Достаточно времени для любви, или Жизни Лазаруса Лонга

Da capo: VII

Штаб-сержант Теодор Бронсон обнаружил, что Канзас-Сити переменился: повсюду мундиры, плакаты. Со стен на него взирал дядя Сэм: «Ты мне нужен в Армии Соединенных Штатов». Сестра из Красного Креста придерживала раненого человека на носилках, словно дитя; подпись гласила: «Дай». В окне ресторана висела табличка: «Соблюдаем постные дни: ни хлеба, ни мяса, ни сладостей». Во многих окнах виднелись флажки, означающие ушедших на военную службу. На одном из них оказалось пять звезд, на некоторых флажках звезды были золотыми.

Движение сделалось оживленней, чем прежде: автобусы переполнены, многие из пассажиров в форме… Казалось, не только Фанстон, но и все близлежащие лагеря и форты разом переселились в город. Конечно, это было не так, но поезд, в котором Лазарус продремал почти всю вчерашнюю ночь, был так набит военными, что подобная мысль сама родилась в мозгу.

Тот «хаки-экспресс» был таким грязным, словно в нем возили скот, и плелся еле-еле. Он то и дело пропускал грузовые составы, а однажды мимо промчался воинский эшелон. Лазарус прибыл в Канзас-Сити в середине дня. В пути он устал, перепачкался, — а ведь из лагеря вышел чистым и свежим. Но старый потрепанный саквояж был при нем, и, прежде чем посетить семью, так сказать, усыновившую его, Лазарус решил исправить положение. Выйдя на привокзальную площадь, он принялся размахивать пятидолларовой бумажкой, пытаясь привлечь такси. Одна машина остановилась; выяснив, что Лазарусу надо ехать на юг, шоферюга сообщил, что прихватит еще троих пассажиров, которые ехали в ту же сторону. Такси оказалась фордовским ландо, похожим на его собственное, но в гораздо худшем состоянии. Стеклянная перегородка, отделявшая переднее сиденье от заднего и делавшая машину лимузином, была снята, а складная крыша над задними сиденьями, похоже, задвинулась навсегда. В машине уместилось пятеро с багажом на коленях.

— Сержант, вы первый, — произнес водитель. — Куда вам?

Лазарус объявил, что ему нужна комната в отеле — где-нибудь на юге, возле Тридцать первой.

— Вы оптимист, сейчас трудно отыскать комнату в городе, но мы попытаемся. Тогда, быть может, сперва забросим этих джентльменов?

Наконец они оказались на углу 31-й улицы. «Временно и постоянно, все комнаты и квартиры с ванной».

— Тут слишком дорого, — сказал шофер, — но если здесь не подойдет, придется ехать в город. Нет, спрячьте деньги, сначала посмотрим, смогут ли вас принять. Вы собираетесь за море?

— Да, так говорят.

— Тогда с вас доллар. Я не беру чаевых с того, кто собирается туда — мой парень уже там. Схожу переговорю с клерком.

Через десять минут Лазарус впервые после 6 апреля 1917 года блаженствовал в ванне. А потом проспал три часа. Когда внутренний будильник разбудил его, он оделся во все чистое и облачился в свой самый лучший мундир (он сам перешивал брюки, чтобы лучше сидели). А потом спустился в гостиную и позвонил «домой».

Трубку взяла Кэролл.

— Ой! — завизжала она. — Мама, это дядя Тед!

Послышался грудной голос Морин Смит:

— Где вы находитесь, сержант Теодор? Брайан-младший хочет привезти вас к нам.

— Передайте ему, пожалуйста, миссис Смит, мою благодарность, но я остановился в отеле на Тридцать первой, неподалеку от остановки, и приеду к вам раньше, чем он успеет добраться сюда, — конечно, если вы будете рады видеть меня.

— Как это — если мы будем рады? Что себе позволяет наш новый родственник? Зачем вы остановились в отеле, когда должны были приехать прямо сюда? Брайан, то есть мой муж… капитан, сказал нам, чтобы мы ждали вас, потому что вы должны остановиться в нашем доме. Разве он не говорил вам этого?

— Мэм, я встречался с капитаном только однажды — три недели назад. И, насколько я знаю, ему не известно, что я в отпуске. — Лазарус помолчал и добавил: — Я не хочу стеснять вас.

— Абсолютная ерунда, сержант Теодор. Чтоб я больше не слышала этого! В начале войны мы переделали комнату служанки на первом этаже, где я шила, а вы играли в шахматы с Вудро, в комнату для гостей, чтобы капитан мог привезти с собой на уик-энд собрата-офицера. Неужели я должна буду сказать мужу, что вы отказались ночевать в ней?

(Морин, любовь моя, не подпускай кота так близко к канарейке! Я просто не смогу уснуть; буду лежать и представлять тебя наверху, окруженную детьми… рядом с дедусей.)

— Мэм, миссис капитан, это очень благородно с вашей стороны. Я буду счастлив жить в вашей мастерской.

— Так-то лучше, сержант. А я уж думала, что маме придется кое-кого отшлепать.

Брайан-младший ждал на автомобильной стоянке у бульвара Бентон. Кэролл и Мэри сидели на заднем сиденье, Джордж, исполняющий обязанности лакея, забрал у Лазаруса саквояж и принял на себя все заботы о нем.

— А дядя Тед такой хорошенький! — пискнула Мэри.

Кэролл поправила ее:

— Симпатичный, Мэри. Солдатам положено быть симпатичными и бодрыми, а не хорошенькими. Правда, дядя Тед?

Лазарус взял младшую под мышки, поднял, поцеловал в щеку и посадил.

— В общем-то ты права, Кэролл, но мне приятно быть хорошеньким, если это радует Мэри. Вас тут целая команда. Мне сесть назад?

— Садитесь рядом с девочками, — распорядился Брайан-младший. — Но сперва взгляните сюда. Видите — ножной дроссель. Правда, отлично?

Лазарус несколько секунд разглядывал машину. Ей-Богу, она выглядела лучше, чем тогда, когда он ее оставил. Ландо блестело и сверкало от спиц до макушки; помимо ножного дросселя завелось и еще кое-что новенькое: нарядная пробка на радиаторе, резиновые чехлы на педалях, сзади было прикреплено запасное колесо с патентованной кожаной покрышкой, а внутри появилась вешалка, на которой аккуратно висел халат. И наконец последнее новшество: к стеклу была прикреплена вазочка с одной-единственной розой.

— Двигатель тоже в таком великолепном состоянии?

Джордж открыл кожух мотора. Лазарус поглядел и одобрительно кивнул.

— Тут и белых перчаток не испачкаешь.

— Угу. Именно так дедуся и проверяет меня, — сообщил Брайан. — Он говорит, что если мы не станем заботиться об автомобиле, то не будем и пользоваться им.

— Вы прекрасно о нем заботитесь.

Лазарус подъехал к дому с королевской пышностью; одной рукой он обнимал старшую девочку, другой — младшую. Дедуся стоял на крыльце и, завидев Лазаруса, сразу пошел навстречу. Лазарусу пришлось немедленно исправить сложившийся в памяти образ деда: в форме старый солдат казался на целый фут выше и был прям, как шомпол, на груди лента, на рукавах шевроны, обмотки намотаны самым тщательным образом, форменная шляпа чудом держалась на затылке.

Пока Лазарус помогал Кэролл вылезти из автомобиля, Мэри ускакала вперед. Дедуся сделал паузу и отдал Лазарусу честь.

— Приветствую вас в вашем доме, сержант.

Лазарус откозырял в ответ.

— Благодарю вас, сержант; очень рад видеть вас. Мистер Джонсон, а вы никогда не говорили мне, что были интендантом.

— Надо же кому-то считать носки. Я согласился принять…

Остальные слова деда были заглушены воплями Вуди:

— Привет, дядя сержант! Вот теперь мы поиграем в шахматы!

— Обязательно, — согласился Лазарус.

Его внимание привлекли одновременно миссис Смит, появившаяся в открытых дверях, и флажок на окне гостиной. На нем было три звезды…

Дедуся пригласил Лазаруса в дом и сказал, что до вечера будет на службе, а потому обедать придется рано. Нэнси поцеловала его, не спросив даже взглядом разрешения матери. Потом Лазарус поцеловал Дикки и кроху Этель, которая уже топала ножками. Наконец Морин протянула Лазарусу тонкую руку и прикоснулась губами к его щеке.

— Сержант Теодор… как хорошо, что вы снова дома.

Ужин был шумным и веселым, как цирковое представление. Дедуся председательствовал, замещая зятя. На другом конце стола распоряжалась его дочь. После того как Лазарус усадил ее и занял почетное место по правую руку, она не вставала с места, и все необходимое делали три старшие дочери. Этель сидела в высоком стульчике слева от матери, Джордж ухаживал за ней, Лазарус узнал, что обязанностью пятерых старших было по очереди заниматься малышкой.

Для военного времени угощение было обильным. Вместо пшеничного хлеба был подан кукурузный — горячий и золотистый; в тот день пшеницу есть было не положено. Строжайшая дисциплина, заведенная Нэнси и Брайаном-младшим, требовала, чтобы каждый кусок съедали, вспоминая о голодных бельгийцах. Лазарусу было не до еды: он старался одновременно делать комплименты поварам (всем троим) и отвечать всем, кто к нему обращался. Это было немыслимо, поскольку Брайан и Джордж рассказывали ему о том, как всем отрядом ездили собирать каштаны и персиковые косточки и сколько им пришлось собрать, чтобы в награду получить противогаз; Мэри хвастала, что научилась вязать. Почти как Джордж и не упускает петель! А как много квадратиков уходит на одно одеяло! Дедуся пытался говорить с Лазарусом о делах.

Казалось, только Морин Смит считала, что разговаривать не обязательно. Она улыбалась и выглядела счастливой, но Лазарусу чудилось, что под внешней сдержанностью скрывается тревога, вековечная тоска Пенелопы. (По мне, дорогая? Нет, конечно же, нет. Я мог бы сказать, что отец вернется домой без единой царапины, — но как заставить тебя поверить в то, что это правда? Тебе придется пережить разлуку, как той же Пенелопе. Прости меня, моя любовь.)

— Извини, Кэролл… я не расслышал.

— Я говорила, как ужасно, что вам придется возвращаться так скоро! И сразу же отправляться туда.

— Для военного времени мой отпуск достаточно долог, Кэролл, но на дорогу туда и обратно уходит масса времени. Мне привилегии не положены. Однако вряд ли мне придется сразу плыть за море.

Сидящие за столом умолкли, старшие мальчики переглянулись. Молчание нарушил тактичный Айра Джонсон:

— Сержант, дети знают, что означает отпуск в середине недели. Но они молчат, потому что знают дисциплину. Мой зять решил — и я полагаю, что это правильно, — не скрывать от них такие тонкости.

— Дедушка, а вот когда у папы увольнение, ему не приходится возвращаться на следующий день. Это несправедливо.

— Это потому, — пояснил опытный Брайан-младший, — что папа обычно приезжает с капитаном Бозеллом в большом старом «Мармоне-6», поэтому они тратят на дорогу меньше времени. Штаб-сержант дядя Тед, я могу отвезти вас прямо в лагерь. Тогда завтра вы сможете побыть у нас до вечера.

— Благодарю тебя, Брайан, но я не думаю, что так будет лучше. Если я сяду на поезд, который мы зовем утренним экспрессом, то приеду в лагерь к вечеру, даже если он опоздает: я не хочу рисковать.

— Я согласен с сержантом Бронсоном, — добавил дедуля. — Так будет лучше, Теду нельзя опаздывать. Однако мне тоже пора. Дочь, ты разрешаешь?

— Конечно, отец.

— Сержант Джонсон, я могу отвезти вас? Куда вам надо?

— Мне надо в арсенал. Нет-нет, Тед, меня подвезет капитан. Он меня и домой подбрасывает; мы с ним и приезжаем рано, и задерживаемся допоздна. Мррф! А почему бы тебе не покатать Морин? Она уже неделю сидит дома и, по-моему, даже стала бледной.

— Миссис Смит? Это большая честь для меня.

— Мы тоже все поедем!

— Джордж! — решительно сказал дед. — Я хочу, чтобы ваша мать часок отдохнула от вас и ваших воплей.

— Сержант Тед обещал сыграть со мной в шахматы!

— Вуди, я слышал. Но ведь он не обещал сделать это сегодня. Завтра будет время.

— А еще он обещал свозить меня в Электрический парк. Давным-давно обещал, да так и не свозил!

— Прости меня, Вуди, — произнес Лазарус, — но война началась до того, как открылся парк. Возможно, с этим придется подождать до конца войны.

— Но ты же обещал…

— Вудро! — строго сказала мать. — Прекрати! Отпуск получил не ты, а сержант Теодор.

— И не распускай сопли, — добавил дед, — не то выстроим полк в каре и выпорем тебя у флагштока. Нэнси, сегодня ты дежуришь по дому, моя дорогая.

— Но… — начала девушка и умолкла.

— Отец, парень Нэнси сегодня отмечает день рождения, ему не терпится попасть в армию. По-моему, я говорила тебе об этом. Молодежь устраивает для него вечеринку.

— Ах да… позабыл. Прекрасный молодой человек, Тед, тебе бы он понравился. Вношу поправку: Нэнси — ты свободна, Кэролл?

— Мы с Кэролл все сделаем, — вмешался Брайан. — Правда, Кэролл? Я помою посуду, Мэри вытрет, Джордж уберет. В кровать по расписанию, телефоны на случай необходимости написаны на доске — все приказы известны.

— Значит, я могу уйти? — спросила Нэнси. — Штаб-сержант Тед, вы ведь пробудете здесь до завтра? Да?

Лазарус отвез дедусю к его капитану, а когда вернулся, Морин уже поднялась наверх, и Лазарус воспользовался случаем, чтобы принять ванну. А через пятнадцать минут он уже усаживал миссис Смит на переднее сиденье ландо; голова его слегка кружилась от удивительного благоухания ее тела. Неужели она тоже успела выкупаться за эти несколько минут? Возможно… Во всяком случае она переоделась. Странная военная мода… Помогая своей даме усесться в машину, Лазарус заметил не только стройную лодыжку, но и часть икры — чуть-чуть выше. Увиденное произвело на Лазаруса такое впечатление, что он даже испугался.

Сколько же продержится такая мода! Заводя машину, он старался отвлечь себя этой мыслью. Так, корсеты исчезли сразу после войны, юбки тут же полезли вверх, все выше и выше… Бурные двадцатые — век джаза. До конца столетия мода менялась медленно, но неизменно в одном и том же направлении: она все больше открывала взгляду мужчин то, что им так хотелось видеть. Но, насколько он помнил, нагота в общественных местах — даже на пляже — не вошла в привычку до самого конца столетия. В следующем столетии восторжествовало пуританство — жуткое было время.

Интересно, что скажет Морин, если он попытается рассказать ей об этом?

Машина завелась; Лазарус уселся рядом с Морин.

— Куда бы вы хотели съездить, миссис Смит?

— Ну, куда-нибудь на юг. В тихое место.

— Пусть будет юг.

Лазарус посмотрел на заходящее солнце и включил фары. Потом развернул машину и поехал на юг.

— Кстати, Теодор, когда мы вдвоем, я для тебя не миссис Смит.

— Спасибо… Морин.

На тридцать девятую, а потом к Пасео? Или по проспекту до парка Своуп? Позволит ли она увезти себя так далеко? Эх, вот бы мчаться с Морин по дороге, которой нет конца!

— Теодор, мне нравится, когда ты называешь меня по имени. Помнишь, как ты возил детей на пикник незадолго до начала войны?

— К Синей реке? Ты хочешь побывать там, Морин?

— Да. Если ты не помнишь дороги, я могу быть проводником.

— Найдем.

— Не обязательно на то же самое место. Куда-нибудь, где нет людей, чтобы тебе не приходилось все время смотреть на дорогу.

(Эй-эй, Морин, дорогая моя! Не стоит забираться в уединенное место, а то как бы чего не вышло. Хватит с нас прощального поцелуя. А потом я тихо отвезу тебя домой в целости и сохранности. Ты принадлежишь этому столетию, моя сладкая! Мне вполне достаточно одного поцелуя — и твоей любви и уважения, — я не хочу, чтобы ты вспоминала обо мне с сожалением. Я давным-давно все решил. Так-то вот, милая.)

— Свернуть здесь?

— Да, Теодор, Брайан-младший говорит, что новый дроссель, который он поставил, позволяет вести машину одной рукой.

— Да, это так.

— Ну и веди ее одной рукой. А другой… Я достаточно откровенна или выразиться яснее? — Он осторожно обнял ее за плечи. Она взяла его за руку и потянула вниз, к своей груди. — Некогда стесняться, дорогой. Не бойся прикасаться ко мне.

Упругая мягкая грудь. От прикосновения сосок вздернулся. Она вздрогнула, прижалась к нему, стиснула его руку и коротко простонала.

— Я люблю тебя, Морин, — хрипло произнес Лазарус.

Ее голос был едва слышен из-за шума мотора:

— Мы полюбили друг друга с той ночи, когда повстречались. Просто не могли в этом признаться.

— Да. Я не смел заговорить с тобой об этом.

— А ты бы никогда и не сказал мне ничего, Теодор. Поэтому мне пришлось набраться смелости и заговорить первой. — Морин помолчала и добавила: — Вот он, этот поворот!

— Я вспомнил. Но здесь мне нужно вести машину двумя руками.

— Хорошо. — Она отпустила его руку. — Но только до тех пор, пока не приедем. А уж там мне будут нужны обе твои руки — и все твое внимание.

— Да!

Он осторожно ехал по просеке; наконец узкая дорожка привела к ровной, поросшей травой поляне. Лазарус объехал поляну кругом; отчасти для того, чтобы развернуть машину, но в основном, чтобы убедиться, что здесь никого нет. К его радости фары осветили только траву и деревья. Хорошо! (Хорошо ли? Дорогая, понимаешь ли ты, что делаешь?)

Лазарус выключил фары, остановил двигатель, потянул за ручной тормоз. Морин упала в его объятия; губы их слились в долгом поцелуе. Какое-то время они обходились без слов: ее губы и руки поощряли Лазаруса к дальнейшим действиям. Наконец она блаженно улыбнулась и прошептала:

— Ты удивлен? Но я не могу прощаться со своим воином, когда на мне трусики. Я оставила их наверху, вместе с корсетом. Будь смелей, дорогой, ничего не случится.

— Что ты сказала?

— Теодор, неужели мне всегда нужно быть решительной и в словах, и в действиях? Я беременна уже семь недель. Правда.

— О… Сиденье узкое, — задумчиво сказал он.

— Я слыхала, что молодые люди иногда вынимают заднее сиденье и кладут его на землю. Или ты боишься колючек? Где твоя решительность, мой милый, где решительность? Воин должен быть решительным — так говорит отец, а мой муж согласен с ним… Тут еще и коврик есть.

(Морин, любовь моя, теперь у меня нет сомнений, от кого я унаследовал решительность и… похоть. От тебя, дорогая.)

— Если ты меня отпустишь, я все сделаю как надо. Я не боюсь ни колючек, ни самой очаровательной женщины в моей жизни. Просто я не могу во все это поверить.

— Я помогу! — Она выскочила из машины, Лазарус последовал за ней, Морин открыла заднюю дверцу и остолбенела. А потом громко и радостно воскликнула: — Вудро, негодник! Сержант Теодор, посмотрите, кто спит на заднем сиденье! — С этими словами она поспешно стала приводить в порядок одежду.

— Сержант Тед обещал взять меня в Электрический парк!

— Так мы туда и направляемся, дорогой, и уже почти приехали. А теперь скажи-ка маме — может, лучше отвезти тебя домой и положить спать? Или ты уже достаточно большой, чтобы по вечерам посещать Электрический парк?

— Да, дружочек, — подхватил Лазарус. — Домой или в Электрический парк? (Морин, значит, дедуся научил и тебя лгать? Или же это природный дар? Я не просто люблю тебя — я восхищаюсь тобой; Першингу следовало бы зачислить тебя в свой штаб.)

Он поспешно застегнул пуговки на спине Морин.

— В Электрический парк!

— Тогда садись назад, и мы в момент тебя доставим.

— Я хочу ехать спереди.

— Вот что, дружочек, или ты едешь в Электропарк сзади, или мы возвращаемся домой — и в постель. Втроем мы не уместимся на переднем сиденье.

— А Брайан возит!

— Давайте поедем домой, миссис Смит. Если Вуди не видит, кто сидит за рулем, наверно, ему очень хочется спать.

— Нет-нет, вовсе нет! Я все понял. Хорошо, сажусь на заднее сиденье, и мы едем в Электропарк.

— Миссис Смит?

— Ну что ж, едем в Электропарк, сержант Теодор… Если Вудро ляжет и попытается заснуть.

Вуди торопливо улегся, Лазарус сел за руль и тронулся с места.

— Мне надо позвонить, — чуть слышно прошептала Морин. — У поворота есть аптека. Это как раз по пути к Электропарку.

— Хорошо. Что он слышал, как по-твоему?

— Похоже, он проснулся, когда я открыла дверь. Но даже если он и не спал, все равно ничего не понял. Не волнуйся, Теодор. Решительность и еще раз решительность!

— Из тебя, Морин, вышел бы отличный солдат, а то и генерал.

— Я предпочитаю любить солдата. И чтобы он любил меня. Однако теперь ты снова можешь вести авто одной рукой.

— Но тут же стекло — он заметит.

— Теодор, ты можешь не обнимать меня. Просто прикоснись. А я буду сидеть и делать вид, что ничего не происходит. Как жаль, что у нас ничего не получилось. — Она усмехнулась. — Дураки мы дураки, правда?

— Пожалуй. Но мне не до смеха. — Лазарус стиснул ее бедро. — Мне тоже очень жаль.

— А раз так — улыбайся, Теодор. — Она подняла юбку и прижала его ладонь к своей обнаженной ляжке. — Когда у тебя столько детей, сколько у меня, остается или хохотать, или свихнуться. — Она прикрыла его ладонь юбкой.

Лазарус гладил теплую гладкую кожу. Она раздвинула ноги.

— Действительно, смешно, — согласился он. — Шестилетний мальчишка лишил удовольствия двоих взрослых.

— Пока ему только пять, Теодор; шесть исполнится в ноябре. — Она стиснула ногами его ладонь и расслабилась. — Я так хорошо все помню. Он родился самым крупным — восемь фунтов. С ним всегда было больше хлопот, чем со всеми остальными вместе взятыми. Он всегда был моим любимчиком, этот негодник. А я старалась не показывать этого. Я не боюсь, что ты кому-нибудь скажешь об этом — ведь ты всегда старался поддерживать мою репутацию.

— Да, верно.

— Я это знала, иначе не подстроила бы нашу поездку. Репутация репутацией, а ты теперь знаешь, какая я на самом деле. Я поддерживаю свою добрую репутацию только ради детей, ради моего мужа.

— Ты сказала — «подстроила».

— А ты сомневался? Я поняла, что времени осталось мало, и решила использовать шанс побыть с тобой наедине. Я хочу, чтобы ты вернулся со щитом, а не на щите. А для женщины существует только один способ объяснить это. А потому я попросила отца помочь мне избавиться на время от моей саранчи. — Она усмехнулась. — И самый отпетый из сорванцов погубил все мои хитроумные планы. Теперь все, дорогой мой, — дома я не рискну. Ах, я всегда буду жалеть, что у нас ничего не вышло. Надеюсь, и ты тоже.

— Еще бы! Так значит, мистер Джонсон отпустил нас не без твоей помощи? И он ничего не подозревает?

— Конечно, подозревает. И не одобряет. Но лишь мое поведение, Теодор, а не твое. Ведь он блюдет мою репутацию так же, как и ты. Хочешь расскажу случай, смешной до невозможности? Посмеешься, чтобы забыть о разочаровании.

— Ну, давай хоть посмеемся.

— Ты не подумал, откуда я знаю это место? Видишь ли, я уже там бывала — и с той же самой целью. И весь фокус в том, что разбойник, который спит на заднем сиденье, был зачат именно там, в том самом месте, куда я тебя привела.

Лазарус на секунду задумался.

— Ты уверена?

— Абсолютно уверена, сэр. Это было футах в десяти от того места, где мы остановились. Под большим черным каштаном. И на сей раз я хотела расположиться именно там. Я сентиментальна, Теодор, мне хотелось, чтобы ты взял меня там, где я зачала своего любимого ребенка. И именно этот чертенок помешал мне! А я уже пылала от одной мысли, что буду с тобой на этом же самом месте.

Лазарус надолго задумался и все же решил осведомиться:

— А кто же был он, Морин?

— Кто? О! Но я сама напросилась на этот вопрос, поэтому не буду возмущаться. Теодор, я, конечно, распутница, но не настолько. Это был мой муж, дорогой. И все мои дети рождены от него. Ты знаешь Брайана лишь как офицера, но на свободе мой муж любит поразвлечься, поэтому я никогда не надеваю трусы, когда еду с ним куда-нибудь.

Это было восемнадцатого февраля, в воскресенье — я никогда не забуду этой даты. Тогда я держала служанку — Нэнси была еще слишком мала, чтобы справиться с младшими. Брайан путешествовал, и я должна была находиться в полной боевой готовности всякий раз, когда он наезжал в город. Тогда он как раз купил свой первый автомобиль.

Тот воскресный день был по-весеннему ясным, и Брайан решил покатать меня на машине. Одну меня. Он установил незыблемое правило: в те дни, когда на автомобиле катаются папа с мамой, все семейство должно сидеть дома. Неплохое правило для такой огромной семьи. И мы отправились в это очаровательное местечко, где так хорошо даже зимой. Земля уже просохла. Мы сели, обнялись, он положил мне руку туда, где только что была твоя, и велел мне раздеваться.

— Это в феврале-то?

— Я не возражала. Было градусов пятнадцать, ветра не было — но я повиновалась бы своему мужу и в более холодную погоду. Итак, я подчинилась — и осталась лишь в туфлях и чулках. Наверно, я была похожа на одну из французских открыток, которые мужчины покупают в сигарных лавках. Мне не было холодно, наоборот, я вся горела, а Брайан всячески поощрял меня. Он вынул сиденье и подстелил одеяло. И взял меня. Тогда-то я и обзавелась Вудро. Это точно, потому что Брайан приехал домой лишь на один день, и потом мы долго не виделись. Мы не скупимся в любви, нам нравится это занятие. — Она усмехнулась. — Когда я убедилась, что беременна, Брайан принялся дразнить меня: кто бы это мог быть? Мороженщик? Молочник? Почтальон? А может быть, рассыльный от бакалейщика? Я отвечала, что не знаю, кто именно, поскольку причастны все, но вообще-то первым был дровосек, и это случилось прямо в лесу. Теперь сюда, дорогой мой. Я на минутку.

Они вышли из машины все вместе, потому что Вуди проснулся. Правда, Лазарус сильно сомневался, что он спал, но все обдумав, решил, что Морин была весьма осторожна в словах и жестах. Лазарус купил мальчишке рожок с мороженым, чтобы тот молчал, и усадил его возле фонтана, а сам передвинулся на другой край скамейки, прислушиваясь к телефонному разговору; он хотел знать, что еще придумала Морин.

— Кэролл? Это мама, дорогая. Ты уже пересчитала зверят? Можешь не беспокоиться: негодник спрятался на заднем сиденье. Мы узнали об этом только что и еще не добрались до Электрического парка… Да, дорогая, мы едем в Электропарк, и мне очень весело. Хочется, чтобы Вудро не испортил нам вечер… Раньше, чем мне хотелось. Если Вудро уснет пораньше, я досыта накатаюсь и выиграю наконец куколку Кьюпи в одной из будок. Да! Когда уложишь Мэри, сделай мальчишкам тянучки… Нет, не тянучки — надо экономить сахар… Сделай им воздушную кукурузу и скажи, что мне жаль, что им пришлось поволноваться. А вы, старшие, можете дождаться нас, чтобы попрощаться с дядей Тедом. Спокойной ночи, дорогая!

Морин с улыбкой поблагодарила аптекаря, взяла Вуди за руку и неторопливо вышла. Едва Лазарус тронул машину с места, она взяла его за правую руку и вновь приложила к своему теплому бедру.

— Что случилось? — поинтересовался он, поглаживая шелковистую кожу.

— Ничего. Они, забыв обо всем, резались во флинч и хватились его только тогда, когда настало время ложиться спать, буквально за несколько минут до того, как я позвонила. Они встревожились, но не слишком; чертенок, случалось, уже прятался от них. Теодор, ты не рассчитывал, что придется ехать в Электропарк. Можешь ты пожертвовать своей гордостью и позволить мне поучаствовать в твоих тратах?

— Обязательно — если бы нуждался в этом. Глупая гордость — не мое качество. У меня с собой достаточно денег, и, если они кончатся, я скажу тебе. (Дорогая моя, мне бы хотелось каждый цент потратить на изумруды, чтобы украсить ими тебя. Увы, твоя гордость делает это невозможным.)

— Теодор, я не просто люблю тебя, мне с тобой хорошо, как ни с кем другим.

Лазарус не думал, что Вуди и его матери в Электропарке будет так весело. Он не имел ничего против развлекательных парков и был готов следовать за Морин куда угодно. Удовольствие портило лишь одно: он был вынужден называть Морин «миссис Смит».

Однако Морин преподала ему урок: она умела радоваться неизбежному и вела себя так, словно кроме них здесь никого не было, при этом улыбалась, сохраняя королевское достоинство. Она выглядела этакой счастливой молодой матроной, которую «кузен Теодор», или «дядя Тед», развлекает самым невинным образом. Разговаривая с Лазарусом, Морин не шептала, но слышал ее только он. И Вуди; поэтому иногда ей приходилось изъясняться так, чтобы мальчик ничего не понял.

Заметив, что Лазарус невесел, она сказала:

— Улыбайся, любимый. Пусть все видят, что тебе здесь нравится. Вот так, теперь лучше. А теперь, пожалуйста, сохрани это выражение и объясни мне, почему ты такой мрачный.

Он улыбнулся.

— Потому что пришлось уехать от большого каштана, Морин.

Она хихикнула, словно услышала что-то очень смешное.

— Может, вернешься?

— Только с тобой.

— Успокойся, Теодор. Ты же не ухаживаешь за мной; ты — мой кузен, который пожертвовал часть своего драгоценного отпуска, чтобы развлечь меня и моего ребенка… Или ты надеялся, что я найду тебе молодую леди, которая окажется вовсе не леди, когда ты поведешь ее в темное местечко под большой каштан? Хм, неплохо бы. Однако не увлекайся, а то как бы миссис Гранди[36] чего не заподозрила… А вот и она сама. Миссис Симпсон! И мистер Симпсон! Как хорошо, что мы встретились! Лоретта, разрешите представить вам моего кузена, штаб-сержанта Бронсона. Теодор, — мистер Симпсон. Вы с ним могли встречаться в церкви. Еще до объявления войны.

Миссис Симпсон посмотрела на Лазаруса — казалось, она пересчитывала деньги в его кошельке, разглядывала исподнее и проверяла, хорошо ли он подстрижен и выбрит — и удостоила проходного балла.

— Вы принадлежите к нашей церкви, мистер Джонсон?

— Бронсон, Лоретта. Теодор Бронсон. Он сын старшей сестры отца.

— В любом случае, — радостно сказал мистер Симпсон, — приятно пожать руку одному из наших парней. Где вы служите, сержант?

— В лагере Фанстон, сэр. Миссис Симпсон, я посещал вашу церковь, но проживаю в Спрингфилде.

Морин вмешалась в разговор, попросив Лазаруса извлечь Вуди из детского поезда, который только что вернулся к конечной станции.

— Теодор, скажите: пусть пробкой вылетает. Три раза катался — хватит. Лоретта, на прошлой неделе я не видела вас в Красном Кресте. Можно ли будет застать вас там на этой неделе?

Лазарус с Вуди вернулись вовремя; они увидели прощальный жест мистера Симпсона и услышали его возглас: «Удачи вам, сержант!» После чего Симпсоны удалились.

А Лазарус, Морин и Вуди направились к детской площадке, где Вуди был усажен на пони, а миссис Смит и Лазарус уселись на скамью и повели приватную беседу.

— Морин, ты великолепно разделалась с ними.

— Это было не трудно, дорогой мой. Я знала, что кто-нибудь да встретится, и потому заранее приготовилась. Хорошо, что нам попалась самая пакостная старая сплетница из всего нашего прихода; я нарочно к ней подошла. Столпы церковной общины богатеют на войне, я презираю их. Но теперь я вырвала у нее клыки, и давай забудем о них. Ты говорил об укромном местечке. Как я была одета?

— Как на французской открытке!

— Сержант Бронсон! Я респектабельная дама. Или почти респектабельная. Конечно же, вы не думаете, что я могу быть такой бесстыдней?

— Морин, я, право, не знаю, какой ты можешь быть. Ты несколько раз шокировала и восхищала меня. По-моему, у тебя хватит смелости на что угодно.

— Возможно, Теодор. Однако и у меня есть границы, дальше которых я не зайду, как бы ни хотела. Хочешь знать какие?

— Если ты хочешь, чтоб я знал — скажи. Если нет — молчи.

— Я хочу, обожаемый мой. Я просто рвусь сбросить с себя одежду, и меня удерживают от этого чисто практические соображения, а отнюдь не моральные или застенчивость. Я хочу отдать тебе свое тело, чтобы ты насладился им, как пожелаешь, а я насладилась твоим — здесь никаких пределов не будет. Но! — Она загнула палец. — Во-первых, я не пойду на то, чтобы родить ребенка от кого-нибудь кроме Брайана. Во-вторых, я не стану рисковать благополучием моего мужа и детей.

— Разве ты не рисковала сегодня ночью?

— Чем, Теодор?

Лазарус задумался. Она могла забеременеть от него? Нет. Заболеть? Она ему доверяла… Да, дорогая, ты права. Не знаю, почему ты доверяешь мне, но ты права. Итак, что же остается? Если бы мы попались, мог разразиться скандал. Но шансы были очень невелики; местечко весьма укромное. Полиция? Едва ли она стала бы заглядывать туда, да и не будет полисмен привязываться к одетому в форму солдату и снимать его с дамы.

— Да, моя дорогая, ты ничем не рисковала. А вот если бы я попросил тебя совершенно раздеться, ты бы согласилась?

Морин рассмеялась.

— Я рассчитывала на это, принимая ванную на скорую руку, чтобы быть приятной тебе, Теодор. Соблазнительная идея; Брайан неоднократно раздевал меня на улице. Это возбуждает меня, а он говорит, что так ему интересней. Но рискует он, и поэтому я не волнуюсь, когда бываю с ним. Но самой идти на такой риск непорядочно по отношению к нему. И все же я намерена сделать это, пока мои соски такие твердые, — они остались такими после твоих прикосновений. Я ужасно возбуждена — и решила не только раздеться, но и не позволить тебе поучаствовать в процессе раздевания. Дорогой, ты не заплатишь, чтобы он еще раз прокатился на пони? Но если он устал, веди его сюда.

Оказалось, что Вуди хочет прокатиться еще разок. Лазарус заплатил и вернулся. За это время у скамьи, где сидела Морин, появился солдат. Лазарус прикоснулся к его рукаву.

— Вы, кажется, куда-то шли, рядовой?

Солдат повернулся и, заметив нашивки, проговорил:

— О, извините, сержант, не хотел вас обидеть.

— Никаких обид. Желаю удачи в другом месте.

— Жаль огорчать мальчишку, — сказала Морин, — даже когда приходится это делать. Для меня он чересчур молод. Наверно, он прикидывал, не удастся ли поживиться. Но я, наверно, раза в два старше его. Мне так и хотелось сказать ему об этом, но я решила не обижать парня.

— Дело в том, что ты выглядишь на восемнадцать, поэтому они и пытаются добиться твоего внимания.

— Дорогой мой, мне далеко не восемнадцать. И если моя семнадцатилетняя Нэнси выйдет замуж за своего молодого человека еще до того, как он отправится воевать — а она хочет это сделать, и мы с Брайаном не намерены ее останавливать, — уже через год я стану бабушкой.

— Ничего себе бабулечка.

— Шутишь. А я бы с удовольствием стала бабушкой.

— Не сомневаюсь, дорогая; ты в высшей мере умеешь наслаждаться жизнью. (Как я, мама! Теперь можно не сомневаться, что эту способность я унаследовал от тебя и от папы.)

— Вот я и наслаждаюсь ею, Теодор. — Она улыбнулась. — Даже испытывая жестокое разочарование.

— Я тоже. Но мы разговаривали о том, как ты выглядишь. Не сомневайся — на восемнадцать.

— Неужели ты не заметил, как обвисли мои груди, выкормившие столько детей.

— Ничего подобного я не заметил, мадам.

— Выходит, вы не лишены осязания, сэр, поскольку вы ощупывали их весьма добросовестно.

— На осязание не жалуюсь. Очаровательные груди.

— Теодор, я стараюсь заботиться о них. Но за последние восемнадцать лет слишком часто они были полны молока. Вот этому, — она кивнула в сторону Вудро, восседавшего на пони, — молока не хватало. Пришлось его посадить на «Игл Бренд», и он был очень недоволен. Когда два года спустя я родила Ричарда, Вудро пытался поживиться за счет младенца. Но я проявила твердость — а мне так хотелось не обидеть обоих. Но надо быть честной по отношению к детям; не следует обижать одного, угождая другому. — Она снисходительно улыбнулась. — Я слишком люблю Вудро, поэтому приходится следовать правилам до последней буквы. Возвращайся через год, Теодор, когда грудь моя наполнится и я буду похожа на дойную корову.

— Но что я найду здесь через год?

— А ты надеешься опять побывать под каштаном? Едва ли, дорогой мой. Увы, мой сорванец скорее всего лишил нас единственного шанса.

— Нет, на это я не надеюсь. Достаточно, если удастся попробовать продукт, так сказать, непосредственно на месте изготовления.

(Мама Морин, как говорит Галахад, а я с ним не спорю, я — самый «грудеизбалованный» мужчина во всей Галактике. И сейчас передо мной оказался объект, подаривший мне эту привычку. Как хочется рассказать тебе об этом, дорогая.)

Она улыбнулась, фыркнула и как будто обрадовалась.

— Пожалуй, это устроить не легче, чем встречу под каштаном. Впрочем, если подумать, можно сделать все так, чтобы не шокировать моих детей. А ты такой же негодник, как и мой Вудро. Но мне нравится. Скажу тебе по секрету, дорогой, что Брайан пробовал мое молоко неоднократно. Говорил, что проверяет качество и жирность.

(Папуля, а у тебя неплохой вкус!)

— Ну и как? Ему понравилось?

Морин блаженно хихикнула.

— Дорогой, а ты такой же шалун, как и мой муж. Мне кажется, что у меня стало двое мужей. Он говорил, что нравится, но скорее всего, шутил. Сама я тоже пробовала, но ничего сказать не могу.

— Мадам, надеюсь, что получу возможность высказать мнение знатока. Похоже, что наш ковбой уже стер спину этому пони. Куда дальше? Поедем на катальную гору Бен Гур?

Морин покачала головой.

— Мне ужасно нравятся американские горы, но я не пойду. У меня ни разу не было выкидыша, Теодор, — и не будет, если я буду осторожна. Можете покататься с Вудро.

— Нет, я не оставлю тебя одну, ведь в этих джунглях полным полно волков в хаки, готовых слопать восемнадцатилетнюю бабенку. А как насчет комнаты смеха?

— Хорошо. — Она вдруг поджала губы. — Вообще-то нет, я забыла: там дует от пола. Это делается для того, чтобы девчонки визжали и хватались за юбки. Мне все равно, но трусов-то нет, дорогой, — а ты, наверно, не захочешь, чтобы все увидели, что снизу я так же рыжеволоса, как и сверху.

— Неужели?

Она кротко улыбнулась.

— Зачем дразнишься, разве не знаешь?

— Под каштаном было очень темно.

— Рыжая и там и сям, Теодор. Я бы с радостью представила тебе доказательства, но, увы, не сложилось. Брайан тоже интересовался, когда ухаживал за мной. Вернее, дразнил меня — что было спрашивать? — ведь я веснушчатая, как Мэри. Пришлось разрешить ему навести ясность — на травянистой Полянке возле реки Мараис-дес-Сигнес, — а тем временем благородная старая кобылка по имени Дейзи щипала травку и не обращала внимания на мои блаженные стоны. В автомобиле тоже неплохо, но лошадь и экипаж обладают множеством преимуществ. Разве ты не успел этого обнаружить, когда стал интересоваться молодыми дамами?

Лазарус невозмутимо кивнул: он не мог признаться, попросту не помнил ни 1899 год, ни более ранние годы — как она полагала.

Морин продолжала:

— Я готовила закуску для пикника и брала с собой одеяло — якобы для того, чтобы было на чем поесть. И пока я являлась домой засветло, ни у кого никаких подозрений не возникало. Лошадь может завезти экипаж в гораздо более укромное местечко, чем то, под каштаном. Вот сейчас говорят, что женщины распустились и впали в разврат. А у меня в молодости было больше свободы, чем у моих дочерей. Несмотря на то что я стараюсь не слишком угнетать их.

— Они не кажутся угнетенными. По-моему, они счастливы.

— Теодор, в отличие от нашего пастора, я предпочитаю, чтобы мои дети были счастливы, а не нравственны. Мне хочется, чтобы им было хорошо. Я не исповедую мораль в общепринятом смысле, и ты превосходно знаешь об этом. Впрочем, я не настолько безнравственна, как может тебе показаться; чаще я безнравственна лишь на словах. А ты хотел бы, чтобы было иначе?

— Морин, если мы не можем этого сделать, так хотя бы поговорим об этом.

— Я тоже так думаю, Теодор. Мне бы хотелось, чтобы колючки искололи мне спину, а душа наполнилась счастьем, которое ты, я знаю, дал бы мне. Но если уж я не могу отдаться тебе обычным способом, как рассчитывала, мне хочется, чтобы ты познал меня так глубоко, как это могут позволить слова, так, как если бы ты овладел мною. Моя откровенность не шокирует тебя?

— Нет. Но не перегибай палку, иначе все произойдет на этой же скамейке!

— Э нет, дорогой, обойдемся без излишнего пыла: вокруг люди, и мы разговариваем о погоде. Скажи-ка, твоя штуковина не торчит?

— Неужели заметно?

— Нет, но если это так, думай о метелях и айсбергах — Брайан говорит, что помогает, — потому что нашего всадника пора снимать с пони.

Они сходили в балаган, где выдавали призы; потом миссис Смит решила рискнуть, и они отправились-таки в комнату смеха, где Морин обещала придерживать юбку.

Вуди был в восторге, особенно ему понравились Зеркальный зал и Кристальный лабиринт. Наблюдая за девушками, шедшими впереди, Морин старалась избегать воздушных потоков и крепко придерживала юбку.

Наконец Вуди устал так, что, когда Лазарус взял его на руки, мгновенно заснул, едва прикоснувшись головой к плечу своего спутника. Они направились к выходу, где их подкарауливал последний воздушный поток. Миссис Смит шла впереди. Дойдя до злополучного места, она повернулась, как будто хотела что-то сказать — и ее юбка взлетела высоко вверх. Она не завизжала, а просто прижала ее к ногам — опоздав на долю секунды.

— Ну как, сэр? — спросила она, выйдя на улицу.

— Того же цвета, но только кудрявые.

— Верно. Сверху прямые, но внизу кудрявые. Теперь ты знаешь.

— Ты сделала это для меня?

— Конечно. Вудро спит, и голова его повернута в другую сторону. Разве что кто-нибудь из посторонних заметил, но едва ли. Да если и так — что сможет он сделать? Напишет письмо моему мужу? Меня здесь никто не знает. И я воспользовалась возможностью.

— Морин, ты продолжаешь удивлять и восхищать меня.

— Благодарю вас, сэр.

— У тебя дивные члены.

— Ноги, Теодор, Брайан тоже так считает, но я не знаток женских ножек. Но когда он говорит мне об этом, то пользуется словом «ноги». Конечности, члены — все это слова официальные. Так он считает.

— Чем больше я узнаю о капитане, тем больше он мне нравится. У тебя великолепные ноги. И зеленые подвязки.

— Да, зеленые. Маленькой девочкой я носила в волосах зеленую ленту. Теперь я для этого слишком стара, но когда появляется возможность показать кудряшки, надеваю зеленые подвязки. У меня их не одна пара, и все дарит Брайан — иногда с неприличными надписями.

— И какими же?

— Ушки на макушке, Теодор. Давай сперва уложим Вудро на заднее сиденье.

Лазарус сказал, что «ушки на макушке» ничего не могли услышать: ребенок спал как сурок. И не проснулся, когда его положили на сиденье, а лишь свернулся калачиком, и мать прикрыла его курткой. Лазарус помог ей сесть в машину, завел двигатель и уселся за руль.

— Домой?

— Бензина много, — задумчиво сказала Морин. — Брайан-младший наполнил бак сегодня днем, и Вудро едва ли проснется.

— Я знаю, что бензина много; я проверял, когда отвозил капитана мистера Джонсона. Поедем опять к каштану?

— О, дорогой! Пожалуйста, не искушай меня. Что если Вудро все же проснется, перелезет через спинку и выберется наружу? Он еще мал и не поймет, чем мы будем заняты, но это может его заинтриговать. Нет, Теодор. Еще не так поздно, но маленьким детям все же пора спать. А пока он спит, давай покатаемся часок и поболтаем. Если ты хочешь, конечно.

— Давай. — Машина тронулась. — Морин, мне очень хочется отвезти тебя снова к тому каштану, но все-таки будет лучше, если этого не случится. Во всяком случае для тебя.

— Почему, дорогой мой? Ты же видишь, как я хочу тебя.

— Да, ты хочешь меня. Бог свидетель, я тоже хочу тебя. Но несмотря на все твои смелые рассуждения, думаю, ты не сделаешь этого. Потому что потом захочешь признаться во всем мужу. И если ты признаешься — вы оба станете несчастными, а я не хочу расстраивать капитана Смита; он хороший человек. Даже если ты будешь молчать, все равно как-нибудь выдашь себя. Конечно, ты любишь меня — немножко, — но его ты любишь сильнее, гораздо сильнее. Я в этом уверен. Значит, все это к лучшему, правда?

Миссис Смит помолчала, а потом сказала:

— Теодор, вези меня к каштану.

— Нет.

— Почему же нет, дорогой? Я должна доказать тебе, что люблю и не боюсь тебе отдаться.

— Морин, конечно, у тебя хватит смелости. Но ты будешь нервничать и волноваться, бояться, что Вуди проснется. Ты любишь Брайана. Все эти милые интимные штучки, о которых ты говорила, лишь подтверждают это.

— Но разве в сердце моем не хватит места для обоих?

— Хватит. Ты любишь десятерых, которых я знаю. И не обделишь еще одного. Но я люблю тебя, а потому не хочу требовать от тебя ничего такого, что могло бы воздвигнуть стену между тобой и мужем. Или причинить боль, когда вы станете признаниями разрушать эту стену. Любимая, я хочу твоей любви больше, чем тебя… твоего сладкого тела.

Она немного помолчала.

— Теодор, я должна рассказать тебе кое-что о себе и о муже. Нечто весьма личное.

— Не надо.

— Я должна это сделать. Должна. Только, пожалуйста, прикасайся ко мне, пока я буду говорить. Не говори ничего, только прикасайся… близко… интимно, словно к нагой, а я буду раздеваться… словами. Прошу тебя.

Лазарус положил свободную руку на бедро Морин. Она подняла юбку, раздвинула ноги и, прижав к себе его руку, прикрыла юбкой, а потом заговорила ровным спокойным голосом:

— Теодор, возлюбленный, я люблю Брайана, и Брайан любит меня, и он знает все обо мне. Я могла бы сохранить наш секрет навеки, чтобы не ранить его, и знаю, что он способен сделать то же самое ради меня. Я должна рассказать тебе о нашем разговоре. Это было перед тем, как он уехал в Платтсбург… Теодор, мне придется воспользоваться «постельными» словами, поскольку обычные не обладают необходимой силой.

В эту последнюю ночь мы были в постели и наша близость только что закончилась: я еще обвивала его, как локон — завивочные щипцы, а он был глубоко внутри моего тела. «„Разведи ножки“, — сказал он (так он зовет меня в постели), — я не стал продавать „рео“, чтобы не связывать тебя. Если хочешь ездить, купи форд — на нем легче учиться». Я сказала ему, что не хочу ездить и подожду, пока он вернется домой. Он ответил: «Все правильно, „горячий передок“…» Это тоже мое ласковое прозвище, и Брайан очень любит его. «Все правильно, но все-таки купи, если захочешь. Возможно, тебе понадобится машина, пока меня не будет. Впрочем, машина — дело второстепенное. С тобой остается отец, и это очень хорошо. Но не позволяй ему командовать собой. Он будет стараться сесть тебе на шею — он не может иначе, это в его природе. Но ведь у тебя такая сильная воля. Сопротивляйся — и он станет уважать тебя за это. А теперь главное, „милые грудки“…» И это прозвище я тоже люблю. Теодор, хотя они уже вовсе не милые — и не перебивай меня! Так вот: «…„милые грудки“, скорее всего ты не беременна; обычно ты так быстро не залетаешь. Если нет, продолжим, когда я вернусь из Платтсбурга…» Так мы с ним и сделали, Теодор, и я попалась, как уже говорила.

«Оба мы знаем, — продолжал Брайан, — что меня отправят на войну, иначе я не ехал бы в Платтсбург. Конечно, мне придется пробыть там долго — за ночь миллион человек поставить под ружье немыслимо. А когда я уеду, тебе будет одиноко, а оба мы знаем, какая ты горячая. Конечно, я не хочу, чтобы ты снова перепрыгнула через забор (ты понял, Теодор? „Снова“!) — но если это случится, я надеюсь, что ты будешь делать все с умом, чтобы потом не жалеть. Я во всем полагаюсь на тебя, я знаю, что ты скандалов не допустишь и детей расстраивать не станешь». — Она замолчала, а потом продолжила: — Брайан знает меня, Теодор. Я действительно горячая и всегда не понимала тех женщин, которые не любят это занятие. У моей матери было девять детей, и в день моей свадьбы она рассказала мне кое-что о том, с чем женщинам приходится мириться, чтобы иметь детей. — Миссис Смит фыркнула. — «Мириться!» Теодор, я не была девственницей, когда Брайан добился меня. Я сама сказала ему об этом в тот день, когда мы с ним встретились — а через две минуты он снял с меня трусы и получил самое непосредственное тому подтверждение. Теодор, я лишилась девственности за три года до встречи с Брайаном — нарочно, потому что не была кокеткой, — и обо всем рассказала не матери, а отцу, потому что доверяла ему; мы всегда были близки. Отец не ругал меня и даже не запретил делать это впредь. Он сказал, что прекрасно знает, что я снова буду этим заниматься, но надеется, что я воспользуюсь его советами и тем самым избавлю себя от ненужных хлопот. Так я и поступила.

Но в первый раз я пришла к нему перепуганная и вся в слезах. Мне было больно, Теодор, и я не получила той радости, на которую рассчитывала. Отец вздохнул, закрыл дверь, уложил меня на хирургический стол и осмотрел, после чего сообщил, что все в порядке — мне сразу стало лучше, — что такой здоровой молодой женщины, как я, ему еще не приходилось обследовать и что я буду рождать детей без всяких неприятностей. Тут я окончательно ободрилась. Отец оказался прав: детей я рожаю легко и не воплю: разве что самую малость, не то что мать.

После этого отец время от времени осматривал меня. Обычно врачи не лечат родных, во всяком случае по женской части. Но из всех врачей я доверяла только отцу. Он помог мне решить все проблемы и избавиться от застенчивости, мешавшей мне, когда меня осматривали. Не то чтобы я слишком конфузилась, но он меня убедил, что подобного рода скромность — чертова ерунда, тогда как мать утверждала совершенно противоположное. И я поверила ему, а не ей.

Но я рассказывала тебе о нашем с Брайаном разговоре в ту ночь. Тогда, в постели, он мне сказал: «Я хочу, чтобы ты мне пообещала только одно, киска: если ты обнаружишь, что ноги твои сами собой раздвинулись, держи эту новость при себе, пока война не кончится. Я сделаю то же самое — если будет в чем каяться. Все может случиться! И не будем терзать друг друга такими вещами, пока не разделаемся с кайзером. А потом, когда я вернусь, съездим с тобой в Озарк — оставим детей с кем-нибудь дома — только ты и я, и поговорим обо всем. Ну как, решено, дорогая?»

И я дала ему слово, Теодор. Но я не обещала, что не перепрыгну через забор, да он и не стал бы требовать от меня подобных клятв. Пообещала быть осторожной и держать все свои признания при себе до тех пор, пока война не закончится нашей победой. Я хотела пообещать ему все что угодно, потому что Брайан может и не вернуться! — Голос Морин дрогнул, и Лазарус понял, что она плачет. Он убрал руку с ее бедра и направил машину к тротуару. Миссис Смит схватила его за руку, снова прижала к себе и сказала: — Нет-нет, прикасайся ко мне. И не останавливай машину! А то я не выдержу и наброшусь на тебя. Просто не знаю, что со мной происходит, когда я думаю о том, что Брайан может не вернуться с войны. Увы, это так. Я ощущаю это все время, с тех пор как мы объявили войну. И при этом вынуждена оставаться спокойной и рассудительной. Ради детей. Ради Брайана. Теодор, он не видел, как я плачу. Видел только ты — я не сумела сдержаться. Но скорее я велю тебе самому сказать Брайану, что я пыталась тебя совратить, чем позволю ему узнать, как я плакала от страха, что он может не вернуться!

Все, больше не буду. — Миссис Смит достала из сумочки носовой платок, вытерла глаза и высморкалась. — Придется еще покататься: дети не должны меня видеть с покрасневшими глазами.

Лазарус решился:

— Морин, я люблю тебя.

— И я люблю тебя, Теодор. Хоть я и реву, но я счастлива. Ты сделал меня счастливой. Я высказалась и облегчила душу. Однако не следовало этого делать; ведь ты тоже уходишь на войну. Но я чувствую себя почти что твоей женой, потому что рассказала тебе такое, о чем не стала бы говорить ни с кем другим. Если бы ты просто разложил меня на траве и овладел мною — что ж, очень мило, на это я и рассчитывала. Но теперь мы гораздо ближе; по-моему, это даже лучше. Женщина может отдать свое тело мужчине, не открывая ему своих мыслей. У меня было уже два ребенка от Брайана, когда я наконец сумела открыться ему так, как открылась сегодня тебе.

— Наши мысли весьма сходны, Морин. Твой отец считает нас двоюродными…

— Нет, дорогой, он считает тебя моим сводным братом.

— Он так сказал?

— Я сама так считаю — если судить по тому, о чем отец умалчивает, дорогой Теодор. Он так расстроился, когда ты не записался в армию. Но, узнав, что ты все-таки сделал это, он тут же велел вывесить звезду. Ему виднее — и я хочу верить, что он прав. Конечно, это делает мои чувства к тебе безумно греховными; в глазах некоторых людей это инцест. Но мне безразлично. Я беременна, ребенку наша близость не могла бы причинить никакого вреда, а других опасностей нет.

(Как сказать ей? Что ей можно сказать? Но она должна поверить мне!)

— Твоя церковь назовет такой поступок грехом.

— На фиг мне церковь! Теодор, я вовсе не ревностная прихожанка; я свободомыслящая, как отец. Вне церкви трудно воспитывать детей; она дает мне возможность выглядеть респектабельной женой и матерью — это я беру у нее. Но угроза греха не остановит меня; я не верю в грех в том смысле, в котором понимает его церковь. Секс это не грех. Он не может быть греховным. Остановить меня могла бы лишь перспектива забеременеть — не от Брайана. Но я уже беременна. И мне все равно, что ты мой сводный брат. Я просто очень хотела попрощаться с тобой так, как женщины прощаются с солдатами.

— Морин, я не твой сводный брат.

— Ты уверен? Даже если и не брат, ты останешься моим солдатом, и я горжусь тобой, как отец.

— Да, я — твой солдат, можешь не сомневаться. Но мне хочется кое-что узнать. Тот парень, за которого Нэнси собирается выйти замуж, тоже из говардианцев?

— Что ты сказал?

— Значится ли он в списках фонда Айры Говарда?

Морин затаила дыхание.

— А где ты услыхал о Фонде?

— Жизнь коротка…

— Но годы длинны… — подхватила она.

— Пока не наступили злые дни.

— Боже! Я сейчас снова разревусь!

— Не надо. Так как зовут молодого человека?

— Джонатан Везерел.

— Один из Везерелов-Сперлингов… Да-да, помню. Морин, я не Тед Бронсон. Я — Лазарус Лонг из рода Джонсонов… из твоего рода. Я — твой потомок.

Казалось, она перестала дышать.

— По-моему, я схожу с ума, — тихо прошептала она наконец.

— Нет, моя любимая и отважная. Твой рассудок крепок и силен. Я не встречал женщины сильней и крепче разумом, чем ты. Позволь мне кое-что объяснить. Но тебе придется поверить мне на слово. Читала ли ты роман Герберта Дж. Уэллса под названием «Машина времени»?

— Да, конечно. У отца есть такая книжка.

— Это про меня, Морин. Я капитан Лазарус Лонг, путешественник во времени.

— Но это ведь книга… я считала ее просто…

— Просто выдумкой? Так оно и есть. И еще долго так и будет. Впрочем, все произойдет не так, как придумал мистер Уэллс. Я явился из далекого будущего. Я не хотел, чтобы здесь узнали об этом, потому и прикинулся сиротой. Мне было бы трудно доказать, что я говорю правду. Любая попытка пуститься в объяснения помешала бы мне добиться цели — я хотел посетить это время и погрузиться в него. И если бы я сказал правду, то попал бы под замок как безумец. Вот я и старался носить маску так же осмотрительно, как ты… Когда разговаривала с этими Симпсонами… Когда не хотела, чтобы дети знали, что ты плакала. Мы с тобой ведем себя нелогично. Нужно быть посмелее. И еще — никогда не надо лгать так, чтобы тебя могли уличить.

— Теодор, мне кажется, что ты сам веришь своим словам.

— Ты хочешь сказать, что я говорю вполне искренне, но на самом деле свихнулся?

— Нет-нет, дорогой, я… Именно это я и хотела сказать. Извини.

— Не надо извиняться; для тебя это бред сумасшедшего. Но я не опасаюсь, что ты отошлешь меня в Сент-Джо; я тебе верю. Как и ты мне. Но я должен доказать тебе, что говорю правду, а значит, мне нужно сказать тебе нечто такое, во что ты сможешь поверить. А иначе я напрасно снял маску.

Лазарус замолчал и задумался. Как доказать? Лучше всего сделать какое-нибудь предсказание. Но, чтобы послужить той цели, ради которой он нарушил свое инкогнито, событие должно состояться очень скоро. Он не стал вспоминать события этого года; ведь он не намеревался появляться здесь до 1919 года, а потому немногое знал о предыдущих годах, даже напутал с датой вступления Соединенных Штатов в войну. Лазарус, черт бы побрал тебя, растяпу, когда в следующий раз вздумаешь попутешествовать во времени, выучишь наизусть все, что Афине известно о той или иной эпохе, — да прихватишь пару столетий до и после!

Воспоминания Вуди не могли помочь; Лазарус даже не помнил, что его возил в Электропарк сержант в форме. Экий эгоист! Сам парк он помнил; Вуди Смит бывал там неоднократно. Но ни одно посещение не запечатлелось в памяти.

— Морин, возможно, ты сумеешь придумать для меня какой-нибудь способ доказать тебе, что я явился из будущего, — ведь ты лучше представляешь, что именно может тебя убедить. А хочу я тебе сказать вот что: Брайан, твой муж и мой предок, вернется домой целым и невредимым. Он примет участие в сражениях, вокруг него будут рваться снаряды и свистеть пули, но ни одна не тронет его.

Миссис Смит охнула. Потом медленно произнесла:

— Теодор, откуда ты это знаешь?

— Потому что вы оба мои предки. Я ничего не знаю о других нынешних говардианцах, однако изучил все материалы, относящиеся к моим собственным предкам — на тот случай, если повстречаю их. О тебе, о Брайане. О родителях Брайана в Цинциннати. Я узнал, как Брайан познакомился с тобой: он посетил Роллу и обнаружил тебя в списке фонда штата Миссури, а не Огайо, как следовало бы. Этого я не мог узнать ни от тебя, ни от Айры или Брайана, а твои дети еще не знают об этом. Ну разве что Нэнси в курсе: она уже заполнила собственный вопросник. Разве не так?

— Да, это случилось несколько месяцев назад. Значит, это правда, Теодор. Или лучше тебя звать Лазарусом?

— Зови меня как хочешь, моя дорогая. Но я до сих пор не доказал ничего, кроме того, что имел доступ к материалам Фонда — а это могло случиться в прошлом году, а не в будущем. Необходимы доказательства. Ммм… есть одно — но это произойдет через несколько месяцев, а ты должна поверить мне немедленно. Чтобы больше не плакать в подушку. Но я не знаю, как это сделать. — Он погладил ее бедра, прикоснулся к завиткам. — Доказательство находится в твоем чреве. Этот ребенок, которым наградил тебя Брайан, окажется мальчиком, моя драгоценнейшая прародительница, и вы с Брайаном назовете его Теодором Айрой; что ужасно льстит мне, ведь это имя внесено в списки. Было время, когда я не знал, что мы с ним окажемся тезками.

Она стиснула его руку ногами и вздохнула.

— Хотелось бы верить тебе. А что будем делать, если Брайан захочет назвать его, скажем, Джозефом? Или Джозефиной?

— Джозефиной мальчика не зовут, дорогая. Брайан даст ребенку военного времени имена тех двух, отмеченных звездами на вашем флажке; эта война много значит для него. Возможно, он предложит имя сам… Не знаю, как это будет, но уверен, что в списках фонда ребенка зарегистрируют как Теодора Айру. Другой мой предок — Адель Джонсон, твоя мать и жена Айры, живет в Сент-Луисе. Она оставила Айру, когда ты вышла замуж, но не развелась, потому что хотела досадить ему. Но Айра вряд ли вел монашеский образ жизни, после того как расстался с женой.

— Конечно, дорогой, я не сомневаюсь, что у отца есть любовница и он посещает ее иногда, когда говорит, что идет в шахматный клуб — впрочем, это не шахматный клуб, а игорный дом. И я делаю вид, что верю ему, дабы не компрометировать его перед детьми.

— Но он действительно играет в шахматы.

— Отец великолепно играет на бильярде. Но давай дальше, дорогой… Лазарус. Я хочу поверить тебе. Быть может, тебе удастся припомнить что-то еще.

— Хорошо, только вряд ли придется говорить о твоей матери; сомневаюсь, что у меня может быть что-то общее с женщиной, которая считает секс всего лишь вещью терпимой.

— Матери мне приходилось лгать, отец поддерживал меня куда больше, чем она. Я была его любимицей. Он давал мне это понять, а я стараюсь не демонстрировать своих чувств в отношении Вудро. Продолжай, Теодор… Лазарус.

— Вот и все наши общие предки. Кроме одного — нашего супостата. Морин, я происхожу от тебя и Брайана через Вуди.

Она охнула.

— В самом деле? Надеюсь, что это правда.

— Это так же верно, как налоговая повестка, любимая, и, возможно, именно сей факт спас ему жизнь. Я никогда не был так близко к детоубийству, чем в тот миг, когда мы обнаружили его на заднем сиденье.

Морин хихикнула.

— Дорогой, я чувствовала то же самое. Но я никогда не позволяю себе повышать голос, даже когда буквально готова придушить провинившегося ребенка.

— Надеюсь, я тоже не обнаружил раздражения, несмотря на то что ощущал его. Любимая, я возбудился так, что мне уже было больно — и тут обнаруживается Вудро. Сладкая моя, я едва сдержался.

— Я тоже была готова тебе отдаться! О, Теодор… Лазарус, как приятно быть откровенной с тобой. О, да ты и сейчас не прочь.

— Полегче, не то наеду на бордюр. Он у меня не опускается с тех пор, как мы выехали из дома. Но тот, который погубил Вуди, был лучше и тверже.

— Размер дело не существенное, Теодор-Лазарус; женщину может устроить любой. Отец объяснил мне это давным-давно и научил соответствующим упражнениям — но Брайану я ничего не сказала. Пусть думает, что я от природы такая. Я до сих пор регулярно делаю упражнения, потому что младенческие головки столько раз растягивали мой родовой канал. Если я перестану тренировать мышцы, как велел отец, то скоро превращусь в старую дырку. А мне так хочется оставаться желанной для Брайана подольше.

— И для мороженщика, молочника, почтальона и рассыльного от бакалейщика.

— Не дразнись. Я хочу оставаться молодой до самой смерти.

— Так и будет, восемнадцатилетняя будущая бабушка. Давай отвлечемся от секса и вернемся к моему путешествию во времени. Я все еще подыскиваю доказательство. Такое, которое могло бы объяснить тебе, откуда берется моя уверенность, что Брайан вернется домой невредимым. Но чтобы ты убедилась окончательно, событие должно произойти очень скоро и еще до дня рождения Вуди.

— Почему до дня рождения Вудро?

— Разве я не сказал? Война закончится в день рождения Вуди, 11 ноября. В этом я абсолютно уверен поскольку эта дата одна из ключевых в истории. А сейчас я перебираю в памяти события, чтобы подыскать такое, которое могло бы как можно скорей положить конец твоим сомнениям, но… увы, дорогая, я совершил дурацкую ошибку. Я хотел появиться здесь после окончания войны, но ввел в свой компьютер одно критическое число с ошибкой — и попал сюда на три года раньше срока. Машина не виновата. Она лишь читает введенные данные. Это самый точный из компьютеров, которые водят космические корабли. Ошибка моя не имела фатальных последствий; я не затерялся во времени, и мой корабль заберет меня в 1926 году, ровно через десять земных лет после того как я высадился. Я не изучал историю ближайших нескольких месяцев, поскольку рассчитывал проскочить эту войну. Да и не интересны мне войны. Я хочу знать, как живут люди.

— Теодор, ты меня совсем запутал.

— Извини, дорогая, путешествие во времени — вещь сложная.

— Ты сказал «компьютер». Но я не поняла, что это такое. И еще ты сказал, что «она» водит корабль, который подберет тебя в 1926 году. Ничего не понимаю…

Лазарус вздохнул.

— Вот поэтому я не хотел ничего рассказывать. Но пришлось — чтобы ты перестала беспокоиться. Мой корабль — такой, как у Жюля Верна — умеет летать среди звезд, а я живу на планете, расположенной очень далеко отсюда. Мой корабль может передвигаться и во времени, точнее — во времени, и пространстве одновременно. Это очень нелегко объяснить. Компьютер — это мозг корабля, машина, необычайно сложная. Мой корабль называется «Дора», и машина — тот компьютер, который им управляет, следит, чтобы все было в порядке, и ведет от звезды к звезде — тоже зовется Дорой. Машина откликается на это имя, когда я с ней говорю. Она очень умная и умеет разговаривать. Кроме того, на корабле есть экипаж — мои сестры. Их двое. Они, конечно же, тоже твои потомки и очень похожи на тебя. Экипаж необходим — сами собой корабли не летают, за исключением автоматических грузовиков, которые двигаются по заранее вычисленному маршруту, — однако всю трудную работу делает Дора, а Лаз и Лор, то есть Ляпис Лазулия Лонг и Лорелея Ли Лонг, говорят ей, что делать, и обеспечивают необходимым. — Пожав бедро миссис Смит, Лазарус ухмыльнулся. — Вот если бы тот сквознячок поднял твою юбку повыше, я бы сказал, насколько они похожи на тебя; девицы обычно бегают голышом. Но лицом они на тебя похожи. А скорее всего и телом — если судить по тому, что я мельком увидел. Кроме того. Лаз и Лор тоже веснушчатые, как Мэри.

— Но и у меня высыпают веснушки, если я не прячусь от солнца. Когда мне было столько, сколько сейчас Мэри, отец звал меня индюшачьим яйцом. Но чтобы все тело! Неужели они совсем не носят одежды?

— О нет, они обожают наряжаться на вечеринку. И еще когда холодно — но это бывает редко; там, где мы живем, тепло, как на юге Италии. Чаще всего они совсем ничего не носят. — Лазарус улыбнулся и погладил ее бедро. — Им не приходится оставлять трусики дома, чтобы заниматься любовью. У них просто нет никаких трусиков. Как, впрочем, и застенчивости. И они бы охотно занялись твоим отцом. Им нравятся пожилые мужчины: они гораздо моложе меня.

— Лазарус… а сколько тебе лет?

Лазарус помедлил.

— Морин, я не хочу отвечать на этот вопрос. Я старше, чем выгляжу, — эксперимент Айры Говарда удался. Лучше поговорим о моей семье. То есть о твоей. Все мы так или иначе происходим от тебя. Двое из моих жен и один из моих сомужей — потомки Нэнси и Вуди.

— Жен? Сомужей?

— Любимая, у нас брак имеет много форм. Там, где я живу, не приходится затевать развод или дожидаться смерти партнера, чтобы соединиться с тем, кого любишь. У меня четыре жены и три сомужа. Еще есть мои сестры Лаз и Лор. Они могут выйти замуж за члена другой семьи, а могут и остаться. И не смотри так удивленно — ты же сама говорила, что не будешь смущена, если я окажусь твоим сводным братом. Наследственность нас не беспокоит; в нашем времени знают о подобных вещах гораздо больше, чем здесь, и мы не рискуем здоровьем младенцев.

А их у нас много. Есть еще кошки, собаки и всякая тварь. Дети их приручают и заботятся о них. У нас большая семья, мы обитаем в просторном доме, где всем уютно.

Я не могу рассказать тебе обо всех; сперва нам нужно доставить нашего диверсанта домой. Но кое-что скажу — раз ты считаешь, что выглядишь не на восемнадцать всего лишь потому, что выкормила грудью столько детей. Возьмем, к примеру, Тамару. Она происходит от тебя через Нэнси и Джонатана. Хочешь послушать о Бог весть какой правнучке Нэнси? Сейчас Тамаре, кажется, около двухсот пятидесяти лет…

— Двести пятьдесят?!

— Да. Один из моих сомужей, Айра Везерел, также происходит от тебя через Нэнси и Джонатана, но и через Вуди. Его назвали в честь твоего отца, а не Айры Говарда, и сейчас ему более четырехсот. Морин, эксперимент Айры Говарда оказался удачным: мы все живем долго, и эту особенность мы унаследовали от тебя и всех наших предков-говардианцев, к тому же у нас умеют омолаживать людей. Тамара прошла две реювенализации, одну совсем недавно, и выглядит так же молодо, как и ты. Происходит истинное омоложение: когда я улетал, Тамара была беременна. Однако неважно, как она выглядит; Тамара — целительница, и я полагаю, что эту способность она тоже унаследовала от тебя.

— Теодор… Лазарус… я снова не понимаю. Целительница? Это что-то связанное с верой в Бога?

— Нет. Если Тамара и верует в Бога, то мне она никогда не говорила об этом. Тамара спокойна и счастлива, и каждый рядом с ней становится таким же — как и рядом с тобой, дорогая! А больной быстрее поправляется, если Тамара к нему прикоснется, поговорит или ляжет с ним спать.

Но когда я с ней познакомился, Тамара была не молода. И даже подумывала, не закончить ли ей жизненный путь, не умереть ли от старости. А я был болен, очень болен. У меня болела душа, и Иштар, позже ставшая моей женой — лучший реювенализатор на всем Млечном Пути — привезла ко мне Тамару. Тогда Тамара была иной: маленький торчащий животик, обвислые груди, мешки под глазами, двойной подбородок — короче, все признаки старости.

Я поправился от одного присутствия Тамары. Но и у нее появился интерес к жизни. Она прошла реювенализацию, помолодела и уже добавила очередного потомка к линии Морин-Нэнси, а теперь беременна снова. Вы с Тамарой так похожи, Морин. Она сама любовь в виде женщины… как и ты. Но… — Лазарус умолк и нахмурился. — Морин, я не знаю, как убедить тебя в том, что я говорю правду. Вы все удостоверитесь в этом, когда станете отмечать шестой день рождения Вуди. Вокруг будут звонить в колокола, а мальчишки-газетчики будут орать: «Экстренный выпуск! Экстренный выпуск! Германия капитулировала!» Ну это еще когда будет, а я хочу немедленно положить конец твоим сомнениям.

— А я уже не сомневаюсь, дорогой мой. Удивительно, невозможно — но я верю тебе.

— Неужели? Ведь я не дал никаких доказательств. Просто рассказал совершенно невозможную байку, если вдуматься.

— Тем не менее я верю в нее. Значит, это будет, когда Вудро исполнится шесть — седьмого ноября…

— Нет, одиннадцатого!

— Да, Лазарус. Но откуда ты знаешь, что он родился одиннадцатого?

— Ты же сама сказала.

— Дорогой, я говорила, что его день рождения в ноябре. Я не сказала, какого числа. И преднамеренно назвала сейчас другое число, но ты меня сразу же поправил.

— Ну что ж, об этом мне мог сказать Айра. Или кто-нибудь из детей. Даже сам Вуди.

— Вудро еще не знает дня своего рождения. Проверь — разбуди его и спроси.

— Я не стану будить его, пока мы не вернемся домой.

— Ну а когда я родилась, дорогой?

— Четвертого июля 1882 года.

— А когда день рождения Мэри?

— По-моему, ей девять, но даты я не помню.

— А как насчет остальных детей?

— То же самое.

— А день рождения моего отца?

— И спрашивать нечего — второе августа 1852 года.

— Лазарус, зовущий себя Теодором! У меня есть твердое правило, которого я придерживаюсь в общении со своими детьми. Я скрываю от них дату их рождения, пока это возможно — чтобы не приставали к взрослым и не шантажировали их, выклянчивая подарки. Вот когда ребенок идет в школу, то ему уже следует знать эту дату. Тогда я считаю детей достаточно взрослыми и велю запомнить ее, но всегда говорю, что, если кто-нибудь решит поторопиться, не видать ему ни пирога, ни вечеринки. Но мне еще не приходилось прибегать к такому наказанию — детишки у меня смышленые.

В прошлом году Вудро был еще слишком мал, и никаких проблем не возникло; день рождения стал для него сюрпризом. Он до сих пор не знает, что у этого события существует конкретная дата. Так я предполагаю. Лазарус, ты знаешь дни рождения своих прямых предков, потому что видел их имена в списках Фонда. Но ты не можешь назвать даты рождения других моих детей. Вот тебе и доказательство.

— Но ты же знаешь, что я имел доступ к архивам. Я мог запомнить их даты рождения еще в прошлом году.

— Ух-пух. А почему ты запомнил день рождения только одного ребенка, а не всех? Зачем запоминать день рождения моего отца, если он не интересует тебя? Не сходится, дорогой. Ты намеревался разыскать своих предков и подготовился к встрече. Я понимаю, что ты объявился в церкви не случайно; ты явился туда, чтобы разыскать меня — я польщена. И с отцом ты познакомился в игорном доме тоже не случайно. А как ты узнал, где нас искать? С помощью частных детективов? Едва ли в архивах Фонда содержатся сведения о нашем приходе или игорном доме.

— Действительно, я проделал нечто в этом роде. Да, моя милая прародительница, я искал способ познакомиться с вами. И потратил бы на это годы, если бы потребовалось. Ведь не мог же я позвонить в вашу дверь и сказать: «Привет, ребята! Я ваш потомок. Можно войти?» Вы бы немедленно вызвали полицию.

— Надеюсь, что я поступила бы по-другому, дорогой, но спасибо тебе за то, что позаботился о нас. О, Лазарус, я так люблю тебя! И верю каждому твоему слову. Теперь я знаю, что Брайан вернется ко мне! Ух! Я чувствую такое воодушевление, какого не знала раньше, и хочу кое-что узнать. Расскажи мне о своей семье.

— Мне всегда приятно говорить о них, потому что я их люблю.

— Мне льстит сравнение с твоей женой Тамарой. Дорогой мой, если хочешь, можешь не отвечать: а что, у вас бывает, что двое мужей спят с одной женой?

— О, конечно. Но чаще наоборот: один из нас, Галахад — это еще один из твоих потомков, бабуля, — развлекает сразу двоих наших жен; он у нас совершенно неутомимый.

— Забавно, но мне нравится другой вариант. Любимый, мое представление о рае воплотилось бы, если бы вы с Брайаном оба очутились в моей постели. Уж я бы постаралась сделать вас счастливыми. Но я не могу этого сделать. Остается только мечтать… Я буду мечтать об этом.

— Ну да, представь себе, что ты раздеваешься перед нами в лесу, как та дамочка на французской открытке.

— Ох! Боюсь, что подумаю об этом — и вспыхну как спичка!

— Тогда лучше отвезти тебя домой.

— Да, пожалуй, так будет лучше. Я ужасно счастлива — и так будет всегда — и пылаю страстью… к тебе, к Брайану. Так хочется побыть женщиной с французской открытки… в лесу, посреди бела дня.

— Морин, попробуй уговорить Брайана. Я пробуду здесь до второго августа 1926 года.

— Ну, там посмотрим. А мне бы так хотелось! — Она помолчала. — А можно мне рассказать ему? О том, кто ты, откуда явился и что предсказал?

— Морин, говори кому хочешь. Тебе не поверят.

Она вздохнула.

— Наверное. К тому же, если Брайан поверит, что жизнь его предопределена, он может забыть об осторожности. Я горжусь, что он будет сражаться за нас, но не хочу, чтобы он рисковал понапрасну.

— Я думаю, что ты права, Морин.

— Теодор, у меня голова пухнет от того, что ты наговорил мне. Теперь я знаю, кто ты. Значит, и страна не твоя, и война не твоя — так почему же ты записался в добровольцы?

Лазарус помолчал и решил признаться:

— Я хотел, чтобы ты гордилась мной.

— О!

— Конечно, это не моя страна. Но она твоя, Морин. У других мужчин другие причины, а я буду воевать за Морин. Не затем, чтобы «принести миру демократию», — эта война закончится ничем, хотя союзники победят. Я буду воевать за Морин.

— О! Я снова плачу — ничего не могу поделать.

— Немедленно прекрати!

— Да, мой воин, да, мой Лазарус. А ты вернешься? Ты ведь и об этом должен знать.

— Дорогая, не беспокойся обо мне. Люди много раз пытались убить меня самыми разными способами, но я пережил всех покушавшихся. Я как тот самый старый кот, который в случае опасности всегда успевает вскарабкаться на дерево.

— Ты не ответил мне.

Он вздохнул.

— Морин, я знаю, что Брайан вернется домой — это отмечено в анналах Фонда. Он доживет до глубокой старости, но не спрашивай, в каком возрасте он умрет, — я не отвечу. Как не скажу, сколько тебе отпущено судьбой. В будущее лучше не заглядывать. Теперь обо мне. Я не могу знать своего будущего; оно еще не записано в анналах. И не может попасть туда, пока я жив. Могу только сказать, что для меня эта война не первая, а где-то пятнадцатая. Во всех предыдущих мне удавалось уцелеть, и потому на сей раз меня будут стараться убить изо всех сил. Любимая, я твой воин и буду убивать гансов ради тебя, но не позволю им убить меня. Я постараюсь сделать все, что могу. И не собираюсь откалывать номера, чтобы заслужить медаль. Это не для старика Лазаруса.

— Значит, ты не знаешь своего будущего?

— Не знаю. Но я обещаю, что не буду высовываться из траншеи без надобности. И не стану прыгать в немецкий окоп, не бросив туда прежде гранату. И постараюсь не принять живого немца за мертвого — я сперва удостоверюсь, что он мертв. И не буду экономить пули, если передо мной появится удачная мишень. Я старый солдат, а старым солдатом можно стать только в одном случае: если ты пессимист. Я знаю все эти фокусы, дорогая. К тому же я успокоил твои тревоги относительно Брайана, так что глупо беспокоиться еще и обо мне. Не надо!

Она вздохнула.

— Постараюсь. Если ты повернешь направо, мы можем доехать до проспекта, а затем через Линвуд к Бентону.

— Я довезу тебя до дома. Давай лучше поговорим о любви — зачем нам война? О нашей девочке Нэнси… Фонд уже ввел правило беременности в первом браке?

— Боже! Ты же все-все знаешь.

— Можешь не отвечать. Это дело Нэнси. Если Джонатан уйдет на войну — а я не знаю, уйдет или не уйдет, — можешь быть уверена, что яйца ему там не отстрелят. Я просмотрел в анналах все записи о потомках твоих детей, но не стал забивать голову датами их рождения… У Джонатана с Нэнси родится много детей. А значит, он либо вернется — либо вовсе не попадет на фронт.

— Это утешает. И сколько же у них будет детей?

— Экая любопытная девчонка! Да у тебя самой их еще будет достаточное количество, бабуся. Я не стану отвечать на этот вопрос. И о правиле беременности я не спрашивал.

— Это секрет, Лазарус.

— Лучше зови меня снова Теодором. Мы вот-вот приедем.

— Да, сэр штаб-сержант Теодор Бронсон, ваша развратная старая прапрапрапрабабушка будет вести себя осторожно. Кстати, сколько раз нужно повторить это «пра»?

— Любимая, разве тебе нужен ответ на этот вопрос? Если бы я не захотел избавить тебя от страха за жизнь Брайана, то остался бы Тедом Бронсоном. Мне нравится быть «твоим Теодором». Что хорошего в роли загадочного гостя из будущего? Если к тому же ты будешь видеть во мне своего далекого потомка. Сейчас я рядом, с тобой, а не в каком-то там будущем.

— Рядом. И прикасаешься ко мне. И тем не менее еще не рожден… Или нет! Значит, в твоем времени я давно умерла? И ты знаешь, когда я умру, но не хочешь мне об этом говорить.

— Забудь об этом, Морин. Ты не должна была знать этого обо мне. Но мне пришлось открыться ради тебя.

— Извини, Лаз… Теодор, мой воин, я не буду больше задавать вопросы.

— Любимая, мы рядом, а это значит, что и ты жива, и я, вне сомнения, был рожден. Ущипни себя и убедишься. Все «сейчас» эквивалентны; это основная теорема путешествия во времени. Они не исчезают; прошлое и будущее — математические абстракции, но «сейчас» неизменно. А что касается того дня, когда ты умерла или умрешь — что одно и то же, — я не знаю его. Мне известно только, что у тебя было, есть и будет много детей, что ты проживешь долгую жизнь и так и не поседеешь. Но Фонд потерял твои следы… или еще потеряет. Дата твоей смерти в анналах отсутствует. Быть может, ты просто куда-то уехала, не известив об этом Фонд. Возможно, я еще вернусь, когда ты состаришься, и увезу тебя на Тертиус.

— Куда?

— К себе домой. Я думаю, тебе там понравится. Весь день можно расхаживать без одежды — как на той французской открытке.

— Мне-то понравится. Только едва ли это пристало старухе.

— Тебе придется попросить Иштар, чтобы она реювенализировала твое тело. Я же сказал, что она сделала из Тамары, когда у той груди повисли до пояса и превратились в пустые мешки. А погляди на Тамару сейчас — в будущем «сейчас»; она беременна, как молодая. Но забудь о том, что случилось и о том, что еще случится.

Мама Морин — черт меня побери, если я вновь назову тебя бабушкой, — мне известно лишь то, что анналы не зафиксировали даты твоей смерти; я рад этому, и ты радуйся тоже. Carpe diem![37] Мы уже почти приехали. Ты что-то начала говорить, а я сказал: «Зови меня Теодором» — и мы отклонились от темы. Кажется, мы говорили о Тамаре?

— Да-да… Теодор! Когда тебе нужно будет возвращаться домой, ты можешь прихватить с собой что-нибудь? Или ты должен вернуться как есть?

— Отчего же, ведь я прибыл сюда с деньгами и одетый.

— Мне бы хотелось послать небольшой подарок Тамаре. Но не могу представить, что нравится женщинам в этом вашем удивительном веке. Ты мне не посоветуешь?

— Ммм… Тамара с восторгом примет от тебя все что угодно. Она знает о своем происхождении и с большой нежностью относится ко всем членам твоей семьи. Но это должно быть небольшим, чтобы я смог носить его с собой на фронте, поскольку там мне, быть может, придется расстаться с вещами, которые не умещаются в кармане. Украшений не надо. Для Тамары алмазный браслет не дороже булавки. Впрочем, булавка может оказаться дороже драгоценностей, если я скажу, что она твоя. Дай что-нибудь небольшое из того, что ты носишь. Знаешь что… пусть это будет подвязка! Великолепная мысль! С твоей ноги.

— А может, лучше послать ей новую пару? Я натяну их на ноги на минутку, чтобы ты мог сказать, что я носила их. А эти… старые, поношенные, к тому же пропотели за сегодняшний вечер. Кроме того, на них совершенно неприличная надпись.

— Нет-нет, пусть будет одна из этих. Любимая, все ваши нынешние неприличия на Тертиусе пустяк. Мне придется растолковывать Тамаре даже то, для чего они предназначены. Что же касается пота — надеюсь, на подвязке сохранится хоть немного сладкого аромата твоего тела, пока я буду таскать ее с собой. Тамара будет в восторге. Ты сказала, что эта пара не из новых. Морин, а им, случайно, не шесть лет?

— Я же сказала тебе, что сентиментальна. Да, это та самая пара. Они старые, изношенные, я заменила резинку и надела их специально ради тебя.

— Значит, вторую ты подаришь мне?

— Обожаемый Теодор, я хотела предложить тебе обе, а Тамаре послать новую пару. Ну хорошо, дорогой, пусть будет одна тебе, другая ей. Как только мы приедем, я поднимусь к себе и упакую подарок. Только ты его не разворачивай, пока не вернешься в лагерь. Ага, над крыльцом горит свет, значит, пора мне опускать юбку и принимать облик строгой миссис Брайан Смит. Но какой вулкан пылает в душе! Благодарю вас, штаб-сержант Бронсон. Вы подарили мне и сыну восхитительный вечер.

— Спасибо и тебе, хорошенькая киска в зеленых подвязках и без трусов. Бери мишку Тедди и куклу Кьюпи, а я понесу нашего лиходея.

Айры Джонсона и Нэнси еще не было дома. Брайан-младший взял у Лазаруса ребенка и понес его наверх. С ним отправилась Кэролл, предварительно взяв у Теда обещание не ложиться спать, пока она не вернется. Джордж стал спрашивать, где они были и что делали, но Лазарус отделался от него какой-то незначительной фразой и закрылся в ванной.

Волосы лохматые… Слава Богу, респектабельные женщины помадой сейчас не пользуются. Форма помята, но это ничего. Через пять минут, приведя себя в порядок и в последний раз взглянув в зеркало, Лазарус возвратился в гостиную и представил Джорджу и Брайану-младшему отчет о проведенном вечере — до мельчайших подробностей.

Он только начал говорить, когда вниз спустилась Кэролл и тоже стала слушать. Последней к слушателям присоединилась миссис Смит — как всегда с королевским достоинством — и протянула Лазарусу небольшой сверток, завернутый в волокнистую бумагу.

— Вот вам приз, сержант Теодор. Только, пожалуйста, не открывайте его, пока не приедете в лагерь.

— Тогда лучше сразу уложить его в саквояж.

— Как хотите, сэр. А вам, дорогие мои, пора ложиться в постель.

— Да, мама, — согласилась Кэролл. — Но дядя Тед рассказывал нам, как ты сшибла все молочные бутылки.

— Он сказал, что ты могла бы выступать за синих, мама! — добавил Джордж.

— Ну хорошо, даю еще пятнадцать минут.

— Миссис Смит, — проговорил Лазарус, — не начинайте отсчет времени, пока я не вернусь.

— Вы избалованы, как мои дети, сержант. Ладно.

Лазарус положил сверток в саквояж, запер его по давней привычке и вернулся. Пришла Нэнси с молодым человеком и представила его Лазарусу. Тот с интересом уставился на Джонатана Везерела. Приятный молодой человек, правда, чуть простоват… Тамаре и Айре будет интересно. Запомни-ка его как следует, ведь придется описывать его внешность и рассказывать о том, что он говорил.

Миссис Смит пригласила своего будущего зятя в гостиную, а Нэнси куда-то отослала. Лазарус продолжал описывать их приключения в парке, тем временем Джонатан почтительно скучал.

Миссис Смит вернулась с полным подносом и сказала:

— Пятнадцать минут прошли, дорогие мои. Джонатан, Нэнси просит тебя помочь ей. Не посмотришь ли, в чем там дело? Она на кухне.

Брайан-младший попросил разрешения поставить автомобиль в сарай.

— Сержант дядя Тед, я никогда не оставлял ваш автомобиль ночью на улице. Ни разу. Но я выкачу его сразу, как только проснусь.

Лазарус поблагодарил его и поцеловал на ночь Кэролл — девочка явно ждала поцелуя. Джордж колебался, размышляя, перерос он поцелуй или еще нет, и Лазарус разрешил его сомнения крепким рукопожатием.

Тут домой вернулся мистер Джонсон, и начались ночные посиделки. Через пять минут миссис Смит, ее отец и Лазарус уже сидели в гостиной за кофе и пирогом, и Лазарус вдруг вспомнил тот вечер, когда его впервые пригласили в дом. Все было как тогда, только мужчины в форме. Тот же стол, скатерть и приборы, каждый сидел на том же месте, что и тогда, миссис Смит разливала кофе с той же невозмутимой серьезностью, даже закуски были теми же. Лазарус попробовал найти различия, но обнаружил только три: на кресле миссис Смит теперь не было слоника; на столике возле двери были сложены их призы, выигранные в парке, а на пианино лежал листок с текстом песни, которая начиналась словами: «Алло, центральная, соедините меня со страной, где еще не побывал человек…»

— Ты сегодня задержался, отец.

— Семеро новобранцев — а форма или чересчур большая, или слишком маленькая. Тед, мы получаем только то, что не нужно армии. Так и должно быть, конечно. Во всяком случае теперь у нас роты автоматчиков снабжены автоматами Льюиса, хватает и винтовок Спрингфилда для караула, с каждым днем мы все меньше и меньше похожи на бандитов Виллы. Я не жалуюсь. Дочь, а что это за вещи на том столе? Им здесь не место.

— Куколку Кьюпи выиграла я. И хочу посадить ее на почетное место на пианино. А мишку Рузвельта — сержант Теодор; быть может, он возьмет его с собой во Францию. Мы ездили в Электропарк, отец, и я полагаю, что поездка обошлась сержанту Теодору раза в два дороже, чем эти призы. Мы хорошо провели вечер, и нам повезло.

Лазарус заметил, что старик помрачнел. Она ездила в парк с холостяком? Без мужа? И он заговорил:

— Я не могу взять его во Францию, миссис Смит. Я договорился с Вуди, разве вы не помните? Меняю моего мишку на его слоника. Сделка уже совершена и вступила в силу.

— Если вы не оформили ее письменно, он вас надует, — заметил мистер Джонсон. — Значит, как я понимаю, Вуди был в Электропарке вместе с вами?

— Да, сэр. Честно говоря, я собираюсь оставить слоника в распоряжении Вуди на время моего отсутствия, но сперва все-таки хочу с ним поменяться.

— Надует, ей-Богу, надует. Морин, я-то хотел, чтобы ты отдохнула от детей, особенно от Вуди. Какого же беса ты взяла его с собой?

— Я не могу сказать, что мы его взяли, отец. Он сам поехал с нами. — И она обо всем рассказала отцу, умолчав, правда, о некоторых подробностях.

Мистер Джонсон покачал головой и просветлел.

— Этот мальчик далеко пойдет, если его не повесят. Морин, тебе надо было отшлепать его и отвезти домой, а потом вы с Тедом могли бы съездить куда-нибудь.

— Ничего, отец. Мы прокатились и очень неплохо; Вудро сидел на заднем сиденье и вел себя тихо. А потом мы повеселились в парке. Если бы не Вудро, мы бы туда не поехали.

— Вудро в чем-то прав, — признал Лазарус. — Я ведь обещал повести его в Электропарк, но не выполнил обещания.

— Все равно следовало отшлепать.

— Поздно, отец, поездка окончилась. Там мы встретили кое-кого из прихода. Лоретту и Клайда Симпсонов.

— Эту старую ведьму? Ну теперь она станет сплетничать о тебе, Морин.

— Едва ли. Мы с ней хорошо поболтали, пока Вуди ездил на маленьком поезде. А ты не забыл, что сержант Бронсон — сын твоей старшей сестры.

Айра Джонсон поднял брови и усмехнулся.

— Вот бы покойная Саманта удивилась. Тед, моя старшая сестра упала с лошади, когда ей было восемьдесят пять лет. Она помучилась немного, потом повернулась к стене и отказалась есть. Действительно, я вспомнил. Тед, это лучше, чем во всем винить брата-кобеля, и еще труднее проверить; Саманта жила в Иллинойсе, уходила троих мужей, и один из них вполне мог именоваться Бронсоном. Кто его знает. Ты не возражаешь? Ну и семейка тебе попалась.

— Я не возражаю. И мне приятно считать вашу семью своей.

— И нам приятно, сынок. Морин, наша юная леди уже явилась домой?

— Как раз перед твоим приходом, отец. Сейчас они на кухне. Нэнси сказала, что Джонатану необходимо съесть сандвич, но я думаю, что от кухни следует держаться подальше, и если тебе что-нибудь нужно, скажи — я принесу. Нужно только топать погромче, чтобы Нэнси успела спрыгнуть с его колен. Теодор, Нэнси помолвлена; мы просто еще официально не объявили об этом. Я считаю, что будет лучше, если они поженятся прямо сейчас, чтобы Джонатан отправился в армию сразу же после свадьбы. А как вы считаете?

— Едва ли мне позволено иметь мнение в данном вопросе, миссис Смит. Надеюсь, они будут счастливы.

— Возможно, так и будет, — сказал мистер Джонсон. — Он отличный парень. Я хотел взять его к себе, в седьмой, но он решил дождаться своего дня рождения и записаться прямо в армию, хотя до призыва ему еще три года. Вот это парень. Он мне нравится. Тед, когда пойдешь к себе, иди вон там, мимо кухни.

Через несколько минут молодые люди вышли из кухни и не садясь поздоровались с дедом. Потом Нэнси попрощалась на крыльце со своим нареченным, вернулась в гостиную и села за стол.

Мистер Джонсон подавил зевок.

— Пора зарываться в стог. И тебе тоже, Тед, если ты умный. Выспаться тебе не дадут: слишком шумно, особенно там, где находится твоя комната.

— Я послежу, чтобы малыши вели себя потише, дедуля, — быстро сказала Нэнси. — Пусть дядя Тед выспится.

Лазарус встал.

— Спасибо, Нэнси. В поезде мне почти не пришлось поспать, так что пойду-ка я в постель. Можешь не соблюдать утром тишину. Я все равно встану рано. Привычка.

Поднялась и миссис Смит.

— Всем спать.

Прощаясь, мистер Джонсон пожал руку гостю. Миссис Смит символически «клюнула» Лазаруса в щеку, как в тот раз, когда он впервые переступил порог этого дома, поблагодарила его за приятный вечер и посоветовала все-таки не вскакивать спозаранку. Взрослые пошли вверх по лестнице. Нэнси отстала от них и тоже поцеловала Лазаруса на прощание.

Лазарус отправился в свою комнату. Там он открыл саквояж, вынул маленький сверток и пошел с ним в ванную, где тщательно заперся на задвижку.

Это была маленькая плоская коробочка, в которой лежали подвязки: он осторожно открыл ее.

Ах, эти подвязки! Старые, как она и обещала, выцветшие и… О да! Они пахли неповторимым ароматом ее тела. Как долго продержится этот запах? Удастся ли дома его усилить, зафиксировать и исследовать? Вероятно. Ведь с помощью компьютера опытный специалист сумеет отделить запахи сатина и каучука и усилить аромат ее кожи. Однако ради такой квалифицированной помощи придется отправиться на Секундус — но результат будет стоить затраченного труда! А теперь посмотрим эти «неприличные» фразы… Одна гласила: «Открыто всю ночь, желающего просят звонить»; на другой было написано: «Приветствую вас. Входите и разжигайте огонь». Милая моя, разве это неприлично? Под подвязками лежал конверт. Лазарус отложил подвязки и открыл конверт. В нем оказалась простая фотокарточка с подписью: «Лучшей у меня нет, любимый. М.»

Это была любительская фотография, на редкость качественная для нынешнего «здесь и сейчас». На фоне густых кустов, освещенная яркими солнечными лучами, стояла Морин в изящной позе и улыбалась прямо в камеру. Она была одета… как на французской открытке. Лазарус ощутил прилив страсти. Щедрая, доверчивая моя, наверняка это не единственный экземпляр. Конечно, Брайан носит с собой такой же. Этот снимок ты хранила у себя в спальне. Без корсета твоя грудь кажется меньше, к тому же она совсем не обвисла. Очаровательная грудь. Не сомневаюсь, что именно поэтому ты так радостно смеешься. Спасибо тебе, спасибо!

К фотографии была приложена небольшая плоская упаковочка из той же волокнистой бумаги. Лазарус осторожно открыл ее: там оказалась густая прядь рыжих вьющихся волос, перевязанная зеленой ленточкой.

Лазарус посмотрел на нее. Морин, возлюбленная моя, этот дар самый драгоценный из всех — однако, надеюсь, что ты срезала его осторожно и Брайан ничего не заметит.

Он вновь пересмотрел подарки, уложил все как было и убрал коробочку на самое дно саквояжа, закрыл его, выключил воду, разделся и залез в ванну.

Однако в теплой воде его не разморило. Он долго лежал потом в постели, вспоминая прошедшие часы.

Ему казалось, что он понял Морин: ей нравилось быть такой, какая она есть. Она любит себя, думал Лазарус, а любить себя необходимо, иначе невозможно любить других. Она не испытывала чувства вины, потому что никогда не делала ничего такого, отчего могла чувствовать себя виноватой. Она не лгала себе и сама себя судила, не считаясь с чужим мнением. Да, себе она не лгала — но без колебаний обманывала других, если считала, что так будет лучше. Она не желала подчиняться правилам, которые не сама придумала.

Лазарус понимал ее. Он сам так поступал. Теперь понятно, от кого он унаследовал такую привычку. От Морин — и от дедуси. И от папули тоже. Он чувствовал себя счастливым, несмотря на напряжение чресел. Или благодаря ему, поправился он: ощущение было все же приятным.

Внезапно ручка двери повернулась. Лазарус мгновенно вскочил с кровати и замер. Дверь открылась — и Морин, теплая, благоухающая, очутилась в его объятиях. Потом она на миг отстранилась, сбросила на пол одежду и снова прижалась к нему, жадно ища его губы.

— Как ты осмелилась? — хрипло прошептал Лазарус.

Она тихо ответила:

— Я поняла, что не могу иначе. Здесь я рискую гораздо меньше, чем под каштаном. Когда у нас кто-нибудь гостит, дети никогда не спускаются ночью вниз. Возможно, отец что-то подозревает, но именно поэтому никогда не станет проверять. Не беспокойся, дорогой. Возьми меня. Немедленно.

Так он и сделал.

Она блаженно вздохнула и, обнимая его руками и ногами, шепнула ему на ухо:

— Теодор, ты так напоминаешь моего мужа, что я с нетерпением жду окончания войны, чтобы рассказать ему о тебе.

— Ты хочешь обо всем рассказать ему?

— Обожаемый Теодор, конечно, я сделаю это. Кое-что из того, что говорила тебе сегодня, смягчу, а кое о чем умолчу. Брайан не требует, чтобы я признавалась ему во всем. Но подобное его не смущает; мы уладили этот вопрос еще пятнадцать лет назад. Он действительно доверяет моему суждению и вкусу. — Она очень тихонько хихикнула ему в ухо. — Мне стыдно, что так редко приходится в чем-то признаваться, ведь он любит слушать о моих приключениях. И велит мне рассказывать о них снова и снова, словно перечитывает любимые книги. Мне бы хотелось рассказать ему обо всем прямо завтра. Но я не стану этого делать. Но все запомню.

— Он приедет завтра?

— Завтра. К концу дня. И вряд ли даст мне уснуть. — Она улыбнулась. — По телефону он велел мне л. в. п. и. у. р. н., чтобы он мог р. м. с. н. о. Это означает «лечь в постель и уснуть, раздвинув ноги», чтобы он мог «разбудить меня самым наилучшим образом». Но я только делаю вид, что сплю, несмотря на то что он всегда старается прокрасться в комнату тихо-тихо. — Она хихикнула. — А потом мы с ним играем. Когда он «таким образом» будит меня, я делаю вид, что просыпаюсь, и произношу имя, но не его имя. Я постанываю: «О, Альберт, дорогой, я думала, что ты никогда не придешь!» — или что-нибудь в этом роде. А потом наступает его очередь; он говорит что-то вроде: «Это Буффало Билл, миссис Молли[38], молчи и принимайся за дело». Тогда я умолкаю, и мы начинаем трудиться, не произнося ни слова.

— Великолепно, миссис Молли. Это лучшее, на что ты способна?

— Я стараюсь изо всех сил, Буффало Билл. Но сейчас я так возбуждена, что плохо соображаю и, возможно, что-нибудь напутала. Хотелось бы повторить. Вы не намереваетесь предоставить мне такую возможность, сэр?

— Только если ты пообещаешь не очень стараться. Если это не лучший пример твоих трудов, боюсь, лучший образец сразит меня наповал.

— Ты рассуждаешь, как мой муж, и даже на ощупь такой же, особенно в этом месте… И пахнешь, как он.

— А запах твоей кожи похож на Тамарин.

— В самом деле? А в постели я напоминаю ее?

(Тамаре известны тысячи способов, дорогая, но она редко прибегает к чему-нибудь необыкновенному. Любовь, моя милая, это не техника, это отношение к делу. Желание сделать кого-то счастливым и умение это делать. Но меня поразило твое владение техникой; на Искандаре за тебя дорого заплатили бы.)

— Напоминаешь. Но не это делает тебя похожей на нее, а отношение к делу. Тамара чувствует, что происходит в уме другого человека, и дает ему то, в чем тот нуждается. Она дает ему именно это.

— Значит, она умеет читать мысли? Тогда я не похожа на нее.

— Нет, Тамара не умеет читать мысли. Она чувствует другого человека и понимает, что ему нужно. И это не всегда секс. А у вас разве не бывает, что Брайану необходимо совсем другое?

— Конечно, бывает. Если он устал или понервничал. Тогда я сдерживаю свои желания и начинаю растирать ему спину и голову. Или просто обнимаю его и заставляю уснуть, чтобы проснувшись он мог разбудить меня «наилучшим образом». Если он не хочет меня, я не пытаюсь съесть его заживо.

— Нет, ты очень похожа на Тамару. Морин, когда Тамара лечила меня, то поначалу даже не пыталась лечь со мной в постель. Просто спала со мной в одной комнате; мы вместе ели и разговаривали — когда мне хотелось поговорить. А потом дней десять просто спала в моей постели, рядом со мной — и ночные кошмары перестали мучить меня. Но однажды ночью я проснулся, и Тамара молча отдалась мне. Мы занимались любовью всю ночь, а наутро я понял, что здоров. Моя душа перестала болеть.

Ты такая же, Морин… Ты тоже все знаешь и делаешь как надо. Я так тосковал по дому, меня так тревожила эта война — но все исчезло. Ты прогнала все мои тревоги. Скажи мне, что ты почувствовала в ту ночь, когда впервые увидела меня в своем доме?

— Влюбилась в тебя с первого взгляда… как глупая школьница. И хотела немедленно лечь с тобой в постель. Я тебе уже говорила об этом.

— А как по-твоему, что чувствовал я?

— Что? Да ты торчал от меня.

— Да, верно. А я думал, что никто ничего не заметил.

— Конечно, я не видела, как у тебя вздувались брюки или что-нибудь в этом роде. Теодор, для этого не нужно приглядываться. Мужчины смущаются так легко. Просто я видела, что ты ощущаешь то же, что и я — а я была возбуждена, как собачка-девочка в пору. То есть как сучка в пору — не хочу быть жеманной в постели. И когда ты взглянул на меня в гостиной — я сразу поняла, что мы нужны друг другу; ужасно смутилась и убежала на кухню, чтобы успокоиться.

— Ты убежала на кухню? Ты выплыла изящно и гордо, как парусник.

— Но парусник тот летел на всех парусах. Я взяла себя в руки, но успокоиться не смогла. Более того, все время, пока ты у нас был, мои груди болели. Но этого ты не заметил. Я боялась, что заметит отец и больше не пригласит тебя в гости — а мне так хотелось вновь увидеть тебя. Отец-то меня знает, он мне говорил. Он как-то сказал мне: надо принимать себя такой, какая ты есть, и любить себя, однако свою чувственность необходимо сдерживать. Я пыталась — но той ночью мне было очень трудно не выдать себя.

— Однако ты сделала это.

— Брайан тоже советует мне держать себя в узде. Но той ночью мне было так трудно, что я… Теодор, некоторые мальчики, а иногда и мужчины, при жестоком разочаровании занимаются… Ну… руками.

— Да. Это мастурбация. Мальчики говорят «спустить».

— Брайан тоже так говорит. А ты знаешь, что девушки и женщины тоже могут делать что-то вроде этого?

— Знаю. В том, что одинокий человек таким образом удовлетворяет себя, нет ничего страшного. Но это не заменяет секс.

— Не заменяет… Совершенно не заменяет. Но я рада, что ты не видишь в этом ничего особенного. В тот вечер я поднялась наверх и залезла в ванну. Мне это было нужно — хоть я и купалась перед обедом. И стала делать это прямо в воде. А потом улеглась в постель и уставилась в потолок. Полежала-полежала, встала, заперла дверь, сняла ночную рубашку и еще раз сделала это… и еще! Думая о тебе, Теодор, вспоминая твой голос, твой запах, прикосновение твоей руки. Прошло не меньше часа, прежде чем я успокоилась и уснула.

(У меня на это ушло куда больше времени, дорогая. Мне бы следовало тоже воспользоваться твоим бесхитростным методом. Но я наказывал себя за идиотское поведение. Какой я был дурак, дорогая, — ведь любить никогда не глупо. Но я не видел, каким образом мы можем проявить нашу любовь.)

— Как жаль, что меня не было с тобой, дорогая. Всего в какой-то миле от тебя я страдал от этой же боли и думал о тебе.

— Теодор, я надеялась, что ты чувствуешь то же, что и я. Ты был нужен мне, и я хотела, чтобы ты испытывал то же чувство. И мне ничего не оставалось, как закрыть дверь и заняться этим, думая о тебе. Рядом была только Этель в колыбельке, но она еще слишком мала, чтобы что-то замечать. Ой! Я потеряла тебя, дорогой!

— Ты потеряла не меня, а лишь презренную часть моей взыгравшей плоти. Скоро она вновь обретет должное положение: ведь ты обещала дать мне вторую возможность. Изменим позицию? Подушку под плечо? Налево или направо? Мне бы не следовало лежать на тебе так долго, но я не хотел шевелиться.

— И я не хотела — пока могла удержать часть тебя в себе. Ты не слишком тяжел, а у меня широкие бедра… Вы, сэр, позволяете женщине вздохнуть. Хочешь, ляжем на бок? На какой?

— Тебе так нравится?

— Как тебе удобно. Ох, Теодор, мне кажется, что я любила тебя давным-давно и ты вновь возвратился ко мне.

(Лучше не трогать эту тему, мама Морин.)

— Я буду любить тебя вечно, моя дорогая.

(Опущено.)

…и сказал прямо, что не женится на ней, если она будет против его вступления в армию.

— И что же ответила ему Нэнси?

— Сказала, что рассчитывала услышать такой ответ, а потому намеревается во что бы то ни стало забеременеть, прежде чем он отправится служить. Нэнси обожает военных, как и ее мать. Ночью она пришла ко мне в спальню и рассказала обо всем, поплакала, но не очень горько, поскольку все-таки «вскочила на пушку».

Потом мы поплакали вдвоем — от радости. И я все объяснила Брайану и Везерелам. У Нэнси вовремя не начались месячные — а это было месяц назад, — и венчание будет завтра или послезавтра.

(Опущено.)

— Дорогая, я бы хотел увидеть тебя.

— О, дорогой. Лучше не включать лампу. Шторы не очень плотные, да и из-под двери будет выбиваться свет. А вдруг отец спустится?

— Хорошо, Морин. Я не стану просить. Мне не хочется, чтобы ты рисковала. К тому же я отлично «вижу» тебя кончиками пальцев, а они у меня очень чувствительные.

— Они нежно ласкают меня, как ветерок. Теодор, когда откроешь мой подарок, пожалуйста, будь осторожен. Никому его не показывай. Там не только пара подвязок.

— Я уже открыл его.

— Тогда ты видел, какая я.

— Неужели эта прекрасная девушка действительно ты?

— Не дразнись, Брайан велел мне смотреть прямо в камеру.

— Дорогая, если ты не любишь смотреть вниз, то мужчины не любят смотреть вверх. Особенно я. Особенно когда вижу фотографию прекрасной обнаженной женщины.

— Обнаженной! Да это моя лучшая шляпка!

— Морин, из всех фотографий, что когда-либо попадали мне в руки, эта — самая очаровательная. Я всегда буду хранить ее.

— Так-то лучше. Конечно, трудно поверить, но слышать приятно. А ты развернул маленькую бумажку?

— С детским локоном? Ты его у Мэри срезала?

— Теодор, я привыкла, что меня дразнят. Ты все больше и больше напоминаешь мне Брайана. Но когда он забывается, я кусаю его — куда попало. Могу и сюда.

— Ой, не надо!

— Тогда скажи, чей это локон.

— Он вырос на твоем цветке, моя очаровательная, и я буду носить его возле сердца. Поэтому-то я и хотел тебя видеть. Ты отхватила такой локон, что Брайан может заметить пропажу и спросить, куда он делся.

— Скажу, что отдала мороженщику.

— Он не поверит и поймет, что с тобой произошло новое приключение, о котором надо рассказать.

— И потому не станет требовать, чтобы я выложила все немедленно, а просто переменит тему разговора. Но мне хочется рассказать ему все прямо сейчас. Я мечтаю остаться с вами обоими, под открытым небом, днем… Эта мысль не дает мне покоя. Милый, там на комоде свеча… Я не люблю электрического света. А свечка горит так тускло, что я не буду нервничать. Можешь смотреть на меня при свече, если хочешь…

— Да, дорогая! А где спички?

— Давай-ка лучше я сама зажгу. Я отыщу в темноте все что нужно. А можно мне тоже посмотреть на тебя?

— Конечно. Какой контраст: красавица и чудовище.

Она хихикнула и поцеловала его в ухо.

— Скорее всего, козел. Или жеребец. Если бы я так много не рожала, Теодор, ты бы во мне не уместился.

— Ты, кажется, говорила, что я напоминаю тебе Брайана?

— Но он не жеребец. Пусти меня.

— Выкуп!

— О Боже, дорогой, не сейчас. А то мне вряд ли удастся зажечь спичку.

Они встали с кровати и начали изучать друг друга при свете свечи. У Лазаруса дух перехватило от ослепительной красоты Морин. Почти два года он был лишен возможности наслаждаться видом обнаженного женского тела и не понимал, как обходился без такой великой привилегии. Дорогая, понимаешь ли ты, как это важно для меня? Мама Морин, разве никто не говорил тебе, что зрелая женщина прекрасней девы? Конечно, твои очаровательные груди частенько были наполнены молоком; но ведь для этого они и созданы. А я не хочу, чтобы они казались мраморными… Не хочу!

Она тоже внимательно изучала его. Ее лицо было серьезно, соски напряглись.

— Теодор-Лазарус, странная любовь моя, ты догадываешься, что я зажгла лампу, чтобы увидеть тебя? Женщине не пристало проявлять подобный интерес, но мне хочется видеть своего мужа обнаженным. Как, во имя сатаны и его падшего трона, мне дождаться того ноября, не повидав человека, которого я не знаю? Альма Биксби говорила мне, что никогда не видела своего мужа раздетым. И как такая женщина живет? Иметь пятерых детей от человека, которого даже не видела… Конечно, она была потрясена, узнав, что я видела своего мужа обнаженным!

Теодор-Лазарус, ты совсем не такой, как мой мальчик. Нет, ты похож на него… пахнешь, как он, говоришь, как он, любишь, как он. Твой несравненный член опять поднимается… Брайан, дорогой, я хочу снова принять тебя, целиком, без остатка! А завтра ночью расскажу тебе об этом, когда ты захочешь послушать новую из моих историй. А если нет — запомню ее до твоего возвращения. Ты такой же странный, как он, мудрый и терпеливый; такой муж и нужен твоей распутной жене. А потом, вот тебе крест, дорогой, я попытаюсь забыть обо всем, пока ты не вернешься. Но если не утерплю — торжественно обещаю тебе, что лягу в постель только с воином, с мужчиной, которым можно гордиться… Таким, как этот странный человек.

Лазарус, любовь моя, неужели ты действительно мой потомок? Я верю, что ты знаешь, когда кончится война и что мой мальчик вернется ко мне целым и невредимым. Когда ты сказал мне об этом, я перестала терзаться, впервые за долгие месяцы одиночества. Надеюсь, все, что ты мне рассказал — правда. Мне хочется верить в существование Тамары, в то, что она происходит от меня. Но я не хочу, чтобы ты покинул меня через восемь лет!

Этот невинный маленький снимок… Если бы я не боялась шокировать тебя, то подарила бы одну из настоящих французских открыток, которые делал муж. Ты не обидишься, если я взгляну повнимательнее? А?

Миссис Смит опустилась на одно колено, внимательно посмотрела, потом прикоснулась и подняла голову.

— Сейчас?

— Да!

Он поднял ее и положил на постель. Она сосредоточенно помогала ему и, когда они соединились, задержала дыхание.

— Сильнее, Теодор! На этот раз не нежничай!

— Да, моя прекрасная!..

Морин молча лежала в объятиях Лазаруса и, лаская его, смотрела на огонек свечи.

— Мне пора, Теодор, — наконец сказала она. — Нет, лежи, я так выберусь. — Она встала, подобрала свою одежду и задула свечу. Потом снова подошла к кровати и поцеловала Лазаруса. — Благодарю тебя, Теодор, за все. Возвращайся ко мне, возвращайся!

— Я вернусь, я вернусь!

Она исчезла быстро и безмолвно.