Другое тесто

Моя жена швыряла в сумку детские вещички.

Пелёнки, пачку подгузников, свёрнутое одеяльце, ещё что-то… торопилась, руки у неё дрожали. И на бледном, без кровинки, лице была отчаянная решимость.

— Не надо, зай, — сказал я, чувствуя себя последним гадом. — Поедем в больницу, а?

Она выпрямилась. В руках держала прозрачный чехол на молнии, а в нём бутылочки для молока. Посмотрела на меня.

Глаза — в чёрных кругах, губы искусаны. Беременная мышка: тоненькие ручки, тоненькие ножки, огромный живот. Серый свитер, растянутый животом.

— В больнице уже всё сказали. Она родится неживая или поживёт несколько часов и умрёт. Что мы ещё можем узнать в больнице? И чем ещё нам могут помочь в больнице?

— Зай, — сказал я, — нам нигде помочь не могут.

— Она умрёт — и детей больше не будет.

— Не судьба, — сказал я, надеясь, что тут же провалюсь сквозь землю.

Жена аккуратно всунула чехол с бутылочками в сумку, поправила, закрыла сумку, будто хотела успокоить себя этими простыми движениями. Вдохнула — и подняла взгляд.

— Послушай внимательно. Я это знала. Ещё в детстве. Баба Даша меня предупреждала. Она оказалась права. Понимаешь?

Я кивнул. Что ещё оставалось.

— Она три раза говорила о том, что я должна делать, если это случится. И я намерена это сделать. Понимаешь?

Я снова кивнул.

— Если ты меня не отвезёшь, я поеду на электричке. Потом пойду пешком. Остановить ты меня не можешь. Понимаешь?

— А если умрёшь ты? — выговорил я. — Сама-то ты понимаешь? Прости, зай, с малышкой-то уже всё ясно, а с тобой…

Обожгла меня взглядом, буквально: горячо в груди стало.

— Ничего не ясно.

— Тебе в больницу надо, — сказал я.

Жена вдохнула ещё раз, как всегда, когда очень злилась и пыталась совладать с гневом.

— Всё. Выбирай: или ты меня отвезёшь, или я поеду одна.

Вот что бы вы выбрали? Тащить её к врачу силой — невозможно, уговорить — не тот человек. Она — маленькая, тоненькая, с девчачьим хвостиком, с круглыми глазами, как зайчик из мультика — а внутри у неё стержень из закалённой стали. Она решила — и всё огнём гори.

Хочет ребёнка, но какие-то сложности со здоровьем. Ухитрилась — а нам говорят, что девочка родится мёртвой. Перепроверяли пять раз. Шансов нет.

Поэтому надо поехать рожать в какую-то глухомань, за триста километров. Там живёт некая баба Даша, с которой когда-то до исторического материализма дружила её прабабка. Почему-то предполагается, что так появляется шанс.

— Ты же не веришь во всю эту чушь, — попытался я в последний раз. — В колдунов этих, экстрасенсов…

Жена улыбнулась, безнадёжно, устало:

— Муля, не нервируй меня. Счастливым быть можно — нужно только решиться. Решайся. Ещё будем.

— Звучит, как ванильная цитаточка в дурацком паблике, на фоне цветочков, — хмыкнул я. Но я уже сдался.

В такие уж лапы я попал в этой жизни.

Потом я гнал машину по пустынному шоссе. С двух сторон от шоссе текли угрюмые мокрые леса, изуродованные поздней осенью, голые, чёрные и бурые. Время от времени их сменяли голые поля, затянутые туманом. Деревни по дороге попадались такие же бурые и чёрные, пропадали в тумане и мелком косом дожде.

Жене было муторно.

Она открыла окно, чтобы мокрый ледяной воздух бил в лицо — так легчало, но я боялся, что жена схватит ко всем прочим бедам воспаление лёгких. Пару раз попытался намекнуть — но она возразила:

— Мне надо доехать.

Быстро темнело, я включил фары, дорога стала страшной, будто кусок декорации к старому ужастику, деревья корчились в скачущем свете, я пожалел и ещё три раза пожалел, что согласился. Мне мерещилось падение в какую-то сумеречную пропасть. Интересно, можно ли научиться падать вверх? Или это уже называется «летать»?

Свернул на просёлок. Потом — на какую-то разбитую жиденькую грунтовку. Машину трясло и бросало, я думал, что здесь нужен экспедиционный «Ленд-Ровер» из тех, на которых разъезжали по джунглям и прочей пересечённой местности всякие книжные приключенцы. С грунтовки пришлось свернуть на какую-то буквально тропинку: сухие ветки когтистыми пальцами скребли по стёклам, а мне хотелось, чтобы всё это оказалось путаным сном — и не больше. Я чувствовал, что под колёсами уже какое-то болото, и думал, что сейчас мы застрянем тут навсегда — и никакой вертолёт никогда не доберётся в эту дикую глушь.

— Ты хоть позвонила своей бабе Даше? — догадался я спросить в самый безнадёжный момент.

— У бабы Даши нет телефона, — сказала жена. — Но нас ждут, не сомневайся.

В её голосе была спокойная усталая уверенность. Я очень многого не знал о своей жене.

И вдруг из глубокой темноты ноябрьского леса выплыл яркий огонёк. Он горел, видимо, прямо у дороги, невысоко — и это было предельно удивительно.

— Баба Даша, — успокоенно сказала моя жена.

— Не может быть, — буркнул я, держа курс на свет.

Это прозвучит нелепо, но чем ближе я подъезжал, тем тусклее мне казался этот огонёк. Издалека я вообразил странно низенький придорожный фонарь — вблизи он внезапно оказался керосиновой лампой допотопного образца в руках у тощей горбатой старухи, одетой в синий дождевик с капюшоном.

— Баба Даша! — пронзительно взвизгнула жена. Впервые за последний месяц я услышал в её голосе девчачью радость.

— Вот и молодцы, — сказала баба Даша чистым и каким-то уютным голосом, который ассоциировался с пирогами и сказками Роу.

Голос у неё был гораздо приятнее лица. В свете фар я с лёгкой оторопью увидел чудовищную харю с мощным носом, покрытую кратерами пор, волосками и бородавками. Самая большая бородавка росла над правым глазом, она напоминала вишню, решившую стать кактусом и уже покрытую колючками. Бородавка и кожные складки почти закрывали глаз, зато второй, белёсый и пронзительный, уставился на меня.

— Молодец, сынок, — сказала баба Даша. — Поезжай за мной тихонечко. Уже совсем близко.

Она приветливо улыбнулась, обнажив неожиданный жёлтый клык, торчащий вверх из нижней челюсти, как бивень, и пошла впереди, со своей лампой. Я медленно вёл машину — и она словно плыла по облаку, катилась, как по правительственной трассе, хотя под колёсами была та самая болотная жижа, что и раньше.

И от этого мне почему-то стало сильно не по себе.

Не помню, сколько мы так потихоньку пробирались вперёд в круге света фар. Мне показалось, что с дороги — съехали, под колёсами что-то шуршало, перед машиной стелилась убитая заморозками трава. В конце концов свет упёрся в серый дощатый забор.

Я заглушил мотор. Ворот в заборе не было — баба Даша отворила калитку. Во дворе радостно загавкало какое-то небольшое существо собачьей породы — и выкатилось навстречу, рыжее, кудлатое. На цепи эта собачонка не сидела.

— Не укусит? — спросил я бабу Дашу, помогая жене выбраться из машины.

Собачонка не дала своей хозяйке ответить: она заюлила и полезла к нам с мокрыми поцелуями. Моя жена принялась её гладить.

Во дворе стояла плотная тьма, только тусклый, явно не электрический свет сеялся из слепого оконца.

— Проходите сюда, детки, — сказала баба Даша. — Цыц, Бишка! Не приставай! Вот сюда, на крыльцо… — и посветила своей керосинкой.

Мы вошли в избу через совершенно тёмные сени, где пахло деревом, сеном и ещё чем-то деревенским, в очень тёплую горницу. Низенькое помещение, увешанное пучками сухих трав и гирляндами сушёных грибов, освещала ещё одна керосиновая лампа на простом деревянном столе — и красноватый отсвет лежал на потолке от огня в неожиданно огромной печи.

Впрямь странной. Я не знаток дикой деревенской жизни, но мне представлялось, что печь должна выглядеть как-то иначе. Этот агрегат, дышащий сухим теплом, в золотом свечении, напоминал не печь, а какой-то фантастический реактор.

Комнату делила светленькая занавеска в горошек.

— Ты посиди здесь пока, — скомандовала мне баба Даша, показав на лавку у стола.

Мою жену она обняла за плечи и увела за занавеску. Эта старая ведьма вела себя так, будто была в курсе всех наших бед — более того: всех наших дел.

— Хорошо, что приехала, Сонечка, — бормотала баба Даша, и я видел её тёмный силуэт на занавеске, а силуэта жены было не видно: она села или легла. — Плохо, что поздно.

— Надеялась, — сказала жена.

— Напрасно, — ворковала баба Даша. — Мальчик из другого теста. И ты знала, что так будет.

— Люблю, — сказала жена.

— Ну… — баба Даша сделала длинную паузу. — Ладно, это дело такое… не признающее… границ… а дитя не виновато, что у родителей то ли озарение, то ли затмение…

Жена вскрикнула.

— Беда, совсем беда, — сокрушённо проговорила баба Даша.

— Спаси её, — простонала жена.

— Ты же понимаешь, — сказала баба Даша. — Могу только заново испечь. Если не опасаешься последствий.

— Всё равно, — сказала жена.

— Хорошо, — сказала баба Даша, и я услышал плеск воды. — Будем рожать.

Не знаю, как я не рехнулся этой ночью.

Всё, что окружало меня, казалось безумными образами из давнего болезненного сна. Дикая изба с печью и ситцевой занавеской, глухая кромешная темень за окнами, вопли жены, золотое свечение от печи, в котором танцевали тени, воркование бабы Даши, рыжая кошка, которая запрыгнула на лавку и бодала меня в локоть. Вязкое, почти не текущее время.

Меня мутило от страха за жену и ненормальности обстановки. Я понял, что выражение «не может места себе найти» описывает совершенно реальное состояние: я не мог, мне хотелось метаться по избе. С трудом я заставил себя снова сесть, воткнул гарнитуру и попытался слушать аудиокнигу. Путаный детектив, сквозь который пробивались стоны жены, прилепил к мозгу идиотскую фразу «отголоски того разговора остались в его голове» — и я понял, что больше не могу.

Я вытащил наушники и понял, что вокруг тихо.

Из-за занавески вышла баба Даша.

У неё в руках был очень тёмный, наверное, синий или лиловый младенец. Жена громко и хрипло дышала за занавеской, а младенец, как мне показалось, не дышал вовсе — и его ручка свисала безжизненно, как у тряпичной куклы.

— Мёртвая? — хотел спросить я, но сухой язык не шевельнулся в сухом рту.

Баба Даша положила младенца на стол. Его грудь еле-еле приподнималась.

Я подумал, что срочно нужна скорая, реанимация — и тут же вспомнил, что малышка обречена и никакой вертолёт с реанимационной бригадой ей не поможет, как не помогла бы и дорогая клиника. Жена попыталась сбежать от судьбы, но ведь не сбежишь, даже в эту избушку старой ведьмы…

И тут я осознал, что вижу.

Лопату.

Или как это можно назвать.

Что-то, напоминающее широкий деревянный противень на ручке. И бабу Дашу, которая укладывает на эту штуку несчастную малышку.

Ужас пробил меня насквозь.

Баба Даша подняла заслонку, открыв громадный зев печи, из которого шли ровный жар и красновато-золотое свечение. И туда, в печной зев…

— Стой! — заорал я.

— Жди, — приказала жена из-за занавески. — Сиди и жди. Не мешай.

Баба Даша протянула ко мне руку, будто хотела потрепать по щеке, но я шарахнулся, прижавшись спиной к бревенчатой стене.

В конце концов, всё равно, думал я. Всё равно. Пусть делают, что хотят. Всё равно. Будем надеяться, что Сонька не рехнётся, когда увидит… то, что останется… какая разница… всё равно…

Баба Даша закрыла печь, но свечение, кажется, сквозило и через заслонку, и сквозь белёные кирпичи. Ушла за занавеску, а я остался в безнадёжных попытках как-то удержать на месте остатки здравого смысла.

Я просто не понимал: зачем? Зачем?

И только радовался, что никаких звуков не доносилось из печи. Ни писка, ни даже треска пламени. Стояла чудовищная тишина.

— Мишка, — сказала из-за занавески жена, — ничего не бойся. Просто поверь. И иди сюда.

Её голос стал живее, он был почти весёлым.

Я встал, и меня шатнуло.

Баба Даша выглянула и ухмыльнулась, снова показав клык:

— Иди-иди. Я послежу.

Я подошёл на нетвёрдых ногах.

Жена лежала на белоснежной широкой постели. На тумбе рядом стоял большой кувшин и лежал плоский кожаный футляр, похожий на портативный аппарат для измерения давления. Керосиновая лампа на подоконнике освещала закуток ровным неярким светом. Нигде вокруг не было ни капли крови — и я вдруг осознал, что не чувствую запаха керосина.

Везде в доме жгут керосин, но он не пахнет.

— Присядь, — сказала жена, и я устроился на краешке кровати. Я боялся до неё дотронуться.

Но видел, что ей легче. Не только физически — в принципе легче.

— Прости, — сказала жена. — Объяснять очень сложно и долго. И поверить тебе будет тяжело. Просто подождём. Не бойся.

Я взял её за руку:

— Я не боюсь. Мне дико.

— Это пройдёт, — сказала жена. — Ты мне веришь, это уже очень хорошо. Я устала, ты не тревожься, я могу заснуть — это от обезболивающего…

Ничего себе баба Даша, подумал я, а вслух только сказал:

— Хочешь поспать — поспи, зай. Всё равно.

Она задремала, держа меня цепкими прохладными пальцами, а я сидел и пытался поймать потерянную нить мысли — но тщетно.

И вдруг я услышал, как хныкнул ребёнок.

Жена сразу встрепенулась, а я чуть не подскочил, будто от укола. Это было невозможно.

— Баба Даша! — закричала жена, и тут ребёнок заорал.

Он орал так, как всегда орут, если верить фильмам, здоровые только что рождённые груднички — пронзительным режущим воплем. Я вскочил и отдёрнул занавеску.

— Ладушки-ладушки! — ворковала баба Даша, а малышка лежала на столе. Отсвет из печи и ровный свет лампы освещали её так, что можно было рассмотреть идеально. В деталях.

Тельце малышки покрывала меленькая, нежная золотистая чешуя. Малышка размахивала ручками — и мне померещились полупрозрачные перепонки между пальчиками. Личико с огромными, ясными, тёмными глазами и крохотным, еле приподнятым носиком было…

Почти человеческим.

Почти человеческим.

Я стоял и смотрел.

— Не переживай, — весело сказала баба Даша. — Погостите у меня недельку, я её внешность откорректирую, папины гены активизируем, сделаем внутренний камуфляж, можно будет вашим педиатрам показывать… Сладенькая… птички летели, на ладошки сели… а пойдём к мамочке…

Жена, улыбаясь, прижала малышку к себе:

— Агушеньки… агушеньки… ты ж мамино солнышко…

— Кто вы? — пробормотал я.

— Исследователи, — сказала жена. — Прости, Мишка, я не знала, как тебе сказать, а скрывать от тебя было тяжело… и вот. Видишь, родной, случай выпал…

— И ты такая? — спросил я.

Моя физиономия расплывалась в идиотскую улыбку. А я женат на инопланетянке… а я женат на рептилоиде… а моя доченька — наполовину ящерочка… с ума я схожу, какая досада…

— Ты всё узнаешь, — сказала жена. — Не торопись, не тревожься. Теперь уж ты узнаешь абсолютно всё, о самоотверженный и отважный муж мой.

А я гладил пальцем маленькую горячую ладошку, похожую на ощупь на тёплый металл, и думал, что уже знаю, в сущности.

Звёзды — много ближе, чем может показаться.