привычно причмокивает. Сует пачку сигарет в карман, другой рукой тянется за яблоком. Но движения эти уже наполовину рефлексные, неосознанные. Потом лицо его багровеет, челюсть отвисает и с хрустом уходит куда-то вбок, глаза выкатываются - страшные, мутнеющие глаза, В них ужас последнее человеческое чувство... И я выдержал это.

Хотелось бы мне просто однажды проснулся и почувствовал себя другим человеком. Но одно слово "свидание" выбило меня из колеи.

Растратчики знали мою историю - в тюрьме все обо всех знают - и жалели меня, как в деревнях жалеют дурачков. Так прямо и говорили: большой пост занимал человек, жену ему начальник отдавал, тут только и гужеваться. А он на мокруху пошел, идиот!

В дни свиданий к ним приходили женщины, с которыми они прокучивали казенные деньги, передавали увесистые посылки с продовольствием, и они по-братски делились со мной. И я порядком изумился, когда однажды надзиратель выкрикнул мою фамилию.

Это были Левины. Они стояли за стеклом, почему-то в темной одежде, как на похоронах, и с упрямо-независимым видом оглядывались вокруг, готовые, чуть что, дать отпор, хотя никто не обращал на них внимания. Увидев меня, Гриша не удержался и вытаращил добрые близорукие глаза, а Женя заплакала. Я и сам знал, что вид у меня непрезентабельный - костюм помят, волосы острижены, виски обсыпаны сединой.

- Ну, ну, Женечка, не надо, - сказал я, стараясь, чтобы голос не срывался. - Не так все это страшно. Очень рад, что пришли.

Но она долго не могла успокоиться, то и дело поднося платок к покрасневшим глазам.

- Юрий Дмитриевич, сотрудники просили передать тебе привет, - неловко сказал Гриша, явно не зная, о чем говорить. Очевидно, у них был отработан целый план по дороге, но он, разумеется, все перепутал и начал не с того. Я понял это по тому, как Женя на него взглянула.

- Спасибо, - сказал я. - Как там у нас, пятилетку утвердили на коллегии?

- Утвердили, утвердили, - радостно затараторил он. - Почти один к одному прошло. Так, мелкие добавления внесли. Правда, никто не знает, что от нее останется: теперь ведь новое планирование будет, от предприятий, но пока у нас все по-старому. И в отделе все по-старому, только Иван Афиногенович ушел на пенсию.

Этого не следовало говорить. Женя двинула его кулаком под ребра, но было поздно.

- Иван Афиногенович?! - изумился я. - Чего это он вдруг? А-а, понимаю, понимаю... Испугался старик. Как же так, ручался за мою порядочность следственным работникам - и на тебе!

- Ну что вы, что вы, Юрий Дмитриевич, совсем не так, заговорила Женя, через силу улыбаясь. - Знаете, что он сказал, прощаясь? Ну, выпили, конечно, за закрытыми дверьми, как полагается, старик раскраснелся и выдал речь. Если уж, говорит, такие люди, как товарищ Корнев, вынуждены прибегать к подобным мерам, значит, я так ничего и не понял в этом мире. И просил передать, что, несмотря ни на что, по-прежнему глубоко уважает вас. Честное слово!

- Спасибо! - Я проглотил горячий комок. - Женя не лгала, а значит... Значит, все было не напрасно.

- Юрий Дмитриевич! - Женя придвинулась вплотную к стеклу. - Мы никогда не забудем, что вы для нас сделали. Будем посылать вам посылки. Мы и сейчас принесли кое-что: теплые вещи, покушать... А когда вернетесь, обязательно к нам. В лепешку расшибемся, а поможем.

- Спасибо, Женечка! - Я весь обмяк, так был растроган. Только боюсь, вам тогда будет не до меня: детишки пойдут один за одним...

Ого, как она покраснела! Угадал, честное слово, угадал: наверняка начало положено.

Когда меня уводили, они махали руками, как на вокзале. А я шел в камеру и улыбался. Не так, как улыбаются в тюрьме: с угрозой или наоборот, рабски, льстиво - я улыбался, как человек, выбравшийся к заре из подземелья. Жизнь идет! Жизнь идет, расшвыривая все наносное, устаревшее, отжившее, ненужные условности, искусственно привитые взгляды, смешную допотопную мораль - и к убийце приходят с благодарностью, честные люди к честному человеку. Век обгоняет время, нервный век, интересный век, самый интересный для будущих историков. Век, который стал водоразделом для человечества, создал новую породу людей, и кто знает, не от него ли потомки начнут вести летосчисление...

Почему-то эта мысль о потомках и будущих историках гвоздем засела в голове, и я не сразу уяснил смысл слов, летевших из динамиков, установленных через равные промежутки в коридоре.

"Ряд министров, стремясь сохранить ключевые позиции в своих отраслях, вступили на неверный путь организованной оппозиции перестройке. В связи с этим принято решение о коренном изменении структуры управления народным хозяйством..."

Меня вели по коридору, и слова летели навстречу, нарастая, как каменная лавина. И затихали за моей спиной обессиленные, отдав страшную информацию. А навстречу уже летела другая лавина, еще более грозная.

"...Учитывая тяжесть содеянного, к уголовной ответственности привлекаются бывшие министры, другие руководители различных рангов..."

Среди прочих фамилий была названа и фамилия Теребенько.

И наконец последний лавинный залп.

"...В связи с тем, что организатор и руководитель оппозиции, бывший начальник всесоюзного производственного объединения Гудимов умер, уголовное дело в отношении него прекратить".

Черт побери, так зачем же я... Дурак, куда ты полез. Тоже мне, защитник перестройки! Помог Гудимову уйти от процесса... Но странное дело: ругая себя, я ничуть не жалел о содеянном.

А через несколько дней меня вызвали вновь. Пришла Таня. Вот когда я испугался, даже коленки затряслись.

- Здравствуй, - сказала она и замолчала. Я тоже молчал, не зная, что сказать женщине, мужа которой я убил.

- Как тебя здесь кормят? - спросила она наконец.

Я пожал плечами. Дамский вопрос! Как кормят в тюрьме...

- Пирожные ему здесь дают и какаву с молоком, - захихикал дежурный надзиратель Ерофеич, поганый старик, считавший заключенных врагами народа, из-за которых мы никак не можем прийти к светлому будущему. Зэки платили ему дикой злобой.

- Заткнись, легавый! - заорал я, легко переходя на блатной жаргон. - Твое дело следить, чтобы мне бомбу не передали, а в разговоры не суйся.

- Но, но, ты посмирнее, убивец, а то враз свиданки лишу, - ощерился он.

- Оставь его, - взмолилась Таня, - и так времени мало. Мне устроили прекрасного адвоката, из тех, к кому очередь. Он уверяет, что больше восьми лет не дадут. Это уж при очень сильном давлении на судью. А так, может, и на шесть удастся вытянуть: явка с повинной и смягчающие обстоятельства. Оказывается, Гудимов был...

- Знаю. Я слушал радио.

- Я тоже пойду свидетельницей, - помолчав, сказала она.

- Зачем? Ты еще зачем?

- Так надо. - Она упрямо сдвинула брови. - Обязательно пиши мне оттуда. Слышишь?

- Восемь лет! - Я впервые осознал эту пропасть, перерезавшую мою жизнь. - Мне будет сорок четыре.

- А мне сорок три, - с вызовом сказала она. - Старуха, да?

- Ты же знаешь... - в смятении пробормотал я.

- Знаю, все знаю! Но ведь, - в глазах ее клинком блеснула холодная ненависть, - надо уважать последнюю волю покойного. И кстати, в эти годы еще рожают...

Будто стены обрушились вокруг нас и над развалинами встало солнце, Борис, Борис, как ты просчитался, - робот, на тридцать лет отставший от жизни!

- Одна минута до конца свидания, - прошипел Ерофеич.

- Я передала тебе посылку, - торопливо заговорила Таня. Свитер, теплое белье, кое-что из еды. Все новое, купила в магазине, не думай... И буду еще посылать, только пиши. Обязательно!

Кажется, мне не будет холодно, если даже отправят на Северный полюс.

- Вот ведь люди пошли, от всего норовят хапнуть! - прогундосил Ерофеич, передавая меня другому надзирателю. - Он ее мужика пришил, а она к нему набивается, сука!

И ведь так будет всегда. Ох, Таня, Таня, трудную ты выбрала судьбу!

Прошло время, и они встретились.

- Как самочувствие? - спросил Координатор.

Историк слабо усмехнулся и махнул рукой.

- Теперь почти в норме, а в первые дни... Я даже отдаленно не мог представить, каково это - жить с раздвоенным сознанием. Когда в тебе существуют два совершенно разных человека, два противоположных характера, да к тому же из различных эпох. И страшно потерять себя настоящего, и невозможно расстаться с собой новым, пришедшим из глубины веков.

- Непохожих - это вы ошибаетесь, - задумчиво протянул Координатор. - Тот человек из древности - это все равно вы нынешний, только продукт той эпохи. Понимаете меня?

Историк кивнул.

- Вот почему никогда не удается достичь полной адекватности, - продолжал Координатор. - Личность исследователя искажает ситуацию, которую мы создаем. Вот и вы, став тенью Юрия Корнева из нашей реальности, несколько нарушили ход истории в параллельном пространстве. Да плюс еще два процента, о которых я вас предупреждал. Так что вряд ли ваше путешествие в прошлое кардинально обогатит исследования той эпохи. По крайней мере, читая ваш отчет и сравнивая его с известными историческими фактами, я нашел несколько серьезных расхождений.

- Например?

- Пожалуйста: заговор министров. В нашей действительности его не было.

- Вы уверены в этом? - Историк не сумел, а возможно, и не пытался скрыть иронии. - Чем же иным объяснить то упорное нежелание расстаться с командно-административными методами руководства, то яростное противодействие демократическим принципам самоуправления предприятий, которое вынудило общество в конце концов распустить министерства? Конечно, в нашей действительности министры между собой не сговаривались. Но ведь итоговый результат тот же: новая структура управления народным хозяйством.

- Что ж, возможно, вы и правы, - пожал плечами Координатор. - Два процента неадекватности влияют только на частности, но не на конечный результат. Только ведь ваша наука частностями не пренебрегает. Вот, скажем, этот майор Козлов... Я консультировался с некоторыми вашими коллегами специалистами по той эпохе. Они в один голос заявили: такого нарушения процессуального кодекса... Я правильно запомнил термин?

- Абсолютно правильно.

- Так вот, такого быть не могло.

- Здесь я с вами согласен, - сказал Историк. - В нашей реальности следствие проводилось совсем по-другому. Но опять же, конечный результат... Кстати, известно, сколько дали Корневу?

- Вы имеете в виду, на какое время его принудили жить в условиях, препятствующих гармоничному развитию личности?

- Можно и так сказать, - усмехнулся Историк.

- Шесть лет. Невозможно понять такое отношение к человеку: отнять у него шесть лет, хотя средняя продолжительность жизни в то время была крайне низкой, - втрое меньше нашей.

- Ну что вы, у них это считалось вовсе не таким большим сроком. Но пора вам выполнить свое обещание и рассказать, каким образом до нас дошли данные о Корневе.

- Ах да. Мы взяли их из архива, найденного при раскопках. Это были документы общественного института, который ограничивал свободу граждан, не вписывающихся в общепринятые рамки. И Большой Мозг заинтересовался Корневым - в архиве были его воспоминания, которые он написал в так называемой зоне, вы, наверное, знаете, что это такое, официальные документы, фиксирующие его деяние против общества, и фотографии. Кстати, вы поразитесь, прочитав его воспоминания, настолько они совпадают с вашим отчетом. Большой Мозг попросил разрешения воссоздать Корнева. Совет планеты незначительным большинством голосов постановил выделить энергию, хотя никто не предполагал, что эта личность может заинтересовать специалистов. Как видите, ошиблись.

- И хорошо, что ошиблись, - рассмеялся Историк. - Я получил именно то, что хотел: типичного представителя своей эпохи. В данном случае типичного интеллигента, тонко чувствующего общественные перекосы и мучающегося от невозможности создать гармонию мюкду своей личностью и общественным строем. И я уверен, что достиг максимально возможной адекватности этой личности. Уверен, потому что получил такой взрыв эмоций, о каком мы в нашем благополучном обществе даже не подозреваем. Я понял этих людей и их время. И все, что мы знаем из исследований, из исторических документов этой переломной эпохи, раскрылось для меня неожиданно близкой стороной, наполнилось новым содержанием. Для меня нет больше тайн в тех событиях, повернувших ход истории. И теперь мне хотелось бы узнать только одно: дождалась ли меня... виноват, его Татьяна?

- Мне тоже хотелось бы это узнать, - сказал Координатор.