Другой Путь. Часть 1

Глава 3

Я не заметил, как уснул, но, проснувшись, я со всей очевидностью понял, что первым делом должен бросить институт. Зачем он мне?

Теперь уже совершенно понятно, что останусь я недоучкой. Здесь или-или. И в моем положении выбирать не приходится. Что ж, то, чем я собирался заняться, не требовало системного обучения. В конце концов, Билл Гейтс (имя всплыло из будущего) тоже был недоучка, а перед всеми остальными у меня могучий бонус.

Мне трудно давались в жизни такие решительные шаги – сменить школу, выбрать профессию. И институтов я еще не бросал. Он давал какую-то иллюзию постоянства в настоящем и определенности в будущем. Теперь же мне предстояло остаться наедине (ну хорошо, с Захаром) со своими видениями.

Был ли я уверен, что справлюсь? А разве у меня был выбор?

Видимо, мама осталась ночевать у брата, потому что в доме я был совершенно один.

На завтрак борщ – настоящее извращение, поэтому обошелся я чаем и парой бутербродов, посыпанных сахаром. Этому меня научила бабушка, называвшая такую конструкцию «пирожное»: белый хлеб, масло, сахар – вот и вся радость. Сытно, калорийно и дешево!

Майцев поджидал меня у подъезда – взъерошенный, одетый в странную куртку, с кругами под глазами (то ли от разбитого носа, но скорее от недосыпа) и вместо «привет» я услышал:

– Слушай, Серый, а давай изобретем что-нибудь! Что знают там и не знают здесь! Представь только, – затараторил Захар, – принесем изобретение, второе, третье, пятое! Его внедрят и мы с тобой прославимся! А изобретение наше позволит народному хозяйству совершить качественный скачок! Премию дадут – я узнавал – изобретателям иногда столько денег отваливают! И стране пользу принесем и все девчонки наши будут!

– Хорошая идея, – поздоровался я и на десять секунд «задумался», – давай изобретем «ай-пэд»! Народу много, а «ай-пэды» всем нужны!

– А это что за шмудак? – Захар любил иногда «блеснуть» знанием модных словечек. Особенный восторг у него вызывали неологизмы ленинградских «митьков».

– Да настоящая лажа: такой экранчик, размером с том Большой Советской Энциклопедии, в толщину как полсотни страниц, а внутри компьютер с производительностью десятка «Эльбрусов» – сущая безделица!

Про «Эльбрусы» нам рассказал тот же Хорошавин, слегка подвинутый на перспективах микроэлектроники.

Захар на некоторое время задумался, а я успел осмотреть его странную куртку. Я был готов поручиться, что видел ее неделю назад на его сестре. Да и странно было бы носить Захару розовую куртку с олимпийским мишкой.

– Ну не-е-е… – протянул Захар. – Глупо такое изобретать. Как «Эльбрусы» внутрь запихать-то?

– Тогда давай изобретем мобилу?

– А это что?

– Да тоже фигня: переносной карманный телефон. В принципе, его даже можно собрать, наверное, на КР-ках и носить с собой в чемодане. Проблема только с батареей. Понимаешь, с никелем, кадмием, литием пока всё… не айс, в общем!

За ночь я «навспоминал» такое множество «вкусных» выражений «оттуда», что теперь они стали проскальзывать в моей речи.

– Не… что? – Захар ожидаемо не понял.

– Гавно, говорю, твоя мысль, Санчо!

– Не похож я на Санчо, – надулся Майцев, – он был толстый и на осле. А я тощий как… селедка балтийская и без… даже без собаки. Я же как лучше хотел.

– Извини, Захарка. Но на самом деле, я не знаю пока – что можно изобрести такого, что не потребовало бы еще сотни других изобретений? Даже та музыка, что я… – мне хотелось рассказать, как важен звук, аранжировки и прочая околомузыкальная машинерия, но я вспомнил Цоя.

Я раздумывал минут пять и в итоге решил, что его «Алюминиевые огурцы» и «Восьмиклассница» уже, скорее всего, написаны и здесь ловить нечего. Ленинградский рок-клуб уже дает концерты. Не песенки же «Ласкового мая» петь? А все остальное требовало приличного звука, слуха и голоса. В самом крайнем случае – хотя бы знакомство с кем-то из «Мелодии». Ничего из этого у нас не было. К тому же Андропов недавно, говорят, придумал выпустить официальные пластинки зарубежных исполнителей, чтобы разрушить сложившийся спекулятивный рынок перепродаж оригинальных дисков – «Мелодии» сейчас не до нас. Да и не хотелось мне скакать на сцене – чего этим добьешься? Но с губ слетело:

– Над твердью голубой есть город золотой. С прозрачными воротами. И с яркою звездой. А в городе том сад. Все травы да цветы. Гуляют там животные невиданной красы. Одно как желтый огнегривый лев, другое – вол, исполненный очей, с ними золотой орел небесный, чей так светел взор не-за-бы-ва-е-мый.

Мы прошли всю улицу 20-летия Октября в молчании.

– Что это? – спросил Захар.

– Это скоро будут петь. Мы не станем с тобой воровать чужие стихи и ноты. Да и певцы из нас с тобой – гавно.

– Не… айс?

– Не айс, Захар.

– Ну и ладно, – легко согласился мой друг. – Мы другое изобретем! Что еще мы напридумываем в будущем? Рассказывай!

И я, поддавшись его настроению, принялся перечислять наши возможные изобретения. Это была замечательная игра: я называл слово, объяснял его значение, потом мы разбирали причины, которые не позволят нам сделать что-то подобное и переходили к следущему. Идея меня захватила и заставила напрячь мозги.

Подходя к лаборатории «Электрических машин», где должна была начаться первая пара, мы успели обсудить: электронные сигареты, 3-D принтер, синий светодиод, интернет, виагру – вызвавшую особенное веселье, электронные чернила, самовосстанавливающиеся краски и лаки, цифровой фотоаппарат (хотя мне казалось, что он уже должен быть известен) – Захар был в полном восторге, а я совсем забыл, что хотел сегодня же забрать документы.

Придя к выводу, что ничего из перечисленного нам «изобрести» не получится, Захар не впал в уныние, а решил стать вторым Жюлем Верном – написать несколько «горячих», как он выразился, романов. О том, как в мире победившего социализма находят применение все эти «блестящие штуки». Он надолго – почти на час погрузился в придумывание сюжета своей фантастической саги, а я и Зойка (немного опоздавшая на лабу) принялись соединять цветными проводами очередную схему запуска асинхронного двигателя с фазным ротором. Обычно Зойка вела тетрадь с результатами опыта, а мы с Захаром разбирались с коммутацией и снятием показаний, но сегодня Майцев был недееспособен, и мне пришлось одному возиться с переключениями режимов работы электродвигателя. Зойка хлопала своими длинными ресницами, обрамляющими васильковые глаза, и старательно выполняла единственную работу, на которую с запасом хватало ее интеллекта – распутывала и сортировала провода по длине и цвету: красные короткие – красные длинные, желтые короткие – желтые длинные, синие длинные – черные короткие.

– Ничего не получается, – пожаловался вдруг Захар. – Все уже было! Беляев писал, Толстой писал, Обручев писал, Абрамов писал, Казанцев, Орловский, а я не могу простенького сюжета придумать! Наверное, я бездарность!

Кое-кто за соседними стендами уже запустил свои сборки и поэтому последнюю фразу ему пришлось проорать на всю аудиторию, пробиваясь сквозь шум разгоняющегося асинхронника.

– Ну что ты, Захаркин, – запричитала Зойка, уронив на пол и смешав в кучу разобранные уже провода, – ты же самый умный в группе. Ты, наверное, просто мало думал.

Она тоже была тайно влюблена в моего друга и любые его самоуничижительные заявления ранили ее в самое сердце. И хотя Захар ее в упор не замечал, считая чем-то вроде стенографической машинки, у которой всегда можно переписать пропущенную лекцию, надежды она не теряла и всячески опекала нашего порывистого отличника – как наседка пушистого цыпленка.

– Зойка, курица, посмотри, что ты наделала! – рыкнул я. – Разбирай теперь все заново! Мне как схему соединять-то?

– Не, парни, – сокрушался Майцев, – все-таки я бездарь. Даже простенького рассказа не выходит придумать, все какие-то нелепицы сочиняются. Бессвязные. Трах-бах, все победили. Скукота. Ладно, умер Максим, да и хрен с ним! Чего там со схемой?

Зойка, ползавшая по полу, подала нашему светочу свою методичку и вдвоем с ним мы закончили собирать схему запуска за десять минут. Резво сняли показания и за час до конца лабораторной работы посадили Зойку строить графики по получившимся результатам.

– Я решил бросить институт, – сообщил я Майцеву.

Он на несколько секунд задумался, потом согласно кивнул:

– Верно решил. Я тоже брошу. Только вот как с армейкой быть? Если туда идти, то два года потеряем по любому. А то и три, если вдруг законопатят куда-нибудь на Краснознаменный Тихоокеанский.

Я об этом уже успел подумать:

– Через Михалыча, – так звали Майцева-старшего, – не выйдет?

– Через папу? – Захар сделал круглые глаза. – Ты представляешь, какая статья будет в наших военных билетах? Можно на лбу написать «Сумасшедшие» – и то не так критично. Нам же потом даже дворниками никуда не устроиться! Только в совхоз на сортировку яиц и баклажанов.

– Ты всерьез думаешь работать на заводе, когда скоро будет происходить… вот такое? – Меня удивил его оптимизм. – Нет так нет. Тогда придется отрубить тебе левую руку. А мне ногу. В армию нам идти нельзя. Афганистан опять же. Говорят, оттуда не только на своих ногах приезжают.

– Руку? – Захар передернул плечами, – бр-р-р-р… Не, уж лучше испортить себе бумажку, чем что-то отрубать. Только ты тоже пойми: вот приду я к отцу и что скажу? Папа, нам с Серым нужны белые билеты, и мы решили бросить учебу чтобы спасти мир? Тогда он точно освободит меня от армии. По своей доброй воле и отцовой озабоченности моим душевным здоровьем. Законопатит в свою психушку на пару месяцев с диагнозом «малопрогредиентная шизофрения» и «привет, галюники!»

– Мальчики, – Зойка, навострившая свои полупрозрачные уши, влезла в наметившуюся паузу, – вы чего это придумываете?

– Пиши, а?! – Мы рявкнули на нее в два голоса.

Но на несколько минут задумались.

– Предлагаю все рассказать папе. – Сказал Захар. – Нам все равно кто-то понадобится из тех, кто уже что-то понимает в нынешней жизни. Почему бы не он?

Я тоже думал, что кто-то из взрослых будет полезен нам в наших начинаниях. Но Сергей Михалыч, отец Захара, психиатр и главврач областного психдиспансера?

Я принялся за разборку схемы, параллельно обдумывая захарово предложение. В принципе Михалыч мужик нормальный и если он пожелает нам помочь, то лучше нечего и желать. Но вот если он закусит удила и признает меня «интересным случаем в медицинской практике» – мне быстренько наступит карачун. Сохранить разум в его заведении трудно. А я и без того сильно сомневаюсь в своей «нормальности». С другой стороны, начав беседу, я уже буду знать ее итог и, если что-то пойдет не так, попробую перевести все в шутку. Правда, шутить с психиатром, имеющим ученую степень, может выйти накладно.

– Поехали? – решился я, подхватывая свой «дипломат».

– Пока, Зойка, – попрощался с нашей подружкой Захар.

Он посмотрел на методички и книжки, которые принес с собой и махнул на них рукой:

– Наплевать теперь! Пошли, Серый!

– Ой, – за нашими спинами сказала Зойка. – А вы куда?

– Мы – туда! – Показал пальцем на дверь Захар. – Не скучай тут без нас, Зоичка. И Родыгину скажи, чтоб подобрал тебе новую бригаду.

До психушки мы добирались молча – каждый думал о своем.

Сергей Михайлович Майцев принял нас сразу после обхода, попросил кого-то из сестер заварить цейлонского чаю, который исправно поставляли ему благодарные родственники пациентов и, сняв халат, расположился в своем начальственном кресле.

Было оно неудобным и страшным – об эргономике его создатели имели самое отдаленное представление. Но, вместе с тем, выглядело оно большим и, несомненно, крутилось – как и положено креслу очень важного человека. Потому и стояло в кабинете главврача.

Сам Майцев-старший недавно отметил сорокапятилетие, был бодр, свеж, и энергичен, но на доктора он был похож меньше всего. Сними с него пиджак с галстуком, надень засаленную ковбойку и спецовку – и вот перед тобой хитроватый слесарь-сантехник из квартального ЖЭКа. Поседевший «Афоня». Пока не начнет говорить, от этого первого впечатления избавиться было трудно.

– Итак, молодые люди, чем обязан? Электродвигатели сошли с ума или, не дай бог, частотный преобразователь впал в буйство?

Мы переглянулись и ухмыльнулись, дескать, щас, впадешь в буйство, старый!

И я начал свой рассказ.

Нас несколько раз прерывали – сестра принесла чай, потом кто-то вызвал на десять минут Майцева-старшего в палату к кому-то из «вип-пациентов», страдающему невоздержанностью в потреблении спиртного. На третий раз сунувшуюся в кабинет врачицу Сергей Михайлович прогнал нетерпеливым жестом – он махнул на нее рукой, как на назойливую муху и дверь тихонько прикрылась.

– Ну что ж, Сережа, – по окончании моей исповеди сказал Михалыч. – Случай твой не единственный. Такое описано в литературе. И даже лечится. Прогноз благоприятный. Правда я не большой специалист по таким вещам и сам с подобным никогда не…

– Папа, – влез в его монолог Захар, – неужели ты не понял, что это на самом деле происходит? Чем тебе доказать, что Серый не болен, а на самом деле видит будущее? Серый, ну ты ему скажи!

– Вы, отрок Захарий, не волнуйтесь, – убедительно попросил Майцев-старший. – Что значит «на самом деле видит будущее»?

Еще минут двадцать у нас с Захаром ушло на то, чтобы убедить сочувственно улыбающегося Сергея Михайловича поставить любой эксперимент по выяснению моих способностей.

Но сначала были тесты. Вернее, как я понял гораздо позже, Майцев-старший начал тестировать нас сразу после слова «здрасьте», но и официальные тесты пришлось выполнить для его спокойствия.

Потом уже я проводил свои собственные тесты для доказательства своей правоты. Я с гневом отверг проскользнувшие предположения о телепатии, пирокинетике и прочей околонаучной фантастике, придумал сразу еще несколько экспериментов – в том числе со звонком из областного здравоохранения, и кажется, мне все же удалось убедить доктора Майцева в своей правоте.

– Ну, молодой человек, если верить моей науке, а оснований ей не верить у меня нет, то вырисовывается несколько аспектов, которые вызывают у меня определенное любопытство, – распустив галстук, заявил Майцев-папа. – Во-первых, что вы собираетесь делать с теми невероятно-печальными картинами, что вы тут передо мной расписали? Собираетесь как-то влиять и каким образом?

Мы с Захаром переглянулись и синхронно кивнули.

– Глупо обладать таким знанием и ничего не попытаться сделать, – сказал мой друг.

– Конечно, конечно. Ладно, коль вы уже взрослые люди, я буду разговаривать с вами как со взрослыми, – он достал из сейфа бутылку коньяка КВ, поставил ее на стол и выглянул за дверь.

– Машенька, сделайте три кофе покрепче. – Донеслось из приемной. – Только не из цикория, а того, что Ираклий Шалвович присылал, хорошо?

– Хорошо, Сергей Михайлович. Пять минут подождете?

– Конечно, Машенька. И вот еще что: на пару часов меня ни для кого нет. Я на обходе, на субботнике, в облисполкоме или даже уехал на поимку сбежавшего пациента. Придумывайте, проявите фантазию. Но – в рамках. На Луну меня посылать не нужно. Хорошо, Мария Семеновна?

– Я поняла, Сергей Михайлович.

– Ну вот и славно, Машенька, я на вас надеюсь. А кофе я жду. Мы ждем.

Майцев-старший прикрыл дверь, сел за стол и пока Мария Семеновна не принесла запрошенное, стучал шариковой ручкой по столу с периодичностью метронома. При этом он смотрел то на меня, то на своего сына и изредка – на часы над шкафом.

В свой кофе он добавил коньяк. Потом подумал немного и плеснул и нам с Захаром – «в терапевтических целях и в гомеопатических дозах».

– Допустим на миг, что все, что вы мне тут сейчас рассказали – сущая правда. Вот что, ребятки, мне по этому поводу мнится, – начал серьезный разговор доктор Майцев. – Наша страна больна. Любому мало-мальски соображающему человеку это понятно. Это я вам говорю как врач, как кандидат наук, как патриот. И для ее выздоровления требуется лечение. Будет ли это какая-то умная терапия или кровопускание – мы не в силах ни повлиять, ни изменить. Слишком мало времени. Насколько я понял, у нас осталось спокойной жизни год-два? Просто не успеть. И стране, по моему глубокому убеждению, нужно пройти через очистительный огонь, чтобы не повторять раз за разом те ошибки, что кандалами висят на ногах. Чтобы избавиться от иллюзий, чтобы обойтись в будущем без надоевших нам всем экспериментов. Но если вы полезете на баррикады сейчас, вы быстро свернете себе свои цыплячьи шеи и ничего не добьетесь. Вас просто объявят шизофрениками и ученики Снежневского из Института Сербского, а может статься и сам Андрей Владимирович, с радостью примутся за изучение ваших мозгов. Надеюсь, это понятно?

Мы опять кивнули, соглашаясь с ним – сами примерно о том самом и думали.

– С другой стороны, оставаться в стороне и наблюдать, как убивают твою страну, тоже не поступок гражданина, – хлебнув подостывший кофе, Сергей Михайлович закурил сигарету – болгарскую БТ. – И, стало быть, все равно придется лезть в самую гущу событий. Дилемма.

– Вот поэтому мы к тебе и пришли… – сообщил очевидное Захар.

– Это ясно, как божий день. Только застали вы меня немножко врасплох. Я не представляю что делать, но точно знаю, чего делать не нужно.

Мы с Захаром переглянулись.

– Да, молодежь, придумали вы мне геморрой под скорую пенсию. Итак, вот что. Знаете, что самое важное в работе хирурга? Не провести безумно-сложную операцию. Вовсе нет. Таких мастеров хватает, но больные у них мрут. Самое сложное – выходить больного после этой сложной операции. Потому что когда пациент слаб и каждую минуту норовит скользнуть… туда, – Майцев-старший поднял глаза к потолку, – требуется всё внимание, все знания, весь талант врача, чтобы удержать его здесь. И вот в этом месте я вижу достойное приложение ваших сил.

Захар посмотрел на меня, а я пожал плечами, потому что не понял ничего.

– Не понятно? – Глубоко затянулся дымом Сергей Михайлович. – Что по твоему мнению, тезка, мешало нашей стране развиваться после того, как… как все случилось?

Я задумался, перебирая варианты ответа:

– Поголовное воровство, бесконтрольность трат, слабость власти, отсутствие вектора развития, затоваренность рынков, на которых не нужна продукция России, за исключением сырья. Неконкурентное, часто безнадежно устаревшее, производство, коррупция, терроризм, бюрократия, по сравнению с которой нынешняя – просто младенцы. Неправильная парадигма производства – массовость в ущерб качеству и… удобству использования. Нет национальной идеи, нет объединяющего фактора, нет перспектив и уверенности, постоянный отток любого мало-мальски значимого капитала… Долги перед Западом и зависимость от цен на нефть и газ. Да много всего!

– Ну, я в этих вещах не особенно силен, – почесав пятерней подбородок, сказал Сергей Михайлович. – Скажу тебе как врач. Вот, казалось бы: у нас столько всяких чудесных пилюль, что любую болезнь может просто завалить их количество? Но нет! Мы назначаем для лечения болезни, как правило, одно лекарство, а все остальное – поддерживающая терапия. Иногда купирующая побочное действие основного, чаще просто общеукрепляющая – витаминчики всякие, антигистаминные препараты. Вот что я тебе посоветую, Сережа: нужно вычленить главную причину болезни и лечить именно ее. А все остальное – по отклонениям. Потому что когда лекарств будет несколько – ты нипочем, Сережа, не сможешь контролировать их действие.

Захар вертел головой, порываясь что-то сказать, но почему-то после последних слов отца сник. А я спросил:

– А с армией как быть?

С армией все было хорошо – Майцев-старший сказал, что если так нужно, то он сделает как надо. Будут нам белые билеты по категории «Д». На вопрос – что за диагнозы он нам придумает? – Михалыч только загадочно улыбался и посоветовал не лезть в области, не предназначенные для столь незамутненных разумов как наши.

Потом он встал за своим столом и сказал:

– Приятно было поговорить с вами, молодые люди. Думайте, думайте и еще раз думайте. И только после того – делайте. Не раньше. А буде понадобится какая-либо помощь – обращайтесь, всегда рад. А сейчас извините, у меня задачи попроще, чем ваши, но пациенты тоже нуждаются в моем участии. Всего хорошего. Если чего надумаете, Захар, приводи Сережу к нам домой.

Нам тоже пришлось встать и попрощаться.

– И что будем делать? – спросил Захар, когда мы вышли за ворота и оказались на пыльной улице.

– Как говорит дядя Миша – «знал бы прикуп, жил бы в Сочах». – Я сплюнул в ворох собранной дворником листвы. – Понятно, что нужно выделить что-то главное, но что?

– Ты там десяток причин перечислил, неужели нет чего-то главного, чего-то, что связало бы все?

– Есть, конечно, – хмыкнул я. – О чем бы люди не говорили, в конечном итоге они все равно говорят о деньгах.

– Деньги – это бумага, – заявил Майцев. – Что толку в деньгах, если, как ты говоришь, всех одолеет тяга к воровству? Да и где их взять, чтобы на всех хватило? Не, Серый, деньги, это, конечно, неплохо, и лучше если они есть, чем когда их нет, но нам нужно что-то посильнее… Что-то посильнее просто денег.

Я не нашел, что возразить. И мы уже подошли к автобусной остановке, на которой оказалось несколько человек ожидающих «тройку».

Пока подъехал раздолбанный ЛиАЗ, мы успели обсудить «Новых амазонок» – польский фильм, только что появившийся в прокате. Мы смотрели его не вместе – Захар таскал в кино какую-то очередную подружку, а я составил компанию двум одногруппникам. Захар восторгался режиссерской выдумкой и смешными костюмами сумасшедших поляков, а я попенял на не очень понятный мне юмор. И оба мы посмеялись, что события, происходящие в фильме, режиссер отнес к 1991-му году: всего через семь лет. Что-то со временем у польских сценаристов было неладно. Потом Захар припомнил, как пару недель назад – как раз когда сбили «Боинг» над Камчаткой – ходил на день рождения к какому-то родственнику, умудрившемуся привезти из короткой заграничной командировки видеомагнитофон. И коротко, с непередаваемым восторгом поведал о мощном «чуваке», что размахивал мечом с экрана. Он так и не смог вспомнить труднопроизносимую фамилию.

А в автобусе я плюхнулся на свободное сиденье и только потом разглядел, что оказался соседом очень симпатичной девицы. Она не была похожа на подружек Майцева. Хотя бы тем, что на коленях у нее лежал томик Стейнбека. Раскрытый как раз в том месте, где у Дэнни сгорел дом. Я сам прочитал его всего лишь год назад – «Квартал Тортилья-Флэт», «Гроздья гнева» и «О мышах и людях»…

– Добрый день, – сказал я, отмахнувшись от открывшего было рот Захара.

Девица стрельнула в моего друга глазами – они оказались зелеными – улыбнулась и произнесла:

– Здравствуйте.

Наверное, так влюбляются – быстро и бесповоротно?

– Я тоже читал Стейнбека, – сказал я. – Этот Дэнни странный парень.

– Да? По-моему, они там все странные, – ответила мне девушка.

– Вот совершенно точно замечено, – подтвердил Захар ее наблюдение, а я показал ему кулак.

– Будешь странным, – сказал я. – Если пить красное вино галлонами.

– Меня Юля зовут, – представилась попутчица и протянула мне тонкую ручку. – Сомова.

– А я Серый, то есть Сергей Фролов, – назвался и я, принимая ее ладошку, словно стеклянную: осторожно, боясь стиснуть сильнее, чем можно. – А это Захар, я его домой из психушки везу.

Захар скорчил олигофреническое лицо, достаточно близко к прототипам, на которые насмотрелся в отцовой клинике.

– Вы забавные, – Юля прыснула в кулачок.

– Это я забавный, – поправил я. – А Захарка – просто дурной.

– Ы-ы-ы, – подтвердил мои слова Майцев, изобразив чешущуюся макаку.

Юля опять засмеялась.

И я «вспомнил» этот смех.

Пройдет шесть лет. Она закончит свой лечебный факультет. После академического отпуска, в который уйдет по беременности. Потому что к тому времени будет носить фамилию Фролова и потом родит мне первого сына – Ваньку. Мы проживем еще три года – самые трудные, те годы, когда из еды будут лишь липкие макароны, а из одежды – только то, что осталось от прошлых лет. Все, что удастся заработать – будет уходить на пеленки-распашонки, примочки и припарки. Но мы будем счастливы. Все эти три года. Потом мне повезет, и я найду хорошую работу, позволившую мне за следующие четыре года стать главным инженером небольшого завода, принять участие в его акционировании и стать – впервые в жизни – совладельцем чего-то большого. Пытаясь обеспечить семью, гонясь за любой возможностью увеличить капитал, я буду работать по шестнадцать часов в сутки. Как окажется, только для того, чтобы однажды услышать: «Сергей, нам нужно расстаться. Я ухожу от тебя к маме. И Ваньку я заберу с собой. Ты совсем перестал быть похожим на человека. Тебе твои подъемные краны и бульдозеры дороже меня. Я устала, я так больше не могу. Ты не уделяешь мне внимания и думаешь только о себе». Это будет как гром среди ясного неба – мой мир рухнет. Какое-то время я буду пытаться ее вернуть, таскать цветы охапками, задаривать всякой ерундой, пытаясь пробудить ее ушедшую любовь. Все будет тщетно.

Она будет мне говорить: «Не заставляй меня принимать решения, о которых я потом пожалею, Мне нужно самой во всем разобраться». Я пойду у нее на поводу, и мы оформим развод и раздел имущества. Половина того, что я заработал, порой забывая поесть и поспать отойдет к ней. А она будет продолжать говорить, что ей нужно подумать.

В конце концов, я наору на нее и на ее мать, напьюсь и уеду в отпуск в Турцию, чтобы там отвлечься от этого кошмара. Две недели я буду пребывать в состоянии «нестояния». Я перепробую все алкогольные напитки во всех ближайших барах. Я придумаю тысячу речей, которые, как мне казалось, должны были вернуть мне любимую жену. Я вернусь, полный решимости бороться за свое семейное счастье. И в первый же день в опустевшей квартире я узнаю, что моя Юленька уже полгода спит с участковым врачом – своим бывшим одногруппником по медицинскому институту.

Мне расскажет об этом мой дядя Мишка, и будет уверять меня, что он думал, что я об этом знаю.

И тогда мой мир рухнет во второй раз.

Потому что я вспомню все взгляды, недомолвки, совпадения, которым не придавал значения, от которых отмахивался и думал, что мне все просто кажется. Пока я из шкуры вон лез, пытаясь вернуть, пока слушал бесконечные обещания «подумать», надо мной смеялись, об меня вытирали ноги. А потом и дядька Мишка посмеется – он скажет, что я настоящий лошара, если за столько лет жизни так и не понял бабской природы. Что баба – и больше меня не будет коробить, когда он станет называть этим словом мою бывшую жену – как обезьяна: не отпускает ветку, пока не схватится за другую. И еще, скажет он: если со своей бабой не спишь ты, с ней спит кто-то другой. И добавит что-то о том, что никогда бабы не уходят «в никуда», а если вдруг ушла – можешь даже не проверять, что у этого «Вникуда» есть руки и ноги и, конечно есть то, что должно быть между ними. Баба может бежать, уточнит ради справедливости дядя Миша, от алкоголика вроде меня – ткнет себя в грудь кулаком – или от лентяя. И заключит: но это не твой случай.

И я не стану ни пить, ни топиться от открывшейся мне правды. Я уволюсь с завода, продам свою долю акций и уеду – чтоб никогда не видеть этих гнусных рож. И не увижу своего Ваньку, без которого уже, как мне казалось, не мог жить, до самого декабря двенадцатого года.

Все это пронеслось в моей голове со скоростью литерного поезда.

– «Прощай, Ванька, малыш» – подумал я.

Я встал, взял Захара за рукав и официальным тоном сказал:

– Прощайте, Юля, мы уже приехали, нам пора выходить.

Сказать, что она удивилась – не сказать ничего. В ее взгляде было все: непонимание, удивление, обида. Но я не хотел даже примерного повторения возможного будущего.

– Прощайте, Сережа, – донеслось сзади, но я даже не стал оборачиваться.

А Захар извертелся, влекомый мною к двери.

– Что это было? – спросил Майцев, разгоняя рукой сизый дым из выхлопной трубы ушедшего автобуса. – У тебя глаза были, как будто ты на гадюку наступил! Мне показалось, ты ее сейчас стукнешь!

Мы с ним выгрузились посреди промзоны: заборы, проходные, металлические ворота, трубы теплоцентралей, всюду зелень и проволока – и никого, кроме нас и редких грузовых машин.

– Пообещай мне, Захар, – попросил я, – если я когда-нибудь до завершения нашего дела вдруг придумаю какую-нибудь женитьбу, да даже вообще какую-нибудь любовь-морковь, ты вспомнишь этот день и скажешь мне всего два слова: «Юля Сомова». Обещаешь?

– Да что с тобой такое?

– Обещаешь?

Он выдернул свой рукав из моей сжавшейся ладони.

– Ладно, Серый, я постараюсь. А в чем дело-то? Скажешь?

– Извини, Захар, это слишком личное.

– «Вспомнил» опять что-то?

– Вроде того, – сказал я.

А вечером состоялся тот самый разговор с мамой о несчастной (или наоборот счастливой?) судьбе комсомольского вожака Филиппова.

Она долго переживала по поводу развернутого мною перед ней грядущего краха коммунистической идеи. Как и Захар, порывалась сию минуту отправится в горком партии, написать в ЦК и только после моего окрика – а как еще воздействовать на женщину в истерике? – села на диван и зарыдала.

Я не стал ей мешать.

А когда она успокоилась (хорошо, что есть валерьянка) и пошла на кухню заваривать чай, я сообщил ей о своем решении уйти из института и о договоренности с Майцевым-старшим.

– Как же так, Сережа? Неужели ничего изменить нельзя? – Она держала чашку с краснодарским чаем – красным, терпким – двумя руками и говорила склонив над ней голову, почти в нее, не глядя на меня.

– Этим я и собираюсь заняться, мама. Если что-то можно сделать, я просто обязан это сделать.

Она согласно кивнула и поставила чашку на стол.

– Ты у меня хороший сын, – сказала мама. – Я знаю, у тебя получится. И даже если не все получится… Ты хотя бы что-то попытаешься сделать. Я могу тебе чем-то помочь?

– Не знаю, мам, – честно ответил я. – Правда, не знаю пока. Деньги я сниму со своей страховки – мы ведь так и не брали оттуда ничего?

Она покачала головой.

– Там всего-то тысяча. Этого мало, чтобы спасти всех.

– Но я попробую, мам. С чего-то нужно начинать?

– Я возьму у деда и добавлю свои. Тысяч пять мы соберем.

– Спасибо, ма, – улыбнулся я и поцеловал ее в щеку. – Только деду не рассказывай ничего. И никому вообще не рассказывай.

– Не стану. Это же не моя тайна, – все-таки моя мама была самый стойкий большевик из всех, кого я знал.

На том и закончился наш разговор с мамой, после которого я стал совсем взрослым.