Доверие

Глава четвертая

.

Я же ничего не понимал. Ничего не знал об этом мире! А теперь узнал? Понял?

Я понял… понял, что все зависит от меня. Меня обманывали, обманывали, обманывали — теперь я имею возможность обмануть. И имею необходимость обмануть. Имею право обмануть.

Имею возможность вмешаться, имею необходимость вмешаться — значит, имею право вмешаться.

Песий бред — от меня, от Бомки, зависит судьба пятидесяти миллиардов! Да неужели ради того, чтобы выручить эти нескончаемые миллиарды от беды, от такой беды, от такого обмана и насилия, я не пойду на что угодно?

Нет, не так. Пятьдесят миллиардов — это пустой звук. Пятьдесят, тридцать, десять… сто пятьдесят… Чего я хочу? Я не человечество хочу спасти, с этим справится и Ринальдо. Я хочу спасти каждого человека. Единственного. Неповторимого, незаменимого. Хочу, чтобы не было катастрофы. Чтобы все встало на свои места. Вернуться к Бекки хочу. Хочу, чтоб совесть моя была чиста. Чтобы не совершалось каждодневное, немыслимое преступление, эта гнусь, мерзость. Мерзости я не хочу, подлости! Мне противно от всего этого! Меня не интересуют проценты спасенных. Я не хочу, чтобы совершалась жестокость. Никакая. Ни большая, ни маленькая.

Но если большую жестокость можно победить, лишь пойдя на жестокость, пусть на мизерную по сравнению с той? Да я и глазом не должен моргнуть! Ишь, чистоплюй, сдрейфил… Не должен. И ты у меня не моргнешь, понял? Не моргну. Знаю. Чувствую в себе силы, потому что люблю людей. Ринальдо не любит, ему принципы важны, символы. Человечество… Человечество — это люди. Я люблю людей, и ненавижу гнусность, и выбираю поэтому борьбу, а борьба по природе своей, по определению — жестока. И чем сильнее любовь — тем страшнее борьба.

Стоп, стоп… Не так ли начинают все тираны? Не так ли Ринальдо начинал?.. Но ведь преступление, и я, я, я один, здесь, имею возможность ему помешать! Больше ни одна живая душа!

Если вы хотите цели, то… как там сказано… то тем самым хотите и средств, которыми эта цель достигается. И ведь это действительно так! Цель оправдывает средства — да. Средства способны опорочить и погубить цель — тоже да. Тысячу раз да, история знает примеры… Но если достигнуть светлой цели нельзя иначе, как прибегая к темным средствам? Нет способа! Если выбор стоит так: или бездействовать, боясь загадить цель средствами, и жить в мерзости и подлости, равной которой не было со дня сотворения мира; или рискнуть целью во имя цели же? Что лучше: прозябание в тоске бездействия, в испуге — или попытка, которая может окончиться неудачей? Неужели выбор не очевиден? Неужели всякий, кто истинно любит и истинно ненавидит, не выберет попытку — без колебаний, без страха, без угрызений совести? Я хочу цели. Моя цель светла. Я добьюсь ее. Я вернусь к Бекки, к друзьям, к работе, все вернется, и это забудется, как кошмар… Мой выбор — не выбор. Здесь нечего выбирать, здесь все ясно с самого начала. Путь один. Другой путь — для безвольных подлецов, которым ничего не жаль, которые ничего и никого не любят, кроме собственного покоя и отсутствия хлопот, отсутствия ответственности! Я не нытик, который более всего боится, как бы не исчез повод ныть. Я не безвольный трепач. Я не подлец. Я иду.

— О чем ты задумался? — тихонько спросила Мэриэн. Он очнулся.

— Да ни о чем… Впадаю в нирвану. Просто хорошо, правда ведь? Она чуть улыбнулась.

— Мне сто лет не было так хорошо…

Чувствует она или нет? Догадывается или нет? Он плотнее обнял ее, осторожно поцеловал терпко, горьковато пахнущую шею, потом ясный подбородок, потом впился губами в горло, ощущая биение там, под тонкой бархатистой кожей. Краем глаза он видел — та таинственно улыбается в сумрак, то ли иронично, то ли упоенно…

— А кто лучше просчитывает твою статистику — я или та? — спросила вдруг Мэриэн. Он отшатнулся, но ее твердые руки, валявшиеся у него на затылке, вдруг напряглись, потянули его голову обратно, и он подчинился, безвольно упав губами на ее подставленные полураскрытые губы. Неужели догадывается? Ее кожа была горячей, но сама женщина лежала вяло, единственно только не выпуская его. Тело протестовало, мышцы просились в бой, хотелось скрутить ее в бараний рог, измочалить, чтобы кончился этот непонятный и унизительный покой, чтобы сломалось ровное дыхание… Он протянул руку и сквозь почти не ощутимую ткань темптера скомкал пятерней ее крупную тугую грудь. Хоть бы вскрикнула, что ли, неужели не больно?.. Ее сердце ритмично, равнодушно клацало совсем близко от его пальцев.

— Пожалуй, уже поздно, — проговорила Мэриэн, и он сразу отдернулся. — Я пойду…

— Я хочу тебя, — сказал он на пробу, и она опять улыбнулась, на этот раз отчетливо удовлетворенно.

— Завтра очень важный эксперимент, — сказала она, поднимаясь с тахты, — тебе надо выспаться. Сегодня ведь подключили две новые энергостанции… Завтра должна получиться связь.

— Что ты понимаешь в колбасных обрезках, — сказал он. — Работы еще месяца на три… Останься, а?

— Нет, нет, — игриво сказала она, оправила брюки, взбила высокий воротник темптера и вышла, играя обтянутыми бедрами.

Надо выждать еще с полчаса, подумал Мэлор. Боже, что мне предстоит… Года три. Один в этом неуютном холодном зале, с экраном во всю стену, и за экраном — ничего, только звезды и пустота, и туманный шар Терры в пятидесяти тысячах километров… Как будет трудно…

Дверь открылась, и Мэлор в панике повернулся. Но это лишь Мэриэн — просунула головку в каюту, пропела улыбаясь: «Спокойной ночи, приятных снов…» и удалилась снова. Ничего, подумал Мэлор злорадно, завтра ты у меня попляшешь…

… - Честное слово, по нему никак нельзя было сказать, что он задумал такое! Был такой же, как всегда… Честное слово! — она жалобно смотрела на Чжу-эра.

Тот стоял, широко расставив ноги, положив ладонь на рукоять комбинатора, перед дверью в экспериментальный зал. Дверь была заперта. Толстая сталь отливала платиной, на ней лежали две четкие тени — коренастая, массивная — Чжу-эра и женственная, стебельковая — Мэриэн.

— Недооценили, — пробормотал Чжу-эр и опять, в который раз, долго нажал кнопку вызова. Экспериментальный зал не отвечал. — Что за бессмыслица? Что он может там сделать? Вы уверены, Мэриэн, что у него нет связи?

— Нет, — закивала Мэриэн, — я же каждый день считывала показания… — ее голос набухал скрытыми слезами.

— Да если бы и была, все равно нигде нет приемников… Что за бессмыслица!

— Он же был такой, как всегда; ласковый, глупенький, теленочек, кто мог подумать… Я уверена, что после той я как солнце была для него, он так клянчил, чтобы я осталась спать с ним…

— Хватит, — жестко бросил Чжу-эр, перестав терзать кнопку. Сквозь непроницаемую маску его лица пробилось на секунду раздражение. — Если он не отзовется, я отключу зал из сети воздухоснабжения. Да и отсечь его машины от источников энергии — дело получаса… Что за чертовщина, он сошел с ума! Он задохнется там и замерзнет, его машины будут немы…

— Так сделайте это! — крикнула Мэриэн. Ее голос рвался.

— Успеем. Я хочу понять, что он мог придумать. Он не включил пока аппаратуру, на генераторах ни ватта… Что ему могло там понадобиться, он же понимает, что выкурить его оттуда — пустяковое дело.

Чжу-эр был зол. Он терпеть не мог быть один, когда приходится самому придумывать решения, а потом еще за них отвечать. Он не мог простить Ринальдо этого проклятого доверия, которое тот ему оказал, послав лично присматривать за опасным ученым. Все приходилось делать самому, никто не говорил: голубчик, сделайте, пожалуйста, то-то и то-то… Все это было нестерпимо хлопотно, и страшно, и нервно, а теперь еще вот такой финт…

В микрофоне раздался отчетливый щелчок, и чуть измененный электроникой голос Мэлора спокойно произнес:

— Я слушаю.

Мэриэн дернулась.

— Почему ты ушел? — взволнованно крикнула она.

— Сколь отрадно слышать слезу в этом голосе, — ответил Мэлор. — А я уж думал, ты кибер.

Чжу-эр наклонился у уху Мэриэн и шевельнул губами.

— Я тебя обидела? — воззвала она. — Я что-то сделала не так?

— Ну что ты! — возмутился Мэлор. — Разве может кукла что-то сделать не так?

— Что?! — отчаянно крикнула Мэриэн. Из микрофона выплеснулся издевательский, садистский смех Мэлора.

— Чжу-эр с тобой?

Она в недоумении повернулась к Чжу-эру. Тот непроизвольно пожал плечами.

— Да, я здесь, голубчик. Что это ты надумал такое? Все складывалось так чудесно, тебе дали еще две энергостанции…

— Мало, — сказал Мэлор.

— Имей же совесть, — проговорил Чжу-эр, — там, внизу, люди недоедают, спят под дождем…

— Мне плевать на конкретных людей, — ответил Мэлор, — у меня цивилизация на шее.

Чжу-эр подобрался, совершенно неожиданно услышав из микрофона знакомые слова и интонации.

— Слушайте меня внимательно, сволочи, — пророкотали микрофоны. — Если не поймете- спросите, я повторю. Усвойте, зар-разы, как таблицу умножения. Мне нужна энергия, и вы мне ее дадите. Я посчитал, вы три года будете строить мне энергостанции по всей планете, спать под дождем и жить впроголодь, ясно? И строить мне энергостанции.

— Он сошел с ума, — прошептала Мэриэн. Чжу-эр качнул головой. Нет, это было не сумасшествие. Он узнавал интонации, и тело уже просилось в подтянутую позу, и поправить ремень, перечеркивающий грудь…

— Что вы говорите, Мэлор? — спросил он и сам испугался того, что назвал вдруг затравленного, забившегося в экспериментальный зал мальчишку на «вы».

— Я говорю, вы слушаете, — ответил Мэлор. — Не прослушайте, это может обернуться трагедией. Вас, как и уважаемого Ринальдо, подвела некомпетентность. Меня услали сюда, чтобы я делал связь и не смел мутить воду и мешать карты Ринальдо и его команде. Не возражайте, я все понял, пес вас возьми. Можно подумать, надпространственной связи не все равно — полтораста миллионов километров или полтораста парсеков. Дело лишь в энергии, ее действительно нужно очень много. Я просчитал. Так вот слушайте. Я не хочу, чтобы Солнце стало сверхновой. Или даже просто новой. Светило Терры несравненно ближе, и тот, кто может прекратить процессы, ведущие к вспышке, тот может их и начать. Начать мгновенно. При попытке ворваться ко мне я нажимаю кнопку. При попытке отключить мой воздух, пищу или что-то еще я нажимаю кнопку. Одним словом, при любой попытке каким-либо образом оторвать меня от пульта я взорву здешнее солнце. Я знаю, как это делать, я профессионал, а не дилетант, как те несчастные нейтроноскописты, между нажатием кнопки и взрывом пройдет не больше получаса. Двадцать семь минут с секундами, как видно из моих расчетов. Вы хорошо меня слышите и понимаете?

— Да… — шевельнул посеревшими губами Чжу-эр, а Мэриэн лишь кивнула, ее щеки пылали, она восхищенным, завороженным, сияющим взглядом смотрела на отблескивающую сталь двери, за которой находился узурпатор.

— Рад, — зло и весело сказал микрофон. — Вы будете строить энергостанции и подключать их мне. Если будет сбой в сроках против тех, что я укажу, я тоже нажимаю кнопку. Времени в обрез. Тогда мы спасем Землю. Правда, вся эта заваруха с эвакуацией окажется пустым номером, и мне по-человечески жаль Ринальдо. Но из двух зол я выбираю наименьшее. Вы меня поняли?

— Так точно… — вырвалось у Чжу-эра. Он испуганно встряхнулся, будто отгоняя наваждение, будто пытаясь проснуться.

Но проснуться не удалось. Там, в экспериментальном зале, залитом холодными огнями светильников, с режуще отблескивающими гранями пультов, с зеркальным полом, пребывала Власть. Она повелевала. Проклятая сталь на двери мешала прийти, дать ей кофе и укрыть ноги пледом.

— Я понимаю, — проговорил он медленно, осторожно подбирая слова. — Мне вы не доверяете, еще бы… Но Мэриэн. Она же любит вас, вам было хорошо…

— Голубчик, — сказал микрофон, и Чжу-эр автоматически прижал руки к бедрам, а потом со злобой встряхнул ими. — Пропади она пропадом, ваша шлюха…

Мэриэн содрогнулась, вздернув прекрасной головой, но улыбка не пропала с ее губ.

— Мэлор… Вы серьезно думаете, что сможете просидеть над этой вашей кнопкой три года?

— Должен, — ответил Мэлор, словно в древнем, не очень талантливом фильме.

— Но… это же чушь. Когда вы заснете…

— Я не засну. У меня большой запас стимуляторов, я не буду спать эти три года.

— Ты отравишься! — крикнула Мэриэн.

— А что прикажешь делать?

— Мэлор… — голос Чжу-эра дрогнул. — Я клятвенно обещаю вам, что мы не… не сделаем ни одной попытки насильственно прекратить ваше предприятие. Вы убедили меня. Клятвенно обещаю. Откройте люк, не губите себя. Будем работать вместе. Вы же умный человек, вы знаете, что переиграли Ринальдо. Сила у вас, значит, будущее за вами…

Как только язык повернулся сказать такое… Двадцать лет вместе, двадцать лет… как верный пес…

Но язык повернулся. Потому что ход истории необратим.

— Вы понимаете, Мэлор? Товарищ руководитель…

Руководитель чего? Как подобрать слово, какой титул того, кто держит сейчас руку на самом страшном оружии в истории человечества и лечит подобное подобным? Руководитель…

— Раз будущее за вами… Служба Спокойствия всегда была с теми, за кем будущее…

Мэлор долго не отвечал.

— Я верю вам, Чжу-эр. И я почти верю этой женщине, и мне очень трудно отказаться от ее тепла, каким бы морозным оно ни было. Но я уже не человек, вы поймите. Я взвалил на себя ответственность за исход великого предприятия и не могу ставить этот исход в зависимость от такого ненадежного детектора, как человеческое доверие. Я верю, но как руководитель обязан исходить из худшего.

И это решило дело. По-настоящему решило. Если бы дверь открылась, и Власть сказала бы: «Хорошо, я верю», Чжу-эр без колебаний низложил бы ее и старался бы не вспоминать потом о своей минутной слабости, ибо это оказалась бы не настоящая Власть. Настоящая Власть должна опираться лишь на себя и зависеть лишь от себя.

Но дверь не открылась, и Руководитель доказал, что он достоин Власти. Достоин посылать на смерть. Достоин преданности. Доказал, что будущее действительно за ним.

Чжу-эр сказал:

— Я очень боюсь, что вы один сойдете с ума.

— Постараюсь дождаться дня победы, — ответил Мэлор. — Если вы и впрямь хотите мне помочь, давите поактивнее на Временный совет Терры. Энергостанции! Не жилье, не заводы, не сельхозцентры — энергостанции! — голос, летевший из микрофонов, звенел яростным фанатизмом и силой. — Вы меня понимаете?

— Так точно! — ответил Чжу-эр с уже забытым, казалось, удовольствием. Сердце его пело, и жар бил в мозг. Он будет давить! Он оправдает доверие.

…двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… двадцать восемь шагов, теперь налево, вдоль пульта, как там пульт? Все огоньки горят нормально, голова кружится, в глазах слегка рябит, девять, десять, одиннадцать, все-таки в зале много не нагуляешь, я выйду отсюда совсем стариком. Так, переведем дух… Заснуть бы. Надо принять еще таблетку, где они у меня… я что, забыл, где они у меня? нет, еще не время приема, нельзя так часто, можно отравиться, а может, я уже отравился, потому так плохо — где график приемов, где часы? Вот часы. Вот график приемов. Все правильно. Покамест можно поесть, хоть и не лезет, и думать про еду омерзительно, а надо, пососу чего-нибудь солененького, колбаски там, или корнишончик сделаю… Огонь!! Красный огонь!! Как медленно палец летит к кнопке… Все!!! Все!!! Конец, всем, всему конец! Палец завяз в воздухе… Ох, померещилось… Все спокойно, везде зелень… Аж пот прошиб, надо сесть, а где кресло — вот кресло. Хорошо, что вовремя разобрался, а то как тиснул бы ее… Меня сто лет потом от наркомании будут лечить, я и сейчас уже не человек, а когда выйду, это еще не скоро, но ты не трусь, Бом, все еще будет, и сон, и зелень на Терре, и зелень на Земле, лес, поле, море, Бекки, на лыжах поеду с ней, купаться поеду с ней, только бы не сойти с ума, только бы эти идиоты не наделали глупостей, Бекки, Бекки, ласонька моя, девочка, как же мне тут одиноко одному, а кто это, кто сквозь дверь сочится, дым! Удавить меня вздумали! Где пульт? Почему я так далеко от пульта?! А, померещилось, это Мэриэн сочится… Надо проверить запоры люка. Ну? Все правильно, все в порядке. Давай гулять. Раз, два, три… Спать… я совсем же не хочу спать, я только скучаю по подушке и покою… по ее голове на подушке, по волосам, расплесканным на белой материи, при свечах, без свечей, по яркому свету зачарованно приоткрытых губ, надо отвлечься. Почему я взял с собой так мало книг — но я и десятой доли не прочел, по совести говоря, а как там пульт — пульт в порядке, все горит зеленым светом. Ну ладно, надо только отключить экран, а то я не могу больше видеть эту чертову бездну, и этот проклятый шар все висит, того гляди упадет, а я не хочу, чтобы упало, где кнопка отключения, ага, вот она, сейчас будут просто стены, будет хорошо, тепло, уютно… Стой!!! Это ж Та Кнопка!! Подальше от пульта, ничего не трогать, господи, сколько можно; сколько нужно, столько и можно, можно, и можно опять, и нужно опять, и таблетку принять уже можно, и нужно, заложить под язык эту маленькую штучку, достать из кармана, только не помню зачем это нужно, а она такая противная, ей-богу, лучше бы ее не доставать и не класть, но раз уж взялся…

Ф-фу… Как хорошо отступает туман в голове. Ну вот, все хорошо. Надо принимать чуть чаще, раз в пять часов, а не раз в шесть. А то я здесь наворочу. Давай-ка, Бомка, пообедаем, жрать полезно для здоровья. Ты глянь-ка, Бомка, полгода осталось! Во здорово, два с половиной уже отбарабанили! Держись, Мэлоришка, мы им вломим, отрабатывай свое имя роскошное! Ах, Бекки, Бекки… ах, Мэриэн, Мэриэн… ах, длинноногая из Крыма… ах, Ленка из девятого класса, как мне вас всех тут не хватает!.. Вкусно. Очень вкусно. Нагулял аппетит, стервец, ай да я! А что, с утра, верно, километров десять оттопал по залу. Лечебная ходьба, это вам не хухры-мухры. Ай да огурчики, очень вкусно! Наша переважит, Бомка!!

— Товарищ Руководитель, — голос с потолка. Что? Кто? Где кнопка?!

— Как вы себя чувствуете? Мэлор разлепляет губы.

— Хорошо…

— Простите, не слышу… Вы меня слышите? Товарищ Руководитель! — какой страх у него в голосе, никак, и впрямь волнуется, шельма!

— Я чувствую себя хорошо, — внятно говорит Мэлор. — Только очень не хватает какой-нибудь мэриэн.

— Я здесь!.. Женский голос!! Не открывай люк!!

— Я счастлива, что вы обо мне помните…

— О ком же мне еще и помнить, как не о мэриэнах, — галантно говорит Мэлор.

— Товарищ Руководитель. Планета просит отсрочки завтрашнего пуска. Совершенно объективные причины…

Можно забыть график приема стимуляторов, пищи, прогулок, но этот График он помнит! Помнит, и не забудет, будьте вы все прокляты!

— Пуск завтра, в семнадцать ноль-ноль по среднетеррианскому. План был утвержден Временным советом, что же еще?

— На планете, в районе станции, наводнение. Поля и аппаратура затоплены, там голод, почти тысяча человек погибли, и еще умрут от голода, потому что склады пострадали. Синтезаторы не работают, для них нет энергии, могут начаться эпидемии, среди пострадавших женщины и дети…

Женщины. Мэриэн. Двадцать Мэриэн, сорок, сто… красивых, уверенных, спокойных, равнодушных, им полезно поголодать, чтобы слетела спесь, так. Дети. Дети, которых рожают эти Мэриэн, не от него, не от Мэлора, он-то здесь один… Какая все это чушь — пять тысяч мэриэн!..

— Мне нужна энергия! Энергия, а вы мне про эпидемии, голубчик.

— Но нужно накормить людей! Нужны медикаменты, пища, нужно, чтобы новая станция хотя бы трое суток работала для местных синтезаторов, хотя бы трое суток! Это минимум, товарищ Руководитель, планета просит именно этот минимум, трое суток!

— Даю вам пять часов. Если в двадцать два ноль ноль завтра очередные мегаватты не поступят ко мне, я взорву звезду. Я веду борьбу за цивилизацию! Вы меня поняли? Я четко выражаюсь? Двадцать два, и не лезьте ко мне с какими-то тысячами жертв, я считаю на миллиарды! Энергия!! Энергия!! Время не ждет!! Я знаю, что могут люди! На что они способны, когда их ведет великая цель!

… - Мэриэн. Вы что, так намерены тут ночевать?

Мэриэн застенчиво, беспомощно улыбнулась и отодвинула свесившуюся на лоб прядь волос. Она сидела, прижав колени к подбородку, прямо на полу коридора, прижавшись спиной к двери в экспериментальный зал. Тронный зал. Сталь тускло отблескивала в свете ночников.

— Уже второй час, — Чжу-эр украдкой, пользуясь тем, что Мэриэн опять уткнулась лицом в колени, разглядывал ее ноги, обтянутые серебристыми брюками. Странно, подумал Чжу-эр. Пока она была спокойна, я и внимания на нее не обращал. Сотрудник, да еще не оправдавший в свое время доверия… Наверное, только сейчас она и становится женщиной. Наверно, женщина еще не женщина, пока она в кого-то не влюблена…

— Я совсем извелась, — сообщила Мэриэн. — Полтора месяца осталось, я не могу больше, сердце рвется. Как он там? Я все пытаюсь представить… — она передернулась. — Никогда не подозревала, что человек может такое.

Чжу-эр пожал плечами.

— Когда человек делает дело, он на все способен.

— Ах, перестаньте! Вы не понимаете. Вы такой… а он… Он удивительный, Чжу-эр. Что я была за дура!.. Он… он один такой, вы улыбаетесь, я чувствую, что вы улыбаетесь, вы не можете не улыбнуться, когда при вас говорят такое, а я знаю. И мне не стыдно говорить вам. Просто я уже поняла, а вы еще не поняли.

Чжу-эр опять пожал плечами.

— Принести вам что-нибудь лечь?

— Нет, спасибо, — она наконец-то подняла на него поверхностно благодарные, отрешенные глаза. — Я так.

Он помялся секунду, а потом также сумрачно спросил:

— Можно мне посидеть вместе с вами?

Из-под сосредоточенного, скорбного выражения ее лица на миг протаяла улыбка.

— Пожалуйста, не надо. Вы же видите, я жду. Чжу-эр кивнул. Он и не ожидал другого.

— Да, конечно. Спокойной ночи, Мэриэн.

— Спокойной ночи, Чжу-эр. Приятных снов.

Сидеть и выговариваться. За многие годы… Перед девочкой… Вон как слушает — вытянулась в струнку навстречу моим словам, стоит на коленках, в модном своем балахоне, Чари, Чари, солнышко мое, неужели тебе и впрямь интересна эта стариковская чушь? И зеленая шелковая трава, и синие струйки неба льются на лицо сквозь листья, замершие над головой…

— И вы не пытались потом как-то переговорить с ней? Ринальдо скептически оттопырил нижнюю губу и покачал головой.

— Мне, видишь ли, казалось, что для того, чтобы так вот с бухты-барахты оставить хоть сколько-нибудь близкого человека, в то время когда он совершенно беспомощен, чуть ли не дважды в неделю пробует отдать богу душу и вообще на всю жизнь, по-видимому, останется калекой… как оно и вышло…

— Да какой вы калека!

Ринальдо улыбнулся половиной лица.

— Во-от. Для этого, полагал я, нужны очень веские причины. И если уж она это сделала, если пошла на такой шаг, то не следует ей мешать, как-то появляться вновь, вновь заставлять ее мучиться угрызениями совести… Я, видишь ли, валяясь в госпитале, думал, что она из-за меня может мучиться угрызениями совести. Она ведь ушла, не говоря ни слова, как мне передавали, не оставив ни записки, ничего… я был в совершенном недоумении. Я пытался строить варианты, и от нечего делать, в перерыве между операциями измымлил этакое стихотворение в прозе, помню как сейчас:

Если ты поверила тем, кого не любила — или говорила мне о своей нелюбви — и не веришь больше мне, не веришь тому, кого любила — или говорила мне о своей любви — и который любил и любит тебя — тогда иди, и мне не жаль расставаться с тобою. Если ты устала быть рядом с калекой, волноваться за сохранение жалких остатков его тела и духа и хочешь наконец жизни — иди, я не держу тебя и никогда не напомню о себе в будущем, и стань же счастлива. Если же произошло какое-то страшное недоразумение и я сам, не ведая об этом, виновен в твоем уходе, обидев тебя чем-то, о чем не могу теперь догадаться, то объясни мне это, дай мне возможность загладить вину, и я счастлив буду снова стать с тобою вместе…

Что-то в этом роде. Прости, что процитировал это творение полностью, а не в конспекте, — он усмехнулся. — Тогда мне это казалось верхом поэтического мастерства и психологической глубины. Как видишь, мне и в голову не приходило, что она не просто ушла, а ушла к кому-то. То есть мелькало такое, когда очень одолевали боль и тоска, но всерьез я не рассматривал этот вариант. Я даже хотел ей послать сию виршу… то-то было бы смеху! Во-от… Но тут мне опять стало хуже, знаешь ли, опять месяц на пределе, еще пять реанимаций… и когда снова очухался, то счел себя не вправе даже таким робким способом навязывать ей тот жалкий огрызок человека, которым стал. Искусственные легкие, искусственные почки, искусственная простата, 73 процента чужой кожи, четыре сращения позвоночника с подсадками донорского спинного мозга… Одним словом, подарочек. Ну, а потом — очень не скоро, я еще почти год отирался по госпиталям… я узнал, что она с твоим отцом, и окончательно угомонился, так она и не насладилась моими достижениями в области литературы… — Ринальдо опять улыбнулся.

Он рассказывал, он купался в ее внимании, ее сочувствии, запрокидывал голову и пил свет летнего неба, но думал о своем. О своем, о чем не мог рассказать ни ей, да и никому. Никому, пока не закончена эвакуация, пока не взорвалось солнце и его вахта не пришла к концу.

Доделывать, переделывать, начинать сначала нам придется еще не раз… Еще не раз… Начинать сначала придется еще не раз… Это писал Ленин, Чари, почти два века назад. Еще не раз… Но, Чари, солнышко мое, вот что я думаю… Начинать сначала можно лишь с людьми, которые понимают, сознают, знают, где была допущена ошибка, и почему эта ошибка не фатальна, и как ее исправлять… Но в периоды, когда мы вдруг уверяемся, что переделывать больше не придется, что делаемое сейчас совершенно правильно и нужно лишь делать это как можно скорее и лучше — тогда мы воспитываем в людях лишь веру, а не понимание, ибо это и быстрее, и проще, кажется более надежным… Ведь тому, кто понимает, надо объяснить, надо убедить — значит, надо быть умнее его, увереннее его, а подсознательно мы не всегда в этом уверены, и в своем уме, и в своей уверенности… а тому, кто верит, можно только приказывать. Прекрасно. Надо верить, любить беззаветно, видеть солнце порой предрассветной… Солнце. Но вот приходится отступать, чтобы переделывать, — и нельзя об этом сказать, потому что вера однонаправлена, она исключает отступление и переделывание. Все перестают верить вообще, и в прежнее дело, и в нынешнее. Наступает апатия. И чтобы избежать ее, не говорим тем, кто верит, о необходимости отступать и переделывать, и начинаем, с неизбежностью начинаем лгать, выдавая отступление за наступление, переделывание — за улучшение уже созданного, скрываемся за словами, за демагогией, и, раз начав, уже не в состоянии остановиться, идем на ложь, на преступление, сковываем себе руки, постоянно боимся, как бы что-то не всплыло, думаем, что все это в интересах дела, а на самом деле заботимся уже не так о деле, как о конспирации… Ах, Чари! Мы поставили во главу угла не своекорыстие, а мораль — и издеваемся сами же над этой моралью. Мы положились почти исключительно на субъективный фактор — и калечим его, увечим, насилуем, как нам заблагорассудится! Преступление… Самоубийство!.. Чари, что это был за мозг! В двадцать втором году прошлого века он знал, что мы способны в борьбе за мелкие, сиюминутные цели к этому прийти, и мучился от такой угрозы, и, как мог, старался ее предотвратить. Уже тогда он называл наши ошибки, наши заговоры в тиши запортьеренных кабинетов «келейно-партийно-цекистскими притушениями поганых дел», это подлинные слова, почитай телефонограммы того времени, я помню наизусть, это не закрытые документы, это опубликовано, и он не бросал слов на ветер… Он писал: мы не умеем открыто судить за поганые дела, за это нас всех и Наркомюст сугубо надо вешать на вонючих веревках, и я еще не потерял, писал он, надежды, что нас когда-нибудь за это поделом повесят… Наркомюст — это так тогда называлась Академия Чести и Права, Чари, а, ты сама догадалась… Нас не повесят, Чари. Просто взорвется Солнце. А оно могло не взорваться… могло, и я мог это предотвратить, но не захотел, и не жалею об этом, потому что уже было поздно. Но, Чари!

В кого превратятся переселенцы, когда узнают, что их там жестоко обманули? Какой чудовищной, непредставимой силы апатия овладеет ими, какое неверие, Чари, какая усталость, равнодушие? Ладно, первые годы им придется быть героями, чтобы выжить. Но потом, когда трудности будут преодолены, когда возникнет хотя бы минимальный достаток — в кого превратятся эти храбрецы, герои, гуманисты, энтузиасты, гвардия человечества, генетическая элита? Поверившие нам, отправившиеся осваивать в труднейших условиях новую планету, а ведь, Чари, землеподобная планета — это все-таки совсем не Земля… покорившие ее во имя своей Родины, во имя своей расы, во имя оставленных на Земле родителей, жен, детей, уверенные, что трудятся для их жизни, а не после их смерти?.. Каких детей они вырастят? Какое плюющее на все и всех стадо, каких преступников, наслажденцев, не ведающих высоких чувств, потому что мы надругались над их высокими чувствами неслыханным, непредставимым способом? Как смогут их руководители завоевать хоть клочок доверия после такого шока?

И я ничего, ничего не мог сделать. Все время поздно, поздно… Последнее время мне приходит в голову, что тогда, когда действительно объективно обусловленные опасности, объективно обусловленная борьба была выиграна — ну, борьба за мир, борьба с капитализмом, борьба за продовольствие, борьба за экологию, — человечество стало как-то генерировать другие опасности, другую борьбу, чтобы не было времени, чтобы руки не доходили за действительно важную, единственно важную борьбу — борьбу за него самого, за его лицо… Хотя это, наверное, параноидальный бред…

Этот мальчик… Мэлор Саранцев. Это он со мной сделал такое. Он меня перевернул. Он даже не понял, что сделал со мной, когда спросил: а кто нас сделал такими? Я испугался, Чари! Понял я не сразу, но испугался уже тогда. Действительно, чего мы можем требовать от людей, когда мы здесь, направляющие их, забыли те правила, которые формулировали создатели системы и при которых единственно возможно ее функционирование? Нет, пусть не забыли, но стараемся не вспоминать, потому что при повседневных делах они якобы мешают… а на самом деле просто трудно по-настоящему думать…

Ах, если бы можно было тебе это рассказать! Ты сказала бы: как вы можете это терпеть? Вы — самый страшный убийца и преступник в истории, я ненавижу вас и презираю! И я бы кивнул, соглашаясь, и поцеловал тебе руку.

Нет, ты сказала бы: как вы можете это терпеть? Неужели вам не противно? Неужели вам это нравится, раз вы взялись за это и делаете так, как делаете? А я бы ответил: но ведь кому-то надо было. Нет иного способа сохранить наш род. Что мне еще оставалось, как не взяться? Если бы не я, дело делал бы какой-нибудь Чанаргван… ох, прости, Чари… но он действительно делал бы хуже, грубее… И я тоже поцеловал бы тебе руку.

— Неужели вы больше никогда никого не любили? Ринальдо улыбнулся половиной лица.

— Кажется, влюблялся… Ведь мне же было двадцать два, когда взорвались эти трубопроводы… Калека не калека, но организм брал свое… правда, довольно недолго… Ты не понимаешь, Чари, то были совсем разные вещи. Совсем по противоположным углам. Любовь и влюбленность…

— Не могу себе представить, — тряхнула она головой. — Уж если да, так да, а нет — так нет.

Из лесу раздался топот и, вымахнув из-за седой сосны, едва не споткнувшись о ее могучие, торчащие из земли корни, показался секретарь. Он и в подметки не годился Чжу-эру, но служил исправно. Чжу-эр. Он так и не вернулся, и Мэлор все еще не дал связи, а идет уже четвертый год… Не оправдал доверия. Милый мальчик, но в научном плане, по-видимому, оказался не столь состоятелен, как показалось вначале. Может статься, и его план со стабилизацией Солнца был утопией?.. Если бы так!..

Ринальдо натужно поднялся с травы. Чари попыталась ему помочь, но он поднялся сам.

— Шифровка на ваше имя, товарищ Председатель комиссии! — крикнул секретарь, замирая перед Ринальдо. — Из Координационного центра!

Ринальдо стало не по себе. С тех страшных дней он не мог слышать этих слов спокойно. Ну, что там еще? Или те, на Трансмеркурии, после вчерашнего замера снова урезают срок? Последнее время они все отодвигали предполагаемый момент взрыва, что-то там в Солнце шутки шутило, но приятные шутки, почти на две недели отодвинулась гибель… Теперь решили вновь придвинуть?

«Трансмеркурии — Центру… — ну, так и есть. Спокойнее, спокойнее, не год же они крадут, ну, день, ну пусть хоть пять… — Уже довольно давно стали наблюдаться странные явления, которым мы не могли найти объяснения в рамках существующих теорий, а именно — необъяснимое замирание процесса. Сегодняшние замеры в корне меняют всю картину. Мы не беремся пока ничего интерпретировать, хотя между собой, разумеется, пытались это сделать и, разумеется, будем еще пытаться. Процесс совершенно прекратился. Солнце совершенно стабильно. Мы не беремся предсказывать, что это окончательный результат, после происшедшего мы вообще ни в чем не уверены, но на данный момент Солнце совершенно стабильно, совершенно стабильно, и опасности взрыва на ближайшие несколько миллионов лет нет никакой. Волконский, Армстронг, Кабурая».

Впервые Ринальдо читал в шифровках литературные обороты. Но теперь он даже не заметил их. Свет гас неудержимо, и воздух стал твердым, он не втекал в легкие, а жесткой холодной стеной стоял перед ртом. Земля колыхалась.

— Да что же это… — выдохнул Ринальдо. — Чари!..

Он выронил сначала шифратор, потом бумажку с невыразительными пятнами, а потом сам повалился на теплую, терпко пахнущую траву Земли.

…Чари оторвала губы от руки Ринальдо, неподвижно лежавшей поверх простыни, — серой, чуть влажной, поросшей мелким серым волосом, исхлестанной синими рубцами вен, рябых сейчас от красновато-коричневых точек — следов вливаний. Обернулась на сердитый окрик матери.

— Не смей на меня кричать! — Чари давилась слезами, ее голова судорожно, злобно дернулась. — Не смей! Ты не понимаешь! Он самый добрый! Самый замечательный человек на этой поганой планете, самый нужный, я его люблю!

— Дура!! — закричала Айрис. — Истеричка! Встань сейчас же!!

— Товарищи, товарищи… — растерянно проговорил врач. — Потише же…

— Он умирает, — сказал Акимушкин, всматриваясь в серое, неподвижное лицо, опрокинутое на тонкую подушку. Веки лежащего затрепетали, но не открылись, и замерли вновь, глубоко вдавясь в глазницы, туго обтягивая глазные яблоки. На виске медленно колыхалась жила, высоко горбясь над кожей. — Помолчите вы все. Ринальдо умирает.

Чари вновь припала к его руке, ее узкие плечи затрепетали, она зажмурилась, издав странный горловой звук. Один из бесчисленных проводов, шедших к Ринальдо от бесчисленных аппаратов, стоявших вокруг, зацепился за ее локоть — врач молча отвел провод в сторону. Ринальдо лежал, как в паутине, паутина мерно гудела, что-то булькало и переливалось в аппаратах, что-то щелкало, что-то едва слышно шелестело, но он умирал.

Не умирай, думала Чари, исступленно втискиваясь раскрытыми губами в холодную, дряблую кожу. Я ведь знаю, тебе нет и пятидесяти, и этот ад кончился, все теперь хорошо, я буду с тобой, ведь дочь — это почти то же самое, что мать, не умирай… Ведь только теперь и жить…

Это не совсем так, отвечала ей дряблая кожа. Теперь-то жить и незачем. Я все сделал. Ты хорошая девочка, но мне от этого не легче. Ты — не моя цель, понимаешь?

Понимаю, кричала Чари, но ты все-таки попробуй, ведь тебе последнее время так хотелось отдохнуть, понравилось бывать у нас в саду, днем ты будешь рассказывать мне все, что захочешь, рассказывать про людей, ты ведь знаешь, что такое люди, ты ведь добрый, самый добрый, а потом, потом я тоже буду с тобой, хочешь? У меня никого не было, ни разу, совсем, я тебя люблю, только…

Спасибо, отвечала ей дряблая кожа.

Не смей умирать, думала Айрис. Ты всегда был эгоистом, ну хоть раз подумай обо мне, умерь свою жестокость, я и так уже ничего не стою; как я буду жить, если умрет человек, кому само мое существование уже причиняло боль, мне же совершенно не для чего станет жить, не умирай, не смей, я отдам тебе девчонку, ты будешь часто бывать у нас, будешь жить у нас, будешь с ней, но про меня; давай теперь так, нам обоим будет опять сладко-больно, но по-новому, я не хочу, чтобы ты умирал… Она льнула взглядом к синим, присохшим к глазным яблокам века, гипнотизировала, кричала…

Нет, отвечали ей закрытые глаза. Я вырос из возраста, когда играют в такие игры. Не торгуй дочерью, оставь ее в покое, она замечательная девочка, она еще может быть счастлива, она будет счастлива…

Не смей грубить мне, кричала Айрис, изо всех сил прижимая ладони к щекам. С каких это пор у тебя вошло в моду умирать при мне, да еще говорить колкости при этом? Ты что, забыл, с кем говоришь? Ты что, забыл, что всю жизнь безнадежно меня любишь?

Не забыл, отвечали ей закрытые глаза.

Послушайте, товарищ председатель, растерянно говорил Акимушкин, невидящими глазами уставясь в высокий лоб, изъеденный тенями. Вам нельзя умирать, это же бессмысленно, еще масса дел. Да ничего еще не кончилось! Черт меня побери, если я знаю, что делать с океанами. Течения работают, все побережье Южной Америки превратилось в пустыню, все острова Полинезии, запрещен лов рыбы во всех океанах, кроме Ледовитого и прилегающей к нему части Атлантики, где еще с прошлого века ничего не осталось… Земля на грани катастрофы, а вы умираете!

Знаю, отвечал ему высокий лоб. но что же делать, всему есть предел. Я сделал дело своей жизни. Делом твоей жизни станут океаны.

Но я же не знаю, что с ними делать! Не знаю даже, как подступиться. Очнитесь, подумайте. Хотя бы пару слов, ведь даже если я придумаю, у меня не хватит духу, как у вас, так вот у руля, а ведь именно это самое главное. Я же просто чиновник, я слабый…

Я тоже, ответил ему Ринальдо.

Синий холм на виске лежащего пугающе вздулся, замер, затрепетал, медленно опал и перестал шевелиться. Секунду все стояли неподвижно и молча, только Чари всхлипывала горлом, а потом врач молча взглянул на часы и пошел по кругу, снимая с трупа контакты, отдирая присоски. На экране осциллографа сияла узкая, как лезвие, тонкая и неподвижная прямая линия, мимоходом врач щелкнул тумблером, и экран погас.

Мэлора опутывали паутиной разноцветных проводов.

— Здесь два срочных дела, товарищ Руководитель, — сказал Чжу-эр, перебирая бумаги. — То есть все дела срочные, но два особенно, на мой скромный взгляд, важны, и поэтому я позволил себе прийти сейчас, когда до процедуры остались считанные минуты.

Мэлор приподнялся в кресле, опираясь руками на подлокотники, и тут же рухнул обратно, словно руки его подломились, надпиленные в локтях. Глаза его горели безумным огнем, от которого пробирал жуткий и в то же время завораживающий холодок, — но это было еще что, а вот когда он вышел из экспериментального зала две недели назад…

— Неужели нельзя подождать какие-то полтора часа? — раздраженно спросила Мэриэн, под руководством медика с Терры готовившая стенд для процедур. В ее руках болтались концы проводов, рукава темптера были закатаны чуть ли не до плеч, обнажая точеные, чуть тронутые искусственным загаром руки, в движениях которых за эти недели уже стала намечаться уверенность и сноровка. Она все хотела делать сама. Мэлор с удовольствием следил за ее действиями — как она нагнулась к приземистому, истыканному многочисленными рукоятками генератору, подставив взору Руководителя обтянутые брюками безупречные ягодицы, как стала присоединять разноцветные контакты фидеров, свесив чуть ли не до пола волнистые пепельные пряди, как выпрямилась, неловко поправила тыльной стороной заполненной проводами ладони волосы, как, уловив его следящий взгляд, с готовностью улыбнулась в ответ.

— Первое, — сказал Чжу-эр, подавая Мэлору бланк сообщения, хотя Руководитель читал еще с трудом. — Среди людей, просящихся на Терру после отмены геноцида, наш работник встретил имя, которое показалось ему знакомым по вашему делу, товарищ Руководитель. Имя вашей Бекки.

Мэриэн выпрямилась, медленно и угрожающе, не успев присоединить очередную порцию контактов. Ее брови съехались на переносице, уголки губ провисли.

Мэлор спрятал глаза, его тонкие пальцы ощутимо впились в упругие подлокотники, побелев больше обычного.

— Вот… — сказал он бессмысленно. Чжу-эр ждал. Врач удивленно смотрел на Мэлора, держа в раздвинутых руках какие-то блестящие инструменты.

— Это совершенно немыслимо, — тихо выговорил Мэлор, и на миг показался Чжу-эру удивительно похожим на молодого Мэлора, который корчился с завернутыми руками, нерешительного и слабого, совершенно не подходящего к обстановке восьми разнонаправленных селекторов (один — прямая связь с Землей, с Координационным центром), готового на все секретаря в черном мундире (недавно получившего звание подполковника Службы Спокойствия) и ослепительной женщины, покорно ковырявшейся с медицинской пакостью ради него, изможденного, бессильного и всевластного.

Мэриэн, не скрываясь, облегченно вздохнула и вновь наклонилась к генератору. Мэлор рассеянно скользнул по ней взглядом.

— Пускать эту девочку в ад моей Терры… — задумчиво проговорил он. — Ведь наша планета покамест не слишком уютна, не так ли? — звонко спросил он и неожиданно воззрился на врача.

Чжу-эр тоже взглянул на врача. Он взглянул коротко, но этого оказалось достаточно, врач неловко шевельнул хрупкими руками.

— Сейчас, разумеется, ее нельзя назвать уютной, — забормотал он, — но мы там, внизу, не унываем. Мы полны веры в светлое будущее и творим это будущее своими руками, своим пусть тяжким, но вдохновенным трудом… — он искательно покосился на Чжу-эра. Чжу-эр был непроницаем.

— Вот и прекрасно, — проговорил Мэлор. — Тем более. Подойдем с другой стороны… Даже услышать о том, что я жив, и мало жив — управляю… руковожу, — произнес он дьявольской усмешкой, сломавшей на миг его лицо, сдернув высохший рот куда-то к уху. — Нет. Придумайте что-нибудь, голубчик, пусть останется на Земле. Нельзя, чтобы кто-то из прежней жизни меня видел, это… — он глубоко вздохнул, задумался. — Будет мне мешать, — легко сказал он.

Мэриэн выпрямилась, ее глаза сияли.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Пропади ты пропадом, — ответил Мэлор. Она беззащитно улыбнулась, зачарованно глядя на него.

— Второе, — сказал Мэлор.

— Это, собственно, уже давно, но я не решался докладывать ввиду вашего пошатнувшегося за время свершения подвига здоровья, товарищ Руководитель. Но положение таково, что требует безотлагательных мер, да и Временный совет требует вашего личного координирующего и вдохновляющего вмешательства…

— Почему Совет сам не вдохновляет и не координирует, собственно говоря? — с усталым раздражением спросил Мэлор, склоняя голову глубоко налево, потому что на правую сторону шеи заботливые руки Мэриэн накладывали контакт. Одна рука накладывала, а другая осторожно, с безграничной нежностью погладила Мэлора по шее, поднялась к уху…

— Кыш, кыш, — сказал Мэлор. — Подожди…

— Совет- это только Совет, а вы — Руководитель, — пожал плечами Чжу-эр. Вопрос казался ему праздным. — Вы умеете решать и решаться — это не каждому дано. Совет осуществляет…

— Мою волю, — произнес Мэлор с издевкой.

— Какой у тебя голос сейчас противный, — заметила Мэриэн.

— Дело в том, — продолжал Чжу-эр, — что в процессе строительства и эксплуатации бесчисленных энергостанций, которые возводились в крайней спешке, без необходимой изоляции от среды, эксплуатировали выше всяких мер, экология Терры несколько нарушилась. Средняя температура на планете повысилась почти на четыре градуса, пустыни за последний год съели чуть ли не половину суши, господствующие океанические течения и муссонно-пассатные потоки изменили направления, катастрофически участились тайфуны в наиболее населенных и богатых ресурсами регионах планеты. Кроме того, полярные шапки интенсивно тают, десятки тысяч квадратных километров плодородных земель уже затоплены, население продолжает недоедать…

По мере того как Чжу-эр говорил, дряблая кожа щек Мэлора все больше проседала вниз, обволакивая тестообразной массой присосавшиеся к шее контакты. Врач, отвернувшись от всех, копошился в аппаратуре. Мэриэн, влюбленно блистая огромными глазами, присела на пол рядом с Мэлором и прижалась грудью к острым его коленям.

— Совет запрашивает вашего мнения относительно возможности несколько уменьшить активность светила на время, пока не будут ликвидированы последствия и поставлены надлежащие барьеры на пути утечки энергии в окружающую среду.

— Они с ума спятили, — пробормотал Мэлор. — Это ж звезда, это же не керосиновая лампа: прикрутил, раскрутил…

— Кроме того, население просит вашего выступления по телевидению. Несколько ободряющих слов. Согласитесь, товарищ Руководитель, за эти три года население Терры сделало немало и пожертвовало немалым. Оно вправе требовать, чтобы вы лично поздравили его с успешным окончанием грандиозной работы и наметили планы на будущее.

— Это ладно, — сказал Мэлор, — это хорошо, но звезда…

— Совет надеется на вашу мудрость и решительность.

Сказать им? Сказать им, что я не знаю, как управлять звездами в тонких процессах? Что я не знаю, возможно ли это в принципе, и если возможно, то смогу ли я научиться этому достаточно быстро, так, чтобы успеть спасти их от бедствий и вымирания? Что каждый эксперимент над звездой чреват или ее взрывом, или схлопыванием?

Нет. Это не нужно. Им там, внизу, и без того тяжело. Зачем мне перекладывать на их плечи мои заботы, мне ведь не станет легче, они мне все равно не смогут помочь. Пусть верят в то, что я имею возможность выручить их. Все на мне. Я должен. Они доверяют мне, и я должен.

Как я всех за это ненавижу! Я для них здесь, и ненавижу их за это, я теперь для них живу, они мне верят, и совесть моя не даст мне вырваться, уйти, прекратить, и я их всех за это ненавижу, каждого и всех!..

Как хотелось плакать! Как хотелось выть, хрипеть, раздирать лицо ногтями, в кровь, в ошметки брызжущей красным кожи; бросаться на стены, исступленно колотить кулаками в гладкий пол, корчиться, биться, словно рыба, выкинутая из воды на раскаленный мертвый песок. Рыба… Я рыба, выкинутая на песок. Навсегда. Мне не вернуться в мою воду, где так спокойно, прохладно дышится, где так легко плавается, где Бекки, чуть шевеля плавниками в тени рифового барьера, ждет, все еще ждет меня… Мне никогда не стать снова человеком, милым, влюбленным и любимым, бесхитростным, детски добрым. Это ужас, это холод, холод — даже попытка вновь повести себя, как прежний Бомка, — неслыханная, неимоверная подлость по отношению к миллионам и миллиардам. Я права больше не имею, меня выбросило сюда, и я не мог не начать, потому что я был добрый, потому что я был человек… Я начал! Я нача-а-а-ал!!!

Он поднял бешеные глаза. Он увидел Чжу-эра, стоявшего в позе готовности, с раздутыми карманами; увидел согнутую спину врача, увидел спокойный, бессмысленно-ласковый взгляд Мэриэн, и опять налетело откуда-то из закоулков подсознания до боли реальное ощущение кошмарного сна, и стало ясно, что сейчас он проснется у себя на Ганимеде, в маленькой каюте без этой роскоши и всевозможных средств связи — символов и прерогатив власти, олицетворений права на получение информации, — рядом с маленькой, горячей и взволнованной Бекки… Чушь, я переработал, надо к врачу…

Но врач был здесь и ждал только знака.

А там, внизу, ждали другие люди, десятки миллионов людей, которые спасли десятки миллиардов других людей, а теперь, погибая сами, ждали, что он, заставивший их совершить подвиги, спасет теперь их самих, ждут, и ждут опять, и он должен, все время должен… кто начал раз, тот навечно должен, и передает долги наследнику, из поколения в поколение, и никто не в силах расплатиться, потому что история мчит вперед, подстегивая живущих, и те, кто у неподатливого руля ее всматриваются в летящую под колеса дорогу, едва просматривающуюся сквозь завесу холодного ночного ливня в свете слабых фар, неизбежно делают ошибки, и должны их исправлять, и не успевают их исправить, умирая, и оставляют их исправление другим, и новый рулевой, исправляя старые ошибки, делает новые, по уши увязает в новых, и это — вечно, и он, Бомка, среди вечных должников, волею судеб…

Мэлор сделал усилие и встал, всколыхнув облепившие его провода. Жестко сощурился, решительно подобрал углы рта. Провода еще качались, когда он смерил всех присутствующих всезнающим, всеуверенным взором и чеканно возвестил:

— Ничего, ребята. Справимся.

Мы действительно справимся, сказал он себе. Во что бы то ни стало. Во что бы то ни стало мы справились с угрозой Сверхновой. Во что бы то ни стало справимся с чем бы то ни было.