Крымов лег на диван и предался размышлениям.
Успешный опыт с маленькой моделью открывал широкую дорогу к осуществлению большой, настоящей машины, «подземной лодки», бороздящей глубины земли. Теперь ничто не остановит и ничто не изменит хода событий.
Олег Николаевич уже представлял себя сидящим за штурвалом большой «подземной лодки». На телевизионном экране звукового локатора проходит сказочная картина подземного мира. «Кстати, о локаторе… — подумал Крымов. — Что-то задерживает окончание работы над ним в лаборатории Цесарского. Нельзя же отправляться путешествовать под землю, не имея в машине радиолокатора! Надо поинтересоваться, как идут дела у Модеста Никандровича…»
В это время раздался осторожный стук в дверь. Олег Николаевич вскочил и направился к двери. На пороге показалась Зоя Владимировна.
— Простите меня за поздний визит, — начала она. — Мне нужно поговорить с вами по одному важному делу…
Усаживая свою гостью в кресло, Крымов заметил, что Семенова чем-то взволнована.
— Прежде всего… я хочу вас поздравить, — Зоя Владимировна протянула инженеру руку. — Я радовалась и гордилась вами и людьми, которые помогли осуществить вашу идею.
— Людьми, которые потратили столько сил, чтобы помочь осуществлению проекта, действительно можно гордиться. Что же касается меня, то, по-видимому, еще рано, — отозвался Крымов.
— Но вот о чем я пришла вас просить… — продолжала Семенова.
— Постараюсь исполнить вашу просьбу.
— Помните наш разговор в парке перед самым вашим выступлением в клубе?..
Семенова сделала паузу и сказала, глядя прямо в лицо своему собеседнику:
— В настоящий момент Петру Антоновичу Трубнину очень тяжело… Он не слишком общительный человек, потому ему тяжело вдвойне… Испытание шахтного бура пришлось прекратить, вы знаете. Возможно, что это мелкая неисправность, которая завтра утром будет устранена, а может быть, это дефект всей конструкции, требующий коренной переделки. И представьте себе человека, замкнутого от природы, у которого мало друзей… Он сейчас сидит дома один, переживая свою неудачу. От решения комиссии зависит его престиж, его имя безупречного и опытного специалиста.
— Что же мне нужно сделать? — растерянно проговорил Крымов, начинающий догадываться, к чему клонится разговор.
— Навестить его…
— Но будет ли он рад меня видеть? Вы говорили с ним об этом?
— Нет, не говорила. Но я твердо уверена, что вам нужно пойти к нему… Именно вам. И знаете почему?
Крымов медлил с ответом.
— Неудача Трубнина совпала с удачным испытанием вашей модели, — пояснила Семенова. — Вы должны навестить его, показав этим, что ни в малейшей мере не потеряли веры в него. Понимаете?
Олег Николаевич поднялся со своего места.
— Вы правы… — тихо сказал он. — Но захочет ли Петр Антонович видеть меня в настоящее время?
— Думаю, да. Он ведь очень уважает вас.
— Меня?
— Да, вас.
Крымов с удивлением посмотрел на Семенову. Он вспомнил, как встретил его Трубнин, как холодно всегда разговаривал с ним. Правда, Петр Антонович был сух решительно со всеми.
— Он уважает вас за те качества, которые отсутствуют у него самого, — за романтическое отношение к техническому творчеству…
— Я схожу к нему. Вы считаете удобным зайти сейчас?
— Только сейчас… Я тоже к нему приду немного позже.
Семенова поднялась и, не прощаясь, направилась к выходу.
Странное чувство овладело Крымовым, когда затворилась дверь и он остался один. Олег Николаевич вспомнил, что, после того как закончилось испытание шахтного бура, он ни разу не подошел к Петру Антоновичу, не обмолвился с ним ни одним словом. Неожиданный успех заставил его забыть все на свете. «Как нехорошо…» — думал он, выходя на улицу.
На дворе его встретила теплая и ласковая южная ночь. Чуть заметный ветер, словно боясь нарушить торжественную тишину, осторожно шевелил листья деревьев. Низко над горизонтом, как будто приклеенный к бархатному небу, висел тонкий серп месяца.
Крымов медленно шел по аллее, направляясь к корпусу, в котором жил Трубнин. Под ногами тихо хрустел песок, разукрашенный сетчатым узором теней, бросаемых листьями. «Что я ему скажу? — мучительно думал он, все более замедляя шаг. — Пришел посочувствовать… Глупо. Надо будет поговорить о технических причинах неудачи. Кстати, что там могло произойти?..»
Крымов остановился. Некоторое время он стоял, словно прислушиваясь к слабому шелесту ветра, а затем решительно повернул в совершенно противоположную сторону. Вот калитка — выход из парка. Олег Николаевич огляделся. У самой ограды стоит трехэтажный дом. Дальше, за калиткой, открытое поле.
Совсем недалеко виднеется темный забор испытательной площадки. Крымов направился к нему быстрым шагом.
В проходной ему встретился Панферыч. Он внимательно проверил пропуск и пожал плечами, удивляясь столь позднему появлению инженера. По просьбе Крымова вахтер вручил ему аккумуляторный электрический фонарь.
Наконец Олег Николаевич внутри ограды. Бросая на землю причудливую длинную тень, стоит освещенная месяцем бурильная машина. Рядом с ней, напоминая издали египетскую пирамиду, расположилась высокая, конусообразная куча земли. Эту землю шахтный бур успел выбросить на поверхность до своей остановки.
Крымов подошел к широкому отверстию и направил в него яркий пучок электрического света.
Совершенно отвесная стена, казалось, исчезала в нескончаемой глубине. Свет пропадал в густом, непроницаемом мраке. Из шахты тянуло сыростью.
Инженер перевел луч фонаря на толстую стальную трубу, уходившую в землю посреди шахты. Рядом с ней в виде бесконечно длинной лестницы спускались вниз ковши экскаватора. Они были наполнены землей: остановившийся механизм еще не успел выбросить ее на поверхность.
Крымов толкнул ногой прямоугольную цепь экскаватора. Она качнулась, и вместе с ней загромыхали железные ковши с сырой землей.
— Выдержит… — пробормотал Крымов и принялся торопливо снимать пиджак.
Через минуту он осторожно спускался вниз, пользуясь ковшами, словно ступеньками. Делать это было очень трудно. Вся цепь глухо звенела, беспрерывно раскачиваясь, на голову сыпались комья земли. Свет электрического фонаря, привязанного к поясу, хорошо освещал лишь небольшой участок, а место, на которое приходилось ступать ногами, оставалось в тени. Крымов явственно слышал звук собственного дыхания, отраженный от стен и усиленный глубоким колодцем.
Длинным, бесконечно длинным кажется спуск. Крымов останавливается, чтобы передохнуть, и снова принимается работать. На голову продолжает сыпаться земля, слепя глаза, попадая за шиворот.
Но вот нога касается твердой опоры. Олег Николаевич направляет свет фонаря на сложное устройство, которым заканчивается экскаватор. Он внимательно разглядывает его со всех сторон. Одной рукой приходится держаться за стальную трубу, иначе можно сползти вниз по скользкой от влажной глины поверхности конуса.
Крымов не видит признаков неисправности. Так почему же экскаватор перестал подавать на поверхность разрыхленную породу? Земля, не попавшая в ковши, расположилась толстым слоем по окружности конуса у самой стены. Быть может, этот слой тормозил работу машины?
Мысль о причине неисправности бура, пришедшая в голову инженера, требовала осмотра его головки в том состоянии, в каком он был остановлен. Агрегат, извлеченный на поверхность, уже не мог бы подтвердить внезапно возникшее предположение.
Крымов наклоняется ниже. Он пытается переставить на другое место немного отекшую ногу. Но тут происходит то, чего он старался избежать всеми силами. Нога срывается. Толстая труба, за которую Крымов держался левой рукой, неожиданно ускользает. Он падает вниз. Правая нога остается зажатой между двумя металлическими деталями. Резкая боль в суставе заставляет Крымова громко вскрикнуть. Он пытается освободить ногу, проклиная себя за неосторожность.
Кабинет Трубнина был полон табачного дыма. Инженер беспрерывно курил, и большая пепельница, стоявшая на письменном столе, уже давно была до отказа набита окурками.
— Я удивляюсь, что его до сих пор нет, — сказала сидевшая в кресле Зоя Владимировна.
— Пожалуй, он не придет, — неуверенно ответил Петр Антонович.
— Придет. Он советовался со мной, удобно ли ему навестить вас.
— Чтобы выразить сожаление…
— Почему сожаление! Разве происшедшая неудача его не касается? Разве он не проектировал бур вместе с вами?
Трубнин сделал неопределенный жест.
— Теперь его не может интересовать поломка обычного шахтного бура, — начал он тихо. — Его мысли далеки и витают в облаках… Что ему экскаватор, рассчитанный и спроектированный известным путем. Он работал честно и усердно у меня в конструкторском бюро. Но я представляю, как ему это было тяжело, когда совсем рядом изготовлялась модель его машины!
— Петр Антонович!
— Да имею ли я право требовать от него внимания к моему «прозаическому» экскаватору! — продолжал Трубнин, закуривая новую папиросу. — Его удел изобретать новые механизмы, а мой — строить давно известные буровые машины…
— Я пойду, — проговорила Зоя Владимировна, поднимаясь. «Не пришел… — думала она, опускаясь по лестнице. — Неужели Трубнин прав?»
Сегодня инженер Цесарский пришел домой значительно позже обычного.
Наспех поужинав, он сослался на срочное дело и немедленно заперся в своем рабочем кабинете.
В действительности никакого срочного дела у него не было. Он принялся ходить из угла в угол, мучительно размышляя. Его постоянно жизнерадостное лицо приняло грустное выражение.
Подойдя к окну, чтобы задернуть штору, Модест Никандрович на минуту остановился. С высоты четвертого этажа было видно поле, залитое лунным светом, и забор испытательной площадки, посреди которой чернел силуэт шахтного бура.
— Да, вот оно что… — промолвил инженер, отходя от окна.
События сегодняшнего дня взволновали Модеста Никандровича и в то же время навели на грустные размышления. Расхаживая по кабинету, он продолжал думать о неожиданном появлении из-под земли маленькой модели машины Крымова и о бурном восторге присутствовавших при этом людей.
Цесарский немного завидовал успеху, выпавшему сегодня на долю Крымова. Этот маленький, внешне очень симпатичный человек был самолюбив.
Одна за другой следуют неудачи при разработке подземного звуколокатора, которым он занимается уже два года. А тут, на глазах, такой успех молодого инженера.
Цесарский начинает вспоминать прошлое. Мысли его неизменно возвращаются к разработке дефектоскопа «ЦС-37» — прибора, принесшего ему славу крупнейшего специалиста. Модест Никандрович подходит к стене, на которой развешаны фотографии.
Фотографий много. Вот, например, на одной из них он вместе с министром на испытании аппарата «ЦС-37» в поле. Правда, фотограф уловил не совсем удачный момент. Министр на снимке смотрит куда-то в сторону, как бы не обращая внимания на рядом стоящего инженера.
На другом снимке Модест Никандрович видит себя в окружении ближайших помощников. Внизу четкая, выведенная каллиграфическим почерком надпись: «Модесту Никандровичу Цесарскому — на добрую память о славном дне окончания работы». Дальше следуют росписи.
Взгляд Цесарского останавливается на следующей фотографии. Вот он и довольно известный иностранный ученый, стоящие рядом.
Отчетливо проносятся в памяти все подробности посещения иностранным гостем Научно-исследовательского института. Вспоминается, как изысканно вежлив был с ним этот слащаво улыбающийся дряхлый старик.
Сколько лестных и, как казалось Модесту Никандровичу, удивительно остроумных комплиментов выслушал он в присутствии многочисленных сотрудников института.
Гость обворожил Модеста Никандровича.
— Вы необычайно талантливый инженер! О-о!.. Даже более чем талантливый, говорил старик. — Очень жаль, что я не могу расспросить вас обо всем. Я понимаю, что это может нарушить секрет вашей фирмы… Будем говорить о мелочах.
«Очень корректный и скромный…» — подумал тогда Цесарский. А жажда рассказать о достижениях, еще больше удивить заграничного гостя томила инженера, и он с трудом сдерживал это желание.
Модест Никандрович отходит от стены и снова начинает шагать по кабинету. «Что тормозит работу? — мучительно думает он. — Результаты, и неплохие, налицо. Лабораторная модель подземного звуколокатора уже работает. Она «просвечивает» землю на глубину до пяти метров. На маленьком флюоресцирующем экране телевизора уже можно видеть картину геологических наслоений. Еще немного усилий, и можно будет увеличить расстояние просвечивания до пятидесяти… до ста… до двухсот метров. Немного усилий… А может быть, их потребуется много? Может быть, ограничиться пока достигнутым и начать эксплуатацию аппаратуры, пригодной для просвечивания толщи земли на пять метров.
Ведь это так просто!.. Через месяц-два можно будет выпустить в какой-то мере нужный прибор. Да, но… — Модест Никандрович вдруг останавливается от неожиданно пришедшей ему мысли. — Тогда станут говорить: «Подумайте, Цесарский-то!.. Мы от него ждали, и вправе были ждать после такой замечательной конструкции, как — «ЦС-37», чего-нибудь необыкновенного! А он…» Нет! Надо добиться значительных результатов и создать прибор, который произведет буквально революцию в геолого-разведывательной технике.
Советская геолого-разведывательная техника должна получить и получит самый совершенный в мире прибор», — решает Модест Никандрович.
Он идет к письменному столу и усаживается в мягкое кожаное кресло.
Цесарский вспоминает, что вот уже прошло два месяца с тех пор, как им подано в отдел снабжения института требование выписать из-за границы специальный, недавно появившийся измерительный прибор. Этот прибор должен помочь довести работу над звуковым локатором до конца.
Когда в лаборатории впервые явилась необходимость в подобной измерительной аппаратуре, Модест Никандрович без особого труда произвел соответствующие расчеты и придумал схему такого прибора. По его указанию прибор построили в первом, черновом варианте, обычно называемом макетом. На основе опыта работы с макетом можно было, произведя небольшие изменения и доделки в конструкции, построить настоящий, вполне доброкачественный аппарат.
Сначала Модест Никандрович очень гордился придуманной им аппаратурой и даже поместил в научном журнале теоретическую статью. Но с течением времени увлекся другой работой, более важной, и оставил измерительный аппарат в виде лабораторного макета, несмотря на то, что старый и опытный конструктор Павел Павлович Чибисов неоднократно просил Цесарского разрешить ему самостоятельно довести разработку до конца.
— Нет, нет! — обычно отвечал Модест Никандрович. — Все равно это будет отвлекать мое внимание от основного дела. Вот немного разгружусь и займусь прибором сам…
Когда на страницах прейскуранта одной иностранной фирмы Цесарский увидел рекламу аппаратуры, предназначаемой для той же цели, он захотел узнать, как там решили эту техническую задачу.
В целях сравнения и сопоставления научно-исследовательские институты нередко приобретают заграничную аппаратуру. Поэтому в требовании Цесарского выписать из-за границы небольшой измерительный прибор никто не увидел ничего предосудительного. Заявку приняли, и инженеру обещали доставить необходимый прибор в самый кратчайший срок.
И вот теперь Модесту Никандровичу кажется, что работу тормозит именно отсутствие заказанного прибора и что пользоваться имеющимся лабораторным макетом не следует: он, по-видимому, менее точен, чем ожидаемая аппаратура.
«Это возмутительно… — думает Цесарский. — Два месяца прошло, а прибора все нет. Неужели я должен отвлекаться от непосредственной работы и заниматься доделкой своего измерительного прибора! Нет, сейчас это немыслимо…»
Модест Никандрович подходит к столу и замечает среди бумаг толстую бандероль. Он разрывает пакет и видит журнал, на обложке которого изображены геологические машины, раскрашенные во всевозможные цвета. Это заграничный ежемесячник, посвященный вопросам геолого-разведывательной техники.
Инженер лениво перелистывает плотные страницы, скрипящие между пальцами. И вдруг на лице его появляется нечто среднее между гримасой и улыбкой. «Ишь ты! С чего бы это? А вообще интересно… Интересно…» — беззвучно шепчут его губы.
Он распахивает окно и начинает ходить по комнате. Наконец неторопливо, нерешительным шагом направляется к дверям.
Через несколько минут Модест Никандрович уже шел по парковой аллее, прилегающей к дому. «Не слишком велика честь, но все же — еще одно признание…» — продолжал он шептать на ходу.
Луна, поднявшаяся высоко над горизонтом, заливала дремавший парк ярким серебристым светом.
— Зоя Владимировна! И вы тоже гуляете? Какая чудесная ночь! — радостно произнес Модест Никандрович, увидев идущую навстречу Семенову.
— Ночь действительно хороша, — ответила Зоя Владимировна, останавливаясь. — Я только что была у Трубнина… — добавила она, разглядывая Цесарского.
— Ну, как он? Наверное, тяжело переживает неудачу. Надо же, чтобы так получилось!.. А я ведь собирался к нему зайти! Как это вышло, что не зашел? забормотал Модест Никандрович, силясь вспомнить обстоятельства; помешавшие ему навестить своего коллегу. — Право, неудобно… очень неудобно…
— То, что вы его не навестили, это еще простительно, — задумчиво продолжала Семенова. — А вот некоторым товарищам должно быть стыдно…
Зоя Владимировна запнулась, словно раздумывая, следует ли ей говорить дальше.
— Кого вы имеете в виду? — участливо осведомился Модест Никандрович.
— Крымова…
— Вот как!.. Понятно, понятно. Кстати, сегодня я обнаружил очень смешную вещь. Представьте себе, прихожу домой и вижу на столе июльский номер иностранного журнала «Геологические машины». Просматриваю и, к удивлению, замечаю свою фамилию. Что за черт! Я ведь не писал! Буду я еще писать в журнал, который, как вам известно, в угоду различным иностранным фирмам только и делает, что перевирает научные и технические истины! Оказывается, перевели мою статью, опубликованную еще год назад в «Вестнике геолого-разведывательной техники». Перевели и даже не спросили разрешения! Почему бы это? Притом, обратите внимание, — поместили на самом видном месте!
— Ну и что же?.. — рассеянно спросила Зоя Владимировна.
— Да так, ничего особенного! Интересно все-таки, что считаются с научными работами советских ученых… Вот когда наш институт посетил известный иностранный ученый, — да вы, наверное, помните этот случай…
Модест Никандрович не договорил фразы. Послышались приглушенные голоса, шорох шагов, и вслед за этим из-за поворота появилось два человека. Сильно хромая на левую ногу и еле передвигаясь, шел Крымов. Его поддерживал вахтер Панферыч.
— Олег Николаевич! Что случилось? — заволновался Цесарский, бросаясь навстречу.
— Сущий пустяк… — с трудом преодолевая боль, ответил тот. — Просто нелепый случай.
Семенова с удивлением смотрела на приближавшихся.
— Что же все-таки произошло? — промолвила она, когда весь перепачканный в земле Крымов остановился рядом с ней.
— Провалился в какую-то яму… — глухо ответил Олег Николаевич, стараясь не глядеть в лицо Семеновой.
— Очень странно…
— А чего странного! — вмешался Панферыч. — Научный закон притяжения земли, только и всего. Ежели бы вы там были, и вы бы провалились…
— Вам больно? — спросила Зоя Владимировна, стараясь также поддержать Крымова.
— Немного, кажется, вывихнул ногу.
— Я не помню, чтобы тут поблизости были ямы, — задумчиво сказала Семенова.
— Какое это имеет значение, Зоя Владимировна! — заволновался Цесарский. Перед нами факт!
— Научный факт! — поправил его Панферыч и предложил трогаться дальше.
В течение дня Крымова успело навестить много друзей. Он лежал в постели с забинтованной ногой и почти не мог двигаться.
Приходившие выражали свое сочувствие и удивлялись нелепому случаю.
Действительно, было чему удивляться.
По рассказу Крымова выходило, что он вышел вечером в парк, споткнулся в темноте о какой-то предмет, затем провалился в яму, в результате чего и получил растяжение жил левой ноги. Панферыча, встретившего его после того, как ценой необычайных усилий ему удалось подняться на поверхность из шахты, Крымов попросил не говорить о посещении испытательной площадки.
Олег Николаевич считал, что рассказывать о том, что произошло в действительности, неудобно. Больше всего он боялся, что об этом узнает Трубнин. Каким глупым может показаться инженеру его поступок! Ведь если ему захотелось проверить свое предположение относительно неисправности экскаватора, нужно было дождаться утра, договориться с главным механиком института, который и организовал бы безопасный спуск при помощи лебедки.
У постели больного находился Костя Уточкин, принявший на себя после работы роль добровольной сиделки. По комнате бродила собака. Она часто подходила к своему хозяину и выжидающе смотрела ему в глаза, как бы спрашивая: «Чего мы тут сидим? Разве не лучше бегать по парку?»
Чтобы развлечь Олега Николаевича, Костя начал рассказывать эпизоды из своей фронтовой жизни. Однако они недолго оставались вдвоем. Навестить Крымова пришел инженер Трубнин.
— Как вы себя чувствуете? — начал он, садясь на стул.
— Ничего… Спасибо… — ответил тот, немного волнуясь.
— То, что произошло с вами, — случай далеко не единичный. Двенадцать лет назад один мой приятель споткнулся о корень растения, да так, что потом лежал восемь дней. Одну минуточку… Да, это действительно было двенадцать с лишним лет тому назад.
Крымов свободно вздохнул. «Не знает, обо что я споткнулся…» — подумал он.
— А как, Петр Антонович, дела с шахтным буром? Уже подняли буровую головку на поверхность? — спросил он, желая придать разговору другое направление.
Трубнин пожал плечами и ответил с видимой неохотой:
— Подняли. Пока причина неисправности экскаватора не обнаружена.
— Вы обратили внимание на червячное сцепление? Не могла ли туда попасть земля через отверстие для выхода грязевого раствора? — продолжал Крымов.
— Может быть, и так… Завтра утром головка будет разобрана, тогда узнаем. — Трубнин полез в карман и извлек оттуда логарифмическую линейку. — Возможно, получается заклинивание роликов в коробке сцепления. Надо проверить нагрузку, — задумчиво произнес он.
Вслед за этим Трубнин погрузился в вычисления.
— Петр Антонович! — обратился к нему Крымов, приподнимаясь в постели. — У меня к вам просьба…
— Слушаю вас.
— Не разбирайте головку бура, не проверив следующего…
Крымов стал объяснять, в чем должна заключаться проверка.
— Да почему вы так считаете? Какие у вас к этому существуют основания!? удивился Трубнин. — Можно подумать, что вы изучили положение головки непосредственно под землей. Нет, ваши соображения кажутся мне мало убедительными… Завтра разберем головку, и тогда все сразу станет ясным.
— Ну, тогда не разбирайте без меня, — попросил Крымов. — Предполагаю, что завтра мне станет лучше и я приду на площадку.
Петр Антонович недоуменно посмотрел на говорившего. Его настойчивость была не понятна.
— Нет, — твердо ответил он. — Этого сделать нельзя. Врач приказал вам лежать пять дней, и извольте выполнять его предписание точно.
Пожелав больному скорого выздоровления, Петр Антонович ушел.
— Ну и ну… — протянул Костя, после того как за Трубниным закрылась дверь. — Я думаю, что и во сне он видит вычислительную линейку. Сухой человек… И все же он лучше, чем мой начальник Цесарский…
— Это почему же? — удивился Крымов, у которого с именем Цесарского были связаны хорошие и теплые воспоминания.
Костя пододвинулся поближе к больному и принялся было рассказывать о своем начальнике, как раздался стук в дверь и в комнате появился сам Цесарский.
Он направился к Крымову, широко расставив руки, словно собирался заключить его в объятия.
— Как это ужасно! Как это нелепо! — восклицал он на ходу. — Надо же, чтобы это случилось именно сейчас! Что говорит врач?
— Приказал лежать пять дней.
— Ну вот, видите, как нехорошо, — продолжал Модест Никандрович, суетливо усаживаясь в кресло. — Мне от души вас жаль. Кстати… Я ведь пришел вас поздравить! Угадайте-ка, с чем!
— Не берусь…
— Я только что слышал разговор… Уже подготовлен приказ! — проговорил он, понизив голос. — Организуется новое конструкторское бюро — бюро по конструированию геолого-разведывательных подземно-движущихся машин… Бюро, которое станет заниматься разработкой вашей идеи! И вы будете начальником этого бюро…
Крымов надеялся, что в институте ему предоставят возможность работать над своей машиной, но для него большой неожиданностью было сообщение о том, что для этой цели организуется целый отдел. Ему, молодому инженеру, оказывалось высокое доверие.
Вот почему добродушно улыбающийся Модест Никандрович, сообщивший это радостное известие, показался Олегу Николаевичу необыкновенно милым и близким.
— Этого не может быть… — стараясь скрыть волнение, наконец произнес он.
— Нет, это так! Я рад за вас и верю, что настоящая большая машина будет построена быстро и станет замечательным орудием геологической разведки! И знаете что? — Модест Никандрович снова понизил голос, словно собирался сообщить какую-то тайну. — Я пришел к заключению, что после сооружения кашей машины скоростной шахтный бур потеряет свою ценность.
— Я вас не совсем понимаю…
— Что ж тут непонятного? Разве не ясно для всех, что ваша подземно-движущаяся машина значительно снизит роль шахтного бура! Разве это неверно? Ваша машина сможет проделывать широкое отверстие в земле под любым углом. Так кому же, спрашивается, будет нужен шахтный бур? Конечно, жаль Трубнина, — продолжал Цесарский со вздохом, — он очень много работал над ним… Ну, да это ничего. Дело прежде всего.
— Я не согласен с вами.
— Теперь между вами и Трубниным возникнет соперничество, — продолжал Цесарский, не обратив внимания на замечание Крымова.
— Почему соперничество? — удивленно сказал Олег Николаевич.
Его покоробило от того, что он услышал. Ему показалось, что перед ним сидит не Модест Никандрович, доброжелательно настроенный ко всем человек, а кто-то другой.
Однако Цесарский, быстро спохватившись, заговорил проникновенным голосом:
— Трубнин хотя и сухой, но удивительно милый человек. Его надо знать по-настоящему, чтобы оценить как следует…
— Модест Никандрович, как у вас дела с подземным звуколокатором? проговорил Крымов, стараясь таким образом переменить тему.
— Понимаю, понимаю! — встрепенулся Цесарский. — Теперь, можно сказать, звуколокатор интересует вас уже непосредственно. Вам придется его устанавливать в своей подземной лодке. Так, так…
— Ну, до этого еще далеко. Меня просто интересует ваша работа.
— Пока ничем не могу вас порадовать… — вздохнул Цесарский. — Вот Косте хорошо известно, какие трудности приходится преодолевать. Меня бесит страшная неповоротливость нашего материально-хозяйственного отдела. До сих пор не могут получить из-за границы прибора для измерения напряженности поля ультразвуковых волн. Два месяца тому назад заказал! Это просто возмутительно!
— Модест Никандрович! Ведь подобный прибор, построенный по вашим чертежам, работал неплохо. Он, конечно, еще не закончен, ему не придан производственный вид, но сделать это можно было бы поручить Павлу Павловичу или кому-нибудь другому, — вмешался в разговор Уточкин.
— Вы вечно шутите, Костя! — ответил Цесарский улыбаясь.
— Подземная звуколокация такая замечательная вещь… — задумчиво промолвил Крымов. — Нужно, чтобы она вошла в жизнь как можно скорее. За чем все-таки остановка, Модест Никандрович? Неужели только за каким-то заграничным измерительным прибором?
Цесарский выпрямился, лицо его приняло серьезное выражение, он заговорил немного торжественно.
— Я не выпущу из стен лаборатории своего прибора до тех пор, пока не буду уверен в том, что он совершенен. У меня имеется имя… имя строителя прибора «ЦС-37». Я заработал его упорным трудом и не хочу терять.
— Неужели кто-либо может отнять у вас прежние заслуги? — удивился Крымов.
— Э-э-э!.. Уверяю вас, отношение к человеку может измениться, если он выпустит в свет вместо хорошего прибора какую-нибудь дрянь. И прежняя слава забудется! Признанный специалист может тысячу лет ничего не делать, и все-таки он будет признанным. Но стоит ему только сделать неудовлетворительный прибор или даже прибор среднего качества, все прежнее забудется, судить о нем будут по последнему его творению. Разве это не верно?
— Вы что-то не то говорите! — возразил Крымов. — По-вашему, выходит, что лучше ничего не делать и не идти на технический риск, так как в случае неудачи можно потерять прежнюю славу.
— Нет, нет! — заволновался Цесарский. — Вы не совсем правильно меня поняли… Конечно, работать нужно, но делать это следует так, чтобы новая работа получилась лучше старой. Разве в этом есть что-либо плохое? Кстати… небрежно добавил он, разворачивая номер заграничного журнала. — Посмотрите перевод моей статьи об измерителе напряженности поля ультразвуковых волн… Перепечатали то, что было опубликовано мною еще в прошлом году в нашем журнале.
— Насколько я понимаю, речь идет о приборе, которого вам сейчас не хватает для успешной работы над подземным радиолокатором? — спросил Крымов, разглядывая чертежи.
— Совершенно верно. Такой прибор я построил… Он работал, но, как я уже говорил вам, совершенно неудовлетворительно! Он где-то валяется у нас в лаборатории. И зачем они перепечатали мою статью, не приложу ума… Ведь за границей уже выпущен подобный прибор. По-видимому, он работает по другому принципу! Помните, Костя, я показывал вам рекламное сообщение? Вы еще ходили в отдел снабжения с моим поручением насчет выписки этого прибора. И вот до сих пор его нет!..
— Модест Никандрович! А почему вы не довели разработку своего прибора до конца?
— Да знаете, прибор-то, в сущности, мелочь! Больших проблем он не решает.
— Но за границей, как видите, с этим не посчитались и прибор, подобный вашему, сделали! Теперь вы выписываете его из-за границы. Немного странно…
Крымов не мог заметить, как по лицу Цесарского, плохо освещенному настольной лампой, пробежала легкая дрожь.
— Что?.. — прошептал он.
— Ну, вы сами подумайте, — продолжал Крымов. — Работа еще не закончена, а вы торопитесь с ее публикацией. Для чего это? Мне кажется, время, потраченное на статью, лучше было бы употребить на доработку прибора…
Цесарский поднялся с кресла.
— Я, пожалуй, пойду… — тихо сказал он. — Вы, Олег Николаевич, нездоровы, и вам нельзя волноваться. А мы тут начинаем спорить… Это нехорошо. Уверяю, я нисколько на вас не обиделся! И не думайте об этом! Лежите, отдыхайте, поправляйтесь как можно скорее, а позже мы, если только у вас появится желание, вернемся к этому разговору… Так я пойду. Всего наилучшего!
— До свиданья, Модест Никандрович. Не сердитесь на меня… — проговорил Крымов, закрывая глаза.
Цесарский осторожно, почти на цыпочках, вышел из комнаты.
— Обиделся… — прошептал Крымов.
— Ну и пусть себе! — ответил Костя.
— Нет, Костя, так рассуждать нельзя, — продолжал Крымов, приподнявшись на подушке. — Обидеть и рассердить человека проще всего. А вот доказать ему, что он не прав, что ошибается, — это дело более сложное. Я ведь не собираюсь его защищать.
— Не надо, Олег Николаевич, думать о нем. Вам действительно вредно волноваться… — забеспокоился Уточкин.
— Нет, Костя… Тут не волноваться нельзя. Цесарский глубоко ошибается.
Крымов в изнеможении опустил голову на подушку. Его лицо горело: видимо, поднялась температура.
В дверь постучали.
На пороге появились Батя и Ермолов.
— Эге-ге! — воскликнул Батя, приближаясь к постели больного. — А говорили — пустяк… На человеке лица нет!
Крымов открыл глаза.
— Лежите, лежите… — забеспокоился Батя. — Мы на одну минутку… Хотели порадовать вас новостью, да, видно, придется отложить… Давно был врач? обретался он к Косте.
— Часа три назад.
— Ко мне приходил Цесарский… — заговорил Крымов. — Помочь бы ему надо, Иван Михайлович! Не ладится у него с работой… и вообще заблудился он как-то…
— Знаю, знаю… Все знаю! Конечно, поможем. Он что — жаловался?
— Да нет… Не особенно.
— Все беспокоится, что до сих пор нет прибора, который он выписал, вставил Костя.
— Так вы лежите, Олег Николаевич, и ни о чем не думайте. Выздоравливайте, набирайтесь сил… — проговорил Батя. — А вас, товарищ Уточкин, прошу ко мне зайти завтра. Посоветуемся, как лучше помочь Цесарскому…
— И комсомольцев из лаборатории надо будет пригласить, — добавил Ермолов.
— Пригласим… Все сделаем что нужно.
— Странные бывают люди, — искоса посмотрев на внука, сказал Панферыч.
— А что такое, дедушка? — спросил тот, собираясь ложиться спать.
— Да вот иду я, а навстречу инженер Трубнин. «Здравствуй, Панферыч, говорит. — Как случилось, что Крымов чуть было ногу не сломал? Где это могло произойти?» Ну, а как я ему объясню, если это дело секретное!
— Да что ты, дедушка!
— Вот тебе и «что ты»… — недовольно забурчал Панферыч. — Идем дальше. Парк, говорю, у нас замечательный. Всякий раз с приходом весны дорожки песком посыпаются, подстригаются деревья на центральных аллеях. Случай с товарищем Крымовым из ряда вон выходящий. А вообще по парку можно ходить даже в самых глухих местах без опаски и спокойно наслаждаться природой. «А ты любишь природу?» — спрашивает он меня. «Известное дело, — отвечаю. — Сердце радуется, когда видишь, как все кругом живет и развивается!» — «А песни любишь?» — «Тоже люблю. Как же жить без песен? На большие дела готов человек, ежели у него песня в душе звенит…»
Петька, успевший улечься в постель, с удивлением смотрел на деда, у которого молодым и озорным огоньком блестели глаза.
— Вот товарищ Крымов очень любит песню!.. Он так и заявил на ответственном заседании в клубе: «Нужно, — говорит, — ученому и инженеру относиться к своей работе, как к песне». И на благородные поступки он способен.
— Я хорошо знаю Крымова, — важно сказал Петька. — Над моделью подземной машины вместе работали. О каком поступке ты говоришь?
— Знаешь, знаешь! — неожиданно рассердился Панферыч. — Больно много ты знаешь… Сказано тебе — дело секретное, значит не расспрашивай!
Цесарский возвратился домой в скверном настроении.
— Что же это? Какое он имеет право читать мне нравоучения? — бормотал инженер, запирая на ключ дверь своего кабинета.
Модесту Никандровичу казалось, что за всю жизнь, во всяком случае с того момента, как он получил известность выдающегося инженера-конструктора, никто не говорил ему в глаза так дерзко.
Цесарский начинает быстро ходить по комнате, заложив руки назад. «Едва вылупился из яйца, а уже презрительно и высокомерно критикует работу других, — думает инженер. — Воображаю, как он относится в душе к Трубнину! Хитрит, определенно хитрит… И я за него ратовал на этом дурацком «вечере поэзии», прославлял его, относился к нему хорошо, а он…»
Успокоился Модест Никандрович, лишь когда вспомнил, что у Крымова высокая температура, а в этом случае люди бывают раздражительны и часто не отдают себе отчета в том, что говорят.
Внезапно раздался дребезжащий телефонный звонок. Цесарский быстро подошел к письменному столу и взял трубку.
— Я слушаю. Добрый вечер! Что вы говорите! Неужели детали готовы? Это замечательно! Да, да… Испытание завтра? Нет, это ни к чему. Не стоит… Почему не стоит? Надо посмотреть, подумать. Я сам лично все должен проверить. Очень возможно, Павел Павлович, часть деталей придется видоизменить. А о выходе в поле в ближайшее время не может быть и речи. Прошлое испытание прошло неудачно — довольно! Испытания отменяются, и больше никаких разговоров быть не может… Директору я позвоню сам… Всего доброго!
Модест Никандрович положил трубку в развилку телефонного аппарата и подошел к окну. «Хорошо, что я отменил завтрашнее испытание. Погода, кажется, меняется, и завтра пойдет проливной дождь. Находиться в поле будет не особенно приятно».
Цесарский смотрит на озаренную лунным светом испытательную площадку. Вдалеке, у самого горизонта, виднеются темные тучи. Изредка вспыхивают красноватые зарницы молний.
Но что это? Модест Никандрович внимательно всматривается. На испытательной площадке происходит совершенно непонятное: маленькая человеческая фигурка отделяется от машины, стоящей посреди поля. Все движения человека говорят, что ему трудно идти. Он хромает. Кто же это такой?
— Ничего не понимаю, — бормочет Модест Никандрович. — Это не может быть. Это невероятно…
Больных часто мучают кошмары. Иногда человек видит во сне длинную нить, с монотонным жужжанием тянущуюся мимо в неведомую, бесконечную даль. Вы пытаетесь протянуть руку, чтобы оборвать нить и прекратить таким образом томительное однообразное жужжание, но нет сил. Вы не можете встать, шелохнуться, тронуться с места, а нить гудит, гудит без конца…
Крымову чудилась лента. Она также бесконечно тянулась мимо него, также гудела. Она уходила в глубокую яму. Гудение напоминало отдаленный гул трактора. Но нет, это не трактор — это скоростной шахтный бур. А лента — это цепь экскаватора… И странное дело! Цепь опускается вниз, вместо того чтобы подниматься наверх! И потом… почему в ковше не земля, а крохотные белые предметы удлиненной формы? «Логарифмические линейки…» — проносится в сознании Крымова. Ну да! А вот раздается голос инженера Трубнина: «Рассчитаем… рассчитаем… рассчитаем». «Нельзя надеяться только на расчет», — силится сказать Крымов, но не может. А голос продолжает гудеть: «Рассчитаем… рассчитаем… рассчитаем…» — «Нельзя надеяться только на расчет!» — вскрикивает Крымов и просыпается.
Он проводит ладонью по лицу, обильно покрытому потом. Затем снова погружается в сон. И опять ему снится та же лента, уходящая в землю. Только теперь совершенно отчетливо, кроме монотонного жужжания, слышится бульканье воды. «Это вода проникает через осевые втулки… — возникает в сознании больного мысль. — Надо проверить немедленно… иначе завтра механизм разберут, и ничего нельзя будет увидеть». Крымов опять проснулся. «Что надо проверить немедленно? — уже наяву думает он, силясь приподняться. — Ах, да… коробку скоростей».
Странное иногда происходит с человеком, когда у него высокая температура. Чаще всего мысли путаются и все представляется в неверном свете. Бывает наоборот: четко и необычайно остро работает мозг, вспоминаются давно забытые вещи, вспоминаются с мельчайшими подробностями. Мысль, родившаяся у Крымова только что в бреду, оказалась реальной и ощутимой.
Он осторожно опускает больную ногу с постели. Руки дрожат, зубы выбивают мелкую дробь, ноет нога. Но Крымов не замечает ничего. Он становится на пол и делает несколько неуверенных шагов по направлению к платяному шкафу. Он решил немедленно идти на испытательную площадку, чтобы проверить свое предположение. Рано утром рабочие приступят к разборке головки бура, и сделать этого уже будет нельзя.
Преодолевая боль, опираясь на палку, он отправился на площадку.
Больше всего Крымова тревожила мысль, не дежурит ли у входа Панферыч. Старик, знавший действительную причину болезни инженера, конечно, ни за что не допустит его снова к машине. Но опасения Олега Николаевича оказались напрасными. У входа стоял молодой парень. Инженер сделал над собой невероятное усилие, чтобы не казаться хромым, и с деланно беззаботным видом предъявил пропуск.
— Поздно что-то идете, товарищ инженер, — заметил вахтер.
— Это ничего, — ответил Крымов, стараясь улыбнуться. — Я забыл осмотреть, в каком состоянии находится одна деталь, а завтра уже будет поздно — машину разберут. Дайте-ка мне аккумуляторный фонарь.
Приблизившись к буровой машине, Крымов почувствовал себя окончательно плохо. Появилось головокружение и непреодолимая слабость в теле. Поставив на землю фонарь, инженер приступил к осмотру металлических деталей.
Работа подвигалась медленно. Приходилось переходить от одной детали к другой, наклоняться над ними, что было необычайно трудно. Наконец Крымов нашел то, что ему было нужно. Он засунул руку в широкое отверстие металлического корпуса и нащупал скользкую поверхность вала.
С этой минуты началось творческое решение сложной технической задачи: построение цепи умозаключений, основанных на наблюдениях и фактах. Крымов убедился, что вал достаточно легко движется вдоль своей оси. Следовательно, защитные фланцы подшипников не могут плотно прилегать к корпусу. Теперь надо посмотреть, в каком положении остановилась шестеренка главного ведущего вала, приводящего в движение ковши. Направив узкий пучок света в расщелину между корпусом и предохранительным щитом, Крымов исследовал массивную шестерню, шероховатую от прилипших комьев земли.
Он работал с увлечением, забыв о больной ноге. Только изредка при неосторожном движении резкая, мучительная боль давала о себе знать. Тогда Олег Николаевич прекращал свою работу, глубоко переводил дыхание и, собравшись с силами, сосредоточив всю свою волю, снова приступал к дальнейшим исследованиям.
Подметив и сравнив целый ряд мелочей, Крымов понял причину технического недочета, мешавшего машине нормально работать.
Больше нет никаких сомнений, все стало ясным. Теперь можно смело утверждать, чего именно недостает механизму, чтобы он работал бесперебойно и слаженно.
Почувствовав боль в ноге, Крымов осторожно присел на чугунную бабку, стоявшую рядом.
— Олег Николаевич! Что это значит? Я стою около вас уже пять минут и никак не могу понять… — послышался удивленный голос.
Крымов повернул голову и увидел инженера Цесарского.
— Тут мне нужно было проверить… — ответил он, растерянно смотря на Модеста Никандровича.
— То есть, позвольте… Вы же больны!
— Это пустяк…
— Ничего не понимаю, — продолжал Цесарский. — Что вас здесь может интересовать?
— Причина неисправности, конечно, — отозвался Крымов, силясь приподняться с земли.
Цесарский, спохватившись, бросился к больному, чтобы помочь ему встать.
— Зачем вы поднялись с постели? — сердито говорил он. — Разве завтра без вас не обнаружили бы эту неисправность?
— К сожалению, после разборки машины не обнаружили бы.
— Не понимаю…
— Разобрав машину, Трубнин сразу бы нарушил соединение фланца с корпусом, и от его внимания ускользнула бы одна мелочь. Я говорил об этом Петру Антоновичу, но он принялся спорить со мной и никак не хотел согласиться.
Цесарский взял под руку больного инженера и осторожно повел его к выходу.
— Поразительно, просто поразительно… — бормотал он на ходу. Представляю, как завтра все будут удивлены, узнав об этой истории…
— Никто не должен узнать о ней, — проговорил Крымов, остановившись. Слышите, Модест Никандрович? — никто…
— Ну, хорошо, хорошо… Обещаю, — смущенно ответил Цесарский. — Идемте, я уложу вас в постель. Вам не следует волноваться, Олег Николаевич. Только разрешите задать вам один вопрос: каким образом узнает о ваших наблюдениях инженер Трубнин, если вы не собираетесь ему рассказывать о своем посещении площадки…
— Очень просто. — Крымов тяжело перевел дыхание. — Завтра утром, как можно раньше, пока рабочие еще не успели приступить к разборке машины, вы, Модест Никандрович, явитесь к Трубнину и потребуете, чтобы он немедленно последовал за вами на испытательную площадку. Разговаривайте с ним так, будто предложение исходит от вас. Покажите ему люфт вала, в каком положении остановилась новая шестерня. Подробности я объясню вам по пути…
Они прошли мимо удивленного вахтера и медленно побрели через парк, уже посеревший от приближающегося рассвета.
Организации нового конструкторского бюро дирекция института уделила большое внимание. Недавно выстроенный корпус был целиком предоставлен в распоряжение этого отдела.
Крымову после коротких, но горячих споров с директором удалось перевести на работу в свое бюро почти всех строителей маленькой модели. Может быть, именно поэтому значительную часть его сотрудников составляла молодежь.
Скоростной бур инженера Трубнина после небольших переделок блестяще выдержал все испытания и был отправлен на специальный завод для серийного производства. Однако конструкторская работа на этом не прекратилась, так как появились новые требования — увеличить скорость бурения.
При обсуждении этого вопроса нашлись люди, которые стали возражать против усовершенствования шахтного бура. Они обосновывали свои возражения тем, что подземно-движущаяся машина с успехом может заменить шахтный бур. Ведь подземная лодка — механизм, свободно передвигающийся и толще земли и оставляющий за собой туннель в земле, — может быть использована и как бур. Шахтный бур делает в земле лишь вертикальное отверстие, тогда как подземная лодка сможет делать не только вертикальное, но и наклонное и даже горизонтальное. Так зачем же возиться с шахтным буром? — говорили эти люди.
Их старались убедить, что подземная лодка предназначается в основном для «путешествий» под землей с целью геологической разведки. Полностью заменить шахтный бур она не сможет.
Работу над усовершенствованием шахтного бура не прекратили, но всем стало ясно, что между буром и лодкой поневоле возникает соревнование и, как некоторые выражались, «соперничество».
Условия этого соревнования были неравные.
Разработка сверхскоростного шахтного бура могла протекать плавно, без неожиданностей. При его изготовлении помогала многолетняя практика конструирования бурового инструмента. Подземную же лодку строили впервые в мире.
Для начала Олег Николаевич решил осуществить нечто среднее между маленькой, уже существующей моделью и большой лодкой — венцом его мечтаний. Поэтому конструкторское бюро Крымова занималось теперь проектированием и строительством подземной лодки, в которой мог поместиться всего один человек.
Машину небольшого размера в случае каких-либо неудач легче переделывать и видоизменять. Маленькую машину можно изготовить скорее, с меньшей затратой средств. Убедившись же окончательно, что механизм действует хорошо, приступить к постройке целого подземного корабля.
Уже с самого начала существования конструкторского бюро по строительству подземной лодки Крымова стал беспокоить слишком задорный дух «соперничества», возникший между некоторыми его сотрудниками и работниками бюро инженера Трубнина. Каждый был увлечен своим делом и считал его самым важным — в этом не было ничего плохого. Однако временами до Олега Николаевича доходили слухи о том, что некоторые сотрудники во время принципиальных споров чрезмерно горячатся, чуть ли не ссорятся.
Беспокоился Крымов еще и о другом. Дело в том, что окончание разработки подземного радиолокатора сильно затягивалось. Как же можно было путешествовать под землей, ничего не видя перед собой! Ведь если подземно-движущаяся машина, предназначенная в основном для разведки подземных недр, не будет снабжена прибором, позволяющим видеть «сквозь землю», то потеряется почти весь смысл ее существования.
— Мы поссорились окончательно… С Наташей поссорились… — пробормотал Костя Уточкин.
— Как же это вышло? — спросил Крымов.
Они шли через парк. Костя провожал Олега Николаевича, торопившегося на заседание к директору.
— Да вот Наташа сказала, — продолжал Костя, — что люди, путешествующие в подземной лодке, будут подвергаться опасности, в то время как людям, работающим со скоростным шахтным буром, ничего не грозит. Я возразил, Наташа свое. Вот с этого и началось…
Крымов, от которого у Кости не было никаких тайн, хорошо знал, что его друг ухаживает за недавно приехавшей на практику студенткой Наташей, работающей в лаборатории Трубнина.
— Помиритесь! — весело протянул он, желая подбодрить своего друга. — Это не причина для ссоры.
— Как мне ей доказать, что путешествие в подземной лодке будет совершенно безопасным, — не унимался Костя.
— Скажи, что в первое самое опасное испытание поведешь лодку. Тогда в ее глазах ты сразу станешь героем, и вы помиритесь! — пошутил Олег Николаевич.
Эта идея, видно, понравилась Косте — он сразу заметно повеселел.
Уточкин собрался было и дальше вести разговор на эту тему, но, услышав отчаянный лай Джульбарса, покинул Крымова, чтобы узнать, в чем дело.
Вскоре он увидел, как Джульбарс, то прижимаясь к земле, то подпрыгивая, нападает на какого-то очень почтенного старика, отмахивающегося палкой.
Костя бросился на помощь.
— Что же это такое? — кричал старик. — Куда я попал? Тут институт или собачий двор, я вас спрашиваю?
— Вы, наверное, замахнулись палкой. Это единственное, чего не терпит моя собака… — оправдывался Костя.
— Да-с! Замахнулся, представьте себе… Или я не должен был защищаться? Так, по-вашему!
Костя с трудом успокоил старика и вызвался его провожать.
— Я гидролог и палеонтолог, — говорил по пути новый знакомый. — Занимаюсь изучением давно вымерших животных. Но, должен вам признаться, был бы очень рад, если бы все собаки и кошки оказались также вымершими. Не люблю…
Выяснилось, что палеонтолог разыскивает конструкторское бюро Крымова. Костя объяснил, что в настоящий момент Крымова на месте нет, но он скоро будет.
Через несколько минут Костя пригласил гостя зайти в кабинет Олега Николаевича.
— Может быть, я могу быть чем-нибудь полезен? — обратился к палеонтологу сидевший за письменным столом инженер Катушкин. — Разрешите познакомиться.
— Толмазов, Георгий Степанович, — ответил старик, протягивая руку. Гидролог и палеонтолог. К вам прибыл главным образом как палеонтолог.
— Очень приятно, очень приятно! — приветливо улыбнулся Катушкин.
— Вот у меня письмо, на котором имеется резолюция вашего директора, продолжал Толмазов, протягивая бумажку.
Катушкин погрузился в чтение, а гость принялся разглядывать маленький, но очень уютный кабинет.
— У вас, надеюсь, имеются чертежи? — спросил конструктор, отрываясь от бумаги.
— Вот тут небольшой карандашный эскиз. Вам, конечно, самим придется придумать конструкцию, — это лишь идея. Мне нужно изготовить небольшое приспособление, облегчающее очистку скелетов от приставшей земли. Вообще эта работа на первый взгляд кажется легкой, а на самом деле требует крайней осторожности!
— Понимаю, понимаю… Изготовление вашего приспособления, в сущности, работа пустяковая, но видите ли, в чем дело…
Катушкин остановился, словно соображая, как лучше выразить свою мысль.
— Немного непонятно, почему директор послал вас именно к нам. Ведь требуется изготовить такой пустяк, а мы тут, — я имею в виду, наше конструкторское бюро, — занимаемся делом, имеющим огромное государственное значение.
— То есть как пустяк! Для кого пустяк? — обиделся старик.
— Я понимаю, — продолжал Катушкин, — для вас приспособление — нужная вещь. А для нас, людей, решающих грандиозную, я бы сказал, мирового масштаба проблему геологической разведки, — это мелочь.
— И что же из этого следует?
— Вот я думаю… Почему директор послал ваз… именно к нам? Он, наверное, забыл, что у нас на носу испытания! Нам дорог каждый час! Ведь рядом существует конструкторское бюро инженера Трубнина.
— Хм, хм… — протянул профессор. — Что же это у вас за «грандиозная», «мировая» проблема решается?
— Да, да. Именно грандиозная и мировая, — с явной гордостью сказал Катушкин. — Представьте себе чудесный механизм: он проходит сквозь землю так же свободно, как нож сквозь масло! Перед вами открывается сказочная картина подземного мира… Вы путешествуете под землей…
— Не-ет, батенька, — задорно перебил ученый. — Шалите! Не буду я путешествовать в такой машине!
— Почему? — удивился Катушкин.
— Еще застрянешь в ней под землей! Не-ээээт…
Присутствующий при разговоре Костя тяжело вздохнул. Он вспомнил о ссоре с практиканткой Наташей.
— Позвольте, позвольте… — начал профессор. — Вы говорите — машина, путешествующая под землей… подземная лодка… Так, так… Да ведь это же крот! Ну да, крот! А вы знаете, как устроен скелет у крота или хотя бы зубы? Сколько чудесного и в то же время поучительного можно встретить в природе.
Катушкин нахмурился. Ему показалось недостойным сравнивать замечательную машину, результат творения человеческого ума, с каким-то кротом.
— Сделать ваше приспособление, мы сделаем, — медленно начал он. — Раз директор распорядился, мы не имеем права отказаться. Но может быть, вы попросите его направить вас в лабораторию инженера Трубнина? Вы же сами видите, от какого серьезного дела нас отвлекаете! Прошу вас немного посидеть и подождать начальника конструкторского бюро инженера Крымова.
Однако профессору показалось целесообразным использовать время ожидания на то, чтобы переговорить предварительно с инженером Трубниным, на которого ему указал Катушкин. Обещая вскоре вернуться, он вышел из кабинета.
— Я, кажется, того… перегнул, — забеспокоился конструктор, обращаясь к Косте.
— Несимпатичный он какой-то, — заметил тот. — Собак не любит.
— Ну, на самом деле! — заговорил Катушкин. — Мы решаем задачу огромного народнохозяйственного значения: делаем машину, которая будет помогать осуществлению пятилетнего плана! А ему динозавров и ихтиозавров нужно откапывать. Подождет со своими древними скелетами. Это не имеет никакого отношения к грандиозному строительству в нашей стране… Живет же человек мыслями о каких-то давно погибших животных!
Толмазов вышел из здания и остановился у дверей в нерешительности.
— Вы не скажете, где тут конструкторское бюро инженера Трубнина, обратился он к человеку, проходившему мимо.
— А почему бы мне не сказать, — строго ответил Горшков. — Идемте, провожу вас, я работаю там механиком.
— Очень буду вам благодарен…
— Наверное, вы из центра насчет ускорения работы над шахтным буром? У нас тут беспрерывно ездят…
— Нет, представьте себе, — ответил Толмазов. Он, как и всякий, впервые видящий Горшкова, был удивлен и озадачен его непомерной строгостью. — Мне нужно изготовить маленькое приспособление. Директор направил меня в конструкторское бюро инженера Крымова, а там безучастно отнеслись к моей просьбе. Вот я и хочу предварительно поговорить с инженером Трубниным, а уж потом идти к директору.
— Поговорить можно… Почему же не поговорить!
Трубнина на месте не оказалось. Толмазову пришлось разговаривать с второстепенными сотрудниками.
— Сделать-то сделаем, — заявил один из них, высокий, немного сутуловатый человек. — Но было бы лучше, если бы этим занялось конструкторское бюро Крымова. Чем они особенно заняты?
— Я был у них, — печально произнес палеонтолог.
Это сообщение подействовало на присутствующих, как электрический ток.
— Они, наверное, говорили, что очень заняты «необыкновенной» работой! воскликнул все тот же сотрудник.
— Да, да! Именно необыкновенной и срочной.
Лица окружавших Толмазова людей расплылись в улыбке.
— Мы не занимаемся необыкновенными вещами, а делаем простое и нужное дело: строим шахтный бур, работающий очень быстро, — продолжал высокий мужчина. — И именно благодаря тому, что проект нашей машины не фантастический проект, работа наша имеет большое государственное значение.
— И вы очень заняты, и приспособление мне сделать не сможете, — улыбаясь, сказал профессор.
Один из сотрудников молча развел руками, как бы говоря: «Что же делать, раз такое положение…»
— Вы мне нравитесь! Честное слово, нравитесь! — профессор рассмеялся. — И вы и люди, которые строят подземную машину. Какой задор! Нет, с вами, право, весело…
В это время мимо прошел Трубнин.
Толмазов простился с сотрудниками и направился вслед за инженером.
— Палеонтология — интереснейшая наука! — с увлечением говорил он, сидя в кабинете Трубнина.
— Я понимаю вас, — отвечал тот, то и дело поправляя свои роговые очки. Он куда-то торопился и хотел скорее кончить этот разговор.
— Разве вы не согласны со мной? — не унимался старик.
— Согласен. Но, видите ли, меня интересует техника, и только техника. К естественным наукам, признаюсь, у меня никогда не было пристрастия. Что касается вашей просьбы, то, к сожалению, ничем не могу помочь. В резолюции директора ясно сказано, что вам надлежит обратиться в конструкторское бюро Крымова, и я не могу нарушить распоряжения.
Палеонтолог простился и вышел из кабинета.
— Ну, как? — спросил его повстречавшийся в коридоре Горшков.
Толмазов отрицательно покачал головой.
— А вы с самим-то Крымовым разговаривали? Не разговаривали? Подождите одну минуточку.
Ученый остановился.
— Это непорядок, товарищ профессор, — сурово продолжал Горшков. — Ведь надо же знать Крымова! Он человек такой, что всем интересуется. Даже астрономией немножко… Он вам поможет. Директор знает, к кому вас надо направить! Или вы думаете, что он не соображает, что делает? Так, что ли? Непорядок, непорядок…
— Какая нелепость! — говорил Катушкин, возбужденно жестикулируя. — Он сравнил нашу машину — олицетворение смелого полета человеческой мысли — с каким-то жалким кротом! Начал рассказывать, как устроен его скелет и какие у него зубы…
Сидевший за письменным столом Крымов явно не разделял настроения Катушкина. Он молча наблюдал за говорившим.
— Ну, и что же было дальше?
— Ничего особенного! Я объяснил ему, что мы решаем грандиознейшую проблему, проблему, переворачивающую вверх дном всю геологическую разведку, и дал понять, в вежливой форме конечно, что заниматься пустяками нам некогда. Ну, в самом деле, почему директор адресовал его к нам? Почему не к Трубнину?
— Валентин Дмитриевич, подождите, — задумчиво проговорил Крымов. — Он рассказывал, как устроен скелет крота… и про зубы, говорите, упоминал?
— Вот именно!
— Так позвольте, разве это не должно нас интересовать?
— Я не понимаю вас.
— Очень жаль, что вы этого не понимаете. Инженеры тоже должны любить природу. Много полезного и поучительного могут почерпнуть они при внимательном изучении природы. Возьмите Ломоносова, ученого, естествоиспытателя и поэта…
В дверь постучали, и на пороге появился Толмазов.
Поздно вечером в комнату, занимаемую партийной организацией института, быстро вошел директор.
— Не нравится мне эта история, — начал он сразу, обращаясь к Бате.
— Цесарский?
— Цесарский.
В комнате воцарилось молчание.
— Испытание снова откладывается, — продолжал Гремякин. — До каких же это пор? Ты обещал заняться Цесарским. Ты отговорил меня от крутых административных мер. Ты уверял, что Цесарский изменит методы своей работы. Теперь смотри, что получается… Монтаж подземной машины Крымова подходит к концу, а подземного радиолокатора нет! Так что же, машина под землю пойдет слепая, а?.. В том, что Цесарский замечательный специалист, я не сомневаюсь. Но что с ним происходит? Что происходит с человеком, безусловно умеющим работать? Ты разобрался, ты понимаешь что-нибудь?
— Понимаю, — ответил Батя.
— Что же мне с ним делать?
— Подожди еще несколько дней, осталось немного. Этим делом занимаюсь не я один, занимаются все коммунисты, даже беспартийные, которым тоже небезразлично, потерять ли такого специалиста, как Цесарский, или доказать ему, что он не прав, повлиять на него… Давай лучше поговорим о предстоящем испытании модели Крымова.
Директор глубоко вздохнул, как бы давая понять, что он согласен ждать.
Многие знали, что работа по изготовлению модели подземной машины находится под особым покровительством директора, окружена заботливым вниманием секретаря партийной организации и что, наконец, комсомольцы института помогают строительству, работая даже в неурочное время. И все же было поразительно, с какой скоростью удалось изготовить и собрать этот весьма сложный подземный агрегат.
Сегодня утром с помощью гусеничного трактора машина была доставлена на испытательную площадку.
Многие любовались необычайностью формы, приданной новой машине. Вспоминали первую, совсем маленькую модель, неожиданно появившуюся из-под земли при испытании шахтного бура. Сравнивали ее с новой.
Стальной веретенообразный предмет лежал на земле. Это был корпус «подземной лодки». Впереди в виде венца расположились резцы из крепчайшего сплава. Ими подземный аппарат должен разрыхлять породу, превращая ее в мелкий песок. Сзади корпуса лодки — плавники и хвост. Их назначение упираться в стенки образовавшегося прохода в земле и передвигать машину вперед.
Куда же, спрашивается, будет деваться земля, разрыхленная резцами лодки. Ведь она должна «расступиться», чтобы дать место двигающемуся подземному механизму! Или она выбрасывается наверх?
Нет. Земля не выбрасывается наверх, так как этот процесс связал бы и ограничил свободу движения лодки. При движении конического тела лодки разрыхленная порода распирается по сторонам. Она утрамбовывается в стенки прохода, образуемого механизмом, и эти стенки становятся прочными, неосыпающимися.
Но что же будет, если лодка попадет в каменный грунт? Ведь раздробленный резцами камень не сможет утрамбовываться в каменную породу. Для этой цели вдоль корпуса лодки предусмотрены специальные транспортеры. Они забирают распыленный камень и высыпают его сзади лодки.
Много волнений было по поводу прибытия в срок специального аккумулятора, очень маленького по размеру, но накапливающего в себе огромное количество электроэнергии, необходимое для приведения в действие мощных электромоторов лодки. Однако аккумуляторы прибыли в институт даже на день раньше, чем их ожидали.
Внутренность маленькой подземной лодки не отличалась особыми удобствами для человека, отправляющегося в ней путешествовать. После ее испытания должна была строиться настоящая, большая лодка, вмещающая нескольких человек и удобно оборудованная внутри. А первому подземному путешественнику предстояло лежать или сидеть в полусогнутом состоянии.
Но не это смущало Батю, стоявшего в глубоком раздумье перед машиной. Дело в том, что в кабине лодки отсутствовал подземный звуколокатор. Аппаратура, уже работающая в лаборатории Цесарского, безусловно была бы полезна для первой модели лодки, несмотря на то, что она просвечивала землю всего на пять метров, но прибор, в ожидании лучших результатов, все еще находился в форме лабораторного макета — устройства, совершенно непригодного для применения в лодке.
Правда, Крымов, собиравшийся совершить первое подземное путешествие, не придавал этому особого значения. Он считал, что проводить испытания, имея перед собой экран, позволяющий видеть впереди себя под землей, значительно удобнее, но если его нет, испытание можно провести и без него.
Однако этого мнения придерживался только один Крымов. Все остальные считали, что путешествовать под землей без звуколокатора очень опасно. Директор весьма неохотно дал согласие провести испытание, он долго отговаривал Крымова и советовал ему подождать.
В числе зрителей, собравшихся у подземной машины, находился и инженер Цесарский. Вместе с другими он внимательно осматривал машину.
Неожиданно до его слуха донесся следующий разговор:
— А может быть, трусите? — говорила маленького роста миловидная девушка, студентка, проходившая практику в лаборатории Трубнина.
— Как вам не стыдно так думать! Я же объясняю: Крымов отказал мне категорически!
Цесарский узнал голос Кости Уточкина.
— Но ведь вы сказали мне, что отправитесь в первое, самое опасное подземное путешествие и что об этом уже есть договоренность с Крымовым.
— Договоренность была, но сейчас он отказывается пустить меня под землю, смущенно продолжал Костя.
— Так ли это? Может быть, недостаточно настаивали?
— Пойду поговорю еще, — мрачно заявил Уточкин, отходя от студентки.
Цесарского почему-то заинтересовало, что Костя будет говорить Крымову, и он незаметно последовал за механиком.
Вокруг подземной машины, отчаянно жестикулируя, ходил Катушкин. Крымов, одетый в черный комбинезон, с пробковым шлемом на голове, как у танкистов, тоже волновался.
— Олег Николаевич! — обратился к нему Костя. — Я категорически настаиваю на выполнении вашего обещания…
— Отстань, Костя!
— Я не могу, Олег Николаевич! Почему рисковать должны именно вы? Я требую…
— Что?
— Олег Николаевич, выслушайте меня… Я требую не потому, что не хочу оказаться в глупом положении перед… Ну, вы знаете перед кем. Нет, у меня имеются другие соображения.
— Какие? Что ты от меня хочешь, Костя?
— Машина идет без звуколокатора, вслепую. Это значительно увеличивает опасность первого опыта.
— Ну?
— Давайте рассуждать так. Почему до сих пор нет подземного звуколокатора? Виновата лаборатория Цесарского. А я раньше был сотрудником его отдела, следовательно, вина за отсутствие локатора ложится частично на меня. Вы согласны со мной?
Увлеченные спором, Крымов и Уточкин не обратили внимания, что невдалеке стоит Цесарский и вес слышит.
— В таком случае я тоже виноват в отсутствии подземного радиолокатора, горячо ответил Крымов. — Я ничего не сделал, чтобы помочь Модесту Никандровичу…
Кто-то тихонько толкнул Крымова в бок, обращая таким образом его внимание на то, что близко находится инженер Цесарский и, быть может, слышит их разговор.
Модест Никандрович почувствовал себя чужим среди людей, продолжавших спорить и хлопотать возле машины. Чувство глубокой тоски овладело им. С тяжелым осадком на душе он покинул испытательную площадку. Медленно, низко наклонив голову, Цесарский шел по аллее парка. Он был настолько углублен в свои мысли, что не заметил, как к нему приблизился Батя, долго следовавший за ним.
— Отдыхаете? — участливо спросил он, поравнявшись.
— Нет, какой тут отдых! Наоборот, Иван Михайлович…
— Наоборот — значит, не отдыхаете, — шутливо заметил Батя.
— Представьте себе, Иван Михайлович, неладное что-то творится со мной. Состарился я, что ли?
— Что вы, Модест Никандрович? Какой же вы старик?
— Морально постарел…
— Не имеете права… Какая причина состарила вас так быстро? Разве вы принадлежите только себе? А люди, окружающие вас? А поколение подрастающее? А строительство в нашей стране? Стране, предоставившей людям возможность работать свободно! Как же можно думать только о себе и поддаваться «моральной старости»?!
Цесарский смотрел вокруг блуждающим взглядом и, казалось, думал совсем о другом.
Некоторое время шли молча.
— Слишком много неудач у меня со звуколокатором, — наконец начал Модест Никандрович. — Одна за другой, одна за другой. А тут еще измерителя напряженности ультразвукового поля нет. Да я уже вам говорил…
— Модест Никандрович! Неужели все дело только в этом измерительном приборе? Ну, а если бы его вообще на свете не было, неужели вся работа от этого остановилась бы? Ведь я помню, как вы работали над прибором ЦС-37… Ночи напролет, под проливным дождем проводили испытания. А когда что-либо не получалось, то боролись, находили выход… Ведь было так?
— Да и сейчас тоже!
— Не спорю, не спорю… Я просто говорю, что вам надо немного встряхнуться. А ваши претензии насчет того, что до сих пор не получен заграничный измерительный прибор, может быть, и основательны. Но предположим, что прибора заграница не пришлет? Неужели вы не сможете сделать подобного?
— Можно, конечно… — задумчиво протянул Модест Никандрович. — Где-то у нас валяется опытный образец. Он вообще работал… Но поймите, нет смысла заниматься кустарничеством, когда существует, по всем признакам, замечательный аппарат, изготовленный заводским путем!
— Не спорю, не спорю. Вам это виднее. Ну, что ж, придется ждать прибытия заграничного прибора… Как вы смотрите на то, что Крымов собирается проводить испытание без звуколокатора? Не слишком ли это опасно?
Модест Никандрович замедлил шаг.
— Должен вам сказать… — начал он, немного волнуясь. — Должен вам прямо сказать, поступок Крымова можно считать героическим. Да, именно героическим. Намеченное им испытание очень опасно. Да ведь это все знают! Неужели нельзя подождать месяц, в крайнем случае — два?
— Не соглашается Крымов, требует. Директор долго не разрешал проводить испытание, а потом неожиданно уступил. А я вот еще до сих пор не знаю…
— Крымов склонен к героическим поступкам, — перебил Цесарский. — Это натура романтическая, вдохновенная… По нему мало кто может равняться. Возьмите хотя бы того же Трубнина. Разве он способен на какой-либо самоотверженный поступок? Ведь нет же! Мало таких людей, как Крымов.
Батя внимательно посмотрел на Цесарского и, ничего не сказав, тронулся дальше.
Возвратившись домой, Модест Никандрович принялся шагать по своему кабинету из угла в угол, что он обычно делал, когда был расстроен.
Однако это продолжалось недолго. Цесарский уселся в любимое мягкое кресло и облегченно вздохнул, словно с сердца только что спала большая гнетущая тяжесть.
Дело в том, что инженер принял твердое и непоколебимое решение, простое и благородное. Завтра рано утром он явится к директору и попросит разрешения провести испытание под землей вместо Крымова.
Вечером, зайдя в кабинет директора, Батя застал своего друга в приподнятом настроении.
— Что с тобой, Костя? — удивился он.
— Ничего! А что?
— Чему ты так радуешься, немного странно. У Крымова завтра испытание. Вдруг что-либо случится?
— Ничего с ним не случится. Будь спокоен…
— Вот как?! Ты в этом уверен?
Вошла Нина Леонтьевна и доложила, что директора хочет видеть механик Уточкин. Через несколько минут Костя стоял возле стола.
— Я прошу разрешить мне вместо Крымова провести испытание подземной машины, — твердо проговорил он. — Я считаю, что Крымову не следует рисковать… Конечно, там ничего такого не случится, но все-таки спокойнее, если испытание буду проводить я.
— Для кого спокойнее? — осведомился Гремякин, хитро улыбаясь.
— Для вас… для всех, — уже растерянно сказал Костя.
— Насчет всех не знаю, а что касается меня, то волноваться буду одинаково и за вас и за Крымова.
— Мне удобнее.
— Почему удобнее?
Костя сбился и смотрел то на директора, то на Батю умоляющим взглядом.
— Так разрешите?
— Нет, товарищ Уточкин. Больше никаких разговоров не может быть. Есть у вас еще вопросы?
— Вопросов больше нет, — пробормотал Костя и, постояв немного в нерешительности, простился и вышел.
Не успела захлопнуться дверь, как в кабинет снова вошла Нина Леонтьевна и сказала, что механик Горшков пришел по какому-то весьма срочному делу.
— Что же это получается? — как всегда строго заговорил Пантелеймон Евсеевич. — Не дело, товарищи… Инженеров, особенно таких, как Крымов, беречь надо! Застрянет под землей… мало ли что? Вслепую идти хочет! Зачем же вы разрешаете? Я бы не разрешил…
— А что бы вы сделали? — заинтересовался директор.
— Вызвал бы человека менее ценного, например меня, и сказал бы ему: «Вот какое дело, товарищ Горшков. Испытание очень ответственное и в то же время весьма опасное. Не согласишься ли ты провести его?» А я бы ответил: «Пожалуйста, товарищ директор! Почему бы не провести испытание, раз нужно!»
— Не выйдет, — добродушно улыбаясь, проговорил Гремякин.
— А может быть, разрешите?
— Не разрешу.
Горшков удалился, насупившись и бормоча по пути:
— Непорядок… Не дело…
Батя собрался было продолжить прерванный разговор, как в кабинет вошел начальник конструкторского бюро по проектированию буровых машин инженер Трубнин.
— Константин Григорьевич! — начал он, усаживаясь в кресло и одновременно протирая носовым платком роговые очки. — Может быть, мне и не следовало вмешиваться не в свое дело, но все же, представьте себе, я решился.
— Слушаю вас.
— Правильно ли мы поступим, если допустим Крымова к завтрашнему испытанию машины? Человек он слишком горячий, увлекающийся, в силу этих обстоятельств может возникнуть какое-либо осложнение. Мне кажется, испытание должен проводить не Крымов, а человек более спокойный, не такой пылкий.
— Кого же вы предлагаете? — полюбопытствовал Батя.
— Если Константин Григорьевич не будет ничего иметь против, то испытание проведу я, — спокойно ответил Трубнин, надев, наконец, очки.
— Что? — переспросил Гремякин.
— Целесообразнее всего испытание поручить провести мне, — сухо повторил Трубнин. — Уверяю вас, все будет в порядке! — добавил он через некоторое время твердо и настойчиво.
— К сожалению, Петр Антонович, это невозможно.
И директор принялся объяснять. Начальник конструкторского бюро завтра ни в коем случае не должен отлучаться из института: ожидают представителя из центра, еще имеется десяток причин. Одним словом, он очень благодарен Петру Антоновичу, но, к сожалению, воспользоваться его предложением не может.
— Как тебе это нравится? — воскликнул директор, обращаясь к Бате, когда Трубнин вышел из кабинета.
— Должен признаться, очень нравится. А тебе?
Гремякин хотел что-то ответить, но не успел: в кабинет снова вошла Нина Леонтьевна. Она сообщила, что директора желают видеть еще несколько сотрудников института.
— Понятно… — директор рассмеялся. — Зовите первого.
В дверях появился комсомолец, техник-монтажер.
— Подземную лодку хотите испытать? — весело спросил Константин Григорьевич.
— А вы откуда знаете? — удивился тот.
— По вас видно. Спасибо, товарищ. К сожалению, вашу просьбу удовлетворить не могу. Другие вопросы есть?
— Нет… — смущенно пробормотал техник.
Директор порывисто поднялся из-за стола и вышел в приемную.
— Все тут насчет испытания лодки? Признавайтесь, товарищи! — проговорил он.
Несколько человек, сидевших на диване, при его появлении быстро поднялись со своих мест. Однако никто ничего не ответил.
— Все ясно, — продолжал Гремякин. — Молчание — знак согласия. Ничем не могу помочь, дорогие товарищи. От всего сердца благодарю, но советую идти домой. Время позднее…
Наконец директор и Батя остались в кабинете одни.
— Давай-ка обсудим это дело как следует, — сказал Гремякин садясь напротив Бати. — Ты вот готов был обвинить меня в том, что я легкомысленно отношусь к предстоящему испытанию подземной машины. Нет, не легкомысленно. Прежде всего должен тебе сообщить, что с Трубниным я полностью согласен: Крымов человек увлекающийся, ему захочется, чтобы его машина сразу совершила под землей какое-нибудь чудо… может не рассчитать своих сил.
— И что же ты думаешь?
— Думаю поступить следующим образом… Кстати, что это мы сели так далеко друг от друга? Я придвинусь к тебе поближе. Ты знаешь, у меня такое ощущение… ну, как бы тебе объяснить? Соскучился я по тебе, одним словом.
— Да мы же по десять раз в день видимся? — удивился Батя.
— Это верно! Да все дела, дела… А поговорить по душам, по-дружески, времени не хватает…
— Ой, Костя! С чего бы это ты нежные слова произносить стал? Ну, говори, говори уж. Не тяни…
— Да ты рассуди! Какой еще может быть выход!? По-моему, ничего другого и не придумаешь… Я сам поведу лодку.
Рано утром инженер Цесарский встретил Панферыча недалеко от парадного своего дома.
— Товарищ Панферыч! Вы вчера ночью дежурили у входа на испытательную площадку?
— Я, — ответил старик, останавливаясь.
— Что там за шум был?
— А испытание подземной лодки проводили! — гордо заявил Панферыч.
— То есть… как испытание? Ведь оно назначено на сегодня! Вы что-то путаете…
— Ничего не путаю. Назначено было на сегодня в четырнадцать тридцать, а проводилось с двадцати четырех ноль-ноль по четыре пятнадцать, иначе говоря ночью.
— Почему? — явно расстроенный, продолжал Модест Никандрович. — Как же это так…
— А все дело в том, — начал Панферыч тоном заговорщика, — что очень много желающих оказалось испытывать машину. Все беспокоились, как бы с Крымовым чего не случилось. Устройства-то, что позволяет видеть впереди себя под землей, еще нет! Директор и сказал: чтобы никому обидно не было, сам испытаю лодку.
— Понятно… Но все-таки это странно.
— Почему же странно? — удивился старик. — Ничего странного нет. Машина прошла испытание хорошо: углубилась в землю и опять вышла на поверхность через четыре часа. Все правильно. Только вот резцы, я слышал, немного затупились.
Цесарский поблагодарил вахтера и быстрым шагом направился в свою лабораторию.
С некоторого времени Цесарский стал замечать, что сотрудники его отдела изменили к нему свое отношение.
Правда, его распоряжения они выполняли хорошо. Больше того, старались работать дольше, чем было установлено внутренним распорядком института. Однажды, явившись утром в конструкторское бюро, Цесарский узнал, что часть сотрудников не покидала со вчерашнего дня лаборатории. За это время они успели сделать то, что он наметил на несколько дней.
Но не это удивляло Цесарского. Его беспокоило другое. Сотрудники стали разговаривать с ним сдержанно и холодно. Уже незаметно было, чтобы они с прежней улыбкой слушали его веселые шутки.
Как-то раз Модест Никандрович решил откровенно объясниться с Павлом Павловичем Чибисовым, с которым работал вместе уже много лет.
— Скажите, Павел Павлович, — обратился к нему Цесарский. — Не кажется ли вам, что отношение ко мне некоторых товарищей нашего коллектива немного изменилось? Вы не находите этого?
— Нет, — удивленно ответил Павел Павлович. — А что такое?
— Да так, знаете… народ стал меня немного чуждаться.
— Этого я не замечал. А вообще товарищи очень озабочены.
— Чем озабочены?
— Как вам сказать? Хотят поскорей закончить подземный радиолокатор и ввести его в эксплуатацию…
Производственное совещание состоялось в лаборатории Цесарского. Для доклада слово было предоставлено начальнику конструкторского бюро.
Модест Никандрович поднялся из-за стола и обвел продолжительным взглядом всех собравшихся…
Кроме людей, подчиненных ему, в комнате находились сотрудники, работающие в других отделах. Среди них Цесарский увидел Крымова, механика Уточкина, Зою Владимировну. В дальнем углу примостился Горшков.
— Товарищи! — начал Цесарский.
Но, удивительное дело, куда девались легкие и непринужденные манеры, свойственные Модесту Никандровичу? Почему нет на его лице легкой, обворожительной улыбки?
Инженер говорил неуверенно, часто повторял одно и то же, сбиваясь с мысли; он жаловался на непреодолимые трудности, которые будто бы мешают работе. Большую часть своей речи он посвятил критике отдела снабжения института, который до сих пор не обеспечил его специальным заграничным прибором. Можно было подумать, что именно отсутствие измерительного прибора тормозит всю работу.
Это заявление вызвало неодобрительный ропот собравшихся. Они понимали, что не все обстоит так, как пытался представить Цесарский.
Речь Модест Никандрович закончил намеками на свои прежние заслуги. Правда, сделал он это вяло, без всякого подъема.
За ним стали выступать его сотрудники. Они критиковали свою работу и работу руководителя лаборатории — Цесарского. Многие прямо говорили о том, что с некоторого времени Цесарский потерял свое обычное упорство при решении трудных задач, стал бояться широко экспериментировать, начал работать с оглядкой. Говорили, что все это мешает творческой научно-исследовательской работе, направленной на создание новых, еще не известных машин и аппаратов.
Батя начал свое выступление с того, что сообщил присутствующим новость. Заграничный прибор, из-за отсутствия которого, по словам Цесарского, так сильно тормозится работа, наконец, прибыл в институт.
— Он в ящике, на котором сидит товарищ Горшков! — заявил Батя, указывая рукой в дальний угол.
— Это очень интересно! — оживившись, воскликнул Модест Никандрович. — Даже не терпится посмотреть!
— Хорошо! — обрадовался Батя. — Прибор можно поставить на стол и ознакомиться с ним. Как, товарищи, не возражаете?
Предложение Бати некоторым показалось несколько странным. Однако никто не возразил против того, чтобы тут же, на совещании, осмотреть измерительный прибор, о котором сегодня было столько разговоров. Трое сотрудников уже тащили тяжелый ящик на председательский стол.
— Ты не сказал самого главного, — прошептал сидящий рядом с Батей директор.
— Подожди… Все идет так, как нужно…
Между тем ящик успели открыть: на столе красовался лакированный замысловатый прибор. Он был снабжен огромным количеством ручек и кнопок из разноцветной пластмассы.
— Позвольте? — вдруг послышался звонкий голос. — Что же это такое?
Все повернули головы к говорившему и увидели Костю Уточкина, стоявшего у стенки с большим листом синьки.
— Что такое, товарищ Уточкин? — недовольно спросил председательствующий Павел Павлович.
— Как же так? Смотрите, товарищи, что делается! Вот у меня в руке схема заграничного прибора, прибывшая вместе с ним в ящике, как и полагается…
— Ну!
— Но ведь это же схема нашего макета! Я говорю о макете прибора, который мне лично приходилось монтировать по чертежам Модеста Никандровича. Между макетом, изготовленным у нас год назад, и полученным из-за границы прибором нет никакой разницы! Только у нас он был сделан в первоначальном виде грубо, а этот разукрашен большим количеством рукояток.
— Этого не может быть, — тревожно произнес Цесарский, вскакивая со своего места. — Дайте мне схему…
В комнате воцарилась тишина. Слышно было, как шелестит в дрожащих руках Цесарского лист плотной бумаги. Все с напряжением следили за ним.
— Да… Это моя схема… — наконец глухо произнес он.
— Вот так история! — заговорил Батя, осторожно забирая у Цесарского фирменный чертеж. — Посмотрим, не указана ли тут ваша фамилия? Нет, не указана. Посмотрите-ка, товарищи, на фирменный ярлык — может быть, там стоит фамилия автора?
Несколько человек начали рассматривать прибор со всех сторон.
— Ничего нет… Только название фирмы…
Люди нисколько не были удивлены этим, так как хорошо знали, что за границей никогда не указывают на фирменных ярлыках фамилий изобретателей творцов аппаратов.
— Ваша статья со схемой прибора, кажется, была опубликована несколько лет назад? — обратился Батя к Цесарскому.
— Совершенно верно. А затем переведена и недавно напечатана в заграничном журнале, — ответил Модест Никандрович.
— Вот видите, товарищи, что получается! — снова раздался среди наступившей тишины голос Бати. — Нашего, советского изобретателя… обокрали! Ищите его фамилию на этикетке прибора, ищите его фамилию в прилагаемой схеме, ищите его фамилию в каталогах фирмы и разных публикациях — не найдете ее! Обокрали не только изобретателя, обокрали его родину… Что приходилось делать изобретателю до революции? Рекламировать как можно шире свое изобретение, чтобы заинтересовать предпринимателей!.. А что в результате этого выходило? Примеров сколько хотите. Реализуют изобретение русского инженера за границей, и какой-нибудь Маркони или Эдисон присваивает себе его работу. Так было прежде. Но что теперь толкает некоторых наших изобретателей, не дожидаясь внедрения в жизнь, шуметь и кричать о своем изобретении? Давайте разберемся… Смотрите, что получается. Изобретатель опубликовал свой труд, а внедрить в жизнь изобретение не позаботился. Изготовил один образец и на этом успокоился…
— Прибор Модеста Никандровича работал хорошо! — послышался голос Кости Уточкина.
— Вот видите, и работал он хорошо! Что же это такое, товарищи? Неверие в свои силы? Ведь подумать страшно! Изобретатель забраковал собственный измерительный прибор и потребовал заграничный. Он думает, что заграничный будет лучше, так, что ли? А из-за границы ему присылают его же прибор! Вот какие вещи иногда случаются…
— Безобразие! — гаркнул Горшков. — Судить за такие вещи надо.
— Кого судить? — послышался чей-то голос.
— Товарищи, позвольте!.. — закричал Цесарский, вскакивая со своего места. — Позвольте, товарищи… — повторил он уже тихо. — Меня судить? За что же? Здесь какое-то недоразумение.
Инженер провел дрожащей рукой по вспотевшему лбу. Затем уставился ничего не понимающим взглядом на заграничный прибор и продолжал, волнуясь:
— В моей статье, опубликованной в журнале… Эта статья была общего, обзорного характера. В ней не раскрывалась сущность изобретения… я ручаюсь вам. Ведь это же легко проверить! За что же меня судить?..
— Как же так получилось? — спросила Зоя Владимировна.
Цесарский ничего не ответил.
— Да, товарищи, это очень поучительный случай, — продолжал Батя. — Что толкает некоторых изобретателей как можно скорее рассказать о своем изобретении? Болезненное честолюбие! Пусть, мол, обо мне знает как можно больше людей… И вот видите, к чему это порой приводит. Не гонитесь за славой, она сама к вам придет. Усовершенствуйте свое изобретение, позаботьтесь о внедрении его в жизнь, этим вы вернее добьетесь общего признания. Тогда ваше имя станет известно всей стране. Сегодняшний случай, товарищи, хороший урок тем людям, действиями которых руководит не столько любовь к родине и забота о ее укреплении, сколько жажда славы, стремление к личному успеху.
Раздались бурные аплодисменты и громкие возгласы: «Правильно! Совершенно верно!»
Побледневший Модест Никандрович, стараясь никого не задеть, стал пробираться к тому месту, где находился прибор. Подойдя к нему, он принялся рассматривать поблескивающие никелем ручки управления, затем так же молча направился к выходным дверям. Среди напряженной тишины был отчетливо слышен шум удаляющихся шагов.
— Модест Никандрович, куда вы?.. — озабоченно произнес директор. Обижаться не следует, люди все свои…
— Я не обиделся, товарищи… — медленно проговорил Цесарский, повернувшись лицом к сидящим в зале. — Все, что тут говорилось, — это правильно… Я прошу собрание разрешить мне уйти… Мне необходимо подумать, проверить одну вещь…
Никто ему не ответил.
Тихонько скрипнула дверь. Ее прикрыл за собой покинувший совещание Модест Никандрович.
Со своих мест поднялись Уточкин и Горшков. Они оставили зал, чтобы проводить инженера.
Вот, наконец, рабочий кабинет. Все как будто на своем месте: широкий письменный стол, заваленный книгами и чертежами, удобное кожаное кресло, на стенах те же картины и фотографии!
— Судить… судить… — тихо шепчут губы Цесарского.
Он опускается в кресло.
Блуждающий взор Модеста Никандровича останавливается на ярком пятне, резко выделяющемся на письменном столе. Это блестящая обложка заграничного журнала. В нем дан перевод его статьи об измерителе напряженности поля ультразвуковых волн.
Модест Никандрович начинает перелистывать журнал.
Вот его статья. Инженер углубляется в чтение. Но через несколько минут он дрожащей рукой лезет в боковой карман пиджака за самопишущей ручкой, потом с ожесточением подчеркивает строчку. Но чернила не хотят ложиться на глянцевую бумагу. Напрасно Модест Никандрович встряхивает ручку и снова пытается провести линию.
— У-уу… черт! — громко вскрикивает он и со всего размаха запускает ручкой в противоположную стену. — Вот оно что… Вот оно что… Негодяи!
Его руки трясутся, лицо становится красным. Он вскакивает, с грохотом отодвигая кресло. Подбегает к стене, увешанной фотографиями. Судорожно вцепившись руками в дубовую раму одного из снимков, срывает его с гвоздя: это фотография иностранного ученого, в свое время обворожившего Цесарского.
Приблизив фотографию к лицу, Модест Никандрович начинает вспоминать все подробности разговора. «Очень жаль, — говорил гость, — что я не могу расспросить вас обо всем. Это может нарушить интересы вашей фирмы. Будем говорить о мелочах…»
И вот он, Цесарский, подстрекаемый желанием похвастаться, без удержу болтал о разных «мелочах», которые сами по себе, конечно, не выдавали тайны изобретения, но… Инженер лишь теперь сообразил: если соединить эти мелочи со сведениями, опубликованными в статье, тайна изобретения перестанет быть тайной.
Вот почему прибывший из-за границы прибор является точной копией его собственного.
— Судить! — придя в ярость закричал инженер. — Меня следует судить, судить!..
Комната наполнилась звоном разбитого стекла. Это полетела на пол фотография. Послышался шум опрокидываемого кресла. В воздухе закружились в диком вихре обрывки глянцевой бумаги.
Цесарский рвал в мелкие клочья заграничный журнал.
— Судить… судить… судить! — продолжал кричать Модест Никандрович, когда его, трясущегося в нервном ознобе, укладывали в постель.
К Панферычу, сидевшему на лавочке у проходной, подошел профессор Толмазов.
— Скажите, вы местный житель? — обратился он к нему.
— Да.
— Мне нужно с вами посоветоваться.
— Пожалуйста! Наверное, вас кто-нибудь ко мне направил?..
— Нет, никто не направлял — сам решил обратиться. Я профессор палеонтологии. Палеонтология — это наука, посвященная исследованию остатков животного и растительного мира, существовавшего на земле много миллионов лет назад. У меня к вам такая просьба. Мне нужен крот… Быть может, вы знаете мальчика, который согласился бы помочь мне поймать его в поле…
— Крот вам нужен для научной цели? — спросил Панферыч.
— Для научной.
— Ну, тогда никаких разговоров быть не может, — важно произнес он, вынимая из кармана трубку. — Как придет смена, так сразу и отправлюсь. Хотите, пойдемте вместе.
Спустя некоторое время по лесной тропинке, рассуждая о науке, шли Панферыч и Толмазов, вооруженные лопатами.
Неожиданно их внимание было привлечено громким разговором, доносившимся из лесу.
— Я спрашиваю: нормальны наши отношения или не нормальны?.. Чего вы молчите? — послышался голос девушки.
— Не нормальны, — смущенно ответил юноша.
— Так до каких пор это будет продолжаться?! Я не желаю больше мириться с такими взаимоотношениями.
В это время Толмазов и Панферыч вышли на полянку. Они увидели Наташу и Костю, сидящих к ним спиной.
— Тут какая-то ссора, — промолвил профессор. — Дело, видно, интимное… Уйдемте потихоньку, чтобы они не заметили нас.
Оба стали пробираться, стараясь не шуметь, на боковую тропинку.
— Вы должны воздействовать на сотрудников вашей лаборатории, — горячилась девушка. — Соревнование у них подменяется духом соперничества. На каком основании, например, Катушкин сказал, что у шахтного бура при скорости, с которой испытывалась лодка, резцы тоже затупятся?
— Основание у него было: ведь резцы у бура и лодки одинаковые. Это ваш Трубнин посоветовал нам поставить такие…
— Вы, наверно, их неправильно установили. Не мог Трубнин дать вам плохой совет.
— Ох и народ! Даже в лесу спорят! — проговорил Панферыч, когда они отдалились на значительное расстояние. — Вот так, товарищ профессор, всегда. Как сойдутся два сотрудника — один из лаборатории Крымова, другой из лаборатории Трубнина, — так и начинается… А начальники не спорят; говорят, даже помогают друг другу. Да и сотрудники тоже помогают друг другу в работе, только больно часто спорят. Один говорит: «Без нашей машины никак не обойтись», а другой: «Да, конечно, но от нашей будет больше пользы». И так все время.
— А знаете, Панферыч, это хорошо, что они горячо спорят и в то же время помогают друг другу, — это очень хорошо! Вот я тоже собираюсь поспорить с ними…
— Да… Видно, без спора в научном деле и шагу не ступишь.
Крымов проводил в своем кабинете маленькое совещание. Нужно было подвести итоги и наметить план дальнейшей работы. После первого испытания, проведенного лично директором, машина еще два раза путешествовала под землей. Один раз ее водил Крымов, второй — Костя, горячим просьбам которого пришлось уступить.
Стало ясно, что конструкция удовлетворяет эксплуатационным требованиям и что на основе опыта можно приступить к постройке большой машины — настоящего подземного корабля.
Однако не все вопросы были еще разрешены. Прежде всего, как быть с резцами? В результате значительной скорости передвижения машины под землей они сравнительно быстро тупились. Крымов долго ломал голову, как устранить этот недостаток. Предложения возникали одно за другим. Так, например, Катушкин предлагал по мере срабатывания резцов подменять их запасными. Но производить замену под землей очень неудобно, да это отразится и на темпах продвижения лодки. Нужно было придумать что-то другое…
Беспокоит Олега Николаевича и отсутствие звуколокатора. Крымов снова уже в десятый раз вспоминает подробности своего путешествия под землей.
…Завинчивается массивный люк, и он в последний раз осматривает шкалы измерительных приборов, освещенные зеленым фосфоресцирующим светом, нажимает пусковую педаль. Лодка вздрагивает. Слышится монотонный скрежещущий звук.
Он старается опускаться как можно круче. То и дело подтягивает к себе рычаг глубинного управления. Изредка кабина сотрясается от сильного удара: лодка натыкается на крупные камни. Один такой удар чуть не заставил его сползти со своего места.
Насколько спокойнее было бы путешествие, если бы в лодке установили звуколокатор! Были бы видны крупные камни, и машина могла бы свободно обходить их, как подводная лодка обходит рифы…
Но вот он начинает замечать, что скорость движения постепенно падает. Об этом ясно говорит измерительный прибор. Тогда он увеличивает обороты электромотора. Вой коллектора становится выше, мелодичный звук переходит в пронзительный, визжащий. Лодка лишь на немного увеличивает скорость. Стрелка прибора замирает и снова ползет вниз.
Он наклоняет руль глубины, с тем чтобы начать подъем лодки, — дальнейшее углубление ее может привести к катастрофе. Медленно поднимается машина, несмотря на бешеные обороты мотора. Резцы, расположенные на ее носу, с визгом дробят встречающиеся камни.
Бесконечно длинным и томительным кажется время подъема. Но вот он чувствует, что резцы уже не вгрызаются в землю. С огромной скоростью они вертятся, рассекая воздух.
Открывается люк, и он попадает в объятия своих друзей. Не теряя времени, они спешат осмотреть машину, и уже через несколько минут становится ясным, что резцы затупились, стали мало пригодными для дальнейшей работы…
Все это быстро пронеслось в голове Крымова. Он прислушался к спору.
— Нужно спроектировать автомат, меняющий резцы по мере их срабатывания! настаивал Катушкин.
Все понимали, что строить такой автомат — это значит значительно усложнять машину. Однако что-то надо делать. Директор требовал представить план разработки и постройки большой машины в самое ближайшее время.
Именно во время этих споров приоткрылась дверь и на пороге в нерешительности остановился профессор Толмазов.
— Простите, что помешал вам, но у меня очень срочное дело, — начал он, обращаясь к Крымову.
Профессор вошел в комнату, постукивая своей суковатой палкой. За ним следовал Панферыч.
— Мы к вам по важному делу, — сказал Толмазов. — Необходимо сделать сообщение…
— Садитесь, пожалуйста, — предложил Катушкин. — Как вы у нас проводите время?
— Есть у вас доска? Мел? — оживленно спросил профессор, не ответив на вопрос конструктора.
— Товарищи, принесите доску и мел, — проговорил Крымов.
Через несколько минут старик уже расхаживал перед доской с мелом в руке.
— Знаете ли вы, как устроены зубы у грызунов? Смотрите сюда.
Профессор провел на доске жирную белую линию.
— Это сердцевина зуба, она состоит из очень прочной кости. А вот по бокам слой более мягкой кости. Понятно? Дальше наслаивается еще более мягкая кость. Когда животное грызет, сперва срабатываются мягкие слои, а сердцевина срабатывается меньше и в результате этого она всегда возвышается над остальной частью кости. Что же получается?
— Не бунтуй, не ершись… Ничего не получится, милый, — неожиданно произнес Панферыч.
Все присутствующие повернули головы к вахтеру, старавшемуся что-то запихнуть в свой карман.
— Прошу внимания, — строго сказал профессор. — Итак, сердцевина зуба, подвергающаяся меньшему срабатыванию, всегда возвышается над остальной частью кости, и благодаря этому зуб всегда остается острым, сколько бы ни работал им грызун…
— Ой! — вскрикнул Панферыч.
— Что такое? — спросил Крымов.
— Научное доказательство… Вот, пожалуйста.
С этими словами Панферыч показал Крымову палец. Из него сочилась кровь и капельками падала на пол.
— Зубы, действительно, острые, — продолжал Панферыч: — Как хватит!
— Крот, товарищи, — спокойно произнес профессор. — Обыкновенный крот! Жертва, принесенная нашим Панферычем, совершенно излишня, надо промыть и перевязать палец. Найдется у вас аптечка?
Кто-то бросился в цех за аптечкой.
— По принципу зуба грызущего животного устроен режущий инструмент знаменитого советского изобретателя Игнатова, — раздался чей-то голос.
— Да, товарищи, изобретатель Игнатов, изучивший строение зуба грызуна, создал никогда не тупящийся инструмент для холодной обработки металлов, подтвердил профессор. — Почему бы вам, дорогие товарищи, не снабдить свою машину самозатачивающимися резцами?
— Видите ли, в чем дело, — начал Катушкин. — На основе строгих расчетов, произведенных очень знающим специалистом Петром Антоновичем Трубниным, доподлинно известно, что для работы в земле экономнее всего применять резцы с отрицательным углом атаки. Это проверено практикой. Резец с положительным углом требует большего расхода энергии. Скоростной шахматный бур тоже работает на резцах с отрицательным углом. Применить к ним принцип самозатачиваемости, предложенный инженером Игнатовым, к сожалению, совершенно невозможно.
— Что? — грозно спросил Толмазов. — Как вас прикажете понимать? Сама природа в течение многих миллионов лет путем длительного естественного отбора выработала наиболее совершенный инструмент для того, чтобы с его помощью наиболее экономно, с наименьшими потерями силы разрыхлять землю, а вы толкуете про какой-то там отрицательный угол! Что же это такое, товарищи? Инженер Игнатов нашел возможным применить принцип, по которому устроен зуб грызущего животного для резки стали, а вы не хотите им воспользоваться для разрыхления земли. Ведь зуб крота приспособлен исключительно для того, чтобы разрыхлять землю!
— Не спорьте, товарищи, с профессором, — вмешался Панферыч. — Все это очень научно, чего же тут спорить!
В комнате воцарилась тишина. Крымов вышел из-за стола и подошел к доске. Взяв в руку мел, он долго всматривался в эскиз зуба.
— Как же так, неужели мы шли неверным путем? — взволнованно проговорил Катушкин.
— Похоже на то, — сказал Олег Николаевич. — По этому принципу можно устроить резец, который будет работать значительно лучше резца Трубнина.
— Но почему же Трубнин не обратил на него внимания? Странно… — заметил Катушкин.
— Ничего странного нет, — спокойно возразил Крымов. — К сожалению, Петр Антонович не интересуется зоологией и вообще природой.
— Вот это верно! — согласился Катушкин. — Он любит только технику. Ему, конечно, и в голову не могла прийти такая мысль!
— Все ясно, товарищи, — сказал Крымов. — Вот смотрите сюда…
И он принялся чертить мелом профиль резца, пригодного для работы в земле.
— Эту деталь мы завтра же проверим, — пояснял Олег Николаевич. Самозаточка будет протекать очень интенсивно…
Присутствующие с напряжением следили за рукой Крымова, продолжающей вычерчивать белые линии.
— Будьте спокойны, все очень научно, — заговорил снова Панферыч. Возьмем, к примеру, крота: что же он, к точильщику носит зубы? Поглядите-ка на героя…
С этими словами он вынул из кармана маленького зверька с черной лоснящейся шерстью и положил его на стол.
— Вот, пожалуйста! Изучайте!
— Товарищи! — закричал Катушкин, порывисто взмахнув рукой. — Георгия Степановича Толмазова, подавшего нам такую замечательную идею, я предлагаю качать!
В кабинете поднялся невообразимый шум.
В темной комнате сидят люди. Они смотрят на большой фосфоресцирующий зеленым светом экран. На экране видно изображение двигающегося скелета животного: извивается позвоночный столб, шевелятся ребра, совершает однообразные повороты то в одну, то в другую сторону череп.
— Куда он пробирается? — слышится в темноте голос Бати.
Ему отвечает профессор Толмазов.
— Мы зарыли для приманки кусочек мяса.
— Неужели он чует мясо сквозь землю?
— Да, у этого животного необычайно развито обоняние, иначе ему трудно было бы разыскивать дождевых червей, которыми он питается!
— А почему он беспрерывно ворочает головой взад и вперед? — спрашивает Гремякин.
— В этом заключается его основная работа. Оскалив зубы, животное работает ими, словно резцами, для того чтобы разрыхлить впереди себя почву. Передними лапами и мускулами шеи распирает разрыхленную землю по сторонам. С помощью задних лап упирается в грунт, чтобы двигаться вперед.
Рядом с профессором сидит Крымов. Он не отрывает глаз от увеличенного изображения скелета. Ведь это двигающаяся схема механизма подземной лодки! Крымову чудится, что кости превращаются в стальные рычаги и детали машин…
Зажигается свет. Присутствующие поднимаются и подходят к большому рентгеновскому аппарату. Это дефектоскоп — аппарат для обнаружения раковин и трещин в толще металлических отливок и деталей. С его помощью в институте тщательно обследуют отливки, прежде чем пустить их в обработку, исследуют и готовые детали. Мощный поток рентгеновских лучей пронизывает толщу металла, и на большом экране можно увидеть малейшую раковину, скрытую внутри. Аппаратом рентгеноскопии предупреждаются возможные поломки в машинах и связанные с ними аварии.
Но на этот раз исследованию подвергалась не металлическая деталь и не отливка. В большом деревянном ящике, наполненном землей, находился крот. Он проделал в земле проход и пробирался к зарытому кусочку мяса.
В природе существуют и другие живые существа, передвигающиеся в плотной среде. Их много. Наиболее характерна в этом отношении личинка морского жука корабельщика. Она путешествует в толще дерева в любом направлении. Превращенное в порошок дерево личинка частично проглатывает, частично, с помощью лапок, отодвигает назад, в образовавшийся проход. Крепкими зубами снабдила природа эту личинку. Она может прогрызть и оболочку свинцовой трубы и даже мягкую породу камня.
Внимательно слушали люди, присутствовавшие в лаборатории дефектоскопии, рассказ старого профессора. Он призывал инженеров внимательнее относиться к окружающей их природе, изучать ее.
— Разве птица, парящая в воздухе, не прообраз современного планера? восклицал он. — Разве обыкновенная рыба не прообраз подводной лодки? Так почему же вам не заинтересоваться кротом и личинкой жука корабельщика? Ведь организм их совершенствовался в течение миллиардов лет в жестокий борьбе за существование! Гибли те виды, развитие которых шло по неверному пути, и только наиболее приспособленные к существованию выживали.
«Вот тебе и «ученый, оторванный от жизни»… — думал Катушкин, вспоминая, как он неприветливо встретил профессора. — Сначала посоветовал делать нетупящиеся резцы, а сейчас показал, как ими пользоваться».
«Оказывается, знание естественных наук, в частности зоологии, может пригодиться и людям, занимающимся техникой», — думал Трубнин, вспоминая свои разговоры с Зоей Владимировной.
Нервное потрясение надолго уложило в постель Модеста Никандровича Цесарского. Врач запретил обращаться к нему с вопросами, связанными с работой, посоветовал воздержаться от слишком частых посещений больного.
Между тем работа над подземным звуколокатором шла своим чередом. Замещал Цесарского конструктор Павел Павлович Чибисов.
С необычайным упорством трудился коллектив, стараясь закончить разработку звуколокатора как можно скорее. Работать было очень трудно: слишком много неясностей возникало перед сотрудниками лаборатории. Разрешить все сомнения мог только Модест Никандрович, но он лежал больной, и никто не решался его беспокоить.
— Был у него вчера вечером, — рассказывал Павел Павлович товарищам по работе. — Состояние, по-видимому, не улучшилось: лежит и беспрерывно смотрит в одну точку, как и раньше, ничто его, видно, не интересует.
— Не пробовали говорить насчет сдвига фаз? — робко спросил один из слушателей.
— Давал понять, в общих чертах, конечно. Говорил, что бьемся…
— А он что?
— Ничего, лежит. Один раз только спросил: «Свели наблюдения в общую таблицу?» Я ответил: «Свели». Думал, тут же попросит показать ему ее или еще чем-либо выразит желание помочь нам, а он ничего…
В это время дверь отворилась и в комнату вошел Батя.
— Вчера опять разговаривал с врачом, — начал Иван Михайлович, обращаясь к Чибисову. — Почему, спрашиваю его, больной отказывается ехать лечиться? Ведь ему предлагают лучшие санатории, лучшие дома отдыха! Наконец мог бы уехать просто в деревню. Сколько человек его уговаривало! Да разве он сам не понимает, что для него необходима перемена обстановки?
— И что же ответил врач? — спросил Чибисов.
— «Первый раз вижу такого больного, — говорит, — очень странно…»
Павел Павлович принялся рассказывать о результатах работы последних дней. Но Батя слушал конструктора рассеянно: его тревожило состояние Цесарского.
Иван Михайлович раньше всех узнал, что заграничный измерительный прибор, из-за отсутствия которого будто бы тормозилась работа в конструкторском бюро Цесарского, мало чем отличается от модели прибора, построенного в свое время Модестом Никандровичем. Для того чтобы Цесарский как можно скорее понял свою ошибку, Батя ускорил получение пресловутого прибора. Однако он не мог предвидеть, что, поняв ошибку, инженер отнесется к случившемуся так болезненно. Зная жизнерадостный характер Модеста Никандровича, можно было предположить, что все это воспримется им проще — как товарищеское порицание. Только позже из объяснений больного Батя узнал действительную причину нервного потрясения Модеста Никандровича.
Отсутствие Цесарского тормозило работу. Но Батя верил в успех коллектива и внимательно следил за его работой.
— Как показал себя новый заграничный прибор? — спросил как-то Батя, обращаясь к Чибисову.
— Очень плохо: работает неустойчиво, диапазон волн, который он измеряет, значительно ниже, чем в макете, когда-то построенном Цесарским.
— Вот видите, что получилось, — пробормотал Батя.
— Нужно произвести сложный математический расчет, — продолжал Павел Павлович. — Не знаю, кому поручить, дело очень ответственное.
— Могу вам рекомендовать молодого, но очень талантливого математика, предложил присутствующий при разговоре Ермолов.
— Кто такой? — заинтересовался Батя.
— Ольшанский. Человек очень скромный, застенчивый, но, уверяю вас, он справится с любой самой трудной задачей.
Тут же было решено, что Павел Павлович попросит директора перевести математика Ольшанского на время в лабораторию электроразведки.
Никто из домашних Модеста Никандровича не знал, что, как только наступает ночь, больной поднимается с постели, торопливо надевает халат и, стараясь не производить шума, идет в свою рабочую комнату.
В кабинете Цесарского, по совету врача, переставили мебель, убрали некоторые фотографии, спрятали заграничные журналы и книги: ничто не должно было напоминать больному о причинах его глубокого потрясения.
Цесарский садится за письменный стол, осторожно открывает ящик, вынимает оттуда бумагу и начинает писать. Это происходит почти каждую ночь.
Как-то поздно вечером Модест Никандрович потребовал, чтобы к нему прислали курьера. Он вручил ему синюю папку с бумагами и кратко объяснил, что ее надо передать в лабораторию электроразведки, Павлу Павловичу Чибисову. Курьер обещал инженеру выполнить все в точности.
Однако ни Павла Павловича, ни других сотрудников в лаборатории не оказалось. Служебный кабинет Цесарского, теперь занимаемый Павлом Павловичем, прибирала уборщица. Она взяла у курьера папку и спрятала ее в ящик письменного стола.
На следующий день, рано утром, Ольшанский — светловолосый юноша с голубыми глазами — явился к Павлу Павловичу.
Ознакомившись с поставленной перед ним задачей, он заявил, что для решения ее ему потребуется десять дней. Павел Павлович предложил математику расположиться за столом Цесарского. Работа требовала полной тишины, и кабинет Модеста Никандровича, по мнению Чибисова, был самым подходящим местом.
Сегодня вечером предполагалось провести испытание аппаратуры, и к нему необходимо было подготовиться самым тщательным образом. В хлопотах и бесконечных заботах прошел весь день. Павел Павлович оставил в лаборатории только несколько человек.
На длинном столе стоит сложный макет прибора, опутанный паутиной тонких и толстых электрических проводников, круглый экран — глянцевая стеклянная поверхность большой катодной трубки — и ящик, наполненный утрамбованной землей.
Какую же задачу решают экспериментаторы?
В технике известно несколько способов, позволяющих «просвечивать» насквозь непрозрачные предметы. Рентгеновская дефектоскопия, ультразвуковая и ряд других в большей или меньшей степени нашли в этом практическое применение. Но не «просвечивать», а видеть «со стороны», что заключено в непрозрачном предмете, до настоящего времени могла только радиолокация — техника «электрического зрения», позволяющая летчику или моряку сквозь мглу и туманы видеть очертания берегов, вражеские корабли, самолеты. К сожалению, ультракороткие радиоволны, применяемые в радиолокации, хорошо отражаются от поверхности земли, и их нельзя заставить уходить вглубь земли, с тем чтобы рассмотреть ее геологические пласты, обнаружить ее богатства.
Экспериментаторы строят прибор, по идее схожий с радиолокатором, прибором, позволяющим видеть «со стороны». Для этого они применяют не радиоволны, которые земля задерживает и не пропускает, а ультразвук определенного тона, неплохо распространяющийся в земле. Ведь используется же ультразвук для «просвечивания насквозь» металлических отливок — так почему бы не использовать его для видения со стороны?
Ультразвук применяется в морском деле. Еще задолго до появления радиолокации на пароходах существовали ультразвуковые установки, работающие следующим образом: мощный пучок звуковых волн направляется в воду. Его излучает специальный прибор, расположенный на носу корабля, под водой. Звук, отраженный от дна, возвращается обратно и принимается чувствительным микрофоном. По времени, требующемуся для возвращения звука, с большой точностью определяется глубина.
Но перед строителями подземного звукового локатора стоит другая, несомненно более сложная задача. Нужно построить такую аппаратуру, которая бы не только указывала при помощи ультразвука на существование какого-либо предмета впереди, но и позволяла определить его формы, что, как уже говорилось, достигнуто в усовершенствованных радиолокаторах.
Убедившись в полной готовности к опыту, Чибисов включает рубильник. Постепенно на экране появляется расплывчатое изображение. Павел Павлович вращает ручки регуляторов. Сотрудники внимательно следят за показанием измерительных приборов.
Но все напрасно. Изображение не становится четче.
Чибисов прекращает опыт. Он начинает размышлять о причинах неудачи. Их может быть очень много. В сложнейшем электрическом организме, состоящем из сотни проволочных катушек и конденсаторов, малейшая несогласованность во взаимодействии двух даже самых мелких деталей приводит к нарушению работы всей схемы.
Сравнив показания приборов, Павел Павлович вернулся к мысли о том, что необходимо как можно скорее получить математический расчет, к которому уже приступил Ольшанский. Думая, что хоть начальные наброски, сделанные математиком, помогут ему строить свои предположения, он пошел в кабинет Цесарского. Убедившись, что на столе нет никаких бумаг, Павел Павлович открыл ящик.
Сверху лежала небольшая синяя папка. Раньше он никогда не видел ее. Конструктор торопливо развязал тесемки и начал внимательно просматривать бумаги.
— Ничего не понимаю, — наконец проговорил он. — Это именно то, что нам нужно. Как же так? Я ведь спрашивал его в конце рабочего дня. Он ответил, что приступил к первой части работы, но до конца еще далеко. А тут, поглядите.
Люди смотрят и не верят своим глазам. Перед ними большой математический труд, изложенный кратко и сжато. В цифрах и буквенных алгебраических знаках, стоящих косо и нестройно, словно писал их маленький школьник, заключено изящно выполненное математическое решение.
— Это невероятно! — волнуется Павел Павлович. — Или Ольшанский поистине гениальный математик, или я ничего не понимаю… Как можно за один день человеку, который впервые сталкивается с данным вопросом, справиться с такой работой?
— Действительно, нужно быть гением, — подтверждает один из сотрудников.
— Конечно, гениальный человек, — говорит второй. — И обратите внимание, какой скромный: эту работу он считал еще незаконченной!
— Все гениальные люди скромны. Такой незаметный на вид…
Обрадованные неожиданным решением сложной задачи, строители с жаром приступают к новым опытам. Они работают с увлечением, забывая о времени.
Все ближе и ближе экспериментаторы конечной цели. Заменены катушки и включены в схему другие конденсаторы, согласно новым расчетам. Все более четким становится изображение на экране. Теперь конструкторы на правильном пути. Увлекшись, они проработали всю ночь.
К началу рабочего дня в лабораторию пришел Ольшанский. Инженеры встретили его радостными восклицаниями.
— Спасибо вам, дорогой! Все в полном порядке! — Павел Павлович, продолжительное время не выпускал руки вошедшего. — Это поразительно! Как вы могли так быстро? Вы просто гениальный человек.
Ничего не понимающий математик долго смотрел на ликующих инженеров и лишь спустя некоторое время решился спросить:
— Скажите… Разве набросков, которые я успел сделать, оказалось достаточно? Ведь расчеты еще не закончены.
— Ничего себе «не закончены»! — закричал Павел Павлович. — Нарочно вы скромничаете, что ли? Как вам нравится? — обратился он к окружающим. — Товарищ считает свою работу незаконченной. А что показали опыты сегодня ночью?
Математик растерянно улыбнулся. Ему было непонятно, каким образом несколько математических набросков, сделанных карандашом на пяти страницах ученической тетради, смогли так сильно помочь инженерам.
— Вы ошибаетесь, — наконец заявил он. — Моя роль явно преувеличена. Я еще ничего не успел сделать.
— Оставьте, оставьте! — решительным тоном перебил его Павел Павлович. Все совершенно ясно, больше от вас ничего и не требуется… Спасибо, еще раз спасибо!
«Удивительно, как мало им было нужно», — думал Ольшанский, покидая лабораторию.
Вечером Павел Павлович и два сотрудника, принимавшие участие в удачном завершении опытов, сидели у кровати больного.
Модест Никандрович больше, чем обычно, был оживлен и слушал все, что ему говорили, с повышенным интересом.
— Прошлой ночью мы добились, наконец, четкого изображения, — рассказывал Павел Павлович. — Изображение настолько ясное, что и желать больше нечего.
— На каком расстоянии?
— Судя по всем данным, можно смело утверждать — метров на триста. Завтра собираемся выехать в поле.
— Очень хорошо… Очень хорошо…
Посетители уловили во взгляде Модеста Никандровича живой интерес и как будто даже радость.
— Вот еще что, — продолжал Павел Павлович, — очень сильно нам помог математик Ольшанский. Да вы его, наверное, знаете?
— Очень мало. Чем же он помог?
— Это замечательная история! Надо иметь в виду, что Ольшанский раньше совершенно не был в курсе нашей работы. И, представьте себе, в течение буквально одного рабочего дня он произвел сложнейший математический анализ! Работа огромная, просто непостижимо, как он сумел так быстро сделать… Все поражаются.
— Сегодня только о нем и говорят в институте, — вставил один из гостей.
— Очень интересно… Расскажите, как это произошло.
— Работаем мы ночью, — начал Павел Павлович. — Чувствую, что с режимом анодного сопротивления в последнем каскаде неладно. Вспомнил про математика, ведь он уже приступил к вычислениям. Дай, думаю, взгляну! Может быть, успел кое-что сделать более или менее подходящее для нашего случая. Подхожу к письменному столу. Открываю ящик. И что же вы думаете! Вижу синюю папку, заглянул в нее — батюшки! Огромнейший математический труд, целая диссертация! И вопрос, заметьте, поставил немного иначе, чем у нас он ставился раньше…
Павел Павлович остановился, так как заметил, что лицо Модеста Никандровича вытянулось и приняло растерянное выражение.
— Очень талантливый математик, — добавил один из сотрудников.
— Да… удивительно… — неопределенно произнес Цесарский, странно улыбаясь.
Присутствующие поняли, что подобный разговор волнует больного и замолчали. Для них стало ясно: Модесту Никандровичу трудно свыкнуться с мыслью, что не он, а кто-то другой приобрел славу человека талантливого, сумевшего помочь делу строительства подземного звуколокатора.
На следующее утро в дверях служебного кабинета Цесарского появился Ольшанский.
— Заходите, заходите! — обрадовался Павел Павлович.
— Извините, но мне надо выяснить… Произошло недоразумение.
— Какое? — Чибисов заметил, что гость чем-то обижен и смотрит на него не совсем доброжелательно.
— Видите ли, — продолжал математик, — у меня появилось подозрение, что я не заслужил той благодарности, которой вы меня щедро наградили.
— Ничего не понимаю.
— Еще раз благодарю за высокое мнение обо мне, но вынужден, к сожалению, просить у вас разрешения заглянуть в ящик письменного стола — я там кое-что забыл…
Павел Павлович, пожимая плечами, отодвинул свой стул.
— Смотрите, пожалуйста.
Ольшанский наклонился, открыл один из ящиков и вынул тоненькую ученическую тетрадку.
— Вы это видели?
— Нет, — признался Павел Павлович.
— Так и знал… — сказал Ольшанский, облегченно вздохнув. — А не можете ли вы показать мне «мой» труд, — добавил он, делая ударение на слове «мой».
— Вот он, — с готовностью произнес Чибисов, извлекая из другого ящика плотную синюю папку.
Ольшанский взял ее, неторопливо раскрыл и принялся внимательно рассматривать содержимое.
— Замечательная работа! — проговорил он, хитро улыбаясь.
Дверь отворилась, и в кабинет вошел молодой конструктор, ближайший помощник Павла Павловича.
— Замечательная работа! — повторил Ольшанский, обращаясь к только что вошедшему конструктору.
Инженер удивленно посмотрел на него. Трудно было поверить, что Ольшанский, человек бесконечно скромный, хвалил собственную работу.
— Конечно замечательная… — подтвердил Павел Павлович, — какие могут быть сомнения?
— А я и не сомневаюсь! — воскликнул математик. — Вы только поглядите! Ведь это же монументальный труд! Его мог создать лишь человек, много лет знакомый с той областью техники, о которой здесь идет речь.
— Вот это-то и удивило меня больше всего… — начал было молодой конструктор, но Ольшанский перебил его:
— Ничего удивительного нет. Труд принадлежит человеку, действительно знающему в совершенстве эту область техники, а… не мне. Опозорили вы меня, товарищи, — грустно продолжал Ольшанский. — Посмешище из меня какое-то сделали. Вчера слышу разговор: речь идет о формулах, будто бы выведенных мною, а я этих формул и не выводил. У меня закралось подозрение, решил проверить, и вот видите, как нехорошо получилось… Я не хочу, чтобы мне приписывали чужие заслуги! Придет время, будут у меня свои, может быть, не менее значительные.
— Так что же это за чертовщина! — воскликнул Павел Павлович, хватаясь за синюю папку.
— Почерк какой-то странный… — проговорил он, внимательно рассматривая загадочную рукопись. — Словно ребенок писал! Обратите внимание, какие кривые буквы!
— Действительно, ребенок или больной… — добавил молодой конструктор.
Павлу Павловичу почерк казался знакомым, но его мучило сомнение. Слово «больной» произвело на него магическое действие. Он выпрямился и перевел взгляд с Ольшанского на своего помощника.
— Цесарский! — наконец сказал он. — Это его работа…
— Я поставил перед собой увлекательнейшую научную задачу! — возбужденно говорил Катушкин.
— Какую? — спросил Панферыч, раскуривая трубку. — Вы же знаете, вопросы науки меня очень даже интересуют. Профессор Толмазов, когда мы ловили крота, очень обстоятельно советовался со мной. Теперь вы просите поймать летучую мышь для научных целей. Так почему не объяснить? Почему не посоветоваться?
Катушкин понял, что придется подчиниться старику, и тотчас уселся рядом на лавочку.
— Слушайте внимательно. Если чего не поймете — переспросите. Ученые заинтересовались, — начал объяснять Катушкин, — почему летучие мыши в совершенно темном помещении, например в пещере, где нет ни проблеска света, летают свободно, быстро и не натыкаются при этом на стены или какие-нибудь предметы? Стали исследовать. И что же оказалось? У летучей мыши имеется специальный орган, с помощью которого она издает звук очень высокого тона, не слышимый человеческим ухом.
— Неслышимый звук?
— Ну да! Называемый в науке ультразвуком. Этот звук, как и всякий звук, распространяется в воздухе со скоростью триста тридцать три метра в секунду, то есть быстрее, чем летит мышь.
— Опережает ее, значит…
— Опережает, достигает стены или предмета, находящегося на пути полета мыши, отражается от препятствия и возвращается, словно эхо. Мышь слышит этот отраженный звук и по нему определяет, что находится впереди. Разве это не звуколокация?
— Пожалуй, она самая и есть… — задумчиво протянул Панферыч. — Так сколько вам нужно мышей? Одну, две?..
— На первое время хотя бы одну! — обрадовался Катушкин. — А то что-то слишком долго возятся с звуколокатором. Надо им помочь… Цесарский, — может быть, слышали, — вернулся на работу. Говорят, совершенно другим человеком стал.
— То есть как это «может быть, слышали»? — обиделся Панферыч. — Конечно, знаю! Или вы думаете, что меня интересуют исключительно научные проблемы? Нет, люди важнее, товарищ инженер!
— Ясно, Панферыч! Согласен с вами, — сказал Катушкин, поднимаясь и протягивая старику на прощание руку.
Только что закончилось обсуждение плана постройки могучей подземно-движущейся машины и программы его осуществления.
Участники совещания, шумно разговаривая, выходили из здания института.
— Товарищи победители недр! Товарищи победители недр! — надрывался Катушкин, стараясь овладеть всеобщим вниманием.
Но люди, занятые разговором, шли, не обращая на него никакого внимания.
— Победителями недр мы будем называться тогда, когда совершим в глубь земли длительное путешествие, — возразил конструктору Ермолов.
— Лодка, Наташа, будет опускаться на огромную глубину, — уверял девушку Костя. — Нет ни малейшего сомнения, что нам удастся установить невиданный рекорд. Мы проникнем в недра земли, где еще никогда не был человек. Ведь охлаждение машины предусмотрено? Значит, повышение температуры на большой глубине нам будет не страшно! Обязательно установим рекорд?
— Путешествовать можно смело. В случае чего, будем выручать вас при помощи шахтного бура, — говорил Трубнин идущему рядом с ним Крымову.
— Товарищи, минуточку внимания! — прокричал Катушкин, забегая вперед. Представьте себе, мы идем под землей. Вдруг — подземное нефтяное озеро! Что в этом случае нужно делать? — конструктор перевел дух и сам же ответил на свой вопрос: — Нужно немедленно использовать драгоценную находку.
— Как же ее сразу используешь? — с недоверием спросил Горшков.
— Уверяю вас, товарищи, нет ничего проще… Ведь нефть под землей обычно находится под страшным давлением! — принялся объяснять Катушкин. — Подземная лодка погружается в озеро… Все бурлит кругом! Рычаг рулевого управления я тяну на себя, и машина послушно направляется вверх. А за лодкой… А за лодкой по широкому проходу, оставляемому ею в земле, под страшным напором следует нефть. Она давит на хвостовое оперение и даже помогает машине пробираться на поверхность… И вот представьте на минуту картину. Машина выходит на поверхность, а за ней мощный поток нефти! Тысячи тонн нефти! Образуется озеро! Разве это не сказка?!
— Нефть под землей редко встречается в виде озера. Обычно ею пропитан песчаный грунт, — заметила Зоя Владимировна и тут же добавила: — Хотя и в этом случае нефть находится под давлением. Она последует за лодкой!
— А вот еще пример… Внимание, товарищи! — снова начал Катушкин.
Однако о другом примере конструктору так и не пришлось рассказать. Послышался отчаянный лай Джульбарса. Собака бросилась вперед и скрылась за поворотом.
— Не профессор ли приехал? Ведь его ожидают? — заволновался Костя. — Ни на кого так не лает! Я побегу посмотреть.
Костя оказался прав. Широко размахивая суковатой палкой, навстречу шел Толмазов.
— Георгий Степанович! Подземную машину начинаем строить! Целый корабль. План уже утвержден. Следующей весной будет готова… — радостно говорил Крымов, не выпуская руки профессора.
— Знаю, знаю, друзья! Потому к вам и приехал. Узнал и приехал… Поздравляю, товарищи, от души поздравляю!
— Мы проникнем в такие глубины… — начал было Костя, но профессор не дал ему договорить.
— Стойте, стойте! Это все само собой… У меня имеется другое предложение. На рекордную глубину успеете опуститься всегда! Первое испытание машины должно преследовать иную цель… Сейчас расскажу по порядку.
Кто-то предложил присесть и все расположились на маленькой полянке, покрытой чуть пожелтевшей травой.
— Я расскажу вам легенду, — начал профессор, — замечательную старинную легенду! Слушайте внимательно… «Нет на земле страны прекраснее, чем Аулиекиз. Она цветет круглый год, зимой там ветер весенний. Словно самый светлый из райских источников, опоясывает ее золотою водою река Янгиер. Сладок отдых в тени ее кипарисов и мускусных ив. Радостен становится каждый, кто попадает на ее благодатную землю». Это слова поэта, жившего в двенадцатом столетии.
— Замечательные строки! — воскликнул Катушкин.
— Еще не все!.. — торжественно продолжал Георгий Степанович. — «Но вдруг послышался страшный гул. Закачалась земля и стала опускаться вместе с дворцами, храмами, людьми, находившимися в них… Река покинула разрушенный край. Подули знойные ветры, и наступило царство смерти, царство песка…»
— Произошло землетрясение, — сделал предположение Костя.
— Совершенно верно, землетрясение. И вот в результате этого река Янгиер ушла под землю!
— А легенда имеет реальную основу? — поинтересовался Крымов.
— Да-с. Подземная река существует, — продолжал Толмазов. — Есть все основания думать, что это именно та река, о которой говорится в легенде. Она течет по равнине, а как доходит до пустыни, исчезает! И пустыня, собственно говоря, образовалась только потому, что река ушла под землю — осталось лишь высохшее русло. Теперь там нельзя найти воды. А геологические прогнозы и разведка сообщают, что под территорией пустыни находятся богатейшие залежи ископаемых! Но разрабатывать их нельзя — нет воды!
— Как же так? Надо найти! — заметил Горшков.
— Ясно, надо — кто в том сомневается? Разве это не делается? — спросила Семенова.
— Делается! Работает экспедиция, но пока безрезультатно, — ответил Толмазов.
— Давно я не была в геологической разведке… Сижу в институте, вроде делом занимаюсь, а в экспедицию, признаться, очень тянет… — мечтательно сказала Зоя Владимировна.
— Надо бы попробовать скоростным шахтным буром, — промолвил Трубнин. — К весне будет готова совершеннейшая модель!
— Нет, товарищи! Только с помощью подземной лодки. Только лодка найдет воду, — с пафосом начал было Катушкин, но, заметив неодобрительный взгляд Крымова, не решился развивать свою мысль.
— И то и другое можно использовать! — примирительно проговорил Толмазов. Меня загадка реки интересует давно. Я ведь не только палеонтолог, но и гидролог. Так вот представим себе, что мы путешествуем с вами под землей в лодке. Разыскиваем русло исчезнувшей реки. На нашем пути попадаются карстовые гроты, сказочные подземные дворцы. Углубляемся все дальше и дальше… Бурный поток ведет нас к могучим водопадам… Мы путешествуем до тех пор, пока не установим, что можно сделать для того, чтобы снабдить пустыню водой. Ведь эта задача имеет большое государственное значение!
— Позвольте, — вмешался Катушкин. — Вы же мне как-то говорили, что путешествовать под землей в нашей лодке очень опасно!
— Странный вы человек! — удивился профессор. — Если нужно для дела, какие могут быть опасения?..
Снова глубокой ночью бродит директор по опустевшим мастерским и лабораториям. Перед институтом встала грандиозная задача. Нужно построить в кратчайший срок могучий подземный корабль и новый, еще более усовершенствованный шахтный бур.
— Со звуколокатором теперь все в порядке… — тихо говорит Гремякин.
Он покидает сборочный цех и направляется в конструкторское бюро инженера Крымова. Константин Григорьевич мельком осматривает чертежные столики, у одного из них задерживается: его интересует сложный чертеж. Но не только чертеж. Тут же лежит, видимо кем-то забытый, толстый литературный журнал.
Директор открывает страницу, заложенную исписанным листком бумаги. Он видит стихотворное произведение. Имя и фамилия автора — Валентин Катушкин. Заглавие: «Дороги вглубь».
Гремякин внимательно читает. Его взгляд останавливается на исписанном листке. Это, по-видимому, письмо.
«…про «знойные страны» и все то, чего не видел собственными глазами, совершенно забыл. Работа у нас увлекательная. И только увлекшись работой, связав с ней свою жизнь, я нашел животворный источник подлинно творческого вдохновения. Этим, видимо, и объясняется то обстоятельство, что вы начали меня печатать.
Очень сожалею, но прислать нового стихотворения не смогу еще долго. Прежде я писал в свободное время. Теперь же мы решаем такую ответственную задачу, что свободного времени не станет совсем — буду целиком занят работой…»
— Это тоже не дело. Надо будет поговорить.
Глубоко засунув руки в карманы, отчего его сухопарая фигура кажется немного сутулой, он идет по длинному коридору широким размашистым шагом.
Гремякин входит в комнату, занимаемую парторганизацией.
— Закрою дверь… Не беспокойся — закрою, — предупредительно говорит он Бате, переступая порог. — Поговорить нужно.
— С удовольствием! Садись.
— У меня создалось такое впечатление, что люди у нас не умеют отдыхать по-настоящему! При таких условиях я не могу быть уверен, что производительность труда будет высокой. Скажи, пожалуйста… как, по-твоему, работает наш клуб?
— Хорошо.
— А почему не бывает, предположим, вечеров поэзии: среди наших сотрудников есть неплохие поэты! Например, Валентин Дмитриевич Катушкин: в журналах печатается. Я только что прочитал его поэму «Дороги вглубь». Ты понимаешь, какое дело! Он затрагивает не только вопросы, связанные с техникой проникновения в глубь земли, но широко ставит и другие вопросы. Надо, мол, глубоко интересоваться общественно-политическими вопросами, не заниматься своей специальностью в отрыве от окружающего…
— Знаю. Поэму его читал. Кое в чем Катушкин в ней ошибается, но в общем произведение самобытное, интересное.
— Ты бы проследил, чтобы вечера поэзии в нашем клубе устраивались почаще.
— Вечера поэзии устраивать будем… А сейчас давай поговорим о встречном плане, выдвигаемом работниками института. Ты ведь знаешь, они предполагают построить подземную лодку и новый шахтный бур в значительно сокращенные сроки! — проговорил Батя, закуривая.