Другое детство

История 3. Имя

— Ну ты чё расселся-то нах. Один на всей скамейке. Давай двигай жопой.

Здоровый, как стена, парень, по виду года на два старше меня (хотя мы наверняка были одногодки), плюхнулся рядом и так широко расставил ноги, что натянулись его серые «семейники». Наверное, из соседней школы.

Откуда у них только берутся такие бугаи? Вот кого надо в армию отправлять раньше срока: всё равно никакого толку не выйдет. Он, наверное, теорему Пифагора до сих пор не выучил, что ему в старших классах делать? Вообще-то это была моя очередь в кабинет хирурга, но я решил не настаивать и пропустить бугая вперёд.

Было зябко и неуютно. Деревянная скамейка не согрелась даже после того, как я просидел на ней несколько минут. А тут ещё пришлось подвинуться, и я не мог справиться с покрывшими всё тело мурашками. Вокруг стояли, сидели, ходили голые, в одних трусах, парни из разных школ. Среди них были и мои одноклассники, но они как-то затерялись в толпе, так что я чувствовал себя одиноко в недружественной и даже угрожающей среде. Я боролся с желанием поднять глаза и смотреть на всё, что происходит, раньше я не видел такого скопления голых тел. На пляже видел, конечно, но там они смотрелись органично, поэтому было неинтересно за ними наблюдать. А здесь, в узких грязных коридорах военкомата, где то и дело сновали туда-сюда врачи и медсестры в белых халатах, а также какие-то невероятно толстые люди в форме и с красными лицами, раздетые подростки смотрелись странно и не к месту. Это возбуждало интерес, но я боялся, что кто-нибудь его заметит, поэтому уставился в пол. Иногда удавалось бросить незаметный взгляд, как, например, на семейные трусы бугая рядом со мной, но я старался тут же отводить его.

Жаль, не было рядом Артура. Мы бы держались друг друга, шутили и смеялись. Можно было бы на всех смотреть, потому что когда ты не один, это не выглядит подозрительно. Он бы, наверное, подначивал меня и издевался над моей наготой, но я уже привык к его шуткам. Ему предстояло попасть в эти стены только через полгода.

Наконец, бугай встал и вразвалку, кряхтя, как будто выйдя из бани, вошёл в кабинет. Теперь надо ждать очереди. Я сел поближе к двери. Скамейка была ещё тёплой и показалась мне даже теплей, чем та, на которой я сидел раньше. Вот уж он её нагрел-то.

Интересно, мне одному неловко или все остальные чувствуют то же самое?

Бугаю было, наверное, всё равно. Его хоть на Красную площадь в одних трусах отправь, он будет так же кряхтеть, как будто это совершенно нормально — ходить полдня в таком виде перед совершенно незнакомыми людьми обоих полов. И что они там делают у хирурга?

Подошла моя очередь. Я встал, стараясь смотреть в пол, и открыл белую деревянную давно не мытую и не крашеную дверь. В кабинете было пятеро абсолютно голых парней. Только один из них учился в нашей школе, остальных я видел впервые. Они стояли в ряд перед столом врача, осматривавшего одного из них. У меня перехватило дух, настолько неожиданным было это дефиле, но меня быстро вернула в сознание сидевшая рядом с дверью медсестра, которая произнесла механическим голосом: «Школа, класс, фамилия». Я назвался, она тем же скрипом ржавого, работающего из последних сил робота сказала: «Трусы снимаем, стоим, ждём».

Парни стояли боком ко мне, свободно, как в очереди за картошкой. Бугай так вообще заложил руки за спину и прислонился к стене. Только мальчик из нашей школы, такой же субтильный, как и я, стоял, стыдливо прикрыв чресла руками. Я и тут старался ни на что и ни на кого не смотреть, но всё же не смог перебороть себя и оглядел бугая с ног до головы. Вот это да. Такого даже в музее не увидишь. Он перехватил мой взгляд, и я покраснел до ушей. Надо было куда-то смотреть, но куда ни посмотришь, всё время натыкаешься взглядом на голое тело. Выдавали бы какие-то повязки на глаза, что ли.

Самое интересное происходило перед столом врача. Хирург (мужчина лет сорока с чеховской бородкой и редкими русыми волосами, в белом халате и круглых очках, которые при большом желании можно было принять за пенсне) крутил перед собой очередного мальчика, просил его развести руки, поднять ногу, осматривал позвоночник, а потом вдруг начал трогать его в промежности. Со мной такое уже случалось много лет назад, мне и тогда все эти действия казались слишком интимными. Мальчик стоял, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, а остальные украдкой наблюдали за ним (хоть тут я не один такой любопытный). «Так, а теперь сам заголи головку», — сказал хирург будничным голосом. Впрочем, каким он ещё голосом мог говорить? Разве головка требует особенного пиетета? Парень сделал то, о чём его просили, после чего хирург развернул его и попросил нагнуться. Всё это происходило достаточно быстро, но мне хватило и этого, чтобы во мне что-то зашевелилось. Я испугался, что моё волнение будет замечено, это был бы полный позор. Особенно если принять во внимание этого парня из нашей школы. Я снова уставился в пол, пока очередь не дошла до бугая.

Он стоял совсем близко и исполнял все просьбы врача с каким-то отсутствующим и немного скучающим видом, будто говоря: «Ну, что тебе ещё? Головку заголить? Давай побыстрее заканчивай эту бодягу, а то мне курить охота». Я не смог заставить себя отвернуться и исподтишка наблюдал за ним. Он был красив. Широкое скуластое лицо, которое немного портило выражение скучающей тупости; развитая грудь, большие бицепсы, круглые белые ягодицы, выделяющиеся на фоне загорелого тела. Когда он проделывал все эти манипуляции со своим большим, оформившимся, неожиданно тёмным членом, я вдруг потерял контроль над собой и почувствовал, что мой собственный начинает опасно набухать. Чтобы как-то отвлечься, я стал тараторить про себя первое попавшееся стихотворение: «Скрыла руки под тёмной вуалью, отчего я сегодня бледна…» Тут он повернулся, наклонился и раздвинул ягодицы, «Оттого, что я терпкой печалью напоила его допьяна…». Ахматова не помогала. Самое неприятное было ещё и в том, что я оказался будто между Сциллой и Харибдой: сзади стояли зашедшие за мной мальчики, а передо мной — бугай. Я решил, что один бугай лучше четырёх свидетелей, и остался стоять к нему лицом. Я не знаю, заметил ли он что-нибудь, но, проходя мимо, смерил меня полным презрения взглядом, будто я был огромным насекомым.

Дальше началась настоящая пытка. Я и врача-то стыдился, а тут на меня смотрели пять пар глаз, которые были отнюдь не так безучастны, как хирург. Я надеялся, что моё возбуждение спадёт, но не тут-то было: несмотря на все усилия, а скорее даже благодаря им, предательский орган не становился меньше. Я ни на кого не смотрел, потому что любой взгляд смутил бы меня ещё больше, но я знал, что они всё видели и всё понимали.

Наконец, экзекуция была закончена, я быстро, но с достоинством прошёл к двери, надел трусы и вышел из кабинета.

Не знаю, специально они ждали меня на улице или моя несчастливая звезда столкнула меня с ними. Я сразу почуял неладное, когда увидел бугая, окружённого пятёркой парней, таких же крупных, как и он. Они все были одеты в модные спортивные костюмы Adidas: чёрные пластиковые брюки на резинке, черные или тёмно-синие куртки, белые футболки и видавшие виды кроссовки. «Темные, зато не маркие», — подумал я маминым тоном. Отступать было поздно и некуда, нужно было пройти сквозь этот строй, чтобы попасть на трамвайную остановку. Первым начал бугай: — А вот он, этот педрила, который на меня пялился. Ты чё, пидор, давно пизды не получал?

— А ему не нужна пизда, он же пидор!

Компания заржала над этим изысканным каламбуром.

— Ну-к поди сюда, парень, расскажи нам, как там у вас, у пидоров всё бывает?

Я шёл с каменным лицом, будто их эскапады относились вовсе не ко мне. Но долго это не могло продолжаться, потому что дорожка была узкой, и я неминуемо должен был упереться в них. Наконец, один из спортивных костюмов преградил мне дорогу и положил руку на плечо: — А ты чё, блядь, не здороваешься, когда с тобой разговаривают?

Я дёрнул плечом, чтобы сбросить его руку, но он больно ударил меня в живот, так, что я согнулся. Кто-то толкнул меня сзади, я упал на колени, и они стали не сильно, но ощутимо пинать меня ногами. Поскольку я не оказывал сопротивления, а избивать меня всерьёз никто не собирался, это занятие скоро им надоело, но отпустить меня слишком быстро было неинтересно. Бугай взял меня за плечи, приподнял и повернул к себе: — Слышь, ты, пидор, а хочешь у меня отсосать?

Пока один из его друзей держал меня за плечи, он расстегнул ширинку и вытащил из неё свой толстый чёрный член. Никакой эрекции у него, конечно, не было, но он под всеобщий хохот стал трясти им перед моим лицом, приговаривая: «Ну, давай, детка, ты же этого хочешь».

— Ладно, Никитос, пошли на хуй отсюда, а то вон какие-то старухи уже пялятся, щас ментов ещё, блядь, позовут, — сказал тот, что держал меня за плечи и тут же закричал в сторону, Ш что вы, блядь, пялитесь, пошли на хуй отсюда.

Никитос застегнул ширинку, пнул меня напоследок коленом в грудь, после чего вся компания исчезла так быстро, как будто мне всё приснилось.

Хорошо, что не было Артура. Он бы не остался в стороне, и ему бы досталось больше, чем мне.

Надо было вставать: прохожие начали на меня оглядываться. Где они раньше были и куда смотрели, интересно? Мне захотелось крикнуть что-нибудь злое в их адрес, как это сделал один из спортивных костюмов, но я промолчал, отряхнулся и поплёлся к трамваю. Пидор. Так меня не называли даже в младших классах. А если и называли, то неосознанно, до конца не понимая, что это значит. И только сегодня это определение, от которого я старался бежать, вылезло на свет, и я впервые открыто посмотрел на него. В моей маленькой жизни начиналась новая эпоха.

Теперь я стал взрослым. Это случилось как-то незаметно. Взрослость моя определялась не отношением окружающих, а скорее, неким самосознанием. В детстве постоянно думалось: «Вот когда стану взрослым, мне разрешат допоздна смотреть мультфильмы». А теперь больше не было повода так думать, потому что детство окончательно испарилось вместе с мультфильмами. Появились другие временные зарубки: «когда я закончу школу», «когда я найду работу», «когда я буду учиться в институте». Я ещё не знал деталей, но не было сомнений, что рано или поздно всё это со мной случится. Лучше, чтоб быстрее.

Я по-прежнему учился в школе, но последний звонок уже звучал в моих ушах и очень скоро должен был прозвенеть наяву. Не то чтобы я ненавидел школу: в старших классах учиться стало легче, и отношения с одноклассниками выстроились более-менее приятельские. Но хотя у меня и был Артур, я чувствовал отчуждённость между мной и остальными. Они были посторонними. Мне казалось, как только я сойду, не обернувшись, со школьного крыльца, передо мной мгновенно развернётся новая удивительная жизнь, полная забот и трудностей, но они будут оправданы радостями и открытиями. Я встречу новых людей, которые ничего не знают о моём прошлом, и мне будет легко придумать новую легенду и нового себя.

Я стал достаточно взрослым и полностью отдавал себе отчёт в том, что я не такой, как все, но не в том смысле, в каком думал об этом раньше. Я всегда был самым слабым, изгоем, шибздиком, мудилой и говнилой, но при этом я не считал, что действительно отличаюсь от своих одноклассников в широком смысле этого слова. Руки, ноги, славянская внешность, бедная ношеная одежда и весь спектр оценок в дневнике. Но с некоторых пор я стал понимать, что внутри меня кроется не просто змей-искуситель, заставлявший меня регулярно заниматься грязными «делишками», как их называла мама, но что змей этот был особым. Я не знал ничего про остальных, но был почти уверен, что Артур страдает тем же пороком, что и я. Но порок его отличался от моего нюансами — на это проливали свет бесчисленные девушки, проходившие через его руки. Я ощущал — что-то происходит внутри меня, но мне пока было страшно дать этому название. Я не хотел думать об этом, боялся задавать себе вопросы, на которые, знал, ответов не будет. Но незаданные, они мучили меня ещё больше. Оставаясь погребёнными где-то в глубине моей души, они давили изнутри, как пар в кастрюле с плотно закрытой крышкой, грозясь вырваться и разрушить меня до основания.

Эта моя необычность проявлялась повсюду: в том, о чём я думал, занимаясь «делишками»; в волнении, которое во мне вызывали греческие скульптуры в музее или люди на пляже. Да что там говорить, не просто скульптуры и люди, а мужчины, были ли они из плоти и крови или же из мрамора. Я отводил глаза и старался не замечать пробегающую по телу дрожь.

Каменному Эроту было, конечно, всё равно, да он, наверное, привык, что на него все пялятся вот уже две тысячи лет, но я боялся не его. Мне не хотелось чувствовать всё то, что я чувствовал, потому что это было неправильно. Чаще всего мне удавалось спрятать голову в песок, сделав вид, что никакой проблемы нет. Но иногда она прорывалась-таки наружу, как тогда в военкомате, и мне приходилось снова мобилизовать свои душевные силы, чтобы не обращать на это внимание и жить так, будто ничего не случилось.

Ира была по-прежнему рядом, и мне казалось, что я всё так же в неё влюблён, несмотря на то что она перешла в нашу школу довольно давно. По крайней мере, налицо были все ингредиенты любви: я краснел и чувствовал себя неловко, если она говорила со мной, думал о ней, когда оставался один, и писал стихи, посвященные ей (а также моим страданиям и одиночеству). Но даже тут я ощущал какую-то усталость от этого чувства.

Оно было во мне, я не сомневался, но меня радовала мысль, что очень скоро наши с Ирой пути разойдутся, может быть, навсегда, и мне можно будет забыть о ней.

Я был уверен, что никогда не стану одним из счастливцев, которым повезло обзавестись любимой, более того, понимал, что и семьи-то у меня, наверное, никогда не будет, ведь чтобы завести семью для начала надо закрутить роман. А о каком романе может идти речь: достаточно посмотреть в зеркало, чтобы понять — из гадкого утёнка я превратился в гадкого селезня. Субтильный, с впалыми плечами, прыщами на худом непропорциональном лице. На голове всё тот же чуб, с которым ничего нельзя поделать: после стрижки можно было ходить с короткими волосами дней пять, а на шестой он начинал курчавиться по новой. А если провести по этому чубу рукой, из него сыпался такой снег перхоти, что хоть пылесос включай. Я несказанно обрадовался, когда мы перестали носить школьную форму — на сером свитере это всё было не так заметно и не приходилось отряхивать плечи каждые полчаса. Но я давно со всем смирился. Не судьба мне быть любимым, ну и ладно. Зато, может, стану умным и ужасно образованным. Золотая медаль мне, правда, не светила, но разве в медалях дело!

Ещё одна причина, по которой мне хотелось, чтобы школа скорее осталась позади и началась самостоятельная жизнь, заключалась в маме. Раньше всё было просто: существовали табу и обязанности. Получил тройку в четверти — жди взбучки, не вымыл посуду — будет скандал, разбил или сломал что-нибудь — готовься слушать причитания на тему «откуда же у тебя руки растут» или «ничего тебе доверить нельзя». С этим жить было не слишком приятно, но, надо признаться, не очень сложно: я научился умело лавировать между «нельзя» и «нужно», чем максимально упростил себе жизнь. Со временем рычагов давления у мамы становилось всё меньше, лишать меня каких-то удовольствий с каждым годом становилось труднее: гулять мне было не с кем, к сладкому я был равнодушен, компьютерные игры были тогда уделом богатых, ну а телевизор мама и так постоянно смотрела сама. Да и вырос я из возраста, когда не отпускают гулять. Оставались крики и серьёзные разговоры — последние, впрочем, происходили всё реже.

Скандалов, впрочем, становилось всё больше, и поначалу я был уверен, что это мама стала невыносимой. На работе проблемы, денег нет, бабуля давно на пенсии, которой не хватает даже на дрова на дачу, к тому же каждый раз, оказавшись вместе, они ругались, как две кошки.

Мне казалось, что мама вымещает свою злобу и раздражение дома — и на ком же ещё можно оторваться, как не на мне. Но если раньше я сидел тихонечко и ждал, когда пройдёт буря, то теперь стал отвечать ей грубостью на грубость, что, конечно, не могло её утихомирить. Сначала это была война сугубо оборонительная, пусть иногда мне приходилось бороться за свои права, которых, как мне казалось, меня лишали. К примеру, днём все двери в нашей квартире всегда были открыты. Но мне нужно было пространство, отделённое от остального мира, поэтому я стал закрывать свою комнату.

После почти месяца ожесточённых боёв мама сдалась, хотя потом мы ещё две недели не разговаривали. Она, впрочем, оставила за собой право входить ко мне без стука («Я в своём доме не намерена спрашивать разрешение, можно мне войти куда-то или нет»).

Но через какое-то время я поймал себя на том, что сам эскалирую конфликты, которых можно было бы избежать. Мама стала врагом, с ней хотелось воевать по любому поводу просто ради войны, а не ради победы.

Она могла зайти в мою комнату, уже готовая к стычке, и заявить: — Артём, мне надо, чтобы ты завтра поехал со мной на дачу, нужно крышу починить.

Я, не отрываясь от книги, отвечал:

— Мама, мне нужно остаться в городе, у меня много дел.

— Каких ещё дел? — ещё спокойно спрашивала мама, хотя в её голосе уже сгущались тучи, на горизонте появлялась готовая разразиться гроза.

— Какая разница, каких дел. Я же говорю — на дачу поехать не смогу.

— Так. Во-первых, смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!

Во-вторых, меня не интересуют твои дела, ты завтра поедешь на дачу!

— Нет, мама, я не поеду, — я почти всегда говорил очень сдержанно, совершенно точно зная, что эта манера ещё больше выводила её из себя.

— Ах ты, дрянь такая, не поедет он! Да сколько можно?! Хорошо устроился, валяется на диване целыми днями, ни хрена не делает, его одевают, кормят, а он пальцем пошевелить не хочет! Я сколько тебя просила погладить бельё? Я сколько тебя просила помыть ванную? Ты сколько ещё будешь отдыхать-то, выродок небесный?!

И так могло продолжаться до хрипоты. Мама кричала, я спокойно сопротивлялся. Исход бывал разным, редко когда заранее можно было сказать, чьё упрямство пересилит. Иногда она оставляла меня в покое, но потом несколько дней молчала. Порой я понимал, что она не отстанет, пока не добьётся своего, и соглашался сделать то, что она просила, но непременно с какой-нибудь оговоркой, позволявшей сохранить лицо.

Периоды взаимной ненависти и ругани перемежались странными вспышками спокойствия и взаимного понимания. Мы были похожи на пару, прожившую вместе так долго, что о любви речи уже не шло, но надо было сохранить семью, поэтому мы предпринимали очередную попытку помириться. Во время этих просветов мы разговаривали по душам. Это напоминало психологические беседы былых дней с той лишь разницей, что теперь мне нравилось в них участвовать. Я научился управлять ситуацией: рассказывать, что можно, и утаивать сокровенное; вызывать жалость и создавать иллюзию, что мама помогает мне своими советами; жаловаться на жизнь и получать поблажки, от которых ей было невозможно отказаться позже, когда она снова была в гневе. Меня забавляло, что мама была уверена: ей известно всё о моей жизни, но на самом деле она даже не подозревала, чем я живу, что меня радует или расстраивает.

Любил ли я её в моменты душевной близости и любил ли вообще? Не знаю. Я искренне ненавидел её, когда мы ругались, я представлял себе, что будет, если она умрёт какой-нибудь не страшной, но быстрой смертью, и я останусь один с бабулей. Я иногда мечтал наяву — вот мне звонят незнакомые люди и говорят, что маму сбил автобус и она скончалась на месте, и мне нужно приехать на опознание. Или что у неё вдруг ночью остановится сердце, с утра я вызову «скорую», но врачи ничего не смогут сделать. И потом все будут жалеть меня, сироту, потерявшего последнего родителя, на лице моём будет траур, но в душе я буду плясать от радости.

Но даже когда мы сидели рядом, и я рассказывал ей о проблемах в школе или своём одиночестве (но ровно столько, чтобы не выболтать ничего лишнего), даже в такие моменты я не мог бы поручиться, что в моём сердце есть что-то, кроме жалости к стареющей, раздражённой и усталой женщине.

Я обманывал её, делясь переживаниями, которых не было, и утаивал то, что чувствовал на самом деле, а она верила, потому что хотела верить, что моменты искренности с сыном — реальны.

Времена были непростые. Денег хватало только на самое необходимое, мама была уже в том возрасте, когда бурная личная жизнь — удел звёзд эстрады, ни со мной, ни с бабулей не удавалось найти общий язык на сколько-нибудь продолжительное время. Многие в то время обратились к Церкви — извечной утешительнице обиженных и обездоленных. Но, помимо официальной Церкви, появилась масса групп, которые пытались найти не столько ответы на вечные вопросы, сколько просто обещание, что из тоннеля, где мы все якобы находимся, есть выход. Группы эти были самыми разными. От тех, кто заявлял, что стал Буддой ещё при земной жизни или откровенно сектантских организаций наподобие Свидетелей Иеговы, — до ассоциаций колдунов, магов и ясновидящих.

Группа, в которую вовлеклась моя мама, была небольшой — человек пятнадцать. Обычно они собирались у кого-то дома или снимали небольшую комнату на работе у одной из участниц. И там общались. Если поставить им на стол бутылку водки и салат оливье, их посиделки мало чем отличались бы от празднования Нового года. Говорили они в основном на эзотерические темы о переселении душ, карме, ясновидении и нирване. Основной смысл, который мне удалось потом извлечь, заключался в том, что каждый человек должен достичь совершенства, для этого ему отпущено столько инкарнаций, сколько потребуется. Если не получилось в этот раз, то придётся родиться снова, чтобы выполнить своё предназначение. С точки зрения этой системы, Иисус Христос, Будда и прочие божественные личности прожили свою последнюю перед нирваной инкарнацию и поэтому служили ориентирами для остальных людей. В маминой группе читали массу литературы, основными авторами были Блаватская, Рерих, Кастанеда, попадались даже Ницше и Шопенгауэр или такой раритет, как Бхагават Гита. Ничего криминального в этих сборищах не было, деньги собирались только на аренду помещения, плюс участники приносили с собой какие-то закуски к чаю.

Сначала мама ничего о своём новом увлечении не рассказывала. Просто стала раз в неделю приходить с работы позже обычного. Меня её жизнь не особо интересовала, да и я был только рад остаться один. Но как-то раз во время непродолжительного перемирия она начала проповедовать.

Нирвана, кармические связи, проблемы, которые остаются нам на следующие инкарнации, и если не найти им решения, мы будем возвращаться к ним снова и снова. Мне всё это показалось интересным, ведь у меня была масса вопросов, на которые ни школа, ни мама, ни кто бы то ни было не мог ответить. Тех самых вопросов. Может быть, мои проблемы — как раз и есть кармическая задача?

— Я уже довольно давно всем этим занимаюсь, — признавалась со скромной гордостью мама, — и уже кое-что могу делать. Я вот, например, ауру вижу у людей. Не у всех, но у многих.

— И у меня можешь видеть?

— Могу.

— И какая она у меня?

— Она у тебя, Артём, серая, с розовым и иногда ярко алым. Это говорит о том, что ты неустойчив, неуверен в себе, но слишком замкнут и эгоцентричен. Я тебе, впрочем, это и так говорила. У тебя много внутренних проблем, которые ты ото всех скрываешь.

Это было невероятно, но это было правдой. Особенно про внутренние проблемы и неуверенность в себе. Первый раз за много лет я поверил в то, что говорила мама, потому что почувствовал: за её словами стоят какие-то более мощные силы.

— А у тебя она какого цвета?

— Сама я свою ауру видеть не могу, но говорят, что она у меня небесно-голубая, это символ внутренней сильной духовности.

В маминой внутренней сильной духовности у меня были некоторые сомнения, но я не обратил внимания на эту неувязку, поражённый остальными совпадениями. Я попросил взять меня на следующее собрание, на что мама ответила, что не может привести меня просто так, ей нужно предупредить лидера группы. Но пока что я могу почитать кое-какие книги, чтобы более-менее разбираться в материале.

Мне пришлось ждать почти десять дней. Артуру я ничего не рассказал, потому что был уверен — он поднимет меня на смех, к тому же я не смог бы поразить его чудесами вроде открывшегося третьего глаза. Под разными предлогами мне приходилось увиливать от него, чтобы не оставаться с ним после школы: мне предстояло столько всего прочитать, чтобы быть готовым к посвящению.

Я мало что понял в маминых книгах. Одни из них анализировали Библию и Новый Завет, ссылаясь на тексты, которых я не читал, и притчи, которых я не слышал. Наша семья не была религиозной, а в школе мы весьма поверхностно изучали историю религий, которую вёл учитель астрономии.

Другие книги были попроще и рассказывали о карме, переселении душ, чакрах и сенсорных способностях человека. Я пытался концентрироваться на кончике носа, погружался в транс, чтобы вспомнить свои прошлые инкарнации и внимательно смотрел на одноклассников в надежде увидеть ауры. Ничего такого у меня не получалось, но я объяснял это своей неопытностью.

Больше всего мне понравилась идея переселения душ. Я подумал, что в прошлой жизни наверняка был какой-нибудь французской принцессой (или даже королевой), отсюда, наверное, все эти странные привычки и мой интерес к истории.

Наконец, долгожданный день наступил. Я встречал маму у метро. Был обычный серый зимний вечер. Ледяной северный ветер пронизывал моё видавшее виды пальто, под ногами струилась позёмка, красные грязные трамваи громыхали по рельсам, и серые толпы устремлялись в них, толкаясь, пытаясь втиснуться в узкое горлышко дверей в своих полушубках, куртках и меховых шапках. В это время другие замёрзшие, злые, недовольные люди выходили из метро и шли к остановке, готовые биться за своё место в следующем трамвае. Грязный снег залепил фонари, фары и окна, так что было темно и неуютно. Город был мрачен и неприветлив. Но мне всё равно было радостно от почти что детского ожидания чего-то необычного и сказочного, что должно расставить все точки над i и снова сделать жизнь простой и понятной. Из этой массы шагающих, как под звуки неслышного марша, людей вышла мама. Такая же серьёзная, если не сказать озабоченная, как все остальные, но я-то знал, что за этой озабоченностью кроется тайное знание.

Собрание проходило в подсобке бывшего дома культуры, переделанного под ночной клуб, который впрочем, был открыт только по пятницам и субботам, а в середине недели здание пустовало. В небольшом помещении, чуть меньше школьного класса, стояло несколько парт, расставленных буквой «П», На бежевых стенах, выкрашенных так давно, что они стали коричневыми, висели старые календари с видами моря, котятами и цветами. В помещении не оказалось ни одного окна, но зато было достаточно ламп дневного освещения, дававших слишком яркий, почти театральный свет. В этом свете были видны малейшие детали: одинокий гвоздь на стене, которому не досталось календаря с котятами; потрескавшаяся фанера парт (если потянешь её, она не сломается сразу, а будет отходить от стола полосами); покосившаяся дверь шкафа (которую закрыли и задвинули внутрь, чтобы она не отвалилась совсем). Всё это создавало ощущение заброшенности, но в то же время возрождения. Я подумал, что у помещений тоже есть своя судьба, часто не очень счастливая. Эта комната, наверное, предназначалась для заседаний работников культуры, а может, в ней проводились лекции о вреде курения и алкоголя. И теперь вот с этими партами она похожа на залу, приготовленную не то для поминок по директору школы, не то для тайной вечери.

Второе было больше похоже на правду, наверное, потому, что настроение царило мистическое. На этой вечере присутствовали одни только женщины — человек десять. Когда мы пришли, они разливали чай по старым потрескавшимся столовским чашкам и говорили о житейских проблемах: «Так холодно, а сапог-то теперь нормальных не купить — где такие деньги взять-то?». Мама представила меня: «Вот мой сын Артём» — и сидевшие женщины поздоровались со мной, не называясь, полагая, очевидно, что я всё равно их всех не запомню.

Мы ждали Веру Николаевну, лидера группы, она вела собрания и была чем-то вроде гуру. Ей доверяли, её слушались, её уважали. Войдя, она поздоровалась с каждой участницей отдельно и только после этого подошла к нам.

Вера Николаевна находилась в том же возрасте, что и все остальные, — около сорока. Первые морщины только начали появляться на всё ещё красивом лице. Она была в прекрасной форме, хотя чувствовалось, что полнота придёт весьма скоро. Но меньше всего она воспринималась как Женщина. Не было в ней ничего мягкого, кокетливого, игривого — того, что порой остаётся в женщинах до самой старости. Если одеть её в монашеское одеяние, она бы походила на деву Марию, сошедшую с картины художника Раннего Возрождения. Брови всегда сдвинуты и чуть приподняты, губы сжаты, светло-русые волосы собраны в пучок сзади так, что составляют единую линию с чуть вытянутым, строгим, но очень спокойным лицом.

Она взяла меня за плечи и долго внимательно смотрела мне в глаза. У меня не было возможности отвести взгляд — так близко было её лицо. Эти большие голубые глаза, казалось, проникали в самую глубину твоего естества, понимая сразу, что ты из себя представляешь и о чём думаешь.

Но это не вызывало дискомфорта. Наоборот, они будто гипнотизировали тебя, так что хотелось, чтобы они смотрели в тебя ещё и ещё, потому что от этого взгляда на душе становилось спокойно.

Потом все сидели за партами и разговаривали. Кто-то заводил тему, а остальные либо рассказывали о том, что происходит у них, либо пытались дать совет. Вера Николаевна молчала до последнего и просто слушала, хотя все, несомненно, ждали её слов.

— Я знаю, что одна из моих кармических задач — найти общий язык с сестрой. Но это никак не получается. Я стараюсь и так и эдак, но постоянно сама срываюсь, и мы начинаем опять ругаться, — рассказывала толстая армянка с крашеными красными волосами (говорила она, впрочем, безо всякого акцента).

— Я тебя понимаю, Манана, — отвечала ей другая участница, — у меня то же самое с мамой. Но надо смириться. Каждый день просыпаться и спрашивать себя, что хорошего я могу сделать или сказать этому человеку, чтобы сегодняшний день прошёл мирно. Это не всегда получается, потому что сестра твоя наверняка не заинтересована в том, чтобы вы жили тихо под одной крышей, но надо стараться.

— Или попробуй разобраться, почему твоя сестра так на всё реагирует, — сказала вдруг моя мама, — может, просто у неё тоже много проблем, а она несёт их все домой, вот вы и цапаетесь. Предложи ей представить, что когда она входит в квартиру, в дверном проёме льётся такой небесный водопад, который смывает с тебя всю грязь и раздражение. И тогда дома будет мир и покой.

— А может, она просто энергетический вампир? Ей надо подпитываться от тебя постоянно? Тогда нужно защиту ставить каждый раз, когда вы встречаетесь.

И всё в таком духе. Я подумал, что идею с водопадом маме неплохо было бы использовать самой, хотя она, скорей всего, произнесла это всё для меня.

Как и все, я ждал мнения гуру. Меня не интересовала история Мананы и её сестры, но было важно откровение, которое должно за ней последовать.

Наконец, Вера Николаевна заговорила. Тихо, но чётко произнося каждое слово. Поскольку все тут же затихли, её было хорошо слышно, хотя она и сидела на другом конце стола.

— Манана. Я смотрю на тебя сейчас и вижу стрелы злости, которые исходят от твоей ауры. Ты вся искришься, как грозовая туча. Расслабься. Посмотри внутрь себя и спроси себя, хочешь ли ты мира в своём доме. Мы всё время говорим, — и тут она начала пророчествовать, обращаясь ко всей группе, — что хотим решить те или иные проблемы. Найти мир в семье, вернуть мужа, жить в согласии с детьми. Это хорошо, что мы так говорим, но так ли это на самом деле? Мы думаем, что мы понимаем наше предназначение, но готовы ли мы его принять? Может быть, секрет не в том, чтобы заставить успокоиться тех, кто рядом с нами, а в том, чтобы смириться самому?

Давайте сделаем сейчас простое упражнение, — и она заговорила медленнее, будто хотела усыпить всех, кто находился в комнате, — закроем глаза, откинемся на спинку стула, хотя они и не слишком удобные; расслабимся так, будто мы не в этой комнате, а у себя дома, в своём любимом кресле или на диване; будем дышать ровно и медленно, медленно и ровно. Я призываю вас отключиться от мира, забыть, где вы и что вы здесь делаете, просто расслабьтесь. Давайте подумаем о том близком человеке, который доставляет вам больше всего беспокойства и неприятностей. Это может быть ваша мама, ребёнок, сестра, отец, муж. Давайте вспомним, когда последний раз вы выясняли отношения, вспомним, как вам было плохо, прочувствуйте всю злобу, которая владела вами, и не выходите пока что из того состояния, в которое погрузились, — она замолчала на некоторое время. — А теперь давайте вспомним моменты счастья, любви с этим человеком, минуты, когда вам обоим было хорошо друг с другом. И давайте простим того человека, на которого мы были злы и который нас так раздражал несколько мгновений назад, отпустим негативные эмоции, чтобы осталась только любовь и радость от совместной жизни.

Я думал о маме — о ком же ещё? И у меня получилось достичь необходимого мира в душе, но я не был уверен, надолго ли меня хватит. Наверное, до тех пор, пока снова не придётся ехать на дачу рубить дрова или ещё что-нибудь в этом духе.

Потом они говорили об астральных телах, экстрасенсорике и прочих вещах, которые были мне не очень понятны. Под конец собрания, длившегося почти два часа, Вера Николаевна подошла к нам и сказала маме: — Надо мальчику дать литературу почитать, чтобы ему скучно не было.

Позвони мне завтра, я тебе скажу, что выбрать.

С тех пор мы стали ходить на собрания вместе. Дома я читал «литературу», улавливая только общий смысл, но она завораживала меня необычными определениями и новым отношением к миру. Мне казалось, что я понял своё предназначение, которое, впрочем, не был готов с кем-либо обсуждать. Мне нужно было справиться со своей болезнью и решить нашу кармическую сцепку с мамой. Обе эти вещи, несомненно, были связаны между собой, невозможно было найти решение для одной, не затрагивая вторую. В этом-то и была вся сложность. Несмотря на еженедельные рассуждения о смирении и любви, водопады в прихожей, выходы в астрал и прочие приёмы организации счастливой семьи — ругани в нашем доме меньше не становилось. Война шла полным ходом с той только разницей, что перемирия теперь стабильно случались раз в неделю. Более того, поняв, как глубоко я поверил в Веру Николаевну и её учение, мама начала использовать его против меня.

— Артём. У тебя за последнее время аура стала ещё более красной, что свидетельствует об эгоцентризме. Я с Верой Николаевной говорила на эту тему, она со мной согласна.

Есть реальная опасность, что ты замкнёшься на себе и никогда больше не выйдешь из этого состояния. Тебе надо быть более открытым, не раздражаться против меня и не думать только о себе. Ты не один живёшь.

Аура меня, впрочем, не так беспокоила, как то, что даже во всех этих книгах я не находил интересующую меня информацию. Отношения между полами были представлены исключительно со стороны семейных проблем. Даже в полюбившемся мне Кастанеде, который вольно рассуждал на разные волнительные темы, Дон Хуан боролся со своим пристрастием к женщинам, но ни о чём ином там не было ни слова. Можно было сделать только один вывод: Путь Воина — не для меня, пока я не разберусь с этим препятствием.

Артура я в эту историю по-прежнему не посвящал. Это было несложно: собрания проходили вечером, когда он уже уезжал домой. Я попытался подсунуть ему «Путешествие в Икстлан», но для него Кастанеда мало чем отличался от Льва Толстого: «Слишком она толстая, эта книга, я её не прочитаю». Я думал иногда, чем мы связаны с Артуром, есть ли у нас кармическая сцепка и как она влияет на моё предназначение.

Он привлекал меня в разных смыслах этого слова. Я мечтал о нём иногда, оставшись один; он заигрывал со мной и продолжал провоцировать физические контакты, которые только со стороны могли показаться невинными, но эти шутки никогда не заходили слишком далеко; я не любил думать или анализировать эти моменты, потому что они напрямую касались запретной темы. Артур был рядом, я не представлял свою жизнь без него, и с этим ничего нельзя было поделать. Но, может быть, дело было не в Артуре, а просто «Давно сердечное томленье теснило ей младую грудь; душа ждала кого-нибудь»?

Каждый раз, когда он в очередной раз шутливо прижимался ко мне в коридоре («Ну что, Тёма, давай делом займёмся») или делал предложения наподобие: «Давай просто полежим рядом и подрочим, а?», меня будто окутывал туман. Хотелось со всем согласиться и отдаться на волю случая.

Но я не знал, насколько серьёзен был в своих намерениях Артур, и боялся потерять его. Хотя, наверное, основной причиной, по которой я отталкивал его каждый раз, было то, что я боялся самого себя. Как далеко готов зайти я и что из всего этого получится? Я уже допустил досадную ошибку несколько лет назад, когда начал «баловаться руками», и с тех пор этот недуг не оставляет меня ни на день. Наверное, не стоит пробовать что-то ещё, иначе окончательно погрязнешь в пороке. Покуда ничего не произошло и ничто не названо своими именами, можно делать вид (прежде всего перед самим собой), что всё нормально. Я прилагал немалые усилия к тому, чтобы не дать волю своим страстям, удержать их под контролем, но они не могли находиться в подполье вечно.

Поскольку в школе я всё время был с Артуром, мы не заводили никаких новых друзей. У Артура, правда, постоянно появлялись разные девушки, некоторые оставались надолго, другие исчезали быстро, и он либо знакомил их со мной, либо нет — в зависимости от того, насколько серьёзными считал очередные отношения. Мне они все не нравились, но поделать с этим я ничего не мог, поэтому приходилось делать вид, будто я рад знакомству.

Однажды, когда Артур болел дома (взаправду — с температурой, кашлем и осипшим голосом), я стоял на очередной перемене в рекреации и размышлял, не стоит ли и мне заболеть. Ко мне подошёл тот самый парень, которого я видел на приёме у хирурга в военкомате.

Он был таким же худеньким скромным мальчиком, как и я. На его простом русском лице тоже красовались прыщи, а на голове торчал чуб, по обеим сторонам которого уже начинали прорисовываться впадины залысин. Он был немного выше меня и из-за этого сильнее сутулился, так что в профиль был похож на скобку.

— Привет, — у него была особая манера говорить. Он, видно, стеснялся не меньше моего, поэтому каждое слово или предложение прорывалось сквозь толщу робости. Казалось, он проталкивал мяч сквозь слишком узкую баскетбольную сетку, мяч сначала застревал в ней на мгновение, а потом вываливался с большей, чем нужно, скоростью.

Я поздоровался в ответ. После обмена приветствиями и знакомства («Я Сергей» — выпал мяч из сетки) он вдруг спросил: — А что к тебе эти парни после военкомата привязались? Мне стало стыдно за тот день, о котором я было уже и думать перестал, к тому же совершенно не улыбалось обсуждать его с парнем из нашей школы. Я пробурчал что-то в ответ, чтобы Сергей понял — мне эта тема неприятна.

Мы поболтали немного о чём-то и разошлись по разным классам. На следующей перемене он снова нашёл меня. Оказалось, что он был моим ровесником, но учился в физико-математическом классе на год младше, жил неподалёку, в общем, ничего интересного. Он ходил в нашу школу с первого класса, но мы до сих пор не пересекались. Мы ни разу не произнесли имя Артура, хотя оно витало в воздухе — неспроста Сергей подошёл ко мне именно в тот день, когда я был один.

Мы не делали ничего плохого по отношению к моему другу, но я чувствовал, что так было лучше, и не собирался ни рассказывать Артуру о своём новом знакомстве, ни тем более сводить их. Сергей был полной противоположностью Артуру, и мне казалось, что они никогда не нашли бы общего языка.

Вообще-то Артура не хватало. С Сергеем было интересно, но не было в нём сумасшедшинки, которую я любил в Артуре. Он был похож на меня и поэтому общение получалось пресным. К тому же мы стеснялись друг друга, и разговор каждый раз получался довольно натянутым. Но я не умел показать это, да и не хотел, чтобы он подумал, будто мне неприятно стоять с ним на переменах — всё лучше, чем быть одному. К тому же я был уверен, что с возвращением Артура общаться мы перестанем.

Артур болел вторую неделю, и в один из дней я пригласил Сергея к себе прогуливать очередную физру. Он согласился, хотя ему пришлось пропустить другой урок.

По дороге я поскользнулся и сел на грязный мокрый снег, выпачкав брюки.

Хорошо, что у меня с недавних пор были запасные, так что можно было просто переодеться и вернуться в школу, а не бросаться застирывать и утюжить грязные штаны, да ещё перед новым приятелем. Когда я переодевался, Сергей сидел напротив. Сначала он смущённо молчал, а потом так же робко начал шутить на тему стриптиза: — О, Артёмка, давай, детка, вот так хорошо, — выпало из баскетбольной сетки целое предложение.

Я подхватил игру и начал двигать бёдрами, стоя в одних трусах и рубашке.

Сергей вдруг встал, подошёл ко мне и стал танцевать рядом, прижимаясь ко мне сзади. Он обнял меня так, как это делал иногда Артур, но я не оттолкнул его. У меня перехватило дыхание, мне стало страшно и приятно.

Я не знал, что случится дальше и просто продолжал играть в стриптиз.

Руки Сергея опустились ниже и нашли то, что искали: — О, Артём, ничего себе. Надо что-то делать с этим.

— А что?

— Ну, не знаю. Но нельзя же просто так стоять.

Не глядя на Сергея, я задёрнул шторы, достал из шкафа одеяло и сказал ему: — Только я при тебе раздеваться не хочу. Давай ты разденешься в соседней комнате, а я тебя буду ждать под одеялом.

Мы лежали друг на друге и совершали движения, которые, по нашему пониманию, назывались «заниматься любовью». Я первый раз в жизни видел чужой мужской член, вернее, я его не совсем видел, под одеялом было темно, но он был рядом, большой, горячий, приятный на ощупь, такой же, как мой, но совершенно другой. Сергей попытался поцеловать меня, но мне не понравилась мысль целоваться с парнем — было в этом что-то противоестественное. Поелозив под одеялом, мы решили, что пора собираться в школу, потому что времени до следующего урока почти не оставалось.

Вернувшись с уроков, я принялся за то, чего мы так и не добились с Сергеем, мучаясь мыслью, что всё это как-то пугающе ненормально. Самое ужасное, что мне нравилось, вспоминая, представлять тёплое тело Сергея рядом с моим, воображать, что это его руки делают то, что сейчас я делал сам. Я решил, что нужно остановиться, иначе я стану тем, кем меня называл тот бугай из военкомата.

На следующий день у нас снова нашёлся предлог пойти ко мне в гости после уроков. В этот раз я не стал доставать одеяло, хотя окна всё-таки зашторил.

После нескольких минут возни Сергей отстранился от меня и осторожно сказал: — Не, Артём, так не пойдёт. Может, попробуем что-нибудь по-взрослому сделать. Ты в рот когда-нибудь брал?

— В рот?! — я был по-настоящему шокирован. — Нет, не брал… А ты?

— Нет, я тоже не брал, но в порнушке видел.

Я в жизни не видел ни одной порнушки, если не считать тех многострадальных карт, затёртый валет от которых до сих пор был припрятан в томике Лескова. Но теперь я припомнил, что были там какие-то эпизоды со ртом. Принцесса, кажется, делала что-то такое свинопасу.

Вообще-то мне стало немного противно. Но эта брезгливость была поверхностная, слабая, наносная. Она была смыта прорвавшимся вдруг желанием, которое я быстро подавил, вернув его в те глубины, где ему надлежало быть. Но не тут-то было.

— Ну, давай попробуем. Только ты член помой. С мылом. Мы по очереди сходили в ванную и снова легли на диван.

Его член был рядом с моим лицом, такой же горячий и волнующий, как вчера. Я повременил немного, проверил, что он был достаточно чист, и осторожно взял его в рот. Я старался не сжимать губы, чтобы не укусить Сергея, и просто делал те же движения, что обычно руками. Внезапно мне пришла в голову мысль, которая заставила меня прекратить мою работу и сказать:

— Слушай, только если ты решишь кончить, то ты мне заранее скажи. Не надо мне этого в рот делать.

— Хорошо. Но до этого ещё далеко.

Через какое-то время я устал. Ничего не происходило, мышцы лица болели, хотелось закрыть, наконец, рот.

— Ну что, теперь ты мне?

— Давай. Только сходи ещё раз член помой, а то вдруг он там уже не такой чистый.

Мы поменялись местами. Сергей был так же осторожен, как и я, было видно, что он никогда не делал этого раньше. Я не чувствовал ничего особенно приятного, но меня возбуждала сама мысль о том, что мой член находится у кого-то во рту. Через какое-то время ему это надоело, и мы повторили наше вчерашнее упражнение, лёжа друг на друге. Я взял его член в руку и попытался делать то же, что обычно делал себе, но потом оставил его, подумав, что ему это может быть неприятно. Сергей, впрочем, продолжил сам, и через какое-то время я почувствовал на своём животе липкую тёплую массу.

— Да ты ещё и онанист, — вырвалось у меня. Сергей смутился: — Ничего я не онанист, ты сам начал.

Я вытерся майкой всё с той же ханжеской брезгливой гримасой. Мы торопливо оделись, после чего Сергей собрался уходить. Я быстро попрощался и закрыл за ним дверь, потому что для меня наш «секс» был ещё не завершён.

После всего произошедшего сомнений не было: надо бороться с этими проявлениями, пока они не засосали меня окончательно. И речи не могло идти о том, чтобы повторить тот опыт с Сергеем или с кем бы то ни было ещё. Но поскольку ни в одной из маминых книг я не нашёл советов, как поступать в таких случаях, а говорить на эту тему было не с кем, я дал себе обещание, что буду работать над собой, пытаться решить кармическую задачу также, как дон Хуан преодолевал свои трудности с женщинами. Нужно быть сильным. С меня хватит уже того, что онанист-то как раз я. Ну, то есть, Сергей тоже вполне может им быть, но меня это мало касается. Самое главное, нельзя усугублять ситуацию такими вот играми.

Меня спасло то, что Артур, наконец, выздоровел, и с Сергеем мы больше не разговаривали. Мы здоровались в коридорах и могли переброситься парой слов на перемене, но он понял, что я не хочу продолжения этой «дружбы».

Впрочем, если с Сергеем было легко разделаться в реальном мире, то из моей головы он никуда не делся. Снова и снова я прокручивал детали тех двух проведённых вместе дней, и всё это неизменно заканчивалось одним и тем же. Я был болен, безнадёжно болен и не знал, как мне быть дальше.

Оставалась одна надежда — Вера Николаевна. О том, чтобы напрямую спросить её, не могло быть и речи. Но вдруг она увидит что-то своим третьим глазом и всё-таки даст мне совет, как справиться с самим собой?

Несколько собраний подряд я ждал подходящего случая. Всё, что мне было нужно, — это остаться с Верой Николаевной наедине. Ну, не совсем наедине, конечно, но я не был готов рассказывать о себе в присутствии всей группы. Тем более мамы. Если бы только нам удалось поговорить приватно… Я был почему-то уверен, что она даже слова мне не даст сказать, а просто укажет, что делать дальше. В крайнем случае, если она захочет, чтобы я начал разговор первым, наплету что-нибудь про проблемы в школе и с девочками.

У маминой группы были какие-то сложности с арендой помещения, и одно из собраний решили провести у нас дома. Мама взяла выходной и с утра суетилась так, будто принимала у себя английскую королеву и готовила ужин на двести кувертов. Мы вынесли из большой комнаты почти всю мебель, чтобы освободить пространство, решив, что все сядут прямо на палас.

Потом она не только вымыла полы во всей квартире сама, не доверив это мне, но и прошлась руками по ковру, собирая прилипшую грязь, не поддававшуюся пылесосу. Немного подумав, она испекла пирог с вареньем — тот самый пирог, который я так любил с самого детства, мама не пекла его уже много лет. В конце концов, всё было готово. Большая комната казалась непривычно пустой и теперь оправдывала своё название. На фотообоях с видом карельского соснового бора светлело пятно в том месте, где стоял передвинутый диван, а в остальном всё было, пожалуй, готово и к приёму королевы. Я почему-то тоже волновался и долго не мог решить, что надеть, хотя выбор был не особенно богатый: рубашка смотрелась бы неуместно торжественно, а футболка — слишком по-домашнему. В результате я остановился на футболке и сером джемпере, старом и потёртом, но он по-прежнему мне нравился.

Собрание прошло, как и все остальные. Сначала обсуждались семейные проблемы одной из участниц, потом все рассуждали про ауры, эфирные тела и связь их цвета с заболеваниями. Мне это было не очень интересно, но я сидел с таким видом, будто присутствовал на совещании олимпийских богов и ловил каждое слово.

После того как основная часть закончилась, мама пригласила всех задержаться на чай с пирогом. Большая часть гостей вежливо отказалась, остались только Вера Николаевна и ещё три женщины, составлявшие сердцевину группы.

Мы прошли на кухню. Мама вынула пирог из духовки и начала разрезать его.

Я мыл посуду, Вера Николаевна стояла, прислонившись к столу рядом со мной. Я ждал, когда она посмотрит на меня, чтобы сказать что-то, но боялся при этом привлечь внимание остальных. Она спросила маму, не нужно ли ещё чем-то помочь, мама ответила «нет», но Вера Николаевна тем не менее пошла в большую комнату собрать оставшиеся чашки. Вот он, мой момент, которого нельзя упускать. Я закрыл кран, быстро вытер руки и направился за ней.

В комнате Вера Николаевна ласково посмотрела на меня, как будто ждала, что я появлюсь следом.

— Ну, что ты мне, Артём, хочешь сказать? — спросила она без тени издёвки, но таким тоном, будто знала не только, что я собирался поговорить с ней, но и о чём именно я хотел спросить.

— Ну… ничего особенного, — запнулся я, не зная, с чего начать.

— Артём, я вижу, тебя тревожит что-то, но ты не хочешь говорить об этом с мамой. Это нормально. Твоя мама — прекрасный человек, но не всё возможно обсуждать с родителями.

Мне очень хотелось открыться ей. Я верил, что Вера Николаевна поймёт меня и найдёт простое и понятное решение. Но я не знал, как произнести бурлящие во мне слова, в какую форму облечь мои чувства, переживания и страхи? Я находился в ступоре, понимая, в каком глупом положении нахожусь: я же сам создал условия для этой беседы и вот теперь не мог выдавить из себя ни слова.

— Артём, у тебя есть какая-то девушка на примете?

— Нет, — соврал я, потому что Ира вовсе не была тем предметом, который я желал обсуждать.

— Ну а что тогда? Друзья же есть у тебя сейчас? Я знаю, что когда ты был маленький, тебе было трудно найти общий язык со сверстниками, но теперь, вроде, это решено?

— Есть у меня один друг, да.

— И что же, тебе нравится с ним?

— Да. Но знаете, Вера Николаевна, иногда у меня в голове происходят разные вещи, которые не должны бы происходить на самом деле, понимаете? — мне было сложно подобрать слова, поэтому я говорил очень медленно, боясь сказать лишнее, но желая, чтобы она услышала невысказанное, — и вот с другом с моим тоже. Я даже не знаю, как объяснить…

— Артём, — она прервала меня на полуслове, взяла за плечи, как в тот раз, когда я впервые пришёл на собрание, и посмотрела в глаза. — Никогда!

Слышишь, никогда не делай больше того, что ты делаешь со своим другом, понял? И выкинь из головы всё, что тебе там мешает. Освободись. Нельзя думать и делать то, что ты делаешь и думаешь. Но кроме тебя никто не сможет с этим справиться.

Мне стало не по себе. Она всё знала, всё понимала — и осуждала моё поведение. Более того, она рассматривала это не как болезнь, но как порок, с которым я должен совладать сам.

Вера Николаевна отпустила меня, и мы вместе пошли на кухню с горой чашек и блюдец в руках. Когда мы зашли, она вдруг радостно сказала, обращаясь к маме:

— Знаешь, я сейчас посмотрела не твоего Артёмку и увидела: у тебя будет трое прекрасных внучат. Одна девочка и два карапуза.

Второй раз за день от её слов у меня внутри всё перевернулось. Девочка и два карапуза. Это хорошо, конечно, потому что, помимо всего прочего, означало, что мне удастся справиться. Но несмотря на то что новость была положительной, она покоробила меня, настолько чуждыми мне казались карапузы. Я корил себя за это, ведь Вера Николаевна не могла ошибиться: если она видела что-то — это непременно должно быть правдой. Но мне стало страшно при мысли о пути, который мне придётся пройти, чтобы оправдать её пророчество.

Я окончательно запутался. Никогда не повторять того, что случилось с Сергеем — не было ничего проще. Но как можно не думать? Как освободиться от того, что мешает мне? И ещё эти карапузы, которые когда-то, видимо, очень нескоро, должны появиться на свет. Я чувствовал себя слабым, потому что не знал, с чем мне нужно бороться. Враг был, но он был невидим. Это была не просто дурная привычка, от которой легко отказаться — типа перестать грызть ногти или бросить курить. Это нечто было частью меня самого. Перестать смотреть на парней в школе? Перестать волноваться в раздевалке спортзала? Перестать перед сном думать про свинопаса, Артура, а теперь ещё и про Сергея? Я ведь уже пытался бороться с этим несколько лет назад, когда всё только начиналось, но без особого успеха.

Попробовать ещё раз? Но какой смысл, если я заранее знаю, что моя затея обречена на провал? Может, не нужно вовсе ничего делать, ведь если Вера Николаевна предрекла этих детей, то они должны родиться независимо от того, буду я бороться со своим пороком или нет?

После этого разговора тревожность и осознание собственной ничтожности и испорченности не оставляли меня ни на секунду. Я старался меньше общаться с Артуром, мне казалось, что он провоцирует меня и тем самым препятствует моему выздоровлению. Я перестал даже здороваться с Сергеем, каждый раз при встрече принимая серьёзный вид и кивая головой с таким видом, будто спешу на заседание кабинета министров. Я пытался не ругаться с мамой, потому что отношения с ней ведь тоже были частью моей кармической задачи, но не спорить с ней не получалось, поводы для скандалов множились, как грибы после дождя. Я был бы рад совсем запереться, скрыться от мира в своей комнате, как в келье, не разговаривать и не видеться ни с кем, но это было невозможно, к тому же самое страшное происходило именно в те моменты, когда я оставался наедине с самим собой.

Погружённый в себя, я не обращал внимания на то, что происходило вокруг, и почти пропустил новую интрижку Артура. Вообще-то он знакомил меня не со всеми своими девушками, менявшимися достаточно часто, но если отношения затягивались более чем на неделю, их было технически невозможно утаить. Ну, или, скорее, Артуру было трудно скрыть меня от этих знакомых.

Катя бросила школу после девятого класса, проваландалась пару лет без работы и учёбы и теперь готовилась поступать в лицей. Раньше он назывался ПТУ, и готовили в нём строителей, укладчиков плитки и плотников. А теперь его переименовали, повесили над дверями красивый голубой плакат и стали выдавать дипломы менеджеров по туризму и ещё чему-то непонятному, но жутко модному. Катя только и говорила, что об этом лицее: мол, пусть место не очень-то известное, но зато дают специальность, так что потом можно легко найти работу.

Она была девушкой простой, невзрачной. Если представить себе час пик в метро, или толпу на первомайской демонстрации, или людей, выходящих вечером из фабричной проходной, то эта толпа состояла бы из таких вот незаметных девушек. Небольшого роста, с чуть полноватой фигурой, они заполняли пространство трамвая и стояли в очередях в универмаге. Простые русые (или даже серые) волосы всегда собраны в хвост и затянуты невидимой резинкой. Губы, глаза, нос, лоб — всё это казалось слишком русским, деревенским и абсолютно незапоминающимся. Когда я увидел её первый раз, она была одета в серое пальто, похожее на крестьянское платье конца прошлого века. Мне показалось, что это птичница Аграфёна сошла со страниц Лескова или Бунина.

Я подумал, что не стоит уделять ей много внимания — с такими данными она недолго продержится. Но когда Артур сказал мне, что они встречаются уже с месяц, я был удивлён неслыханной длительностью их романа.

При ближайшем рассмотрении я обнаружил в Кате два неоспоримых достоинства, которые можно было считать особыми приметами. Во-первых, она смеялась. Не просто смеялась, а заразительно хохотала по любому поводу. Стоило кому-то пошутить, пусть даже неудачно, она широко раскрывала свои серые глаза, поднимала голову, как будто собиралась нырнуть, и заливалась раскатистым звонким смехом, от которого все вокруг начинали смеяться вслед за ней. При этом она долго не могла остановиться и часто, уже успокоившись, вспоминала причину этого веселья и начинала хохотать снова. Всё смешило её одинаково сильно: анекдоты Артура, наш с ним пинг-понг с его скабрёзностями и моей чопорной реакцией, чьё-то падение на гололёде на улице, смешная шапка на голове у прохожего. Если задуматься, это можно было объяснить той же простотой, только теперь душевной: смеялась Катя над простыми житейскими вещами, которые давно не веселили никого, кто был старше восьми лет. Но в этом было столько детского очарования, что невозможно было осуждать её, наоборот, хотелось видеться с ней чаще и чаще.

Если первая её отличительная черта была умилительно детской, то вторая, напротив, делала её взрослее, чем она была на самом деле. Она была старшим ребёнком в большой семье, так что ей с детства приходилось заботиться о младших братьях и сестрах. Это приучило её нянчиться и сюсюкаться со всеми вокруг, вмешиваться в бесконечные повседневные проблемы, успокаивать и заботиться о каждом, кто попадал в её поле зрения. «Ну что, Артурчик, получил-таки двойку за итоговую контрольную? — говорила она тоном доброй мамаши-клуши без доли шутки, но с искренним состраданием и стремлением подбодрить, — ну не расстраивайся, мой зайчик.

Это ведь просто контрольная, верно? Всё равно они тебе в четверти тройку должны поставить. Или хочешь, пойдём вместе к учительнице; я её попрошу моему Артурчику поставить троечку. Пирогов ей снесу, вареников», — и, завидев улыбку на хмуром секундой раньше лице Артура, начинала заливисто хохотать.

Я не заметил, как проникся её очарованием, мне стало не хватать её, когда мы долго не виделись. Она и меня взяла под своё крыло, каждый раз стараясь приободрить, если я был не в настроении, что в последнее время случалось достаточно часто. Артур был не против нашей взаимной симпатии, наоборот, ему нравилось, когда мы проводили время втроём.

У Кати всё было просто. Люди делились на хороших и плохих, но плохие тоже были хорошими, только надо было до этой их хорошести докопаться. У большинства людей, наверное, просто нет желания и времени анализировать окружающих, чтобы обнаружить глубоко спрятанные положительные качества.

Кате же не требовалось никаких усилий, чтобы понять, за что можно любить того или иного человека. Я никогда не видел её не только расстроенной, но даже сколько-нибудь озабоченной. Если не было повода для смеха, она просто с довольной миной болтала о чём-то несущественном с довольным лицом. Когда мы были вместе, я заражался этим её оптимизмом. Конечно, не стоит расстраиваться по пустякам, когда вокруг столько всего интересного, занимательного или просто смешного. Её присутствие действовало на меня, как умный и обходительный доктор на душевнобольного: вот пациент носился по палате, как ужаленный, а только вошёл врач и сказал ласково пару слов, тот уже сидит на постели и счастливо улыбается. Поэтому если сначала я просто радовался ей, вернее, их визитам, то потом начал искать Катиного общества.

Это было не так легко. Катя была несвободна. Она жила с мужчиной, который был гораздо старше и, более того, собиралась за него замуж.

Артур, наверное, не хотел мне этого рассказывать, стесняясь своего щекотливого положения, но сама Катя не видела в этой ситуации ничего странного. Во время одной из наших встреч в самом начале знакомства она вдруг сказала:

— Мы с Андреем на выходные на дачу к его родителям поедем. Уезжаем в пятницу утром, так что я с вами, мальчики, не увижусь теперь до следующей недели.

— А кто это Андрей? — спросил я.

— Ну-у, муж мой будущий, — протянула Катя, явно удивлённая тем, что я до сих пор не в курсе.

В комнате повисла пауза. Я не знал, как обычно реагируют в таких случаях, Артур потупил глаза и не произносил ни слова. Только Катя, казалось, не была ничуть смущена:

— А! Артёмка, тебе Артурчик не рассказал ничего… Ну, ничего страшного.

Да, так вот получилось, что я не одна. Есть у меня мужчина. Андрей его зовут. Да вы не расстраивайтесь, мальчишки, он у мамы в деревне, вам он ничего не будет стоить, — процитировала она известный фильм и засмеялась.

Адюльтер меня мало беспокоил с моральной стороны, но мне было интересно, что думает по этому поводу Артур. Насколько я знал своего друга, играть второстепенные роли он не любил. Тем более Катя даже не подавала вида, что собирается в перспективе бросить своего Андрея. Но Артур на эту тему говорить не хотел и каждый раз, когда я намекал на эту неприятную особенность их отношений, мрачнел и переводил разговор на другую тему. У меня же не доставало духу спросить его напрямую. Да он, наверное, всё равно бы ничего не ответил.

По вечерам Катя возвращалась домой, но после школы мы теперь всегда были вместе. Обычно они сперва ехали к Артуру, а потом возвращались в наш район и приходили ко мне. Пару часов мы болтали, потом Катя уходила домой, Артур оставался ещё ненадолго — так, чтобы уйти перед самым приходом мамы. Иногда Артур не приезжал, а Катя по привычке заходила.

После Дианы она была единственной девушкой Артура, с которой мы сблизились, но, в отличие от Дианы, общение с ней не казалось ни натянутым, ни искусственным. Нам обоим нравилось быть вместе, у нас не было недостатка в темах для обсуждений, и Катя никогда не заводила разговоров, которые могли бы меня смутить или поставить в неловкое положение по отношению к Артуру. Порой я провожал её до границы нашего микрорайона: она не позволяла мне ходить дальше, чтобы не встретиться ни с кем из знакомых мужа.

Но даже в нашем микрорайоне мы могли долго ходить кругами около моего дома и разговаривать. Чаще всего это была простая, ни к чему не обязывающая болтовня, но иногда мне казалось, что Катя становилась серьёзнее, чем обычно, и тогда за поверхностной простотой проглядывала взрослая, познавшая трудности и разочарования, но тем не менее большая и светлая душа.

Однажды мы шли рука об руку по весенней грязи. Было начало марта. В наших краях это престранная пора. Кажется, что зима отступила и природа начинает просыпаться. Снег осел и готов исчезнуть, воробьи совсем по-весеннему чирикают в ещё голых ветках деревьев, в воздухе пахнет предстоящим теплом и солнцем, которого, правда, пока не видно. И хочется верить, что зима закончилась, а серым дням и неделям пришёл конец, и скоро можно будет скинуть зимнюю одежду и ходить в одном только свитере, пусть даже ещё не в футболке. Но всем прекрасно известно, что это ложные надежды. Северная весна обманчива. Непременно подует ещё с Балтийского моря холодный ветер и заставит воробьев замолчать, а людей — закутаться в зимние пальто.

Я расстегнулся, снял шапку и шарф и держал их в руке, наслаждаясь тёплым воздухом, овевавшем мою голую шею. Были ранние сумерки, когда неясно, то ли уже наступает вечер, то ли просто тучи опустились слишком низко. Катя была осторожнее и раздеваться не стала, мы медленно шагали нога в ногу, не смотря друг на друга.

— А ты что будешь после школы делать? — вдруг спросила она.

— Не зна-аю, — протянул я. — А что?

Этот вопрос мучил меня наряду со всеми остальными. В нашем физико-математическом классе мы могли выбирать из двух вузов, куда поступали почти без экзаменов. Но даже названия этих институтов звучали пугающе, как лай злых овчарок: военмех и политех. Я попытался ходить на курсы высшей математики в военмех, но первый же урок показал, что я не только ничего не понял, но даже и не пытался понять, все эти цифры на доске не вызывали ничего, кроме изжоги. Но альтернативы не было, как не было и ответа на вопрос «Кем ты хочешь стать?». «Пожарным», — хотелось ответить, как в детстве, но я понимал, что сейчас не до шуток.

— Нет, ничего, просто спросила. Ты какой-то грустный в последнее время, Артёмка. Что-то случилось?

— Ничего. А чего веселиться?

— А чего грустить? Обижает тебя кто, котёнок?

Мне захотелось сказать, что нет, никто не обижает, но от этого не легче, уж лучше, чтобы кто-то обижал. Но я сдержался. Слишком многое пришлось бы объяснять.

— Да нет, никто не обижает. Просто нет что-то настроения.

— С мамой нормально всё?

— Ну, как нормально… Ругаемся каждый день, а так ничего.

— А из-за чего ругаетесь?

— Да-а… Так… По-разному. Сложно с ней.

— Переживаешь из-за неё?

— Нет. Привык уже, в общем, не страшно. Из-за неё не переживаю.

— Из-за кого-то другого тогда?

— Нет. Нет никого, из-за кого стоило бы переживать. Знаешь, просто бывает непонятно, что происходит. Раньше мне казалось, что я был влюблён… Ну, там, в одну девушку, и из-за этого страдал. Но теперь понемногу прихожу к мысли, что это было всё несерьёзно: и любовь, и страдания. А теперь, вроде, и нет какой-то видимой причины, но на душе всё равно неспокойно. Понимаешь?

— Понимаю. Мечешься ты просто. Себя найти не можешь.

— Да. Ты права. Не могу. И не знаю, что делать. Не может же это вечно продолжаться?

— Ну почему же не может? — с хохотком сказала Катя. — Может! Некоторые всю жизнь мечутся и никак не успокоятся. Но ты, мне кажется, не из таких. Я тебе вот что скажу, Артём. Сходи в церковь. Не важно, веришь ты в бога или нет, но тебе легче станет, вот увидишь. — Слово «бог» она произнесла по-простому, с «х» на конце: «бох».

— Да. Может быть, — пробубнил я, несколько удивлённый её советом.

К вопросам религии в нашей семье относились просто. То есть, вернее сказать, не относились никак. Кроме туристических экскурсий по соборам я был в церкви только два раза: на собственных крестинах (мне было лет семь, когда среди маминых подруг прошло поветрие крестить своих уже выросших детей), да ещё на похоронах одной бабулиной подруги. О существовании или отсутствии бога я не задумывался — хватало над чем размышлять и без того. В маминых книгах эта тема, правда, обсуждалась достаточно активно, но я эти места пропускал, богословские вопросы интересовали меня куда меньше, чем переселение душ.

А вдруг действительно можно обратиться за помощью к высшим силам? Не важно, как они называются и где находятся, но что если они смогут открыть в моей душе правильные каналы с хорошей светлой энергией, которая вылечит меня и сделает нормальным парнем? Я решил спросить, что по этому поводу думает Вера Николаевна.

Я подошёл к ней на следующем же собрании. После того нашего разговора я чувствовал себя немного увереннее. Казалось, что между нами установилась известная только нам двоим связь, и я могу подойти к Вере Николаевне с любым вопросом. Мама делала вид, что не обращает на это внимания, хотя, несомненно, наблюдала за мной. Наверное, она должна была радоваться, что я попрошу совета если уж не у неё, то у человека, которому она доверяет.

Может, она думала, что Вера Николаевна тоже станет мне рассказывать про то, насколько красная у меня аура?

— Вера Николаевна, а что вы думаете по поводу церкви? — спросил я простым и даже несколько радостным тоном, будто интересовался её мнением о втором сроке американского президента.

— Церкви? Видишь ли, Артём, Церковь как институт за многие столетия своего существования себя исчерпала. Но сами храмы, куда люди ходят молиться, остались средоточием многих сил. Представь себе, сколько народу приносит туда свои горести, радости, просьбы и жалобы. И всё это там собирается в течение многих веков, — тут она серьёзно на меня посмотрела, — так что если тебе хочется сходить в церковь, не бойся, просто иди. Не обязательно уметь молиться И всё, что нужно, придёт само.

Иногда с самим собой сложно пообщаться, когда ты находишься в привычной для себя обстановке, а в соборе, может быть, получится. Но если ты спрашиваешь меня о боге, то это тема для отдельной беседы. Если хочешь, поговорим об этом на следующем собрании.

Нет. На тему существования бога я говорить не хотел. Мне хватало маминой установки, что в мире присутствует некое божественное начало, частица которого есть в каждом из нас, а уж как это начало называть — вопрос вкуса. И логично было сделать вывод, что именно это божественное начало должно помочь мне справиться с самим собой. Оно бы, наверное, давно уже помогло, но было скрыто, задавлено внутри меня. Оставалось только освободить езде, чтобы начать новую, чистую и открытую жизнь.

Я решил никому про церковь не говорить. Даже Катя, давшая мне совет, могла проболтаться Артуру. Тот, наверное, промолчит, но про себя решит, что я совсем свихнулся.

Я поехал во Владимирский собор во второй половине дня после уроков.

Почему именно сюда? Не знаю. Ничем особенным он не отличался, просто был, на мой взгляд, достаточно старым, или, как говорили некоторые, намоленным, но стоял вдали от туристических маршрутов. Он показался мне настоящим, этот храм, потому что сюда приходят, чтобы говорить с богом, а не рассматривать фрески.

Мне было немного боязно входить внутрь. Казалось, все станут на меня смотреть и перешёптываться, пытаясь отгадать причину, приведшую в церковь парня вроде меня. Так что я принял самый что ни на есть скучающий туристический вид, как будто пришёл с культурно-познавательными целями. В храме было тихо, темно и пусто.

Маленькая бабушка в темной одежде снимала огарки с подсвечников, ещё пара старух молились по углам, да тётки за столом с книгами и Свечами кудахтали о чём-то отнюдь не божественном: — Да, ага, ну а она что?

— А она и говорит мне: «Нюра, да я же тебя предупреждала!»

— Ну, ага, ну а ты что?

— А я ей и отвечаю: «Ну так что же, что предупреждала, так ведь никто же не знал, что так выйдет!».

Когда за мной закрылась, громко скрипнув, дверь, они на мгновение замолчали, посмотрели в мою сторону, а потом закудахтали снова, как будто меня тут вовсе не было.

— Да ты что? Ну, так ведь и есть! Ну, а она что?

Я зашёл за колонну так, чтобы меня не было видно тёткам-продавщицам. В дальнем углу стояла низенькая махонькая старушка, вся закутанная в миллион платков, но она была так увлечена своей молитвой, что я без труда представил, будто я здесь один. Или не один? С икон со всех сторон на меня смотрели десятки глаз. Я понимал, что это просто изображения, нанесённые темперой на дерево, но не мог отделаться от ощущения, что они смотрят не просто на меня, а внутрь меня. Что я перед ними — раскрыт и ясен, как шахматная доска для игрока. Мне подумалось, что окружающие меня люди глядят на меня, как баран на новые ворота, видят что-то сложное, но даже не пытаются разобраться, что к чему. Или делают какие-то предположения и выводы, которые заранее можно считать неверными, потому что для верных выводов у них нет ни опыта, ни интуиции. И только здесь эти безмолвные святые понимают меня и видят меня всего, целиком и полностью. И уж они-то наверняка знают, каким должен быть следующий ход, но только уста их закрыты самим их нарисованным естеством, и мне остаётся лишь угадывать их желания или просить, чтобы они дали знак, что мне делать дальше.

Мне стало спокойно и мирно. Я не умел молиться и не знал, как и с кем разговаривать в церкви, потому просто стоял, не сводя глаз с иконостаса.

Мне казалось, что если я буду просто так вот стоять и смотреть, мне откроется что-то важное, и я пойму, как надо действовать. Я не слышал больше кудахтанья тёток, не видел старушки в платках, я вообще не ощущал себя в церкви как в некоем строении на Владимирском проспекте. Я был где-то за пределами этого мира. Мне захотелось сесть, но сесть было негде, так что я прислонился к углу колонны, не отрываясь от икон.

Не знаю, сколько времени я так простоял, но когда вышел на улицу, уже стемнело. Зимний ветер унёс все надежды на весну, пурга поднялась, как в середине декабря. Но мне было не до погоды. Я старался сохранить в себе чувство просветлённости и мира, которое вынес из церкви. Вот оно, избавление от моих недугов. Как же я раньше об этом не подумал?! Если ходить сюда постоянно, то рано или поздно я просто забуду о том, что меня донимало прежде, и стану совсем другим, обновлённым человеком.

Перед сном я старался удержать ощущения этого дня, но несмотря ни на что не смог совладать с тем, что поднималось во мне изнутри, как по часам, в одно и то же время. Я решил, что, наверное, одного похода в церковь недостаточно, но не стоит по этому поводу расстраиваться. В конце концов, в собор я сходил только сегодня, а трудности преследуют меня уже несколько лет.

На следующий день Катя зашла ко мне одна. Когда я провожал её, она вдруг спросила меня:

— Ну, ты в церковь-то сходил, как я вижу?

— Да. А ты почему так решила?

— Да ты сегодня какой-то блаженный, ну, в смысле, спокойный очень.

— Ты только Артуру не говори, ладно?

— Не скажу, не бойся. Ему этого не понять. Но он придёт к этому тоже рано или поздно. Все мы придём, — мечтательно ответила Катя, — а ты что там делал-то? Молиться-то умеешь? — засмеялась она.

— Нет. Я просто так стоял и думал.

— Ох ты, котик. Это хорошо, что думал, но надо молиться.

Молитва, она хоть и простая, но сила в ней есть, иначе бы её люди столько веков не повторяли. Я тебе напишу слова. Хочешь со мной в воскресенье на службу пойти?

— А как же Андрей?

— А он не ходит в церковь.

— Ну, давай пойдём.

На службе мне понравилось меньше. Оказалось много народу, было тесно и душно. Катя надела на голову платок, так что ещё больше стала напоминать птичницу Аграфёну. Когда мы вошли в церковь, она слилась с толпой, её серая спина растворилась в десятках таких же. Священник нараспев говорил что-то, народ вторил ему. Вокруг меня стояли одни женщины без возраста и даже без пола, ничего женского в них не осталось. Они истово крестились и тянули за священником: «Господу помолимся. Господи поми-и-и-илу-у-уй».

Мне не хотелось повторять за всеми, я чувствовал себя чужим. И ещё я ужасно боялся встретить кого-нибудь из маминых знакомых. Ничего зазорного в посещении службы не было, но мне было бы стыдно. В общем, никакого покоя на душе на сей раз не получилось, я ждал, чтобы всё это поскорей закончилось и я вернулся домой.

Ко всему прочему, в конце службы вышел священник и стал кадить в нашу сторону. Народ расступился, я оказался в первом ряду. Он прошёл мимо пару раз, а потом вдруг посмотрел на меня скользким и голодно-плотоядным взглядом, от которого по коже пробежали мурашки. Что-то было неправильное в этом взгляде, как и во всей службе. Я решил, что в церковь надо ходить одному, иначе никакого общения ни с богом, ни с самим собой не получается.

Летом мама взяла два месяца отпуска и уехала на дачу, а я остался в городе, потому что нашёл работу. Работа. Я зарабатывал деньги! Они, правда, были уже расписаны — мама решила сделать ремонт в ванной, — но меня это ничуть не расстраивало. Я подумал, что смогу урвать себе что-нибудь на шоколад и мороженое, а больше ни на что деньги, собственно говоря, мне были не нужны.

Работа показалась мне несложной, а называлась гордо: агент по недвижимости. Надо было ездить по городу и показывать квартиры людям, которые хотели снять их в аренду. Никакой зарплаты не предполагалось, но я получал 10 % от месячной стоимости квартиры.

Мне это всё нравилось. Я вырвался из границ своего района, стал ездить с одного конца города на другой. А раньше и метро-то почти не пользовался, разве что изредка выбирался на экскурсии с классом. Мне открылся этот огромный мегаполис, где было столько всего незнакомого. Большая часть квартир, что я показывал, находилась не в центре — туда ездили агенты постарше и поопытнее. Но меня это не смущало. Было лето, погода стояла хорошая, а в транспорте днём было свободно. После каждого показа я обычно садился на скамейку в каком-нибудь дворике и наблюдал за мамашами с колясками и детьми; за всей этой жизнью, которая была как две капли воды похожа на жизнь в моём дворе, но тем не менее была другой. Я чувствовал себя жутко взрослым, ведь я не просто так болтался!

Это было моё первое лето в городе, преобразившемся, опустевшем. Не было сугробов, снегоуборочных машин, припаркованных на всю зиму заваленных снегом автомобилей. Не было людей, все разъезжались по дачам, лагерям и санаториям. На улицах было чисто, как будто их только что вымыли, только иногда ветер гнал одинокий фантик, перекатывая его от одного поребрика к другому. Создавалось сюрреалистическое ощущение построенной декорации.

Казалось, что актёры вот-вот выйдут из гримёрок, кто-то крикнет: «Мотор» т и город внезапно оживёт, задвигается, забурлит.

Мне нравилось ходить по пустынным улицам, дышать тёплым воздухом, пропитанным влажными запахами: асфальта, постриженной травы, пыли, поднятой проехавшей машиной. Но самое главное, всё это пахло свободой, чувством, что я один, могу делать, что захочу. В известных пределах, конечно, но и в такой, пока ещё ограниченной свободе я чуял запах свободы абсолютной, которая, как мне казалось, ожидает меня совсем скоро.

Артур на лето уехал, но мы продолжали встречаться с Катей. Вечерами она была занята, и я звонил ей каждый раз, когда у меня появлялось время днём. Мы гуляли, сидели на скамейке во дворе, болтали о жизни. Нам казалось, что впереди ещё столько всего интересного и неизведанного, но только это ни в коем случае нельзя упустить. Мы боялись потратить время впустую, а потом жалеть о том, чего не сделали, как это случилось с нашими родителями. Но к нашим надеждам на большое и захватывающее будущее примешивался страх, что ничего не выйдет, страх бессознательный и необъяснимый, потому что было непонятно, что же, собственно, должно выйти. Я понятия не имел, куда поступать, но мне оставался ещё год, и я надеялся, что за эти двенадцать месяцев что-то да решится.

Я спросил однажды Катю про её будущего мужа.

— Понимаешь, Артём, — ответила Катя неожиданно серьёзно, — Андрей гораздо старше меня. Он очень взрослый и очень умный человек. Я, конечно, люблю его, но я ещё и уважаю, Я решила для себя, что мне нужно общаться с теми людьми, которые могут меня чему-то научить, понимаешь? Я ведь в простой семье выросла, нас там много было, хоть я в школу и ходила, но учиться у меня времени не было. А с ним я чувствую, что становлюсь лучше и умнее.

— Ну а Артур?

— А что Артур? Артур… Ну, он вот появился как-то неожиданно. Я сначала пожалела его, какой-то он был заброшенный, смотрел на меня, как псёнок.

А потом вот затянулось.

Пропащий он, Артур. Мне бы хотелось помочь ему, но я не знаю, как. Ты вот, Артём, тоже мечешься, но в тебе сила есть, ты рано или поздно найдёшь себя.

Мне стало немного обидно за Артура, что Катя просто жалела его, но я понимал, что она имела в виду. Я сам иногда смотрел на него и думал — что-то с ним не так. С тех пор, как мы познакомились, прошло много лет (для нашего возраста и год-то был большим сроком), но он ничуть не изменился. Внешне вырос, стал таким длинным юношей, который вот-вот превратится в мужчину, но никуда не делись ни волчий взгляд, ни наглость, сквозь которую проглядывал страх перед людьми. Мне иногда хотелось обнять его, прижать к себе. Казалось, нам обоим от этого станет легче. Но я сдерживался, чтобы не перейти те границы, где заканчивалась дружба и начиналось нечто совсем другое, от чего я старался убежать.

Мамины собрания летом не проводились, но у меня оставалась церковь — место, где можно было хотя бы попытаться обрести покой в душе. На службу я больше не ходил, но каждый раз, когда позволяло время, подолгу стоял в тишине и темноте во Владимирском соборе, разговаривая то ли с самим собой, то ли с невидимым собеседником, который никогда не отвечал мне, но зато был прекрасным слушателем.

— Почему всё так? — вопрошал я, — почему все парни как парни, а со мной всё так странно? Это наказание? За что? Как мне эту вину искупить? Что надо сделать, чтобы измениться? Вера Николаевна говорила, надо просто очень захотеть. Мысли материальны. Только хотеть надо взаправду. Но я хочу измениться, действительно хочу! Но у меня ничего, ничего не получается. Наверное, просто я слаб, и мои мысли бессильны. Катя, конечно, думает, что я даже сильнее Артура, но это не так. Ну, то есть по сравнению с Артуром я, может, и кажусь таким, но на самом деле я всегда был слабым. Слабым и остался. Неужели мне всю жизнь надо будет бороться с самим собой безо всякой надежды на победу? Как это всё неправильно и несправедливо.

Но мой невидимый слушатель только молчаливо внимал этим жалобам, не давая никакого совета. Да, неправильно, да, несправедливо, но ничего не поделаешь, надо как-то с этим Жить дальше.

Мама стала странно реагировать на простые вещи, которым я не придавал никакого значения. Она долго не разрешала мне бриться, потому что «если один раз начнёшь, то потом придётся бриться всю жизнь». Я не понимал, что в этом такого ужасного, но до поры до времени бритвенных принадлежностей не покупал. На моём красно-оранжевом прыщавом лице, которое и так впору было выставлять в кунсткамере, клочками росли местами длинные, местами короткие разноцветные волосы: чёрные, русые и рыжеватые. Это нельзя было назвать ни бородой, ни усами, это походило на шерсть, торчавшую в разные стороны. Поскольку мои одноклассники красотой не блистали, и на их фоне я не получил бы главный приз за уродливость, я долго мирился с таким положением вещей. Но настал момент, когда я взбунтовался и купил-таки одноразовую пластмассовую бритву и гель для бритья, потратив на это треть своего недельного заработка. Маме решил, тем не менее, ничего не говорить, чтобы по возможности отсрочить скандал. Сама увидит рано или поздно. К моему удивлению, мама, наезжавшая периодически в город, не сказала ни слова, только бросила недовольный взгляд, застав меня утром в ванной с намыленным лицом.

Но было ещё одно место, где волосы мне совсем не нравились. Подмышки. С этой напастью тоже нужно было как-то бороться, иначе не получалось перебить запах пота и избавиться от подтёков на рубашках. Я покупал дезодоранты, но от них не было никакого толку, разве что рубашки пачкались ещё быстрее, а белый налёт ничем не отстирывался. Я попробовал и там брить волосы, и, к моему счастью, это если и не решило проблему полностью, то по крайней мере сократило её масштабы. К тому же я надеялся, что мама не станет интересоваться моими подмышками и на этом фронте обойдётся без столкновений.

Прошло достаточно много времени, прежде чем она заметила. Она приехала с дачи, чтобы выйти на работу на пару недель и взять больничный, который собиралась растянуть до конца лета. Был август, на улице стола такая жара, что вое окна в квартире были открыты круглые сутки, но даже это не спасало, и мы чувствовали себя, как в духовке. Я ходил в одних шортах — майка сразу становилась мокрой и неприятно липла к телу. Как-то вечером, когда я потянулся, чтобы достать с полки пачку чая, мама вдруг грозно спросила:

— А ты что, и подмышки теперь бреешь?

— Угу, — растерянно промычал я, искренне не понимая, что в этом постыдного.

— Это зачем ещё? — она явно не верила в мою наивность и говорила так, будто нам обоим было известно, что за преступление я совершил.

Ответить ей было нечего, вдаваться в подробности не хотелось: — Ну, так просто, а что?

— А ничего. Откуда это ты моду такую взял — подмышки брить? Ты кого из себя строишь, интересно? Сначала, значит, подмышки, а потом что? Будешь крем от морщин покупать? Может, и пудриться начнёшь?

Крем от морщин я покупать не собирался, но спорить с мамой было бессмысленно, потому что она не обосновывала своё мнение сколько-нибудь разумными аргументами.

— А что такого-то?

— Да ничего, Артём! Где это видано, чтобы мужики брили подмышки? А если увидит кто? Стыда же не оберёшься! — и мама начала длинный монолог, посвященный тому, что нечего выпендриваться и строить из себя неизвестно кого.

Я решил, что бриться не перестану, но впредь буду ходить в футболке, чтобы не провоцировать новых скандалов.

В другой раз Катя принесла настенный календарь с какими-то американскими футболистами. Они все были похожи друг на друга и стояли в разных позах, голые по пояс, в спортивных трусах, с мячом в руках. Мы просмотрели его вместе, обсуждая их огромные грудные мышцы и то, сколько же надо тренироваться, чтобы так накачаться. Катя забыла этот календарь у меня, а я долго ещё рассматривал каждую картинку, наслаждаясь обнажёнными мужскими телами, которые нечасто приходилось видеть в жизни. Недолго думая, я нацепил календарь рядом с секретером, открыв его на текущем месяце. Ну и что такого? В конце концов, отчим Артура тоже повесил в туалете футболистов (те, правда, были одеты).

Этот календарь провисел у меня неделю, пока мама в очередной раз не приехала с дачи. Я пришёл с показа достаточно поздно — люди часто смотрели квартиры после работы. И уже с порога почуял неладное. Она позвала меня из большой комнаты, как только захлопнулась входная дверь.

Я сбросил сандалии и прошёл к ней.

— Это что? — с едва сдерживаемым гневом спросила мама, показывая на лежащий перед ней календарь.

— Календарь, — растерянно ответил я.

— Артём, не делай из меня дуру, пожалуйста. Я вижу, что календарь.

Откуда он взялся и почему висит в твоей комнате?

— Ну, подруга одна принесла.

— И почему она носит тебе такие вещи?

— Она не мне принесла, она просто принесла и забыла.

— Ага. Забыла, значит. А ты сразу и развесил по всем стенам! — тут мама стала срываться на крик. — Ты думаешь, это нормально молодому человеку вроде тебя иметь в комнате такие календари?! Ты думаешь, что у многих мальчиков висит подобное? Ты за кого меня принимаешь? Ты что себе вообще позволяешь? Подруга забыла! Что это ещё за подруга, хотелось бы мне знать?! Быстро возьми это, и чтобы больше я этой дряни в моём доме не видела!

Я взял злополучный календарь и исчез в своей комнате. Надо отдать его Кате, хотя жалко, конечно, — за неделю я уже привык к этим мощным торсам.

Что-то новое появилось в маминых криках. Я считал, что она следит за мной и нарочно придирается, но в глубине души понимал, что отчасти она права. Правда, понимание это приходило только по конкретным поводам и после очередного скандала. Я редко мог заранее предсказать, что именно она сочтёт недостойным «молодого человека вроде меня» в следующий раз.

Лето закончилось. Мама, Артур и ещё несколько сотен тысяч человек вернулись в город. На улицах снова стало много прохожих, в метро было тесно даже днём, а уж вечером к общественному транспорту лучше было не подходить. Благо, было тепло, так что я старался, где можно, ходить пешком. К работе, которую я не хотел оставлять, прибавилась школа, начался последний учебный год. При этой мысли захватывало дух от счастья и смутного страха. Всё равно что прыгнуть с парашютом: нужно перебороть ужас, чтобы насладиться полётом, но, самое главное, обратной дороги нет — хочешь не хочешь, а тебя вытолкнут за борт, чтоб не задерживал остальных.

Артур продолжал встречаться с Катей, и, за исключением моих отлучек на показы квартир, мы по-прежнему проводили вместе большую часть свободного времени. Катя в свой лицей так и не поступила, провалив последний экзамен, но не особо печалилась по этому поводу, рассчитывая поступить в следующем году. Она вообще редко из-за чего расстраивалась. За лето мы ещё больше сблизились, так что я даже стал считать её своим вторым другом. Вторым, потому что Артур всё же занимал первое место, да и что-то двусмысленное было в дружбе с девушкой друга, какое-то ненужное наложение отношений.

Для Артура это был первый серьёзный роман: до этого он сбегал от каждой новой пассии, как только она начинала строить планы на будущее. Впрочем, может быть, именно бесперспективность отношений с Катей удерживала его рядом? Он не боялся, что она решит вдруг выйти за него замуж или начнёт его в чём-то ограничивать.

Он-то не ограничивал себя ни в чём. Однажды пришёл ко мне сказать, что не появится в школе по крайней мере неделю: — Короче, чел, такое дело, я триппер подхватил.

— Это чего такое?

— Ну, блядь, капает с конца и болит. Хочешь посмотреть? — и он начал на полном серьёзе расстёгивать ширинку.

— Нет, — чуть не закричал я, — блин, Артур, не надо мне ничего показывать, я и так верю.

— Короче, нужно Кате что-то наплести, чтобы она не думала ничего. Можешь ей сказать, что я заболел что ли, но не серьёзно, а просто грипп…

— Да, очень заразный, но ничуть не опасный, так с тобой будет всё в порядке, но навещать тебя ни в коем случае нельзя.

— Типа того, Тёма, да. Ты умный, навешай ей что-то.

Несмотря на мои многочисленные попытки завести разговор об Андрее, Артур каждый раз переводил разговор на другую тему. Только один раз мне удалось разговорить его, и каким бы коротким ни был тот разговор, он приоткрыл завесу над его чувствами.

В тот раз Катя в очередной раз уехала к своим родителям почти на две недели. Несмотря на то что Артуру, я был уверен, было с кем провести время, он маялся, не находил себе места, сидел часами у меня дома, не произнося ни слова. Я мог спокойно читать рядом, он не предпринимал никаких попыток завести разговор. Однажды, не отрываясь от книги, чтобы не смутить его, я спросил:

— Скучаешь?

— Да, чел, а что?

— Ничего. Ходишь чернее тени.

— Чернее тени, говоришь? Да, не хватает мне её, чел.

— И что ты делать думаешь?

— А что тут, блядь, поделаешь? Не бросит она его, — уныло сказал Артур.

— Ты бы хотел, чтобы бросила?

— Бля, Тёма, я не знаю. Бросила не бросила… Мне, блядь, понимаешь, первый раз хочется быть с ней всё время. Раньше не было такого. Другие заёбывают за неделю, не знаешь, куда деваться. Трахаться вроде хорошо, а потом, блядь, начинаются эти все разговоры: «Ты мне должен то», «Ты мне должен это». А тут, блядь, она ничего не просит, но мне даже хочется, чтобы попросила. А так как-то не по-настоящему всё получается.

— Ты любишь её? — не нужно мне было бы задавать этого вопроса, наверное.

Он заставил Артура осечься.

— Не знаю. Это ты, Тёма, умный, понимаешь, когда любишь, когда не любишь, а я не знаю. А что, мамашка-то твоя скоро припрётся?

— Скоро.

— Пора мне линять…

Мне было жаль его, но я понимал, что ситуацию исправить невозможно.

Оставалось ждать, пока одному из них надоест этот гордиев узел.

Однажды вечером я возвращался с показа в час пик. Хотя народу было меньше, чем зимой, да и одеты все были легко, в поезде было не протолкнуться. Обычно я старался избегать давки и предпочитал переждать самое неприятное время с книжкой где-нибудь на лавке, но сегодня работы было много, я устал и думал только о том, как будет приятно растянуться в постели. Я стоял в самом набитом месте — около дверей, но не было никакой надежды протиснуться в середину вагона, где можно было бы достать книгу и уткнуться в неё до моей станции. Я переваливался с боку на бок, как пингвин, чтобы пропустить выходящих людей, впрочем, мало кто выходил, в основном входили, утрамбовываясь потными телами в вагонную тесноту.

В какой-то момент я повернулся и столкнулся нос к носу с Катей. Как ни странно, она не очень обрадовалась нашей встрече, и я даже думаю, что если бы у неё была возможность, сделала бы вид, что не заметила меня. Но как у соседних кирпичей в кладке нет возможности игнорировать друг друга, так и у нас такого шанса не было. Мы поздоровались, она как-то неестественно повернулась боком и сделала большие глаза. Я сначала не понял, что означала её пантомима, но тут догадался, что она не одна.

— Это мой муж Андрей, — прокричала мне на ухо Катя, а потом повернулась к Андрею и, видимо, представила ему меня.

Я с интересом посмотрел на него. Вот уже скоро год, как мы были заочно знакомы, но я не думал, что когда-нибудь его увижу: Катя строго следила за тем, чтобы её отношения с Артуром (а значит, и дружба со мной) не выплыли на поверхность.

Так вот он какой, значит, Андрей. Мне было удобно разглядывать его, он стоял ко мне боком, и, если бросать осторожные взгляды, не было опасности быть уличённым. Он был красив. Он не был похож на жителя нашего города, более того, даже славянским его лицо было назвать трудно.

Такая смуглая кожа встречалась только на лицах вернувшихся из Крыма после месячного отпуска. Но причиной его загара было, конечно, не отпускное солнце, а то, что светило на его предков в течение многих веков. Широкие выдающиеся скулы и миндалевидные карие глаза выдавали в нём что-то татарское, но не чистокровное, а смешанное с другими кровями, делавшими черты лица благородными. Полные чувственные губы были чуть приоткрыты. Короткие чёрные волосы то там, то здесь поблёскивали серебром, ничуть не старившим его, а наоборот, придававшим шарма. Мне хотелось рассмотреть его анфас, но я стоял в неудобной позе, так что пришлось довольствоваться профилем.

Наконец, мы доехали до нашей остановки. Здесь выходила большая часть пассажиров, нас просто вынесли из вагона. Катя воспользовалась столпотворением, помахала мне на прощание и быстро потащила Андрея к выходу. Я не стал их догонять, понимая Катины меры предосторожности.

Вскоре случилось ещё одно событие, которое в очередной раз выбило меня из колеи и заставило ездить в церковь ещё чаще.

Показы обычно проходили достаточно быстро. Мы встречались у парадной, подписывали расписку, где клиент обязывался не обманывать агентство и не снимать квартиру без нас, поднимались наверх, и дальше уже квартира либо нравилась, либо нет. Если всё складывалось хорошо, мы заключали договор, и я забирал свою комиссию, если нет — расходились по домам.

В один из дней я должен был показывать несколько квартир одному клиенту.

Это был новый район, застроенный ярко раскрашенными домами: одна половина здания могла быть розовой, вторая — зелёной, а все балконы оказывались небесно-голубыми. И все они были очень высокими, гораздо выше тех, что стояли у нас. Я приехал чуть раньше назначенного времени и решил пройтись по дворам, где ещё сохранялись следы недавно законченной стройки. Детские горки стояли посреди развороченных газонов, изборождённых следами от трактора, не у всех парадных были скамейки, огромная железная труба перегораживала парковку. Было видно, что и дом заселён не полностью: многие окна были немыты и заклеены изнутри чем-то белым.

Наконец, к парадной подъехала зелёная иномарка. Я не очень разбирался в машинах, для меня все они делились на две категории: наши и иномарки.

Последних было мало, и они являлись свидетельством принадлежности к высшему классу. Я на такой машине ни разу не ездил и обрадовался, что с одной квартиры на другую можно будет прокатиться на автомобиле.

Из машины вышел пухленький кругленький мужчина лет тридцати, в овальных очках и с небольшими залысинами у висков. Стругацкие могли бы взять его за прообраз своего Агасфера Лукича. Такой же маленький, юркий, деловой, знающий, что ему нужно, всегда добивающийся своей цели. Он был одет не по погоде: в тёплый шерстяной коричневый костюм и голубую рубашку без галстука, застёгнутую на все пуговицы. Сходство с Агасфером Лукичом завершал видавший виды кожаный портфель. Вот она, та самая дверь в ад, куда опускаются контракты на покупку душ, за которыми охотится этот посланник дьявола под личиной страхового агента.

— Так-с, — проговорил он, глядя на меня из-под очков. — Вы, значит, Артём… как вас по отчеству?

— Сергеевич, — растерянно ответил я, — но можно просто Артём.

— Да, Артём Сергеевич, — он будто не услышал моей поправки, — меня Игорь Сергеевич зовут. Ха-ха. Вот ведь, почти тёзки. Нам надо с вами за час управиться, потому что у меня дела потом. Успеем?

— Успеем, конечно, тут всё рядом. Надо вот только смотровые листы подписать, и можно подниматься.

— Так-с, что тут у нас, — он стал изучать мои простенькие бумаженции так пристально, как будто это была хартия вольностей, — ну, это ерунда какая-то, но ладно, если вы настаиваете, я, конечно, подпишу.

Подписывая бумаги, он то и дело посматривал на меня, его глаза сверкали из-под очков каким-то скользким блеском, от которого становилось не по себе. Я подумал, что кто-то на меня уже смотрел так же странно, но никак не мог вспомнить, кто именно. Я старался не встречаться с ним глазами, но мне было интересно наблюдать за ним, так что он то и дело перехватывал мой взгляд. Эта игра могла продолжаться долго, хотя крайне смущала меня.

Мы зашли в подъезд. Лифт не работал, пришлось подниматься пешком. На третьем этаже Агасфер Лукич спросил:

— А что же, Артём Сергеевич, какой этаж-то?

— Одиннадцатый, — ответил я, понимая со смехом в душе, что на такой ответ он не рассчитывал.

— Ох. Вы меня уморить решили, что ли? Нет, так не пойдёт. Если лифт не работает и не понятно, когда заработает, то мне эта квартира уже сразу не подходит. Я понимаю, что это не ваша вина, вашим менеджерам там надо уши надрать за такое, но я не спортсмен, чтобы меня по лестницам гонять.

Давайте поедем следующую смотреть.

— Да, хорошо. Только мне всё равно надо подняться, хозяев предупредить.

В машине Агасфер Лукич расспрашивал меня про жизнь и всё блестел очками, умудряясь при этом следить за дорогой:

— И что же, вы, значит, Артём Сергеевич, в школе ещё учитесь и уже работаете?

— Да, — ответил я, не переставая рыться в памяти: где же я видел этот взгляд раньше?

— И много зарабатывать получается?

— Ну, не очень. Но я только начал, пока ещё не понятно.

— Вы что же, проценты какие-то получаете?

— Да, десять процентов от суммы сделки, — не без гордости сказал я.

— Понятно. Ну для вашего возраста должно быть неплохо. А вы в каком же классе учитесь?

— В одиннадцатый вот перешёл.

— А что же, теперь одиннадцать классов? Раньше десять было.

И всё в таком духе. Мы посмотрели три квартиры, Агасфер Лукич не снял ни одной, но зато за тот час, что мы провели вместе, выяснил все подробности моей жизни. Я даже про Артура и Катю ему рассказал, умолчав, правда, про сложности с Катиным замужеством.

— Ну что же, Артём Сергеевич, мне очень жаль, что так получилось, но ваши коллеги, хм, неверно поняли мой запрос и вот прогоняли без пользы и вас, и меня. Вот вам за беспокойство, — и он протянул мне купюру, которую я получил бы, если бы сдал одну из этих квартир.

— Спасибо, — смущённо ответил я, думая, что следовало бы отказаться, но было поздно, деньги уже шуршали у меня в руках.

— М-да. Артём Сергеевич, мне, признаться, очень понравилось с вами общаться. Вы молодой человек крайне увлекательный. Вот что, дайте-ка мне ваш телефон, а я вам свой оставлю. Во-первых, если у вас будут ещё квартиры на просмотр, вы мне просто без вашего агентства позвоните, мы их посмотрим. Ну, или, может, просто встретимся на чашку чая, как вы полагаете?

В полном замешательстве я продиктовал свой телефон, который был записан в вынырнувшую из недр портфеля записную книжку (нет, языков пламени не было, и громового урчания — тоже). Потом Агасфер вырвал листок из той же книжки, написал на нём номер и протянул его мне. Он предложил подвезти меня до метро, но я отказался, соврав, что у меня будет ещё один показ: не хотелось сидеть с ним в машине, уж лучше пройтись под закатным осенним солнцем.

По дороге домой настроение менялось каждое мгновение. Мне то становилось страшно, то наваливалось необъяснимое счастье. Приехав, я валился с ног от усталости, но скорее душевной, чем физической. Я подумал, что Агасфер, наверное, энергетический вампир, которых так часто обсуждали на маминых собраниях — присосался ко мне и теперь даже на расстоянии вытягивает все силы.

Весь вечер и следующий день я делал вид, что занимаюсь своими обычными делами: сходил в магазин, показал квартиру недалеко от дома, отварил сосиски с картошкой на обед, потом лежал и читал. Но сколько я ни старался обмануть самого себя, мне это не очень удавалось. Я ждал звонка Агасфера и боялся этого звонка. В самом звонке не было ничего страшного, проблема была в том, что я не знал, что сказать ему.

Что он вообще из себя представляет? Обычный мужик, раздобревший к своим тридцати от кабинетной работы и мягких сидений авто. Ну да, странно смотрел на меня из-под своих очков, ну, вытянул из меня все детали моей жизни. Кроме самых интимных… Да и они… У меня было такое чувство, что он знает, но не так, как Вера Николаевна или тот некто, с кем я разговаривал в церкви, а знает по-другому: не метания моей души, а самое низкое и грязное, что я скрываю от самого себя, известно ему во всех подробностях. Именно этого я боялся: что он вытащит на свет всё то, что я с таким трудом прятал.

Когда вечером зазвонил телефон, у меня не было никаких сомнений в том, кто на другом конце провода.

— Алло, Артём Сергеевич? Здравствуйте, это Игорь Сергеевич говорит. Мы с вами квартиры давеча смотрели, если помните.

— Да, Агас… Игорь Сергеевич, здравствуйте.

— Так-с. Ну. Рассказывайте. Какие же ваши дела?

В других обстоятельствах меня бы забавляла эта его манера говорить нарочито старомодно, но в этот раз было не до шуток. Трубка прилипла к ладони, из неё доносился голос, который я ненавидел, но который притягивал меня к себе, как бездонная пропасть манит акрофобика.

— Нормально дела, — только и смог выдавить я, голос предательски дрогнул.

— А что, вы сегодня вечером ангажированы?

— Да нет. Ничего особенного.

— Хм. Может, хотите встретиться за бокалом вина, поболтать о том о сём?

— Да нет, спасибо, я же не пью, — выпалил я, обрадованный, что есть прекрасный предлог отказаться от приглашения.

— Ну, если не пьёте вино, то можно и чаю, как водится. Что ж тут?

— Да и поздно уже, — я хватался за все соломинки, которые подворачивались под руку.

— Ну, это разве проблема, Артём Сергеевич? Мы могли бы за вами на машине заехать. Поговорили бы, пообщались, а потом бы вас обратно доставили в целости и сохранности.

Мне хотелось бросить трубку и выдернуть провод из розетки, но тут же думалось, что ничего ужасного в этом приглашении нет, так что незачем вести себя по-детски, почему бы и не согласиться. Но его скользкий голос вызывал в памяти такой же скользкий взгляд из-под овальных очков, и мне становилось противно, как будто таракан пробежал по обеденному столу. Я вдруг вспомнил, кто смотрел на меня так же странно: священник на службе в церкви. Я потом долго не мог избавиться от того взгляда. Наверное, он тоже был энергетический вампир, даром что священник.

— Ну, что же вы молчите, Артём Сергеевич?

— Да нет, Я всё-таки, наверное, не смогу.

— Ну отчего же не можете? Мы же вас не на Луну приглашаем. Мы тут рядом живём. Заедем за вами на машине, потом отвезём, куда скажете.

И это его «мы». Кто это «мы»? И это его «потом». После чего они меня отвезут, куда я скажу? Это всё звучало ужасно приторно, и давно уже было пора заканчивать разговор, но вертелась в моей голове одна мысль, которая не давала мне оборвать линию. Ведь Агасфер — не просто лысеющий и не очень-то симпатичный мужчина. Он представитель того мира, в который мне, может быть, никогда больше не откроется доступ. А если откроется, то неизвестно, скоро ли. Он один из них. У нас есть этот общий секрет, общая тайна, но он свыкся с ней, прожил с ней тридцать лет и не умер, не покончил с собой, не попал в сумасшедший дом. Даже работает и деньги зарабатывает, на иномарку вон хватило. Если бы не было этого «потом», то я бы мог, может, просто спросить его обо всём, столько всего обсудить.

Эта манящая дверь в запретный мир приотворилась лишь на узкую щёлочку, но мне было страшно даже заглянуть в неё, потому что я понимал — обратной дороги может не быть. И почти на автопилоте я захлопнул её так, чтобы она никогда уже больше не отворилась: — Да нет, Игорь Сергеевич, я и правда не могу. Нет-нет. Спасибо большое за приглашение.

И я повесил трубку, не дождавшись его контраргументов и даже не дав ему попрощаться. Я знал — больше Агасфер не позвонит.

Я не был горд своим поступком. Более того, не был уверен, что сделал правильный выбор. Я порвал на мелкие кусочки телефон Агасфера, чтобы отрезать себе все пути к отступлению, но тут же попытался сложить обрывки. Это было достаточно сложно, но у меня получилось. В следующем же порыве я снова собрал всё в горсть и спустил в унитаз. Меня разрывали противоречивые чувства. Первое укоризненно нашёптывало, что я упустил, потерял такую возможность узнать, понять, проверить то, что мучило меня последние годы. Второе напускало ужас перед тем, что могло случиться, и во что бы я тогда превратился. Я решил, что надо ходить в церковь как можно чаще, может, тогда она оградит меня от новых соблазнов.

Несмотря на еженедельные посещения собора, ничто не менялось ни в моих мечтах, ни в ощущениях. Я решил, что если у меня не получится исправиться совсем, то, по крайней мере, надо сделать так, чтобы не стало хуже. Поэтому если раньше я уединялся, чтобы разобраться в себе, то теперь, наоборот, старался всё время быть с Артуром или Катей — или с ними обоими. Когда мы гуляли, болтали, смеялись, казалось, что жизнь течёт своим чередом, и мои проблемы отходили на второй план. Чтобы добиться этого эффекта, я стал больше общаться и с другими одноклассниками, которые в большинстве своём оказались интересными и ничуть не опасными людьми. Мы могли все вместе после школы пойти к кому-нибудь в гости или просто сидеть на школьном крыльце и болтать ни о чём. С ними было легко, потому что никто не подозревал о происходящем в моей душе. Эта неизвестность защищала меня и хотя бы внешне делала обычным мальчиком, старшеклассником, окружённым друзьями, с багажом противостояния «матерей и детей», которого никто из нас не избежал. Ну, а об остальном можно было не думать, пока снова не останешься один.

Возобновились и мамины собрания, но я посещал их с меньшей регулярностью, сначала из-за работы, а потом просто потому, что отвык от всех этих разговоров и не находил в них ни утешения, ни полезной для себя информации. Я продолжал читать мамины книги, но с Верой Николаевной старался не пересекаться.

Обычно я показывал квартиры после школы. Оператору было известно моё расписание, так что каждый день я приходил домой, обедал на скорую руку и куда-нибудь уезжал. Иногда, впрочем, приходилось пропускать уроки, если встреч было много и агентов не хватало. Мне не очень нравилось работать по утрам из-за переполненного метро. Зимой в этом было ещё меньше удовольствия, все были одеты в толстые куртки и шубы, места в вагоне занимали больше, а потели как летом.

В метро самое главное, конечно, — встать в правильном месте. Сиденья обычно были заняты, да и садиться не было никакого смысла: непременно найдётся какая-нибудь старая ведьма, которая будет сверлить тебя глазами, пока ты не встанешь. Козырное место было рядом с дверьми, там, где можно прислониться к сиденью. Тебя никто особо не толкает, все проходят мимо, к тому же не надо заранее пропихиваться, готовясь к выходу. А если ухитриться, то можно даже почитать между станциями.

В то утро мне удалось встать именно там, только вот читать не получалось: народу набилось слишком много. Я стоял в полудрёме, закрыв глаза, и только отмечал остановки, чтобы не пропустить свою.

В какой-то момент я почувствовал некоторую неловкость, кто-то слишком сильно прислонился ко мне спереди и чуть не вдавил кулак в мою ширинку.

Я попытался отодвинуться, но пространства для манёвра не было. Это был молодой мужчина, которого, видно, так прижали со спины, что ему тоже было не пошевелиться. На остановке он выпустил стоявших сзади пассажиров, зашёл обратно и снова встал рядом со мной.

Я никак не мог понять, делает ли он это специально или нет, но на каждой станции история повторялась: он выходил, пропускал людей и заходил обратно, чтобы снова прижаться ко мне. Он был симпатичный — молодой и смуглый, — но мне не удавалось хорошенько разглядеть его, он стоял слишком близко, и я видел только его профиль. Что-то показалось мне, впрочем, знакомым в этом профиле.

Мне стало совсем неудобно, от этих неловких прикосновений, всё во мне поднялось, джинсы стали опасно тесными, и я боялся, что он заметит это.

Наконец, пытка закончилась, мне было пора выходить. Слава богу, парень ничего не заподозрил, даже не посмотрел в мою сторону, находясь, наверное, в той же дрёме, что и другие пассажиры.

Только я чуть успокоился на эскалаторе, как сзади кто-то вдруг спросил: — Не подскажете, как на Садовую пройти?

Садовая была совсем рядом с метро, было странно этого не знать. Но я ещё больше удивился, когда обернувшись увидел того самого парня из вагона.

— Да вот, как выйдете из метро, сразу направо по трамвайным путям.

— Покажете?

— Конечно.

Где я видел его раньше? Наверное, один из клиентов. Мы вышли на улицу, я принялся объяснять ему что-то про трамвайные пути и Гостиный Двор, как он вдруг спросил:

— Не хочешь познакомиться?

Опять это чувство ужаса перед неминуемым, этот взгляд за борт самолёта перед прыжком, эта дверь, которая снова приоткрылась и манила меня чем-то неизвестным и оттого пугающим.

— Меня Артём зовут, — совсем тихо произнёс я.

— А я Андрей.

Андрей! Конечно, это он! Катин будущий муж, который не помнил меня, потому что мы лишь мельком виделись в метро несколько месяцев назад. Я вдруг понял, в какой переплёт попал, и мне на мгновение захотелось расхохотаться, но потом страх снова сжал всё внутри, и я продолжил разговаривать с ним, как будто мы только что познакомились.

— А ты куда идёшь, Артём?

— Мне квартиру надо показать, я агентом по недвижимости работаю. А вам разве не на Садовую нужно?

— Да нет. Не нужно мне на Садовую. Я что, похож на идиота? — улыбнулся Андрей, — я так просто спросил, чтобы разговор завести. И давай уж на ты.

Он предложил проводить меня, я согласился. По дороге я рассказал ему о себе, о работе, о школе, о том, что понятия не имею, куда буду поступать, но куда-то поступать нужно. Он, как выяснилось, работал редактором в одной из местных газет.

— А что, сложно журналистом работать?

— Да нет. Надо уметь писать и, в общем, любить это. Ну и везение нужно какое-то. В нужном месте в нужное время, как говориться. Хочешь попробовать?

— Да я не знаю даже. Я никогда не писал ничего.

— Ну ладно, «не писал». Сочинения-то в школе писал? Стихи, небось, писал?

Я покраснел при последних словах, но сознался, что да, писал стихи.

— А где надо учиться, чтобы стать журналистом?

— Ну, я журфак в университете заканчивал, но вообще много где есть такие факультеты. Надо только готовиться заранее, потому что конкурс большой.

Я вдруг отвлёкся от обстоятельств нашего знакомства, меня увлекла эта новая идея. Я-то никогда не думал о журналистике как о возможной профессии, но ничто не препятствовало этому. Мне на самом деле нравилось писать, к тому же это было бы прекрасным решением моего физико-математического вопроса и всех этих политехов-военмехов. Конкурс меня нимало не смущал, главное, что за грядущим июнем и выпускными экзаменами появлялось что-то осязаемое, более того, привлекательное.

Мы дошли до дома, где я показывал квартиру. В этом маленьком грязном дворе в центре города не было ни света, ни воздуха, так что казалось, будто стоишь в каменном мешке.

— Как тут жить вообще можно? — протянул Андрей, оглядываясь.

— Тш. Сейчас мне клиента спугнёшь, — ответил я с улыбкой. Я уже немного освоился и мог позволить себе пошутить.

— Хочешь, подожду тебя, а потом погуляем? Или ты торопишься?

— Ну, мне в школу вообще-то надо, но можем и погулять. Когда я увидел пару, вошедшую в арку, то сразу понял, что ничего у нас не выйдет: слишком большой живот был у мужчины и слишком дорого была одета его спутница.

Мы долго бродили по улицам. Андрей задавал много вопросов, но моя жизнь была такой неинтересной по сравнению с его. Работа в газете, статьи, интервью, встречи с влиятельными людьми. Выяснилось, что мы соседи (ещё бы!), но он ни слова не произнёс о Кате. Я решил не портить наше знакомство и не признаваться, что знаю его будущую жену. Потом как-нибудь скажу.

Казалось, между нами не было разницы в возрасте. Хотя он был много умнее и опытнее меня, говорили мы на одном языке. Я понял, что Катя имела в виду, когда рассказывала, как всё время учится у Андрея чему-то новому, стало очевидно также, что у Артура не было никаких шансов.

Мы замёрзли, и Андрей предложил зайти в кафе погреться. Я никогда раньше не был в кафе, только в далёком детстве бабуля водила меня есть мороженое в кафетерий, который я гордо называл рестораном. У меня было совсем немного денег, но я подумал, что если закажу один чай, то должно хватить. Вот она, взрослая жизнь практикующего журналиста: шёл по улице, захотел погреться, зашёл себе в кафе. И никаких мыслей о том, на что жить следующую неделю.

Он заказал кофе и какие-то пирожные, я ограничился чаем. Мы сидели совсем близко друг к другу в пустом зале, только вдали официантка гремела пустой посудой за баром. Столик был накрыт клеёнкой с красными и белыми квадратами, посреди стояла белая стеклянная вазочка с фиолетовыми пластмассовыми герберами. Мы сидели у стены, перед нами стоял ещё один ряд таких же столиков с клеёнками и герберами, а за ними в большом наполовину замёрзшем окне медленно падал снег, проходили укутанные в шарфы прохожие, и казалось, что если добавить ещё музыку, к примеру, из «Служебного романа», то можно представить, что всё это — сцена в кино. Я начал напевать про себя эту мелодию и мне вдруг стало так радостно и спокойно, как будто я и вправду был героем какого-то прекрасного романтичного фильма, а не сидел здесь с будущим мужем девушки моего лучшего друга, с которым мы познакомились при таких странных обстоятельствах.

Он смотрел на меня каким-то тёплым взглядом и неожиданно взял меня за руку. Я дёрнулся, бросил взгляд в сторону официантки, но она была слишком далеко, чтобы нас видеть. Моя испуганная ладонь сначала судорожно сжалась, но потом расслабилась от его нежных прикосновений.

Сердце часто забилось, и мне стало казаться, что оно выстукивает мелодию из фильма. Я старался не смотреть на него, мне хотелось растаять, чтобы от меня осталась одна только ладонь, и он бы всё держал меня в своей руке и поглаживал кончиками пальцев.

— Придёшь ко мне в гости? — спросил он тихо, почти что шёпотом, хотя нас было некому слушать. Мелодия в моей голове оборвалась.

— А как же Катя? — чуть не вырвалось у меня, но я вовремя сдержался и просто кивнул головой.

Мы договорились, что я приду к нему вечером на следующий день. На вопрос о Кате мне ответил в школе Артур, сказав, что она снова уехала к родителям.

Я не помню, как одевался и что надел, как дошёл до его дома. Всё это происходило в полусне, полубреду. Я отключил сознание, чтобы не думать, не анализировать, не принимать решений, а просто двигаться, как робот, которому ввели программу, обязательную для исполнения. Я не задавал себе вопросов, стоит ли идти и почему это надо делать. Дверь, в которую я должен был войти, теперь была открыта настежь, и у меня больше не было выбора. Если бы он не ласкал мою ладонь или был бы груб, или скабрёзен и пошл, как Агасфер, или как-то иначе расплатился за мой чай, не деликатно спросив меня, не буду ли я против, если он заплатит, а, к примеру, дав почувствовать, что платит-то он, у меня была бы лазейка, была бы причина, за которую можно было бы ухватиться и остаться дома.

Но её у меня не было.

Пока я поднимался на третий этаж, меня охватила настоящая паника. Я не знал, что плохого может случиться и даже примерно представлял себе, что произойдёт, но не мог побороть это чувство, заморозившее все прочие ощущения. Это как зимой прикоснуться языком к холодным железным перилам школы: кожу приятно щиплет, но душа уходит в пятки от мысли о грядущей боли. Впрочем, если бы я обжёгся или порезался сейчас, то, наверное, ничего бы не заметил.

Я немного помедлил перед дверью и огляделся. Обычная лестничная клетка девятиэтажного дома, построенного лет двадцать назад. На полу маленькая кафельная плитка, в ней местами зияли пустые квадратики; темно-зелёные стены и лампы дневного света создавали ощущение погреба. На мысли о подземелье наводил и чуть затхлый запах. Три двери с одной стороны от лифта и три — с другой. Все двери разные, некоторые не меняли много лет — они обиты дерматином, другие современные металлические. В одну из этих мне и предстояло войти.

Я зачем-то выдохнул, как будто собирался выпить рюмку водки, и перекрестился. Позвонил.

Андрей открыл почти сразу (надеюсь, он не наблюдал за мной в глазок). Он стоял в одних трусах. Спортивное мускулистое тело, на которое теперь можно было смотреть, не боясь быть уличённым в подглядывании. Но я стеснялся, поэтому, бросив быстрый взгляд, сразу поднял глаза.

— Извини, только что из душа. Сейчас оденусь и сварганю что-нибудь поесть, — весело сказал он.

Я вовсе не был голоден, но не знал, как себя вести, поэтому молча разделся и прошёл в комнату. Страх и оцепенение никуда не делись, наоборот, стали ещё сильнее. Я сел на диван, вытер о штаны мокрые ладони и огляделся с опаской, будто ожидая, что из шкафа сейчас выйдут Катя с Артуром.

Ремонт был сделан совсем недавно, бежевые обои ещё помнили магазин, побелка на потолке была белой, а не сероватой от осевшей на ней пыли, паркет всё ещё немного пах лаком. Напротив раскладного дивана, куда я сел, стояли книжные полки с альбомами по искусству и недавно изданными книгами, никаких макулатурных собраний сочинений, как у нас дома.

Письменный стол у окна мог похвастаться компьютером — роскошью, доступной немногим. Всё было новым, чистым, только что купленным.

Я поймал себя на том, что безуспешно пытаюсь отыскать следы Катиного присутствия. Даже на фотографии рядом с компьютером Андрей стоял рядом с женщиной в возрасте — наверное, мамой. Впрочем, может, просто это его кабинет, поэтому тут нет её вещей.

Он зашёл в комнату в джинсах и свободной красной футболке.

— Ты очень голодный или так себе?

— Нет, не очень.

— Ну, у меня рыба есть и какие-то консервы. Могу рыбы пожарить.

— Давай.

— Да ты что такой каменный-то? Всё нормально? — спросил Андрей с улыбкой.

— Да-да. Всё хорошо, — ответил я как можно бодрее, чтобы он не заметил мою неловкость. Хотелось казаться видавшим виды парнем, которого сложно удивить, но, видно, такая игра была мне не под силу.

Андрей подошёл, сел рядом, обнял меня сзади и начал шептать на ухо: — М-м, боишься меня что ли, воробей? Ну, ты не бойся, мой хороший. Я не кусаюсь. А если кусаюсь, то от этого только приятно…

Он расстегнул мне ширинку и начал ласкать меня. По-прежнему было страшно, но в его руках становилось спокойнее, особенно если не смотреть на него.

— Ну, ну, этак мы сейчас наиграемся, а потом мне ничего не достанется, — сказал Андрей, поцеловал меня в шею и ушёл на кухню жарить свою рыбу.

Мне стало легче и теперь хотелось, чтобы скорее прошла эта прелюдия с рыбой и ужином, и мы бы оказались рядом, и не нужно было бы бояться, что мы наиграемся, и ему ничего не достанется.

За ужином я не мог ни о чём думать, и на вопросы Андрея отвечал односложно, стараясь делать это бойко, чтобы не показаться занудой.

Время тянулось медленно, мне казалось, что Андрей почему-то специально оттягивает момент близости. Но, может, он просто выполнял обычный ритуал?

— Ну что, душ хочешь принять? — спросил он меня.

Я вообще-то помылся дома, но тем не менее согласился. В ванной было заметно, что в доме живёт женщина: на полке рядом с раковиной стояли бутылочки, тюбики и баночки, хотя никаких предметов женского туалета не было. Конечно, он просто решил скрыть от меня, что у него есть девушка, но в ванной убраться не догадался.

Когда я вошёл всё в ту же комнату, диван был уже разобран, Андрей лежал в халате с журналом в руке. На мне были только плавки, остальную одежду я положил на край дивана.

Если долго, до последнего сидеть под водой, а потом вынырнуть и дышать, дышать, дышать — так, будто дышишь в первый и последний раз, — нет времени наслаждаться воздухом, думать, свеж он или нет, пахнет ли лесом или пылью: ничего этого не замечаешь, просто дышишь и радуешься тому, что это можно делать так легко. Так же я наслаждался Андреем: его смуглым горячим телом, по которому я мог бы вечно водить руками, чтобы снова и снова ощущать под пальцами его грудь, бицепсы, сильные плечи.

Мне ничего не нужно было бы от этой ночи, ничего, что произошло позже.

Андрей вообще мог бы не двигаться, мне было достаточно просто ласкать его, прижиматься к нему, время от времени отстраняться, чтобы посмотреть на него в полутьме комнаты, каждый раз захлебываясь от восторга, что это не сон или мечта, я — здесь, с ним, и я дышу, дышу.

Он был нежен со мной, его руки были повсюду, казалось иногда, что сердце вот-вот остановится от истомы, в которую погружали его прикосновения, в ногах и руках покалывало, будто они занемели, я только вздрагивал и постанывал аккуратно, чтобы не сбить, не вынырнуть ненароком. Он перевернул меня на живот и лёг сверху. Он старался делать всё аккуратно, но было больно. Очень больно. Как будто меня привязали к двум лошадям, и те разрывали меня надвое. Волна удовольствия схлынула, стало трудно дышать. Я закусил наволочку, зажмурился, но терпел, чтобы не дать Андрею почувствовать, что он делал что-то не так. Он двигался на мне, было уже не так больно, как сначала, но приятно всё равно не становилось. Я только ждал, когда всё закончится, чтобы можно было снова повернуться к нему, обнять его и гладить его сильную спину. Наконец, он быстро задышал, закряхтел, потом несколько раз дёрнулся и навалился на меня.

Андрей снял презерватив и по-деловому принялся за меня. Несмотря на то что мне было хорошо, развязка всё не наступала, поэтому мне пришлось закончить самому. Он достал откуда-то из-за дивана полотенце, и мне стало немного противно, я подумал, что, может, я не первый, кто им вытирался. Вообще последние несколько минут были похожи на работу какого-то конвейера, но я подавил в себе эти мысли и растянулся на постели.

Мне хотелось ласкать его ещё и ещё, но Андрей пробурчал, что устал, а завтра на работу, чмокнул меня и отвернулся. Я долго не мог заснуть и всё любовался его спиной. Мне хотелось обнять его, но я боялся его разбудить. Сон не шёл. Я встал и пошёл на кухню. Несмотря на съеденный ужин, вдруг страшно захотелось есть, но в холодильнике ничего не было, кроме сметаны. Я открыл её, достал ложку, сел на стол так, чтобы можно было болтать ногами, и стал есть сметану прямо из упаковки.

За несколько часов мир изменился. Вопросы, которыми я задавался столько лет, не нашли ответов, но просто это были неправильные вопросы. Вся моя сознательная жизнь до этой упаковки сметаны представилась мне чёрной дырой, в которой бездарно пропали годы упущенной радости.

Мамины собрания, кармические задачи, церковь, осознание собственной неполноценности… Вот что важно в жизни: чтобы рядом был другой человек, который отвечает на твои ласки, поддаётся тебе, хочет быть рядом с тобой. Я забыл уже обо всех неприятных моментах и думал только о том, что теперь-то я знаю, что делать. Теперь-то я буду по-настоящему счастлив.

Прогремевшая за окном снегоуборочная машина возвестила утро. Я так и просидел всю ночь на кухонном столе. Надо было хоть немного поспать — с утра предстояла контрольная по физике, которую ни в коем случае нельзя было завалить. Я вернулся в комнату, лёг рядом с Андреем, прижался к нему и уснул.

Мне снилось, что я, маленький, бегаю по даче в одних шортах без майки и кто-то поливает меня водой из шланга. Вода не холодная, даже тёплая, но я всё равно кричу, смеюсь и всё бегаю и бегаю туда-сюда. А потом уже сухой захожу в дом и иду по длинной комнате, которая оказывается прихожей и кухней одновременно. Я слышу запах нашего дома и другие запахи, которые вливаются в него из сада через открытые окна веранды.

Мухи жужжат, и одна из них бьётся о стекло единственного закрытого окна.

Я чувствую, что складки баб-Аниного платья касаются моих голых коленок, и мне приятно от того, как развевается ткань. Я иду тихо-тихо, чтобы никого не спугнуть, хотя знаю, что в доме пусто. Подхожу к трюмо, смотрю в зеркало и вижу себя, но не мальчика в платье, а себя взрослого, в джинсах и сером свитере, в котором я хожу в школу. Передо мной стоит бабулина музыкальная шкатулка в форме фортепьяно. Я открываю её, зная, что она не заиграет, потому что сломалась очень давно, но из неё неожиданно раздаётся мелодия «К Элизе». Я с удивлением слушаю, как она проигрывается полностью. Я знаю, что второго раза не будет, она должна замолчать, но почему-то мелодия повторяется снова и снова, пока я не просыпаюсь, чтобы понять, что она на самом деле играет в комнате. Я лежу какое-то время с закрытыми глазами и слушаю механическую музыку, потом Андрей начинает ворочаться, встаёт, подходит к стоящему на столе электронному будильнику, нажимает на кнопку и ложиться обратно в постель. Через пять минут история повторяется, и через десять Андрей понуро идёт в ванную, не взглянув на меня.

Мы попрощались быстро, без сентиментальностей. Андрей попросил не звонить ему, потому что он «живёт не один и не хочет, чтобы возникли какие-то подозрения», но обещал найти меня, как только снова будет возможность встретиться.

Я шёл домой с осознанием того, что я теперь другой. Это случилось. Я раньше не понимал, что мне нужно, чтобы стать окончательно взрослым, но было необходимо именно это. Дома, деревья, трамваи, машины, снег под ногами, тучи над головой, пешеходы — всё казалось прежним, но я как будто снял тёмные очки, и привычные вещи стали видеться по-новому.

Особенно прохожие. Они ни о чём не догадывались и просто спешили по своим делам, не обращая на меня внимания, но я-то знал, что теперь я перешёл в другой разряд, встал на одну с ними ступеньку. Я улыбался сам себе от огромного всеобъемлющего счастья, которое теперь будет длиться вечно, потому что иначе нельзя. Ведь счастье это не зависело от будущего, оно было принесено произошедшим, а значит, у меня его уже не отнимешь.

Домой я пришёл достаточно поздно, нужно было хватать рюкзак и бежать в школу. Как только я открыл дверь, в нос ударил непривычный с утра запах сигарет. Мама. Во вчерашнем сомнамбулическом состоянии я совсем о ней забыл. Но она была — и была дома, и, видимо, тоже не спала всю ночь, но совсем по другой причине. В квартире было накурено так, что выступали слёзы. Когда я вошёл в коридор, она уже стояла там, сигарета в руках, красные от бессонной ночи глаза, уголки губ опущены от гнева и обиды.

— Ну. Ты где был? — тихо спросила она. Она всегда начинала скандалы тихо, чтобы показать, что она и не собиралась орать на меня, но я сам её вывел.

— У друзей, — прошептал я, понимая, что это объяснение её вряд ли удовлетворит.

— У каких друзей?

— Ты их не знаешь.

— Ах, я их ещё и не знаю. Так, замечательно. А кто тебе разрешил ночевать не дома?

— А что такого? — всё так же тихо спросил я.

— Да ничего! Что такого?! У него ещё наглости хватает спрашивать, что такого! А я должна не спать ночами, волноваться, потому что он с друзьями, видите ли, развлекается! — мама перешла на ор, но хорошо хоть, что от меня ничего больше не требовалось, кроме как стоять и ждать, пока она не выдохнется. — Мало того, что ты не дорос ещё, чтобы ночевать неизвестно где, так ты хотя бы мог позвонить и сказать, что домой не придёшь! Это что за новые манеры такие? Ты решил совсем с ума меня свести?!

Мама кричала и кричала, я уже безнадёжно пропустил первый урок, а она всё не собиралась останавливаться. Под градом упрёков я прошёл в свою комнату, взял рюкзак и был готов уйти, как только закончится экзекуция.

Самое неприятное заключалось в том, что она была права, и мне действительно было стыдно, что я не оставил никакой записки. Но выкажи я раскаяние в части содеянного преступления, для мамы это означало бы, что я принял свою вину полностью. То есть у меня не было бы больше возможности ночевать не дома. Поэтому я ждал, когда она перейдёт к частностям, чтобы отстоять для себя этот пункт.

— Ну и где же ты ночевал, что за друзья такие?

— Неважно, — прошептал я.

— Что значит «неважно»? А где мне искать тебя, если тебя дома нет, это тоже неважно?

— Не надо меня искать.

И тут началась обычная перестрелка, в которой мама палила из гаубиц, разнося всё вокруг, а я отвечал скромными выстрелами из винтовки, но гаубицы ничего не могли сделать против моей винтовки, потому что она была тихая, но упрямая.

В результате мама отпустила меня в школу, но, поскольку ни к какому финальному решению мы не пришли, бой нельзя было считать законченным. К этому я тоже привык: если ей не удавалось сломить моё сопротивление сразу, она с новыми силами бралась за дело позже, пока не понимала, что всё бесполезно и придётся со мной если не согласиться, то по крайней мере закрывать глаза на то, что я преступаю её запреты.

Скандал вылетел у меня из головы, как только за мной захлопнулась дверь парадной. Меня снова охватило безграничное счастье от произошедшего и ещё от того, что никто не знает об этом. Это была моя тайна, наша с Андреем. Даже Артур заметил, что со мной что-то не так и спросил на перемене, отчего я такой приподнятый, на что я ответил со всей загадочностью, на которую был способен: — Ну, есть причины.

Он не стал меня допрашивать, следуя давней традиции, что когда один из нас не хочет о чём-то рассказывать, второй не задаёт вопросов.

Андрей, Андрей, Андрей. Он не выходил у меня из головы ни на минуту.

Всё, что я делал, говорил, было как во сне. Наяву были только мысли о нём, о проведённой ночи, о том, как он гладил мою руку в кафе, о сметане, о бетховенской мелодии, которая пришла из детства, чтобы сделать меня счастливым. Я не думал, любовь это или нет, мне не хотелось вешать ярлыки на наши отношения, мне просто было приятно ежесекундно думать о нём.

Когда же он позвонит? Я знал, что Катя вернулась, и не было известно, когда уедет снова, но он мог бы просто набрать мой номер, чтобы спросить, как у меня дела. Я не сомневался, что он объявится, просто у него много работы, нелегко же, наверное, быть журналистом.

Катя с Артуром заходили чуть не каждый день. Артур разболтал, что у меня появилась таинственная незнакомка, так что они, хоть ни о чём и не расспрашивали, но порой подначивали, шутя над моей отрешённостью: — Что-то ты, Артёмка, совсем сам не свой. Мучает тебя твоя зазноба?

Сам факт существования зазнобы я не отвергал (да они и не поверили бы), но просто улыбался и переводил разговор на другую тему.

Я всё ждал, когда же Катя объявит о том, что снова уезжает, но с её последнего отъезда прошло так мало времени, что надеяться на новый не приходилось. В общем-то я и встречался с ними так часто только из-за того, что надеялся получить информацию из первых рук. Каждый день, когда она ничего такого не говорила, казался потерянным.

Андрей не звонил. Я начал не то чтобы волноваться, но мне физически не хватало его. Я осознал, что значит «сохнуть по кому-то». На самом деле чувствуешь себя цветком, который никто не поливает. Мне казалось порой, что я даже мог бы пережить какое-то время без близости, раз уж он не мог пригласить меня домой, но мне нужно было поговорить с ним, услышать его голос или, может, увидеть его на какие-нибудь полчаса. Вечерами я иногда приходил к его дому, смотрел в его окна, боялся налететь на Катю, надеялся столкнуться с ним. Но никого так и не встретил.

Однажды после уроков, когда я переобувал сменку в холле, ко мне подсела Ира. Мы давно не разговаривали, она всё больше болтала со своими подругами, а после школы сразу уходила. Андрей и все остальные давно вытеснили её из моей головы, но когда мы снова очутились так близко, я вдруг смутился, как будто мы вернулись на пять лет назад, когда я был влюблён в неё. Она сильно изменилась. Теперь это была не девочка-подросток, чуть наглая красота которой только начинала прорываться. Она стала женщиной, было сложно поверить, что она всё ещё ходит в школу. Надетая на белую рубашку облегающая кофта подчёркивала грудь, открытую чуть больше, чем позволяли школьные правила. Узкие джинсы, явно купленные за границей, обтягивали стройные длинные ноги. Её чуть подкрашенные чёрные глаза, обрамлённые длинными ресницами и дугами бровей стали ещё больше. Они смотрели прямо, с нескрываемым интересом, но всегда немного насмешливо. Цыганские смоляные волосы казались ненастоящими, хотелось пощупать их. Только в её губах по-прежнему оставалось что-то детское, они всё так же не могли уняться и постоянно двигались, выдавая её неугомонный характер. Она дождалась, пока я завяжу шнурок, и необычно нежно спросила:

— Как дела, Артёмка?

— Нормально, — чуть слышно ответил я.

— Вот, смотри, что я тут на антресолях нашла.

Она немного повозилась с сумкой, где не водились учебники, и вынула оттуда фотоаппарат. Тот самый, который я подарил ей перед пятимесячным расставанием, казавшимся вечностью, но никто не мог подумать, что оно затянется так надолго. Я осторожно взял его, как будто это была хрупкая древняя реликвия. Было приятно поглаживать пальцами шершавую отделку из кожзама и холодный металлический корпус. Крючок на верхней панели немного скрипел, я отвёл его, направил объектив на Иру и нажал на кнопку. Она рассмеялась:

— Дурачок, там плёнки уже сто лет не было, я им и не пользовалась, боялась маме показать: вдруг заставит вернуть.

Я посмотрел на неё и увидел в её теперь таких взрослых глазах ту, другую, Иру, с которой нам было так хорошо вдвоём в занесённой снегом деревне. Я рассмеялся в ответ, и мы начали хохотать, сидя на школьной лавке.

— И вот ещё. Специально для тебя тогда напечатала, но отдать так и не было оказии, — она протянула мне несколько помятых чёрно-белых снимков.

Вот какими мы были. Два бесформенных создания в огромных безразмерных ватниках, валенках и шапках, укутанные в платки и шарфы так, что лиц вовсе не видно. Стоим возле кустов, ветки опустились под тяжестью налипшего снега, видно, была оттепель, и он намок, но ещё не свалился.

Мы казались похожими на партизан войны с Наполеоном, вылезших из дремучего леса. Маленькие партизаны, для которых не было другого мира, кроме нескольких аллей. Кто бы мог подумать, что между ними разыгрывалась совсем недетская драма с любовью, слезами и даже робкой физической близостью. Сильно ли отличались тогдашние мои чувства от того, что происходило в моей душе сегодня? Чего я искал тогда?

Человеческое тепло, ласку. Хотелось стоять на железнодорожной насыпи и смотреть на лес, держась за руки. Хотелось смеяться и слышать ответный смех. Хотелось знать, что есть кто-то, кому со мной так же хорошо, как мне с ним. Много ли изменилось с тех пор?

Я поблагодарил Иру, молча разглядывавшую фотографии вместе со мной, оделся и пошёл домой. Пока не отдавая себе в этом отчёта, откладывая окончательное решение, я уже знал, что фотоаппарату, фотографиям и моей первой и последней любви к девушке суждено перекочевать на другие антресоли и остаться там ещё на неопределённое время, пока кто-нибудь не потревожит их сон.

С нашей встречи с Андреем прошло две недели. Счастье сменилось тревожным ожиданием. Ожиданием звонка и тревогой о том, что он не позвонит. В конце концов, с чего я взял, что для него это так же важно, как для меня? Он старше, у него, может, постоянно появляются и исчезают молодые мальчишки, но ни с кем он не заводит ничего серьёзного, иначе не жил бы с Катей. Но если бы знать это наверняка! Я жил в полнейшей неизвестности и заброшенности, мне не с кем было ни разделить свою тоску, ни обсудить её.

Запертый своими секретами, я ощущал потребность выговориться, излить всё то, что бурлило в моей душе. Я решил прибегнуть к давнишнему способу всех одиноких страдальцев и взялся за бумагу и ручку.

Я снова начал писать стихи, но они были лишь метафорическим отражением моих переживаний, мне же нужно было поделиться всеми деталями своего счастья и своей боли. Я принялся за дневник.

Он не звонит, не звонит, не звонит. Я не знаю, что делать и что думать.

Я один, совсем один, некому рассказать, поплакаться, спросить совета.

Что мне делать дальше? Позвонить ему? Подождать его у парадной? Слишком опасно. И он наверняка рассердится на меня. Лучше ждать. Но я не могу ждать вечно! Нет, я могу ждать вечно, но только это будет вечное мучение, как в аду. Нет, не как в аду. В аду нет надежды, в аду знаешь, что мучение будет вечно, и от этого должно быть легче. А когда не понятно, стоит ли надеяться или эта надежда будет лишь иллюзией, от этого становится нестерпимо грустно и обидно.

На уроках думаю только о нём. Меня, наверное, скоро из школы исключат.

Сегодня была контрольная по алгебре, я решил не сдавать пустой листок, потому что так ничего и не решил и просто незаметно вышел из класса, когда прозвенел звонок. Хорошо, что математичка слепа, как крот.

Не думать о нём невозможно. Его руки, тело, кожа, мускулы, как он ласкал меня — сначала сидя на диване, потом в постели. Бегаю в туалет в школе по 10 раз на дню, надеюсь, Артур ничего не заметил. Какое же блаженство лежать с ним рядом, чувствовать ещ. Даже эти моменты, пусть не самые приятные, но одно только сознание того, что он во мне, всё меняло. Это — верх единения между двумя людьми. Мне больше ничего не нужно, хотя я не уверен, что готов повторить это с кем-то другим.

Сегодня решил позвонить ему. Вышел вечером на улицу, нашёл автомат (пришлось идти к метро, рядом с домом остались будки, но телефоны разбиты). Набрал его номер, ответила Катя. Помолчал в трубку, потом повесил её. В таких условиях невозможно жить.

Я — разломленный надвое ствол, разветвлённый грозой, Разлетелись обломки коры и обрывки листьев.

На все сто неуверен, но казалось мне, был живой, Пока ты не разбил меня этим точным выстрелом.

Я стараюсь впитать в себя каждую каплю дождя, Но они лишь стекают по чёрному жёлобу вниз.

Нужно будет учиться по-новому жить без тебя, Но так трудно поверить, что в углях осталась жизнь.

Он позвонил мне через две с половиной недели, когда я уже места не находил от отчаяния, перестал ходить в школу и целыми днями лежал на диване, как несколько лет назад.

— Ну чего, воробей, как дела?

Артур назвал меня воробьем, когда мы только познакомились. Меня тогда это немного задело, но в устах Андрея это звучало нежно. Все сомнения, неуверенность, страх, злость, раздражение последних дней испарились, как будто их никогда и не было.

— Всё хорошо. Ты куда пропал?

— Я не пропал. Работы было много. И потом я не один, ты же знаешь, — уж это я знал прекрасно.

— Когда увидимся?

— Хочешь, сегодня?

Конечно, я хотел сегодня, хотел прямо сейчас, не в силах оттягивать встречу ни на минуту.

Андрей удивился тому, как быстро я дошёл. Он снова приготовил какой-то холостяцкий ужин, но в этот раз я чувствовал себя более раскованно. Я болтал без умолку о школе, о том, как я рад его звонку, о том, что мама закатила мне скандал прошлый раз, когда я не ночевал дома…

— Ну и что ты сказал маме?

— Да ничего. Чего я мог сказать. Не буду же я рассказывать ей, где провёл ночь, щ весело ответил я, — но в этот раз записку оставил, чтобы она не ждала меня.

— Артём, лучше, если твоя мама ничего не будет знать о том, что происходит. Ничего серьёзного она сделать не сможет, ты уже мальчик большой, но мне не нужны проблемы, понимаешь, — серьёзно произнёс Андрей.

Меня немного задела эта его манера говорить со мной, как с маленьким, будто я и сам не понимал, что наши встречи надо держать в тайне.

— Да-да, конечно. Я и не собираюсь ей ничего рассказывать.

Потом мы снова говорили о его работе, и я твёрдо решил, что стану журналистом. Андрей считал, что есть только два стоящих вуза: университет в нашем городе и МГУ. Я, конечно, решил, что не смогу жить за 700 километров от него и поступать буду здесь. Он отыскал адрес и телефон приёмной комиссии, но сказал, что надо заранее готовиться к экзаменам.

Наконец он встал, убрал со стола и только потом подошёл ко мне и поцеловал. Я мог бы часами целоваться с ним, такими мягкими, нежными, но в то же время сильными были его губы. Мне нравилось ощущать лёгкий запах мужского пота, который исходил от него, чувствовать его юркий язык, открывать глаза и видеть его закрытые веки с чёрными густыми ресницами.

Это был тот момент, которого я так ждал последние две недели. Нет, момент, которого я ждал всю жизнь.

Потом повторилось всё, что было и в прошлый раз. Я не мог насытиться его телом, не мог оторваться от него, мне хотелось не переставая смотреть на него, гладить его, целовать. Мне снова было больно, но я терпел, и мне становилось хорошо от одной только мысли о том, что происходит.

— Ну, пока, воробей, — сказал он мне на следующее утро, — учи историю для экзаменов.

— Ты мне позвонишь? — я хотел было спросить, когда он мне позвонит, чтобы ждать этого дня и часа, но понимал, что он, наверное, не сможет ответить на этот вопрос, соврёт что-нибудь, а я буду страдать ещё больше.

— Не знаю, Артём. Может, в этот раз долго не позвоню, но позвоню обязательно.

— А хочешь, приходи ко мне в гости днём? У меня мама всё равно на работе.

— Нет, воробей, мне работать надо. К тому же что если твоя мама вдруг заявится раньше? Я не очень-то похож на твоего одноклассника.

Вот интересно подумать о том, что такое секс. Где начинается секс и заканчивается игра. Всё, что было раньше, — было просто игрой, я это знаю. Но если теперь, скажем, Андрей перестанет делать мне больно, то у нас всё равно будет секс? С женщинами всё просто, а тут, мне кажется, не обязательно делать так, как он делает.

Нет. Ерунда. Пусть делает всё что угодно. Да, я знаю, что это больно, но когда его нет рядом, всё, о чём я думаю, — именно это. Это — высшая точка блаженства, даже если она сопряжена с болью.

Взаимное обладание. Если с женщинами всё опять же просто — мужчина обладает, а женщина отдаётся, то у нас всё по-другому. Хотя технически похоже на секс с женщиной, но всё равно я обладаю им так же, как и он мной.

О, как мне его не хватает!

Я ждал. Теперь, когда он обещал позвонить, ожидание было не таким тяжёлым. То есть нет. Оно было таким же тяжёлым, но не превращалось в отчаяние. Я понимал, что вечером рядом с ним Катя, а днём он окружён коллегами, так что он никак не может говорить со мной. Но я знал, что он думает обо мне, пусть и не так много, как я о нём, и рано или поздно позвонит.

Я съездил на журфак, выяснил всё про экзамены, купил учебник по истории и начал штудировать его после школы. Мама ничего не говорила, было заметно, что она не очень-то одобряла моё решение с университетом, но она видела, с каким энтузиазмом я взялся за дело, поэтому понимала, что переубедить меня невозможно.

Я должен, должен поступить именно сюда! Помимо звучной профессии и возможности работать в той же сфере, что и Андрей, а значит, пересекаться с ним, у меня была ещё одна мысль, в которой я не хотел себе признаваться, но она жила, там, далеко на задворках сознания. Все уже и думать забыли о распределении по классам, которое было несколько лет назад. Я был вполне себе счастлив в физико-математическом, хотя ни в какой из мехов поступать не собирался. Но обида на судьбу вообще и на Вадимовну в частности никуда не делась. И тут мне представлялась прекрасная возможность доказать, что она ошибалась во мне, что я заслуживал её класса гораздо больше других ребят, которые и не мечтали о блистательной карьере журналиста. От этой мысли становилось сладко, но то была запретная сладость. Хоть я и не считал гордыню таким уж грехом, но понимал, что в ней нет ничего хорошего, если она предваряет само действие.

Прошло две недели, прежде чем он позвонил. На этот раз я хоть и обрадовался, но знал, что на встречу надеяться не стоит: Катя никуда уезжать не собиралась.

— Ну что, воробей, скучаешь?

— Ну, так. Чуть-чуть, — игриво ответил я.

— М-м. Ну, правильно. Нечего скучать, — серьёзно сказал Андрей, так что я пожалел о своей шутке. — Ты завтра вечером что делаешь?

— Ничего особенного, а что? — сердце радостно забилось.

— Ну, так, просто, хотел встретиться.

— Давай.

— Только не у меня. Мне друг один квартиру свою дал, можем у него. Это недалеко. Но надо на метро ехать. Только я потом домой: я-то не с мамой живу, не могу ночевать, где попало.

Мы стали встречаться на квартире этого друга три раза в неделю. Друг работал диджеем в каком-то клубе и дома почти не ночевал. Андрей наврал ему, что у него появилась любовница, но Катю он бросать не собирается.

Друга это объяснение, видимо, устроило, по крайней мере, я никогда его не видел.

Было немного странно встречаться на чужой квартире, не хватало прелюдии жареной рыбы. Мы разговаривали с Андреем по дороге, но это было не совсем то. Близость стала какой-то деловой. Будто мы встречались в столовой на обеде, быстро ели и тут же расходились по своим кабинетам (или куда там расходятся после обеда журналисты?). А самое неприятное заключалось в том, что потом, после всего, когда так хотелось полежать, обнявшись, насладиться близостью и теплом, приходилось вставать, одеваться и выходить в холодную ночь. Но я понимал, что у меня нет выбора: можно или встречаться вот так, урывками, скрываясь в чужом месте, или не видеться вовсе.

Мама вроде бы закрывала глаза на мои отсутствия и поздние приходы. Мы вообще мало разговаривали в последнее время, потому что я взял за правило не просто увёртываться от её вопросов, а вовсе не отвечать на них, мотивируя это тем, что не нужно лезть в мою личную жизнь. Мама покричала-покричала, но сделать с этим ничего не смогла, поэтому просто провожала меня недовольным взглядом каждый раз, когда я приходил слишком поздно.

Но я знал, что она следит за каждым моим шагом и всё регистрирует в своей виртуальной папке с надписью «Дело №» и моим именем.

Однажды на выходных, когда я по старинке стоял у раковины и чистил картошку, она вдруг спросила:

— Ну что, как в школе дела? — этот вопрос, самый что ни на есть обычный, задаваемый детям всеми родителями, из уст моей мамы звучал по меньшей мере странно. Мало того, что её никогда особенно не интересовало, как у меня дела в школе — двоек нет, никто не звонит, и ладно, — но в последние годы она совсем отдала моё образование мне на откуп и никогда им не интересовалась даже из вежливости.

— Нормально.

— Как Артур?

— Хорошо.

— А как его девушка? — вот он, вопрос с подвохом. Мама не могла ничего знать про Катю, потому что никогда не видела её, а я на эту тему не распространялся.

— Тоже ничего, — тем не менее ответил я.

— Ну, а у тебя-то девушка есть?

— Нет.

— В твоём возрасте пора бы уже завести, нет?

— Не знаю.

— А вот скажи мне, Артём, — и тут мама подошла так близко, что мне пришлось оторваться от картофелины и посмотреть на неё, — а вот когда ты на мальчиков смотришь, ты ничего себе такого не представляешь?

Мама застала меня врасплох, даже нож чуть не выпал из рук. Впрочем, после минутной паники мне удалось вернуться в своё конспиративное настроение:

— Что такое не представляю?

— Ну, что они трогают тебя или вы ещё что-то делаете?

— Нет, — я старался отвечать максимально твёрдо. — Ничего такого я себе не представляю.

— Ну ладно, — хмыкнула мама, ничуть мне не поверив.

Я вернулся к картошке. С чего она взяла это? Откуда узнала? Материнская интуиция? Нет, в такие глупости я не верил. Сколько раз мне удавалось обманывать её по самым разным поводам, хотя она всю жизнь твердила, будто распознаёт ложь по запаху. У лжи нет запаха, есть просто люди, которые не умеют правильно лгать. К тому же почему она завела этот разговор именно сейчас, когда с Андреем всё было более-менее хорошо, и я не страдал, как раньше, и вообще был в тонусе.

Чтобы избежать дальнейших расспросов, я ушёл к себе, как только картофельная вахта была закончена. Я принялся размышлять над тем, что думает и о чем знает мама, но ответ не заставил себя долго ждать.

Она вошла ко мне в комнату, как всегда, не постучавшись. Передник чуть сбился в сторону, в руках кухонное полотенце, вид решительный и немного угрожающий.

— Тогда скажи мне, Артём, кто такой Андрей? Внутри всё оборвалось. Она знает. Я посмотрел на неё таким взглядом, каким смотрел в детстве, когда она прижимала меня к стенке с доказательствами какого-нибудь ужасного преступления, и я понимал: что ни говори и ни делай сейчас, наказания не избежать. Мне даже показалось, что она сейчас размахнётся и ударит меня мокрым полотенцем, я рефлекторно втянул голову в плечи и ссутулился.

— Ну, что же ты молчишь? — она начала повышать голос. — Что же ты ведёшь какую-то двойную жизнь, а мне врёшь в глаза и думаешь, что я последняя дура? — и тут она на память выдала мне фамилию Андрея и его домашний телефон.

«Наверное, подсмотрела в моей записной книжке», — подумал я. Но всё остальное?

— Артём, скажи мне, зачем ты это всё делаешь? Скажи, у меня что, сын педиком вырос?

— Перестань ругаться, — только смог выговорить я, прицепившись к последнему слову.

— Перестать ругаться? А что мне ещё делать? — и тут мама стала не только кричать, но ещё и плакать. — Что мне делать-то с сыном-пидорасом? Может, ты ещё на панель завтра пойдёшь, чтобы деньги своей жопой зарабатывать?

Перестать ругаться? Ёб твою мать, что мне ещё остаётся? И ещё скрывает всё! И ещё врёт! Да за что мне такое наказание-то? Никогда у нас в семье такого не было. Ты откуда такое удумал-то? Что ты в этом нашёл-то? И ещё расписывает всё, как в романе!

— Так ты нашла дневник! — захлебнулся я от обиды.

— А как мне было не найти-то, если ты его на виду оставил? — стала вдруг оправдываться мама, но потом опомнилась и вернулась к главной теме. — Да ты что вообще говоришь? Какая разница, откуда я узнала? Ты думаешь, что я рано или поздно не узнала бы, что у меня сын — гомик?

Она кричала, плакала, размазывая полотенцем слёзы и тушь. Я никогда не видел её такой. Не говоря уже о том, что я ни разу не слышал её такой.

Может, моя мама и ругалась матом в кругу своих друзей, но она никогда не позволяла себе грубо выражаться дома. Табу было таким сильным, что я и сам никогда не позволял себе этого и даже в школе пресекал Артура, если мне казалось, что он слишком разошёлся. Это, правда, мало помогало, так что большую часть его слов я пропускал мимо запей.

— И вот ещё это! Ты ещё и всякую грязь будешь в дом таскать?! — и она бросила в меня бубновый валет, который, как мне казалось, был спрятан достаточно надёжно, ей пришлось бы перерыть всю библиотеку, чтобы найти его.

Я стоял напротив неё, не зная, что отвечать. Да, я был виновен по всем статьям, но был ли я действительно виноват? В детстве можно было оправдаться тем, что я случайно разбил окно, или поклясться, что никогда больше не буду воровать конфеты из серванта. Но что я мог сказать теперь? Даже если бы она немедленно выгнала меня из дому, я не перестал бы видеться с Андреем и даже не смог бы солгать ей, пообещав это, ведь теперь наши отношения было невозможно скрывать.

Мне хотелось, чтобы она замолчала и ушла, оставив меня, наконец, в покое. Мне-то было некуда идти, да и невозможно было двинуться, потому что она стояла в дверях комнаты. Я покраснел от злости и обиды. Даже в худшие времена в школе я не выслушивал столько оскорблений за такое короткое время, хотя все эти слова уже были произнесены по отношению ко мне в тех или иных ситуациях.

Почему она так говорит со мной? Кто ей дал право унижать меня? Почему я не могу ничего ответить и просто стою и слушаю словесный понос, который льётся из её злого рта? Мне хотелось кинуться на неё с кулаками, бить её по лицу, по голове, по этим её заплаканным глазам. Убить, раздавить, уничтожить её. Я ненавидел её всем сердцем. Я и раньше ненавидел её в такие моменты, но ненависть моя ждала этой минуты, чтобы переполнить меня всего и остаться со мной на всю жизнь, а не только на пару часов скандала. И ещё я понял, что она, моя мама, тоже ненавидела меня. Не просто не любила, как не любят нежданных детей, а именно ненавидела. Она не раз говорила, что аборт в моём случае был бы прекрасным решением, но теперь, когда я переступил что-то, стал не тем, кем она хотела меня видеть, теперь она ненавидела меня по-настоящему.

Я не произносил ни слова, потому что знал — если начну говорить, скажу всё. А сказать всё было бы слишком много. Поэтому я стоял и смотрел на неё, стиснув кулаки.

Она увидела ярость в моих глазах. Точнее, её ненависть в какой-то момент схлестнулась с моей. Она выдохлась, вышла, громко хлопнув дверью, и заперлась в своей комнате.

Штиль.

Всю следующую неделю мы не разговаривали. Бойкот не был объявлен официально, но каждый вечер мама закрывалась в своей комнате и не выходила до утра. Я тоже старался не показываться ей на глаза, не представляя, каково будет продолжение всей этой истории.

Я спрятал получше уже написанные дневники и решил, что впредь буду писать их по-английски. Мама всё равно не поймёт ни слова, да и со словарём будет переводить сложно — почерку меня был неразборчивый.

За эту неделю мы встретились с Андреем только один раз. Я вернулся домой поздно, мама ещё не спала, я боялся, что она закатит истерику — теперь-то она прекрасно знала причину моей задержки. Но она даже не вышла, как раньше, чтобы недовольно посмотреть на меня. В принципе, меня такой расклад устраивал. Она вроде была, но в мою жизнь не мешалась.

Но мама отнюдь не остыла. Что-то кипело в ней, бурлило за закрытой дверью её комнаты. То, что должно было рано или поздно взорваться.

В воскресенье она вошла ко мне с деловым и серьёзным видом, говорящим: «Что бы я ни сказала, ты обязан повиноваться, это моё окончательное решение». Я заранее приготовился к скандалу, поняв сходу по выражению её лица: мама прекрасно знала, что я с этим её решением согласен не буду.

— Артём, я всё продумала и решила. Если тебе так уж нравится спать с мужчинами, надо сделать операцию по перемене пола. Потом мы сможем переехать куда-то, чтобы мне в глаза соседям смотреть не пришлось. Но так дальше продолжаться не может.

Это был довольно-таки неожиданный поворот сюжета. Мама стояла и смотрела на меня, ожидая моей реакции. Она была похожа на Кутузова, который решил сдать Москву, но лишь затем, чтобы победить противника позже. Я не мог понять, говорила ли она серьёзно или просто пыталась меня напутать? Как в детстве: «Если ты не прекратишь ездить по шоссе, то придётся нам, наверное, выбросить твой велосипед на свалку». Что бы она сделала, согласись я на это чудовищное предложение? Начала бы серьёзно готовиться к операции и переезду? Или просто тянула бы время, понимая, что переменить пол не так же просто, как вырвать зуб? Я решил, что надо отсрочить момент крика, насколько это возможно, потому что когда она начнёт орать, диалога не получится:

— Нет, не надо мне менять пол. Я не хочу быть женщиной. Ты не понимаешь.

Мне нравятся мужчины, но я хочу остаться мужчиной.

— Но это же ненормально, — всё ещё спокойно ответила мама.

— Ну почему же ненормально. Есть много таких же людей, как я и…

— И их раньше сажали в тюрьму или лечили — и правильно делали. Потому что надо их ограничивать, чтобы они не распространяли эту заразу. Вот ты попался в руки к такому, и что теперь делать?

— Так ты думаешь, что это Андрей виноват?

— Не произноси его имени при мне, — взвизгнула мама, а затем продолжила более сдержанным тоном, — а кто же ещё?

— Ты не права. Никто не виноват, просто я такой, как есть, и ничего с этим невозможно поделать.

— И ты, значит, будешь упорствовать в этой гадости?

— Я не могу по-другому, неужели ты не понимаешь? Это были последние нормально произнесённые слова, после которых снова начались ковровые бомбардировки:

— Артём, я не понимаю, почему ты не хочешь по-другому. Это противно природе — то, что ты делаешь. Это отвратительно и грязно, ты что, не видишь этого? Я всю неделю об этом думала и честно себе пыталась представить себя в такой же ситуации, с женщиной. Но мне каждый раз становилось противно, когда я представляла, что женские руки меня трогают. Это мерзость, — мама снова начала плакать и кричать. — Ты что, не понимаешь, что у меня хорошо развитое воображение? Что я всё время представляю, как тебя в жопу трахают?!

— Мама, перестань…

— Что перестань? — снова оборвала она меня. — Что перестань? Ты ничего не хочешь менять, прекрасно устроился, а я что должна делать по-твоему?

Ты будешь трахаться с кем попало, а мне сквозь пальцы на это смотреть?

Мне гомики в квартире не нужны, понял? Так что решай сам — или ты будешь нормальным, как все остальные, или вали себе к своему Андрею, Херею или кому там ещё, мне всё равно. Я тебя не для того воспитывала, кормила все эти годы, чтобы ты стал пидором! Я себе во всём отказывала, новых сапог купить не могла, чтобы ты сыт был всегда и одет! И что я получаю взамен?

Сына-пидораса?! Нет! Меня это абсолютно не устраивает, — крикнула она и вышла, громко хлопнув дверью.

Она это всё, конечно, несерьёзно. Она не могла иметь всё это в виду…

Или могла? То есть она ставила меня перед выбором — или оставить Андрея, или уйти из дому? Она не представляла, что совместная жизнь с Андреем была пределом моих мечтаний, но она не могла знать, что это невозможно, потому что об этих сложностях я в своих дневниках не писал.

Я достал тетрадку и ручку и, то и дело заглядывая в англорусский словарь, чтобы отыскать незнакомые слова, описал всю эту сцену.

…Почему в моей жизни всё так сложно? Раньше я был один, совсем один, у меня были друзья (с которыми было невозможно поговорить по душам), была девушка (в которую, мне казалось, я влюблён, но теперь-то я понимаю, что это совсем не так). И не было никого, кто был по-настоящему близок, кто понимал бы меня. И вот теперь у меня есть Андрей. Он меня не любит, наверное, потому что иначе он был бы со мной, но он самый близкий мне человек. Почему я не могу быть с ним, и чтобы всё было просто?

И почему она должна делать мою жизнь ещё сложнее? Почему она не оставит меня в покое? Почему она так хочет, чтобы я был несчастен?

И все эти оскорбления. Зачем она так груба со мной? А я ничего не могу ей ответить. Я как был самым слабым, так и остался. Никогда не смогу бороться ни с парнями в спортивных куртках, ни с ней.

Да, они все правы. Я — педик. Андрей, по крайней мере, рано или поздно заведёт семью, детей, и никто не рискнёт его так называть, даже если он будет встречаться за углом с мальчиками вроде меня. А я никогда, никогда не буду заниматься этим с женщиной. Это отвратительно!

Я оказался в вакууме. Мама не разговаривала со мной, ожидая, что я сам приду и скажу ей, что со всем завязал и остаюсь дома. Андрей не звонил.

В школе я старался оставаться один, потому что не хотел ни с кем общаться. Больше всего меня мучило молчание Андрея, конечно. Мама не имела никакого значения, коль скоро она не кричала на меня, не предлагала поменять пол и не выгоняла из дому. Но Андрей. Неужели у него и правда столько работы, что он не мог урвать для меня один вечер в неделю?

Когда мы встретились в следующий раз, он завёл странный разговор, который хоть ничем и не закончился, но заставил меня ждать его звонков с ещё большей тревогой:

— Знаешь, воробей, всё это не очень правильно, то, что мы делаем, — немного отстранённо произнёс Андрей.

— В смысле? — напрягся я.

— В прямом смысле. Это же не очень-то нормально, когда два парня… Ну, ты меня понимаешь.

— Нет, не очень.

— Ну ладно, проехали. Всё окей.

Но всё было не окей. Зачем он сказал это? Почему даже он вторил моей маме в оценке ненормальности наших отношений? Почему нельзя просто наслаждаться друг другом и не думать о том, насколько правильным это видят другие?

Когда я поздно пришёл домой в этот раз, мама решила изменить стратегию.

Моё отсутствие яснее слов говорило о моём выборе, а она не могла оставаться безучастной. Она вылетела, словно фурия, из своей комнаты, из губ всё ещё вырывался дым от сигареты, которую она только что докурила, так что она была похожа на дракона, бросившегося на свою жертву.

— Так, значит, ты ничего делать не намерен? Значит, так и будешь трахаться с этим грязным мужиком? Значит, так и будешь меня позорить и издеваться надо мной? Ты же специально это делаешь, чтобы меня злить, я знаю. Тебе же не нравится, когда тебя в жопу трахают, ты сам об этом писал. Ах ты, упрямая тварь такая!

Она орала так, как не орала давно, вся красная от гнева. Казалось, она сейчас бросится на меня с кулаками, но я был уже почти на голову выше её, поэтому она сдерживалась и к физическому воздействию прибегнуть не решалась.

— Это сколько всё будет продолжаться? Ты думаешь, я тебе позволю делать, что тебе вздумается? Ты думаешь, ты так удобно устроился, что мать молчит, так он будет делать, что хочет?!

Это могло продолжаться часами. Не было смысла стоять и слушать, тем более что хотелось спать, а завтра идти в школу. Я стал раздеваться, опустив глаза, делая вид, что я в коридоре один. Это ещё больше заводило её. В том, что она говорила, не было ничего нового. Всё крутилось вокруг одного и того же. Она мне столько всего дала и так меня прекрасно воспитала, а я, неблагодарная скотина, вот чем ей отплачиваю.

Я прошёл в свою комнату, расстелил постель и сел на край, чтобы не раздеваться при маме. Должна же она когда-нибудь закончить. И действительно, поняв, что от меня ничего не добьёшься, и, наверное, просто выбившись из сил, она, выходя, бросила последний камень: — Да и ладно. Хочешь быть пидором, так и будь, только меня не впутывай в это!

Также, как сезоны сменяют один другой, и после затишья наступает период бурь, молчание в нашей квартире закончилось, и началась пора истерик.

Сцены устраивались почти каждый день. Иногда она просто орала с порога, если был повод. В другие дни приходила с серьёзными предложениями — лечь в психиатрическую лечебницу, найти психотерапевта или пропить курс мужских гормонов. И опять орала, когда я с её предложениями не соглашался. Из дому она меня больше не выгоняла, хотя исключать это я не мог. Крики, крики, крики… Я не понимал, откуда только у неё берётся столько сил, чтобы так много и долго кричать. Но эта атмосфера постоянной войны нимало не волновала бы меня, если бы только Андрей звонил чаще. В конце концов, мама орала всю жизнь, пусть и не так часто, но я к этому привык. А вот к тупой боли нервного ожидания привыкнуть было непросто.

В середине марта всё ещё держалась зима. Метель пронизывала насквозь, так что приходилось бежать от парадной до трамвая, от трамвая до метро и потом снова от метро до парадной. Мы встречались с Андреем вот уже почти два месяца. Он стал немного странный в последнее время. Не такой нежный, как в начале. Как будто эта холодная весна потушила тот огонёк, который и так с самого начала едва теплился. Наши встречи заканчивались раньше, чем могли бы, и начинались позже, чем мне хотелось. И, самое ужасное, мы встречались теперь совсем редко. Раз в две недели он звонил мне с работы, как сегодня, и говорил сухо, как будто я был его служащим: «Давай сегодня часов в десять?»

В этот раз всё снова произошло быстро. Я подумал, что так, наверное, бывает у проституток с их клиентами. Надо удовлетворить мужчину по полной, но с минимальными временными затратами, потому что тебя уже ждёт следующий.

Потом мы сидели на кухне и пили чай. Это была очень маленькая советская кухня, где стоял кухонный гарнитур, стол, плита и оставалось место только для двух табуреток, с которых можно было не вставать, если тебе что-нибудь требовалось, — достаточно было протянуть руку. Даже холодильник стоял в коридоре, так здесь было тесно. Мебель, кафельная плитка над раковиной, потолок — всё было грязно-белым, только стены выкрашены зелёной, выцветшей от времени краской, да на полу лежал протёртый жёлтый линолеум. Впрочем, я к таким кухням привык, так что вовсе не чувствовал себя неуютно.

— Знаешь, Артём, наверное, нам больше не нужно встречаться, — сказал Андрей, глядя в пол.

Надо признаться, как бы сильно я ни был влюблён, примерно этого я ожидал. Но как бы я этого ни ждал, мне стало страшно от надвигавшегося вслед за этими словами одиночества.

— Понимаешь, у меня семья, девушка, мне надо что-то строить и делать самому. И тебе тоже надо поступать в университет, делать карьеру, искать себе пару. Тебе же тоже жениться надо будет когда-нибудь.

— Никогда я не буду жениться, — прошептал я.

— Ну ладно, никогда не говори никогда. Ну, не будешь жениться, не нужно, а я вот хочу жениться, и мне кажется, что пора нам прекращать наше баловство. Я знаю, ты ко мне привязался, но тем лучше, если мы прервём это сейчас, пока всё не стало серьёзным.

— Всё уже и так серьёзно, — зло ответил я. Вот он как, значит, относится ко мне и к нашим встречам. Для него это всего лишь баловство. Способ слегка разнообразить семейную жизнь.

— Ну тем более. Тем более надо прекращать.

— Почему? — спросил я, хотя Андрей, конечно, уже ответил на мой вопрос.

— Потому что я собираюсь жениться, Артём, я же говорю. У меня девушка есть, с которой я живу и которую мне не очень приятно обманывать. Она любит меня, я хочу построить с ней нормальную классическую семью, понимаешь?

Нормальную классическую семью. Значит, вот оно что. Всё-таки она победила — классическая семья.

— А твою девушку ведь Катя зовут? — спросил я. Вместо того, чтобы удивиться, Андрей помолчал, потом пристально посмотрел на меня и сказал: — Ну и когда ты всё понял?

Теперь настала очередь удивиться мне. Так он всё знал с самого начала и думал, что это я не узнал его… Вот почему я за всё время не видел ни одной Катиной фотографии.

— Да сразу понял. Я думал, ты меня не узнал.

— Ну, ладно. Знаешь так знаешь. Это ничего не меняет.

— Нет, — ответил я, — меняет.

Не могу сказать, что у меня созрел коварный план, как заполучить Андрея и расстроить эту свадьбу, — никакого коварства в моей голове не было.

Слова вырвались сами собой, я даже не успел подумать о последствиях.

Так, наверное, водитель на трассе должен среагировать на препятствие и вывернуть руль, не размышляя, что за этим последует —? успешно ли он объедет помеху или вылетит в кювет.

— Я так хорошо знаю Катю, потому что она уже два года спит с моим лучшим другом.

И я выложил всё про Катю и Артура, про нашу дружбу с Катей, про то, что не только узнал его сразу, когда увидел в метро (ну, тут я приврал немного), но и что он понравился мне с первого взгляда во время той нашей мимолётной встречи. Всё это выглядело так неправдоподобно, что можно было бы, наверное, написать роман. Но для Андрея это была реальная история о его невесте.

Я не мог ограничиться только основной информацией. Как вода, прорвавшая плотину, слова лились из меня потоком. Я выдавал всё больше и больше подробностей их отношений, иллюстрировавших, насколько далеко всё зашло.

Я не просто раскрывал секреты, мне хотелось, чтобы Андрей знал всё, что было известно мне. В процессе этого увлекательного монолога я постепенно осознавал, что делаю это не просто из злости или ревности: у меня появился шанс спасти наши отношения. Ведь когда Андрей увидит, что его Катя — просто лживая изменница, он должен будет остаться с тем, кто любит его по-настоящему, то есть со мной.

Андрей не стучал кулаком по столу, не задавал вопросов, не изображал из себя разгневанного рогоносца. Он вообще никак не реагировал. Правда, весь он посерел и осунулся, и только смотрел в пол. Когда я закончил свою исповедь (ну, или донос), он стал молча одеваться. Мы вышли на улицу, я, как всегда, остался ненадолго у подъезда, а Андрей пошёл в сторону метро — мы давно так делали в целях конспирации.

Мне стало немного страшно. Вдруг он вовсе не позвонит мне теперь?

Разберётся с Катей, поругается с ней, а потом всё вернётся на круги своя? Нет, это было бы странно. Катя же не просто оступилась, она методично изменяла ему с одним и тем же человеком на протяжении двух лет. Такое сложно простить.

Оставалось только ждать, а ждать я научился.

Ждать пришлось недолго. Уже на следующий день Артур пришёл ко мне и тут же выпалил:

— Тёма, такие дела, что просто пиздец. Катин хахаль всё узнал откуда-то, выгнал её на хуй из дома, она теперь у меня, заплакала, блядь, все подушки.

Будто камень с души — я вдруг понял, что помимо Андрея я волновался и за Артура: догадается ли он о том, каким образом раскрылась их тайна.

Несмотря на то что ради Андрея я бы заложил кого угодно, я вовсе не хотел терять Артура. Надо было, впрочем, демонстрировать крайнее удивление и сочувствие.

— Артур, да ты что! Откуда? На улице вас встретил?

— Нет, бля, я без понятия, он такие подробности выдал, что я даже не знаю.

— Может, она сама ему рассказала?

— Да нет, чел, зачем ей это нужно. Бля, я не знаю, что делать.

— Ну, ты же хотел с ней быть, нет?

— Хотеть-то хотел, только как мы жить-то будем? Думаешь, меня родители по головке погладят, что я бабу домой притащил?

Снова я убедился в том, что когда люди заняты собой, они готовы съесть любую ложь. Мне казалось, что во время этого диалога я сидел красный, как рак, и будь Артур чуть внимательней, он наверняка увидел бы, что моё удивление — всего лишь имитация. Но он был так расстроен, что я мог бы вообще ничего не отвечать, он всё равно не обратил бы на это внимания.

Родители его и правда по голове не погладили. На следующий день Артур пришёл ко мне вместе с Катей. Катя была зарёванная, видно было, что она провела не самую лучшую ночь. Артур был мрачен и старался не смотреть ни на неё, ни на меня.

— Артём, как это всё произошло, я понять не могу, — начала причитать Катя. — Кто мог рассказать? Откуда он узнал? Никто не был в курсе, кроме нас троих. Значит, выследил кто-то? Два года не было ничего, и тут вот, как кирпич на голову.

Я старался не смотреть на неё, потому что знал: если мы встретимся глазами, я непременно покраснею. На Артура я не смотрел тоже. Вот уже второй раз в жизни получилось, что я, как бы сказать, не очень красиво поступил по отношению к нему. Но ведь оба раза я хотел сделать лучше ему же. Тогда, с Дианой, он совсем запутался, и ему нужен был выход из ситуации. Да и теперь хотя я и преследовал свои личные цели, мне казалось, что Артур обрадуется, когда узнает, что Катя будет принадлежать ему всецело. Я как-то не подумал про родителей и трудности с самостоятельной жизнью.

— Что же я делать-то теперь бу-у-у-ду-у-у, — ныла Катя, — теперь только домой к ма-а-аме, у меня ведь тут никого в городе. И в лицей я не поступила. Теперь мне только в колхоз. Дояркой работать. Да и то не факт, что возьмут, там тоже связи нужны.

Я не жалел о сделанном. А с какой стати? Моё счастье зависит от того, будет ли Андрей со мной или с Катей, и я не готов жертвовать своей любовью даже ради неё. Да и кто она мне? Девушка моего друга? Уж сердце у неё вряд ли будет разбито, потому что я не понимал, как можно кого-то любить и в то же время встречаться с другим. Может, для неё это вообще брак по расчёту: ну да, конечно, дояркой работать не надо, живёшь себе в прекрасной двухкомнатной квартире с серьёзным умным мужем, от которого каждый день чему-нибудь учишься. Её же слова! Так что нечего её жалеть, сама виновата в том, что всё так получилось.

Но вообще-то было жалко её, конечно. Первый раз за эти два года я видел её в таком состоянии, когда её оставил извечный оптимизм. Если и присутствовала доля расчёта в её отношениях с Андреем, было неприятно думать, что именно я стал причиной крушения её надежд. Ноу меня ведь не было другого выхода. Я был бы готов на то, чтобы встречаться с Андреем тайком, так же, как мы делали до этого, но он ведь сам лишил меня выбора этой женитьбой.

Для Артура и Кати начались непростые времена. Несмотря на перспективы работать дояркой, к маме она не уезжала. Не было понятно, то ли она надеется помириться с Андреем, то ли решила строить серьёзные отношения с Артуром. Жили они у его родителей, а те каждый день им напоминали, что если они такие взрослые, то и жить должны отдельно. Денег не было, мне даже приходилось прикармливать их осторожно, чтобы мама ничего не заподозрила. Я надеялся, что долго это не продлится. До окончания школы оставалось совсем немного, потом Артур сможет найти работу, а Катя поступит наконец-то в свой лицей. Мне казалось, что не всё так плохо: им осталось потерпеть всего лишь несколько трудных месяцев, чтобы потом жить долго и счастливо и умереть в один день. Примерно в таком ключе я проповедовал Артуру, который жаловался на ужасы их существования.

Несколько дней я терпеливо ждал звонка Андрея. Я понимал, что он вряд ли объявится сразу, ему, наверное, нужно время, чтобы переварить все новости, но я не сомневался, что он не сможет остаться совсем один и рано или поздно отыщет меня. Но он не звонил. Катя с Андреем не встречалась, это я знал. Что же тогда происходило? Может, эта женитьба вовсе не была настоящей причиной, по которой он хотел порвать со мной?

Или он просто охладел ко мне, и я наскучил ему? Или он нашёл другого мальчика? Или он не был готов к серьёзным отношениям с молодым человеком и поэтому, почувствовав, что всё заходит слишком далеко, решил сбежать, пока не поздно? Артур так делал раньше со своими девушками.

Через неделю молчания я решил предпринять самостоятельные шаги. Я позвонил ему пару раз, но трубку никто не поднял. Я подумал, что он, наверное, боится Катиных звонков, и решил действовать активнее. Вечером, когда Андрей при любых раскладах должен был уже вернуться с работы, я пошёл к нему сам. Сначала походил немного вокруг дома, отыскал его окна: на кухне горел свет, я подумал с горечью, что можно только надеяться, что он ест свою жареную рыбу один. Я поднялся по лестнице и замер на лестничной площадке перед его дверью. Я вспомнил свои ощущения пару месяцев назад, когда пришёл сюда в первый раз. В тот день меня привело сюда любопытство, может быть, страсть, но теперь была совсем другая причина — любовь. Мне было так же страшно, даже больше, потому что тогда я мог предположить, что ждёт меня за этой дверью, а сейчас могло произойти что угодно.

На звонок долго никто не откликался, внутри заныло: конечно, он не один.

Но вот что-то зашуршало с той стороны, дверь открылась. Андрей стоял в костюме, видно, только приехал. Он молча пропустил меня в коридор, прикрыл дверь и встал передо мной, не давая ступить ни шагу. Наверное, я должен был сказать что-то, хотя бы просто поздороваться, но я впал в какой-то ступор, потому что не вполне понимал, рад ли он меня видеть и чем закончится это моё непредвиденное появление в его квартире.

— Ну, — наконец произнёс он, — что скажешь?

— Привет, — только и нашёлся сказать я.

— Ты со мной просто поздороваться пришёл?

— Ну, повидать тебя пришёл, — мне стало не по себе.

— Ладно, проходи, — вдруг смягчился он.

С утра, когда мы пили на кухне растворимый кофе, а Андрей, как всегда, опаздывал на работу (я решил, что на первый урок всё равно не пойду, так что не особо торопился^ он сказал:

— Слушай, Артём, несмотря на то что произошло, я всё равно считаю, что нам не надо больше встречаться, — он произнёс это так буднично, будто попросил меня обойти двор с другой стороны, где не так грязно и не запачкаешь брюки.

— Почему? — спросил я ошарашено. После этой ночи я был уверен, что всё складывается, как я хотел.

— Ну, так нужно, Артём. Понимаешь, неправильно это всё, что мы делаем.

Нельзя так дальше. Тебе надо найти девушку. А мне — я теперь сам не знаю, что, но не то, что мы с тобой делаем.

— М-м. Я понимаю, — ответил я, хотя я ничего не понимал.

— Артём, как ты видишь наши отношения? Мы что, сможем жить вместе? Что мы людям будем говорить? Даже если представить, что мы переедем в другой район и не будем встречать твою маму в магазине? Что мы братья? Или ты мой племянник? И что мы будем делать через год или два? Каждому человеку нужна семья, понимаешь, нормальная полноценная семья, а у нас с тобой что будет? Я уже не мальчик, чтобы прятаться по подворотням и заниматься сексом в кустах, понимаешь? Мне большее нужно, а у нас с тобой этого не будет никогда.

Вот оно что. Нормальная полноценная семья. Опять она вылезла в самый неподходящий момент, чтобы разрушить мои надежды. Почему, если я люблю его, я должен стыдиться этого и искать какую-то там девушку, которая мне вовсе не нужна. Да и никто мне не нужен, кроме него. Почему отношения с женщиной, которая его обманывает, он считает семьёй, а со мной, значит, можно только прятаться по кустам…

Значит, это всё было зря? Я предал своего друга, разбил Катины мечты, я готов всем пожертвовать ради него, но мы не можем быть вместе, потому что не хватает воображения, что бы такого придумать для соседей? Я был готов расплакаться от обиды. От обиды на Андрея, на себя, на весь мир, который не позволяет нам быть вместе.

— Артём, нам надо сейчас всё это прекратить, — продолжал Андрей, — иначе потом ты влюбишься, и будет поздно. Ты такой молодой, я бы не хотел делать тебе больно.

— Поздно уже, — почти прошептал я, чтобы не заплакать.

— Что? — не расслышал Андрей.

— Поздно. Я уже влюбился.

— Ну ладно тебе, воробей, — вдруг сказал Андрей, придвинулся ко мне на табуретке и обнял меня.

Я уткнулся в его плечо, в его тёплое сильное плечо, которое я так хорошо знал и мог представить себе каждый обтянутый этой смуглой кожей мускул.

И я больше не увижу его, потому что непонятно, что сказать людям. Я заплакал. Навзрыд, не в силах остановиться. Мне так не хватало этого плеча, в которое можно было уткнуться и с которым можно было поделиться своими горестями. И теперь, когда я только обрадовался, что оно, наконец, появилось, что я в первый раз в жизни буду не одинок, оно снова уходит от меня, уводимое условностями, правильностями и неправильностями этого мира.

Андрей гладил меня по голове, как маленького, и от этого мне хотелось плакать ещё больше. Смутное воспоминание робко протиснулось сквозь толщу времени. Уже было в моей жизни плечо, в которое я плакал от того, что предстояло расставание. Мамин мужчина. Боксёр. Тогда речь шла всего лишь о неделе, но и один день казался бесконечно длинным без него. Теперь Андрей не хотел, чтоб мы виделись вовсе. Наконец я успокоился, и мне даже стало немного смешно от того, что я так разнюнился. Я посмотрел на него и засмеялся:

— Ну, как я теперь в школу пойду, такой заплаканный? Все подумают, что меня мама наказала.

— Ну, ты им скажи, что не мама наказала, а что поломалась твоя любимая машинка, — ответил Андрей.

— Так примерно и есть, так что и врать не придётся, — сказал я более серьёзно: внезапная весёлость прошла, оставив ощущение пустоты.

Мы оделись и вышли на улицу, Андрей побежал к остановке, он и так сильно задержался, а я решил не ходить в школу вовсе. Стоял пасмурный зимний мартовский день, но было сравнительно тепло. Домой я тоже решил не идти, чтоб не наткнуться на маму.

Да. Пора назвать вещи своими именами. В конце концов, я ведь неспроста полюбил мужчину. Эти истории с Сергеем, Артуром и мои фантазии — всё говорило только об одном. Я — гомосексуалист. Очень приятно, а вас как?

Ещё можно меня называть гомиком, гомосеком, педиком, голубцом, педрилой, голубым, петухом или просто пидором. Ничего от этого не изменится. А роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть чем. И все эти определения, созданные чтобы оскорблять «нормальных» мужчин, для меня не играли никакой роли, потому что были просто немного обидными номинативами моей сути.

Я не хотел верить, что мы больше не увидимся с Андреем, но даже если и так, я был благодарен ему уже за то, что он помог мне понять, что не стоит даже пытаться найти какую-то там девушку. Наоборот, мне нужно искать, как сказала бы мама, единомышленников среди таких же, как я. Я не знал, где и каким образом их искать, но был уверен — рано или поздно они найдутся, не в деревне же я живу, в самом деле.

Мне стало легко от того, что я нашёл то слово, что так долго скрывалось и боялось быть произнесённым. С Андреем или нет, теперь я знал, что я такое.

Целую неделю я был страшно занят. Днём я выслушивал жалобы Артура или Кати, или их обоих вместе, а вечером ругался с мамой. Не было ни секунды покоя. Андрей не звонил, но его имя произносилось так часто, что мне казалось, мы живём впятером. Несмотря на нашу последнюю беседу, я был уверен, что мы увидимся. Но даже если и нет, всё равно он навсегда останется в моём сердце, как мой первый любовник, моя первая любовь, мой первый мужчина. Достаточно было прокрутить в голове эти словосочетания, как на душе становилось хорошо и спокойно, и казалось, что всё сложится так, как мне того хочется, и мы непременно будем вместе.

Через неделю он и правда позвонил и предложил увидеться. Наутро, впрочем, снова завёл разговор на тему, что нам не стоит больше встречаться, но в этот раз я уже не расстраивался, потому что знал, что пока рядом нет Кати или ещё какой женщины, Андрей будет моим.

Наша связь стала похожа на отношения сигареты и курильщика, который решил завязать. Иногда Андрей пропадал на неделю или две, потом его прорывало, и мы встречались каждый день. Никогда нельзя было предсказать, когда случится следующая встреча, но я всегда был уверен, что мы увидимся, это знание согревало меня, и ожидание становилось не таким мучительным. Катя уехала-таки к маме, но отнюдь не работать дояркой, а готовиться к поступлению в лицей, до которого оставалось не так много времени. Никто из нас четверых не представлял, что будет дальше. Артур не собирался съезжать от родителей, Катя рассчитывала летом приехать в город, чтобы остаться здесь окончательно, но жить у Артура было невозможно, а Андрей не думал прощать её (мы ни разу не обсуждали с ним этот вопрос, но мне казалось, что их отношения закончены). Может быть, они просто ждали какого-то бога, который вдруг явится в самый последний момент и решит все их трудности появлением какой-нибудь тётушки с больным сердцем и однокомнатной квартирой? По крайней мере, в будущее Катя и Артур смотрели с оптимизмом, пусть неоправданным, но немного успокоившим мою совесть. В конце концов, мне тоже предстояло непростое лето: я готовился к поступлению в университет.

Так что вместо того чтобы страдать на диване, приходилось проводить всё свободное время с учебниками по истории и английскому.

Однажды утром Андрей разрешил мне остаться у него, потому что в школу мне нужно было только к третьему уроку, а мама сидела на очередном больничном и ругалась ещё больше. Уж она бы точно устроила мне головомойку из-за того, что я снова не ночевал дома. Мы позавтракали, Андрей ушёл, а я устроился с учебником за его столом. Даже при открытых форточках в квартире было очень тепло. Вместе с солнечными лучами с улицы проникал в дом тот весенний запах, который бывает только в середине мая: свежие листья, перекопанная на газонах земля, чистота и какая-то свобода. Если бы меня спросили, чем пахнет свобода, я бы вспомнил именно этот запах.

Мне нравилось оставаться в его квартире одному. Можно было воображать, что мы живём вместе, как семья. Андрей вот ушёл на работу, а я готовлюсь к экзаменам. Катя, наверное, так же готовилась к экзаменам… Хотя нет.

Она встречалась с Артуром и со мной в это время, изменяя не только Андрею, но и самой идее семейной жизни. Вот уж чего я точно никогда не буду делать, так это изменять тому, кого люблю!

Вдруг я услышал скрип открывающейся двери. Я решил, что Андрей что-нибудь забыл, и пошёл встретить его в прихожей. Но там меня ждал не Андрей. Воровато оглядываясь, в квартиру вошла Катя. Я стоял в дверном проёме, мне в спину светил яркий солнечный свет, слепивший Катю так, что она не сразу заметила и не сразу узнала меня. Эмоции пробежали по её лицу, выражая работу мысли, происходившую в голове: испуг, удивление, снова испуг, гнев и всё это сменилось выражением какой-то беспомощности.

Катя хотела что-то сказать, но слова застряли у неё в горле, вместо них вырвался только хрип, какой издают актёры в кино, когда им в спину втыкают нож. Она вдруг вся собралась, всхлипнула, повернулась и выбежала из квартиры, забыв в двери свои ключи. Всё это время я стоял не шелохнувшись. Вот она, та минута, когда за всё приходится расплачиваться. Слишком скоро она наступила.

Здесь мне было оставаться нельзя, Катя могла вернуться. В школу я тоже идти побоялся, потому что Артур уже наверняка обо всём знает. Что я скажу ему? Рассказать ему правду? Признаться в том, что я сделал это из-за любви? Открыться ему в самом сокровенном, что известно только Андрею и, по несчастливому стечению обстоятельств, моей маме? Это было бы слишком. Он никогда не сможет понять меня. Лучше быть в его глазах предателем, чем пидорасом.

Я залёг на дно на неделю. Дома было сидеть невозможно из-за мамы, так что я брал с утра рюкзак и болтался по городу.

В один из вечеров мне позвонил Андрей и сказал, что мы больше не сможем видеться, потому что он не хочет рисковать своей репутацией. Последнее слово он произнёс с ударением, вкладывая в него некий особый смысл. Было странно слышать это от него, как будто он был Алексеем Карениным и существовал какой-то там высший свет, в котором никак нельзя было потерять репутацию. На этот раз было видно, что Андрей говорит абсолютно серьёзно. Я не задавал ему вопросов, да и вообще ничего не ответил, но понял, что он знает о Катином посещении. А раз они встретились, вполне возможно, что снова сойдутся. Что ж, обычная стандартная семья опять в победителях. Мама была бы довольна.

В школу надо было идти. До выпускных экзаменов оставалось совсем немного времени, и пропускать уроки было нельзя. Я решил, что должен поговорить с Артуром при первой же возможности: может, он не слишком сердится на меня, а даже если и сердится, лучше знать об этом, чем жить в неведении.

Уже давно я приходил в школу как придётся: за опоздания нас теперь не слишком ругали, а если я появлялся раньше, не было ничего страшного в том, чтобы перебросится парой слов с кем-то из одноклассников. Но в этот день я вспомнил старое и пришёл ровно так, чтобы зайти в класс первым, но не стоять в рекреации ни минуты.

Артур зашёл последним и в первый раз за всё время нашего знакомства сел один. Он даже не посмотрел в мою сторону, так что я задался вопросом, заметил ли он меня вообще. Заметил, конечно. Значит, он сделал те же выводы, что и Катя: что я по непонятным причинам (или они нашли объяснение?) открыл их тайну Андрею. Чем бы я смог мотивировать своё поведение? Хотел, чтобы Артур был с Катей? Ерунда, никогда он в это не поверит. Придумать какую-то историю про то, как Андрей всё узнал случайно? Но тогда как объяснить моё присутствие у него дома спустя несколько месяцев после скандала? И почему я скрывал наше с ним знакомство?

На перемене я разыскал его на улице, где он обычно курил в одиночестве.

Это было то самое место, где я рассказал ему о предположительной беременности Дианы несколько лет назад. Тогда тоже, кажется, был конец весны… Или март?

Я не успел даже поздороваться, как Артур посмотрел на меня зло и сказал: — Слушай, чел, давай пиздуй отсюда, иначе я тебя так уебу, что тебе мало не покажется.

— Артур… — попытался возразить я.

— Я говорю, уёбывай отсюда на хуй, понял Тёма? — почти прокричал Артур.

Я повернулся и молча поплёлся обратно в школу. Вот так, значит. Даже и спрашивать ни о чём не стал. Конечно, зачем ему знать, почему я это сделал, если это уже случилось.

Я только сейчас понял, как дорог мне Артур и как больно его потерять. Я не знал, кто из них двоих важнее, потому что любил их обоих, просто то были разные чувства.

Моё такое хрупкое счастье, наконец, рухнуло окончательно. Я, наверное, всегда предчувствовал, что всё рано или поздно именно так и случится, но старался не думать об этом и наслаждался моментом. Раньше жизнь омрачалась только скандалами дома, а теперь ничего не осталось кроме этих самых скандалов.

Апатия. Мне не хотелось ни с кем разговаривать, ни учиться, ни поступать в университет. Хотелось убежать куда-то ото всех эти проблем, которые я создал себе сам. Осознание, что они все здесь, рядом, люди, которых я люблю, но которые не любят меня, давило на меня. Андрей живёт так близко, но мы не можем видеться. Артур сидит за соседней партой, но даже не здоровается со мной. Катя тоже где-то здесь, то ли с Артуром, то ли снова с Андреем, — мне и спросить-то было некого. И мама, у которой снова началась полоса молчания, — она только кивала головой, встретив меня в коридоре. К тому же она почему-то перестала краситься и вообще ухаживать за собой, ходила вечно то ли заспанная, то ли заплаканная, похожая на ведьму. И весь этот маскарад был затеян лишь затем, чтобы я в полной мере ощутил свою вину. Если бы она только знала, что её настроение и состояние — последнее, что меня заботило.

Убежать, скрыться куда-то. Оставить их всех навсегда в этом городе, пусть варятся в своём соку, а мне нужны другие друзья и другие горизонты. Жаль только, нельзя найти где-то другую маму.

В один из дней я проснулся со словом, которое приснилось мне и будто прилипло к губам: Москва. Вот решение всех моих проблем. Андрей говорил, что в тамошнем университете тоже готовят журналистов, так почему бы не поступить туда? Ведь они даже общежитие дадут. А экзамены наверняка те же самые.

Я решил не говорить ничего маме, чтобы у неё не было возможности помешать мне, но начал собирать информацию о поступлении в МГУ. Даже если я вдруг провалюсь на экзаменах в этом году, то уж непременно поступлю в следующем, но из Москвы точно не уеду. Буду работать официантом, барменом, а может, получится найти работу в каком-то журнале? В любом случае я должен уехать отсюда, уехать навсегда.

Артур ждал меня на скамейке возле парадной. Видно было, что он сидит здесь давно, наверное, специально ушёл с последнего урока, чтобы опередить меня. Зачем он пришёл? Уж точно не мириться, больно воинственный был у него вид.

Не говоря ни слова, я сел рядом и посмотрел на двор, прищурив глаза от солнца. Вот он, мой двор. Совсем не изменился за последние 17 лет.

Правильный прямоугольник между двумя длинными девятиэтажными домами. С одной стороны растут кусты, в которые мама, помнится, запрещала ходить, чтобы не порвать одежду, а с другой — низкий металлический заборчик, его постоянно красили то жёлтой, то зелёной краской. Большие каменные фигуры Крокодила Гены, Чебурашки и ещё какого-то фиолетового монстра, я уж и забыл, из какого мультика. Они немного пообтрепались за эти годы, но были ещё во вполне сносном состоянии. Ничто не менялось, разве что песочницу по весне обновляли, вот и теперь посреди детской площадки возвышалась гора песка, ещё не растасканного малышнёй. Яркое майское солнце освещало каждый закоулок, каждую скамейку, каждое деревце вокруг площадки. Сердце вдруг защемило от мысли, что я должен бросить всё это и никогда больше сюда не возвращаться. Почему именно никогда? Я и сам не знал.

— Ну, что ты мне скажешь, Тёма?

— В смысле?

— Ну что в «смысле», — передразнил меня Артур, — я хотел бы знать, Артём Сергеевич, зачем вы устроили всю эту хуйню.

Мне вдруг захотелось всё ему рассказать. Всё равно мы скоро расстанемся, и, возможно, больше не увидимся. Было неприятно думать, что в глазах лучшего друга ты навсегда останешься предателем. Хотя предателем я и так останусь, но по крайней мере этому будет объяснение. И, кто знает, может, не сейчас, так через много лет, когда эмоции останутся в прошлом, он поймёт и простит меня?

Но как сказать всё это? С чего начать? «Артур, я гомосексуалист и люблю Андрея», — так, что ли? Звучит слишком дико, чтобы произнести это вслух.

— Ну, что ты молчишь, Тёма? — начинал раздражаться Артур.

— Я не знаю, что тебе сказать, Артур. А что с Катей? — вдруг зачем-то спросил я.

— А тебе, блядь, какая разница, что с Катей? Или тебе твой новый друг не доложил до сих пор? Что же так всё странно у вас, ты ему всё рассказываешь, а он тебе нет?

Значит, она вернулась к нему. Значит, надежды нет.

— Ну, так что же?

— Что?

— Тёма, блядь, чё ты чтокаешь? Я тебя спрашиваю, зачем ты всё это наделал? Кто тебя просил? Зачем ты, блядь, рыло своё поганое суёшь везде, где не нужно?

— Не знаю, — только и смог промямлить я.

— А кто, блядь, знает? Я, блядь, думал ты мне друг, а ты просто подстава. Зачем ты вообще полез туда? Тёма, скажи мне, может я не понимаю чего?!

Да, да, да, Артур, Артурчик, милый мой дружок, ты ничего, ничегошеньки не понимаешь, но, боюсь, и не поймёшь. Как мне объяснить тебе?

— Тёма, ну что ты молчишь-то? А я тебе скажу, зачем ты это сделал. Ты всегда был, бля, таким правильным: это можно делать, это нельзя. Матом не ругайся, на людях не дрочи, трахайся только с теми, с кем мама разрешит, так ведь, правда? Ты ради этого всё сделал, чтобы все были такими же правильными, как ты? А тебе мама не говорила в детстве, что нехорошо друзей подставлять? Этому тебя, блядь, не научили?! А что обманывать нехорошо, это-то ты прекрасно, знаешь, так ведь? Только вот это нам всем обманывать нельзя, а как тебе, так можно, да, бля?

Я молчал. Из трещины в асфальте выполз муравей. Всё ему нипочём, ни с кем не надо объясняться.

Артур понял, что он не вытянет из меня ни слова, встал напротив и замолк, ожидая хоть какой-то реакции. Но я всё смотрел вниз, теперь перед моими глазами были джинсы Артура, муравья больше не было видно, и мне хотелось, чтобы он отошёл и позволил мне снова смотреть на асфальт.

— Эх, Тёма. Я думал ты мне друг. А ты просто… пидор, — сказал Артур, повернулся и быстро зашагал в сторону остановки.

Да, Артур. Ты прав. Я пидор. Просто пидор.

Я сидел у мутного окна плацкартного вагона, который увозил меня из этого города. Колёса перестукивали свою чечётку, за окном было темно, и лишь мелькали фонари на полустанках. Весь вагон давно уснул, только в другом его конце поскуливал младенец. Мне вовсе не хотелось спать, я смотрел на мелькавшие мимо тёмные тени деревьев, станции, проносящиеся встречные поезда.

Я дезертировал и не мог бы сказать, кто взял верх. Я уезжал не со спокойным сердцем, о нет. Несмотря на то что моя жизнь до этой минуты, в общем, приносила мне больше огорчений, чем радостей, она всё равно была моей. А теперь я ретировался, бежал в неизвестность. Но я смертельно устал. Устал бороться с мамой, не видел возможности заполучить Андрея и не хотел больше видеть Артура. Мне казалось, что я выбрал лучшее, что можно сделать в этой ситуации, — просто оставил поле боя. Но закончилась ли главная битва, та, что происходила внутри меня?