Дорогой богатырей

1

КАК только Борис Карцев узнал, что отряд, в котором он должен был участвовать в качестве зоолога, вышел в экспедицию уже два для назад, в нем сразу поколебалось состояние уверенности в ходе событий. Минуту назад все было ясно и просто. Он прибыл в прекрасном настроении, полный планов и надежд. Солнечный город встретил его теплым дыханием ясного летнего утра. Ожидался раскаленный день с размякшим от жары асфальтом и пустынными площадями. Но снежные вершины, сияющие в перспективе улиц, напоминали о прохладе горных ущелий, о ледяных потоках, прыгающих по камням. Ему не приходило в голову, что поездка отодвинется на неопределенный срок и он надолго застрянет в городе для организации самостоятельного выезда вдогонку за экспедицией.

Секретарша с участливой улыбкой смотрела на обескураженное лицо Бориса, ожидая его расспросов.

— Уже два дня назад… — пробормотал Карцев. — Почему же меня не предупредили?

— Вам была послана телеграмма.

— Не получил. Черт возьми, какая досада!

— Да вы не беспокойтесь, мы вас отправим. Придется только подождать несколько дней, пока не вернутся машины.

— А как скоро это возможно?

— В пределах недели. А может быть, подвернется случай выехать самостоятельно.

— А мой багаж? У меня полтонны снаряжения.

Секретарша развела руками:

— Тогда ждите…

Борис медленно, в раздумье, повернулся и пошел к выходу.

— Товарищ Карцев, минуточку! — окликнула его секретарша.

Он оглянулся.

— Вам письмо.

Борис машинально взял конверт, повертел в пальцах, продолжая размышлять о неожиданном известии, и сунул в карман.

И только когда после полумрака и прохлады вестибюля ослепительный свет ударил ему в лицо, отвлекая от невеселых переживаний, он вспомнил о письме, разорвал конверт и прочитал вложенную в него записку.

Почерк был знакомый, хотя он не сразу догадался, кто пишет.

“Здорово, Борис! — так начиналось письмо. — Только что прочитал в “Заре Востока”, что ты в составе экспедиции, выезжающей в Центральный Тянь–Шань…”

Карцев перевернул листок, взглянул на подпись: “Твой Павел Березов”.

Ну конечно, это он, старый товарищ…

“… Валяюсь в больнице третью неделю. Дело идет на поправку, но от скуки я готов выть волком. Если сможешь выбрать время, забеги навестить перед отъездом… Имею важное предложение. Советская, 40. Прием посетителей здесь с 10 утра”.

Карцев посмотрел на часы. Было без десяти минут девять. Решение посетить больного товарища возникло сейчас же.

Он еще раз с улыбкой перечитал записку. Слово “важное” было подчеркнуто трижды. Таким он знал Павла Березова с первых дней знакомства — планы, проекты, неожиданные предложения рождались в нем беспрерывно, возникали, блестели всеми цветами радуги — и лопались, как мыльные пузыри… Он был совсем юн, моложе всех однокурсников, и соответственно возрасту пылок и непостоянен. Еще на первом курсе университета он носился с мыслью об организации плавучей биологической станции на Каспийском море — ходил в деканат, подавал заявления, добивался поддержки профкома, — пока не остыл к этому проекту. На втором курсе они встречались реже. Карцев стал зоологом, Березов специализировался по ботанике, но каждая их встреча сопровождалась обсуждением какого‑нибудь нового предложения. Последним, насколько помнил Карцев, был план экспедиции в плодовые леса Тянь–Шаня для изучения и хозяйственного использования естественных запасов пищевого сырья.

Павел даже примкнул к какой‑то группе, направляющейся на Алатау, надеясь осуществить свой план, который он считал имеющим огромное значение для народного хозяйства. Он вернулся усталый, разочарованный, отмалчивался при расспросах. Видно было, что дело оказалось не по его темпераменту. Его томила беспрестанная, неутолимая жажда великих открытий, переворотов в науке и технике. Но он, видимо, не понимал, что большие дела в науке — результат целеустремленного, подчас скучного и большей частью тяжелого и продолжительного труда.

По окончании университета (Карцев прикинул в памяти: да, вот уж два года, как они не встречались) Борис остался в аспирантуре университета, Павел уехал в Среднюю Азию работать по каучуконосам.

Глаза Карцева весело смотрели на свое отражение в зеркале, когда он, размягченный воспоминаниями, сидел в парикмахерской и терпеливо выносил скрежет бритвы по подбородку, заросшему колючей щетиной за пятидневное пребывание в вагоне.

Встреча в больнице получилась неожиданной для обоих. Карцев пошел по коридору третьего этажа за стремительно удалявшейся от него широкоплечей фигурой в больничном халате, чтобы спросить о своем друге. Коротко остриженная голова и торчащие уши больного не вызывали у него никаких ассоциаций. Но как только, достигнув конца коридора, фигура так же стремительно повернулась, Карцев радостно вскрикнул:

— Павел!

Лицо Березова осталось тем же: бросались в глаза резкие складки на щеках, отчетливо очерченные губы, характерный, неправильной формы нос. Не хватало только гривы волос, придававшей когда‑то Павлу облик прирученного львенка.

— Ах ты, злодей! — сказал он мягким смешливым голосом, протягивая Борису обе руки. — А я уж отчаялся тебя увидеть… У меня предвидится такое дело!..

В его голосе зазвучал знакомый Карцеву возбужденный тон. Видно было, что приход Карцева прервал эти мысли на самом волнующем месте.

— Постой, постой, — остановил его Карцев. — Это ты о своем предложении?

Павел утвердительно кивнул головой.

— Да ты хоть сначала расскажи, как ты сюда попал.

— Все, все расскажу, — отозвался Павел, обнимая Карцева за талию. — Идем в палату Там мы будем одни… А дело такое, что… — Он оглянулся по сторонам, вызвав у Бориса невольную усмешку. — Словом, обо всем узнаешь… Пошли!

В палате стояли четыре пустые койки. Светлые шторы были спущены и чуть–чуть трепетали от слабого движения воздуха. Павел сел на койку, подвинув Борису табурет.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Карцев.

Павел махнул рукой:

— Все в порядке. Завтра выписываюсь. Ты пришел как раз вовремя…

— А что с тобой было?

— Сейчас все расскажу.

Это становилось интересным, хотя и немного обидным: очевидно, дело это поглощало Павла настолько, что он даже забыл спросить своего товарища о его делах. Впрочем, так бывало и раньше.

— Ты знаешь наши каучуконосы? — спросил Павел, раскрывая табак, лежащий на тумбочке в коробке, и скручивая торопливо папиросу.

— Каучуконосы? — удивился Карцев неожиданному вопросу.

— Ну да, каучуконосы, — с некоторым нетерпением в голосе повторил Павел.

— Имею кое–какое представление, — сказал Карцев с легким замешательством. — Правда, я не ботаник.

— Словом, кок–сагыз видел?

— Приходилось.

— И дикий и культурный?

— Да.

На лице Павла засветилось лукавое выражение. По–видимому, он готовился чем‑то поразить приятеля. Торопливо сделав две–три затяжки, он бросил окурок прямо под кровать, оглянулся на Бориса с тем же выражением торжествующего лукавства и наклонился к дверцам тумбочки.

— Прошу вас полюбопытствовать, — сказал он, выпрямляясь и протягивая Борису какой‑то предмет, завернутый в газетную бумагу.

Карцев с прежним недоумением развернул сверток В его руках оказался длинный, в руку толщиной, высохший, покрытый морщинами корень, сильно разветвленный на конце.

— Ну? — спросил он, не скрывая своего недоумения.

Павел с досадой выхватил корень у него из рук.

— Эх вы, зоологи! Смотри! Он надломил один из корешков, потянул — в разломе показались тонкие прозрачные нити.

— Каучук, — догадался Карцев.

Павел кивнул головой.

— А что за растение? — спросил Карцев. — Кок–сагыз?

Павел посмотрел на него с негодованием.

— Ну, друг, — сказал он, покачав головой и снова торопливо завертывая корень в бумагу, — я вижу, что тебя удивлять нечем.

— Да ты скажи толком, в чем дело? — обиделся Карцев.

Павел, не отвечая, опять наклонился к дверцам тумбочки и убрал сверток.

— Знаешь ли ты, чудак, — сказал он, поднимаясь в возбуждении с койки, — какой вес имеет корень кок–сагыза?

— Двести граммов! — ответил Борис наобум.

Павел опять посмотрел на него с уничтожающим выражением.

— В природе ни один человек не находил корня тяжелее десяти граммов! — сказал он с досадой. — В культуре, на хороших почвах встречаются экземпляры и в пятьдесят–сто граммов. Они получились, конечно, уже в результате селекции. Описывали отдельные корни и в двести пятьдесят и даже триста граммов, мне такие не встречались. А этот знаешь сколько весит?

— Полкило?

— Пятьсот пятьдесят граммов! — торжественно произнес Павел. — Я сам взвешивал. Но это в сухом виде. Значит, его сырой вес был, может быть, втрое больше. Представляешь ты себе, что это значит?

— Да, это большое дело…

— “Большое дело”!.. — пренебрежительно сказал Павел. — Да это целый переворот в отечественной каучуковой промышленности, если хочешь знать!

— Вот как?

— Ну конечно. При известных нам размерах корня кок–сагыза нет возможности получить более двухсот килограммов каучука с гектара. А этот корень — я тебе гарантирую! — дал бы не менее семисот, а то и восемьсот килограммов с гектара. Это уже продуктивность, превышающая продуктивность гевеи и других тропических каучуконосов вдвое.

Павел опять принялся торопливо скручивать папиросу.

— А где же ты достал этот корень? — спросил Борис. — Вырастил на станции?

— Если бы так!.. — Павел тряхнул головой. — Это, брат, целая история. Ну, я тебе в самых кратких чертах… Ты Мировича помнишь?

— Да, как же. Крупнейший специалист по каучуконосам…

— Ну, он теперь здесь. Мой директор. Наша база в Нарынской долине, на высоте двух тысяч метров. Когда я поступил к нему на работу, мы условились, что все дела, касающиеся культуры кок–сагыза, я буду честно выполнять, но поставлю своей задачей поиски новых каучуконосов. Здесь, по отрогам Тянь–Шаня, — сотни совершенно необследованных мест. Он дал согласие, хотя все время относится к моим поискам скептически.

— И это — результат твоих поисков? — кивнул Борис на раскрытые дверцы тумбочки.

Павел закусил губу — это была его старая привычка — и ударил кулаком по колену.

— Не совсем. Нашел корень не я.

— А кто же?

— У меня, видишь ли, на летних пастбищах по южному склону Мульде–Тау, где я совершал свои экскурсии, завелся дружок. Киргиз–пастух, хороший, душевный старик. Я ему кое в чем помогал. И он мне однажды приволок этот корень. Он не мог толком объяснить, откуда он взялся, хотя искренне хотел это сделать.

— Так ты и не узнал?

— Кое‑что в конце концов удалось выяснить. Корень этот, очевидно, принесло потоком с гор. Старик нашел его в пересохшем русле весной. Был июль. Началось таяние снегов. Этот ручей почему‑то пользуется дурной славой… Его называют Джаман–су — дурная вода. Я все‑таки побывал в этих местах. Нашел ручей и двинулся по его руслу. Он течет по совершенно отвесной скале, в узкой расщелине.

— Добрался?

Павел отрицательно покачал головой.

— Под ледяными брызгами, на пронизывающем ветру я карабкался весь день, поднялся на триста метров — и вернулся. Подъем в это время года там невозможен. Ночь я провел в юрте у старика. У меня поднялась температура, начался бред… Кое‑как добрался до станции. Меня свезли в Нарын. Там в моей болезни не смогли разобраться. Отправили сюда.

— Что же с тобой было?

— До сих пор никто толком не знает. Нашли изменения в крови. Анизоцитоз… Ты представляешь себе, что это такое?

— Это изменение красных кровяных телец. Величина их становится различной.

— Ну, вот. Были еще кое–какие изменения — ослабело зрение, огрубела кожа на теле… Сейчас все прошло. Ах, — махнул он рукой, — ничего мне не сделается!.. Слушай, Борис, — сказал он, опять усаживаясь на койку и положив свои руки на колени Карцеву, — я уже отчаялся тебя видеть… А ты мне нужен, как воздух. Веришь?

Карцев улыбнулся.

— Предположим, верю.

— Обещаешь помочь?

Карцев опять улыбнулся.

— Смотря в чем.

— Ну, ясно, что ничего вредного или глупого я с тебя не потребую.

Он посмотрел Карцеву прямо в глаза.

— Пойдешь со мной за этим корнем? — Он кивнул на раскрытые дверцы тумбочки.

Карцев замялся.

— Слушай, — голос Павла понизился до взволнованного полушепота, — это отнимет у тебя неделю, не больше… Твоя экспедиция уйдет без тебя, ты ее нагонишь, я тебе помогу в этом. А мне одному не справиться. Нужен спутник, свой парень, которому я могу довериться. Это же большое дело, ты понимаешь?

— Постой, а сотрудники станции? Неужели они тебе не смогут помочь? — спросил Борис.

Павел поморщился.

— Нет, это исключается, — сказал он голосом, не допускающим дальнейших расспросов. — Есть там одна девушка, она, может быть, с нами пойдет… Но этого недостаточно.

Борис молчал, обдумывая неожиданное предложение. Что‑то в этом предложении было таким заманчивым, что ему не хотелось сразу отказываться; его привлекала не столько деловая сторона этого похода, сколько романтика путешествия в неизведанные места, борьба с предстоящими трудностями, преодоление препятствий, налет какой‑то таинственности на всей этой истории… И именно это волновало и трогало, а не перспектива каких‑то призрачных научных открытий.

Павел продолжал смотреть ему прямо в лицо.

— Ну? — спросил он наконец, не сдерживая нетерпения.

— Эх, была не была! — сказал Борис, поднимаясь со своего табурета. — В общем, это направление мне по дороге… Только смотри — не больше недели.

2

ВЕТЕР дул с востока — сухой, горячий, не приносящий облегчения от палящего зноя. В окно лаборатории было видно, как он треплет зелень посевов, ровными рядами идущую по направлению к подножиям гор. Дальше тянулся пейзаж, похожий на этюд, написанный в широкой, свободной манере: бугры сыртов однотонно бурого цвета, за ними — зеленая полоса кустарников на предгорьях, уходящая длинными языками в ущелье, еще дальше — красно–бурые громады скал и над ними — бледноголубые остроконечные снеговые вершины, сияющие под раскаленным солнцем.

— Как дела? — спросил Петренко, не поднимая головы от микроскопа.

Женя пожала плечами, задумчиво разглядывая знакомый пейзаж за окном.

— Все то же, — ответила она помолчав.

— Как последний анализ?

— Те же двенадцать и две десятых процента. Никак не повышается… Неужели вы верите, что когда‑нибудь повысится? Вот уж год как я у вас работаю и не вижу никакого результата ваших усилий.

Петренко молчал. Женя отошла от окна, остановилась у зеркала, висящего над раковиной. Стекло отразило дочерна загорелое лицо с большими темными глазами, ровные дуги бровей, пушистые волосы, падающие кольцами на плечи.

Она медленно накрутила темный локон на палец, серьезно разглядывая свое отражение в зеркале, и вздрогнула, услышав запоздалую реплику своего собеседника:

— Одна десятая процента в каждом корне помноженная на общее количество растений на всех наших плантациях — это сотни дополнительных тонн каучука.

— И вы полагаете, что вашим методом вы все‑таки добьетесь повышения хотя бы на одну десятую процента?

Петренко поднял наконец голову от микроскопа.

— Больше того, — сказал он спокойно. — Я уверен в этом. И не на одну десятую, а на пять–десять процентов.

— И все тем же способом?

Петренко пожал плечами.

— Пока не исчерпаем все его возможности, я не оставлю этого способа. Растение накапливает каучук в результате присущих ему наследственных свойств при соответствующих внешних условиях. Мы изменяем эти наследственные свойства в желательном для нас направлении. А внешние условия подбираем такие, чтобы накопление каучука шло наиболее интенсивно.

— Вы имеете в виду ваши удобрительные смеси?

— Да, то, что я вношу в почву — комбинации солей, которые, по моему мнению, должны ускорять образование каучука в растении. Кроме того, действие света и температуры.

Женя сморщила лицо.

— И так всю жизнь?

Петренко посмотрел на нее вопросительно. Но она ничего не добавила к своему вопросу, и он ответил, слегка нахмурив брови:

— Если понадобится, то и всю жизнь. А для чего же наша жизнь, как не для этого?

— Неужели только для этого? — сказала Женя жалобным голосом.

— Для того, чтобы чувствовать, знать, что в результате твоей работы природа стала иной, лучшей, более послушной и полезной для человека. Вот для чего! — И Петренко опять уткнулся в микроскоп.

Женя в раздумье прошлась взад и вперед по лаборатории и остановилась у стола, на котором были аккуратно разложены сухие куски кок–сагыза с этикетками.

— Вот никогда не думала, что ученые такие, — сказала она, взяв в руки одно растение, машинально отламывая мелкие корешки и разглядывая тонкие нити каучука, появляющиеся в месте излома.

— Какие? — отозвался Петренко.

— Скучные…

Петренко промолчал.

— Я‑то думала, — продолжала она, — что у вас — подвижничество, борьба с трудностями, экспедиции в опасные места, поиски новых растений где‑нибудь на недоступных высотах…

— …С доставкой на самолетах реактивного действия… — в тон ей продолжал Петренко.

На смуглых щеках девушки выступил румянец.

— Смейтесь, смейтесь, — сказала она обиженным голосом. — Смеется тот, кто смеется последним.

Голос ее задрожал. Петренко вскочил со своего места.

— Извините, ради бога, если я вас обидел, — сказал он мягко, подходя к ней сзади и осторожно касаясь ее руки.

Женя сердито отстранила его руку, продолжая безжалостно ломать корешки кок–сагыза. Петренко посмотрел на ее спину, загорелые плечи, волосы, отливающие бронзой. Лицо его приняло беспомощное выражение. Он кашлянул, собираясь что‑то сказать, но девушка его предупредила.

— Скажите. Григорий Степанович, за что вы не любите Павла? — спросила она не оборачиваясь. Румянец показался у нее на нежной мочке уха и медленно переходил на шею.

— Павла? — удивился Петренко. — Да откуда вы взяли?

— Я же не слепая, — сказала Женя сердито. — И вы и Анатолий Петрович так относитесь к его работе, как будто он занимается каким‑то баловством. А может быть, он сумеет сразу получить то, на что вы бесплодно тратите целые годы.

— То есть найти в природе новые виды каучуконосов, более перспективные для культуры, чем кок–сагыз? — спросил Петренко серьезно.

— Да.

— Что же, как говорится, дай ему бог, — пожал плечами Петренко. — Только…

— Что “только”?

— Признаюсь, я лично не питаю больших надежд на эти кустарные поиски. Нужно привлекать местных жителей, знающих растения и их свойства, посылать хорошо оснащенные экспедиции. А так, по–моему, работа по окультивированию кок–сагыза несравненно более перспективна, чем романтические скитания в одиночку по горам.

— Но почему? Что дает вам право так относиться к его работе?

Она порывисто повернулась к Петренко.

— Рассуждение здесь очень простое, — ответил Петренко спокойно. — Основные группы каучуконосов в настоящее время хорошо изучены. Любая находка будет относиться либо к одной, либо к другой группе. Из всех этих групп только одуванчики, к которым относится и кок–сагыз, пригодны для массового воспроизводства. С ними‑то и нужно работать, переводя их из дикого состояния в культурное. А если найдется новый каучуконос, более продуктивный, но непригодный для культуры, то оправдает ли он труд по его окультивированию — бабушка надвое сказала. Проще говоря, лучше синицу в руки, чем журавля в небе…

— Бросьте, Григорий Степанович, просто вы боитесь нового, вам страшно покинуть ваше привычное место, менять хорошо освоенные методы… А ну вас!

Девушка забрала охапку растений со стола и, не глядя на Петренко, вышла из лаборатории. Звонкий стук босоножек прозвучал по коридору, хлопнула дверь — все стихло.

Петренко смотрел на то место, где только что стояла Женя, со смешным выражением досады и восхищения. Уголки его губ дрожали от сдерживаемого смеха. Так молча он стоял, пока не затихли ее шаги за дверью. Улыбка на его губах исчезла. Он вздохнул, покачал головой и сел за свой стол к микроскопу.

Но работа явно не ладилась. Он часто приподнимал голову, прислушивался. Наконец встал, закрыл микроскоп колпаком. Медленно набил табаком трубку. Зажег спичку, но не закурил, — спичка погасла в его руке. Он машинально бросил ее в пепельницу.

— А ведь она его любит, — сказал он наконец в глубоком раздумье. — Что ж, этого следовало ожидать.

3

ДОРОГА до станции отняла почти двое суток.

Павел Березов проявил себя энергичным и расторопным руководителем поездки. Да и передвигаться оказалось легче, чем предполагал Борис. Он был в этих местах еще во время войны и запомнил все трудности передвижения, начиная с нехватки машин и вьючных лошадей и кончая низкой квалификацией шоферов… Теперь все было иначе. До Рыбачьего их доставил великолепный многоместный автобус, совершавший регулярные ежедневные рейсы. Далее они устроились на машине Академии наук, отправлявшей груз в Тянь–шаньскую базу. Трудной была только вьючная тропа через перевал, где передвигаться можно было только верхом на лошадях. Но Павел нашел в поселке знакомых людей, договорился о лошадях, и к вечеру второго дня путешествия их отряд остановился в ущелье Кыз–Булак среди необозримых стад курдючных овец.

Косматые собаки, захлебываясь истерическим лаем, бросились под ноги лошадям. Из юрты вышел старый киргиз в полосатом халате, подпоясанном красным платком, и отогнал собак. В сумраке неожиданно быстро опустившейся ночи пергаментно–смуглое лицо старика под пушистой лисьей шапкой казалось совсем черным.

— Он? — тихо спросил Борис.

Павел кивнул головой и сошел с лошади. Борис последовал его примеру.

Было холодно, как всегда в горах после захода солнца. У входа в юрту трещал дымный костер, над которым висел огромный закопченный котел. Старик сел на корточки перед огнем, протягивая к языкам пламени сухие, с синими жилами, темные руки.

— Салам, карыя[1], — сказал Павел подходя к костру.

— Салам, — ответил с достоинством старик, поднимаясь навстречу гостям. — Здравствуй, Павел.

Из юрты выглянула голова с темными припухшими глазами, блеснувшими детским любопытством.

— Внук. Мемире[2], — кивнул старик в сторону появившейся головы, которая сейчас же скрылась.

— Товарищ мой, Борис Карцев, — сказал Павел, отступая на шаг, чтобы его спутник был виден старику при мерцающем свете костра.

— Здравствуй, Борис, — с тем же выражением глубокого достоинства протянул руку старик. — Павла друг — мой друг.

Борис и Павел сели на корточки перед огнем. Их молчаливый спутник занялся лошадьми, спутывая им ноги.

— На станцию идешь? — спросил старик, выдержав небольшую паузу.

— Да. А завтра опять к тебе. Пойдем туда…

Павел махнул рукой на восток. Борис внимательно смотрел на старика.

Тот ответил не сразу. Его узкие глаза совсем скрылись под опустившимися щетинами бровей. Он долго смотрел на огонь, часто моргая.

— Ой, джаман[3], — сказал он наконец. — Не иди, Павел. Плохое место. Опять больной будешь.

— Теперь сухо, — ответил Павел — Подняться можно?

Старик продолжал качать головой и щелкать языком, но ничего не сказал больше. Неожиданно из котла пошел пар, на огонь с шипением полилась вода. Запахло бараниной. Старик потянул тонкий шест, повешенный над костром. Котел поднялся над пламенем.

— Кушать будем, — сказал старик.

Он встал, крикнул что‑то по–киргизски в юрту. Из отверстия проворно выбрался мальчик, державший в руках нож и большое металлическое блюдо. Старик одной рукой отгонял пар, другую погрузил в котел. Показалась баранья голова. Старик, дуя себе на пальцы и перебрасывая голову с руки на руку, поднес ее Борису.

— Что делать? — испуганно спросил Карцев Павла.

— Возьми, поблагодари и положи на блюдо.

Борис принял голову и передал ее мальчику, который поспешно подставил под нее блюдо.

Вслед за головой последовала задняя нога. Старик, все так же обжигаясь и дуя на пальцы, поднес ее Павлу, который торжественно поблагодарил и тоже положил на блюдо.

Вторая нога была предложена проводнику и последовала на то же место. Затем были вытащены и положены на блюдо еще две части, после чего старик снова сел и с необычайным проворством принялся строгать баранину тончайшими ломтиками. Это заняло не более пяти минут. От баранины шел аппетитный запах, напоминавший Борису что последний раз он ел восемь часов назад.

— Что же это такое? — спросил он Павла.

— Беш–бармак, — тихо ответил тот, — традиционное киргизское блюдо.

Старик услышал и, довольный, закивал головой.

— Беш бармак беш–бармак, — проговорил он, широко улыбаясь.

Баранина была нарезана, кости вынуты. В заключение старик полил кушанье соком из котла.

— Это еще не все, — сказал Павел.

Мальчик вытащил из юрты большой медный чайник и лоскут какой‑то ткани. Каждому полил из чайника на руки и подал лоскут для вытирания.

— Кушай — сказал хозяин.

Борис посмотрел вопросительно на Павла.

— Ложек не будет, — сказал тот с усмешкой. — Беш–бармак значит “пять пальцев”. Это блюдо полагается есть руками.

Борис храбро запустил руку в кушанье, захватывая мясо полной горстью Сок потек по его пальцам.

— Будь здоров, — сказал хозяин, передавая блюдо Павлу.

Беш–бармак пошел по кругу. Киргизы глотали мелко нарезанную баранину, почти не жуя. Борис и Павел не выдержали этого правила.

Несмотря на своеобразный способ приготовления, блюдо оказалось очень вкусным. Ели в глубоком молчании, пока не закончили ужин. Мальчик уполз обратно в юрту. Проводник свернулся калачиком и заснул здесь же, у костра. Хозяин продолжал сидеть, слегка покачиваясь, перед огнем. Глаза его были полузакрыты, в узких щелях между веками чуть отражалось пламя костра.

Борис опять посмотрел вопросительно на Павла. Ему смертельно хотелось спать. Но, очевидно, следовало ждать приглашения хозяина.

— Не иди, Павел, — произнес вдруг старик негромко, не меняя своей позы. — Плохое место. Проклятое место. Джаман–су.

— Так ведь высохло все, — возразил Павел.

— Собака выпьет — умирает, кой[4] выпьет — умирает, ат[5] выпьет — умирает. Не иди, Павел. Плохая вода. Джаман–су. — повторил старик.

Из темноты послышалось шуршанье, тонко заблеяли овцы. Вдали залились звонким лаем собаки. Старик поднял голову, прислушиваясь. Снова все стихло.

— Камень скатился с горы. — сказал Павел.

Опять наступило молчание.

— Батырлар–джол[6], — опять раздался негромкий голос старика. Его глаза широко открылись, и в них блеснуло красное пламя костра. — Батырлар–джол. Не пройдешь, Павел.

— Что это значит? — тихо спросил Борис.

Павел пожал плечами.

— Ну, дорога богатырей, великанов…

— Это название ущелья?

— Очевидно. Мне еще не приходилось слышать.

Старик говорил тихо, точно сам с собой:

— Никто не ходит туда… Никогда не ходит.

Он подбросил в огонь несколько сухих, колючих веток. Костер затрещал, задымил, вспыхнуло яркое пламя.

— Да ты скажи, чон–ата[7], почему? — спросил Павел.

Старик покачал головой.

— Никто не помнит… Давно было. Эчак–эле[8]. Мой ата[9] и чон–ата[10] и мои ата–бабалар[11] знали. Нельзя туда ходить. Батырлар–джол.

— Ну, а почему? — не унимался Павел.

— Была большой щель. Стадо гонял. Большой стадо гонял. Хозяин был батыр[12]. Много батыр, целый народ. И путь был Батырлар–джол.

Старик замолчал, задумчиво помешивая веткой в золе костра.

— Что же с ним случилось? — спросил, наконец, Павел.

— Ата и чон–ата не уважал. И закрылся путь вниз. Щель узкий–узкий стал. И народ остался там. Давно было. Эчак–эле.

Стало совеем холодно. Поднимался ветер. От костра посыпались искры, разметавшиеся в темноте.

— Здесь будем спать? — спросил Борис.

— Зачем здесь? — отозвался старик. — Замерзнешь. Юрта иди.

Павел поднялся.

— Так завтра жди нас, карыя, — сказал он потягиваясь.

— Идешь? — спросил старик.

— Пойду. Зачем сказкам верить? Мы ищем новый каучуконос. И найдем его там, откуда ты его притащил. Ведь ты его брал — не боялся?

— Ой, боялся…

— Ну, все‑таки взял. А сказку будешь рассказывать своему мемире.

— Зачем так говоришь, Павел? — сказал укоризненно старик.

Он вскочил со своего места.

— Постой. Увидишь!

Полосатая спина его халата исчезла в черном отверстии входа в юрту. Борис с Павлом переглянулись. Но, прежде чем они успели обменяться словом, старик показался снова в мерцающем свете костра.

— Смотри, — сказал он, развертывая темную тряпку с какого‑то длинного предмета.

Тряпка упала. В руках старика оказалось что‑то желтовато–серое, вытянутое.

— Смотри, — повторил он с торжеством в голосе.

Павел взял в руки предмет, поднес к свету и обратился к Борису:

— Ну, это, кажется, по твоей части. Кость.

Борис посмотрел на кость с удивлением. Взял осторожно в руки, прикидывая на глаз ее длину. В ней было не менее метра. Она совершенно высохла. Но отнести ее к окаменелостям не было никаких оснований. Она, очевидно, пролежала под дождем и ветром десяток–другой лет, не больше.

— Верблюд? — спросил Павел.

Борис отрицательно покачал головой, продолжая рассматривать кость.

— Это бедренная часть, несомненно, — сказал он наконец, — но только не копытного.

— Что же это, тигр?

Борис в смущении поскреб ногтем по головке кости.

— Ты знаешь, я много работал с грызунами. И если бы не эти чудовищные размеры, я был бы готов спорить на что угодно, что это бедро зайца или кролика. Отдашь нам или продашь? — обратился он к хозяину.

— Ай, нет, нельзя, — сказал тот, торопливо потянув кость из рук Бориса. — Нельзя, нельзя. Хоронить надо… Стадо вниз пойдет, хоронить будем. Батыр кость. Нельзя продавать.

Он завернул кость в тряпку и снова исчез в юрте.

— Любопытная штука, — сказал Борис. — Неужели я настолько забыл сравнительную анатомию, что не смог отличить бедро верблюда от бедра зайца?

— Ну, будем думать, что это верблюд, — махнул рукой Павел. — Пошли спать. На рассвете выедем… Днем будем на станции. А завтра в ночь начнем наш поход.

4

— НУ, как здоровье? — спросил директор, поднимаясь со своего места.

— В порядке, Анатолий Петрович, — ответил Павел, пожимая его тонкие пальцы своей широкой рукой.

— Мы вас заждались, — продолжал директор, мельком взглядывая на Бориса.

Павел заторопился его представить.

— Мой друг, Борис Карцев, зоолог. В связи с его приездом у меня опять к вам просьба, Анатолий Петрович.

В голосе Павла зазвучала нотка смущения.

— План новой экспедиции? — усмехнулся директор.

— Последней, Анатолий Петрович. Есть место, куда мне одному не пробраться. А вдвоем–втроем при некотором навыке в альпинизме можно.

— Даже втроем?

— Да, Анатолий Петрович. Если разрешите, Женя Самай тоже отправится с нами.

Директор слегка нахмурил брови.

— Ну, это уже компетенция Григория Степановича. Если нет срочных анализов, то он, вероятно, позволит ей отправиться с вами. Надолго?

— На три–четыре дня.

— А можно спросить, куда? — В голосе директора прозвучала неодобрительная ирония.

— На Мульма–Тау.

Лицо директора выразило удивление.

— Так вы уж там не раз бывали.

— Хочется еще побывать, — ответил Павел уклончиво. — Я не всюду успел пройти. Есть места, можно сказать, неприступные, где подъем очень трудный. Там я рассчитываю на помощь своего приятеля.

Борис слушал Павла с легким недоумением. Ему казалось странным, что тот ничего не говорит о главном — о находке гигантского корня у подножия тех “неприступных” гор, которые Павел собирался штурмовать вместе с ним. Может быть, Павел хотел сделать сюрприз директору станции? Он уже хотел вставить слово, но внимание его было отвлечено фигурой, появившейся в поле его зрения в раскрытом окне кабинета директора.

Девушка с пышными темными волосами, отливающими на солнце бронзой, медленно прошла через широкий двор станции, осторожно неся в руках длинную стойку с пробирками. У нее была легкая походка, словно несущая над землей стройную, тонкую фигуру, и эластичные, мягкие движения загорелых плеч, открытых низким вырезом пестрого платья. Борису очень хотелось заглянуть ей в лицо, но она двигалась так, что он видел ее со спины. И только пройдя весь двор, на противоположном конце его, она заметила лошадей, которых расседлывал проводник, и порывисто повернулась. На солнце блеснули ее белые зубы и белки глаз на смуглом лице. Она спросила проводника о чем‑то, просияв на его ответ улыбкой. И по ее взгляду, брошенному в окно, Борис догадался, что приезд Павла — для нее большое событие. Он искоса взглянул на Павла, продолжавшего свой разговор с директором, и вздохнул. Девушка ему нравилась.

— Лошадей я взял у Юлаева, — говорил Павел — Он нас проводит до стойбища. А оттуда мы пройдем пешком.

— Ну, желаю успеха, — сухо сказал директор. — Не задерживайтесь там, работы здесь много. Не забудьте посмотреть ваши участки.

…День был ослепительно ясный. Ветер шевелил зелень посадок. Между рядами растений почти до подножия гор трепетали тончайшие серебристые нити воды, непрерывным потоком льющейся из верхнего арыка. Был час полива.

Павел, хмурый и недовольный разговором с директором (видимо, у него такие “беседы” происходили и раньше), сердито рванул дверь в лабораторию. Борис увидел большую комнату с тремя высокими окнами, простые деревянные столы, заваленные кустами кок–сагыза, и человека, наклонившегося над микроскопом.

— Здорово, Григорий! — сказал Павел.

Человек медленно, словно нехотя, оторвал голову от микроскопа, обернулся, и рыжеватые стриженые усы на загорелом лице раздвинулись в широкой улыбке.

— А, Павел, привет! — ответил он, поднимаясь со своего места. — Вижу, что выздоровел и снова рвешься в бой. Ведь так?.

Павел, не меняя выражения лица, утвердительно кивнул головой.

— Ну, вот видишь, я же тебя знаю, — засмеялся человек, посмотрев на Бориса.

Тот назвал себя.

— Петренко, — отрекомендовался человек, крепко пожимая Борису руку.

— Заместитель директора и парторг, — сказал Павел.

— Не скрываю, — улыбнулся Петренко — Ну, рассказывай… у Анатолия Петровича был?

— Был.

— План новой экспедиции?

— Да.

— Экий ты неугомонный! Ну, и как?

— В общем, — на лбу Павла появилась складка. — Договорились. Сегодня же к вечеру отправимся.

— А твои посадки?

— Что ж посадки, — недовольно сказал Павел. — Им ничего не сделается за четыре дня.

— Не четыре, а двадцать четыре. Смотри, Павел, сезон проходит. Вся весенняя работа может пройти впустую.

Павел слушал, опустив голову. Ноздри его раздувались. Но он ничего не ответил.

— Где Самай? — спросил он отрывисто.

— Вероятно, в химической. Ты еще ее не видел?

— Нет, не видел. Можно мне ее взять с собой?

— Что? — удивился Петренко.

— С собой, в экспедицию. Что в этом удивительного?

Петренко молча смотрел на Павла, прищурив глаза.

— Ну, брат, я тебя не понимаю, — сказал он наконец — Зачем тебе химик в горах?

— Во–первых, — мрачно ответил Павел, — есть методы полевого анализа каучука…

— Ну?

— Во вторых… Постой, ты мне ответь: она тебе здесь нужна? Есть срочные анализы?

Петренко поднял брови.

— Ну, допустим, есть.

— Вот, так прямо и скажи, что ты ее не можешь отпустить… — он выдержал паузу и добавил: —…со мной.

На щеках Петренко сквозь загар проступила краска. Улыбка сошла с его лица.

— Ну, если вопрос стоит так, что в этой… экспедиции тебе одному не справиться, то что же… В конце концов, с текущей химической работой я справлюсь и сам. А ты уверен, что Самай согласится поехать?

— Это уж надо спросить у нее, — помрачнел еще больше Павел.

Усы Петренко опять раздвинулись в улыбке. Но он ничего не сказал. По коридору простучали легкие каблучки, и дверь лаборатории стремительно раскрылась.

Из полумрака коридора, в раме распахнувшихся дверей, сияя белозубой улыбкой, девушка в своем пестром платье возникла, как букет полевых цветов. Борису показалось даже, что вместе с ней ворвался в комнату запах поля — нагретых солнцем васильков, ромашек, колокольчиков и незабудок.

— А я тебя ищу, — обратилась она к Павлу, протягивая ему руки. — Анатолий Петрович сказал, что ты пошел в общежитие…

И опять Борис с какой‑то ему самому непонятной горечью отметил неповторимо мягкий, интимный оттенок ее грудного голоса, произносящего эти простые, самые обыкновенные слова.

— Здравствуй, — отрывисто сказал Павел, пожимая ее руку.

— Ну, как твое здоровье? — Она на мгновенье отодвинулась от него, с сожалением рассматривая его остриженную голову. — Ой, какой же ты стал чудной!.. Правда, Григорий Степанович? Ну, что ж ты молчишь? — Она оглядела обоих, не обращая внимания на Бориса, и лицо ее стало серьезным. — Уже был разговор?

Петренко развел руками.

— Да, кое–какой обмен мнений был. Юноша опять собирается в странствие… И вас просит ему сопутствовать…

Лицо девушки осталось серьезным.

— Ну, и что же?

— Я сказал, что если вы ему необходимы в его… экскурсии и не возражаете против такого путешествия, то я справлюсь с текущей химической работой сам.

— Конечно, я пойду… — не раздумывая, сказала девушка. — Если вы меня отпустите, — добавила она после едва заметной паузы.

— Ну, вот и все, — примирительно сказал Петренко. — Юноши пускай отдыхают, а вы можете собираться.

5

ВЫСОКО над их головами клубились косматые облака, чуть подкрашенные по краям лучами восходящего солнца. Отвесной стеной падали от облаков к их ногам красно–бурые скалы. Справа и слева тянулись стены ущелья, расступаясь сзади воротами широкой долины.

Впереди, где стены ущелья сходились под острым углом, змеей извивалась, поднимаясь вверх, узкая, не шире ладони, трещина.

— Ну, вот мы и пришли, — сказал Павел, сбрасывая рюкзак.

Его слова отчетливо прозвучали в гулкой тишине ущелья.

— Это и есть Батырлар–джол? — спросил Борис, задирая голову, чтобы рассмотреть вершины скал. — Облака не ниже восьмисот метров. А впечатление такое, что там, где облака, только еще начало.

— Я считаю, что если мы находимся сейчас на высоте двух с половиной тысяч метров, то нам предстоит подняться еще на две, — отозвался Павел, усаживаясь на камень и скручивая папиросу. — Сейчас солнце немножко обогреет, облака разойдутся, и мы увидим вершину. Садись, Женя, путь предстоит нелегкий.

После десятикилометрового перехода им было тепло, хотя воздух еще был совсем холодный, и дыхание вырывалось изо рта густым паром.

Женя сняла рюкзак и тоже села на камень.

— У индейцев приготовлением пищи занимались исключительно женщины, — сказал задумчиво Павел, выпуская густой табачный дым, медленно поползший в расщелину.

— Ты хочешь есть? — удивилась Женя.

— Боюсь, что в данный момент, хочу я или не хочу, я должен есть, потому что до конца подъема нам такого случая не представится, — ответил Павел. — Допускаю, что на подъеме я смогу вытащить кусок из кармана — и только.

— Словом, чем больше съедим, тем легче будет наш груз, — закончил обсуждение вопроса Карцев.

Он решительно развязал свой мешок и запустил в него руку. Завтрак был обильный и сытный. Но как только забулькала вода в горлышках откупоренных фляжек, Борис предостерегающе поднял руку:

— Друзья, пьем не более двухсот граммов.

— Что такое? — встревожилась Женя.

— Мне кажется, что мы будем вынуждены обойтись до конца нашей экскурсии, во всяком случае до тех пор, пока не выйдем из ущелья, запасом своей воды.

— Вздор, вода будет, — отмахнулся Павел, допивая стакан и наливая другой. — На вершинах ледяной покров, как же не быть воде?

— Ты удивительно быстро забыл, что с тобой случилось от этой воды, — сказал Борис о легким раздражением.

Павел с неудовольствием завинтил пробку своей фляжки.

— Джаман–су… сказки… — пробормотал он недовольно.

Полоса света медленно, но заметно передвигалась сверху вниз, опаляя красно–бурые стены ущелья пламенем восхода.

— Семь, — сказал Павел, посмотрев на часы. — Пора.

Он извлек из своего мешка веревку и укрепил один ее конец вокруг пояса. Второй шла Женя. Борис замыкал цепочку. Всем троим была знакома техника альпинизма, так что подготовка к подъему не вызвала затруднений.

— Не боишься? — обернулся Павел к Жене.

Она отрицательно покачала головой. Но по краске ее щек и плотно сжатым губам видно было, что она волнуется.

— Вперед! — сказал Павел. Техника восхождения была несложной, но очень утомительной. Неровности скал позволяли в отдельных местах схватиться рукой, однако нога не встречала площадок, достаточных для упора. Щель была единственным средством поддержки тела на отвесной скале. Нога не входила в нее прямо. Широкая подошва горных ботинок позволяла всунуть ногу в щель только боком, так что ступни беспрерывно находились в неестественном положении. Через сотню метров Борис уже почувствовал боль в вывернутых суставах. Но он знал, что спустя некоторое время эта боль пройдет, и относился к ней спокойно. Главным было сохранение этого спокойствия, почти безразличия к своим ощущениям, чтобы поддержать главное — чувство беспрерывной сосредоточенности.

Полоса света спустилась уже до дна ущелья. Ветер холодил руки, напряженно цепляющиеся за шероховатости скал, но под прямыми лучами солнца спина становилась влажной. Движения ног уже приобрели необходимую автоматичность, хотя и продолжали причинять боль. Раз — носок осторожно вводится в щель, слегка раскачивается, чтобы зацепились шипы; два — носок другой ноги повертывается боком, чтобы освободиться из щели, причем руки нащупывают новые точки опоры; три — толчок освободившейся ноги, тело поднимается снова: раз… два… три…

Борис хорошо знал, что при горных восхождениях не рекомендуется часто смотреть вниз, но он не мог удержаться от беспрерывных сравнений пройденного и оставленного пути. Они поднимались уже два часа. Но над головой по–прежнему висела красная стена, уходящая в облака, а под ногами совсем близко виднелась площадка, с которой началось их восхождение. Раз… два… три… Раз… два… три… Борис оглядывался через плечо вниз — площадка все еще оставалась близко, настолько, что спуститься обратно казалось пустым делом. Но вот сверху зазвучал изменившийся голос Павла:

— Здесь я остановился прошлый раз. Еще метров сто, и щель будет расширяться. Мне страшно хотелось туда добраться. А не мог — вода мешала. Тут лило потоками.

И опять: раз… два… три… Звенело в ушах. Порывисто дул ветер. Ощущение было такое, как будто воздух врывался в щель. Прижимаясь к ней головой, Борис слышал свист и вой, удесятеренные отзвуками, отраженными в скалах.

— Какое наслаждение! — услышал вдруг Борис облегченный вздох Жени над головой.

— Что такое? — спросил Борис, поднимая взгляд вверх.

— Нога входит прямо. Проклятая щель наконец расширилась. У меня так вихлялись лодыжки, что я боялась за суставы. А сейчас носок упирается без поворота.

Еще несколько шагов — и Борис тоже почувствовал, что нога стала находить опору в нормальном положении, без поворота ступни. Идти стало легче.

— Ну, быстрей, друзья, цепляйтесь клешнями! — кричал сверху Павел.

Ветер усилился. Облака были уже совсем близко. Еще немного… Подняв голову, Борис увидел, что тело Павла скрывается в космах плотного, как вата, тумана.

— Э–э. — донесся его приглушенный голос, — здесь можно передохнуть.

Туман сгустился. Борис не видел ничего дальше вытянутой руки. Женя исчезла. Потом веревка натянулась. Борис почувствовал, что его подтягивают. Он поднимался, быстро перебирая ногами.

— Держись, — прозвучал голос Павла.

Борис сделал последний шаг — и увидел в глубине щели Павла, который тянул за веревку. Рядом с ним, упираясь спиной в одну стену, а ногами в другую, расположилась Женя. Борис выпрямился шагнул и занял такую же позицию против своих спутников.

Минуту все трое молчали, переживая блаженное чувство отдыха после сильного физического напряжения.

Борис поднял глаза. Сквозь туман едва можно было разобрать темнеющие стены, по–прежнему отвесно уходящие вверх. Часы на руке показывали половину одиннадцатого.

— Метров восемьсот–девятьсот, — прервал молчание Павел. — Объявляю десять минут отдыха.

— Половину прошли? — робко спросила Женя.

— Немножко меньше, — ответил Павел — Но идти, я думаю, теперь будет легче.

Он машинально поднял фляжку и стал отвинчивать пробку. Борис удержал его руку Павел досадливо крякнул, проглотил слюну и опустил фляжку.

— Ну, потерпим до вершины, — сказал он, облизывая высохшие, обветренные губы.

Женя посмотрела на него с выражением комического соболезнования.

— Хочешь? — протянула она свою фляжку.

Павел сердито отмахнулся.

— Ничего, обойдусь, — буркнул он сквозь зубы.

— Выдержка, товарищ, выдержка! — воскликнула Женя — Как говорит Петренко, это главное качество исследователя.

Павел недовольно крякнул.

— Э, твой Петренко!.. Попробовал бы он здесь поучать. Тут ему не плантации.

Лицо Жени стало серьезным.

— Ну, знаешь, Григорий Степанович не заслуживает такого пренебрежительного отзыва… Он поучает только тому, чем сам обладает в избытке. И выдержке у него можно поучиться.

— Ну, и пусть учится кто хочет! — огрызнулся Павел.

Женя не ответила. Борису показалось что она сделала над собой усилие, чтобы не ответить Павлу еще большей резкостью.

— Пожалуй, пора, — сказал Борис, прерывая молчание.

Несколько минут Павел молчал, нахмурив брови. Он прилаживал свое снаряжение Потом поднялся и скомандовал:

— Вперед!

Они снова поползли вверх. Но теперь подъем шел внутри щели, которая разошлась на ширину слегка расставленных рук Опираясь ногами, плечами или даже всем туловищем то в одну, то в другую стену, они продвигались довольно быстро. Туман разошелся, и в щель то и дело врывался яркий луч солнца.

— А вот и дорога! — вскрикнул Павел.

Подняв голову, Борис увидел ноги Жени, повисшие в воздухе, — очевидно, она легла грудью на горизонтальную площадку, цепляясь за нее руками. Ноги подтянулись и исчезли. Борис, быстро перебирая онемевшими руками по неровностям скал, двинулся вверх, предчувствуя новую передышку. Веревка натянулась; прямо над головой скала нависла карнизом, за который он схватился руками, оттолкнулся — и встал коленями на площадку.

Круто вверх, наподобие узкой лестницы, поднималось сухое ложе потоков, заваленное огромными камнями. Его стискивали отвесные стены ущелья. На камнях, вытянув перед собой ноги и откинувшись всем телом назад, сидели Павел и Женя.

— Русло? — спросил Борис, усаживаясь в такой же позе.

— Несомненно, — ответил Павел — Нам повезло. Теперь подъем будет легче.

Борис критически посмотрел вверх, где ложе потока скрывалось за нависшей скалой.

— Посмотрим, — пожал он плечами.

Отдых был недолгим.

— Пошли, — сказал Павел, докурив наскоро скрученную папиросу.

По–прежнему — он впереди. Женя за ним, Борис сзади — они продвигались вперед, низко наклонившись всем корпусом над камнями. Резко взвизгивали стальные шипы, скользя по кварцевым плитам. Шурша и гремя, катились мелкие камни из‑под ног. Но подъем стал несравненно легче. Они не карабкались, а шли. Шли, твердо ступая ногами, и только местами, где ложе принимало вертикальное направление, прибегали к более сложной технике подъема. Так двигались они больше часа. Борис начинал чувствовать голод.

— Вот так штука! — услышал он неожиданно громкий, заставивший его вздрогнуть голос Павла.

— Что такое? — крикнул Борис.

— Подойди‑ка сюда, — сказал Павел. — Вот тебе и голова твоего верблюда.

Борис быстро двинулся вперед. Женя уже заглядывала через плечо Павла, усевшегося на корточки и рассматривавшего какой‑то предмет у своих ног. Этот предмет показался Борису гладко отполированным камнем, имеющим форму шара.

Павел с усилием вытащил и протянул его Борису.

Это был огромный, хорошо сохранившийся череп. Борис взял его в руки. Тяжесть была небольшая. Очевидно, вода и ветер годами обрабатывали кость, вымыв из нее все органические вещества.

Павел и Женя смотрели вопросительно на Бориса. Он в смущении разглядывал вытянутую верхнюю челюсть, большие глазницы, дуги скуловых костей, не решаясь определить, какому животному принадлежал этот череп… Его смущали совершенно непонятным образом оказавшиеся в этом огромном черепе два передних резца — длинные, острые, совершенно типичные для грызунов.

— Не понимаю, — пробормотал он, осторожно трогая резец и расшатывая его в лунке.

Зуб с легкостью вышел из своего ложа.

— Чорт его знает! — воскликнул Борис, рассматривая зуб и взвешивая на ладони. По размерам он был не меньше указательного пальца. — Таких грызунов у нас нет… И все‑таки череп не вызывает никаких сомнений… Зубы настоящего грызуна. Но если размеры животного соответствуют черепу, то он был крупнее лошади.

Павел недоверчиво усмехнулся.

— Ну, займемся этим черепом на обратном пути, — сказал он поднимаясь. — Клади его обратно, с ним ничего не сделается. Пошли!

И снова — шуршанье и стук срывающихся и катящихся из‑под ног камней, скрежет стальных шипов, вой ветра, рвущегося снизу вверх по ущелью…

Непонятная находка не выходила из головы Бориса. Он перебирал в памяти все известные ему виды грызунов. Эта группа, он прекрасно знал, — самая многочисленная среди млекопитающих: в ней насчитывается не менее трех тысяч видов. И среди этого многообразия нет ни одного зверя, поражающего своими размерами. Мыши, крысы, суслики, сурки, зайцы — все эти животные небольшой величины. Борис помнил, что самые крупные грызуны относятся к семейству свинковых. Среди них известна водосвинка — величиной с собаку. Но все они встречаются в Южной Америке. Только морская свинка проникла в Европу, но и то в качестве лабораторного животного. Самый же крупный грызун среди наших животных — бобер, который немногим превышает размеры крупного зайца.

“Может быть, я ошибся?” — недоумевал Борис. Он достал из кармана зуб, вытащенный из черепа, — длинный, изогнутый, как турецкая сабля, с острым краем. “Нет, такие зубы могут принадлежать только грызуну…”

— Батырлар–джол… — сказал он громко. — Дорога богатырей.

Дыхание становилось затруднительным. Борис слышал резкие удары сердца, отдававшиеся сильными толчками в горле. Перед глазами вспыхивали и погасали зеленые и фиолетовые круги.

“Должно быть, тысячи три с половиной”, — подумал Борис. Он поднял голову. Стены ущелья по–прежнему отвесно уходили вверх, скрываясь в недосягаемой высоте. Из‑под ног беспрерывно катились, осыпаясь, мелкие камни. Путь казался нескончаемым. Борис с удивлением и невольным уважением смотрел в спину Жени, которая шагала, словно не ощущая усталости. И в тот момент, когда Борис уже открыл рот, чтобы предложить остановку, раздался звучный голос Павла:

— Выход!

Женя бросилась вперед. Натягивая веревку, она заставила Бориса ускорить шаги.

Он бежал за ней, тяжело дыша, увлекаемый общим порывом. Стены ущелья раздвигались. Вот показался свет. Еще несколько шагов — и в глаза им блеснула сияющая голубизна неба…

6

ОНИ безмолвно стояли над крутым обрывом, с трудом переводя дыхание.

Русло потока вывело их на узкую площадку, повисшую над горной долиной. Глубоко внизу светлел овал огромного озера, отражающего бездонную синеву неба и снеговые шапки гор, обступившие ровной стеной водную гладь. Вокруг озера зеленела полоса растительности. Выше тянулись желтовато–бурые холмы предгорий. А дальше поднимались отвесные скалы, слева — горящие на солнце всеми оттенками красного цвета, справа — погруженные в густую, почти черную тень.

Павел медленно, не отводя глаз от развернувшейся перед ним картины, стащил с плеч рюкзак, развязал, вытащил из него анероид, постучал пальцем по стеклу.

— Три шестьсот сорок, — сообщил Павел. — Ну, друзья, нам повезло, — добавил он, поднимая взгляд, чтобы увидеть вершину горы над их головами. — Если бы не этот ручей, нам пришлось бы карабкаться еще добрую тысячу метров и переваливать через лед.

— Как изумительно красиво! — мечтательно сказала Женя, не сводя глаз с озера.

— А вот как мы спустимся, это вопрос, — заметил Борис.

— Там, где прошла вода, пройдет и человек, — спокойно отозвался Павел.

— Она же шла сверху, я полагаю, — возразил Борис.

— Да, но не только по тому руслу, которым мы прошли, а и по другому, которое ведет в долину.

Борис вытянул шею, посмотрел через край обрыва. Действительно, под площадкой, метров на двадцать ниже, виднелось углубление в виде чаши, очевидно размытое падающей с обрыва водой. От него по дну глубокого ущелья круто вниз уходило высохшее русло потока.

— Представляю себе этот водопад в период таянья снегов, — сказал Павел. — Конечно, пробраться здесь не было никакой возможности.

— Да и сейчас будет нелегко, — ответил Борис, начиная разматывать веревку с пояса. — Кто пойдет первым?

— Я, — решительно ответил Павел. Он внимательно осмотрел площадку, нашел подходящий для спуска выступ, испытал его прочность сильными ударами ног, перекинул через него веревку и коротко сказал Борису:

— Ну, спускай потихоньку.

Его голова и плечо скрылись за обрывом. Мгновение виднелись пальцы, крепко вцепившиеся в скалу. Затем послышался его голос:

— Давай!

Женя легла на площадку, опустив голову в пропасть. Борис смотрел на возбужденное лицо девушки, повернутое к нему в профиль, в котором, как в зеркале, отражались беспокойство, восхищение мужеством и бесстрашием Павла и азарт преодоления опасности.

Второй спустилась Женя. Борис перегнулся и посмотрел вниз. Оба, разгоряченные, довольные, стояли, запрокинув головы и махая ему руками. Борис закрепил веревку на поясе, проверил еще раз выступ скалы на прочность, спустил ноги с обрыва, повис на руках и крикнул:

— Держи!

Он разжал пальцы. Веревка у пояса натянулась, сильно нажав на ребра. Павел медленно отпускал конец, веревка дрожала, сползая с выступа скалы над головой Бориса. Он вытянул руки и ноги, чтобы держаться за камни. Но Павел ускорил движение, веревка пошла быстрее, и прежде чем Борис успел принять правильное положение, он уже почувствовал под ногами твердую почву. Павел отпустил конец и дернул тот, который был укреплен у пояса Бориса. Веревка упала к их ногам.

Отсюда шел крутой спуск по глубокому высохшему руслу потока. Они уже не стали задерживаться для отдыха. Ими овладело лихорадочное возбуждение. Вниз, вниз, к неведомой цели!

Павел все ускорял движение, спускаясь гигантскими шагами по отполированным камням, повисая при крутых спусках на руках и спрыгивая с высоких порогов. Временами он останавливался, оглядывался на своих спутников нетерпеливо блестящими глазами, поджидая их несколько секунд, потом снова пускался в путь.

Борис понимал, что это возбуждение вызвано резкой переменой атмосферного давления, и знал, что оно скоро сменится сильнейшим упадком сил, но не мог, да и не пытался удержать Павла, так как его самого неудержимо манило вниз — к прекрасному горному озеру.

Становилось заметно теплее. Ветер уже не рвал одежду, а чуть–чуть обвевал разгоряченные лица, поднимаясь навстречу дрожащей в воздухе теплой струей.

— Стоп! — закричал вдруг Павел. Борис от неожиданности налетел на зеленый рюкзак Жени, которая остановилась как вкопанная.

— Смотрите! — прозвучал опять взволнованный голос Павла.

Справа, там, где русло потока огибало массивный выступ скалы, из глубокой трещины над головами поднималось странное, никогда не виданное ими растение. Бросалась в глаза отчетливо обрисованная на красном фоне горы белая, чуть розовеющая в лучах заходящего солнца розетка огромного цветка в форме сложной шестиконечной звезды. От стебля расходились длинные, как весла, листья. Все растение было покрыто толстыми, как щетина, длинными блестящими волосками.

— Что же это такое? — сказал озадаченно Павел.

Он уже поставил ногу на высокий камень, чтобы начать карабкаться по скале за цветком, но был остановлен Борисом.

— Поздно, Павел! — сказал он сурово. — Надо спешить вниз, чтобы успеть расположиться на ночлег.

— Черт его знает! — закричал Павел возбужденно, с сожалением спуская ногу с камня. — По–моему, это…

— Ну?

— То есть, сходство признаков поразительное. Вот только размеры…

— Эдельвейс! — закричала восторженно Женя.

Павел кивнул головой. Он посмотрел было просительно на Бориса, но тот выразительно толкнул его в спину. Павел крякнул с досадой и снова пустился в путь.

Солнце склонилось уже совсем близко над силуэтами гор: лед на вершинах загорался красным пламенем, переходящим в глубокую синеву на склонах. Было ясно, что не позже чем через час ущелье погрузится в полный мрак.

Спуск стал более пологим. Они шли, не оглядываясь по сторонам, чтобы не оступиться на гладких камнях. Сумрак сгущался. Вверху, на гребне, в неверном свете отблесков снега с горных вершин, неясно мелькали тени кустарников, каких‑то высоких корявых растений.

Тишина нарушалась только резким стуком стальных шипов о камни и тяжелым дыханием путников. Все трое чувствовали сильную усталость, сковывающую движения.

— Что это? — сказала Женя, внезапно останавливаясь. Она задержала шаг. — Как будто чей‑то крик, — прошептала девушка прислушиваясь.

Борис и Павел подняли головы.

— Тебе послышалось, — громко сказал Павел с коротким смешком.

Но, словно в ответ на его слова, из сумрака долетел и гулко прокатился над их головами раскатистый звук:

Урр–рр…

Все трое вздрогнули.

Урр–рр… — прозвучало еще громче. Сейчас же на этот звук откликнулся второй, потом третий. Воздух заколебался от дикого, сверхъестественного рева… Словно сотни автомобильных гудков, сотрясая стены ущелья, оглушительно гудели в пространстве перед ними фантастические, неслыханные голоса. Удесятеренный резонансом ущелья звук давил слух, как физическое тело, врываясь в сознание нестерпимым, тягостным ощущением.

Они стояли ошеломленные, подавленные, испуганные, безмолвные, потому что не был слышен ни один звук их голоса. Борис чувствовал, что его руки похолодели, кровь отлила от лица, а по спине медленно от затылка к пояснице ползут холодные колючие мурашки. Он не знал, долго ли продолжался кошмар — минуту, две, три, полчаса, — из головы исчезли все другие восприятия, кроме этого потрясающего рева… И внезапно звук прекратился. Пронзительно звенело в ушах. Ломило голову.

Первым опомнился Павел.

— Ну, друзья, — сказал он вполголоса, потирая уши. — Двигаться вперед не стоит. Давайте выбираться из этого корыта и устраиваться на ночлег. Какая‑то растительность здесь есть- значит, костер зажечь сумеем. А огонь защитит от любого зверя…

Он нащупал в темноте над собой край обрыва, подскочил, подтянулся на руках и выпрыгнул. Через минуту на фоне темного неба слабо обрисовалась голова, и послышался голос Павла:

— Давай руку, Женя. Борис, подсади.

Они продирались сквозь колючие кустарники, которые с треском ломались под крепкими подошвами горных ботинок. В исколотых, исцарапанных руках они несли охапки сухих растений, собранных на ходу из‑под ног. Павел по–прежнему шел впереди, вызывая у Бориса чувство досады своей непоколебимой самоуверенностью.

— Куда же ты нас ведешь? — вырвалось наконец у Бориса.

— Еще немного, — пробормотал Павел. — Сейчас, сейчас…

Борису показалось даже, что Павел что‑то ищет, вглядываясь в темноте себе под ноги, и это еще более его возмутило.

— Ну, как ты хочешь, — сказал он резко, — но идти дальше нет никакого смысла.

Павел бросил свою ношу, которая с треском упала на камни.

— Стоп! — скомандовал он, сбрасывая рюкзак и хлопая себя по карманам в поисках спичек.

7

— ЧТО это за растения? — спросил с досадой Борис, тщетно пытаясь зубами вытащить тонкую длинную занозу, застрявшую в коже ладони.

— А черт его знает! — мрачно ответил Павел, бросая в костер охапку наломанного сушняка.

Вспыхнувшее пламя осветило его нахмуренный лоб, перерезанный глубокой, похожей на расгянутую римскую пятерку складкой, и резко очерченные, плотно сжатые губы… Усталость всегда вызывала у него подавленное состояние духа — это Борис знал за ним с давних пор.

— Курай! — сказал Павел, отрывисто засмеявшись. — Что можно еще сказать в темноте? Горит — и ладно.

Борис знал, что курай — это местное название деревянистых растений, пригодных на топливо. Ему приходилось видеть на рынках снопы курая, и он хорошо помнил, что в их состав входили сухие травы, напоминающие стебли камыша или тросгника. Но те растения, которыми сейчас поддерживался огонь, были совсем иные. Их толстые, угловатые стебли, покрытые длинными колючками, напоминали чудовищно увеличенные стволы малины или ежевики. Они тянулись в высоту на два–три метра, но были настолько сухими, что легко ломались под ударами ног. Отсутствие листьев еще более затрудняло определение этих растений. Густые заросли, окружавшие площадку, на которой расположился отряд, внушали уверенность, что в топливе недостатка не будет.

В огне костра были разогреты мясные консервы. Есть уже никому не хотелось. Всех мучила жажда, но пить много они не решались, потому что запас воды был ограничен.

— Завтра — день здесь, послезавтра — еще один день на подъем и спуск, — сказал Борис, наливая воду в стаканчик из своей фляжки. — Предлагаю, друзья, сегодня употребить не более двухсот граммов.

— А, чепуха! — пробормотал Павел. — Напьемся из озера… Что же, и там — джаман–су?

— Зачем рисковать, когда ты не уверен, что это за вода, — спокойно возразил Борис.

— Что пьет зверь, может пить и человек, — мрачно сказал Павел.

— Откуда ты знаешь, какие здесь звери?

Павел ничего не ответил и завинтил пробку своей фляжки.

— Чего же ты злишься? — сказала с легким раздражением в голосе Женя. — В такой… кустарной организации этой экскурсии ты же сам виноват.

— Что это значит “кустарной”? — запальчиво спросил Павел.

— Значит, плохо снаряженной, вот что! — ответила Женя сердито. — Ведь ты же знал, что здешняя вода не годится для питья? Знал?

Павел молча смотрел на нее, раздувая ноздри.

— Ну, что скажешь еще? — спросил он. — Что ты, вообще теперь против “романтических скитаний”? Что ты во всем согласна с Петренко?

— Да ну тебя! — отмахнулась Женя. — Зачем это раздражение, этот зловещий тон? Неужели нельзя спокойно признать свою ошибку?

Она отвернулась.

— Ну, друзья, давайте устраиваться на ночь, — успокоительным тоном сказал Борис. — Утомление всегда вызывает повышенную нервозность.

Из рюкзаков были вытащены легкие спальные мешки. Предстояла холодная ночь, и огонь решили поддерживать до рассвета. Первым вызвался дежурить у костра Борис, но Павел тоже не лег и молча сидел перед огнем, докуривая папиросу.

— На меня капнуло! — сказала неожиданно Женя, открывая глаза, блеснувшие пламенем костра.

Борис поднял руку и, подержав с минуту в вытянутом положении, ощутил холодное прикосновение упавшей капли. Он запрокинул голову. Звезд не было видно. Но он сказал успокоительно.

— Ничего, это конденсируется туман.

Однако, словно в ответ на его слова, в зарослях послышался чуть слышный, монотонный шорох: очевидно, начинался дождь.

Женя пошевелилась в своем мешке, закрываясь с головой.

— Покойной ночи! — глухо прозвучал ее грудной голос.

Борис и Павел продолжали молча сидеть перед костром, устремив глаза на огонь. Впечатление от загадочных оглушительных звуков, которыми встретило их горное озеро, крепко засело в сознании, обостряя чувство, настораживая зрение и слух. Несмотря на утомление, спать не хотелось. Томила неясность, загадочность всей обстановки, раздражала темнота, точно сгущаемая мерцанием пламени.

Борис сидел, ни о чем определенном не думая, механически воспринимая сигналы обострившихся чувств. В ушах продолжало тонко звенеть. Звон переходил в неясный ноющий звук, напоминающий высокую ноту флейты. Звук то прекращался, сменяясь звоном, то вновь возникал, начиная понемногу нагонять дремоту.

— Ты слышишь?

Борис вздрогнул от неожиданного тревожного вопроса Павла. Он поднял голову.

— Что?

— Как будто свист…

— Это в ушах звенит, — недовольно ответил Борис.

— Нет, я сам сначала так думал. А заткнешь уши — звук исчезает.

Борис тряхнул головой, прислушался. Да, в темноте ясно звучал тонкий свист, то усиливаясь, то ослабевая. Вот он превратился в резкое шуршанье… Борис вскочил. Над его головой заметалась черная тень. Свист, сопровождаемый резкими шуршащими звуками, исходит от нее.

— Летучая мышь! — вскрикнул Павел.

Тень взвилась над пламенем, мелькнули огромные полуметровые крылья, — и сноп искр взметнулся над костром. Борис раскидал горящие ветки и выбросил, обжигая руки, тлеющий, трепещущий остов какого‑то странного существа.

— Потрясающе! — сказал он взволнованным шопотом.

Павел с любопытством перегнулся через плечо Бориса, рассматривая неожиданную находку.

— Что это такое? — спросил он с недоумением.

Сердце Бориса билось так, как когда‑то, в ранней юности, на охоте над первой подстреленной птицей. Это было больше, чем удивление новым, невиданным раньше. Это было волнующее чувство открытия, регистрации факта, до сих пор неизвестного науке. Перед ним лежало вытянутое, заостряющееся на концах тело толщиной в руку. По сторонам от тела отходили крылья. Но на них не было перьев, не было шерсти. Это была не птица и не летучая мышь. Широкие плоские пластинки крыльев, опушенные обуглившимися волосками, принадлежали гигантскому насекомому.

— Бабочка, — сказал Борис торжественно, поднимая свою жертву с земли.

— Таких размеров? — недоверчиво отозвался Павел.

— Да.

— Разве бывают такие бабочки?

— Ты же ее видишь? Значит, бывают…

Борис бережно положил мертвое насекомое на землю. Лицо его горело.

— Погоди, может быть, я сплю? — сказал он, моргая глазами.

— Кой черт, спишь! — ответил Павел вскакивая — Смотри, что делается.

Воздух вдруг наполнился шуршанием крыльев и странным, свистящим звуком, сопровождающим полет этих насекомых. Над костром заметались черные тени, то спускаясь совсем низко над пламенем, то опять скрываясь в непроглядном мраке в вышине. Борис смотрел на летящих на свет бабочек завистливыми глазами. Движения насекомых были поразительно быстры. Он несколько раз порывался схватить то одно, то другое, но неизменно оставался с пустыми руками.

Женя высунула на шум голову из мешка.

— Что случилось? — спросила она с беспокойством в голосе.

— Налет бабочек! — ответил возбужденно Павел.

Он также увлекся попытками поймать насекомое. Бабочка со свистом пролетала над самой его головой, он сделал огромный прыжок, рука задела крыло — и осталась пустой. Борис махнул длинным стеблем, пытаясь сбросить бабочку на землю, но удар тоже прошел мимо.

— В Южной Америке таких бабочек добывают стрельбой из ружей, заряженных мелкой дробью или пес–ком, — заметил он с досадой.

Женя зашевелилась в мешке.

— Сейчас я вам помогу, — весело сказала она, поднимаясь с земли.

Но бабочки пропали так же внезапно, как и появились. Минуту в воздухе стоял еле уловимый тонкий свист, метнулась последняя тень над костром — и все исчезло. Только шуршал по–прежнему мелкий дождь в сушняке. Все трое присели на корточки вокруг единственной жертвы налета.

— Полагаю, что она из сфинксов, — сказал Борис, разглядывая бабочку. — Среди них есть крупные виды. Но ни один из них не может идти ни в какое сравнение с этим. К сожалению, экземпляр сильно пострадал от огня. Боюсь, что даже рисунка нельзя будет разобрать.

— Не жалеешь теперь, что пошел с нами? — хлопнул его по плечу Павел. — Вот тебе и результат экспедиции!

— Ну, к сожалению, я не энтомолог, — ответил Борис — Но во всяком случае, эта находка интересная.

Он бережно расправил крылья бабочки, стряхнув с них пепел и сажу.

— А какие шансы у тебя, Павел? — спросила Женя. — Неужели ты рассчитываешь, что в один день можно что‑нибудь найти, хотя бы и в таком месте, где никто еще не искал каучуконосов?

Пламя костра осветило самодовольную улыбку на лице Павла.

— Думаю, что шансы есть, — ответил он уверенным тоном — Больше того, я убежден в этом.

— Откуда же это убеждение?

Павел засмеялся своим коротким, отрывистым смешком:

— Значит, я знал, куда идти.

— Погоди, я что‑то не понимаю, — черные дуги бровей Жени дрогнули. — Что значит “знал”?

— Ну, словом, у меня были сведения, что в этих местах есть интересные для нас растения.

Он замолчал, ожидая новой реплики Жени. Ее безмолвие, по–видимому, встревожило его, но через минуту он добавил:

— Я сам имел экземпляр, выросший где‑то здесь.

Он сделал рукой широкий полукруг. Борис искоса посмотрел на Женю.

— Что же это было? — спросила она негромко, не глядя на Павла.

— Новый вид кок–сагыза, — ответил тот небрежно.

— Какой‑нибудь особенный?

— Да, с корнем около килограмма весом, — Павел опять не мог сдержать самодовольной усмешки.

— Ты говорил об этом Григорию Степановичу? — Голос Жени дрогнул.

— А зачем? Чтобы он поднял меня на смех в случае неудачи? Или разделил со мной славу открытия, если мне повезет? — Павел говорил жестко, с трудом сдерживая раздражение.

— И он ничего не знает? — спросила Женя.

Павел пожал плечами:

— Думаю, что ничего. По обыкновению, он уверен, что мои, как он называет, романтические скитания опять будут бесплодными. Но на этот раз, я надеюсь, он ошибется.

Борис увидал, как на смуглых щеках девушки медленно выступили темные пятна румянца. Она встала во весь рост. Павел смотрел на нее исподлобья.

— Неужели ты не понимаешь, как это мерзко? — заговорила она наконец задыхающимся шопотом. — Это же наше общее родное дело, одинаково дорогое как тебе, так и мне, и Мировичу, и Петренко. И ты… ты нашел возможным, зная, что в организации такой экспедиции тебе не только бы не отказали, а помогли всеми средствами… ты нашел возможным действовать опять единоличным, кустарным способом, никому не сказать о том, что уже нашел новый каучуконос? Как ты мог просить меня участвовать в таком деле?

— Нельзя ли без нравоучений?.. — начал Павел, но замолчал: его озадачило выражение лица девушки.

— Ты поступил отвратительно, — сказала Женя упавшим голосом. — И я жалею, что согласилась идти с тобой.

Она отвернулась от него и стала быстро укладываться в свой мешок.

— Женя… — обратился к ней Павел примирительным тоном.

Женя не отвечала.

— Ты хочешь меня выслушать?

Клапан мешка закрылся над головой девушки.

Павел с остервенением потер ладонями щеки.

— История… — сказал он сквозь зубы.

Борис подбросил топлива в огонь. Пламя осветило желваки на скулах и упрямо сжатые губы Павла.

— Ну, надо укладываться, — пробормотал он, не глядя на Бориса.

Дождь прекратился. Царило глубокое безмолвие, нарушаемое только треском костра. Борис сидел перед огнем, упершись подбородком в колени. Спать не хотелось, но блуждавшие в голове мысли были бесформенно–дремотными. Ему было досадно, что в этом деле он в глазах Жени оказался соучастником Павла. Еще более досадно было то, что он имел возможность помешать Павлу стать на путь анархической погони за славой, но не сделал этого. Тогда он не понял этого, не оценил как следует мальчишеской выходки Павла. Досада вызывала ощущение какой‑то тревоги, чувства чего‑то несовершенного или совершенного не так, как надо. Он смотрел в огонь, бессмысленно повторяя про себя:

— Напрасно, напрасно… Напрасно, напрасно…

В ушах тонко звенело, в унисон атому слову: “Напрасно, напрасно…”

Он подумал, как медленно будет течь время этой бессонной ночью. Закрыл глаза, томимый беспокойными, тягостными ощущениями… И вдруг проснулся, точно от резкого толчка.

Он поднял голову. Было совсем светло. Перед ним правильным кругом лежал серый пепел сгоревшего костра. Уходил далеко вокруг частокол сушняка, помятый и поломанный за ночь. Из одного спального мешка виднелось хмурое лицо Павла с вздрагивающими при дыхании губами. Другого не было. Борис оглянулся по сторонам в недоумении. Сквозь стволы растений пробивался розовый свет восходящего солнца, отражаемого снеговыми вершинами. Второй спальный мешок отсутствовал. Не было и знакомого зеленого рюкзака. Женя исчезла!

8

ПАВЕЛ проснулся не скоро. Борис долго толкал и тряс его неподвижное, сонное тело, пока он не стал проявлять признаков жизни.

— А, что? Моя очередь дежурить? — сказал Павел, не открывая глаз.

— Женя пропала, пойми ты! — крикнул Борис ему в ухо.

Павел открыл глаза и сел. Его маленькие, опухшие от сна глаза обежали тревожным взглядом вокруг костра.

— Как пропала? — прошептал он хрипло. — Ты шутишь?

— Не видишь разве, что ее нет? — сердито закричал Борис. — Очевидно, она ушла.

— Одна? — вскочил на ноги Павел, — Быть не может.

Он повернулся направо, налево, стремительно осматриваясь по сторонам.

— Ушла, — сказал он с убеждением в голосе и добавил мрачно: — А это на нее похоже.

Его рука машинально вытащила из кармана бумагу, пальцы торопливо скрутили папиросу. Но он не закурил. Рука со скрученной папиросой медленно опустилась вдоль туловища. Лицо его выражало какое‑то странное напряжение.

Борис посмотрел на часы. Было начало седьмого.

— Ну, только что рассвело, — сказал он успокоительным тоном. — В темноте она уйти не решилась бы, это ясно. За какой‑нибудь час она далеко забраться не смогла. Надо идти вдогонку.

— Да, надо идти вдогонку, — повторил Павел, — но куда идти? — Он вопросительно посмотрел на Бориса.

Тот оглянулся. Их окружала чаща высокого сушняка. За метелками, венчающими сухие стебли, не было видно ничего, кроме далеких гор, обступивших плотным кольцом долину. Борис показал на запад.

— Мы пришли оттуда. Но она, конечно, пойдет по руслу потока. А мы можем двинуться ей наперерез…

— Через курай?

— Да.

И снова сухие стебли затрещали под их ногами. Они шли, не задерживаясь, раздвигая плечами колючие ветки, цеплявшиеся за одежду. Солнце взошло и жгло им спины и шеи. Воздух был неподвижен и быстро терял ночную прохладу.

Вскоре сушняк стал редеть. Казалось, совсем близко сквозь его стебли просвечивали красно–бурые скалы, ярко освещенные утренним солнцем. Но Борис знал, как обманчиво сокращаются расстояния при оценке на глаз в прозрачном воздухе гор. До этих скал, если принять во внимание скорость вчерашнего передвижения, было не менее пяти–шести километров. Наконец последние стебли курая раздвинулись — и перед глазами путников раскинулось широкое пространство предгорья.

Борис, шедший впереди, определил дальнейшее направление. Он решил, что нужно идти по крутому склону, на пересечение с руслом потока, которое резкой чертой наискось пересекало поверхность скал. Потом он перевел взгляд вниз, на раскинувшееся перед ним пространство, и его глаза широко раскрылись от изумления.

Куда ни падал взор, бурая, каменистая почва была покрыта странными, никогда им не виданными растениями. У самых его ног вздувалась, словно фантастическая подушка, зеленая гигантская шапка, густо покрытая светлыми тарелками цветов. Немного дальше распластал на земле огромные ветви колючий травянистый кустарник, поднявший на два метра мощные столбики цветочных стеблей с яркорозовыми метелками. За ним раскинул широкие саженные листья гигантский цветок о желтой головкой, напоминавший подсолнечник. От этих странных, чудовищно больших растений поднялся густой, дурманящий запах, от которого кружилась голова.

— Постой, мы не спим? — услышал Борис хриплый от волнения голос Павла. — Ты знаешь, что это такое?

— Сад Черномора! Откуда же мне знать? — пробормотал Борис, медленно продвигаясь между удивительными растениями.

— Это же альпийская растительность… — говорил Навел, торопливо трогая дрожащими пальцами стебли, листья и цветы. — типичные высокогорные растения… астрагалы, камнеломки, анемоны, проломники… только увеличенные во много раз. У меня такое ощущение, что я смотрю на них через лупу. Я же все эти растения прекрасно знаю. И не могу понять, чем обусловлено скопление в одном месте такого количества гигантских форм.

— А я начинаю понимать, — сказал Борис, пораженный пришедшей ему в голову мыслью. — Может быть, именно в этом разгадка…

— В чем? — рассеянно спросил Павел, опускаясь на корточки перед исполинской розеткой красного растения, опушенного длинными блестящими волосками.

— Дело в том, что состав здешней почвы… — начал Борис, но не закончил фразы, удивленный внезапной переменой в лице Павла.

Голова его вытянулась на удлинившейся шее. Глаза побелели. Губы шевелились, не издавая ни звука.

— Что с тобой? — спросил Борис тревожно.

Павел вскочил и помчался гигантскими прыжками, возбужденный чем‑то увиденным впереди. Борис бросился за ним. Павел остановился. Тяжело дыша, оглянулся на своего спутника. В глазах его светилось нескрываемое торжество.

— Вот он! — сказал Павел задыхающимся голосом.

Его пальцы, словно лаская, пробежали по упругим зеленым стеблям, увенчанным желтыми шапками. Цветы были удивительно похожи на головки одуванчика, рассматриваемые через увеличительное стекло. Стебли выходили из огромной розетки распластанных на земле вырезных листьев. Это было поразительно и невероятно — одуванчик, увеличенный до размеров гигантского лопуха! Но тем не менее удивительное растение было видимым и осязаемым фактом.

— Тараксакум гигантеум! — торжественно произнес Павел.

И сейчас же торопливо стал отстегивать лопатку, висящую у него на поясе.

Первым опомнился Борис.

— А Женя? — спросил он с испугом.

Они осторожно посмотрели друг другу в глаза.

Павел вытер рукавом пот с внезапно побледневшего лба. Глаза его остановились. Но он продолжал нетерпеливо отстегивать лопатку. Какая‑то пуговица упорно не поддавалась, но рванул и освободил лопатку от чехла. Протянув ее Борису, твердо сказал:

— Я пойду, а ты копай, но осторожно, не повреди корень.

С этими словами он сбежал с крутого подъема, низко пригнувшись. Борис посмотрел вслед его коренастой фигуре, то появляющейся на высоких местах, то скрывающейся в лощинах, и принялся за работу.

Почва была чрезвычайно плотной. То и дело камни звенели под лопатой, затрудняя освобождение корня. Земля была разрыта на глубину полуметра, а корень, сильно ветвящийся, мощный, все еще сидел в почве. Борис выпрямился, чтобы немного передохнуть. Было невыносимо жарко. Он сбросил свой рюкзак. Отстегнул от пояса фляжку. Налил немного воды в стаканчик. Прислушался. Далеко–далеко раздался протяжный крик Павла:

— Женя–аа…

Скалы повторили несколько раз:

— Аа… аа… ааа… аа… аа…

И в это мгновение до слуха Бориса донесся громкий треск. Последовала короткая пауза. Затем раздался мягкий удар о почву. Борис оглянулся — и стаканчик вывалился у него из рук от неожиданности и испуга.

Не далее как в десяти метрах от него, среди удивительных растений, размерами которых он полчаса назад восхищался, в безмолвной неподвижности застыло гигантское чудовище. Прямо на Бориса было обращено огромное рыло с пастью шириной около полуметра, над которой на зеленой блестящей коже четко вырисовывались круглые ноздри, а над ними — выпуклые бессмысленные глаза с большими черными зрачками. Висящая над рылом складка мерно поднималась вверх и вниз в такт дыхательным движениям животного.

— Женя–аа… — опять едва слышно донеслось до слуха Бориса. И скалы ответили:

— Аа… аа.. ааа…

Глаза животного смотрели на Бориса невидящим взглядом.

В них не было никакого проблеска, никакого намека на сознание.

“Низшая форма жизни” — привычно отметил мозг Бориса, и сейчас же мелькнувшая мысль растворилась в ощущении нестерпимой тяжести ожидания. Он не двигался. Перед его глазами едва заметно от слабого дуновения ветра качался желтый, неестественных размеров цветок. Протекло еще мгновение. Обострившийся слух Бориса уловил в воздухе сильное жужжание. Цветок закачался сильнее — на него опустилось огромное насекомое. В глазах Бориса мелькнули черные и желтые поперечные полосы, и в тот же миг, раньше чем он успел понять, что это такое, гигантская пасть раскрылась, на солнце блеснула желтовато–розовая лента, и, звонко хлопнув челюстями, пасть закрылась. Насекомое исчезло.

“Так ведь это же лягушка!”

Он продолжал стоять, устремив взгляд в бессмысленные глаза чудовища. Теперь Борису отчетливо были видны яркозеленые лапы с широкими перепонками между длинными пальцами, раздутые бока, спина с бледножелтой продольной полосой посередине… Он хорошо знал, что только движущиеся предметы привлекают внимание земноводных, и сохранял полную неподвижность, хотя мышцы его уже начинали болеть от неестественной позы. Бориса удивляло вдруг нашедшее на него спокойствие, словно определение этого животного облегчало положение. Он вспоминал, чем питаются лягушки… В воспоминаниях не было ничего утешительного. Озерные лягушки — хищные животные. Обычная их пища — насекомые. При случае они не брезгают и мышонком. Наблюдали, как крупная лягушка совершила удачное нападение на неосторожного воробья. “А сейчас еще более крупная лягушка совершит нападение на человека”, подумал Борис с горьким юмором, чувствуя, что силы оставляют его.

И в этот момент в воздухе снова послышалось громкое жужжание. Борис поднял глаза. Свет неба закрылся исполинским силуэтом — и чудовище пронеслось над его головой, со свистом разрезав воздух своим телом.

Позднее Борис не мог вспомнить, что было дальше, — несколько мгновений выпало из сознания. Он с удивлением почувствовал себя бегущим сквозь заросли сушняка, услышал громкий треск сухих стеблей под ногами и свое тяжелое, прерывистое дыхание, но не мог уже остановить свое тело, гонимое первобытным страхом, выключившим сдерживающие центры. Он бежал, не разбирая дороги. Просветление наступило под влиянием усталости. Уже ноги перестали его нести. В голове шумело. Он сел на землю, хватая ртом воздух, и пришел в себя…

9

МНОГО времени спустя Борис Карцев вспоминал о своих приключениях в долине ущелья Батырлар–джол как о событиях, в которых реальная действительность переплелась с видениями, порожденными утомленным до предела мозгом. Ночь, проведенная почти без сна, смертельная усталость после тяжелою перехода, совершенного без всякой предварительной тренировки, острые впечатления впервые увиденного и услышанного — действовали на сознание, как медленно отравляющий яд. К этому присоединялось влияние пониженного атмосферного давления, ясно ощутимого недостатка кислорода и пряных, раздражающих запахов, источаемых окружающей растительностью.

В этом странном болезненном состоянии Борис очнулся после своего сумасшедшего бега. Сердце его билось, разрывая грудную клетку. Пот струился по лицу, затекая за воротник. В глазах вспыхивали и погасали снопы разноцветных искр.

Первая мысль, тяжело шевельнувшаяся в сознании, была о его спутниках. “Надо идти искать”, — подумал он, но не мог пошевелиться. В горле его пересохло. Он с трудом проглотил тягучую слюну. Нащупал свою фляжку. Воды оставалось меньше половины, и стаканчик, который завинчивался сверху, накрывая пробку, был потерян. Борис сделал два глотка прямо из горлышка. Жажда не прошла, но ему стало легче. Он оглядывался. Кругом поднимались зеленые стволы, смыкавшиеся высоко над головой шатром длинных, многометровых листьев. Сырую мягкую почву пронизывал плотный переплет белых корней. Было сумрачно и прохладно. Влажный воздух был насыщен раздражающе острым запахом, похожим на аромат водяных лилий. Борис поднялся. С удивлением ощупал холодный, блестящий ствол ближайшего растения — пальцы ощутили шершавую, как у осоки, поверхность и остановились на перепоясывающем стебель толстом узле, из которого тянулись в стороны две длинные ленты листьев.

“Это, по–видимому, тростник, — решил он после короткого размышления и покачал головой. — Ничего себе тростник, величиной в пальму”.

В левой руке он ощутил какой‑то твердый предмет. Это была ручка лопатки. Борис постучал зачем‑то по стволу тростника. Шурша листьями, к его ногам свалилось какое‑то странное существо, вызвавшее своим видом холодную дрожь в спине у Бориса. Сначала он принял его за змею. Но сейчас же убедился, что это беспозвоночное животное — длинный, не короче метра, извивающийся червь. Его движения были настолько быстры, что Борис не успел его рассмотреть. Ему бросились в глаза только длинные щетинки, торчащие во все стороны, красный кишечник, просвечивающий сквозь полупрозрачную кожу, — и червь исчез в путанице белых корней под ногами.

Борис оглядывался по сторонам с острым любопытством, точно впервые получил способность видеть и понимать. До сих пор он встречался с неизвестными ему формами животных, находил незнакомые ему растения. Теперь перед ним возник новый мир — царство живых существ, преображенных гигантизмом.

Да, это было именно так. И тот разговор с Павлом — о причинах массового появления гигантских форм, — который был прерван находкой гигантского кок–сагыза, снова вспомнился Борису, вызвав в памяти промелькнувшую в голове догадку. Очевидно, в почве, или в воде, или в воздухе (Борис потянул носом острый запах водяных лилий) есть общие факторы, изменяющие природу растительных и животных организмов в сторону увеличения размеров. Очевидно, это свойство и делает здешнюю воду непригодной для нормальных организмов. Напиток богатырей! Среда гигантских форм жизни…

Борис пробирался между стволами тростника, увлеченный своей мыслью. Он озирался вокруг, пытаясь обнаружить хотя бы одно существо привычной его глазу величины. Ничего не было — ни травинки, пробивающей тучную влажную почву, ни насекомого, мелькающего среди зелени, ни паука, раскинувшего свою паутину между стволами. Высоко над зелеными сводами тростника слышалось жужжание — там, очевидно, летали какие‑то крылатые существа с фантастическим обликом чудовищ из детских сказок, но Борису сквозь листья ничего не было видно.

Он шел вперед, пробиваясь к озеру. Ему хотелось видеть свободное пространство. Тростник, очевидно, занимал вокруг водного зеркала широкую полосу, так как Борис шел не менее получаса, пока не увидел сквозь зеленые стволы блеснувшую на солнце голубизну. Он побежал, с трудом вытаскивая ноги из влажной почвы. Утомление и любопытство заглушили сознание опасности этой экскурсии. Еще несколько шагов — и перед ним открылась необозримая гладь озера.

Неподвижный воздух застыл над зеркальной поверхностью воды. Опрокинутые вниз сияющими вершинами, отражались в озере красные громады гор. Над водой стремительно рассекали пространство огромные прозрачные существа, распространяющие резкое жужжанье.

“Стрекозы”, — определил Борис, с восхищением рассматривая стройные тела и легкие крылья гигантских насекомых. Одно из них остановилось в воздухе, бешено работая крыльями, совсем близко от Бориса, так что он отчетливо увидел длинное, расчлененное брюшко, тонкие повисшие ноги, огромные шарообразные глаза и мощные челюсти. Стрекоза сделала бросок — в воду, медленно кружась в воздухе, полетели крылья злополучной жертвы. Борис даже не заметил, какое насекомое было уничтожено.

Он посмотрел в воду. Луч солнца едва проникал в мрачную глубину у берега. Борис долго всматривался, чтобы разобраться в переплетении водорослей. Блеснул яркокрасный шарик, медленно проплывший между подводными стеблями. Задел плети какого‑то растения — и остановился. Плети медленно сократились, приподнимая шарик. Борис понял, что это щупальце какого‑то живого существа. Напрягая зрение, он увидел это существо. Оно свесилось зеленоватым прозрачным сучком с листа растения, похожего на кувшинку. И сейчас же он догадался, что это не кувшинка, а исполинская ряска, и повисшее на ее нижней поверхности существо — гидра, увеличенная до размеров мизинца.

Борис нагнулся, вытащил из воды круглую пластинку ряски, перевернул. Тело гидры распласталось на нем комком прозрачной слизи. Борис внимательно всмотрелся и увидел первый раз в жизни невооруженным глазом тончайшее строение живого существа. Все тело гидры казалось состоящим из мельчайших, едва различимых пузырьков, тесно прилегающих друг к другу, напоминая густую пену.

— Это же клетки! — сказал Борис, ошеломленный этим зрелищем. — Да, клетки, несомненно. Клетки, увеличенные до размеров видимости простым глазом.

Завеса приподнялась. Бориса уже охватил азарт исследователя, проникающего в неизведанную тайну природы.

Он потер себе лоб, вспоминая все, что знал о размерах клеток. Из глубины утомленного сознания выплывали неясные образы из книг и учебников. Микроскопическая анатомия никогда не интересовала Бориса, но он хорошо помнил, что клетки всех живых организмов измеряются тысячными долями миллиметра. Но перед ним было существо, состоящее из клеток, во много раз превышающих эти размеры.

“По–видимому, так, — размышлял он, продолжая рассматривать гидру, которая медленно расправляла свои щупальцы на влажной поверхности листа. — Клетки увеличены во много раз”.

Да, очевидно, это и было разгадкой. Случай привел их маленький отряд в такое место, где силы природы произвели единственный и, вероятно, неповторимый эксперимент, создав мир гигантских организмов, с чудовищно увеличенными клетками.

Легкий плеск прервал его размышления. Он поднял голову, опять его охватило тошнотное чувство отвращения и страха. Из воды выглянуло знакомое ему зеленое рыло. Борис ясно различал светлое, с коричневыми пятнами брюхо гигантской лягушки. Глаза животного закрылись, по бокам вздулись, как паруса, огромные пузыри.

Урр–рр!.. — раздался оглушительный, потрясающий рев, вызвавший тупую боль в ушах.

Борис медленно попятился, не сводя глаз с исполинской морды. Несмотря на опасность положения, где‑то в глубине сознания возникло и затаилось воспоминание о вчерашнем испуге от этих громоподобных звуков — воспоминание, вызвавшее в нем припадок судорожного нервного смеха. Звук так же внезапно прекратился. Гладь воды прочертила темная тень, точно снаряд промчался под поверхностью. Морда исчезла. В покрасневшей воде расходились круги.

Борис поспешно отошел от берега и снова погрузился в сумрак зарослей тростника. Его охватило гнетущее чувство острого беспокойства.

“Как я мог так забыться? Что же я делаю? — упрекал он себя. — Скорей, скорей… Догонять Павла и искать Женю… Ни минуты не теряя…”

Он шел торопливыми шагами, путаясь в переплете корней. Часы показывали девять. Иногда под ногами метались какие‑то живые существа, проворно расползаясь в стороны. Но он уже не останавливался, и только, когда сквозь зеленые стволы тростника замелькали бурые сухие стебли курая, Бориса задержало новое зрелище.

Это была колония грибов, напоминающих типичных обитателей сырых темных мест, известных под названием поганок, но только увеличенных до размеров гигантских зонтиков. Борис с любопытством заглянул под нависшую шляпку, постучал лопаткой по высокой тонкой ножке. Грибы издавали резкий, удушливый запах, от которого кружилась голова. Но задерживаться было некогда. Борис с сожалением отказался от подробного осмотра грибов и зашагал дальше.

Через каждые пять–десять минут он останавливался и прислушивался. Было тихо. Чуть шелестели метелки сушняка под слабым ветром. Но ни один звук не доносился с той стороны, куда, вдогонку за пропавшей девушкой, направил свой путь Павел.

Наконец заросли сушняка кончились. Борис очутился в полосе предгорий, покрытых гигантскими альпийскими растениями. Он осмотрелся. Вокруг пестрели красные и желтые цветы астрагалов. Поднимались высокие, пушистые стебли ковыля, зеленели подушки камнеломки. Никаких признаков покинутой им площадки с брошенным в панике около полуобнаженных корней кок–сагыза заплечным мешком… Но искать потерю не хватало времени. Борис впился взглядом в красно–бурый склон гор с вьющейся в нем ниткой ущелья, по которому отряд опустился в долину. Там не замечалось никакого движения. Правда, расстояние было не близкое. Борис определил его, как и раньше, в пять–шесть километров. Он попробовал крикнуть:

— Ого–оо!

Ему ответило только многоголосое эхо скал. Он подождал минуту, прислушиваясь, и снова пустился в путь.

Солнце стояло высоко и палило нещадно. Он уже два раза откупоривал свою фляжку, отпивая по глотку. Но теплая, застоявшаяся вода не утоляла жажду. У него поднималась злость на Павла, на его легкомыслие в кустарной организации этой экспедиции, досада на себя, что он согласился в ней участвовать, и все росло беспокойство за девушку.

— Аа… аа… — услышал он наконец слабый крик, несущийся словно с безоблачного неба.

Горы ответили дружно и внятно:

— Аа… аа…

Павла еще не было видно. Но Борис был уверен, что он поднимается по крутизне наперерез руслу потока, и двигался напрямик, рассчитывая если не догнать, то, во всяком случае, установить связь с Павлом. Огромная, двухметровая ящерица метнулась у него из‑под ног, скрывшись между кустами камнеломки. Борис даже не взглянул на нее, увлеченный желанием как можно скорее добраться до подножия скал. Альпийские луга остались уже позади. Он шел по крутому склону между огромными обкатанными камнями…

“Откуда здесь такие валуны?” — по привычке подумал он. Поднял голову. На страшной высоте ледяная шапка круто нависала над обрывом. “Ледниковые”, — ответил он себе и продолжал путь.

Наконец шипы горных ботинок застучали по камню. Наклон горы у подножия достигал сорока пяти градусов. Борис поднимался довольно быстро. Здесь было много выветрившихся расщелин, занесенных пылью, в которой нашли приют мощные лишайники. Неровности облегчали подъем.

Уже не менее трехсот метров скал осталось внизу. Борис остановился, разминая затвердевшие мышцы ног. Опять прислушался. В воздухе дрожал едва различимый гул. И на его фоне он услышал высоко над собой осипший голос Павла.

— Женя–аа,.

Борис запрокинул голову я медленно обвел глазами крутой скат горы. Он не сразу увидел Павла за неровностями, обрывами и расщелинами скал. И только, когда снова услышал его крик, различил крошечную фигурку, словно прилипшую к камням. От ущелья, где шло сухое русло потока — их дорога в долину чудес, — его отделяло, казалось Борису, совсем небольшое расстояние. Но Павел не двигался. Даже на таком большом расстоянии Борис чувствовал, каким страшным напряжением полна эта крошечная фигура, и не понимал, почему Павел остановился. Гул усиливался.

— Женя–аа… наза–аад… — донесся до слуха Бориса сиплый, прерывающийся голос Павла.

И внезапно ужасная догадка озарила сознание Бориса. Он увидел и понял. Его сердце замерло, “Обвал”, — прошептал он трясущимися губами. Двигаться дальше было бесполезно.

С равномерным шумом, подскакивая и поднимая облака красной пыли на неровностях, катились со страшной высоты по обрыву обломки скал. Они появлялись у линии льдов и стремительно неслись по крутому склону, скатываясь в ущелье и поднимая гам тучи каменных брызг. Глухой гул перешел в грохот. Чуть заметно сотрясалась вся гора от движения огромных камней. Борис чувствовал, что вся кровь отлила от его лица.

“Если Женя в ущелье, она погибла!” — пронеслось в его голове.

Он не мог оторвать глаз от грандиозной картины обвала. Камни сыпались в ущелье непрерывным потоком. Фигура Павла скрылась в облаке красной пыли. Сквозь грохот продолжал доноситься его безнадежный крик:

— Женя–аа… наза–аад…

В этот момент на глазах Бориса обрыв горы потемнел. Очевидно, прорвалась вода из нагорных ледниковых озер. Пыль рассеялась. Бешеные потоки обрушивались в ущелье, поднимая фонтаны сверкающих на солнце брызг.

Было ясно: надежда на спасение девушки исчезла. Борис с содроганием увидел, как Павел схватился за голову и упал ничком на скалу.

10

ОНИ молча посмотрели друг другу в глаза. То, о чем они думали, было понятно обоим. Начинать другой разговор казалось оскорбительным для памяти погибшей девушки.

— Ты уверен, что она пошла этой дорогой? — коротко спросил Борис. Павел пожал плечами.

— Другой дороги она не знала.

Он тяжело опустился на камни рядом с Борисом. Его лицо как‑то сразу осунулось и потемнело. Кожа обтянула резко выступившие скулы. Он отстегнул фляжку от пояса, взболтнул — вола плеснулась на дне, — отвернул пробку, приложил горлышко к губам и выпил все, что осталось. Борис не решился его останавливать.

Так сидели они около получаса, безмолвно смотря перед собой неподвижными глазами. Высоко над их головами звучал приглушенный расстоянием рев потока и слышался грохот катящихся камней.

— Как ты думаешь, — прервал наконец молчание Борис, — вода пошла в Батырлар–джол?

Павел отрицательно покачал головой.

— Нет, поток прорвался выше. Путь, я думаю, свободен.

Опять помолчали…

— Ну, что будем делать? — спросил Павел.

Борис посмотрел на него испытующе. Лицо Павла застыло в выражении глубокой сосредоточенности.

— Я думаю, — сказал Борис, — что следует идти за людьми. Надо продолжать поиски. Пока мы не нашли труп, надежда еще не потеряна.

— Хорошо, — кивнул Павел.

— Только знаешь, — с некоторой долей смущения сказал Борис, — надо поискать мой мешок. В нем веревки. Я оставил его там. Помнишь?

Он махнул рукой по направлению к склонам предгорья, где желтели альпийские луга. Лицо Павла чуть–чуть оживилось.

— А кок–сагыз? — спросил он быстро.

— Не успел выкопать, — ответил Борис.

Павел закусил губы. Борис не стал рассказывать, что было причиной задержки, да Павел и не расспрашивал больше ни о чем. Он глубоко замкнулся в себе.

— Ну, пошли, — сказал Борис поднимаясь.

Он долго смотрел вниз, выбирая направление. Очевидно, нужно было спуститься до кромки сушняка, забирая левее русла потока, и идти по нижнему краю альпийских лугов. Это направление исключало бесплодное блуждание: брошенная Борисом площадка должна была обязательно встретиться по пути…

Павел встал, скрутил папиросу, жадно затянулся и бросил.

И снова они двинулись в путь среди исполинских растений, раздвигая зеленые ветки чудовищных трав, топча распластанные на каменистой почве розетки огромных листьев, ломая сухие стебли… Из всех переживаний необычайной экспедиции впечатление этого перехода почему‑то сохранилось в памяти Бориса как наиболее острое. Причиной этого было, по–видимому, продолжающееся обострение ощущений, воспринимаемых переутомленным мозгом. Борис двигался как во сне. Все чувства были напряжены до предела. Одуряющий запах, издаваемый нагретыми солнцем цветами, вызывал странное искажение восприятия окружающего.

Размеры казались еще более огромными, краски — еще более яркими, формы — преувеличенно причудливыми. Много дней спустя преследовали Бориса видения странствования среди фантастически преображенного мира исполинских растительных форм. В своих воспоминаниях он уже с трудом различал подлинное от ложного — впечатления сплелись в пеструю, подавляющую воображение картину.

“Здесь долго нельзя оставаться”, — подумал он, вдыхая горячий, затрудняющий дыхание воздух, насыщенный терпким запахом неведомых трав. Но мысль пронеслась, не оставив следа в сознании. Его взгляд продолжал автоматически двигаться по сторонам, разыскивая потерянное растение.

— Ничего? — вопросительно крикнул ему Павел.

— Ничего! — отвечал он бодро. — Сейчас найдем, не сомневайся… Сейчас…

И слова застыли на его губах. Он в самом деле неожиданно увидал перед собой взметнувшиеся над розеткой огромных листьев зеленые стебли и знакомые желтые корзинки цветов. Белели корни, уходящие в глубь вырытой ямы. У края ямы валялся брошенный им заплечный мешок. А над мешком, уткнув в пего огромную острую морду, возилось гигантское серое животное, вид которого вызвал у Бориса неудержимую дрожь отвращения и страха. Оно напоминало крысу, увеличенную до размеров коровы. Но по короткому хвосту, длинной красно–бурой шерсти, крупным ушам Борис сразу определил пищуху — типичного грызуна высокогорных районов Средней Азии. До слуха Бориса доносился противный хруст — животное с аппетитом уничтожало продукты, лежавшие в мешке. Еще мгновение — и пищуха, двинув ухом, молниеносно повернула через плечо голову к Борису. Теперь прямо на него смотрели ее блестящие черные глаза, шевелилась длинная щетина усов. Нос быстро двигался, втягивая воздух. Борис сохранял неподвижность. До слуха зверя донеслись шаги Павла. Пищуха повернула голову в его сторону, и в этот момент, превозмогая отвращение, Борис шагнул вперед, поднял лопатку, размахнулся и изо всех сил ударил животное по носу. С пронзительным писком, от которого зазвенело в ушах, пищуха рванулась в сторону и бросилась бежать. В лицо Борису ударили мелкие камешки, вырвавшиеся у нее из‑под ног. Зашумели растения — и все стихло.

— Что такое? — крикнул с беспокойством Павел.

Борис опустил лопатку. Ноги его ослабели от пережитого возбуждения, обостренного каким‑то странным чувством досады за испытанный им страх перед зверем, которого он до сих пор знал в виде ничтожного, безвредного и беззащитного перед человеком животного. Он сел на край выкопанной им ямы.

— Ничего особенного, — ответил он подошедшему Павлу. — Непрошенный гость.

Тот не стал больше расспрашивать. Борис видел, что Павел снова во власти азарта, который привел его в эту долину. Молча, взяв лопатку, он стал быстро копать, справляясь с этой работой значительно быстрее своего товарища.

Борис поднялся. Прошел немного дальше, продолжая машинально оглядываться по сторонам. Пробрался через заросли гигантского ковыля. Вышел на открытую площадку, заросшую большими желтыми цветами. Всмотрелся. И раскрыл глаза в изумлении:

— Так это же… кок–сагыз… — прошептал он в возбуждении.

Да, это, повидимому, была целая заросль гигантского каучуконоса. Борис подошел к ближайшему растению: огромные желтые корзинки качались на уровне его лица. Одни из них были в полном цвету. Ветер тихо шелестел желтыми лепестками. Другие закрылись. Из них виднелись нити сероватого пуха. Борис с усилием оторвал одну закрывшуюся корзинку от ее стебля. Раздвинул листья обвертки. Под нитями пуха виднелись бурые семена, покрывающие дно корзинки. Борис запустил руку в корзинку. Семена с легкостью отскочили от своего ложа. Борис вытащил горсточку семян, с любопытством разглядывая их у себя на ладони. Они были почти с кедровый орех величиной.

Шаги Павла послышались за era спиной. Рука опустилась на плечо Бориса и сдавила его в волнении.

— Черт возьми! — прошептал Павел сдавленным голосом.

Это было какое‑то сумасшествие. Борис понимал, что сбор большого количества растений не нужен, что он просто бесцелен, что лишний груз только затруднит выход из долины. Но он уже не мог остановить Павла, да и сам, зараженный его азартом, работал, как одержимый. Они выкапывали корень, разрыхляя грунт лопаткой и ножом, взвешивали на руках, продолжая поражаться его размерам, кидали и принимались за следующий не останавливаясь. Спина Бориса ныла, мышцы рук и ног затекли, но он не прекращал работы. И только, когда мешок Павла, освобожденный от всего остального груза, наполнился до краев, они оба одновременно поднялись и посмотрели друг на друга.

— Довольно! — сказал Борис, с трудом переводя дыхание.

Павел приподнял мешок, оценивая его тяжесть.

— Да, — согласился он с сожалением, — но вот что‑то голова кружится, — сказал он тревожно.

Постоял, машинально похлопал себя по бокам, ища табак и спички. Но рука, сунутая в карман, остановилась на полдороге.

— Черт! — вырвалось у него сквозь зубы. — Совсем плохо. Я посижу немного.

— Ты не пил воды из потока? — спросил с опасением Борис.

Павел отрицательно мотнул головой и опустился на землю. Лег, положив голову в тень. Закрыл глаза. Борис догадывался, что неожиданная слабость происходит не только от утомления, но и от действия одуряющего аромата растений. Необходимо было немедленно уходить отсюда. Он нагнулся над Павлом, чтобы поднять его, и к изумлению увидел, что Павел лежит не один. Лежали два человека. И каждый из них был Павлом.

— Чепуха! — громко сказал Борис и удивился странному звуку своего голоса. — Двоится в глазах…

Он протянул руку к одному из лежащих. Рука встретила пустоту. Он хотел тронуть другого, но рука тоже не нашла опоры.

Борис присел на корточки и зажмурил глаза. В ушах шумело. Сквозь шум он слышал, как Павел произнес едва слышно:

— Женя!

Откуда‑то, словно с неба, донесся слабый крик:

— Паа–аавел!

— Слуховые… галлюцинации, — пробормотал Борис.

Огромные листья неожиданно придвинулись к самому его лицу. Свет дня потускнел — и погас.

11

ОН открыл глаза… Перед ним в недосягаемую глубину уходила черная бездна, во мраке которой медленно плыли блестящие точки. Он повел руками, инстинктивно отыскивая опору. Руки встретили холодную твердую землю. Он лежал на спине. Была ночь. Звезды продолжали плыть в темноте.

“Головокружение”, — подумал он и позвал:

— Павел!

Но голос был так слаб, что он сам не услышал его звука из‑за яростного звона в ушах. Борис прислушался, медленно приходя в себя. Сквозь сон он разобрал треск, и перед его глазами пронесся сноп искр. Потом прорвались звуки голосов. Он повернул голову.

Треща, горел курай. Перед костром застыл тонкий силуэт девушки. Линия мягкого профиля была ярко очерчена светом мерцающего за ее спиной огня.

“Женя”, — узнал Борис. Но нисколько не удивился. Его затуманенное сознание еще не выделяло в возникающих в голове образах того, что действительно было и что создавал его раздраженный пережитыми впечатлениями мозг.

“Не вижу оснований оправдываться перед тобой”, — Борис понял наконец смысл последних слов, произнесенных девушкой.

Он с волнением ждал ответа ее собеседника. Пауза показалась ему очень долгой. Наконец из темноты прозвучал срывающийся голос:

— Но ты не знаешь, как я тебя… как я к тебе… отношусь.

“Павел”, подумал Борис и облегченно вздохнул.

— Это к данной ситуации не имеет ровно никакого отношения, — ответила Женя с легким раздражением.

— Я весь истерзался, когда ты исчезла, — продолжал Павел.

— Но это не помешало тебе в тот момент, когда ты был уверен в моей гибели, поторопиться со сбором каучуконосов, — с горечью возразила девушка.

Наступило молчание.

“Моей гибели… — думал Борис, оценивая смысл этих слов. — Моей гибели… Чьей гибели? Моей гибели? Но ведь я жив… Нет, я что‑то путаю. Да, ее гибели. Но ведь она тоже жива…”

В сознании медленно проплыли воспоминания длинного дня, проведенного в долине. Из мрака выступило ослепительно яркое видение: пылающая на раскаленном солнце красная стена скал. Катящиеся камни, пена бушующего потока… Он содрогнулся.

— Женя, — сказал он, пытаясь приподняться.

Костер заплясал перед его глазами.

— Очнулись? — радостно повернулась к нему девушка.

— Все… в порядке, — с трудом произнес Борис, медленно принимая сидячее положение.

По ту сторону костра он увидел бледное, осунувшееся лицо Павла, на котором при виде очнувшегося товарища появилась слабая улыбка.

— Ну, брат, — сказал Павел тихо. — лежать бы нам на этих альпийских лугах до скончания века, если бы не она…

Теперь уже все стояло на своих местах.

Борис вспомнил: фантастические растения… раздражающе терпкий, пряный запах… площадку, заросшую кок–сагызом… лихорадочную работу… Дальше надвигался мрак. Оставалось неясным, как они выбрались оттуда, почему среди них появилась Женя.

— Как вы себя чувствуете? — спросила девушка.

— Еще не знаю, — медленно произнес Борис, — Прихожу в себя… Голова кружится.

— Все скоро пройдет, — сказал Павел. — Я был, как пьяный. А подышал — и ничего.

Борис пошарил рукой у пояса, отстегнул фляжку. Волы оставалось совсем немного. Но в горле у него так пересохло, что он с трудом мог говорить. Он сделал два глотка и протянул фляжку Павлу. Тот отрицательно покачал головой.

— Я пил, — сказал он нахмурясь.

Борис бросил быстрый взгляд на Женю. Она словно не слышала. Было ясно — она поделилась с Павлом остатками своего запаса.

Вода освежила Бориса. Он принялся за расспросы.

— Так, значит, вы оказались хитрее, чем мы думали, — сказал он Жене. — Вы не пошли руслом потока?

— Нет, я пошла напрямик. Мне казалось, что если вы попытаетесь меня догнать, вы пойдете старой дорогой.

Она отвечала спокойно, очевидно сохраняя глубокую уверенность в том, что поступила правильно, не желая оставаться с товарищами, обманувшими ее доверие. Это, по–видимому, задело Павла, потому что он проворчал:

— Не понимаю, как можно было решиться на такой поступок!

— Какой поступок? — сверкнула глазами девушка.

— Оставить вот так, ни с того ни с сего, товарищей…

— Ты считаешь, что ни с того ни с сего? — перебила его Женя возмущенно.

— Во всяком случае, даже если ты и находила мое поведение, скажем, неправильным, ты не имела права так поступать, — сказал Павел хмуро. — Надо же соблюдать элементарную дисциплину!

— “Дисциплину”! — повторила Женя запальчиво — Не тебе говорить о ней! Ты… Впрочем, думай и оценивай мои поступки как хочешь.

Она отвернулась и низко опустила голову, не желая выдавать своего волнения.

— Скажите, Женя, — нарушил неловкое молчание Борис. — Высоко успели вы подняться?

— Я была уже у самого русла потока. И в это время начался обвал.

— И вы не рискнули подниматься дальше одна?

Женя пренебрежительно повела плечами:

— Бояться было нечего так как прорыв был значительно выше. Но я сразу поняла, что вы будете считать меня погибшей, поднимете панику… и решила вернуться.

— И наткнулись на нас?

— Да, я нашла вас обоих в бессознательном состоянии.

Женя подбросила топливо в костер и занялась своим мешком, вытаскивая из него продукты.

— Вы знаете, что запас провианта в моем мешке ограбила пищуха? — спросил Борис.

Девушка кивнула.

— Да, мне говорил Павел.

Ели мало. Жажда лишила аппетита. Теперь только у Жени и Бориса оставалось немного волы на дне фляжки. Но предпринять было нечего. Борис категорически возражал против питья воды из потока или из озера. Он не хотел объяснить причин своей настойчивости, но ему казалось совершенно очевидным, что вода в этой долине гигантов непригодна для питья.

— Чепуха! — сказал Павел. — Как только мы будем у воды, я напьюсь всласть.

Борис пожал плечами.

— Я удивляюсь тебе, — сказал он раздраженно. — Ты перенес болезнь, схваченную в результате действия этой воды…

— А, вздор! — перебил его Павел. — Глубокая простуда, осложненная какими‑то изменениями в крови…

— А ты знаешь, что это были за изменения?

— Откуда мне знать!

— Ну, так вот и не оспаривай того, что представляется совершенно вероятным. У тебя был анизоцитоз — среди кровяных телец встречались клетки разных размеров. Я могу объяснить это только тем, что вещества, проникшие из этой воды в твою кровь, действовали на органы, где происходит образование кровяных клеток, вызывая в них появление гигантских форм.

— Ну, не знаю, — пробормотал Павел. — Не знаю и не верю…

Они улеглись в спальные мешки. Смертельная усталость взяла свое — все трое погрузились в глубокий сон.

Солнце уже поднялось над горами, когда они проснулись. Над озером таял розовый туман. Было холодно.

— До подножия горы… два часа, — подсчитывал Борис вслух. — Переправа через поток… будем считать… час. Подъем до входа в ущелье… сколько?

— Часа четыре, не меньше, — сказал Павел.

— Так. Потом спуск… Потом десять километров до становища… Надо торопиться.

Сборы были непродолжительными. Мешки, освобожденные от большей части продуктов, стали значительно легче. Только мешок Павла вызывал сомнение.

— Не меньше двадцати килограммов, — сказал Борис, приподнимая мешок над землей. — Знаешь что? Выбрось половину корней. На кой черт тебе столько? Ведь не для промышленного использования ты их собирал.

— Ничего, — мрачно ответил Павел, крепко затягивая шнурок.

— Ну, смотри! Все готово? — спросил Борис, опять незаметно для себя принимая инициативу в свои руки.

— Готово! — спокойно отозвалась Женя.

Они тронулись в путь — Борис впереди, Женя за ним, Павел замыкал цепочку. В воздухе стоял ровный гул. Это доносился рев потока, низвергающегося в долину. Путь до его русла через альпийские луга и предгорья отнял, как и рассчитывал Борис, около двух часов.

Шум потока становился все громче и сильнее. Вот и последние метры подъема. Еще одно усилие — и они остановились на гребне ущелья, по дну которого, взбитая в пену, кипя и бурля, неслась мутная вода.

Борис посмотрел на Павла. Оба понимали друг друга без слов.

— Надо подняться выше, — сказал Борис, — здесь бесполезно пытаться перейти поток. С таким течением мы не справимся.

— А может быть, спуститься вниз? — спросила нерешительно Женя.

— Куда? К озеру? Бессмысленно терять драгоценное время. Надо подниматься, пока не дойдем до перекатов, где русло шире и течение менее бурное.

Они пошли по гребню. Борис не сводил глаз с потока, выбирая место, пригодное для переправы. Вода за многие сотни лет падения прорыла в твердой породе глубокую впадину. В узких местах бешено крутились водовороты. Но Борис надеялся, что выше, где были более пологие склоны, удастся найги брод.

Шли молча. Из‑за шума потока говорить было трудно. Молчание было нарушено неожиданной встречей.

— Смотрите! — услышал Борис голос Жени.

Он поднял глаза. Сердце его дрогнуло от изумления и восхищения: на вершине скалы, поднимающейся почти отвесно по ту сторону потока, стоял горный баран. Расстояние уменьшало его размеры, но видно было, что он во много раз крупнее любого из баранов, каких приходилось когда‑либо видеть Борису на свободе и в коллекциях музеев. Исполинское животное застыло в царственной позе, высоко подняв голову, увенчанную мощными, круто завитыми рогами, и опираясь передними ногами на гребень скалы.

Павел вопросительно посмотрел на Бориса.

— Гигантский архар! — крикнул Борис.

Архар медленно повернул голову. Вздрогнул и прянул в воздух. И через мгновение с потрясающей быстротой гигантскими скачками вниз, к бушующему потоку, понеслось целое стадо. Впечатление напоминало низвергающуюся лавину. Прыжок — великолепное тело распласталось в воздухе над потоком, дробно застучали копыта о камни, и архары серыми молниями пронеслись мимо отряда, осыпая путников мелкими камнями, выброшенными из‑под копыт.

— Жаль, что мы не архары! — крикнул Павел.

Встреча с архарами была единственной остановкой во время дальнейшего подъема. Наконец крутизна склона стала меньше. Здесь начались перекаты, на которые рассчитывал Борис, разыскивая переправы.

Поток разливался в ширину на 15–20 метров. Вода бурлила вокруг крупных камней, разбросанных по дну ущелья.

— Попробуем здесь, — сказал Борис и начал осторожно спускаться вниз.

Они остановились у края потока, прижавшись к скату, обдаваемые мелкими брызгами с головы до ног. Впечатление стремительного течения воды ошеломляло. Им казалось, что они сами неслись навстречу потоку с захватывающей дух сумасшедшей скоростью.

Павел медленно опустился на корточки. Отворачивая лицо от брызг, он зачерпнул рукой воду.

— Что ты делаешь? — крикнул Борис сердито.

Павел, не отвечая, поднес руку ко рту, сделал глоток, снова опустил — и пил, пил… очевидно не имея сил удержаться.

— Перестань, — крикнула Женя.

Но Павел не поднялся, пока не утолил сжигающей его горло жажды.

Они начали переправу.

На всю жизнь в памяти Бориса сохранилось это передвижение по камням, висящим над пеной бушующего потока и вздрагивающим от напора воды.

Павел медленно отпускал веревку. Борис делал шаг, закреплял ногу на камне и отталкивался, чтобы перенести тело на новую точку опоры. Передышка была ничтожно малой, потому что сохранить равновесие оказалось невероятно трудным и, чтобы не упасть, следовало немедленно делать следующий шаг. Были участки, где камни совсем скрывались под водой. Здесь приходилось ступать почти наугад, нащупывая невидимую опору. Ноги Бориса промокли выше колен. Мышцы застыли от леденящего холода. Еще последний прыжок — и с чувством невыразимого облегчения Борис почувствовал под ногами твердые камни противоположного берега.

Жене было легче. Она могла не заботиться о сохранении равновесия: Борис в Павел беспрерывно поддерживали девушку, туго натягивая веревку…

— Ой, как было страшно! — призналась Женя, просияв в лицо Борису своей белозубой улыбкой, и сейчас же повернулась снова к потоку, следя за переправой Павла.

Он шел с напряжением. Несколько раз терял равновесие, шатаясь на крошечной площадке, как пьяный.

— Ему же мешает груз! — крикнула Женя.

Борис кивнул головой. Но обсуждать положение было уже бесполезно… Ясно было, что в случае падения в воду, мешок Павла окажется огромной помехой при вытаскивании упавшего. Однако каким‑то чудом Павел преодолел все препятствия. Только при последнем прыжке силы ему изменили, и ноги со скрежетом сорвались с камня. Борис и Женя едва успели удержать его, схватив за руки.

Лицо Павла было смертельно бледно. Он крепко сжимал стучащие друг о друга зубы.

— Выбрось половину груза из мешка! — крикнул Борис.

— Нет! — сказал Павел упрямо.

— Ну, давай часть в мой мешок!

Павел отрицательно замотал головой.

Отдых был недолгим. Необходимо было торопиться. Через пятнадцать минут отряд начал восхождение по отвесной скале, нависшей над ложем потока.

И опять — Борис поднимался впереди, Женя следовала за ним, а Павел двигался последним. Подъем был трудный. Борис тщательно осмотрел скалу, выбирая направление для подъема по наиболее неровной ее поверхности. Но и тот путь, который он выбрал, оказался чересчур бедным точками опоры. Еще снизу Борис заметил две узкие площадки, которые могли служить для передышки. Но даже до первой из них пришлось двигаться почти исключительно на пальцах рук и ног, не встречая опоры. Борис чувствовал острую боль утомления в мышцах, когда он вцепился в край площадки и стал карабкаться, чтобы встать на нее. И в это мгновение веревка натянулась. Ноги Бориса сорвались. Продолжая висеть на руках, он прижался грудью к краю площадки, с трудом нашел опору для ног и посмотрел вниз.

Далеко под собой он увидел запрокинутое, бледное лицо Павла с упрямо сжатыми губами. Павел силился прижаться к скале, но его тело относила тяжесть груза, висящего за плечами. Видно было, что он выбился из сил. Над ним наклонила корпус Женя, натягивая веревку, чтобы его удержать.

— Сбрось груз! — крикнул Борис. — Пропадешь!

Павел медленно покачал головой. Ноги его продолжали срываться. Тело медленно поползло вниз. Еще миг — и он повис на пальцах.

— Режьте ремни. Женя! — с яростью закричал Борис, напрягая все силы, чтобы задержать падение. — Освободите его от мешка!

Потекли мгновения, растянутые, как часы. Борис видел, какого сверхчеловеческого напряжения стоило девушке усилие, с которым она вытащила из‑за пояса нож. Женя еще ниже наклонилась над Павлом, продолжая забирать веревку. Лицо Павла исказилось судорожной гримасой. Он что‑то сказал Жене. Она отрицательно покачала головой, протянула руку над отчаянным лицом Павла. Сталь блеснула на солнце. Веревка дернулась и ослабела.

Несколько секунд в воздухе висел, крутясь и все уменьшаясь в размерах, сброшенный мешок. Взметнулся фонтан сверкающих брызг, и уже ничего не было видно в пене стремительно несущихся водоворотов.

12

СОЛНЦЕ спускалось к вершинам гор. Ветер стих. Петренко остановился в дверях, щурясь на палевое, побледневшее небо. Величественная картина заката успокаивала взбудораженные мысли.

— Ничего! — пробормотал Петренко сквозь зубы. Выбил о косяк двери трубку, сунул ее в карман и зашагал на свой участок.

Его длинная тень прыгала по зеленым рядам посевов, задерживалась в глубине овражков и рытвин, снова выскакивала и плавно двигалась по обочине дороги. Петренко шел, заложив руки за спину, смотря себе под ноги, погруженный в размышления. Он думал о своей работе. Три года напряженного, беспокойного, кропотливого труда вложил он в это дело. Оно было совершенно новым, необычным в культуре кок–сагыза. Но Петренко был уверен в правильности выбранного направления. И все свое упорство, всю настойчивость и энергию тратил на бесконечные варианты новых и новых опытов.

Культура кок–сагыза была молодым делом. Совсем недавно этот каучуконос нашли в горах Тянь–Шаня. И не дожидаясь, пока селекционеры выведут из него культурные сорта, это дикое растение распространилось на десятки тысяч гектаров в среднерусских степях, на Украине, в Белоруссии, Киргизии, Казахстане. Стране нужен был отечественный каучук. Кок–сагыз стремительными темпами входил в культуру со всеми своими недостатками — малой величиной растения, ничтожными размерами семян, их плохой всхожестью, медленностью роста и развития. Недостатки окупались главным — и несомненным достоинством. Из тонны корней — даже совсем тонких, ничтожных, похожих на крысиные хвостики — можно было получить до двухсот килограммов каучука — будущие колеса автомобилей и самолетов, шланги насосов, галоши и непромокаемые плащи.

Одновременно сотни селекционеров по всей стране работали над тем, чтобы превратить дикаря в культурные сорта. Из тысяч выращенных в наилучших условиях растений отбирали самые крупные, самые мощные экземпляры. Потомство избранников снова подвергалось самому придирчивому просмотру. И снова шел отбор самых лучших по содержанию каучука, по размерам корня и по величине семян, растений. Корни в пятьдесят граммов перестали быть редкостью. Попадались и более крупные — в сто, даже в сто пятьдесят и больше…

Петренко мечтал о других приемах создания нового сорта. Ему хотелось коренным образом переделать природу каучуконосного одуванчика. Он поставил перед собой задачу изменить строительный материал растения, — кирпичи, из которых построены все его части: корень, стебель, листья, цветок. Эти кирпичи, мельчайшие частички, известные под названием клеток, считались незыблемой основой строения, неизменным элементом, постоянной составной частью растительного организма. Петренко был убежден, что в природе нет ничего неизменного. Он считал, что изменение клеточных размеров возможно. И был уверен, что это изменение повлечет за собой преобразование всех свойств кок–сагыза. Над такой задачей стоило поломать голову.

“Важно изменить растение, — говорил он себе в часы раздумья. — Пусть даже не в ту сторону, которая нам интересна, но изменить. А после этого, когда удастся сломить его упрямство, можно будет сделать из него и то, что нам нужно”.

Сколько раз возвращался Петренко к этой мысли, изобретая сотни вариантов опытов, в которых кок–сагыз оказывался в особых, созданных экспериментатором условиях. Растение упорно отказывалось изменяться. Погибшие экземпляры насчитывались тысячами. Но упорство Петренко оказалось выше упрямства растения.

Работа была начата с поисков более крупных клеток в толще корня кок–сагыза. Много дней провел Петренко за микроскопом, изучая последовательно, на сотнях разрезов, тончайшее строение корня на разных его уровнях. Он делал промеры, зарисовки, подсчеты. Изменчивость клеточных размеров удалось обнаружить быстро, и это не казалось Григорию Степановичу особым достижением. Ему было совершенно ясно, что рост клетки в организме зависит от условия питания, а оно не может быть абсолютно сходным для всех клеток. Поэтому одни отличаются малыми, другие крупными размерами. Петренко обнаружил, что разница в величине растительных клеток может достигать нескольких десятков раз. И первая задача заключалась в том, чтобы найти такую часть корня, где укрупнение клеток было закономерностью.

Петренко вспоминал об этом времени с усмешкой. Он работал как одержимый. Мысль, окрыленная первыми наблюдениями, захватила его. Он резал корень поперек, резал вдоль, выясняя пути движения соков и расположение млечных ходов, в которых накапливался каучук. Наконец, слабый, едва видимый, забрезжил свет. Наступила пора первых опытов, первой атаки на косность живого вещества.

Замысел заключался в том, чтобы вырастить целое растение из той части корня, где, под влиянием условий питания, клетки достигали наиболее крупной величины. Это оказалось тяжелой задачей.

Многие растения обладают этим удивительным свойством — восстанавливать целый организм из небольшой части. Черенок ивы, осины, тополя, воткнутый в сырую землю, пускает корни, развивает листья и превращается в целое растение. Лист бегонии, помещенный на сырой песок, начинает развивать побеги из любой своей части, образуя целое растение. Но воспроизводство кок–сагыза из черенков корня было достаточно трудным делом. А получение целого растения не из черенка, а из крошечного обрезка корня было просто фантастическим предприятием.

Петренко преодолел все трудности. И весной первого года его работы уже сотни растений, выращенных по этому способу, зазеленели на опытном участке. Многие ничем не отличались от контрольных. Но были и заметно измененные экземпляры, отличавшиеся быстротой роста, мощностью листовой розетки, размерами корня. Их клетки оказались заметно более крупными — они сохранили свойство той части корня, из которой их взял Петренко. Это было только начало. Предстояла дальнейшая, напряженная, упорная работа — кропотливый, тяжелый труд исследователя–селекционера.

Несмотря на укрупненные размеры, растения, полученные Григорием Степановичем, не отличались высокой каучуконосностыо. Увеличить накопление каучука — было третьей, самой трудной задачей. На протяжении последних двух лет Петренко пытался повлиять на процесс образования драгоценного сока в корнях кок–сагыза. Оп был уверен, что, направляя по своему плану обмен веществ растения, изменяя состав солей в почве, рано или поздно он добьется результата. Шли недели и месяцы. Были перепробованы сотни удобрительных смесей. И неизменно, каждый вечер, на его вопросительный взгляд — Женя Самай отвечала, сочувственно улыбаясь:

— Все то же… Десять, одиннадцать, двенадцать процентов.

Наступила пора что‑то предпринимать. Он шел на свой участок, чтобы на месте обдумать план дальнейших опытов. Вид растений, знакомые до мельчайших подробностей: узкие, длинные пластинки листьев, стебли цветочных корзинок, сладковатый их запах, — все это способствовало работе мысли, помогало сосредоточиться. Он помнил и глубоко ценил указание великого преобразователя природы — Мичурина:

“Нужно быть глубоко наблюдательным. как могут быть наблюдательны только люди, жизнь которых составляет одно целое с природой.” В поле Петренко проводил большую часть своего времени, оставаясь в лаборатории только для самых необходимых работ.

— На что‑то нужно решиться! — сказал он вслух. И сейчас же, словно в ответ на свои слова, он услышал знакомый голос:

— Григорий Степанович, добрый вечер!

Петренко поднял голову, обернулся. В тридцати шагах от дороги, среди зеленых рядов кок–сагыза, стоял директор. Его загорелое лицо разрезала белизна зубов, раскрытых в широкой улыбке. Он возбужденно замахал рукой, подзывая к себе Петренко. Задержка была досадна, но неизбежна. Григорий Степанович свернул с дороги и зашагал по междурядьям, стараясь не наступать на листья.

— Привет! — сказал он спокойно, останавливаясь в двух шагах от директора и разглядывая его улыбающееся лицо. — Можно поздравить с каким‑нибудь достижением, Анатолий Петрович?

Директор посмотрел на него с торжествующим видом, откинув тыльной стороной испачканной в земле руки свою белую фуражку на затылок.

— Ну? — вопросительно сказал Петренко.

Анатолий Петрович нагнулся. Мелкие комья земли разлетелись от растения, встряхнутого его маленькой рукой.

— Посмотрите! — он протянул Григорию Степановичу куст кок–сагыза.

Петренко бережно принял растение в руку, взвесил на ладони.

— Граммов сто? — спросил он, тщательно разбирая корни, свисающие от листвы длинными белыми шнурами.

— Я думаю, больше, — ответил с оттенком самодовольства директор, не отводя глаз от растения, словно беспокоясь за его целость в крепких руках Петренко.

— Неплохо! — сказал Григорий Степанович, возвращая корень.

Анатолий Петрович взял растение, положил машинально на землю и несколько озадаченно посмотрел на Петренко. Видимо, он ожидал более бурной реакции своего собеседника.

— Так ведь, это же… тетраплоид! — воскликнул он наконец, не сдерживая своего возбуждения.

— Я так и думал, — с тем же невозмутимым спокойствием ответил Петренко.

— Ну, и что же вы скажете?

— А то, что говорил вам всегда. Вы верите, что воздействием таких веществ, как колхицин и другие яды, можно сразу создавать наследственно закрепленные сорта растений…

— А как же иначе? — перебил его директор с раздражением. — Колхицин действует на делящуюся клетку… Задерживает деление. Аппарат наследственности — хромосомы, вместо того, чтобы распределиться по двум клеткам, остаются в одной… Мы получаем двойной аппарат наследственности…

— Какой там аппарат наследственности, — махнул рукой Петренко. — Дайте‑ка, — протянул он руку Анатолию Петровичу. — Нет, нет, не то… Дайте лопатку.

Он нагнулся к зелени кустов кок–сагыза, быстро воткнул лопатку под первое попавшееся растение, отвалил пласт земли и поднялся, встряхивая выкопанный кустик.

— А это, — спросил он, расправляя тонкие хвостики корня, — тоже тетраплоид?

— Позвольте, позвольте, — заторопился Анатолий Петрович, — вам попался неудачный экземпляр. Вот я вам сейчас…

Он потянулся к лопатке, но Петренко остановил его движение.

— Да не стоит беспокоиться, — сказал он улыбаясь. — Я верю и знаю, что здесь, — он обвел лопаткой в воздухе полукруг над участком, — имеются и чахлые и мощные корни. Жизненные условия, вот что создает природу организмов. А ваш аппарат наследственности здесь решительно не при чем… По той простой причине, что его в природе нет.

— А что же есть? — резко спросил директор.

— Есть живые организмы, к кроме живого тела со всеми его свойствами, в них ничего нет. Любая частица живого тела обладает наследственностью, или, что то же самое, отличается от других своей природой. И управлять наследственностью, изменять природу растений можно только через посредство внешних условий.

— Но, простите, — хмуро возразил директор. — Я ведь тоже действую внешними условиями.

— Ничего себе внешнее условие! — усмехнулся Петренко. — Этак и удар дубины можно считать внешним условием. Речь идет об условиях, которые воспринимаются организмом через развитие. Да нет, Анатолий Петрович, нам с вами не договориться. Я пошел…

Он аккуратно воткнул лопатку в землю и зашагал по междурядьям.

— А я все‑таки докажу вам, что я прав, — крикнул ему вслед директор.

— Желаю удачи! — сказал через плечо Петренко останавливаясь. — Пусть ваш тетраплоид окажется лучшим из всех форм кок–сагыза! Производству от этого будет только польза.

Он кивнул головой Анатолию Петровичу и вышел на дорогу.

Петренко остановился у своих делянок, недовольный, раздраженный. Разговоры с директором на темы о наследственности, о переделке природы растений всегда вызывали в нем смутное ощущение какой‑то стены, какого‑то непроницаемого занавеса, сквозь который не проходят слова убеждения. Затхлая академическая ученость, прочно замкнувшаяся в своей ограниченности, словно теряла слух, когда раздавался голос опыта, практики. Петренко недоумевал, как можно было не понимать и не принимать в расчет при выведении новых сортов растений могучего действия внешних условий — света, температуры, влажности, состава почвы. В его сознании не укладывалась мысль, что изменения живых существ, вызываемые этими условиями, — это одно, а наследственность — другое. Так думал директор станции Мирович. И как ни старался Петренко поколебать эти его воззрения, Анатолий Петрович оставался при своем убеждении.

Оно росло и укреплялось долгими годами работы над растительными организмами в тиши лабораторий, теплиц и вегетационных домиков… Мирович был физиологом растений и смотрел на практиков–растениеводов, воспитанников Тимирязевской академии, с недосягаемых высот своего университетского образования. Оно подавляло его самого и мешало критически относиться к необозримому потоку необычных новостей, щедро льющихся со страниц иностранных журналов. В большую заслугу себе, как директору станции, Мирович ставил то, что ему удалось подписаться на множество зарубежных изданий.

Вечерами, поднимая голову от микроскопа, Петренко бросал взгляд на окно директорского кабинета. И неизменно видел одну и ту же картину: лампу, горящую на столе, развернутую тетрадь журнала и голову Мировича в тени зеленого абажура. Директор читал. А наутро являлся в лабораторию Григория Степановича с новыми подкреплениями своих воззрений.

Спорить было бесполезно. Петренко мог только удивляться, как живучи представления, рожденные более полувека назад без всякой основы и выросшие в полном отрыве от животворных сил практики и все более и более расходящиеся с данными лабораторного эксперимента.

Знакомство с этими представлениями Петренко получил еще на первых курсах Тимирязевки. Вчерашнему колхознику, привыкшему к бережному, заботливому уходу за основой колхозного благополучия — семенными полями, — были странны и непонятны законы, утверждающие, что никакой уход не в состоянии изменить наследственность, заключенную в семени. Петренко ломал голову над правилами, утверждающими, что и при скрещивании растений наследственность не меняется, таится до следующего скрещивания в особых частицах тела и проявляется только в следующих поколениях, когда вдруг во внуках выступают неизменные черты дедов и бабок. Это называлось “расщеплением признаков”.

Наследственность в этих книгах изображалась крупинками особого вещества, необычайной стойкости и неизменности. Вещество менялось не более одного раза в пять тысяч лет. А изменения животных и растений достигались бесчисленными комбинациями в этих неизменных крупинках. Петренко чувствовал, что он словно глупеет от этой науки, которая вместо власти над природой сообщала ему бессилие и беспомощность перед ее косностью.

Откровение пришло совершенно неожиданно. Он уже переходил на четвертый курс, когда в руки ему попался скромно изданный томик работ Мичурина. Петренко не пошел на лекции, пропустил все занятия, просидел в общежитии весь день, опомнившись только поздней ночью.

Он читал, забыв обо всем, глотая страницу за страницей. Ему не приходило в голову записывать, конспектировать. Это было не нужно. Смысл прочитанного ложился в сознании как нечто само собой разумеющееся, давно знакомое и понятное, словно рожденное в его собственной голове. Только в одном месте он задержался, пораженный. Пошарил рукой, достал не глядя карандаш. Записал запомнившиеся на всю жизнь слова:

“Мы должны уничтожить время и вызвать в жизнь существа будущего, которым для своего появления надо было прождать века… века медленной эволюции”.

Сейчас, обходя свои делянки, он вспомнил эти слова Мичурина.

— Именно так, — сказал Петренко. — Мы должны вызвать в жизнь существа будущего.

Его глаза сузились, когда он посмотрел на своих питомцев. Мощные кусты кок–сагыза огромными размахами полуметровых листьев перекрывали широкие междурядья. Пожелтевшие стебли с закрывшимися корзинками цветов поднимались выше колен. Да, несомненно, растения были существами будущего, пришельцами из тумана грядущих тысячелетий. Секундомер ускорил время и вызвал их в жизнь.

— Много бы я сделал, если бы руководствовался вашей наукой, — пробормотал Петренко, вспомнив свой разговор с директором и сейчас же забыв о нем.

Он опустился на корточки над одним из кустов. Земля была влажная, едва успевшая уплотниться после полива. Петренко ощупал корень. Пожалуй, до весны рост растений прекратился. Можно копать.

Он поднялся, обуреваемый сомнениями. Эти кусты были его гордостью, его будущей славой. Три года вел он отбор самых могучих растений, — потомков тех, что он вывел из черенков с укрепленными клетками. Признак поддался отбору. С каждым поколением увеличивались клетки и скорее шел рост, крупнее становилось все растение, — корень, листья, цветы, семена. Здесь находилась самая лучшая группа, над чем он бился все лето.

Все было обдумано, все принято во внимание. Последний вариант удобрительной смеси предусматривал обязательное повышение каучуконосности. Если… если не было ошибки в заключениях о том, чем обусловлено это свойство. Все лето из головы Петренко не выходила одна беспокойная мысль — о возможной ошибке. Он представлял себе — с поразительной ясностью, точно рассматривал разрез корня под микроскопом, — как под влиянием соков, текущих по сосудам и поднимающих из почвы незримые молекулы солей, возникают капельки чудесной белой жидкости — будущего каучука. Капельки растут, сливаются, переполняют сосуды… И вдруг сомнение словно обжигало мозг. А может быть, нет?

Петренко был достаточно опытным экспериментатором, чтобы гнать такие сомнения, не задумываясь. Но никаких новых вариантов опытов в голову не приходило. Было ясно: если в этой группе каучуконосность не повысилась, — значит, предпосылки были ошибочны. Этим путем изменить каучуконосность нельзя.

“Может быть, на этом остановиться? — подумал Петренко. — Такие размеры — совершенно достаточное свойство хорошего сорта.”

И сейчас же замотал головой, отгоняя малодушную мысль. Была поставлена задача — создать сорт, навсегда решающий проблему отечественного каучука. И если полученные растения при крупных размерах будут отличаться низкой каучуконосностыо, задачу разрешенной считать нельзя.

Петренко решительно наклонился, достал лежащую в одном из междурядьев лопату. Бережно разобрал листья, раздвинул, освобождая голую землю, аккуратно поставил лопату, вонзил глубоко в почву, наваливаясь всем телом, и вывернул огромный пласт вместе с корнем кок–сагыза.

Руки его дрожали, когда он старательно счищал землю, освобождая мелкие корешки, отходящие от главного корня. Он взвесил растение в руке. Четыреста граммов! Пожалуй, больше. Ему было трудно сдерживать возбуждение. Он бросил растение на землю, вытер внезапно вспотевший лоб и снова навалился на лопату. Быстро подобрал корень, встряхнул, очистил от земли. Этот был не меньше. Еще. Еще… Было ясно, — корни таких размеров он вырастил впервые.

С десятком корней подмышкой Петренко почти бегом возвращался на станцию. Солнце зашло, и быстро сгущались сумерки. Он никого не встретил. Ворвался в лабораторию. Зажег свет. Бережно сложил свою ношу на стол.

Сполоснув руки, он бросился к весам. Установил их, чувствуя все возрастающее волнение.

“Спокойно, спокойно, Григорий”, — говорил он себе, подкручивая винт, чтобы уравновесить весы. Взял первый попавшийся под руку куст, обрезал листву, положил корни на площадку весов. Стрелка резко скользнула по циферблату вправо. 510… 420.. “А черт! — пробормотал он, придерживая площадку рукой. — Четыреста сорок пять”, — прошептал он в изумлении. Цифра его ошеломила. Он взял другой экземпляр. В корне оказалось триста восемьдесят граммов. Третий — четыреста десять. Он не отрывался от весов, пока не снял с площадки последнее растение.

От трехсот до четырехсот пятидесяти граммов — таков был вес корней созданной им формы кок–сагыза. Это уже было неплохо. Но не все. Теперь надо было ждать, что даст анализ.

Особой спешки в этом деле можно было не проявлять. Женя Самай, ушедшая в горы с Павлом Березовым, ожидалась еще вчера. Она вернется, вероятно, не позже этой ночи. Но ждать не было сил, да и разрядить возбуждение могла только работа. Петренко снял пиджак, засучил рукава и понес драгоценные корни в химическую лабораторию.

…Была глубокая ночь, когда он заканчивал последнюю операцию. В трубу вытяжного шкафа поднимались последние миллиграммы бензина. На стенках стеклянных колб застыли тонкие желтоватые пленки каучука. Петренко снял сосуды с водяной бани, охладил, поставил первую колбу на весы. Он нарочно не стал производить расчетов, пока не закончил всех взвешиваний.

В глубине сознания разливалась едкая горечь сомнений. Он снял последнюю колбу Записал цифры. Забрал свои корни и отправился к себе в лабораторию.

Возбуждение уже покинуло его. По общему весу колб он догадывался, что каучука в корнях было немного. Это свойство, очевидно, изменить не удалось.

Он сделал первый расчет. Острие карандаша сломалось на последней цифре. 10 и 5 десятых процента. Это было обидно мало. Но ошибки он не допустил. Цифра не вызывала сомнений.

Он закурил трубку. Очинил карандаш. Вычислил цифры для второго корня — 10 и 4 Он не разогнулся, пока не закончил последнего расчета. Ни в одном корне содержание каучука не превышало 10 и 5 десятых процента.

Петренко откинулся на спинку стула. Окно директорского кабинета еще светилось. Сквозь стекло виднелась голова, наклонившаяся над раскрытой тетрадью журнала.

— Ничем перед вами похвастаться не могу, уважаемый Анатолий Петрович, — сказал Петренко и встал.

Итак, третья задача в его плане пока еще осталась нерешенной. И никаких намеков на ее разрешение не возникало. Очевидно, выбранный путь был ложен.

Петренко ходил взад и вперед по лаборатории и думал. Предстояла новая атака на косность живого вещества. Его требовалось изменить. Для этого имелось одно средство — вновь расшатать наследственность растения, сделать ее нестойкой, податливой к внешним воздействиям.

— Все это так, — бормотал Петренко, в раздумии поглаживая жесткие усы. — Расшатать, верно, но чем? Чем?

Он остановился посреди комнаты, напрягая мысль.

— Конечно, самое верное средство — скрещивание, — сказал он убежденно. — С формой, взятой откуда‑нибудь издалека. Но где взять вторую такую форму? Та, что у меня, — это же единственная на земном шаре.

Он тщательно выбил трубку и снова набил ее табаком.

— А чтобы вывести подобное растение где‑нибудь в другом месте, скажем, на Украине, — размышлял он, — для этого потребуется минимум три года.

Он зажег спичку, посмотрел рассеянно на ее пламя. Спичка медленно разгорелась и погасла.

— Да, — пробормотал он, дуя на обожженные пальцы. — Как это мне раньше не пришло в голову?

Петренко швырнул трубку на стол и снова зашагал по комнате. Внезапно глухо прозвучал стук хлопнувшей двери. Раздались шаги и негромкие голоса в коридоре.

— Войдите! — сказал Петренко на стук в дверь.

Из черноты коридора показалось лицо Павла — усталое, измученное, со впалыми глазами. Он на мгновенье задержался на пороге, щурясь от яркого света лампы.

— Привет! — сказал он отрывисто и вошел в комнату.

За ним показались фигуры Жени Самай и Бориса Карцева. Их лица выражали предельное утомление.

— Фу! — воскликнула Женя и сбросила рюкзак. — Скажите мне, дома я или нет?

Она попыталась улыбнуться, но губы ее задрожали. Петренко бросился к ней.

— Садитесь, садитесь, — сказал он, подводя ее к стулу. — Ну как можно было так утомлять себя?

Женя села, вытянув ноги. Провела рукой по спутавшимся волосам.

— Ну, говори! — обратилась она к Павлу.

Петренко перевел вопросительный взгляд на лицо юноши.

Павел мрачно смотрел перед собой.

— Что‑то ты, друже, не в своей тарелке, — сказал Петренко. — Нездоров?

— Пожалуй, что и так, — вяло согласился Павел. — Вернее, переутомился.

— А есть результат?

Павел закусил губы, медля с ответом. Перевел взгляд. Глаза рассеянно обежали комнату. Вдруг щеки его побелели. Он сорвался с места.

— Что это такое? — спросил он возбужденно.

Усы Петренко зашевелились.

— Мои питомцы, — ответил он улыбаясь.

Павел подошел к столу, поднял один из лежащих на нем корней, поворошил груду огромных листьев.

— Ты… был там? — повернулся он к Григорию Степановичу.

— Где там? — недоумевающе отозвался тот.

— В долине ущелья… Батырлар–джол…

— Первый раз слышу такое название. Постой, Павел, что с тобой делается?..

— Ничего, — медленно протянул Павел. — Откуда же ты взял этот корень?

— Сам вырастил. Да неужели ты не помнишь? Это с последней делянки. Впрочем, верно, ты видел их больше месяца назад. Вот, что из них получилось.

Женя приподнялась на стуле.

— Неужели наконец удача, Григорий Степанович? — просияла она.

Петренко сокрушенно покачал головой:

— К сожалению, нет.

— Низкая каучуконосность?

Петренко кивнул:

— Да. 10 и 5.

Брови девушки сдвинулись…

— Что же теперь делать? — спросила она с огорчением.

Петренко пожал плечами:

— Будем работать дальше.

— Что же без конца работать, если ничего не получается? — печально сказала Женя.

Петренко улыбнулся:

— У меня есть новый план.

— Какой же?

— Вывести такую же форму на Украине.

— Ну?

— И произвести скрещивание отдаленных родственников.

— И что же?

— И получить изменчивый, податливый материал, из которого можно будет сделать то, что нам нужно.

— Но для этого потребуется еще три года, — сказала Женя.

— Да. Три года. Если снова повезет.

Женя задумалась, разглядывая огромные корни.

— Как жаль, — сказала она, — что из этой злосчастной экскурсии мы не принесли ничего. По–моему, те гигантские корни, что вы там нарыли, — обратилась она к Борису, — могли бы пригодиться в этом деле.

Павел опустил голову.

— Ну, я пошел, — сказал он глухо. — Мне в самом деле очень нездоровится.

Петренко, Карцев и Женя молча смотрели, как он неуверенной походкой подошел к двери, открыл, оглянулся через плечо, словно желая что‑то сказать, но не сказал ничего и вышел.

— Да, — сказал Борис тихо. — Ничего из нашей экскурсии не вышло.

Он помолчал.

— Ничего! — добавил он спустя минуту. И вдруг вспомнил. Рука его опустилась в карман. Он вытащил полную горсть, разжал пальцы и протянул руку Григорию Степановичу и Жене. Они с интересом склонились над ладонью.

— Что это? — спросила Женя с удивлением, рассматривая темные зерна, по размерам слегка уступающие кедровым орешкам.

— Вот вам и партнер для вашего скрещивания, — сказал Борис торжественно. — Знаете, что это такое?

Петренко покачал головой, не сводя глаз с зерен.

— Это семена гигантской расы кок–сагыза, — объяснил Борис. — Тараксакум гигантеум.

Женя захлопала в ладоши. Борис с улыбкой встретил ее смеющийся взгляд.