Другая жизнь. Назад в СССР-5

Глава 25

И всё-таки я продолжал рефлексировать. И я вспомнил, что и в том теле я не очень-то был сдержан в эмоциях. Просто в том мире я попал в «рафинированное» положение. Всё у меня складывалось на изумление благоприятно. Хочешь — пирожное, хочешь — мороженное… Здоровья, как у деревенского дурачка, умище на десятерых, а то и больше. Но рефлексировал я и тогда. Почему задал я себе вопрос только сейчас. А как же прожитая «тысяча жизней»?

Хм! Подумал-подумал и пришёл к выводу, что рефлексирую я потому, что матрица «предка» то не прижилась. Э-э-э… Вернее — не стала доминирующей. Моя энергетическая матрица как была с рождения, так и оставалась до самой смерти доминантой. Поэтому я и не заметил изменений мировоззрения и поведения, когда перенёс ту матрицу в очередного бота.

Поэтому, Мишаня, у тебя не «тысячежизненный» опыт, а всего-то полуторный. Да, какой там полуторный? Половнный. Там двадцать пять и тут двадцать пять, Хм! Опять двадцатьпять! Шутка, да-а-а… Юмор! А чужой опыт остаётся чужим, пока сам не пройдёшь чужой тропой. Которая тогда и станет твоей со всеми ямками и колдобинами. Это как знать, где на дороге ямы и поехать по ней на автомобиле. Хе-хе…

Вот и я теперь… Переживал, млять! Любовь ведь у нас с Ларисой. Единственная и неповторимая. Хотя, может я и накручиваю себя. Может память другой жизни что-то врёт? Не правильно интерпретирует. А может сказано было женой «то слово» с целью обидеть меня, разозлить, пробудить ко мне чувства к ней. Люди вообще склонны понимать друг друга на тридцать процентов максимум. Учёные утверждают. Потому нужно уточнять и уточнять сказанное.

Вон, как цветовосприятие у нас с Ларисой различается. Для меня оттенок синего, Для неё зелёного. Хотя там, да, есть зелёный, но не до такой же степени, чтобы быть им. Какого цвета облака, белого? А вот хрен там! Зелёного. Синего, розового, жёлтого. Да, какого угодно. Кто как видит. Аппарат-то у нас зрительный по разному настроен. Так и со вкусом, слухом и обонянием. Так из-за чего копья ломать?

Она говорит мне, когда лежала в больнице: Принеси синее платье в белый цветочек. Я два раза приносил и всё не те. Принёс ещё несколько. «Тем» оказалось платье где было три вида мелких цветочков, но доминировали синие. И что? Думаете она признала, что сама поставила «нереальные цели». Ни чуть. Словно и не заметила моего взгляда и вопроса: «Это синее с мелкими белыми цветочками?». Но ведь меня же обругали последними словами и обвинили в невнимании и в других смертных грехах. Да-а-а…

А потому, решил я в очередной раз, жизни и дальше унас мирноц не будет. Не смогу я перевоспитать, ни её, ни себя. Это предку, который «видел не только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей»[1], было глубоко безразлично, что о нём думают люди, а мне, ска, нет. Могу я переключить свою матрицу в другой режим мировосприятия, но это уже буду не я. Медитируй не медитируй, дзэн — состояние покоя, а где он в этой жизни покой? Может быть где-то высоко в горах? Ха-ха! Но не в нашем районе!

— Прорвёмся! — сказал я сам себе. — Не я первый, не я последний. Жизнь — испытание! У меня оно такое! А нервы надо лечить. И жене больше внимания уделять. Она — твоя роза, как у Экзюпери. Много роз на разных планетах, а у тебя одна. И на ней есть шипы, да… Но такова её природа. Нравятся розы, придётся полюбить и шипы. Или хотя бы привыкнуть. Ну, или не привыкнуть, так иметь ввиду, ха-ха…

Портрет маслом за один день нарисовать хоть и трудно, но возможно. Если имеешь большой опыт и обладаешь некоторыми секретиками. Я и имел, и обладал. Интернет, мать его, наше всё! Интернет и профессор рисования, да. Тем паче, что у меня теперь имелся и акрил. Он здесь есть и весьма ценится, раз замполит мне выдал огромную коробку с набором из сорока восьми оттенков, хранившуюся в его каюте.

— Мой-то пусть сохнет, а портреты передовиков могут и не успеть высохнуть. Я сам мазал в молодости. Да и сейчас всё намереваюсь, да начать не решаюсь.

— Вы его пока «лицом» вниз держите, чтобы не потёк. А то, пусть у меня полежит.

— Не… Покажу всем, чтобы не ерепенились.

Уже вечером, сидючи в слесарке, я услышал по «громкой связи» объявление: «Механику ТО Шелесту прибыть в диспетчерскую». Голос был голосом заведующего производством Кима Валерия Мироновича.

— Привет, — поздоровался он. — Удивил-удивил. Сколько в тебе талантов, однако! Хороший портрет! Мне такой нарисуешь!

— Обязательно! Только за особые деньги, Валерий Миронович!

Этого корейского «жида» надо было сразу ставить на место. Слишком уж он был хваткий и «до чужого добра жадный». Но мужик он был хороший. Мы с ним почти дружили, хоть он и был на десяток лет старше меня. Но ругались по производственным вопросам постоянно. Из-за умышленных поломок и выхода из строя оборудования. Он вешал свои проблемы на «смежные» службы весьма умеючи и агрессивно, не взирая на лица.

— Сколько с замполита взял?

— Пока ни сколько, но обязательно возьму. Любая работа должна быть оплачена, а тем более хорошая. Социализм, однако.

— Чувствуется партийная жилка! Молодец, Михаил. О цене сговоримся.

— Однозначно! Выбрали кого поощрять будем?

— Выбрали. Вот фамилия. Но он работает в другой смене.

— Да, всё равно. Мои и без меня справятся, если что. Мне то много не надо. Часок посидит, а дальше я сам.

— Прямо вот так, по памяти?

Я кивнул.

— Вот и Петрович удивился, что не позировал тебе. Говорит, карандашом почиркал и ушёл. Тебе это так легко?

— Всё более-менее легко, если знаешь и умеешь, — неопределённо выразился я.

— Ну да, ну да… У меня вот никак не получаются удары ногами. Бокс забирает всё.

— А вы освой те нижние удары, по ногам. По голени, по колену, по бедру.

— Это как?

Я оглянулся по сторонам. Никого рядом небыло.

— Встаньте.

Он встал и вышел из-за стола.

Я ткнул его носком сапога под коленную чашечку.

— Оп! — он дёрнулся.

— Я не ударю, — покрутил головой я и наметил удар в точку «сан-ри» (с внешней стороны ноги ниже колена). А потом сразу останавливающий удар в переднюю част бедра подошвой сапога.

— Мае, йоко, маваси. Все можно бить низко. Очень эффективные удары. С подшагом в колено, а потом двоечка.

Он дёрнул ногой в мою сторону. Я отблокировал подъёмом колена. Он пробил двойку. Я машинально отработал блоки кистью одной руки: суто и учи ребром ладони по мышцам.

— Больно, млять! — отдёрнул он руки. — Как у тебя так быстро получается? Или я медленно бью?

— Хороший у вас удар. Просто я быстрее реагирую.

— А ну, я троечку, — сказал он и выдал серию: левый, правый, левый. Последний левый даже быстрее чем первый, правый был короткой обманкой. Пэтому, я принял его третий удар правой рукой и ответил одновременно с блоком своей левой ему в бороду. Наметил, да. А потом провёл свою любимую серию: корпус, печень, апперкот в бороду. Всё с блокировками свободной рукой.

— Ты как-то по-другому стал работать. Или мы давно с тобой не спарринговали?

— Давненько да.

— Ты сейчас, как Коля Дёмин работаешь. У него же вин-чунь, да? Вроде как. Брюс Ли…

— В бою не до длинных форм. Классика каратэ — это школа. База, так сказать. Бой — совсем другое. Другие скорости. Другие положения тела. Винь-чунь ближе к реальному бою, но не даёт тренировки мощного удара. А Шотокан показывает, как правильно работать всем телом.

— Ну, ты становишься настоящим мастером.

— Скажете тоже, — «заскромничал» я.

Мне не казалось, что моя техника, вернее, — техника этого тела, достигла хотя бы той степени мастерства, которое было в том мире. Ну ничего-ничего…

Такие же фамилии мне дали все судовые службы. Плотник не торопился с подрамниками, так как я его об этом попросил. Мы с Володей были в приятельских отношениях. Он вёл себя немного странновато, но парнем был простым и добрым.

Свою вторую ночь в этом мире практически полностью провёл на волейбольной площадке, отрабатывая комплекс за комплексом, связку за связкой, подход за подходом на отжимание, на приседание, на прыжки со скакалкой, на разбивание изогнутых бочоночных досок — клёпок. Очень крепкие они были, и две разбить у меня никак не получалось. Вот тебе и мастер… Но и хорошо! Есть куда расти «над собой».

На следующий день я тоже мягко и технично, как колобок, ушёл, хе-хе, от Натальи. Глядя на неё, у меня создавалось такое впечатление, что она точно намеревалась меня присвоить. Создать конфликтную ситуацию, развести меня с женой и женить на себе. Такие события были вполне вероятны, потому что я чувствовал, что начинал к ней привыкать. И к морям привыкать. Удобно, чо… На работу добираться на общественном транспорте не надо. Кормят, обстирывают, и красивая женщина под боком. Очень удобно. Ещё несколько месяцев и я бы конкретно залип.

И «здешний» я это почувствовал. Почувствовал и решил бежать «без оглядки» из этих «райских кущей», не желая вкушать плодов древа познания добра и зла. А может быть, наоборот, вкусив и осознав глубину своего падения? Не знаю. Только в «ночь перед рождеством» настроение у меня было мерзопакостнейшее.

Однако, подготовка к событию шла полным ходом и это как-то отвлекало меня от смурных мыслей. В попавший в прилов осьминог, достался нам и Мостовой им занимался самостоятельно, отбивая его и жаря с луком. Мы с Лёхой-фаршевиком хорошенечко отжали, очистили и замесили фарш, заморозив и отложив партию «для себя». Ну и для котлет с лучком и свининкой замесили с Паниным, да нажарили их от души. Штук сто, наверное.

Часть нашего цеха была отгорожена пустыми противнями, уложенными стопками, и там у нас стояла самодельная электрическая печь, собранная из огнеупорных кирпичей и нихромовой спирали. Вт там мы и «пи*допарили», как выражался Мостовой. Он был великий искусник составлять сложные и оригинальные словоформы. В основном матерные.

Часам к четырём в принципе всё было готово к торжеству и мы решили испить кофею, а для этого надо было вскипятить воды. А банку мы для чего-то приспособили.

— Принеси, Михал Василич, баночку. Знаю у тебя есть.

— Одномоментно, Сергей Викторович.

Моё чувство благодарности и к Сергею, и к Виктору, не имело границ и я, переполненный благодатью, рванул по трапу в каюту. Сергеича в каюте не оказалось. Он, в последнее время, ночевал у «своей» жены. Открыв холодильник и достав банку с холодной водой, я вылил её, чтобы не нести и не пролить случайно. Вылил в раковину и почувствовал аромат самогона. Понюхал банку. Точно «он». C₂H₅OH, млять.

— Это пи*дец, — сказал я мысленно. — Они меня не поймут.

Я представлял как я сейчас скажу, что вылил в раковину три литра самогона и их лица. Сука! И ведь помнил же эту историю из своих прежних жизней! Сука! И вдруг, как сквозняком выдуло! Бесы! Бесы вокруг!

— Э-э-э… Я вылил в раковину самогон, — сказал я вздыхая.

Мостовой добро улыбнулся.

— Не шути так, Михал Васильевич, — пробасил Мостовой и режукторные звёздочки, висяшие на проволоке, звякнули, резонируя.

Его улыбка походила на улыбку белой акулы. Последнее, что видит в своей жизни дайвер.

— Вот, понюхай, — я протянул банку.

Мостовой сунул в неё нос и поднял на меня быстро-быстро моргающие глаза. Я пожал плечами.

— Думал, что вода, а это «он».

Виктор тоже понюхал и так жалостливо посмотрел на меня, что я чуть не расплакался.

— Пи*дец! — сказал он.

— Надо найти, Василич! — спокойно проговорил Мостовой.

— Где? — вздохнул я. — Ночь, магазины закрыты.

Мостовой тоже вздохнул.

— К штурманам иди, пусть по флоту клич кинут. Ножи продадим.

— Логично, — согласился я и скачками понёсся на мостик, моля бога, чтобы старпом спал. Бог услышал мольбу страждущего. Без этих трёх литров получалось в обрез. А что это за праздник, когда приходится считатть каждую каплю выпивки.

Четвёртый помощник удивился, но тему просёк моментально и, взяв телефон рации. Всем-всем по добытчикам. Первые в очереди те, у кого на борту имеется огненная вода. Повторяю! С огненной водой прошу сразу к борту.

Я продал два своих ножа, получив за них ящик водки. За один нож шесть бутылок не отдавали. Да и хрен с ними. Ещё сделаю.

Праздновали, отдохнувши, после обеда. И отметили день рождения хорошо. Не громко играл магнитофон, гости расселись, кто где смог. Было тесновато, но не до жиру, как говорится. Да и на вахту нужно было в ночь, а потому многие не засиживались. Однако, не всё коту масленица, да-а-а.

— Ты стал другой, — сказала Наталья, когда часов в пять мы остались одни.

— Другой? Вряд ли, — сказал я. — Домой еду. Надо от тебя отвыкать. А то,представляешь, какой я домой возвращусь. Выжатый, как лимон.

Девушка поджала губы, прищурилась и прошипела.

— Значит то, что между нами, не считается?

Я сделал озабоченный вид и скривился.

— Что-то меня подташнивает, Наташа. Давай выйдем на воздух.

— Сам выходи! Ещё не хватало, чтобы нас увидели вдвоём.Ты уедешь, а мне как дальше жить? Мы ведь с моим и не живём вместе. Он на диване спит, или со своими мужиками в каюте.

— Наташ, ей богу не в моготу.

— Какой ты всё-таки, сволочь.

— Ну, вот, приехали, — печально выдал я, надевая куртку и показывая ей взглядом «на выход».

— Сволочь-сволочь! Конечно сволочь! — мысленно согласился я, запирая дверь каюты.

[1] Как Воланд в Мастере и Маргарите', по словам Азазелло.