Дорога в Сарантий

Глава 1

Имперская почта, как и большинство гражданских служб в Сарантийской империи, после того как умер Валерий Первый и его племянник, взяв себе надлежащее новое имя, занял Золотой Трон, находилась в ведении начальника канцелярии.

Необычайно сложные почтовые маршруты пролегли в завоеванные маджритские пустыни и Эсперанью далеко на западе, вдоль длинной, вечно меняющейся границы с бассанидами на востоке и от северных глухих лесов Карша и Москава до пустынь Сорийи. Они требовали значительных вложений средств и людских ресурсов, а также частых реквизиций работников и коней в тех сельских общинах, которые удостоились сомнительной чести быть местом расположения имперских почтовых постоялых дворов.

В обязанности имперского курьера входила доставка общественной почты и придворных документов. Платили за нее умеренно, зато требовала она нескончаемых, трудных путешествий, иногда по неспокойной территории, в зависимости от настроений варваров или бассанидов в данном районе. То, что должности курьеров пользовались большим спросом и за них давали соответствующие взятки, отражало в основном те возможности, которые могли представиться через несколько лет.

Полагалось, чтобы курьеры имперской почты являлись по совместительству шпионами. Прилежный труд на этом тайном поприще в сочетании с соответствующей мздой могли обеспечить назначение прямо в службу разведки, где риск был больше, дальних поездок меньше, а вознаграждение значительно выше. Появлялся также шанс оказаться, наконец, получателем части вышеупомянутых взяток.

По мере приближения преклонного возраста переход из рядовых шпионов, скажем, в содержатели крупного почтового постоялого двора мог обеспечить безбедную старость. Особенно если у тебя хватает ума, а постоялый двор находится достаточно далеко от города, чтобы позволить себе добавлять больше воды в вино и увеличивать доход, принимая постояльцев без необходимых документов.

Короче говоря, должность курьера была удачей для человека достаточно обеспеченного, чтобы начать эту карьеру, но слишком бедного, чтобы его семья могла устроить его на более хлебное место.

Собственно говоря, все вышесказанное является правдивым описанием компетенции и истории жизни Пронобия Тилитика. К несчастью, он получил при рождении смешное имя, за что часто проклинал деда своей матери и досадное незнание самой его матерью современного армейского жаргона. При скромных способностях в области права и счета и скромном положении его семьи в сарантийской иерархии Тилитик вынужден был без конца выслушивать рассуждения о том, как ему повезло, когда двоюродный брат матери помог ему заполучить должность курьера. Его жирный кузен, надежно пристроивший свой толстый зад на скамью среди клерков имперского налогового управления, был одним из тех, кто любил твердить об этом на семейных сборищах. Тилитик вынужден был улыбаться и соглашаться. Много раз. Его родные часто устраивали семейные праздники.

При такой гнетущей обстановке иногда он даже испытывал облегчение, покидая Сарантий. Теперь его мать постоянно требовала, чтобы Тилитик нашел себе богатую жену. И вот он снова в дороге, с пачкой писем, и направляется в столицу варваров-антов в Батиаре — в город Варену и в другие населенные пункты, расположенные по пути. Еще он нес один особый пакет, доставленный, как ни странно, от самого канцлера, с затейливой печатью и указаниями от евнухов вручить его адресату в торжественной обстановке.

Ему дали понять, что это какой-то важный художник. Император перестраивал Святилище божественной мудрости Джада. Со всех концов Империи и из-за ее пределов в столицу созывали мастеров. Тилитика это раздражало: варвары и неотесанные провинциалы получали официальные приглашения и вознаграждение в три раза больше его собственного жалованья, чтобы принять участие в осуществлении идеи императора.

Однако ранней осенью, на хороших дорогах, ведущих на север, а после на запад через Тракезию, трудно было сохранять сердитую мину. Даже Тилитик обнаружил, что погода поднимает ему настроение. Солнце мягко светило над головой. Хлеба на севере уже убрали, а когда он повернул на запад, виноградники на склонах уже налились пурпуром поспевающих ягод. От одного их вида в нем просыпалась жажда. Почтовые постоялые дворы на этой дороге он знал хорошо, в них курьеров редко обманывали. В одном из них он задержался на несколько дней — пускай этот чертов мазилка немного подождет своего вызова — и лакомился жареной на вертеле лисой, туго начиненной виноградом. Девица, которую он запомнил с прошлого путешествия, кажется, тоже его вспомнила. Правда, хозяин гостиницы взял с него двойную плату за ее особые услуги, но Тилитик об этом знал и рассматривал как одну из привилегий того положения, которое мечтал сам со временем занять.

Однако в последнюю ночь эта девица попросила его увезти ее с собой, что было просто смехотворно.

Тилитик с негодованием отказался и под влиянием большого количества почти неразбавленного вина прочитал ей лекцию о благородном происхождении его матери. Он лишь слегка преувеличивал, едва ли это необходимо, когда имеешь дело с деревенской проституткой. Кажется, она не слишком благосклонно восприняла его выговор, и утром, уезжая, Тилитик думал о том, что зря одарил ее своим расположением.

Через несколько дней он был уже в этом уверен. Срочные медицинские показания настоятельно потребовали, чтобы он повернул на север и задержался на несколько дней в хорошо известной больнице Галена, где его лечили от половой инфекции, которой девица его наградила.

Ему делали кровопускания, очищали при помощи какого-то лекарства, после которого его желудок и кишечник бурно отдавали содержимое, заставляли поглощать разные противные жидкости, выбрили ему пах и втирали обжигающую, дурно пахнущую черную мазь два раза в день. Ему велели есть только мягкую пищу и воздерживаться от половых сношений и вина в течение неестественно долгого периода времени.

Больницы стоили дорого, а эта, прославленная, особенно. Тилитик вынужден был дать взятку главному смотрителю, чтобы причиной его пребывания там записали раны, полученные во время исполнения обязанностей. В противном случае ему пришлось бы заплатить за лечение из собственного кармана.

Ну та вшивая девка с постоялого двора и была раной, полученной на имперской службе, не так ли? В этом случае смотритель мог послать счет непосредственно в имперское почтовое ведомство, и он, конечно, прибавит к перечню процедур еще десяток, которых Тилитик не принимал, и положит эти деньги в собственный кошелек.

Тилитик оставил строгое письмо для содержателя постоялого двора, который находился в четырех днях езды от больницы, чтобы его доставил курьер, едущий обратно на восток. Пусть эта сучка обслуживает рабов и крестьян в переулке за притоном, если не следит за своей чистотой. Почтовые постоялые дворы на дорогах Империи были лучшими в мире, и Пронобий Тилитик считал своим долгом позаботиться о том, чтобы девицы уже не было, когда он приедет туда в следующий раз.

Он находится на службе императора Сарантия. Такие вещи непосредственно бросают тень на могущество и престиж Валерия Второго и его великолепной императрицы Аликсаны. Тот факт, что императрицу в молодости покупали и использовали точно так же, как и девушку с постоялого двора, не обсуждался открыто на данном этапе исторического развития. Но нельзя запретить человеку думать. Не могут же тебя убить за мысли.

Частично Тилитик выдержал предписанный период воздержания, но одна таверна в Мегарие, портовом городе западной Саврадии, которая была ему слишком хорошо знакома, оказалась большим искушением. На этот раз он не вспомнил ни одной из тамошних девиц, но все они были достаточно бойкими, а вино хорошим. Мегарий славился приличным вином, какой бы варварской страной ни была остальная Саврадия.

Неприятный инцидент, возникший из-за шуток по поводу его имени, которые однажды вечером позволили себе неотесанный подмастерье и торговец иконами Геладикоса, закончился раной подбородка и вывихом плеча. Это потребовало дальнейшего лечения и более длительного пребывания в таверне, чем Пронобий рассчитывал. Оно стало совсем неприятным после нескольких первых дней, так как две из прежде расположенных к нему девиц подхватили, к несчастью, ту же болезнь, от которой он уже должен был вылечиться к тому времени, и они открыто обвинили Тилитика.

Конечно, его не вышвырнули вон, все же он был имперским курьером, а девицы — всего лишь проститутками, одна из них даже рабыней. Но после этого ему стали приносить остывшую или подгоревшую еду, и никто не рвался помочь человеку с больным плечом справиться с тарелками и кубками. К тому времени, когда Тилитик решил, что уже достаточно здоров, чтобы продолжить путь, он чувствовал себя жестоко и несправедливо обиженным. Хозяин таверны, родом из Родиаса, дал ему письма к родственникам в Варене. Тилитик выбросил их в кучу мусора у гавани.

Уже наступила поздняя осень, и начались дожди. Он Успел на один из последних небольших кораблей, плывущих на запад через бухту к батиарскому порту Милазия. И под холодным непрерывным дождем, несколько раз опустошив свой желудок за борт, Тилитик причалил к берегу. Он не очень любил море.

Город Варена, где держали свой двор варвары-анты, все еще наполовину язычники, которые разграбили Родиас сто лет назад и завоевали всю Батиару, находился в трех днях езды дальше на запад, а если поспешить — в двух. Но не было никакого смысла спешить. Пока Тилитик пережидал дождь, он угрюмо пил в таверне возле гавани. Раны служат ему оправданием, решил он. Это была очень трудная поездка. Его плечо все еще болело.

И ему действительно нравилась та девушка из Тракезии.

В эту хорошую погоду Пардос стоял на улице, у печи, где гасили известь для штукатурки. Жар огня был приятен, когда поднимался ветер, и Пардос любил находиться во дворе святилища. Присутствие покойников под надгробиями его не пугало, по крайней мере при свете дня. Джад повелел, что человек должен умереть. Война и чума были частью мира, сотворенного богом. Пардос не понимал, почему, но он и не надеялся понять. Священники, даже когда расходились во мнениях по поводу доктрины или сжигали друг друга из-за Геладикоса, все учили, что нужно быть покорным и верить, а не пытаться самонадеянно понять. Пардос знал, у него не хватит мудрости ни для того, чтобы быть самонадеянным, ни для того, чтобы понять.

За вытесанными, выточенными камнями на могилах покойников, чьи имена известны, возвышался темный холм земли — на нем еще не выросла трава — в северном конце двора. Под ним лежали тела тех, кого унесла чума. Она разразилась два года назад и потом еще раз, прошлым летом, и убила слишком много людей, так что их хоронили всех вместе рабы из военнопленных. В могилу положили известь, смешанную с некоторыми другими минералами. Считалось, что они помогают удержать в могиле обиженные души мертвых и то, что их убило. Несомненно, это помешало снова вырасти траве. Царица приказала трем придворным хиромантам и старому алхимику, который жил за городскими стенами, наложить сдерживающие заклятия. Сделали все, что только можно было придумать после чумы, что бы ни говорили священники и верховный патриарх о языческой магии.

Пардос нащупал свой солнечный диск и возблагодарил бога за то, что остался в живых. Он смотрел, как черный известковый дым из печи поднимается вверх, к белым быстрым облакам, и отметил красные и зеленые цвета осени в лесу на востоке. В синем небе пели птицы, и трава была зеленой, хотя коричневатый оттенок начал проступать возле святилища, там, где полуденное солнце не могло проникнуть в тень от новых стен.

В мире было много цветов. Криспин не раз заставлял его видеть цвета. Думать о них, как они играют на фоне друг друга и друг с другом; задумываться о том, что происходит, когда облако заслоняет солнце, как сейчас, и трава под ним темнеет. Как бы он назвал этот оттенок в своих мыслях? Как бы он его использовал? В морском пейзаже? В сцене охоты? В мозаичном изображении Геладикоса, который возносится над осенним лесом к солнцу? Посмотри на траву, быстрее, пока не вернулся свет. Представь себе этот цвет в стеклянных и каменных кусочках мозаики. Закрепи его в памяти, чтобы потом ты смог сотворить мозаичный мир на стене или на куполе.

Разумеется, при условии, что в завоеванной Батиаре когда-нибудь снова построят стекольную мастерскую, где бы делали красное, синее и зеленое стекло, достойное этих названий, а не тусклое, полное пузырьков и усеянное наростами, как то, что им доставили сегодня утром из Родиаса.

Мартиниан, человек хладнокровный и, возможно, ожидавший этого, только вздохнул, когда развернули листы стекла, которых они с таким нетерпением ожидали. Криспина одолел один из его печально известных приступов ярости, он с богохульственными проклятиями обрушил кулак на верхний лист, имевший грязно-коричневый цвет вместо красного, и порезал руку.

— Вот красный цвет! А это цвет навозной кучи! — кричал он, роняя капли крови на коричневатый лист.

Собственно говоря, его ярость могла позабавить, если только не ты становился причиной его гнева. Закусывая пивом и хлебными корками или шагая назад, к стенам Варены, на закате после работы, подмастерья и ученики рассказывали друг другу истории о том, что сказал или сделал Криспин в гневе. Мартиниан говорил ученикам, что Криспин очень умен, что он великий человек. Пардос спрашивал себя, не является ли вспыльчивость обязательным спутником этих качеств.

В это утро Криспин высказал несколько потрясающе оригинальных идей насчет того, как расправиться с управляющим стекольными мастерскими. Сам Пардос никогда не смог бы даже вообразить себе тех способов применения стеклянных осколков, которые предлагал Криспин, пересыпая свою речь дикими ругательствами, хотя они стояли на освященной земле.

Мартиниан, не обращая внимания на своего младшего партнера, принялся отбирать и выбраковывать листы, тщательно осматривая их и часто вздыхая. Они просто не могли отвергнуть их все. Во-первых, маловероятно получить взамен лучшего качества. Во-вторых, они очень спешили, так как официальное перезахоронение и церемония в честь царя Гильдриха, которые собиралась устроить его дочь царица, были назначены на первый день после празднества Дайкании. Оно состоится здесь, в недавно расширенном святилище, которое они сейчас отделывали. Наступила середина осени, виноград уже убрали. Южные дороги тонули в грязи после дождей, прошедших в последнюю неделю. Нечего было и рассчитывать получить новое стекло из Родиаса вовремя.

Мартиниан, как всегда, явно покорился неизбежному. Им придется обойтись тем, что есть. Пардос знал, что Криспин так же хорошо понимает это, как его партнер. Просто у него такой характер. И для него важно, чтобы все делалось правильно. Возможно, даже слишком важно, в этом несовершенном мире, который сотворил Джад в качестве места обитания для своих смертных детей.

Пардос вздохнул и помешал известь в печи, в которой поддерживал как можно больший жар, длинной лопатой. Неподходящий день для того, чтобы отвлечься и допустить ошибки.

У Криспина богатое воображение относительно того, как использовать осколки стекла.

Пардос так внимательно следил за известковым раствором, кипящим в печи, что прямо подпрыгнул, когда его окликнул голос, говоривший по-родиански с сильным акцентом. Он быстро обернулся и увидел худого, краснолицего человека, одетого в серо-белую одежду императорской почты. Конь курьера щипал траву возле ворот. Пардос с опозданием заметил, что другие ученики и подмастерья, работающие во дворе святилища, бросили работу и смотрят в их сторону. Имперские курьеры из Сарантия еще никогда здесь не появлялись.

— Ты плохо слышишь? — ядовито осведомился этот человек. У него на подбородке виднелась свежая рана, а акцент был явственно восточным. — Я сказал, что меня зовут Тилитик. Имперская почта Сарантия. Я ищу человека по имени Мартиниан. Художника. Мне сказали, что он здесь.

Испуганный Пардос сумел лишь кивнуть в сторону святилища. Мартиниан как раз в это время спал, сидя на табуретке в дверном проеме и натянув на глаза сильно поношенную шапку, чтобы заслониться от послеполуденного солнца.

— Глухой и немой. Понятно, — произнес курьер. И тяжелой походкой зашагал по траве к зданию.

— Вовсе нет, — ответил Пардос, но так тихо, что его не услышали. За спиной курьера он замахал руками двум Другим ученикам, пытаясь подать им знак, чтобы они разбудили Мартиниана до того, как этот неприятный человек появится перед ним.

Он не спал. Со своего излюбленного — когда выдавался погожий денек — места у входа в святилище Мартиниан Варенский издалека заметил приближающегося курьера. Серый и черный цвета ясно вырисовывались на фоне зеленого и белого в солнечных лучах.

Они с Криспином даже использовали этот эффект для изображения ряда священных жертвенных животных на длинных стенах частной часовни в Байане, много лет назад. Им это удалось лишь отчасти, так как ночью, при свечах, эффект получался не таким, как рассчитывал Криспин, но они тогда многому научились. Ведь работать с мозаикой — значит учиться на ошибках, как Мартиниан любил повторять своим ученикам. Если бы у заказчиков хватило денег, чтобы по ночам хорошо освещать часовню, все было бы иначе, но ведь они знали, какими средствами располагают, когда составляли проект. Вина целиком на них. Всегда приходится работать, испытывая ограничения во времени и средствах. Этот урок тоже необходимо усвоить и преподать другим.

Он увидел, как курьер остановился перед Пардосом у печи с известью, и надвинул шляпу на глаза, притворяясь спящим. У него возникло странное предчувствие. Неизвестно, по какой причине. И он после никак не мог вразумительно объяснить, даже самому себе, почему он дальше поступил так, как поступил в тот осенний день, чем навсегда изменил так много жизней. Иногда бог вселяется в человека, так учат священники. А иногда — демоны или духи. В полумире существуют силы, недоступные пониманию смертного.

Как Мартиниан расскажет своему ученому другу Зотику несколько дней спустя, за чашкой мятного отвара, это было связано с тем, что он в тот день чувствовал себя старым. После недели непрерывных дождей у него болели распухшие суставы пальцев. Но дело было не в этом. Не настолько он ослабел, чтобы подобные вещи подвигли его на столь безумный поступок. Но он и правда не знал, почему вдруг предпочел сделать вид, что он — это не он.

Разве человек всегда понимает собственные поступки? Он спросит об этом Зотика, когда они будут сидеть вместе в деревенском доме алхимика. Его друг даст ему вполне предсказуемый ответ и снова наполнит чашку отваром, смешанным с каким-то средством для облегчения боли в руках. К тому времени неприятный курьер уже уедет дальше по своим почтовым делам. И Криспин тоже уйдет.

Мартиниан из Варены притворялся спящим, когда к нему подошел гонец с востока, с носом и скулами пьяницы, и прохрипел:

— Ты! Проснись! Я ищу человека по имени Мартиниан. Император приказывает ему прибыть в Сарантий!

Он говорил громко, высокомерно, как все сарантийцы, когда они приезжают в Батиару, с сильным акцентом. Его услышали все. Он и хотел, чтобы его все слышали. Внутри святилища, которое расширяли, чтобы превратить в подобающее вместилище для костей царя антов Гильдриха, умершего от чумы немногим более года назад, все перестали работать.

Мартиниан сделал вид, будто очнулся от послеполуденной дремоты на осеннем солнышке. Он по совиному заморгал, глядя на курьера снизу вверх, затем ткнул негнущимся пальцем внутрь святилища, наверх, указывая на своего давнего друга и коллегу Кая Криспа. Криспин, стоящий высоко на лесах под куполом, как раз пытался придать грязно-бурым квадратикам сверкание священного факела Геладикоса.

Указывая на него пальцем, Мартиниан удивлялся самому себе. Его вызывают в Город? А он играет в детские игры? Никто из присутствующих не выдаст его высокомерному сарантийцу, но все равно…

В наступившей тишине сверху послышался знакомый им всем голос, к несчастью, прозвучавший очень ясно:

— Клянусь членом Геладикоса, я нарежу его задницу на кусочки этим самым ни на что не годным стеклом и заставлю жрать собственные ягодицы, да будет святой Джад свидетелем!

Курьер был шокирован.

— Это Мартиниан, — с готовностью сказал Мартиниан. — там, наверху. Он не в духе.

Собственно говоря, он уже не злился. И сыпал грубыми ругательствами почти рефлекторно. Иногда он высказывался, даже не сознавая, что говорит вслух, когда был полностью поглощен трудной технической задачей. В данный момент он был одержим одной задачей: как заставить факел Геладикоса гореть алым пламенем, если у него под рукой нет ничего красного. Если бы у него было немного золота, он мог бы наложить стекло на золотую основу и таким образом получить более теплый оттенок, но о золоте для мозаики здесь, в Батиаре, после войн и чумы — нечего и мечтать.

Тем не менее у него возникла идея. Стоя на высокой платформе, Кай Крисп из Варены вставлял кусочки пезеланского мрамора с красноватыми прожилками в вязкое известковое покрытие купола вперемешку с лучшими кусочками того стекла, которое им удалось отыскать среди неудачных листов. Кусочки смальты он размещал на основании под разными углами так, чтобы они ловили и отражали свет.

Если он прав, то плоские камешки в комбинации с наклонными блестящими кубиками смальты создадут эффект мерцающего, танцующего высокого языка пламени факела. Если смотреть снизу, должно возникнуть такое впечатление, когда солнечный свет будет литься в окна вокруг основания купола или когда зажгут свечи на стенах и в железных светильниках вдоль всего святилища. Юная царица заверила Мартиниана, что она оставит священникам такой посмертный дар, который обеспечит освещение по вечерам и в зимнее время. У Криспина не было оснований ей не верить — ведь это гробница ее отца, а у антов существовал культ поклонения предкам, лишь слегка замаскированный их обращением в джадитскую веру.

Повязка из ткани на ране у него на левой руке делала его движения неловкими. Он уронил хороший камешек, посмотрел, как он долго падает вниз, снова выругался и потянулся за другим. Слой извести под контурами пламени и факела, которые он сейчас заполнял, уже начал затвердевать. Надо было работать быстрее. Факел был серебряный. Они использовали для него беловатый мрамор и гладкую речную гальку — это должно сработать. Он слышал, что на востоке знают способ делать стекло матовым, чтобы получить почти белую смальту, белую как снег, а короны и жемчуг выкладывают из перламутровых раковин. Ему противно даже думать о подобных вещах. Они лишь приводят его в отчаяние, здесь, на западе, среди разрухи.

Вот о чем он думал в тот момент, когда внизу послышался раздраженный, пронзительный голос с восточным акцентом, ворвался в его сосредоточенность и в его жизнь. Совпадение или услышанный сарантийский акцент унес его мысли туда, к знаменитому каналу и внутреннему морю, к золоту, серебру и шелку императора?

Криспин посмотрел вниз.

Какой-то человек, с такой высоты выглядевший маленькой улиткой, обращался к нему, называя Мартинианом. Это было бы просто досадно, если бы сам Мартиниан, как обычно в это время дня сидящий у входа, не смотрел снизу на Криспина, когда незнакомец прокричал не его имя, остановив все работы в святилище.

Криспин проглотил два непристойных ответа, потом третий ответ, который должен был послать этого кретина, куда следует. Что-то тут затевалось. Возможно, всего лишь шутка, целью которой был курьер — хотя это не похоже на партнера, — или что-то другое.

Он потом с этим разберется.

— Я спущусь вниз, когда закончу, — крикнул он гораздо более вежливо, чем требовали обстоятельства. — Иди пока и помолись за чью-нибудь бессмертную душу. Только тихо.

Краснолицый мужчина завопил:

— Императорских курьеров не заставляют ждать, ты, неотесанный провинциал! Тебе письмо!

Каким бы интересным ни было это заявление, Криспин без труда его проигнорировал. Он лишь пожалел, что у него нет такого яркого красного стекла, как щеки курьера. Даже с такой высоты они выглядели алыми. Ему пришло в голову, что он никогда не пытался добиться такого эффекта у лиц на мозаике. Эту идею он отложил вместе с прочими и вернулся к созданию священного пламени, подаренного человечеству. Он работал с тем материалом, который у него был.

Если бы полученные Тилитиком инструкции не были столь точными, к его глубокому сожалению, он просто бросил бы пакет на пыльный, замусоренный пол этого убогого святилища, насквозь пропитанного духом геладиканской ереси, и в ярости удалился.

Даже здесь, в Батиаре, люди не выбирают по своей прихоти время, чтобы неторопливо принять приглашение из Императорского квартала Сарантия. Они бросаются к нему со всех ног, в экстазе. Падают на колени. Обнимают колени курьера. Один раз кто-то стал целовать его грязные, в пятнах навоза сапоги, рыдая от радости.

И уж, конечно, они предлагали курьеру награду за то, что он доставил такие замечательные, головокружительные новости.

Глядя, как рыжеволосый человек по имени Мартиниан в конце концов все же спустился со своих лесов и медленно приблизился к нему, Пронобий Тилитик понял, что ему не собираются целовать сапоги. И маловероятно, чтобы в благодарность ему предложили хоть какие-то деньги.

Это лишь подтвердило его мнение о Батиаре антов. Пускай они и поклоняются Джаду, хоть и не до конца, пускай они формально являются союзниками и платят дань Империи через посредничество верховного патриарха в Родиасе и пускай они завоевали этот полуостров сто лет назад и восстановили некоторые из его стен, которые сначала снесли, но все равно — они остались варварами.

И заразили своей неотесанностью и ересью даже истинных потомков Империи Родиаса, которые могли претендовать на уважение.

Волосы этого Мартиниана были возмутительно рыжего цвета, как заметил Тилитик. Лишь пыль и известка на них и в растрепанной бороде смягчали этот цвет. Но глаза ничто не смягчало, они имели яркий, крайне неприятный голубой цвет. На нем была надета потрепанная, покрытая пятнами туника поверх мятых коричневых штанов. Это был крупный мужчина, в нем чувствовалось напряжение и злость, что не вызывало к нему симпатии. У него были крупные руки, и на одной — окровавленная повязка.

«Он не в духе», — сказал тот глупец у двери. Он все еще сидел на табурете и наблюдал за ними из-под потерявшей всякую форму шляпы. К этому моменту глухонемой ученик вошел внутрь вместе со всеми остальными, кто был снаружи. Этот момент должен был стать для Тилитика моментом торжества. Он должен был передать послание и милостиво принять бессвязные выражения благодарности от ремесленника — от имени канцлера и имперской почты, а после мог бы отправиться в лучший кабак Варены с некоторой суммой денег, которую потратил бы на вино и женщину.

— Ну и что? Я здесь. Что тебе надо?

Голос рыжего был таким же суровым, как и его глаза. Его взгляд, когда он оторвал его от лица Тилитика и взглянул на старика у двери, не потерял враждебности. Очень неприятный тип.

Тилитик был искренне возмущен этой грубостью.

— Сказать правду? Мне ничего от тебя не нужно. — Он сунул руку в свой мешок, нашел толстый императорский пакет и с обидой запустил им в ремесленника. Тот поймал его на лету одной рукой.

Тилитик сказал, буквально выплевывая слова:

— Очевидно, ты и есть Мартиниан из Варены. Хоть ты этого и не достоин, мне поручено объявить тебе, что трижды возвышенный, возлюбленный Джадом император Валерий Второй требует, чтобы ты прибыл в Сарантий как можно скорее. В пакете, который ты держишь в руках, находится некая сумма денег на дорожные расходы; подорожная с печатью, подписанная самим канцлером, которая даст тебе право останавливаться на почтовых постоялых дворах и пользоваться их услугами; а также письмо. Ты, несомненно, найдешь кого-нибудь, кто сможет его тебе прочесть. В нем говорится, что твои услуги требуются для помощи в отделке нового Святилища божественной мудрости Джада, каковое император, в его великой мудрости, как раз сейчас строит.

В святилище раздался ласкающий слух ропот. По крайней мере, кажется, ученики и мелкие подмастерья уловили значение того, что только что сказал Тилитик. Ему пришло в голову, что в будущем можно иногда передавать официальные послания таким резким тоном. Это само по себе производит большое впечатление.

— Что случилось со старым? — Рыжий ремесленник казался невозмутимым.

«Может, он умственно отсталый?» — подумал Тилитик.

— С чем — старым, ты, примитивный варвар?

— Брось оскорбления, а не то уползешь отсюда на карачках. Со старым святилищем.

Тилитик заморгал. Этот человек в самом деле ненормальный.

— Ты угрожаешь имперскому курьеру? Тебе вырвут ноздри, если ты посмеешь поднять на меня руку. Старое святилище сгорело два года назад во время мятежа. Ты что, ничего не знаешь о событиях в мире?

— У нас здесь была чума, — ответил ровным голосом рыжий. — Дважды. А потом гражданская война. В такие времена пожары на другом краю света не имеют значения. Спасибо, что доставил письмо. Я его прочту и решу, что делать.

— Решишь? — взвизгнул Тилитик. Ему очень не нравился собственный писклявый голос, когда его заставали врасплох. То же самое произошло, когда эта проклятая девка в Тракезии попросила его взять ее с собой. Таким голосом трудно было подобающим образом прочесть ей лекцию о семействе его матери.

— Ну да, — Мартиниан пожал плечами. — Смею предположить, что это предложение и приглашение, а не приказ, отданный рабу?

Тилитик несколько мгновений не мог вымолвить ни слова от изумления.

Он выпрямился. С удовольствием отметил, что голос ему повинуется, и резко произнес:

— Только раб не понял бы, что это означает. Кажется, ты трус и не стремишься добиться успеха в этом мире. В таком случае, подобно рабу, можешь снова зарыться в свою нору и делать все, что тебе угодно, а Сарантий ничего не потеряет. Мне больше недосуг с тобой болтать. Ты получил свое письмо. От имени трижды славного императора, желаю здравствовать.

— И тебе того же, — ремесленник отвернулся. — Пардос, — позвал он, — сегодня известь для основы была хорошо приготовлена. И наложена как надо, Радульф, Куври. Я доволен.

Тилитик тяжело затопал к выходу.

«Империя, цивилизация, величие Священного Города… все это пустой звук для некоторых людей», — думал он. В дверях он остановился перед стариком, который сидел и смотрел на него добрыми глазами.

— Твоя шляпа, — сказал Тилитик, злобно глядя на него, — самый смехотворный головной убор, который я когда-либо видел.

— Знаю, — весело ответил тот. — Все так говорят.

Пронобий Тилитик, огорченный, обиженный, вскочил на своего коня и галопом поскакал прочь, вздымая за собой клубы пыли, по дороге к стенам Варены.

— Нам надо поговорить, — сказал Криспин, глядя сверху на человека, научившего его почти всему, что он знает.

Выражение лица Мартиниана было печальным. Он встал, поправил на голове свою странную шляпу — лишь один Криспин знал, что она когда-то спасла ему жизнь, — и вышел наружу впереди него. Имперский курьер скакал к городу, возмущение подгоняло его.

Они несколько секунд смотрели всаднику вслед, потом Мартиниан зашагал на юг, к березовой роще в противоположной стороне от могильного кургана. Солнце уже стояло низко, поднимался ветер. Криспин слегка щурился после полумрака святилища. Корова подняла голову от травы и смотрела на них, пока они шли мимо. Криспин держал в руках послание от императора. На нем стояло имя «Мартиниан Варенский», написанное крупными, наклонными, довольно изящными буквами. И печать, красная и затейливая.

Мартиниан остановился, не доходя до деревьев, сразу за воротами, выходящими на дорогу. Там он сел на пенек. Они были совсем одни. Откуда-то слева выпорхнул скворец, описал дугу и исчез в листве деревьев. Над лесом уже взошла голубая луна. Криспин прислонился спиной к деревянным воротам, взглянул на луну и понял, что сейчас полнолуние.

Иландра умерла на закате в один из дней, когда светила полная голубая луна, и девочки ушли вслед за ней к богу в ту же ночь. Их тела были покрыты гнойными нарывами, а лица искажены и изуродованы до неузнаваемости. Криспин вышел тогда из дома и увидел эту луну, эту рану на небе.

Он протянул тяжелый пакет Мартиниану, и тот молча взял его. Старший мозаичник несколько мгновений смотрел на свое имя, потом сорвал печать канцлера Сарантия. Ни слова не говоря, он начал вынимать содержимое пакета. Оказалось, что тяжесть ему придавали серебряные и медные монеты в расшитом кошельке, как и было обещано. В письме объяснялось, как сказал курьер, что Великое святилище реконструируют и предстоит много работы по созданию мозаик. Несколько комплиментов по поводу репутации Мартиниана Варенского. Тут же лежал официального вида документ на превосходной бумаге, который оказался подорожной для почтовых постоялых дворов. Мартиниан тихо присвистнул и показал бумагу Криспину: она была подписана самим канцлером, не каким-то клерком. Они оба были достаточно знакомы с высшими кругами — хотя бы здесь, в Батиаре, среди антов, — чтобы понять, что это большая честь.

Еще один документ оказался картой, свернутой втрое, на которой были отмечены места расположения почтовых постоялых дворов на имперской дороге, ведущей через Саврадию и Тракезию. Еще один свернутый лист оказался списком некоторых кораблей, которые заходят в Милазию на побережье и которые считаются надежными морскими судами для путешествия по морю.

— Слишком поздняя осень для торговых кораблей, — задумчиво произнес Мартиниан, глядя на этот список. Он снова взял письмо, развернул его. Указал на дату, стоящую наверху. — Оно было отправлено в самом начале осени. Наш краснолицый друг не спешил добраться сюда. Думаю, предполагалось, что ты поплывешь морем.

— Я поплыву морем?

— Ну ты, который притворится мною.

— Мартиниан! Во имя Джада, что…

— Я не хочу ехать. Я старый. У меня болят руки. Я хочу этой зимой пить разбавленное вино с друзьями и надеяться, что войны на некоторое время прекратятся. У меня нет ни малейшего желания плыть в Сарантий. Этот вызов предназначен тебе, Криспин.

— На нем стоит не мое имя.

— Должно стоять твое. Ты уже много лет делаешь большую часть работы. — Мартиниан усмехнулся. — Да и пора уже.

Криспин не ответил на его улыбку.

— Подумай хорошенько. Говорят, этот император — хороший заказчик. Строитель. Чего еще можно желать в жизни, кроме шанса увидеть столицу и поработать там? Создать нечто такое, что сохранится на века, и стать известным?

— Теплого вина и места у очага в таверне Гальдеры. — «И чтоб ночью рядом была жена, пока я не умру», — мысленно прибавил он, но вслух не произнес.

Его собеседник недоверчиво хмыкнул. Мартиниан покачал головой.

— Криспин, этот вызов — твой. Не позволяй их ошибке все спутать. Им нужен мастер-мозаичник. Мы известны своими мозаиками в традициях Родиаса. Они поступают разумно, привлекая к участию в работе кого-нибудь из Батиары, несмотря на напряженные отношения между востоком и западом, и ты знаешь, кто из нас двоих должен совершить это путешествие.

— Я знаю, что меня не звали. Звали тебя. По имени. Даже если бы я хотел поехать, а я не хочу.

Мартиниан отпустил непристойное замечание, упомянув анатомию Криспина, бога грома бассанидов и удар молнии, что было ему совсем не свойственно.

Криспин заморгал:

— Будешь теперь тренироваться, чтобы перенять мою манеру выражаться? — спросил он без улыбки. — И мы совсем поменяемся местами, да?

Старик разозлился.

— Даже не думай притворяться, что тебе не хочется поехать. Почему ты сделал вид, что не знаешь об их святилище? Все знают о мятеже и пожаре в Сарантии.

— Почему ты сделал вид, что ты — это не ты?

Они немного помолчали. Криспин перевел взгляд на далекие леса. — Мартиниан, я действительно не хочу ехать. Это не притворство. Я ничего не хочу делать. Ты это знаешь.

Друг снова повернулся к нему.

— Тогда ты должен ехать именно поэтому. Кай, ты слишком молод, чтобы перестать жить.

— Они были моложе, и их нет. Они перестали жить. Он произнес это быстро и резко. Он не был готов к словам Мартиниана. Ему необходимо быть готовым к подобным разговорам.

Стояла тишина. Солнце на западе становилось красным и готовилось к долгому путешествию сквозь тьму. В святилищах по всей Батиаре скоро начнутся предзакатные молитвы. Голубая луна поднималась над деревьями на востоке. Звезды еще не зажглись. Когда Иландра умирала, ее рвало кровью, черные, гнойные нарывы покрывали все ее тело. Как раны. Девочки. Его девочки умерли в темноте.

Мартиниан снял свою бесформенную шляпу. Его волосы поседели, и большую их часть на макушке он уже потерял. Он произнес очень мягко:

— И ты чтишь память всех троих, делая то же самое? Должен ли я богохульствовать дальше? Не вынуждай меня. Мне это не нравится. Этот пакет из Сарантия — подарок.

— Так прими его. Мы здесь почти закончили. Осталось в основном выложить края и отполировать мозаики, а потом каменщики смогут закончить работу.

Мартиниан покачал головой.

— Ты боишься?

Брови Криспина сошлись над переносицей.

— Мы дружим очень давно. Пожалуйста, не надо со мной так разговаривать.

— Мы дружим очень давно. Никто другой тебе этого не скажет, — неумолимо продолжал Мартиниан. — Прошлым летом здесь умер каждый четвертый, как и позапрошлым летом. Говорят, в других местах умерло еще больше людей. Анты поклонялись своим покойникам, зажигали свечи и читали молитвы. Полагаю, они продолжают это делать, теперь в святилищах Джада вместо дубовых рощ или перекрестков дорог… Но они не отправляются вслед за ними, Кай, не превращаются в живых мертвецов.

Произнося последние слова, Мартиниан опустил глаза и стал мять в руках шляпу.

Каждый четвертый. Два лета подряд. Криспин это знал. Могильный курган за их спинами был лишь одним из многих. Дома, целые кварталы Варены и других городов Батиары все еще остаются пустынными. Сам Родиас, который так и не оправился от налета антов, стал пустынным, на его форумах и в колоннадах звучало гулкое эхо. Говорят, верховный патриарх бродит по ночам в одиночестве по коридорам своего дворца и беседует с духами, невидимыми для людей. Чума породила безумие. Между антами тоже вспыхнула короткая, яростная война после смерти царя Гильдриха, который оставил после себя только дочь. Фермы и поля повсюду стояли заброшенными, земли было слишком много, и оставшиеся в живых не могли ее обработать. Рассказывали истории о детях, проданных в рабство родителями из-за нехватки еды или дров с приходом зимы.

Каждый четвертый. И не только здесь, в Батиаре. На севере, среди варваров в Фериересе, на западе в Эсперанье, на востоке в Саврадии и Тракезии, во всей Сарантийской империи и дальше, в Бассании, а может быть, и за ее пределами, хотя о тех местах никто ничего не рассказывал. Говорили, что сам Сарантий сильно пострадал. Весь мир опустошила голодная Смерть.

Но для Криспина существовало всего три души среди всех созданий Джада, которые он любил и с которыми жил, и все три погибли. Может ли знание о прочих утратах смягчить боль от его собственной? Иногда, ночью, в своем доме, когда рядом с его постелью стояла пустая бутылка вина, он лежал в темноте, и в полусне ему казалось, что он слышит дыхание, голос, что одна из девочек громко плачет во сне, в соседней комнате. Ему хотелось встать и утешить ее. И тогда ощущал ужасающую глубину пустоты окружающего его мира.

Его мать предлагала ему переехать к ней. Мартиниан и его жена предлагали то же самое. Они говорили, что нездорово оставаться одному со слугами в доме, полном воспоминаний. Он мог снять комнату наверху в таверне или на постоялом дворе, куда до него доносился бы шум жизни снизу и из коридоров. Его уговаривали, настойчиво убеждали жениться снова, когда прошел почти год. Видит Джад, осталось много вдов на слишком широких постелях и достаточно молодых девушек, которые нуждались в порядочном, преуспевающем муже. Так говорили ему друзья. Кажется, у него еще остались друзья, несмотря на все его усилия. Они говорили ему, что он талантлив, знаменит, что перед ним еще целая жизнь. Как могут люди не понимать, что все это не имеет значения? Он им это говорил, пытался сказать.

— Спокойной ночи, — сказал Мартиниан.

Не ему. Криспин оглянулся. Рабочие расходились, шли по дороге, по которой уехал в город курьер. Конец дня. Солнце садилось. Стало довольно холодно.

— Спокойной ночи, — повторил он, рассеянно поднимая руку, чтобы попрощаться с людьми, которые на них работали, и с теми, кого наняли достроить само здание. Ему весело отвечала. Почему им не веселиться? Дневная работа завершена, дождь на время прекратился, урожай убрали, а зима еще не наступила. Появились замечательные новые сплетни, которыми можно поделиться в тавернах и у домашнего очага сегодня вечером. Мартиниан получил вызов от императора, а с высокомерным курьером с востока сыграли забавную шутку.

Такова жизнь, яркое сплетение разговоров и совместных догадок, смеха и споров. Можно насладиться самому, порадовать супругу, отпрыска, старого слугу. Друга, родителей, хозяина гостиницы. Ребенка.

Двух детей.

Песнь киндатов. У Иландры была няня из народа лунопоклонников, выросшая в стране вина к югу от Родиаса, где селились многие киндаты. Ее семья по традиции нанимала нянек и выбирала своих лекарей из этих людей. Ее семья занимала более высокое положение, чем его собственная, хотя его мать держалась с достоинством и имела большие связи. Люди говорили, что он удачно женился, но они ничего не понимали. Люди не знали. Откуда им знать? Иландра пела эту мелодию дочерям перед сном. Если он закрывал глаза, то и сейчас слышал ее голос.

Может быть, если он умрет, то соединится с ней в господнем Свете. Со всеми тремя.

— Ты и правда боишься, — повторил Мартиниан, его голос вторгся в сумрак мира. На этот раз Криспин услышал в нем гнев. Редкость для этого добродушного человека. — Ты боишься принять тот факт, что тебе позволили жить, и ты должен что-то делать с этой милостью.

— Это не милость, — ответил он. И тут же пожалел об этом, потому что в его тоне слышалась обида и жалость к себе. Он быстро поднял руку, предупреждая отповедь. — Что я должен сделать, чтобы все были довольны, Мартиниан? Продать дом за гроши одному из спекулянтов землей? Переехать к тебе? И к матери тоже? Жениться на пятнадцатилетней девушке, готовой рожать детей? Или на вдове, уже имеющей землю и сыновей? Или на обеих? Дать обеты Джаду и стать священником? Стать язычником? Стать юродивым?

— Поезжай в Сарантий, — сказал его друг.

— Нет.

Они посмотрели друг на друга. Криспин осознал, что тяжело дышит. Тени стали длинными, голос старика теперь звучал мягко.

— Для такого важного решения это слишком быстрый ответ. Повтори его завтра утром, и я больше никогда об этом не буду говорить. Клянусь.

Криспин помолчал и кивнул. Ему необходимо выпить, понял он. Со стороны леса, издалека, донеслась чистая трель невидимой птицы. Мартиниан встал, нахлобучил на голову шляпу, защищаясь от вечернего ветра. Они вместе поспешили обратно в Варену, пока еще не раздался вечерний звон и не заперли ворота, чтобы отгородиться от диких лесов, ночных полей и разбойных дорог, лежащих под светом лун и звезд, где наверняка водятся демоны и духи.

Люди по возможности жили под защитой стен.

Уже в густых сумерках Криспин отправился в свои любимые бани, почти пустые в этот час. Большинство посетителей ходили в бани после обеда, но мозаичникам для работы нужен дневной свет, и Криспин предпочитал теперь тихое время в конце дня. Несколько голых мужчин разминались с тяжелым мячом, гоняли его туда-сюда, потея от усилий. Он кивнул им, проходя мимо, но не остановился. Сначала посидел в парной, потом в горячей и холодной воде, дал натереть себя маслом — так он боролся с осенней простудой. Он ни с кем не разговаривал, только в самом конце вежливо поздоровался со всеми в общем зале, где выпил чашу вина, которую ему принесли к его обычному ложу. После этого он забрал императорское послание у смотрителя, проверил его содержимое вместе с ним и, отказавшись от сопровождающего, пошел домой, чтобы оставить пакет и переодеться к ужину. Он твердо решил сегодня больше не обсуждать эту проблему.

— Значит, ты уезжаешь. В Сарантий?

Некоторые намерения теряли всякий смысл в присутствии его матери. В этом отношении ничего не изменилось. Авита Криспина подала знак, и служанка налила ее сыну еще рыбного супа. При свете свечей он смотрел вслед девушке, грациозно уходящей в сторону кухни. У нее были глаза и волосы классического для каршитов цвета. Их женщины ценились в качестве домашних рабынь как антами, так и коренными жителями Родиаса.

— Кто тебе сказал? — Они обедали наедине, полулежа друг напротив друга. Его мать всегда предпочитала соблюдать старомодные формальности.

— Какая разница? Криспин пожал плечами.

— Наверное, никакой. — Множество людей в святилище слышало слова курьера. — Почему я должен уезжать, мама, скажи, пожалуйста?

— Потому, что ты этого не хочешь. Ты поступаешь наперекор тому, что должен делать, по-твоему. Извращенное поведение. Не представляю себе, откуда в тебе это.

Произнося эти слова, она осмелилась улыбнуться. Сегодня она хорошо выглядела, или свечи ее щадили. У него не было смальты такого белого цвета, как ее волосы, ничего похожего. Ходили слухи, что в Сарантии, в имперских стекольных мастерских изобрели метод…

Он прогнал от себя эти мысли.

— Ничего подобного. Я не собираюсь вести себя настолько очевидно. Возможно, иногда я бываю немного неосторожным, когда меня провоцируют. Сегодняшний курьер оказался круглым дураком.

— И ты ему, разумеется, так и сказал. Криспин невольно улыбнулся.

— Собственно говоря, это он назвал меня дураком.

— Это означает, что он — не дурак, а весьма наблюдательный человек.

— Ты хочешь сказать, что это не бросается в глаза? Теперь настала ее очередь улыбнуться.

— Моя ошибка.

Он снова наполнил свою чашу белым вином и наполовину разбавил его водой. Он всегда так делал в доме матери.

— Я не поеду, — сказал он. — Зачем мне ехать так далеко накануне зимы?

— Потому что ты не круглый дурак, сын мой, — ответила Авита Криспина. — Мы говорим о Сарантии, Кай, дорогой.

— Я знаю, о чем мы. Ты говоришь, как Мартиниан.

— Это он говорит, как я. — Старая шутка. Криспин на этот раз не улыбнулся. Он съел добавку рыбного супа, который был очень вкусным.

— Я не поеду, — повторил он позднее, у дверей, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в щеку. — У тебя такой замечательный повар, что мне невыносима мысль об отъезде. — От нее пахло, как обычно, лавандой. Его первым воспоминанием был этот запах. Он подумал, что первым воспоминанием должен был быть цвет. Запахи, вкус, звуки часто приобретали в его представлении оттенки цветов, а этот — нет. Цветок мог быть фиолетовым, даже пурпурным — царский цвет, — но его запах не имел цвета. Это был просто запах его матери, и все.

Двое слуг с дубинками в руках ждали, чтобы проводить его домой в темноте.

— На востоке есть повара лучше моего. Я буду скучать по тебе, сын, — спокойно ответила она. — Надеюсь, ты будешь писать регулярно.

Криспин к этому привык, но все равно фыркнул от отчаяния, шагая прочь. Один раз он оглянулся и увидел ее в луче света, одетую в темно-зеленое платье. Она приветственно подняла руку и вошла в дом. Кай свернул за угол в сопровождении ее слуг и прошел короткое расстояние до своего дома. Отпустил слуг и несколько секунд стоял у двери, глядя вверх, кутаясь в плащ от холода.

Голубая луна уже спускалась к горизонту в осеннем небе. Она была полной, как некогда было полным его сердце. Белая луна, восходящая в восточном конце улицы, обрамленная с обеих сторон и внизу последними домами и городскими стенами, представляла собой бледный, убывающий полумесяц. Астрологи придают значение подобным вещам. Они придают значение всему, что происходит на небе.

Криспин подумал, не сможет ли он отыскать смысл, связанный с ним самим. С тем человеком, каким он стал за тот год после лета последней чумы, когда он остался в живых и вынужден был своими руками похоронить жену и двух дочерей. В семейной могиле, рядом со своим отцом и дедом. Не в залитом известкой кургане. Некоторые вещи невозможно вынести.

Он подумал о факеле Геладикоса, который выложил сегодня на маленьком куполе. Он все же сохранил, подобно приглушенному оттенку цвета, эту гордость за свое дело, свою любовь к нему. Любовь. Это все еще так называется?

Ему хотелось увидеть это последнее произведение при свечах, при щедром сиянии свечей и масляных фонарей, горящих по всему святилищу, возносящих свет к тому огню, который он сотворил из камня и стекла. У него было предчувствие, рожденное опытом, что он, возможно, отчасти добился желаемого эффекта.

Мартиниан всегда говорил, что это самое большее, на что может надеяться человек в этом мире, полном ошибок.

Криспин знал, что должен это увидеть во время освящения святилища в конце осени, когда юная царица, ее клирики и заносчивые посланцы верховного патриарха Родиаса — если не сам патриарх — устроят официальное погребение останков царя Гильдриха. Тогда они не станут скупиться на свечи и масло. Он сможет в тот день дать оценку своей работе, высокую или не очень.

События развернулись так, что он не получил такой возможности. Он так никогда и не увидел свой факел из мозаики на куполе святилища у стен Варены.

Когда он с ключом в руке повернулся, чтобы войти в свой дом, — слугам он, как всегда, приказал ложиться спать, не дожидаясь его, — его предупредил об опасности какой-то шорох, но слишком поздно.

Криспину удалось выбросить вперед кулак и ударить нападающего в грудь довольно сильно. Он услышал хриплый стон, набрал воздуха, чтобы крикнуть, почувствовал, как ему на голову набросили мешок и ловко затянули его у него на шее, одновременно ослепив и заставив задохнуться. Он закашлялся, почувствовал запах и вкус муки. Криспин яростно лягался, он ощутил ступней чье-то колено или голень и услышал еще один приглушенный крик боли. Извиваясь и вслепую нанося удары, он пытался сорвать душащую его веревку с горла. Изнутри мешка он не мог кусаться. Невидимые враги действовали молча. Трое? Четверо? Они почти наверняка пришли за деньгами, ведь проклятый курьер объявил всему миру, что в пакете деньги. Интересно, подумал он, убьют ли его, когда обнаружат, что у него их нет. Решил, что это весьма вероятно. В глубине сознания он удивился, почему так яростно сопротивляется.

Он вспомнил о кинжале, потянулся к нему одной рукой, второй пытаясь оторвать руку, схватившую его за горло. Он царапался, словно кошка или женщина, ногтями оцарапал эту руку до крови. Нащупал рукоять кинжала, извиваясь и уворачиваясь. Рывком выхватил клинок.

Приходил в себя Криспин медленно, и постепенно до его сознания дошел вызывающий боль мерцающий свет и аромат духов. Не лаванды. Голова у него болела, что не было такой уж неожиданностью. Мешок из-под муки, очевидно, сняли, так как он смутно видел огоньки свечей, тени за ними и вокруг них, пока еще смутные.

Кажется, руки у него были свободны. Кай поднял руку и очень осторожно пощупал яйцевидную шишку у себя на затылке.

На краю поля его зрения, которое при данных обстоятельствах было не слишком ясным, кто-то шевельнулся, встал с ложа или с кресла. У него возникло впечатление присутствия золотого и лазурного цвета.

Он еще острее ощутил аромат духов, повернул голову и охнул от этого движения. Закрыл глаза. Он очень скверно себя чувствовал.

Чей-то голос — женский — произнес:

— Им велели проявить настойчивость. Очевидно, ты оказал сопротивление.

— Весьма… сожалею, — с трудом выговорил Криспин. — Какой я скучный.

Он услышал ее смех. Снова открыл глаза. Он понятия не имел, где находится.

— Добро пожаловать во дворец, Кай Крисп, — сказала она. — Мы одни, между прочим. Должна ли я опасаться тебя, не позвать ли стражу?

Подавив особенно сильный приступ тошноты, Криспин заставил себя сесть. Через мгновение он с трудом встал, сердце его сильно билось. Попытался поклониться, но слишком поспешно. Ему срочно пришлось ухватиться за крышку стола, чтобы не рухнуть. В глазах у него все завертелось, и в желудке тоже.

— Я освобождаю тебя от более сложных церемоний, — произнесла единственная оставшаяся в живых дочь покойного царя Гильдриха.

Гизелла, царица антов и Батиары, его собственная священная правительница, наместница Джада, которая платила символическую дань императору Сарантии и духовно подчинялась верховному патриарху и больше ни одной живой душе, серьезно смотрела на него широко расставленными глазами.

— Очень… исключительно… великодушно с вашей стороны, ваше величество, — промямлил Криспин. Он пытался, безуспешно, заставить глаза четко видеть при свечах, но все расплывалось. Казалось, в воздухе плавают какие-то предметы. Ему также трудно было дышать. Он находился в комнате наедине с царицей. Раньше он всегда видел ее только на расстоянии. Ремесленники, какими бы преуспевающими и известными они ни были, не ведут по ночам личных бесед со своими владыками. По крайней мере, в мире, известном Криспину.

Ему казалось, что в его голове стучит маленький, но настойчивый молоток, пытаясь пробиться наружу. Он был совершенно сбит с толку и ничего не понимал. Она его захватила или спасла? И в обоих случаях — почему? Он не посмел спросить. Он вдруг снова почувствовал запах муки среди аромата благовоний. Это был его запах. Запах мешка. Он посмотрел на свою надетую к обеду тунику и скорчил кислую мину. Синяя ткань покрылась серовато-белыми полосами и пятнами. Это означало, что его волосы и борода…

— Тебя осмотрели, пока ты спал, — довольно любезно сказала царица. — Я велела вызвать своего лекаря. Он сказал, что пока можно не делать тебе кровопускание. Может, стакан вина поможет?

Криспин издал звук, который, как он надеялся, передает сдержанное согласие воспитанного человека. Она не рассмеялась снова и не улыбнулась. Ему пришло в голову, что эта женщина привыкла видеть мужчин, пострадавших от насилия. Множество широко известных инцидентов поневоле пришло ему на память. Некоторые произошли совсем недавно. Мысль о них не принесла облегчения.

Царица не шевелилась, и через мгновение Криспин понял, что она говорила буквально. Они действительно были одни в комнате. Ни слуг, ни даже рабов. Что было просто поразительно. И он едва ли мог ожидать, что она подаст ему вина. Он огляделся и скорее в результате везения, чем эффективности зрения обнаружил на столе рядом с собой кувшин и чаши. Он осторожно налил вина в две чаши и разбавил его водой, сомневаясь, не выказывает ли этим самонадеянность. Он не был знаком с обычаями двора антов. Обычно Мартиниан принимал все их заказы у царя Гильдриха, а затем у его дочери и приносил им отчеты.

Криспин поднял взгляд. Его зрение улучшалось, стук молотка в голове немного утих, и комната перестала кружиться. Он увидел, как она покачала головой, глядя на чашу, которую он для нее наполнил. Он поставил чашу на стол. Подождал. Опять взглянул на нее.

Царица Батиары была высокого для женщины роста и совсем юной. Находясь рядом с ней, он увидел, что у нее прямой нос антов и высокие отцовские скулы. Ее прославленные широко расставленные глаза были необыкновенного синего цвета, Криспин это знал, но при свечах он не мог как следует их рассмотреть. Ее золотистые волосы, конечно, подобранные в узел, скреплял золотой обруч, усыпанный рубинами.

Когда анты поселились на полуострове, они мазали волосы медвежьим салом. Эта женщина явно не придерживалась таких традиций. Он представил себе — ничего не мог с собой поделать — эти рубины в мозаичном факеле на куполе святилища. Представил себе, как они сверкают при свечах.

На шее царица носила золотой диск с изображением Геладикоса. Ее одеяние было из голубого шелка, расшитого тонкой золотой нитью, и по всей длине слева шла пурпурная полоса, от ворота до щиколоток. Лишь царственные особы носили пурпур, по традиции, восходящей к Родианской империи в самом начале ее существования, шестьсот лет назад.

Этой ночью, в комнате дворца, он оказался наедине с самой сильной в жизни головной болью и с царицей — его царицей, — которая смотрела на него в упор мягким, оценивающим взглядом.

На всем Батиарском полуострове существовало мнение, что царица, возможно, не переживет эту зиму. Криспин слышал, как по этому поводу бились об заклад.

За сто лет анты, возможно, поднялись выше медвежьего сала и языческих обрядов, но они совершенно не привыкли, чтобы ими правила женщина, а любой выбор супруга — и царя — для Гизеллы мог осложнить и без того невероятно сложную племенную иерархию и породить кровную месть. В некотором смысле, только благодаря этим факторам она еще оставалась в живых и правила больше года после смерти отца и беспощадной, незавершенной гражданской войны, которая за ней последовала. Мартиниан так объяснял ему положение дел однажды вечером за ужином. Вокруг царицы установилось равновесие между различными группировками антов; если она умрет, это равновесие нарушится, и начнется война. Опять.

Криспин пожал тогда плечами. Кто бы ни правил, он будет вести строительство святилищ во славу бога и ради прославления себя самого. У художников будет работа. Они с Мартинианом пользуются большой известностью, у них хорошая репутация среди власть имущих. Неужели имеет большое значение, спросил он у старого друга, что происходит во дворце Варены? Неужели подобные вещи вообще имеют значение после чумы?

Царица продолжала смотреть на него из-под ровной линии бровей и ждала. Криспин с опозданием понял, чего она ждет, отсалютовал ей чашей и выпил. Вино оказалось великолепным. Самое лучшее сарниканское. Он никогда не пробовал такого сложного букета. При нормальных обстоятельствах он бы…

Он быстро поставил чашу. После удара по голове этот напиток мог совсем его доконать.

— Ты осторожный человек, я вижу, — прошептала она.

Криспин покачал головой.

— Не слишком, ваше величество. — Он понятия не имел, что от него здесь ждут или чего ему ждать. У него мелькнула мысль, что ему следует быть вне себя от ярости, ведь на него напали и похитили у порога собственного дома. А он чувствует любопытство, он заинтригован и достаточно осознает себя, чтобы понять, что эти чувства уже давно его не посещали.

— Могу я предположить, — спросил он, — что те разбойники, которые нахлобучили мне на голову мешок из-под муки и проломили череп, из этого дворца? Или ваши верные стражи спасли меня от обычных воров?

В ответ она улыбнулась. «Ей не может быть намного больше двадцати лет», — подумал Криспин, вспомнив помолвку царицы и смерть ее будущего супруга от какой-то случайности несколько лет назад.

— Это были мои стражники. Я тебе сказала, что им было приказано вести себя вежливо, но убедить тебя пойти с ними. Очевидно, ты их немного помял.

— Очень рад это слышать. Они меня тоже.

— Они поступили так во имя верности своей царице и ее делу. Ты тоже мне верен?

Откровенно, очень откровенно.

Криспин смотрел, как она подошла к скамье из розового дерева и слоновой кости и села, очень прямо держа спину. Он видел, что в комнате три двери, и представил себе стражников, замерших за каждой из них. Он запустил пальцы в волосы — характерный жест, после которого они оставались всклокоченными, — и тихо произнес:

— Я сейчас занимаюсь, насколько хватает моего мастерства и никуда не годных материалов, отделкой святилища вашего отца. Это послужит ответом, ваше величество?

— Вовсе нет, родианин. Ты работаешь ради собственного интереса. Тебе очень хорошо платят, и материалы самые лучшие, какие мы можем предложить сейчас. Мы пережили чуму и войну, Кай Криспин.

— Неужели? — бросил он. Не смог удержаться. Она подняла брови.

— Дерзишь?

Ее голос и выражение лица внезапно напомнили ему о том, что какими бы ни были подобающие придворные манеры, у него они отсутствуют, а анты никогда не славились терпением.

Он покачал головой.

— Я пережил и то и другое, — пробормотал он. — И не нуждаюсь в напоминаниях.

Она еще одно долгое мгновение молча смотрела на него. Криспин неожиданно ощутил покалывание вдоль позвоночника, до самых волос на затылке. Молчание затягивалось. Затем царица сделала вдох и без всяких предисловий сказала:

— Мне необходимо передать императору Сарантия исключительно личное послание. Ни один мужчина и ни одна женщина не должны узнать его содержания или даже о том, что оно было отправлено. Вот почему ты здесь один, и тебя привели ночью.

У Криспина пересохло во рту. Он почувствовал, как его сердце снова забилось.

— Я ремесленник, повелительница. Не более того. Мне не место среди придворных интриг. — Он пожалел, что выпил ту чашу вина. — И я не еду в Сарантий, — прибавил он с опозданием.

— Разумеется, едешь, — решительно возразила она. — Кто бы ни принял подобного приглашения? — Она о нем знала. Конечно, знала. Даже его мать о нем знала.

— Оно послано не мне, — колко возразил он. — А Мартиниан, мой напарник, отказался ехать.

— Он старый человек. А ты — нет. И тебя ничто не держит в Варене.

Его ничто не держит в Варене. Совсем.

— Он не старый, — сказал Криспин. Она не обратила на его слова внимания.

— Я навела справки о твоей семье, твоих обстоятельствах, твоем характере. Мне сообщили, что ты вспыльчив и не слишком почтителен. Ты также искусно владеешь своим ремеслом и достиг определенной известности и благосостояния с его помощью. Это все меня не касается. Но никто не сказал, что ты труслив или лишен честолюбия. Конечно, ты поедешь в Сарантий. Ты передашь от меня послание?

Криспин ответил, не успев подумать о последствиях: — Какое послание?

Что означало — он понял это гораздо позже, размышляя, снова и снова переживая этот разговор во время долгой дороги на восток, — что как только она ему ответит, у него уже не останется выбора, разве только он действительно решит умереть и отправиться на поиски Иландры и девочек у Джада, за солнечным диском.

Юная царица антов и Батиары, которой грозила смертельная опасность и которая сражалась всеми подручными средствами, как бы неожиданно они ни подворачивались, тихо сказала:

— Ты скажешь императору Валерию Второму, и никому другому, что если он захочет на деле вернуть себе эту страну и Родиас, а не просто предъявлять на нее бессмысленные права, то здесь есть незамужняя царица, которая слышала о его доблести и о его славе и высоко их ценит.

У Криспина отвисла челюсть. Царица не покраснела, ее взгляд не заблистал. Он понял, что она внимательно наблюдает за его реакцией. Он произнес, запинаясь:

— Император женат. Уже много лет. Он изменил законы, чтобы жениться на императрице Аликсане.

Гизелла сидела спокойно и совершенно неподвижно на своей скамье из слоновой кости.

— Увы, мужей и жен можно оставить. Или они могут умереть, Кай Крисп.

Он это знал.

— Империи, — прошептала она, — живут после нас. Как и имя. Хорошо это или плохо. Валерий Второй, который когда-то был Петром Тракезийским, планирует вернуть Родиас и этот полуостров с тех пор, как он посадил своего дядю на Золотой Трон двенадцать лет назад. Он купил перемирие с Царем Царей Бассании только ради этого. У Шаха Ширвана выкупили время, чтобы Валерий мог собрать армию для похода на запад. Это ни для кого не тайна. Но если он попытается захватить эту землю силой, то не удержит ее. Этот полуостров слишком далеко от него, а мы, анты, умеем воевать. А его враги на востоке и на севере — бассаниды и северные варвары — не станут сидеть спокойно и смотреть, сколько бы он им ни заплатил. Вокруг Валерия найдутся люди, которые это понимают, и они, возможно, даже говорят ему об этом. Есть еще один способ исполнить его… желание. Я предлагаю ему этот способ. — Она помолчала. — Ты можешь еще сказать ему, что видел царицу Батиары вблизи, в синем, в золоте и порфире и можешь… правдиво описать ее для него, если он пожелает.

На этот раз, хотя она продолжала смотреть ему в глаза и даже немного вздернула подбородок, она все же покраснела. Криспин почувствовал, что у него вспотели ладони. Он прижал их к своей тунике. Поразительно, но он почувствовал, как в нем шевельнулось давно угасшее желание. Какое-то безумие, хотя желание часто и есть безумие. О царице Батиары невозможно, ни при каких обстоятельствах, так думать. Она предлагала свое лицо и изысканно наряженное тело его запоминающему взгляду только для того, чтобы он мог рассказать о ней императору на другом конце света. Он никогда не мечтал вращаться — и не хотел этого — в этом мире царственных теней, но его мозг, любящий решать головоломки, уже заработал, соревнуясь в скорости с биением сердца, и он начал различать отдельные фрагменты этой картины.

Ни один мужчина и ни одна женщина не должны знать.

Ни одна женщина. Куда яснее. Его просят отнести предложение ее руки императору, который прочно женат, да еще на самой могущественной и опасной женщине в известном людям мире.

— У императора и его жены-актрисы низкого происхождения нет детей, увы, — тихо произнесла Гизелла. Криспин догадался, что его мысли отражаются на лице. У него это не слишком хорошо получается. — Печальные последствия ее… профессии, как можно предположить. И она уже не молода.

«А я молода, — вот что скрывалось в послании под теми словами, которые он должен передать. — Спаси мою жизнь, мой трон, а я предлагаю тебе свою землю, Родианскую империю, завладеть которой ты стремишься. Я верну запад твоему востоку и дам тебе сыновей, в которых ты нуждаешься. Я красива и молода… спроси человека, который передаст тебе мои слова. Он это подтвердит. Только спроси».

— Ты считаешь… — начал он. И замолчал. С усилием взял себя в руки. — Ты считаешь, что это можно сохранить в тайне? Моя госпожа, если только узнают, что меня привели к тебе…

— Доверься мне. Ты не окажешь мне услугу, если тебя убьют по дороге или после приезда туда.

— Ты меня успокоила, — пробормотал он.

К его удивлению, она снова рассмеялась. Интересно, что подумают те люди за дверями, слыша это. Интересно, что еще они могли услышать.

— Ты не могла отправить с этим поручением официального посланника?

Он уже знал ответ раньше, чем она его произнесла.

— Никакой посланник от меня не получит возможности переговорить с императором… наедине.

— А я получу?

— Может быть. В твоих жилах течет чистая кровь Родиаса с обеих сторон. В Сарантии все еще ценят это, хоть на тебя и жалуются. Говорят, Валерий интересуется слоновой костью, фресками… такими вещами, которые ты делаешь из камней и стекла. Известно, что он беседует со своими мастерами.

— Как благородно с его стороны. А когда он обнаружит, что я не Мартиниан из Варены? Какая беседа меня ждет после этого?

Царица улыбнулась.

— Это будет зависеть от твоего ума, не так ли? Криспин еще раз глубоко вздохнул. Не успел он заговорить, как она прибавила:

— Ты не спросил, чем может вознаградить благодарная новая императрица после коронации человека, который доставил это послание и обеспечил успех предприятия. Ты умеешь читать?

Он кивнул. Она сунула руку в рукав своего одеяния и Достала свиток пергамента. Протянула ему, приподняв руку. Он подошел ближе, вдохнул ее аромат, увидел, что у нее слегка подведены и удлинены ресницы. Он взял из ее руки пергамент.

Она кивком дала разрешение. Он сломал печать. Развернул свиток. Прочел.

Криспин почувствовал, как кровь постепенно отливает от его лица. И изумление быстро вытеснила горечь, скрытая боль, сопровождающая его в этой жизни.

— Моя госпожа, ты напрасно одарила меня. У меня нет детей, которые смогут все это унаследовать.

— Ты еще молод, — мягко ответила царица. В нем вспыхнул гнев.

— Неужели? Так почему здесь мне не предлагают хорошенькую женщину из придворных антов или аристократку родианской крови в качестве награды? Породистую кобылу, чтобы наполнить эти обещанные дома детьми и потратить это состояние?

Гизелла была царицей и провела жизнь во дворцах, где орудием выживания было умение судить о людях. Она сказала:

— Я бы не стала оскорблять тебя подобным предложением. Мне сказали, что ты женился по любви. Это большая редкость. Я считаю, что тебе повезло, хотя отведенное вам время было коротким. Ты хорошо сложенный мужчина, и у тебя будут средства привлечь к себе внимание, как следует из этого пергамента. Я полагаю, ты сможешь сам купить себе племенную кобылу хорошей породы, если не найдется других способов выбрать вторую жену.

Много позже, лежа в собственной постели, когда луны уже давно закатились и близился рассвет, Криспин пришел к выводу, что именно этот ответ, его серьезность с долей язвительной иронии в конце, стал решающим для него. Если бы она предложила ему супругу, на бумаге или на словах, сказал он себе, он бы отказался наотрез, позволил убить себя, если она пожелает.

А она бы пожелала, Кай был в этом почти уверен.

И эта мысль пришла к нему в последние минуты темноты, перед тем как он узнал от своих подмастерьев, когда они встретились в святилище на молитве перед восходом солнца, о том, что ночью нашли шестерых стражников из дворца Варены с перерезанным горлом.

Криспин ушел в сторонку от гула голосов и пересудов и стоял один в святилище под своим факелом на куполе. Свет только начал проникать в кольцо окон и падал на кусочки стекла под разными углами. Мозаичный факел, казалось, вспыхивал, он, несомненно, слабо мерцал, словно прикрытое пламя. Мысленным взором он видел эту картинку поверх горящих фонарей и свечей… Если их будет достаточно, его замысел сработает.

Он понял кое-что. Царица антов, сражаясь за свою жизнь, дала ему ясно понять еще одну вещь: она ни за что не позволит нарушить тайну ее послания, она пожертвовала даже самыми верными из своих стражей. Шесть человек мертвы. Этот поступок гуманным не назовешь.

Криспин не мог понять, что он чувствует. Или нет, он все же понимал: он чувствовал себя слишком маленьким кораблем, который поздней осенью выходит из гавани с малочисленной командой и попадает в круговерть зимних ветров.

Но он отправится в Сарантий. Все-таки отправится.

Немного раньше, в глухую ночную пору, в той комнате дворца, чувствуя, как на него нисходит покой, Криспин сказал женщине, сидящей на скамье из слоновой кости:

— Ты оказываешь мне честь своим доверием, моя повелительница. Мне бы не хотелось еще одной войны ни между антами, ни после нашествия сарантийцев. Мы уже исчерпали свою норму смертей. Я отнесу твое послание и попытаюсь передать его императору, если не погибну из-за своего обмана. Это безумие, то, что я собираюсь сделать, но все, что мы делаем, тоже безумие, не так ли?

— Нет, — против его ожидания возразила она. — Но я не надеюсь стать той, кто убедит тебя в этом. — Она махнула рукой в сторону одной из дверей. — За ней стоит человек, который проводит тебя домой. Ты меня больше не увидишь, по понятным тебе причинам. Можешь поцеловать мою ступню, если ты уже достаточно хорошо себя чувствуешь.

Он опустился перед ней на колени. Прикоснулся к изящной ступне в золотой сандалии. Поцеловал ее сверху. И во время поцелуя почувствовал, как длинные пальцы скользнули по его волосам к тому месту, куда пришелся удар. Он вздрогнул.

— Я благодарна тебе, — услышал он. — Что бы ни случилось.

Она убрала руку. Он встал, снова поклонился, вышел в указанную дверь, и гладко выбритый, лишенный языка гигант проводил его до дома по продуваемым ветром улицам ночного города. Он чувствовал, что желание в нем не утихло, пока шел в темноте прочь от дворца, от той комнаты. И был поражен этим.

В той утонченной, маленькой приемной молодая женщина сидела в одиночестве некоторое время после его ухода. Она редко оставалась совсем одна, и это ощущение не было ей неприятным. События развивались быстро с тех пор, как один из ее личных осведомителей передал ей произнесенные вслух подробности вызова, доставленного императорским курьером одному мастеру, работающему в усыпальнице ее отца. У нее было мало времени на обдумывание деталей, его хватило лишь на то, чтобы понять, что это неожиданный, слабый шанс, — и ухватиться за него.

К сожалению, теперь надо было организовать чью-то смерть. Эта игра была бы проиграна до ее начала, если бы Агила, или Евдрих, или любой другой из толпящихся у ее трона узнали, что этот художник беседовал с ней наедине перед тем, как отправиться на восток. Человек, который провожал мозаичника сейчас, был единственным, кому она полностью доверяла. Во-первых, он не мог говорить. Во-вторых, он принадлежал ей с тех пор, как ей исполнилось пять лет. Она даст ему следующий приказ на сегодняшнюю ночь, когда он вернется. Не в первый раз он совершит ради нее убийство.

Царица антов наконец произнесла короткую, тихую молитву, прося прощения наряду с прочим. Она молилась божественному Джаду, его сыну Геладикосу, который погиб, принеся огонь простым смертным, а затем — для большей верности — богам и богиням, которым поклонялся ее народ, когда представлял собой лишь горстку племен в суровых землях севера и востока, сначала в горах, а потом в дубовых лесах Саврадии, до того как спуститься на равнины плодородной Батиары и принять веру в Джада, бога Солнца.

Гизелла не питала иллюзий. Этот человек, Кай Крисп, немного удивил ее, но он был всего лишь ремесленником. Вспыльчивым, отчаянным, высокомерным, какими до сих пор оставались все родиане. Не слишком надежное судно для такого отчаянного предприятия. Оно почти наверняка обречено на гибель, но не остается другого выхода, как только попытаться. Царица антов позволила художнику приблизиться к ней, поцеловать ее ступню. Она нарочито медленно провела пальцами по его рыжим, испачканным мукой волосам… Возможно, желание — это ключ к верности этого человека? Она так не считала, но не знала наверняка, и могла пользоваться лишь теми немногими орудиями, или оружием, которые имела.

Гизелла не надеялась увидеть снова цветение природы весной или костры летнего солнцестояния, горящие на холмах. Ей было девятнадцать лет, но, по правде говоря, царицам не позволено быть такими молодыми.

Глава 2

Когда Криспин был мальчишкой и весь день был свободен, как только могут быть свободны мальчишки летом, однажды утром он вышел за городские стены. Некоторое время он швырял камешки в речку, а потом подошел к огороженному плодовому саду, о котором среди юных жителей Варены ходили слухи, будто он разбит вокруг загородного дома с привидениями, где после наступления темноты творятся нечистые дела.

Солнце сияло. В приступе юношеской бравады Криспин вскарабкался на шершавую каменную стену, перебрался оттуда на дерево, уселся на крепкой ветке среди листьев и начал есть яблоки. Сердце у него сильно билось от гордости, и он размышлял о том, как доказать друзьям, склонным к скептицизму, что он действительно это сделал. Он решил вырезать свои инициалы — чему недавно научился — на стволе дерева, и пусть потом остальные наберутся смелости пойти и взглянуть на них.

Через мгновение он испытал самый сильный испуг в своей короткой жизни.

Иногда по ночам он просыпался от этого воспоминания, которое превратилось в сон, и этот сон посещал его, даже когда он стал взрослым, мужем, отцом. Собственно говоря, ему удалось убедить себя, что это и был в основном сон, рожденный слишком живым детским воображением, испугом, полуденной жарой, чуть недозрелыми яблоками, слишком быстро проглоченными. Это была детская фантазия, наверняка, ставшая основой ночного кошмара.

Птицы не умеют разговаривать.

В частности, они не обсуждают друг с другом, сидя на разных деревьях, голосами с тембром и интонациями прекрасно воспитанного родианского аристократа, какой глаз залезшего в чужой сад мальчишки выклевать и съесть первым или как легко будет добраться через опустевшие глазницы к скользким кусочкам мозга внутри черепа.

Кай Крисп, восьмилетний мальчик, одаренный, на свое счастье или горе, живым воображением, не стал задерживаться, чтобы дальше исследовать это необычное явление природы. Кажется, в оживленной беседе вокруг него принимали участие несколько птиц, полускрытых среди листьев и веток. Он уронил три яблока, выплюнул недожеванную половинку еще одного яблока, потом отчаянно прыгнул обратно на стену, до крови оцарапав локоть и разбив голень, а затем еще поранился, неудачно приземлившись на выгоревшую летнюю траву у тропинки.

Стремительно убегая назад, к Варене, едва удерживаясь от крика, он слышал издевательский каркающий смех за спиной. Или, по крайней мере, он слышал его потом во сне.

Двадцать пять лет спустя, шагая по той же дороге к югу от города, Криспин размышлял о силе воспоминаний, о том, как они возвращаются к человеку с такой неожиданной силой. Их может вызвать запах, звук журчащей воды, вид каменной стены вдоль тропинки.

Он вспоминал тот день на дереве, и воспоминание о том ужасе унесло его еще дальше назад, он увидел лицо матери, когда войска городского ополчения вернулись в тот же год после весенней войны с инициями, а его отца не оказалось среди пришедших.

Хорий Криспин, каменщик, был жизнерадостным мужчиной, добившимся уважения и процветания в своем мастерстве и в делах. Его единственный выживший сын все эти годы старался вызвать в памяти четкий образ человека, который ушел с войском на север и дальше, в Фериерес, рыжебородого, улыбчивого, с легкой походкой. Он был слишком маленьким, когда заместитель командира ополчения пришел к их дому с потрепанным отцовским щитом и мечом.

Он помнил бороду, которая кололась, когда он целовал отца в щеку, голубые глаза — люди говорили, что у него такие же, — и большие умелые руки, покрытые шрамами и всегда исцарапанные. Еще громкий голос, который становился тихим в доме, рядом с Криспином или его маленькой, пахнущей благовониями матерью. У него остались эти… обрывки, эти детали, но цельный образ почему-то ускользнул, так же, как этот человек, который ушел слишком рано.

Кай мог слушать рассказы — матери, ее братьев, иногда своих собственных заказчиков, многие из них хорошо помнили Хория Криспина. И мог изучать прочную, надежную работу отца в домах и часовнях, на кладбищах и в общественных зданиях по всей Варене. Но он не мог уцепиться ни за один образ его лица, который не расплывался бы и не исчезал. Для человека, который живет ради образа и цвета, который процветает в мире зрительных образов, это тяжело.

Или было тяжело. Течение времени порождает сложные явления, оно растравляет рану или исцеляет ее. Иногда даже накладывает на нее еще одну рану, которая кажется тебе смертельной.

Стояло прекрасное утро. Ветер дул в спину, в нем чувствовалось приближение зимы, но он был скорее свежим, чем холодным, а сияние солнца сдувало туман над восточными лесами и холмами дальше, на запад и на юг. Он был один на дороге. Это не всегда безопасно, но сейчас Криспин не ощущал опасности, и взгляд его на открытой местности к югу от города достигал почти до самого края земли, как ему казалось.

Когда Кай оглянулся, позади сверкала Варена, бронзовые купола, красные черепичные крыши, городские стены, почти белые в утреннем свете. Ястреб кружил над своей собственной предостерегающей жертвы тенью на стерне поля к востоку от дороги. Опустевшие виноградные лозы на склонах холмов впереди выглядели голыми и заброшенными, а виноград уже отвезли в город и сейчас делают из него вино. Царица Гизелла, проявив в этом вопросе, как и во многих других, свою хозяйственность, приказала городским работникам и рабам принять участие в уборке урожая с полей и виноградников, чтобы возместить, насколько это возможно, потерю большого числа людей после чумы. Скоро начнутся первые праздники, в Варене и в меньших селениях, повсюду, которые закончатся тремя безумными ночами Дайкании. «Только будет трудно создать действительно праздничное настроение этой осенью», — подумал Криспин. А может, он тут ошибается. Возможно, праздники стали еще важнее после того, что случилось.

Шагая вперед, он видел покинутые дома фермеров и строения по обеим сторонам от тропинки. Богатые пахотные земли и виноградники вокруг Варены были в полном порядке, но они нуждались в мужчинах, чтобы сеять, растить и собирать урожай, а слишком много работников легло в общие могилы. Наступающая зима будет тяжелой.

Даже с такими мыслями было трудно оставаться мрачным в подобное утро. Он питался светом, как и чистыми, яркими красками, а этот день был полон и того и другого. Интересно, сумеет ли он когда-нибудь создать такой лес, с его коричневыми, красными, золотыми оттенками, а также с глубоким зеленым цветом, какой он видел сейчас за голыми полями. Он мог бы, если бы у него была смальта, достойная этого названия, и еще святилище, построенное с достаточным количеством окон и, будь на то божья милость, с прозрачным стеклом в этих окнах. Мог бы.

Говорят, в Сарантии такие вещи можно найти. Говорят, в Сарантии все на свете можно найти, от смерти до исполнения заветных желаний.

Кажется, он туда направляется. Плывет в Сарантий. Правильнее сказать — идет пешком, так как уже слишком позднее время года для плавания на корабле, но старая поговорка имеет в виду перемены, а не способ передвижения. Его жизнь делает поворот, ведет его к тому, что может произойти в дороге или в конце путешествия.

Его жизнь. У него есть жизнь. Иногда кажется, что самое трудное — примириться с этим. Уехать из дома, где умерли женщина и две девочки, обезображенные болью, лишенные присущего им достоинства и изящества; позволить себе снова окунуться в сияние красок, каким был этот дар утреннего солнца.

В это мгновение Криспин снова почувствовал себя ребенком, глядя на возникшую впереди памятную каменную стену, когда тропа сделала поворот и направилась к ней. Отчасти потешаясь, отчасти всерьез тревожась, Криспин про себя прибавил еще несколько проклятий в адрес Мартиниана, который настоял на том, чтобы он нанес этот визит.

Оказалось, что Зотик, алхимик, к которому часто обращались за советом крестьяне, бездетные и безответно влюбленные, и даже иногда царские особы, обитал в том самом доме, окруженном яблоневым садом, где восьмилетний мальчик слышал, как птицы обсуждают тоном хорошо воспитанных людей, как лучше выклевать ему глаза и добраться до мозга.

— Я пошлю предупредить его, что ты зайдешь, — твердо сказал Мартиниан. — Он знает больше полезных вещей, чем любой из известных мне людей, и ты будешь глупцом, если отправишься в подобное путешествие, не поговорив сперва с Зотиком. Кроме того, он готовит чудесные травяные чаи.

— Я не люблю травяных чаев.

— Криспин, — предостерегающе произнес Мартиниан. И объяснил ему дорогу.

И вот он, закутавшись от ветра, шагает вдоль шершавых камней ограды, и его сапоги ступают по давно исчезнувшим следам босых ступней мальчика, который однажды летним днем ушел один из города, чтобы убежать от горя в своем доме.

Сейчас он тоже был один. Птицы порхали с ветки на ветку по обеим сторонам дороги. Он наблюдал за ними. Ястреб улетел. Бурый заяц, без всякого прикрытия, бежал слева от него по полю, делая рывки из стороны в сторону. Облачко набежало на солнце, и его удлиненная тень помчалась по тому же полю. Заяц застыл, когда тень упала на него, затем снова бросился вперед, петляя, когда свет вернулся.

По другую сторону от дороги стена шагала рядом с ним, крепко построенная, ухоженная, сложенная из тяжелых серых камней. Впереди он видел ворота на хозяйственный двор, напротив стоял каменный указатель. Хотя эта дорога сейчас не использовалась, она была проложена в дни величия Родианской империи. Не очень далеко отсюда — ровным шагом можно дойти туда за утро — она встречалась с главной дорогой, которая тянулась до самого Родиаса и дальше, к южному морю у оконечности полуострова. Ребенком Криспин наслаждался сознанием того, что стоит на той же самой дороге, что и какой-нибудь другой человек, который смотрит в волны далекого океана.

Он на секунду остановился, глядя на стену. В то давнее утро он легко перелез через нее. Сейчас на деревьях за стеной еще висели яблоки. Криспин поджал губы, взвешивая эту мысль. Сейчас не время устраивать дуэль с детскими воспоминаниями, с укором сказал он себе.

Он взрослый мужчина, уважаемый, известный художник, вдовец. Он плывет в Сарантий.

Решительно передернув плечами, Криспин бросил сверток — подарок от жены Мартиниана алхимику — на бурую траву у тропинки. Потом перешагнул через канавку и полез на стену.

Не все навыки он растерял с годами, кажется, он не так уж и стар. Довольный собственным проворством, он забросил одну ногу, потом вторую, встал на широкой, неровной поверхности стены, балансируя, а затем шагнул — прыгают только мальчишки — на крепкую ветку. Нашел удобное место, сел, огляделся, выбирая, протянул руку и сорвал яблоко.

К своему удивлению, он почувствовал, как сильно забилось его сердце.

Он знал, что, если бы они это увидели, его мать, Мартиниан и еще полдесятка других людей, они бы горестно покачали головой, словно хор в одной из теперь редко исполняемых трагедий древних тракезийских поэтов. Все говорили, что Криспин совершает некоторые поступки лишь потому, что не должен их совершать. Его мать называла это извращенным поведением.

Возможно. Сам он так не думал. Яблоко было спелое. И вкусное, решил Криспин.

Он бросил его в траву, к другим опавшим яблокам, на поживу мелким зверькам, и встал, чтобы перелезть обратно на стену. Он сделал, что хотел, и был доволен собой. В каком-то смысле он отыгрался за детство.

— Некоторые люди ничему не учатся, правда?

Стоя одной ногой на ветке, а другой на стене, Криспин быстро взглянул вниз. Не птица, не животное, не привидение из полумира воздуха и тени. Мужчина с пышной бородой и длинными седыми волосами, которые теперь никто не носит, стоял в саду и смотрел на него снизу вверх, опираясь на посох, с высоты кажущийся коротким.

Покраснев и сильно смутившись, Криспин пробормотал: — Раньше говорили, что в этом саду водятся привидения. Я… хотел себя испытать.

— И ты выдержал испытание? — мягко осведомился старик, который наверняка и был Зотиком.

— Наверное. — Криспин переместился на стену. — Яблоко было вкусное.

— Такое же вкусное, как те, много лет назад? — Трудно вспомнить. Я не…

Криспин осекся. И почувствовал укол страха.

— Откуда ты… Как ты узнал, что я был здесь? Тогда? — Ты ведь Кай Криспин, полагаю? Друг Мартиниана?

Криспин решил сесть на стену. Как ни странно, у него подгибались ноги.

— Да. У меня для тебя подарок. От его жены.

— От Кариссы. Изумительная женщина! Это шарф, надеюсь. Я обнаружил, что теперь нуждаюсь в них, когда наступает зима. Старость. Ужасная вещь, позволь сказать тебе. Откуда я знаю, что ты был здесь раньше? Глупый вопрос. Слезай вниз. Ты любишь чай с листьями мяты?

Криспину вопрос вовсе не казался глупым. На мгновение он помедлил с ответом.

— Сейчас возьму подарок, — сказал он и слез вниз — прыгать означало бы уронить свое достоинство, — по другую сторону стены. Он поднял с травы сверток, стряхнул с него муравьев и пошел по дороге к воротам, глубоко дыша, чтобы успокоиться.

Зотик ждал, опираясь на посох, рядом с ним стояли два крупных пса. Он открыл ворота. И Криспин вошел. Собаки обнюхали его, но по команде хозяина вернулись к ноге. Зотик прошел вперед, к дому, через маленький, аккуратный дворик. Криспин увидел, что дверь открыта.

— Почему бы нам просто не съесть его сейчас?

Криспин остановился. Детский ужас. Самый болезненный, после которого на всю жизнь остаются ночные кошмары. Он поднял глаза. Голос был ленивый, аристократичный, памятный. Он принадлежал птице, сидящей на ветке рябины неподалеку от двери.

— Веди себя прилично, Линон. Это гость, — в голосе Зотика звучал упрек.

— Гость? Который лезет через забор? Ворует яблоки? — Ну съесть его было бы слишком непропорциональным наказанием, а философы учат, что пропорциональность — это суть добродетельной жизни, не так ли?

Криспин, ошеломленный, старающийся побороть страх, услышал, как птица фыркнула, выражая неодобрение. Приглядевшись поближе, он внезапно понял, с новым потрясением, что это не настоящая птица. Она была искусственной. Сделанной вручную.

И она говорила. Или…

— Вы за нее говорите! — быстро произнес он. — Как чревовещатель? Как иногда делают актеры на сцене?

— Мыши и кровь! Теперь он нас оскорбляет!

— Он принес шарф от Кариссы. Веди себя прилично, Линон.

— Возьми этот шарф, а потом давай его съедим. Криспин, который внезапно тоже разозлился, резко произнес:

— Ты — конструкция из кожи и металла. Ты ничего не можешь съесть. Нечего грозить впустую.

Зотик быстро взглянул на него, изумленный, а затем громко расхохотался. Смех его прозвучал неожиданно громко, заполнив пространство у двери.

— Вот что должно стать для тебя уроком, Линон! Если только ты можешь учиться.

— Мне это говорит лишь о том, что сегодня утром к нам пришел плохо воспитанный гость.

— Но ты же предлагала его съесть. Помнишь?

— Я всего лишь птица. Помнишь? Оказывается, я даже меньше, чем птица. Я конструкция из кожи и металла.

У Криспина возникло отчетливое ощущение, что если бы эта серо-коричневая штука со стеклянными глазами могла двигаться, она бы повернулась к нему спиной или с отвращением улетела прочь, оскорбленная.

Зотик подошел к дереву, повернул винтики на крохотных лапках птицы, которыми она держалась за ветку, и взял ее в руки. — Пойдем, — сказал он. — Вода вскипела, а мяты я нарвал утром.

Механическая птица ничего не сказала, угнездившись в его ладони. Собаки улеглись во дворе.

Чай был действительно хорош. Криспин, более спокойный, чем он ожидал, подумал, не добавил ли в него старый алхимик что-нибудь, кроме мяты, но не стал спрашивать. Зотик стоял у стола и рассматривал карту курьера, которую Криспин достал из внутреннего кармана своего плаща.

Криспин огляделся. Передняя комната была обставлена удобной мебелью и похожа на комнату в любом фермерском доме. Никаких препарированных летучих мышей или горшков, где кипит зеленая или черная жидкость, никаких пентаграмм, нарисованных мелом на деревянном полу. Много книг и свитков, что указывало на образованность и неожиданно приличный достаток хозяина, но больше ничего не говорило о магии или хиромантии. Но зато он увидел полдюжины искусственных птиц, сделанных из различных материалов, на полках или спинках стульев, и они привели его в замешательство. Ни одна из них пока не заговорила, а маленькая птичка по имени Линон молча лежала на боку, на столике у очага. Но Криспин почти не сомневался, что любая из них может заговорить с ним, если захочет.

Его поразило то, как спокойно он это принял. С другой стороны, он жил с этим знанием уже двадцать пять лет.

— Останавливайся на почтовых постоялых дворах, где только сможешь, — бормотал Зотик, все еще склонившись над картой с выпуклым отшлифованным стеклом в руке, чтобы увеличить рисунок. — В других местах еда и удобства сомнительны.

Криспин кивнул, все еще рассеянно.

— Собачье мясо вместо конины или свинины, я знаю. Зотик взглянул на него лукаво.

— Собачатина — это хорошо, — сказал он. — Ты рискуешь получить человечину в виде колбасы.

Криспину с некоторым усилием удалось сохранить невозмутимость.

— Понятно, — ответил он. — Хорошо приправленную, я уверен.

— Иногда, — Зотик снова вернулся к карте. — Особенно будь осторожен в Саврадии, осенью там бывает неспокойно.

Криспин смотрел на него. Теперь Зотик взял перо и стал делать отметки на карте.

— Племенные обряды?

Алхимик бросил на него быстрый взгляд, выгнув брови. У него было волевое лицо, голубые глаза глубоко посажены, и он не был таким старым, как можно было предположить, судя по седым волосам и посоху.

— Да, обряды. И понимание того, что они снова будут жить сами по себе до весны, даже при наличии большого военного лагеря возле Тракезии и солдат в Мегарии. Печально известные зимние разбойники, саврадийские племена. Бойкие женщины, насколько я помню, имей в виду. — Он слегка улыбнулся, про себя, и вернулся к своим пометкам.

Криспин пожал плечами. Отпил глоток чая. Решительно попытался отбросить мысли о колбасе.

Некоторые могли бы счесть само это долгое осеннее путешествие приключением. Кай так не думал. Он любил стены своего города, прочные крыши, защищающие от дождя, поваров, которых знал, и свои бани. Для него открыть новую флягу вина из Мегария или с виноградников к югу от Родиаса всегда было самым волнующим приключением. Придумать и сложить мозаику — это тоже приключение… или раньше было им. Шагать по мокрым, продуваемым ветром дорогам Саврадии и Тракезии, опасаясь хищников — человеческих и остальных — и пытаясь не стать чьей-то колбасой, — это не приключение, и шутка седобородого насчет бойких женщин не прибавила путешествию привлекательности.

Он сказал:

— Я бы все же хотел получить ответ на свой вопрос, глупый он или нет. Откуда ты узнал, что я был здесь много лет назад?

Зотик положил перо и сел в массивное кресло. Одна из механических птиц — сокол с серебристо-бронзовым телом и желтыми глазами из драгоценных камней, совсем не похожий на тусклую, напоминающую воробья Линон, — был прикреплен к его высокой спинке. Винты были устроены так, что когти крепко держали тело. Сокол враждебно смотрел на Криспина с холодным блеском в глазах.

— Ты ведь знаешь, что я алхимик.

— Мартиниан мне сказал об этом. Я также знаю, что большинство тех, кто пользуется этим именем, — обманщики, они выманивают у невежд монеты и вещи.

Криспин услышал со стороны очага какой-то звук. Возможно, это сдвинулось полено или что-то другое.

— Совершенно верно, — ответил невозмутимо Зотик. — Большинство — обманщики. Некоторые нет. Я принадлежу к последним.

— А! Хочешь сказать, что знаешь будущее, можешь внушить страстную любовь, вылечить чуму и найти воду? — Криспин понимал, что ведет себя неправильно. Но ничего не мог поделать.

Зотик в упор посмотрел на него.

— Только последнее, собственно говоря, и то не всегда. Нет. Я хочу сказать, что я иногда вижу и делаю то, чего не может большинство людей, но успех удручающе непредсказуем. И я умею видеть такие вещи в мужчинах и женщинах, которых не видят другие. Ты спросил, откуда я тебя знаю? У людей есть аура, в ней присутствует нечто. Оно немного меняется в период между рождением и смертью. Очень немногие осмеливаются проникнуть в мой сад, что на пользу, как ты можешь догадаться, человеку, живущему одиноко в сельской местности. Ты здесь побывал однажды. Я узнал твою ауру снова сегодня утром. Гнева в тебе не было, когда ты был ребенком, но утрата тогда уже присутствовала. Остальное почти не изменилось. Не такое уж сложное объяснение, не так ли? — благожелательно спросил он.

Криспин смотрел на него, обхватив чашку ладонями. Взгляд его переместился на украшенного драгоценными камнями сокола, вцепившегося в спинку кресла алхимика.

— А они? — спросил он, игнорируя замечания в свой адрес.

— Ну… В этом вся суть алхимии, не так ли? Превращать одно вещество в другое, доказывать определенные вещи о природе мира. Свинец в золото. Мертвых в живых. Я научился заставлять неодушевленную материю думать и говорить и сохранять душу. — Он произнес это так, словно рассказывал, как он научился заваривать мятный чай, который они сейчас пили.

Криспин обвел взглядом птиц, находящихся в комнате.

— А почему птицы? — задал он первый из десятка вопросов, пришедших в голову. «Мертвых в живых».

Зотик опустил взгляд, на его лице снова появилась особенная, обращенная к самому себе улыбка. Через несколько мгновений он ответил:

— Я когда-то и сам хотел плыть в Сарантий. У меня были честолюбивые планы, я хотел увидеть императора, хотел, чтобы он одарил меня богатством, женщинами и мирской славой. Апий через некоторое время после того, как занял Золотой Трон, завел моду на механических животных. Рычащие львы в тронном зале. Медведи, встающие на задние лапы. И птицы. Он хотел всюду посадить птиц. Поющие птицы были во всех его дворцах. Искусные механики со всего мира присылали ему свои лучшие изделия: стоило их завести, и они фальшиво пели хвалебную песнь Джаду или непристойные народные песенки, снова и снова, пока слушателям не начинало хотеться грохнуть их об стену и посмотреть, как разлетаются маленькие колесики. Ты их слышал? Иногда они были очень красивыми на вид. И пение их могло показаться приятным — сначала.

Криспин кивнул. Они с Мартинианом отделывали дом одного сенатора в Родиасе.

— Я решил, — продолжал Зотик, — что могу сделать нечто лучшее. Гораздо лучшее. Создать птиц, которые сами владеют даром речи. И умеют мыслить. И что эти птицы, плоды долгих исследований, труда и… опасной игры, добудут мне славу в этом мире.

— Что же случилось?

— Ты не помнишь? Нет, ты не можешь помнить. Апий, под влиянием восточного патриарха, начал выкалывать глаза алхимикам и хиромантам, даже простым астрологам. Это продолжалось какое-то время. Священники бога солнца всегда опасались любых других дорог к могуществу или к пониманию мира. Стало очевидно, что явиться в Город с птицами, у которых есть души и которые высказывают собственное мнение, — означает рисковать быть ослепленным, если не казненным. — Голос его звучал уныло.

— Поэтому ты остался здесь?

— Остался. После… нескольких долгих путешествий. Чаще всего я путешествовал осенью. Это время года даже сейчас вызывает во мне беспокойство. И все же, я во время этих путешествий узнал, как сделать то, что я хочу. Как видишь. Я так и не попал в Сарантий. О чем не очень теперь жалею. Я уже слишком стар.

Криспин, слушая слова алхимика, понял еще кое-что. «Священники бога солнца».

— Ты не джадит, нет?

Зотик улыбнулся и покачал головой.

— Странно, — сухо произнес Криспин, — ты совсем не похож на киндата.

Зотик рассмеялся. Тот же звук донесся снова со стороны очага. Наверняка это полено.

— Мне говорили, что похож, — сказал он. — Но нет, зачем менять одно заблуждение на другое?

Криспин кивнул. Не стоит удивляться, принимая во внимание все остальное.

— Язычник?

— Я почитаю древних богов. И их философов. И вместе с ними верю, что ошибочно пытаться ограничить бесконечный круг божеств одним — или даже двумя-тремя — образами, какими бы могущественными они ни выглядели на куполе или на диске.

Криспин сел на табурет напротив хозяина. Он сделал еще глоток из чашки. Язычники не так уж редко встречаются в Батиаре среди антов, что может объяснить, почему Зотик остался жить в безопасности в этой сельской местности. Но все же их беседа отличалась необычайной откровенностью.

— Могу себе представить, — сказал он, — что учителя джадитов — или киндатов, хотя я мало о них знаю, — просто сказали бы, что все виды божественности могут быть сосредоточены в одном боге, если он достаточно могуч.

— Так бы они и сказали, — спокойно согласился Зотик. — Или в двух, для истинных почитателей Геладикоса, или в трех, например, в двух лунах и солнце киндатов. Все они ошибаются, на мой взгляд, но именно так они бы и сказали. Мы собираемся обсуждать природу божественного, Кай Криспин? В таком случае нам понадобится нечто получше мятного отвара.

Криспин чуть не рассмеялся.

— И больше времени. Я отправляюсь через два дня, и у меня еще много дел.

— Конечно. И философские рассуждения старика едва ли сейчас тебя заинтересуют, если вообще заинтересуют. Я сделал пометки на твоей карте, отметил те постоялые дворы, которые считаю приемлемыми, и те, которых надо особенно остерегаться. В последний раз я путешествовал двадцать лет назад, но у меня есть свои источники. Позволь также назвать тебе два имени в Городе. Обоим можно доверять, как я полагаю, но доверять не все, что ты знаешь или делаешь.

Выражение его лица было открытым. Криспин подумал о юной царице в освещенной свечами комнате. Интересно… Он ничего не сказал. Зотик подошел к столу, взял кусок пергамента и что-то написал на нем. Сложил его вдвое и вручил Криспину.

— Будь осторожен в последний день этого месяца и в первый день следующего. Было бы разумно не трогаться в путь в эти дни, если сможешь остановиться в имперской гостинице. Саврадия… будет… не такой, как всегда. Криспин вопросительно посмотрел на него.

— День Мертвых. Неразумно для чужаков в такое время передвигаться по этой провинции. Когда окажешься в Тракезии, будешь в большей безопасности. Пока не доберешься до самого Города и не придется объяснять, почему ты не Мартиниан. Это должно быть забавно.

— О, очень, — отозвался Криспин. Он избегал об этом думать. Времени достаточно. По суше путешествие будет долгим. Он развернул листок и прочел имена.

— Первое имя — это лекарь, — сказал Зотик. — Всегда полезен. Второе имя моей дочери.

— Чье? — Криспин заморгал.

— Дочери. Семя моих чресел. Отпрыск женского пола. — Зотик рассмеялся. — Один из отпрысков. Я тебе говорил: я в молодости много путешествовал.

Со двора донесся лай собак. Из глубины дома появился сгорбленный слуга с вытянутой физиономией, неторопливо прошел к двери и вышел наружу. Приказал собакам замолчать. Снаружи раздались голоса. Через секунду он снова появился, неся два глиняных горшка.

— Пришел Силавин, хозяин. Он говорит, его свинья выздоровела. Он принес мед. Обещал еще ветчины.

— Прекрасно! — воскликнул Зотик. — Убери мед в погреб.

— У нас там тридцать горшков, хозяин, — мрачно произнес слуга.

— Тридцать? Так много? Вот это да. Ну… наш друг отнесет два горшка Кариссе и Мартиниану.

— Все равно, останется еще двадцать шесть, — сообщил мрачный слуга.

— По крайней мере, — согласился Зотик. — У нас будет сладкая зима. Очаг горит хорошо, Кловис, ты можешь идти.

Кловис исчез за внутренней дверью. Криспин успел заметить коридор и кухню в его конце, прежде чем дверь снова закрылась.

— Твоя дочь живет в Сарантии? — спросил он.

— Одна из дочерей. Да. Она проститутка.

Криспин снова замигал. Лицо Зотика стало кислым.

— Ну не совсем. Она танцовщица. Это почти одно и то же, если я разбираюсь в тамошнем театре. Я не совсем уверен. Никогда ее не видел. Она мне пишет, иногда. Она умеет писать.

Криспин еще раз взглянул на написанное имя. Ширин. Там стояло также название улицы. Он поднял глаза.

— Она тракезийка?

— Ее мать из Тракезии. Я путешествовал, как уже говорил. Некоторые из моих детей мне пишут.

— Некоторые?

— Многие равнодушны к своему бедному отцу, влачащему одинокую старость среди варваров.

Глаза его смеялись, тон был весьма далек от смысла слов. Криспин по привычке попытался удержаться от смеха, потом перестал сопротивляться.

— У вас было полно приключений в прошлом.

— Умеренное количество. По правде сказать, теперь меня больше волнуют мои исследования. Женщины слишком отвлекали от них. Сейчас я почти освободился от них, хвала всемогущим богам. Я полагаю, что теперь достиг правильного понимания некоторых философов, а это и есть приключение духа. Ты возьмешь с собой одну из этих птиц? В подарок от меня.

Криспин резко поставил чашку, пролив часть напитка на стол. Схватил карту, чтобы она не намокла.

— Что? Зачем вы…

— Мартиниан — мой дорогой друг. Ты — его коллега, почти сын. Ты пускаешься в долгий путь, в опасный город. Если будешь осторожен и сохранишь тайну, одна из птиц будет тебе помогать. Они умеют видеть и слышать. И с ними можно общаться, кроме всего прочего. — Алхимик заколебался. — Мне… будет приятно знать, что одно из моих творений отправится с тобой в Сарантий, в конце концов.

— Замечательно, я буду ходить под аркадами Города, беседуя с общительным соколом, усыпанным драгоценностями? Вы хотите, чтобы меня ослепили вместо вас?

Зотик слабо улыбнулся.

— В этом случае подарок получился бы не слишком приятным. Нет. Надо будет проявлять осторожность, но есть другие способы разговаривать с ними. С той из них, голос которой ты сможешь услышать внутри себя. Тебя никто этому не научит, и я ни в чем не уверен, Кай Крисп. Боюсь, это не в моей власти. Но если ты сумеешь услышать одну из птиц, то она может стать твоей. Мы скоро это узнаем. — Голос его изменился. — Вы все, попытайтесь мысленно поговорить с нашим гостем.

— Что за глупости! — резко возразила сова, прикрепленная к жердочке у входной двери.

— Пустая затея! — произнес желтоглазый сокол на высокой спинке кресла Зотика. Криспин представил себе, как он злобно смотрит на него.

— Вот именно, — подтвердил ястреб, которого Криспин прежде не заметил, с противоположного конца комнаты. — Сама идея непристойна. — Он помнил этот пресыщенный голос. С того самого дня, двадцать пять лет назад. Голоса всех птиц звучали совершенно одинаково. Он невольно содрогнулся. Ястреб прибавил: — Это мелкий воришка. Недостойный того, чтобы с ним разговаривали. Я не желаю оказывать ему такую честь.

— Хватит! Это приказ, — сказал Зотик. Голос его оставался тихим, но в нем появился металл. — Говорите с ним, про себя. Немедленно.

В первый раз у Криспина возникло ощущение, что этого человека следует опасаться. Резкие черты морщинистого лица алхимика изменились, когда он заговорил таким тоном. Его вид и манеры неизбежно напоминали о том, что он в свое время был свидетелем и участником темных дел. И он сделал этих птиц. Эти искусно сделанные вещицы могли видеть и слышать. И говорить с ним. Внезапно до Криспина дошла суть предложения алхимика. Он обнаружил, что крепко сжал кулаки.

В комнате царило молчание. Не зная, что ему делать, Криспин смотрел на алхимика и ждал.

Он что-то услышал. Или ему показалось. Зотик хладнокровно сделал глоток чая.

— Итак? Что-нибудь слышал? — Голос его снова стал мягким.

Никакого реального звука не прозвучало.

Криспин ответил удивленно, борясь с леденящим страхом:

— Мне показалось… мне кажется, я услышал… что-то.

— И что же?

— Похоже, кто-то сказал: «Мыши и кровь».

Со столика у очага раздался пронзительный яростный вопль.

— Нет! Нет-нет-нет! Клянусь обглоданными костями водяной крысы, я с ним не пойду! Бросьте меня в огонь! Скорее умру!

Линон, конечно. Маленький коричнево-серый воробышек, не ястреб, не сова, не царственный желтоглазый сокол и даже не один из похожих на оракула воронов на пыльной книжной полке.

— Ты не совсем живая, Линон, не надо театральных восклицаний. Небольшое новое путешествие пойдет тебе на пользу. Может быть, научит тебя хорошим манерам.

— Манерам? Он сплавил меня чужаку после всех этих лет и еще говорит о манерах?

Криспин с трудом глотнул, искренне напуганный тем, что лежит в основе этого действия, и послал мысль, не произнося ни слова вслух:

— Я этого не просил. Мне надо отказаться от подарка?

— Ба! Недоумок!

Что, по крайней мере, кое-что подтвердило. Он посмотрел на алхимика.

— А ты… ты слышал, что она мне сказала?

Зотик покачал головой. У него было странное выражение лица.

— Должен признаться, мне не по себе. Я делал это всего один раз, и тогда все было иначе.

— По-моему, я… польщен. То есть, конечно, польщен. Но все еще в растерянности. Этого я не просил.

— Давай! Унижай меня!

— Еще бы, — согласился Зотик. Теперь он не улыбался. И, по-видимому, он не слышал птицу. Он вертел в руках глиняную чашку. Сидящий на спинке его кресла сокол, казалось, не сводит с него неприязненного взгляда жестких, блестящих глаз. — Ты вряд ли мог бы попросить то, чего не понимаешь. Или стащить, словно яблоко.

— Это недобрые слова, — заметил Криспин, сдерживая поднимающийся гнев.

Зотик вздохнул.

— Ты прав. Прости меня.

— Мы можем отказаться от этой затеи. У меня нет желания связываться с полумиром. Неужели у всех хиромантов Сарантия есть подобные создания? Я мозаичник. Я хочу быть только им. Хочу заниматься только этим делом, когда попаду туда. Если меня оставят в живых.

Это была почти вся правда. Он должен был еще доставить послание, если сумеет. Он взялся за это поручение.

— Я знаю. Прости меня. Нет, шарлатаны императорского двора или те, кто насылает злые заклятия на возничих по просьбе черни на ипподроме, этого делать не умеют. Я в этом более или менее уверен.

— Никто из них? Ни один? Ты единственный из смертных детей Джада на земле умеешь… делать такие существа, как эти птицы? Если ты умеешь это делать…

— …почему никто другой не умеет? Конечно. Очевидный вопрос.

— А каков очевидный ответ? — Сарказм, старый друг, он в последнее время всегда рядом.

— Возможно, что кто-то этому научился, но маловероятно, и я не верю, что это случилось так же, как со мной. Я открыл, как мне кажется, единственный способ доступа к определенной силе. Нашел его во время путешествий в одном… строго охраняемом месте, и с большим риском.

Криспин скрестил руки на груди.

— Понятно. Свиток заклинаний и пентаграмм? Варево из крови повешенного вора, и семь раз обежать вокруг дуба при свете обеих лун? А если сделаешь хоть что-то неправильно, превратишься в лягушку?

Зотик не обратил внимания на его слова. Он просто смотрел на Криспина из-под густых, ровных бровей и ничего не говорил. Через секунду Криспину стало стыдно. Пускай ему здесь неуютно, пускай это сбивающее с толку вторжение колдовства произошло совершенно неожиданно и пугало, но ему действительно сделали подарок, невероятно щедрый, и последствия того, чего удалось достигнуть алхимику…

— Если ты умеешь это делать… если эти птицы думают и говорят по собственной воле… ты должен стать самым знаменитым человеком нашей эпохи!

— Слава? Имя, которое будут помнить и славить в веках? Это было бы приятно, это стало бы утешением в старости, но — нет, это невозможно. Подумай сам.

— Я и думаю. Почему?

— Большая сила стремится поглотить меньшую. Это волшебство не особенно… пугает. Это не шаровые молнии полумира и не смертоносные заклинания. Я не хожу сквозь стены и не летаю над ними невидимкой. Просто искусственные птицы, обладающие… душой и голосом. Пустяк, но как бы я смог защитить себя или их, если бы об их существовании стало известно?

— Но почему должны…

— Как воспримет патриарх Родиаса или даже клирики святилища, которое вы строите у стен Варены, известие о душе, вложенной в искусственную птицу при помощи языческого колдовства? Меня сожгут или забьют камнями, как ты думаешь? Сложное решение с точки зрения доктрины. А царица? Не покажется ли Гизелле, несмотря на все ее благочестие, заманчивой возможность заставить птиц тайно подслушивать разговоры ее врагов? Или император Сарантия: говорят у Валерия Второго самая большая сеть шпионов за всю историю Империи, и на востоке, и на западе. Сколько у меня останется шансов на мирную жизнь здесь, если станет изустно об этих птицах? — Зотик покачал головой. — Нет, я думал над этим много лет. Некоторые достижения или знания обречены на то, чтобы появиться, а затем кануть в безвестность.

Криспин задумался, потом посмотрел на собеседника.

— Это трудно?

— Что? Создавать птиц? Да, это было трудно.

— В этом я уверен. Нет, я имел в виду — сознавать, что мир не может узнать о том, что ты сделал.

Зотик сделал глоток чая.

— Конечно, это трудно, — в конце концов ответил он. Потом пожал плечами, на его лице отразилась ирония. — Но алхимия всегда была тайным искусством, я это знал, когда начал изучать ее. Я… примирился с этим. Я буду гордиться собой тайно, в душе.

Криспин не смог придумать ответа. Люди рождаются и умирают, они хотят, чтобы что-нибудь, как-нибудь осталось после них, кроме могильного холмика или даже высеченной, слишком быстро тускнеющей надписи на могильном камне. Уважаемое имя, свечи, зажженные в память, дети, которые зажгут эти свечи… Власть имущие стремятся к славе. Художник может мечтать создать произведение, которое будет жить долго и автор которого будет известен. О чем мечтал алхимик?

Зотик наблюдал за ним.

— Линон… удачный вариант, если подумать. Почти незаметная, скучная серенькая птичка. Никаких драгоценных камней, сойдет за амулет, за семейный талисман. Никто не обратит внимания. Ты сможешь легко придумать какую-нибудь историю.

— Серенькая? Скучная? Клянусь богами! С меня хватит! Я официально требую, — вслух произнесла Линон, — чтобы меня бросили в огонь. Не желаю больше выслушивать подобные высказывания. И вообще не желаю ничего слушать. Мое сердце разбито.

Некоторые из остальных птиц издавали звуки, выражающие насмешливое удивление, словно воспитанные аристократы.

Неуверенно, проверяя себя, Криспин послал мысль:

— Думаю, он не хотел тебя оскорбить. Мне кажется, он не рад, что так получилось.

— А ты заткнись, — отрезала птичка, которая умела мысленно разговаривать с ним.

Зотик действительно казался огорченным, несмотря на свои рассудительные заявления. Он явно старался примириться с тем, что его гость в глубокой тишине комнаты говорит с одной из птиц.

Криспин находился здесь лишь потому, что Мартиниан сначала сказал имперскому курьеру, что он — это не он, а затем потребовал, чтобы Криспин пришел сюда узнать насчет дорог на Сарантий. Он не просил никакого подарка, но теперь ввязался в мысленный разговор с враждебно настроенной, смехотворно обидчивой птицей, сделанной из кожи и — еще из чего? — камня или железа. Он не знал, какое из чувств в нем сильнее — гнев или тревога.

— Еще мятного чаю? — спросил алхимик после некоторого молчания.

— Думаю, хватит, спасибо, — ответил Криспин.

— Мне лучше объяснить тебе кое-что. Чтобы внести ясность.

— Чтобы внести ясность. Да, пожалуйста, — согласился Криспин.

— Мое сердце разбито, — снова произнесла Линон, на этот раз в его голове.

— А ты заткнись, — быстро ответил Криспин с нескрываемым удовлетворением.

Линон больше с ним не разговаривала. Но Криспин ощущал присутствие птицы, он почти слышал ее оскорбленные мысли на грани сознания, как ощущал бы присутствие ночного зверя за границей света от факела. Он подождал, пока Зотик нальет себе в чашку свежего чаю. Потом слушал алхимика внимательно и молча, пока солнце не достигло зенита осеннего дня в Батиаре и не начало спускаться в холодную темноту. Металлы в золото, мертвых в живых…

Старый язычник, который сумел наделить искусственных птиц голосами патрициев, зрением при отсутствии глаз, слухом при отсутствии ушей и живыми душами, рассказал ему о многом, столько, сколько счел необходимым, после сделанного им подарка.

Остальное Криспин понял только потом.

— Она желает тебя, эта бесстыжая потаскуха! И ты согласишься? Согласишься?

Сохраняя невозмутимое выражение лица, Криспин шел рядом с носилками госпожи Массины Баладии из Родиаса, лощеной, хорошо воспитанной жены сенатора. Он решил, что с его стороны было ошибкой надеть Линон на шею на манер украшения. Завтра он уберет эту птицу в дорожный мешок на спине мула, который тащился у него за спиной.

— Ты, наверное, так устал, — говорила супруга сенатора медовым, полным сочувствия голосом. Криспин объяснил, что ему нравится идти пешком по открытой местности и что он не любит лошадей. Первое было чистой ложью, второе нет. — Жаль, что я не догадалась взять носилки, достаточно большие, чтобы мы оба на них поместились. И одна из моих девушек, конечно. Мы ведь не могли бы остаться в них совсем одни! — Жена сенатора захихикала. Поразительно.

Ее белый полотняный хитон, совершенно не подходящий для путешествий, скользнул вверх — совершенно незаметно для госпожи, разумеется, — и приоткрыл красивой формы лодыжку. Криспин заметил, что она носит на ней золотой браслет. Ее ступни, покоящиеся на накидках из овчины, устилавших носилки, оставались босыми в этот теплый день. Ногти на пальцах были выкрашены в темно-красный, почти пурпурный цвет. Вчера, когда она надевала сандалии, ногти не были накрашены. Вчера вечером, на постоялом дворе, ей пришлось потрудиться. Или ее служанке.

— Мыши и кровь! Держу пари, от нее разит духами! Это правда? Криспин, это правда?

У Линон отсутствовало обоняние. Криспин предпочел не отвечать. Действительно, сегодня эта дама источала головокружительный аромат благовоний. Ее носилки были роскошными, и даже рабы, несущие их и сопровождающие ее, были одеты гораздо лучше Криспина, в светло-голубые туники и темно-синие сандалии. Их компания состояла из молодых служанок Массины; трех виноторговцев со слугами, путь которых лежал недалеко, в Милазию, а потом по дороге к побережью; и еще двух путешественников, которые направлялись на те же целебные воды, что и дама. Они шли или ехали на мулах немного впереди или позади носилок по широкой, отлично вымощенной дороге. Вооруженные конные стражники Массины Баладии, также одетые в светло-голубые цвета, которые на них смотрелись совсем неуместно, ехали впереди и в хвосте колонны.

Никто из спутников не бывал в Варене. Никто не мог знать, кто такой Криспин. Они находились в трех днях пути от Батиары, на оживленном участке дороги. Им уже несколько раз приходилось сходить на гравий обочины, когда мимо проходили отряды лучников и пеших воинов. На этой дороге следовало проявлять некоторую осторожность, но не чрезмерную. По всем признакам, начальник стражи этой дамы считал рыжебородого мозаичника самым опасным человеком из всех окружающих.

Криспин и дама ужинали вместе вчера вечером на почтовом постоялом дворе.

Исполняя свой осторожный танец с Империей, анты разрешили разместить три такие гостиницы на своей дороге от границы с Саврадией до столицы, Варены, и еще несколько таких же стояли на дорогах, ведущих к побережью, и на главной дороге в Родиас. В обмен Империя внесла определенную сумму денег в казну антов и взяла на себя бесперебойную доставку почты до самой границы с Бассанией на востоке. Эти постоялые дворы стали символом незаметного присутствия Сарантия на полуострове. Торговля всегда нуждалась в удобствах.

Другим попутчикам, у которых отсутствовали необходимые подорожные, пришлось довольствоваться затхлыми ночлежками на задворках. Прохладное отношение госпожи Массины к молодому мужчине, который шел пешком в их компании, не имея даже коня, чудесным образом изменилось, когда жена сенатора поняла, что Мартиниан из Варены имеет разрешение пользоваться имперскими постоялыми дворами, подписанное самим канцлером Гезием в Сарантии, куда он сейчас и направлялся по просьбе самого императора.

Он получил приглашение поужинать с ней.

Когда даме стало также ясно за жареными каплунами и вполне приемлемым местным вином, что этот ремесленник знаком со многими знатными жителями Родиаса и элегантного прибрежного курорта Байана, поскольку выполнял для них заказы, ее расположение к нему настолько возросло, что она даже призналась: ее путешествие в целебное святилище связано с проблемой бездетности.

Конечно, это вещь обычная, прибавила она, тряхнув головой. Некоторые глупые девчонки считали модным посещать теплые источники или лечебницы после того, как прожили в замужестве один сезон и еще не забеременели. Знает ли Мартиниан, что сама императрица Аликсана совершила несколько путешествий к целебным источникам возле Сарантия? Едва ли это составляет тайну. Это положило начало моде. Конечно, принимая во внимание прежнюю жизнь императрицы — ему известно, что она сменила имя, вместе со всем прочим? — легко предположить, что кровавые события в некоем переулке в прошлом лишили ее возможности подарить императору наследника. Это правда, что теперь она красит волосы? А Мартиниан действительно знаком со знатными обитателями Императорского квартала? Должно быть, это очень интересно!

Но он не был с ними знаком. Ее разочарование было очевидным, но продолжалось недолго. Казалось, ей трудно найти место для обутой в сандалию ступни под столом, она никак не могла нащупать его лодыжку. За каплунами последовало блюдо с рыбой под слишком большим количеством соуса с оливками и белым вином. За сладким сыром, фигами и виноградом дама, проникшись к нему еще большим доверием, поведала сотрапезнику свое мнение насчет того, что их неожиданные затруднения имеют больше отношения к ее августейшему супругу, чем к ней.

Конечно, прибавила она, глядя на него при свете очага в общем зале, это трудно проверить на практике. Тем не менее она была рада уехать из слишком скучного Родиаса на север и совершить путешествие среди ярких красок осени в широко известную лечебницу, к целебным водам возле Милазии. Во время путешествий иногда можно встретить — не часто, конечно, — самых интересных людей.

Разве Мартиниан так не считает?

— Проверь, нет ли клопов.

— Я сам знаю, назойливый кусок металла. — Он сегодня вечером поужинал с той дамой второй раз; на этот раз они выпили три бутылки вина. Криспин чувствовал его действие.

— И говори со мной мысленно, если не хочешь, чтобы тебя сочли сумасшедшим.

С этим у Криспина уже возникали трудности. Совет хороший. Таким же хорошим оказался и первый совет. Криспин отдернул одеяло и, держа свечу над простыней, ухитрился свободной рукой раздавить с десяток гадких насекомых.

— И это называется постоялый двор имперской почты! Ха!

Линон, как узнал Криспин в самом начале их совместного путешествия, всегда имела свое мнение и не стеснялась его высказывать. Он до сих пор резко останавливал себя, осознав, что ведет пространную беседу с темпераментной, похожей на воробья птичкой, сделанной из потускневшей коричневой кожи и жести, с глазами из синего стекла и до нелепости противным голосом родианского аристократа, как мысленным, так и слышимым.

Он вступил в другой мир.

Он всегда размышлял над своим отношением к тому, что люди называли полумиром, к тому пространству, в котором, по их собственному утверждению, умели действовать колдуны и алхимики, знахарки и астрологи. Криспин знал — все знали, — что смертные дети Джада живут в одном общем, опасном мире с духами и демонами, которые, возможно, равнодушны к ним или враждебны им, а иногда даже благоволят к ним, но он никогда не принадлежал к тем людям, которые позволяли себе постоянно думать об этом. Он читал молитвы на восходе и на закате, когда вспоминал об этом, хотя редко посещал святилища. Он ставил свечи по святым праздникам, когда оказывался неподалеку от церкви. Он с должным уважением относился к священнослужителям — когда они заслуживали уважения. Он верил иногда, что когда умрет, его душу будет судить бог солнца Джад, и этот суд определит его судьбу в потусторонней жизни.

В последнее время, оставаясь наедине с собой, он часто вспоминал безбожное уродство двух летних эпидемий чумы и испытывал сомнения в подобных возвышенных перспективах. Он бы сказал, если бы его спросили несколько дней назад, что все алхимики — мошенники и что такие птицы, как Линон, — способ надуть глупцов.

В свою очередь, это означало отрицать собственные детские воспоминания о яблоневом саде, но ему было легко объяснить детские страхи неким трюком, голосом актера-чревовещателя. Разве все они не говорили одним и тем же голосом?

Говорили, но это все же не было обманом.

Его попутчицей и хранительницей в дороге стала сделанная Зотиком птичка, по крайней мере, такова была идея. Иногда ему казалось, что это вспыльчивое, смехотворно обидчивое существо — или создание — было с ним всегда.

— Строптивый спутник мне достался, правда? — спросил он Зотика, покидая в тот день его дом.

— Они все такие, — с грустью пробормотал алхимик. — Уверяю тебя, я постоянно сожалею об этом. Просто не забывай приказывать ей замолчать и используй в случае крайней необходимости. — Он подумал, потом прибавил с лукавой улыбкой: — Ты и сам не особенно покладистый. Может быть, вы друг друга стоите.

На это Криспин ничего не ответил.

Он уже несколько раз отдавал такой приказ. Собственно говоря, не стоило так поступать… Линон становилась невыносимо язвительной, когда ее освобождали из темноты и молчания.

— Еще одно пари, — молча сказала птица. — Оставь дверь незапертой, и ты сегодня будешь в постели не один.

— Не говори глупости! — громко возмутился Криспин. Потом взял себя в руки и про себя прибавил: — Этот постоялый двор переполнен, а она — аристократка из Родиаса. И к тому же, — раздраженно прибавил он, — тебе все равно нечего поставить, ты всего лишь комок вещества.

— Это просто оборот речи, недоумок. Только оставь дверь не запертой на засов. Посмотришь. Я посторожу тебя от воров.

В этом, конечно, было одно из преимуществ присутствия этой птицы, как уже понял Криспин. Сон был для создания Зотика пустым звуком, и если не приказать Линон молчать, она могла предупредить о приближении любого постороннего. Но Криспин был раздражен, тем более что искусственная птица вывела его из себя.

— Почему ты полагаешь, что способна понять такую женщину? Послушай: она играет в невинные игры днем или за ужином просто от скуки. Только глупец может принять их за нечто большее. — Криспин не совсем понимал, почему впал из-за этого в такое раздражение, но это было так.

— Ты в самом деле ничего не понимаешь? — ответила Линон. На этот раз Кай не понял ее тона. — Ты думаешь, скука заканчивается после ужина? Мальчишка-конюх понимает женщин лучше тебя. Продолжай играть со своими осколками стекла, недоумок, и предоставь мне судить об этом!

Криспин с немалым удовольствием приказал Линон Умолкнуть, задул свечу и лег в постель, смирившись с тем, что станет ночной трапезой для тех хищных насекомых, которых не уничтожил. Он знал, что в обычной ночлежке, где вынуждены ночевать остальные его попутчики, было бы гораздо хуже. Очень слабое утешение. Ему не нравилось путешествовать.

Он вертелся, метался, чесался, ему казалось, что его кусают, потом он действительно почувствовал укус и выругался. Через несколько секунд, удивленный собственной нерешительностью, он опять встал, быстро прошел по холодному полу и задвинул засов на двери. Потом заполз обратно в постель.

Он не занимался любовью с женщиной с тех пор, как умерла Иландра.

Он еще не спал некоторое время спустя, смотрел на силуэт убывающей голубой луны, скользящий за окном, когда услышал, как повернулась ручка двери, потом раздался тихий стук.

Он не пошевелился и не отозвался. Снова раздался стук, дважды, — легкий, дразнящий. Потом стук прекратился, и снова настала тишина в осенней ночи. Вспоминая о многом, Криспин смотрел, как луна уплыла из окна, скользя среди звезд, и наконец уснул.

Криспин проснулся утром и услышал шум внизу, во дворе. В то мгновение, когда он открыл глаза и вынырнул из глубины потерянного сна, его осенила одна догадка насчет птицы Зотика, и он рассердился на себя за то, что понял это так поздно.

Он не слишком удивился, когда спустился вниз и за разбавленным пивом и утренним завтраком узнал, что госпожа Массина Баладия из Родиаса, супруга сенатора, ее конная стража и слуги уже уехали на рассвете.

Он неожиданно почувствовал легкое сожаление, но ему было почти невыносимо представить себе такое возвращение в эту сферу жизни смертных: совокупляться с увядшей родианской аристократкой, заниматься с ней любовными играми ночью, в деревне… С другой стороны, возможно, так было бы даже легче, но он не чувствовал себя достаточно… равнодушным для этого.

Оказавшись снова на дороге, на холодном ветру раннего утра, он вскоре встретил купцов и священников, которые ждали его в ночлежке у дороги. Когда начался долгий пеший путь этого дня, он вспомнил посетившую его при пробуждении мысль. Он вздохнул, освободил Линон, которая лежала в мешке на спине мула, от молчания и задал вопрос.

— Какой ты необыкновенно умный! — ледяным тоном отрезала птица. — Она ведь приходила вчера ночью, не так ли? Я была права?

Белые облака быстро плыли над головой, подгоняемые северным ветром. Небо стало светло-голубым. Солнце, благополучно вернувшееся из своего ночного путешествия за ледяным краем мира, поднималось прямо перед ними, ослепительное, как обещание. Черные вороны усеяли стерню на полях. Бледный иней блестел на бурой траве рядом с дорогой. Криспин смотрел на все это в свете раннего утра и думал о том, как передать это многоцветное буйство красок и сверкание при помощи стекла и камня. Изображал ли кто-нибудь осеннюю траву, тронутую инеем, на куполе?

Он вздохнул, заколебался, потом честно ответил:

— Приходила. Ты была права. Я запер дверь.

— Ба! Недоумок! Зотик задал бы ей работу на всю ночь и отослал бы назад в свою комнату без сил.

— Я не Зотик.

Слабый ответ, и он это знал. Птица лишь издевательски рассмеялась. Но он в это утро не был склонен к перепалкам. Воспоминания слишком измучили его.

Сегодня было холоднее, особенно когда облака набегали на восходящее солнце. Ноги мерзли в сандалиях. «Завтра надену сапоги», — подумал он. Поля и виноградники на северной стороне дороги уже стояли голые, и ничто не заслоняло от ветра. Криспин уже мог различить первое темное пятнышко леса вдалеке, на северо-востоке: дикого, легендарного леса, который тянулся к границе, а потом дальше, в Саврадию. Сегодня дорога Раздвоится, к югу от Милазии, где он мог бы сесть на корабль, пока не кончилась осень, и быстро доплыть до Гарантия. Медленное движение по суше вело Криспина на север, к этому неукрощенному лесу, а потом снова на восток. Длинная имперская дорога шла вдоль его южного края.

Он немного замедлил шаг, открыл один из мешков — а мул продолжал невозмутимо топать по безукоризненно пригнанным каменным плитам дороги — и достал свой коричневый шерстяной плащ. Через мгновение Кай снова сунул руку в мешок, достал птицу на кожаном ремешке и опять повесил ее на шею. Нечто вроде просьбы о прощении.

Он ожидал услышать резкий, язвительный голос Линон после ее вынужденного молчания и слепоты. Он уже начал привыкать к нему. Сейчас ему необходимо, думал Криспин, завязывая снова мешок, а затем закутываясь в плащ, привыкать к другим особенностям этого путешествия на восток под чужим именем, с посланием от царицы антов к императору в голове и с существом из потустороннего мира на шее. И среди прочего, к чему необходимо теперь привыкать, был только что осознанный им факт, что птица, которую он несет с собой, несомненно и очевидно, — женского пола.

К полудню они подошли к крохотной часовне у дороги. «В память о Клодии Парезисе, — гласила надпись над аркой входа. — Сейчас он у Джада, в Свете».

Купцы и священники захотели помолиться. Криспин, удивив самого себя, вошел вместе с ними, а слуги остались снаружи, присматривать за мулами и товарами. Здесь не было мозаик. Мозаики стоят дорого, это роскошь. Он сделал рукой знак солнечного диска перед крошащейся, жалкой фреской на стене за алтарным камнем. На ней был изображен светловолосый, гладковыбритый Джад. Потом опустился на колени позади священника на каменный пол и стал вместе со всеми читать утренние молитвы.

Возможно, уже поздновато для утренней молитвы, но есть люди, которые верят в терпимость бога.

Глава 3

Касия взяла кувшин с пивом, разбавленным очень умеренно, потому что четверо купцов за большим столом были постоянными клиентами, и направилась обратно из кухни в общий зал.

— Котенок, когда закончишь, можешь пойти к нашему старому другу в комнату наверху. Деана сегодня закончит обслуживать твои столики. — Моракс взмахнул рукой у себя над головой, многозначительно улыбаясь. Она ненавидела его улыбку, когда он так явно старался быть любезным. Обычно это сулило неприятности.

На этот раз его улыбка сулила нечто худшее.

Комната наверху, прямо над теплой кухней, предназначалась для самых надежных — или щедрых — постояльцев. Сегодня там поселился почтовый курьер из Сарники по имени Загнес, уже много лет путешествующий по дорогам. Он славился порядочностью и не слишком много требовал от девушек, иногда ему просто хотелось иметь теплое тело в постели в осеннюю или зимнюю ночь.

Касию, новенькую и самую молодую из служанок постоялого двора, которую без конца посылали к жестоким клиентам, еще никогда к нему не отправляли. Деана, Сирена, Кафа — все они ходили к нему по очереди, когда он останавливался здесь, и даже боролись за возможность провести спокойную ночь с Загнесом из Сарники.

Касии доставались грубияны. Она была светлокожей, как большинство инициев, и у нее легко появлялись синяки, поэтому Мораксу обычно удавалось содрать с мужчин дополнительную плату за нанесенный ей ущерб. Это ведь был постоялый двор имперской почты, постояльцы располагали деньгами и дорожили своим положением в обществе. Никого на самом деле не волновали синяки на теле купленной служанки, но большинство клиентов — только не настоящие аристократы, которым было совершенно все равно, — не хотели выглядеть жестокими или невоспитанными в глазах своих товарищей. Моракс с большим мастерством изображал благородное негодование и даже грозил от имени всей имперской почтовой службы.

Если Касии разрешали провести ночь с Загнесом в лучшей комнате, то лишь потому, что Моракс чувствовал неловкость, имеющую к ней какое-то отношение. Или — новая мысль — потому что сейчас у нее не должно быть синяков.

Уже несколько дней она замечала, как распадаются небольшие группки людей, как посетители внезапно перестают перешептываться, когда она входит в комнату, ощущала на себе внимательные взгляды во время работы. Даже Деана перестала ее изводить. Прошло уже десять дней с тех пор, как на солому ее постели вылили помои для свиней. И сам Моракс был слишком уж добрым, с того самого позднего вечера, когда к нему пришли несколько человек из деревни. Они пришли на постоялый двор с факелами, под холодными звездами.

Касия вытерла со лба пот, отбросила с лица русые волосы и понесла пиво купцам. Двое из них схватили ее спереди и сзади, пока она разливала пиво, задрали тунику, но она к этому привыкла и рассмешила их, сделав вид, что сейчас наступит на сапог ближайшего из них. Они были постоянными клиентами, платившими Мораксу приличную сумму за привилегию останавливаться у него без официальной подорожной, и от них не будет неприятностей, для этого им надо выпить гораздо больше пива.

Касия закончила разливать пиво, шлепком отбросила руку, продолжавшую сжимать ее грудь, — стараясь все время улыбаться, — и повернулась, чтобы уйти. Вечер еще только начинался, надо было разносить блюда и бутылки, вытирать и убирать столы, поддерживать огонь в очаге. Ее освободили от этой скуки, послали к покладистому клиенту в теплую спальню. Касия неуверенно вышла из общего зала в темный и холодный коридор.

Когда она начала подниматься по лестнице при свете оплывшей свечки, ее внезапно охватил тошнотворный страх. Ей пришлось остановиться и прислониться боком к перилам, чтобы справиться с ним. Здесь стояла тишина, из общего зала доносился приглушенный шум. Лоб и шею холодил пот. Струйка стекала вниз по спине. Она с трудом глотнула. Почувствовала во рту и в горле затхлый, кислый привкус. Сердце быстро стучало, она часто дышала; в размытых тенях деревьев за грязным, лишенным ставень окном таились ужасы, не имеющие формы и названия.

Касии захотелось позвать на помощь мать в приступе детской паники, первобытной, бездумной, но мать жила в деревне, в трех днях пути на север вдоль кромки Древней Чащи, и именно мать продала ее прошлой осенью в рабство.

Она не могла молиться. И уж конечно, не Джаду. Ее бесцеремонно заставили принять эту веру вместе с остальными во время обряда, проведенного в придорожной часовне по приказу каршитского работорговца, купившего их и угнавшего на юг. А молиться Людану, богу Леса, было совершенно бессмысленно, принимая во внимание то, что скоро должно произойти.

Полагалось, чтобы это была девственница, раньше так и было, но мир изменился. В Саврадии официально почитали Джада, она была провинцией Сарантийской империи, платила налоги и содержала два военных лагеря и войска, стоящие в Мерагии. И хотя некоторые древние племенные обряды все еще тайно совершались, а священнослужители Джада их игнорировали, если только их не вынуждали заметить эти обряды, никто теперь не считал себя обязанным предложить свою дочь-девственницу в качестве жертвы.

Зачем, когда сойдет и потаскушка с постоялого двора.

«Наверняка все так и есть», — думала Касия, вцепившись в перила и глядя в темноту через маленькое окошко на середине лестничного пролета. Она чувствовала себя беспомощной и злилась. У нее имелся кинжал, спрятанный возле кузницы, но что толку от кинжала? Она даже не могла попытаться убежать. Теперь за ней следят, и в любом случае, куда может сбежать рабыня? В лес? Бежать по дороге, чтобы по следу пустили собак? Сквозь мутное стекло она не видела леса, но чувствовала его присутствие в темноте, очень близко. Нечего обманывать себя. Перешептывание, слежка, эта необъяснимая снисходительность, невиданная раньше доброта в глазах этой сучки Деаны, потное, жадное лицо толстой жены Моракса, хозяйки, которая слишком поспешно отводит взгляд, когда Касия встречается с ней глазами.

Ее собираются убить утром, через два дня, в День Мертвых.

Криспин воспользовался своей подорожной и нанял слугу на первом же постоялом дворе почтовой службы в Саврадии, сразу же за придорожными каменными указателями на границе с Батиарой. Теперь он находился в Сарантийской империи, впервые в жизни. Он обдумывал, не купить ли второго мула для себя, но он действительно не любил ездить верхом, а ноги несли его на удивление легко в купленных им добротных сапогах. Он мог бы нанять маленькую, двухколесную «бироту», запряженную лошадью или мулом, но это означало бы перерасход средств, выделенных ему на поездку, как указано в подорожной, и к тому же всем известно, что эти повозки очень неудобны.

Варгос, наемный слуга, оказался крупным, молчаливым человеком, черноволосым — что необычно для инициев, — с багровым шрамом крест-накрест на одной скуле. Посох у него был еще тяжелее, чем у Криспина. Шрам напоминал какой-то языческий символ; Криспин не испытывал желания о нем расспрашивать.

Криспин отказался взять с собой кого-нибудь из подмастерьев, несмотря на настояния Мартиниана. Если он отправляется в это безумное путешествие под чужим именем, чтобы попытаться переделать свою жизнь, или что-то вроде этого, то он не собирается делать это в компании мальчика из дома. Ему и так придется несладко, нечего взваливать на себя бремя ответственности за жизнь юноши на опасной дороге и в вызывающем еще больше сомнений месте назначения.

С другой стороны, он не собирался быть идиотом — или недоумком, как любила повторять Линон, — и путешествовать в одиночку. Ему не нравилось находиться вне городских стен, а эта дорога, проходящая через западную Саврадию, между опушкой мрачного леса и продуваемыми ветром горами на юге, даже отдаленно не напоминала дорогу в густо населенном, с оживленным движением Батиаре. Он убедился, что Варгосу знакома дорога до границы с Тракезией, оценил его явную физическую силу и опыт и нанял его, предъявив свою подорожную. Имперская почта после предъявит счет ведомству канцлера. Все устроилось как нельзя лучше.

Купцы со своим вином свернули на юг задолго до границы и двинулись вслед за Массиной Баладией, опередившей их на полдня. Священник — порядочный, добродушный человек — шел только до монастыря у самой границы Саврадии. Они вместе помолились и расстались рано утром, перед тем как священник свернул с дороги. Криспин мог присоединиться к другим путешественникам, идущим на восток, — из Мегария должны отправиться какие-нибудь путешественники, — и он, конечно, попытается это сделать, но пока что могучий, ловкий телохранитель, шагающий рядом, олицетворял собой проявление минимального здравого смысла. То было одним из достоинств почтовой системы: он мог нанять такого человека, как Варгос, и отпустить его на любом постоялом дворе имперской почты, построенном У дороги для путешественников, направляющихся в обе стороны. Нынешняя Сарантийская империя, возможно, не совсем соответствует тому Родиасу, каким он был в зените славы, но и не слишком далеко ушла от него.

И если Гизелла, юная царица антов, права, Валерий Второй хочет восстановить западную империю тем или иным способом.

По мнению же ремесленника Кая Криспина из Варены, несчастного, промерзшего под осенним дождем, любые меры, которые устанавливают цивилизованный порядок в подобных местах, следует всемерно поощрять.

Ему и правда не нравился этот лес, совсем не нравился. Интересно, что беспокойство Кая росло по мере того, как шли дни, а они с Варгосом двигались по дороге, постоянно видя этот лес. Криспин был вынужден признать с некоторой грустью, что он даже в большей степени городской человек, чем думал раньше. Города, несмотря на все их опасности, имели стены. Можно было считать, что дикие существа — будь то животные или не подчиняющиеся законам люди — остались за этими стенами. И до тех пор, пока человек проявлял осторожность и не покидал город в одиночестве после наступления темноты и не ходил в бедные районы, самой большой опасностью, с которой он мог столкнуться, был охотник за кошельками на базаре или слишком ревностный святой, брызжущий слюной и изрыгающий проклятия.

И еще в городах были здания, общественные и частные. Дворцы, бани, театры, дома купцов, часовни и святилища, а в них — стены и полы, иногда даже купола, на которых люди с достатком иногда желали выложить картины из мозаики.

Человек с опытом и определенными навыками мог заработать этим на жизнь.

В этом лесу и в неосвоенных землях к югу отсюда особые таланты Криспина не нашли бы никакого применения. Враждующие между собой племена Саврадии были символом кровожадного варварства с первых дней существования Родианской империи. В самом деле, единственное самое крупное поражение до медленного заката и последнего падения Империи армия Родиаса потерпела недалеко отсюда, к северу, когда целый легион, посланный для усмирения восстания одного из племен, попал в западню между болотом и лесом и был изрублен на куски.

Карательные легионы вели войну в течение семи лет, если верить историкам. Они выиграли ее. В конце концов. Саврадия оказалась нелегкой территорией для сражения в фалангах и колоннах. Враги, которые исчезают, словно привидения, среди деревьев, а затем расчленяют и поедают пленников во время кровавых обрядов под бой барабанов в густых лесах, способны внушать некоторый страх даже самым дисциплинированным солдатам.

Но родиане завоевали большую часть известного мира тем, что и сами не чурались жестких мер, и в их распоряжении имелись ресурсы всей Империи. Деревья в лесах Саврадии в конце концов украсились трупами воинов тех племен, а также их женщин и маленьких детей, с отрубленными конечностями, повешенными на священных ветвях за смазанные салом русые волосы.

Однажды утром Криспин подумал, что подобная история не способствует спокойным размышлениям, как бы давно ни происходили эти события. Даже Линон сегодня была молчалива. Темный лес, тянущийся рядом с дорогой, в этом месте подошел к ней совсем близко, казалось, он уходит в бесконечность впереди, на востоке, а если оглянуться, то и на западе. Дубы, ясени, рябины, березы, другие деревья, ему неизвестные, опавшие или опадающие листья. Периодически поднимались грязно-черные столбы дыма: это угольщики работали на опушках. К югу земля поднималась вверх террасами, к барьеру из гор, за которыми скрывалось побережье и море. Кай видел овец и коз, собак, пастушеские хижины. И никаких других признаков человеческой жизни. Стоял серый день, моросил мелкий холодный дождь, вершины гор исчезали в тучах.

Шмыгая носом и прячась от сырости под капюшоном дорожного плаща, Криспин пытался, почти безуспешно, вспомнить, зачем он куда-то идет.

Он пытался вызвать в воображении яркие, многоцветные образы Сарантия — прославленные достопримечательности имперского Города, центра творения Джада, зеницы ока и красы мира, как гласило известное изречение. Но не мог. Город был слишком далеко. И Криспин его совсем не знал. Черный лес, туман и холодный дождь слишком угнетали. Как и отсутствие стен, тепла, людей, лавок, базаров, таверн, бань — любых рукотворных символов комфорта, не говоря уже о красоте.

Он был городским жителем, в этом вся истина. У них с госпожой Массиной Баладией, с ее выстланными подушками носилками, ее изысканной дорожной одеждой, ее духами и накрашенными ногтями на ногах, было больше общего, чем отличий, как бы Каю ни хотелось возражать. Городские стены определяли границы его мира в той же степени, что и мира Массины. Чего ему в данный момент хотелось больше всего — если быть честным перед самим собой, — это пойти в баню, дать умастить себя маслами, сделать массаж, потом выпить чашу горячего вина с пряностями на ложе в теплом помещении, среди людей, ведущих неторопливую беседу. Здесь, в глуши, он чувствовал себя встревоженным и сбитым с толку, незащищенным. А ему еще предстоял долгий путь.

Однако до следующей постели было не так уж далеко. Безостановочная ходьба под непрерывным дождем, короткая остановка в полдень, чтобы съесть кусок хлеба с сыром и выпить кислого вина в дымной, пропахшей навозом таверне в одной деревушке, и к концу дня они оказались возле следующего имперского постоялого двора. К тому времени даже дождь прекратился, тучи уносило на юг и на запад, хотя над лесом они по-прежнему стояли. Криспин видел вершины некоторых гор. За ними должно быть море. Он мог бы плыть морем, если бы курьер прибыл вовремя. Пустая мысль.

У него сейчас могла бы быть семья, если бы чума обошла их дом стороной.

Когда они с Варгосом и мулом шли мимо очередной кучки домов, у них за спиной появилось солнце в первый раз за этот день, бледное и низкое. Оно осветило склоны гор, подсветило снизу тяжелые тучи над вершинами и отразилось холодным блеском в дождевых лужах в придорожной канаве. Они миновали кузницу и пекарню, потом два деревенских постоялых двора отвратительного вида, не обратив внимания на пристальные взгляды горстки людей и на хриплое приглашение тощей проститутки в переулке у второго постоялого двора. Не в первый раз Криспин с благодарностью подумал о подорожной, лежащей в кожаном кошельке на поясе.

Почтовый постоялый двор находился к востоку от деревни, точно в месте, указанном на карте. Криспину карта нравилась. Его очень успокаивал тот факт, что селения и все остальное каждый день появлялось точно на указанных картой местах и точно в указанное время. Это внушало уверенность.

Постоялый двор был большим, имел обычную конюшню, кузницу, внутренний двор, а у порога не возвышалась груда гниющих отбросов. Он заметил ухоженный огород и грядки с травами за воротами заднего двора, овец на лугу за ним и крепкую пастушескую хижину. «Да здравствует Сарантийская империя, — уныло подумал Криспин, — и славная имперская почта». Дым, поднимающийся из широких дымоходов, обещал, что внутри будет тепло.

— Мы останемся здесь на две ночи, — сказала Линон. Снова заговорила птичка, висящая на ремешке у него на шее. Она не разговаривала с самого утра. Криспин вздрогнул от неожиданности.

— Правда? Твои ножки устали?

— Мыши и кровь! Ты слишком глуп, тебя нельзя выпускать из дома без няньки. Вспомни календарь и то, что говорил тебе Зотик. Ты находишься в Саврадии, недоумок. А завтра — День Мертвых.

Действительно, Криспин забыл и ругал себя за это. Его раздражало, вопреки здравому смыслу, когда птица оказывалась права.

— И что произойдет? — кисло осведомился он. — Они сварят меня в супе, если перехватят на дороге? Зароют мои кости на перекрестке?

Линон не потрудилась ответить.

Смутно чувствуя, что проиграл спор, Криспин оставил Варгоса позаботиться о муле и вещах, а сам прошел мимо двух лающих псов и стайки цыплят на мокром дворе. Вошел в дверь передней комнаты постоялого двора, чтобы предъявить подорожную и узнать, можно ли немедленно принять горячую ванну за счет Империи.

Прихожая оказалась обнадеживающе чистой, большой, с высоким потолком. Из нее дверь налево вела в общий зал, где горело два очага. До него донесся веселый гул голосов с разнообразными акцентами. После целого дня на холодной, мокрой дороге это было очень приятно. Он подумал, умеет ли кто-нибудь на этой кухне хорошо готовить. В этих лесах должны водиться олени и кабаны, а может, и неуловимые саврадийские зубры. Хорошо приправленное блюдо из дичи и бутылка-другая подходящего вина принесли бы ему некоторое облегчение.

Криспину пришло в голову, когда он огляделся кругом, отметив подметенные, сухие плитки пола, что этот постоялый двор действительно может оказаться идеальным местом, чтобы дать отдых усталым ногам в течение двух дней и ночей. Зотик недвусмысленно советовал ему оставаться на одном месте и под крышей в День Мертвых. Несмотря на его ироничное отношение к подобным вещам, нельзя поступать глупо просто для того, чтобы выиграть бой с искусственной птицей. Он вдруг подумал, что само существование Линон доказывает реальность полумира.

Это соображение не слишком утешало.

Он ждал хозяина постоялого двора, держа в руке благословенную подорожную, и уже позволил себе расслабиться от ощущения сухости и близкой перспективы тепла и вина. Из глубины дома, из-за лестницы, донеслись какие-то звуки, и он обернулся с вежливым выражением на лице. Он понимал, что в данный момент выглядит не слишком импозантно и что путешествие пешком с одним временно нанятым слугой не свидетельствует о его богатстве, но подорожная с его именем — или именем Мартиниана, — написанным на ней элегантным почерком, и личная печать и подпись самого имперского канцлера могут в одно мгновение придать ему огромный вес, как он уже не раз убеждался.

Но не хозяин спустился по черной лестнице. Всего лишь худенькая служанка в покрытой пятнами коричневой тунике до колен, босая, светловолосая. В руках она несла заткнутый пробкой кувшин с вином, слишком тяжелый для нее. При виде него она остановилась, как вкопанная, и уставилась широко открытыми глазами.

Криспин бегло улыбнулся, не обращая внимания на ее неприлично пристальный взгляд.

— Как тебя зовут, девушка?

Она глотнула, опустила глаза и пробормотала:

— Котенок.

Он криво усмехнулся.

— Почему?

Она снова глотнула, казалось, говорила она с трудом.

— Не знаю, — наконец удалось ей выдавить из себя. — Кто-то решил, что я похожа на котенка.

Ее глаза не отрывались от пола после первого пристального взгляда. Он вспомнил, что ни с кем не разговаривал целый день, не считая нескольких указаний Варгосу. Это было странно, он не понимал, что чувствует в связи с этим. Но точно знал, что ему хочется лечь в ванну, а не вести разговоры со служанкой.

— Ты не похожа. А как твое настоящее имя?

Тут она подняла глаза, потом опять опустила их.

— Касия.

— Ну, Касия, беги и найди мне хозяина. Я промок снаружи и пересох изнутри. И не вздумай сказать мне, что у вас нет свободных комнат.

Она не шевельнулась. Продолжала смотреть в пол, сжимая в руках тяжелый кувшин с вином. Она была очень юной, очень худой, с широко расставленными голубыми глазами. Очевидно, из северного племени, иниций, или какого-то другого. Интересно, поняла ли она его шутку, ведь они говорили на родианском языке. Он уже собирался повторить просьбу на сарантийском, и без шуток, но тут она вздохнула.

— Завтра меня собираются убить, — вот что она произнесла, на этот раз очень ясно. И подняла на него взгляд. Ее глаза были огромными, глубокими, как лес. — Пожалуйста, увези меня отсюда.

Загнес из Сарники наотрез отказался помочь.

— Ты слабоумная? — кричал он прошлой ночью. В возбуждении он столкнул Касию с постели, и она упала на пол. Пол был холодным, даже несмотря на то что находился прямо над кухонными очагами. — Святой Джад, что я буду делать с купленной девушкой из Саврадии?

— Я буду делать все, что ты захочешь, — сказала она, стоя на коленях возле постели и стараясь не заплакать.

— Конечно, будешь. Как же иначе? Не в этом дело. — Загнес ужасно разволновался.

Дело было не в просьбе выкупить ее и увезти отсюда. Имперские курьеры привыкли к подобным просьбам. Наверное, дело было в поводе для ее просьбы. Очень срочном и конкретном поводе. Но она обязана была сказать ему, иначе он не стал бы даже думать о ее просьбе, одной из многих подобных просьб. Говорили, что он добрый человек…

Но, кажется, недостаточно добрый. Или недостаточно глупый. Курьер побледнел; она по-настоящему его испугала. Лысеющий мужчина с брюшком, уже немолодой. Совсем не жестокий, просто предусмотрительно отказавшийся вмешиваться в скрытую под поверхностью жизнь саврадийской деревни, даже если речь шла о запрещенном убийстве девушки, чтобы принести жертву языческому богу. Возможно, именно в этом дело. Что произошло бы, если бы он сообщил об этой истории священнослужителям или военным из лагеря на востоке от них? Расследование, вопросы, возможно, очень неприятные вопросы — ибо дело касалось вопросов святой веры. Карательные меры против последователей оживающего язычества? Изливающие гнев клирики, солдаты, расквартированные в деревне, введение новых налогов в наказание? Моракс и другие могут быть наказаны; смотрителя гостиницы могут лишить места, вырвать ему ноздри, отрубить руки.

И конец самому лучшему отношению, самым теплым комнатам на этом постоялом дворе и на любом другом в Саврадии для Загнеса из Сарники. Слухи разносятся быстро по главным дорогам, и никто и нигде не любит доносчиков. Он был имперским служащим, но большую часть своих дней — и ночей — проводил вдали от Сарантия.

И все это ради служанки? Как она могла ожидать от него помощи?

Она и не ожидала. Но ей не хотелось умирать, а с каждым мгновением ее шансы на жизнь уменьшались.

— Полезай обратно в постель, — ворчливо сказал Загнес. — Ты замерзнешь на полу, и мне от тебя не будет совсем никакого толку. Я в последнее время всегда мерзну, — прибавил он с принужденным смешком. — Слишком много лет провел в дороге. Дождь и ветер пробирают до самых костей. Пора в отставку. Я бы и ушел, если бы дома не было жены. — Он опять рассмеялся фальшиво, неубедительно. — Девочка, я уверен, ты зря боишься. Я знаю Моракса много лет. Вы, девушки, всегда тени пугаетесь, когда этот глупый… когда этот день приближается.

Касия молча забралась обратно в постель, скользнула под одеяло и легла, обнаженная, рядом с ним. Он слегка отстранился от нее. «Неудивительно», — с горечью подумала она. Захочет ли разумный человек переспать с девушкой, предназначенной Людану, богу Леса? Ее священная смерть может перейти прямо в него.

Но дело было не в этом. Кажется, Загнес принадлежал к более прозаичным людям.

— У тебя холодные ноги, девушка. Потри их одна об другую, сделай что-нибудь. И руки тоже. Мне всегда холодно, — сказал он.

Касия услышала, как у нее вырвался странный звук; она то ли рассмеялась, то ли снова пыталась подавить панику. Она послушно потерла ступни одна об другую, стараясь сделать их теплыми, чтобы согреть лежащего рядом мужчину. Она слышала снаружи вой ветра и стук ветки о стену. Набежали тучи вместе с дождем. Лун не было.

Она провела с ним ночь. Он не прикасался к ней рукой. Лежал рядом, свернувшись клубком, как ребенок. Она не спала, прислушивалась к вою ветра, шороху веток и шуму дождя. Наступит утро, потом ночь, и на следующий день она умрет. Ее поражало, что она может думать об этом и не сойти с ума. Интересно, не удастся ли ей убить Деану перед тем, как они ее свяжут или оглушат ударом дубинки по голове. Жаль, что она не может молиться, но ее вырастили без веры в бога солнца Джада, и она плохо помнила молитвы. С другой стороны, как жертве молиться богу, которому ее приносят в жертву? О чем она может просить Людана? Чтобы она умерла до того, как ее станут резать на куски? Или что там они делают здесь, на юге. Она даже не знала этого.

Касия поднялась гораздо раньше спящего курьера, в холодной, влажной темноте перед рассветом. Дрожа, натянула тунику и спустилась на кухню. Дождь продолжал лить. Касия слышала доносящиеся со двора звуки: конюхи готовили сменных коней для имперских курьеров, а также коней и мулов тех, кто приехал верхом или нанял их на постоялом дворе. Она принесла вязанку хвороста из чулана, потом еще две, а потом встала на колени и развела на кухне огонь. Деана, зевая, спустилась сверху и пошла разводить огонь в передней комнате. У нее на щеке появился новый синяк, как заметила Касия.

— Хорошо спала, сучка? — бросила Деана, проходя мимо. — Больше ты его никогда не получишь, уж поверь мне.

— Он мне сказал, что снизу ты такая же грязнуля, как и сверху, — пробормотала Касия, не оборачиваясь. Интересно, ударит ли ее Деана. У нее под рукой лежали поленья.

Но они не хотели, чтобы у нее на теле остались синяки или другие повреждения. Это могло бы быть даже забавным… Сегодня она могла говорить все, что вздумается, не опасаясь удара.

Деана на секунду замерла, потом прошла мимо, не тронув ее.

За ней пристально наблюдали. Касия поняла это, когда улучила минутку, после того как опорожнила ночные горшки, и остановилась на заднем крыльце подышать холодным, мокрым воздухом. Горы окутывал туман. Дождь не прекращался. Теперь ветра почти не было. Дым из труб поднимался прямо вверх и исчезал в серых тучах. Она почти не видела сада и овец на склонах гор. Туман приглушал звуки.

Но Фар, старший конюх, стоял, небрежно прислонившись к столбу на противоположном конце крыльца, и строгал ножом мокрую палочку, а Ругаш, старый пастух, бросил стадо на подпасков и стоял в открытых дверях своей хижины за садом. Когда он заметил, что она на него смотрит, он плюнул в грязь сквозь дыру между зубами.

Они действительно думают, что она может сбежать. Куда может убежать рабыня? Босиком, по склонам гор? В Древнюю Чащу? Неужели лучше погибнуть от холода или диких зверей? А может, демоны или мертвецы найдут ее раньше и навсегда отнимут душу? Касия содрогнулась. Напрасный страх: ей не удалось бы даже добраться до леса или гор, они выследили бы ее. У них есть собаки.

Кафа появилась в дверном проеме у нее за спиной. Касия узнала ее шаги, не оборачиваясь.

— Я скажу хозяйке, и тебя выпорют за безделье, — сказала Кафа. Ей было велено говорить только на родианском языке, чтобы как следует его выучить.

— Отвали, — равнодушно ответила Касия. Но повернулась и вошла в дом, пройдя мимо Кафы, которая, возможно, была самой порядочной из них всех.

Она разнесла все горшки по комнатам, несколько раз поднявшись и спустившись по лестнице, потом вернулась на кухню, чтобы закончить с утренней посудой, Огонь в очагах горел слишком слабо; за слишком слабый или слишком сильный огонь, потому что тогда дрова сжигались зря, служанок били или запирали в винном погребе с крысами. Касия подбросила дров. От дыма на глаза набежали слезы. Она вытерла щеки тыльной стороной ладоней.

В кузнице, возле конюшни, у нее спрятан кинжал. Она решила, что сходит за ним позже. Им она сможет убить себя сегодня ночью, если ничего другого не останется. Не позволить им получить то, чего они хотят, — это своего рода победа.

Но ей и это не удалось. Приехала еще одна компания купцов, они рано остановились на ночлег из-за дождя. Конечно, у них не было подорожных, но они заплатили Мораксу за право переночевать без них, тихо переговорив с ним, как обычно. Они посидели у одного из очагов в общей комнате и за короткое время выпили много вина. Трое из них захотели нанять девушек, чтобы скоротать время в дождливый вечер. Касия поднялась наверх с одним из них, каршитом; Деана и Сирена с другими. От каршита пахло вином, мокрым мехом и рыбой. Он бросил ее на постель лицом вниз, как только они вошли в комнату, задрал тунику, не потрудившись снять ее, как и собственную одежду. Закончив, он тут же рухнул на нее сверху и уснул. Касия выползла из-под его тела. Посмотрела в окно. Дождь ослабевал; скоро он кончится.

Она спустилась вниз. Каршит храпел так громко, что его было слышно из коридора; у нее не было предлога, чтобы задержаться. Моракс, шагая через прихожую, пристально смотрел на нее, пока она спускалась по лестнице, — без сомнения, проверял, не осталось ли синяков, — потом безмолвно махнул рукой в сторону кухни. Пора было начинать готовить ужин. Сегодня вечером постоялый двор будет переполнен. Завтрашний день заставлял людей нервничать, волноваться, им хотелось выпить и побыть в компании. В дверной проем Касия увидела трех жителей деревни, на их столе стояла четвертая чаша. Моракс выпивал с ними.

Деана спустилась чуть позже, осторожно ступая, словно у нее что-то болело внутри. Они стояли лицом друг к другу, резали картошку и лук, накладывали оливки в маленькие миски. Хозяйка следила за ними; все молчали. Жена Моракса била девушек за разговоры во время работы. Она что-то сказала кухарке. Касия не расслышала, что именно. Она чувствовала, что хозяйка не спускает с нее глаз. Опустив голову, она понесла миски с оливками и корзинки с хлебцами из пекарни в зал и расставила их по столам, рядом с кувшинчиками масла. Это был почтовый постоялый двор, что предполагало определенные удобства за отдельную плату. Три крестьянина из деревни завели оживленную беседу, как только она вошла. Ни один не поднял глаз, когда она принесла им оливки и хлеб. Оба очага горели плохо, но теперь это была забота Деаны.

На кухне кухарка разделывала цыплят и бросала кусочки в котел вместе с картошкой и луком, готовила рагу. Вина уже не хватало. Мокрый, холодный день. Мужчины много пили. Повинуясь кивку хозяйки, Касия снова пошла в заднюю часть дома, к винному погребу, прихватив ключ. Она открыла и подняла тяжелую крышку на петлях в полу и достала кувшин из холодного, неглубокого погреба. Она вспомнила, что, когда Моракс год назад купил ее у работорговца, она не могла достать эти кувшины. Тогда ее за это избили. Большой, заткнутый пробкой кувшин все еще был слишком тяжел для нее, и она неловко с ним обращалась. Касия заперла погреб и двинулась назад по коридору. И увидела человека, который стоял один у двери в прихожей.

Позже она решила: все дело в том, что он показался ей похожим на варвара. Пышная рыжая борода, растрепанные волосы, когда он откинул назад капюшон заляпанного грязью плаща. У него были большие, сильные на вид руки, с тыльной стороны поросшие рыжими волосами, а насквозь промокшая, бурая верхняя одежда собрана на талии, поднята выше колен и затянута ремнем, как для езды верхом. Дорогие сапоги. Тяжелый посох. На этой дороге, по которой путешествовали группами купцы и гражданские служащие, офицеры армии в военном платье и имперские курьеры, этот одинокий путешественник напомнил ей одного из крепких мужчин с ее далекой северной родины.

В этом крылась поразительная ирония, конечно, но она никак не могла об этом знать.

Он стоял один, она не видела рядом с ним ни спутника, ни слуги, вообще никого не оказалось рядом как раз в этот момент, как ни удивительно. Он заговорил с ней на родианском. Она его почти не слышала, как и своих ответов, которые ей удавалось выдавить из себя. Насчет ее имени. Она смотрела в пол. У нее в ушах стоял странный рев, словно по комнате гулял ветер. Она боялась упасть или уронить кувшин с вином и разбить его. Ей вдруг пришло в голову, что даже если она его уронит, это ничего не изменит.

— Завтра меня собираются убить, — сказала она.

И подняла на него глаза. Сердце ее сильно билось, как северный барабан. — Увези меня отсюда, пожалуйста.

Он не отпрянул, как Загнес, не уставился на нее с изумлением и недоверием. Он смотрел на нее пристально. Прищурил глаза, голубые и холодные.

— Почему? — спросил он почти грубо.

Касия почувствовала, как подступают слезы. Она боролась с ними.

— День… День Мертвых, — удалось ей проговорить. Ей казалось, что ее рот полон пепла. — Потому что бог Дуба… они…

Она услышала чьи-то шаги. Конечно. Время вышло. Всегда не хватает времени. Она могла бы умереть от чумы дома, как ее отец и брат. Или от голода следующей зимой, если бы мать не продала ее в обмен на еду. Но ее продали. И она здесь. Рабыня. Время вышло. Она осеклась, уставилась себе под ноги, крепко сжимая тяжелый кувшин с вином. Моракс появился из-под дверной арки, ведущей в общий зал.

— Давно пора, хозяин, — хладнокровно произнес рыжебородый. — Ты всегда заставляешь клиентов ждать в одиночестве у себя в прихожей?

— Котенок! — взревел Моракс. — Ты, сучка, как ты посмела не доложить мне, что у нас благородный гость? — Глядя вниз, Касия представила себе, как он опытным взглядом оценивает грязного человека, стоящего в прихожей. Моракс перешел на свой обычный тон. — Добрый господин, это имперский постоялый двор. Вы ведь знаете, что нужно иметь особую подорожную.

— Полагаю, что это обеспечит мне респектабельных соседей, — холодно ответил мужчина. Касия украдкой наблюдала за ними. Конечно, он не северянин. У него не тот акцент. Она иногда бывает такой глупой. Говорил он на родианском и сейчас мрачно смотрел на Моракса. Он бросил взгляд за арку, в полный народа общий зал. — Кажется, на удивление много обладателей подорожных оказались в пути в дождливый день поздней осенью. Поздравляю, хозяин. Твое радушие должно быть исключительным.

Моракс покраснел.

— Значит, у тебя есть подорожная? Буду рад принять тебя, если это так.

— Это так. И я хочу, чтобы твоя радость приняла осязаемую форму. Я хочу получить самую теплую комнату на две ночи, чистую постель для моего слуги, там, где вы размещаете слуг, горячую воду, масло, полотенца и ванну, и чтобы все это принесли ко мне в комнату немедленно. Я искупаюсь перед ужином. И посоветуюсь с тобой насчет еды и вина, пока готовят ванну. И я хочу получить девушку, которая меня умастит маслом и помоет. Вот эта меня устроит.

Моракс притворился убитым горем. Это у него хорошо получалось.

— Ох, помилуйте! Мы как раз сейчас готовим вечернюю трапезу, добрый господин. Как видишь, постоялый двор сегодня переполнен, а у нас слишком мало слуг. К моему великому огорчению, мы сможем устроить тебе купание только через некоторое время. Это всего лишь скромный деревенский постоялый двор, добрый господин. Котенок, отнеси вино на кухню! Быстро!

Рыжебородый поднял руку. В ней была бумага. И монета, как заметила Касия. Она подняла голову.

— Ты еще не взглянул на мою подорожную, хозяин. А зря. Прочти ее, пожалуйста. Ты, несомненно, узнаешь подпись и печать самого канцлера Сарантия. Конечно, очевидно, многие из твоих постояльцев имеют подорожные, подписанные лично Гезием.

Лицо Моракса мгновенно из багрового стало желтовато-бледным. Это было почти забавно, но Касия боялась, что сейчас уронит вино. Подорожные подписывали имперские чиновники из разных городов или младшие офицеры из военных лагерей, но не имперский канцлер. Она чувствовала, что во все глаза смотрит на гостя. Кто же этот человек? Она перехватила кувшин с вином снизу. Руки у нее дрожали от тяжести. Моракс протянул руку и взял бумагу — и монету. Он развернул подорожную и прочел, шевеля губами. Потом поднял глаза, не в силах удержаться. Его щеки постепенно приобретали прежний цвет. Монета этому способствовала.

— Ты… твои слуги, говоришь, остались на улице, мой добрый господин?

— Всего один слуга, нанятый на границе, чтобы сопровождать меня до Тракезии. Есть причины, по которым Гезию и императору полезнее, чтобы я путешествовал без помпы. Ты держишь имперский постоялый двор. Должен понимать. — Рыжебородый быстро улыбнулся, потом прижал палец к губам.

Гезий. Канцлер. Этот человек назвал его по имени, у него подорожная с его личной печатью и подписью.

Тут Касия все же начала молиться, про себя. Не обращаясь по имени к какому-то определенному богу, но от всего сердца. У нее все еще дрожали руки. Моракс приказал ей идти на кухню. Она повернулась к двери.

Она видела, как он вернул гостю подорожную. Монета исчезла. Касия так никогда и не научилась улавливать движение, которым Моракс прятал подобные подношения. Он остановил ее, опустив ладонь ей на плечо.

— Деана! — рявкнул он, увидев, как та идет по общему залу. Деана поспешно бросила охапку дров и подбежала к ним. — Отнеси на кухню этот кувшин и скажи Бредену, чтобы отнес самую большую ванну в комнату над кухней. Немедленно. Вы двое ее наполните. Бегом, чтобы вода не успела остыть. Потом ты будешь прислуживать его светлости. Если у него будут хоть малейшие жалобы, запру в винном погребе на ночь. Понятно?

— Не надо называть меня «его светлостью», прошу тебя, — тихо произнес рыжебородый. — Я путешествую таким образом не без причин, запомни.

— Конечно, — раболепно согласился Моракс. — Конечно! Прости меня! Но как мне тебя…

— Пусть будет Мартиниан, — ответил гость. — Мартиниан Варенский.

— Мыши и кровь! Что ты делаешь?

— Еще не знаю, — честно ответил Криспин. — Но мне нужна твоя помощь. Тебе эта история кажется правдивой?

Линон после первой яростной вспышки мгновенно притихла. Она неожиданно долго молчала, потом ответила:

— По правде сказать, да. Но правда и то, что мы ни в коем случае не должны вмешиваться. Криспин, с Днем Мертвых не шутят. — Она еще никогда не называла его по имени. «Недоумок» было ее любимым обращением.

— Я знаю. Прояви терпение. Помоги, если можешь.

Он посмотрел на приземистого, толстого, с покатыми плечами хозяина постоялого двора и вслух сказал:

— Пусть будет Мартиниан. Мартиниан Варенский. — Он помолчал и доверительно прибавил: — И благодарю тебя за предупредительность.

— Конечно! — вскричал хозяин. — Меня зовут Моракс, и я полностью к твоим услугам, мой… Мартиниан. — Он даже подмигнул. Жадный, мелочный человек.

— Лучшая комната расположена над кухней, — молча сказала Линон. — Он выполняет твою просьбу.

— Ты знаешь этот постоялый двор?

— Я знаю большинство из них на этой дороге, недоумок. Ты нас ведешь в опасные воды.

— Я плыву в Сарантий. Конечно, это опасно, — ответил ей Криспин. Линон фыркнула и замолчала. Другая девушка, с темнеющим синяком на щеке, взяла у светловолосой кувшин. Они обе поспешно ушли.

— Позволь предложить тебе к ужину самое лучшее кандарийское красное вино, — сказал хозяин, потирая Руки, как делают, кажется, все содержатели постоялых дворов. — Конечно, за вполне умеренную дополнительную плату, но…

— У тебя есть кандарийское? Это прекрасно. Принеси неразбавленное и кувшин воды. Что на ужин, друг мой Моракс?

— Ну прямо аристократ!

— Деревенские колбасы собственного производства на выбор. Или рагу из цыплят, как раз сейчас готовим.

Криспин выбрал рагу.

По дороге наверх, в комнату над кухней, он пытался понять, почему сделал то, что он только что сделал. И не нашел ясного ответа. Собственно говоря, он ничего не сделал. Пока. Но ему пришло в голову, вместе с возможным планом, что он в последний раз видел это выражение ужаса в широко распахнутых глазах его старшей дочери, когда ее мать рвало кровью перед тем, как она умерла. А он не мог ничего сделать. Вне себя от гнева, почти обезумевший от горя. Беспомощный.

— Они совершают этот мерзкий обряд по всей Саврадии?

Он сидел нагой в металлической ванне в своей комнате, подтянув колени к груди. Самая большая ванна оказалась не особенно большой. Светловолосая девушка натерла его маслом, не слишком умело, и сейчас терла ему спину грубой тканью, за неимением щетки для тела. Линон лежала на подоконнике.

— Нет. Нет, мой господин. Только здесь, у южной опушки Древнего Леса… мы называем его Древней Чащей… и у северной опушки. Существует две дубовые рощи, посвященные Людану. Это… лесной бог. — Она говорила тихо, почти шепотом. Эти стены пропускали звуки. Она прилично говорила на родианском, хоть и с трудом. Он снова перешел на сарантийский.

— Ты джадитка, девушка?

Она заколебалась.

— Меня приобщили к Свету в прошлом году. Несомненно, это сделал работорговец.

— Но в Саврадии почитают Джада, не так ли?

Снова недолгое молчание.

— Да, господин. Конечно, господин.

— Но эти варвары все еще хватают молодых девушек и… делают с ними то, что делают? В одной из провинций Империи?

— Криспин. Тебе этого лучше не знать.

— Только не на севере, господин, — ответила девушка. Она терла тканью его ребра. — На севере на дереве бога вешают вора или женщину, уличенную в прелюбодеянии… человека, который уже погубил свою жизнь. Всего лишь вешают. Ничего… хуже.

— А! Варварство помягче. Понятно. А почему здесь иначе? Невозможно заполучить воров или неверных жен?

— Я не знаю. — Она не заметила его насмешки. Он понимал, что несправедлив. — Я уверена, что дело не в этом, господин. Но… возможно, Моракс пользуется этим, чтобы поддерживать хорошие отношения с деревней. Он пускает к себе путешественников без подорожных, особенно осенью и зимой. И от этого богатеет. А страдают деревенские постоялые дворы. Возможно, он таким способом возмещает им потери? Отдает одну из рабынь. Для Людана?

— Хватит. Совершенно очевидно, что тебя никто и никогда не учил, как надо делать растирание. Кровь Джада! Постоялый двор имперской почты без щеток для тела? Позор. Дай мне сухое полотенце. — Криспин чувствовал в себе знакомый, тяжелый гнев и старался говорить тихо. — Прекрасная причина, чтобы убить рабыню, разумеется. Отношения с соседями.

Девушка встала и поспешно принесла с постели полотенце — подобие полотенца, которое они ему прислали. Да, это не его бани в Варене. Сама комната была жалкой, но приличных размеров, и некоторое количество тепла действительно поднималось из расположенной внизу кухни. Он уже отметил, что на двери стоит один из новых железных замков, который открывается медным ключом. Купцам это должно нравиться. Моракс свое дело знает, как легальную, его сторону, так и нелегальную. Возможно, он действительно богат или скоро будет богатым.

Криспин боролся с гневом и усиленно думал.

— Я был прав, там, внизу? Здесь сегодня есть постояльцы без подорожных?

Он встал и вылез, мокрый, из маленькой ванны. Девушка, после того как он ее отчитал, покраснела, встревожилась и явно испугалась. Это его еще больше рассердило. Он взял полотенце, вытер волосы и бороду, потом завернулся в него, чтобы не замерзнуть. И выругался, когда его укусило какое-то ползучее насекомое из полотенца.

Она стояла рядом, неловко опустив руки, опустив глаза в пол.

— Ну? — снова потребовал он. — Отвечай. Я был прав?

— Да, господин. — Когда она говорила на сарантийском языке, который явно лучше понимала, она казалась умнее, несмотря на свое низкое положение, а ее голубые глаза оживали, когда ей удавалось побороть страх. — Большинство из них находятся здесь незаконно. Осень — время спокойное. Если появляются сборщики налогов или солдаты, Моракс их подкупает, а имперские курьеры слишком часто ездят туда-сюда и не станут жаловаться, если другие постояльцы им не мешают. Моракс хорошо обслуживает курьеров.

— Уверена, так и есть. Я таких людей знаю. Все, что угодно, только плати.

Криспин рассеянно кивнул в знак согласия с птицей, потом сосредоточился на переодевании в сухую одежду из дорожного мешка, который ему принесли. Его мокрая верхняя одежда осталась сушиться внизу у очага.

— Помолчи, Линон, я думаю!

— Да хранят нас всемогущие силы!

Постепенно ему становилось легче не обращать внимания на подобные вещи. Но что-то в Линон сегодня казалось ему странным. Криспин отложил эту мысль на потом вместе с гораздо более сложным вопросом о том, почему он ввязывается в эту историю. Рабы погибают во всей Империи каждый день, их избивают, наказывают кнутом, продают. Криспин покачал головой: неужели он действительно такой простак, что смехотворная ассоциация перепуганной девушки с дочерью могла втянуть его в тот мир, где для него не существует безопасного места? Еще один трудный вопрос. На потом.

Еще в те дни, когда Криспин умел радоваться, он всегда любил решать головоломки. На работе или в игре. Составляя мозаику на стене, играя в бане в азартные игры. Сейчас, быстро одеваясь в зябком полумраке, он поймал себя на том, что складывает в голове кусочки сведений, словно кусочки мозаики, чтобы составить картину. Он вертел их, поворачивал под разными углами, словно смальту, чтобы поймать лучи света.

— Что они с ней сделают? — Он задал этот вопрос импульсивно.

Линон так долго молчала, что Криспин решил, что птица его игнорирует. Он надел сандалии, пока ждал. Зазвучавший в его голове голос был холодным, лишенным выражения, не похожим на тот, который он слышал от нее раньше.

— Утром ей дадут выпить маковый настой, незаметно подольют в чашку. Отдадут тем, кто за ней явится. Вероятно, жителям деревни. Они ее уведут. Иногда ее заставляют спариваться с каким-то животным, ради плодородия полей и удачи на охоте, иногда мужчины сами это делают, один за другим. Тогда они надевают маски животных. Потом жрец Людана вырежет у нее сердце. Это может быть деревенский кузнец или пекарь. Или хозяин гостиницы, который сейчас внизу. Мы этого не узнаем. Считается добрым знаком, если она доживет до того момента, когда у нее вынут сердце. Его зароют в поле. С нее сдерут кожу и сожгут ее, в качестве символа бренности жизни. Потом ее повесят за волосы на священном дубе в тот момент, когда сядет солнце, чтобы Людан взял ее себе.

— Святой Джад! Не может быть…

— Замолчи! Недоумок! Я же говорила, что тебе лучше этого не знать!

Испуганная девушка подняла глаза. Криспин свирепо взглянул на нее, и она сейчас же опустила взгляд, теперь ее охватил другой страх.

Пораженный, испытывая отвращение, Криспин начал снова размышлять над этой головоломкой, стараясь успокоиться. Вертел кусочки смальты, чтобы поймать свет. Пусть даже такой тусклый, неверный свет, как огоньки свечей на ветру или косые лучи зимнего солнца, проникающие в узкую щель.

— Я не могу позволить им сделать с ней такое, — молча обратился он к Линон.

— Ах! Гремите военные барабаны! Кай Криспин Варенский, отважный герой поздней эпохи! Не можешь? Не понимаю, почему. Они просто найдут другую девушку. И убьют тебя за попытку вмешаться. Кто ты такой, ремесленник, чтобы становиться между богом и его жертвой?

Криспин закончил одеваться. Снова сел на постель. Она скрипнула.

— Я не знаю, как на это ответить.

— Конечно, не знаешь, — согласилась Линон. Девушка прошептала:

— Мой господин. Я буду делать все, что ты пожелаешь. Всегда.

— А что еще делают рабы? — огрызнулся он, отвлекаясь от своих мыслей. Она вздрогнула, будто он ее ударил. Он вздохнул.

— Мне нужна твоя помощь, — снова обратился он к птице. Головоломка обретала форму, может, не слишком удачную. Он немного покачался взад и вперед, поскрипывая ложем. — Вот что я хочу…

Через несколько секунд он начал объяснять девушке, какие шаги должна предпринять она, в свою очередь, если хочет пережить следующий день. Он старался говорить так, будто знает, что делает. Что оказалось совершенно невыносимым — это вынести выражение ее глаз, когда она поняла, что он собирается попытаться ее спасти. Ей хотелось жить, очень хотелось. Это желание жить пылало в ней, как огонь.

Там, дома, он сказал Мартиниану, что ничего по-настоящему не хочет, даже жить. Возможно, подумал Криспин, это делало его идеально подходящим человеком для такого безумного предприятия.

Он послал девушку вниз. Сначала она встала перед ним на колени, казалось, она хочет что-то сказать, но он остановил ее одним взглядом и махнул рукой на дверь. После ее ухода он еще несколько мгновений сидел, потом встал и начал заниматься подготовкой всего необходимого в комнате.

— Ты сердишься? — внезапно спросил он Линон, удивив самого себя.

— Да, — ответила птица через секунду.

— Ты мне скажешь, почему?

— Нет.

— Ты мне поможешь?

— Я — кусок кожи и металла, как однажды кое-кто выразился. Ты можешь сделать меня слепой, глухой и немой при помощи мысли. Что еще я могу сделать?

Спускаясь вниз по лестнице к шуму и теплу общего зала, Криспин выглянул в окно. Снаружи совсем стемнело, лес пропал из виду в черноте. Снова тучи, ни лун, ни звезд не видно. Он должен, спускаться вниз и ни о чем не думать, кроме предвкушения хорошего красного вина из Кандарии и умеренно вкусного рагу. Вместо этого каждая тень, каждое движение в тени за грязными окнами навевали ужас. Считается добрым знаком, если она доживет до того момента, когда у нее вынут сердце.

Он уже ввязался в эту драку, почти. На поясе у него висел медный ключ, но он оставил дверь своей комнаты приоткрытой, словно неопытный глупец-родианин, не привыкший к жестокой реальности путешествий, к настоящим опасностям в дороге.

Уже всем стало известно, что рыжебородый родианин, который пьет дорогое вино, запас которого постоянно пополняют, и даже угощает им других, едет в Сарантий с подорожной, подписанной самим имперским канцлером. Все в общем зале теперь знали об этом. Этот человек через слово упоминал Гезия. Это могло вызвать раздражение, если бы он не был таким приветливым… и щедрым. Оказалось, что он какой-то ремесленник, добродушный городской житель, вызванный в столицу, чтобы помочь в осуществлении одного из проектов императора.

Телон Мегарийский считал, что умеет оценивать подобных людей и те возможности, которые в них скрыты.

Во-первых, этот ремесленник — Мартиниан, как он себя назвал, — совершенно очевидно не носит с собой кошелек. Это значит, что подорожная и те деньги, которые ему прислали в качестве аванса или которые он взял с собой из Батиары, — сумма явно достаточная, чтобы он мог позволить себе пить кандарийское вино, — не при нем, разве что он затолкал их за пазуху. Телон ухмыльнулся, прикрываясь ладонью, при мысли о том, как бы он предъявлял измятый, грязный листок на следующем почтовом постоялом дворе. Нет, подорожная явно находится не под одеждой Мартиниана, он готов биться об заклад на что угодно.

То есть, если бы у него было что поставить на кон, он бы побился об заклад. У Телона совсем не осталось денег, и его взяли в компанию купцов лишь благодаря дядиной доброте, о чем дядя ему постоянно напоминал. Они возвращались домой, в Мегарий, после совершения нескольких выгодных сделок в военном лагере возле Тракезии, где базировались Четвертый и Первый саврадийские легионы. То есть выгодных для дядюшки Эрита. Телон не получит никакой доли в прибыли. Ему даже не платят жалованье. Он здесь лишь за тем, чтобы изучить маршрут, как сказал ему дядя, и людей, с которыми ему предстоит иметь дело, а также доказать, что он может вести себя должным образом в обществе людей, более достойных, чем портовый сброд.

Если он будет учиться достаточно быстро, допускал дядюшка Эрит, возможно, ему позволят участвовать в делах, получать приличное жалованье и самому возглавить мелкие торговые экспедиции. В конце концов, возможно, по прошествии времени и если он проявит себя разумным, то может стать партнером дяди и кузенов.

Мать и отец Телона осыпали дядюшку Эрита униженными до неприличия выражениями благодарности. Кредиторы Телона, в том числе несколько пьяных рож, играющих в кости в портовом притоне, не захотели проявить такого же энтузиазма.

Учитывая все обстоятельства, Телон вынужден был признать, что оказаться подальше от дома сейчас весьма кстати, хотя погода стояла ужасная, а его набожный дядя и вялые кузены слишком серьезно относились к своему участию в предрассветных молитвах и хмурились при одном упоминании о шлюхах. Телон усиленно размышлял над тем, как устроить сегодня ночью быстрое свидание с хорошенькой белокурой служанкой, чтобы снять напряжение, когда шумные откровения ремесленника за соседним столом направили его мысли в совершенно другое русло.

К сожалению, от некоторых неприятных фактов уйти было невозможно. Через несколько слишком коротких дней Телон окажется дома. Определенные заинтересованные лица довели до его сведения, что, если он хочет сохранить сильные и здоровые ноги, ему лучше приготовиться внести значительную сумму в счет погашения проигрыша в кости. Дядюшка Телона, проявлявший такое же ослиное упрямство в отношении азартных игр, как и в отношении девиц, не собирался давать ему никаких денег. Это было очевидно, несмотря на хорошее настроение дядюшки Эрита после успешной продажи сапог и плащей и прочего обмундирования для солдат и покупки грубо вырезанных предметов религиозного культа в городке восточнее армейского лагеря. Тракезийские солнечные диски из дерева, сообщил он Телону, пользуются очень большим спросом в Мегарии и еще большим по ту сторону гавани, в Батиаре. Можно получить хорошую прибыль, до пятнадцати процентов, после всех расходов. Телон героически сдерживал зевоту.

Он также решил, задолго до этого, не упоминать о том факте, что благочестие и щепетильность, по-видимому, не мешали дядюшке давать взятки хозяевам постоялых дворов. Все они хорошо знали Эрита и разрешали ему нелегально останавливаться на имперских постоялых дворах на этой дороге. Не то чтобы он жаловался, учтите, но дело в принципе.

— Будет ли большой самонадеянностью моей стороны, — говорил сейчас дядюшка Эрит, наклоняясь к рыжебородому, — попросить оказать мне честь и разрешить хотя бы краешком глаза взглянуть на вашу знаменитую подорожную? — Телона передернуло от его заискивающего подобострастия. Его дядюшка, лижущий чьи-то сапоги, — это было неприятное зрелище.

Лицо ремесленника потемнело.

— Ты думаешь, у меня ее нет? — возмущенно зарычал он.

Телон быстро поднял руку, чтобы скрыть очередную усмешку. Его дядюшка, который пил из вежливости кандарийское вино за счет рыжебородого, стал багровым, как это вино.

— Нет-нет, вовсе нет! Я уверен, что ты… конечно, ты… я просто никогда не видел печати или подписи высокочтимого канцлера Гезия. Такой прославленный человек. Служил трем императорам! Вы бы оказали мне честь, добрый господин! Всего один взгляд… почерк такого знаменитого деятеля… пример для моих сыновей.

«Мой дядюшка, — кисло подумал Телон, — стоит ему увидеть бумагу, замучает свою семью рассказом об этой подорожной, и, возможно, извлечет из этого мелкого события некую мораль, чтобы наставить чад и домочадцев. Добродетель, вознагражденная по заслугам». Телон отвлек себя размышлениями о том, какого рода примером мог стать евнух для его кузенов.

— Все в п-рядке, — ответил ремесленник из Батиары, величественно махнув рукой и чуть не опрокинув при этом последнюю бутылку вина. — Завтра пок-жу. Подорожная осталась в комнате наверху. В луч-чей к-мнате. Над кухней. Сегодня веч-ром до нее слишком далеко доби-раться. — Он расхохотался, по-видимому, считал себя очень остроумным. Дядюшка Эрит с явным облегчением тоже громко рассмеялся. «У него ужасно неубедительный смех», — решил Телон. Рыжебородый встал, подошел, качаясь, к их столу и снова налил Эриту вина. Неуверенно поднял бутылку, вопросительно глядя на кузенов Телона, но они поспешно прикрыли ладонями свои стаканы, и Телон поневоле вынужден был сделать то же самое.

Внезапно он почувствовал, что больше не в силах этого вынести. Ему предлагают кандарийское вино, а он вынужден отказаться? Вот он сидит, в какой-то богом забытой дыре, без единой монеты в кармане, и всего несколько дней отделяют его от встречи, которая угрожает лишить его ног — и Джад знает, чего еще. Телон принял решение. Ему просто нужно было получить подтверждение мелькнувшей у него раньше догадке. Этот человек такой глупец.

— Прошу прощения, дядюшка, — сказал Телон, поднимаясь и прижимая руку к животу. Боюсь, мне надо облегчиться.

— Умеренность, — как и следовало ожидать, произнес дядюшка, предостерегающе поднимая указательный палец, — это достоинство, за столом, как и повсюду.

— Согласен! — воскликнул глупый ремесленник, разбавляя водой вино.

Направляясь к арке, ведущей в темную прихожую, Телон решил, что сейчас он получит удовольствие. Он не пошел к уборной в конце коридора, а бесшумно поднялся по лестнице. С замками он всегда справлялся легко.

Оказалось, что в этом даже нет необходимости.

— Будь готова, — про себя произнес Криспин. — Думаю, мы поймали нашу рыбку.

— Ты говоришь, как настоящий рыбак, — саркастически ответила Линон. — Съедим ее с солью или под соусом?

— Не умничай, пожалуйста. Ты мне нужна.

— Без ума? Криспин проигнорировал вопрос.

— Посылаю наверх девушку. — Котенок! — позвал он слишком громким голосом, плохо выговаривая слова. — Котенок!

Девушка, назвавшаяся Касией, быстро подошла, ее голубые глаза смотрели тревожно, она вытирала руки о бока туники. Криспин послал ей короткий, прямой взгляд, потом качнулся набок, пролив еще немного вина, и вытащил из кармана на поясе ключ от комнаты.

По правде говоря, он не имел представления, кто может соблазниться наживкой, которую он предлагал: незапертая дверь, болтливый пьяница, прозрачные намеки, брошенные за ужином и вином. В самом деле, весьма вероятно, что никто на них не клюнет. У него не было плана отступления. Никаких сверкающих созвездий смальты. Дверь, по глупости оставленная открытой, неосторожные слова насчет кошелька наверху — вот и все, что он смог изобрести.

Но кажется, кто-то поддался этому искушению. Криспин не позволил себе задуматься об этике своего поступка, когда мрачный племянник, за которым он наблюдал, бросил на него слишком откровенный взгляд и отпросился выйти.

Он подслеповато прищурился снизу вверх, глядя на девушку, и ткнул дрожащим пальцем в Эрата из Мегария.

— Вот этот мой очень хороший друг хочет взглянуть на мою подорожную. На печать Гезия. Она в кожаном кошельке. На кровати. Ты знаешь комнату, над кухней. Пойди и принеси. И еще, Котенок… — Он сделал паузу и погрозил ей пальцем. — Я т-чно знаю, сколько в кошельке денег, Котенок.

Купец из Мегария слабо возражал, но Криспин подмигнул ему и ущипнул девушку за зад, когда она брала у него ключ.

— Комната недалеко для молодых ножек, — рассмеялся он. — Может, она потом ими меня обнимет. — У одного из сыновей купца вырвался тревожный смешок, но он тут же покраснел до ушей под быстрым взглядом отца.

Каршит за столом в противоположном конце зала громко расхохотался и помахал им кружкой пива. Криспин решил, когда только вошел в общий зал, что один из этой компании может выскользнуть из зала и подняться наверх. Он говорил достаточно громко, чтобы они услышали. Но, кажется, они непрерывно пили с середины вечера, и двое уже крепко спали, уронив головы на стол среди тарелок. Другие были не способны двигаться быстро.

Скучающий, злой племянник Эрита с тонкими губами и длинными, нервными руками сказал, что идет в уборную. Но пошел не туда, Криспин был в этом уверен. Он был той самой рыбой и попался на крючок.

«Если он идет в комнату с намерением украсть, — сказал себе Криспин, — то что бы ни случилось, он это заслужил». Криспин был совершенно трезв, ведь он пролил или раздал почти все свое вино. Ему вдруг пришло в голову, прежде чем он успел прогнать от себя эту мысль, что где-то есть мать, которая любит этого юношу.

— Он здесь, — сказала Линон в комнате наверху.

Касия снова пошла наверх по лестнице, на этот раз быстро шагая мимо настенных факелов. От струи воздуха их пламя колебалось, бросая неровные тени и полосы света ей под ноги и за спину. Она несла ключ. Сердце ее сильно билось, но на этот раз по-другому. На этот раз была надежда, пусть и слабая. Там, где раньше царила непроглядная тьма, огонек свечи меняет мир. За окнами ничего не было видно. Но она слышала ветер.

Девушка поднялась наверх, прошла прямо к комнате над кухней. Дверь была приоткрыта. Он сказал, что она будет открыта. Он не объяснил, почему. Только сказал, если она кого-нибудь увидит в комнате, когда он пошлет ее наверх, — кого угодно, — она должна в точности сделать то, что он ей велел.

Она вошла в комнату. Остановилась у дверей. Увидела в темноте силуэт человека, которого застала врасплох. Он начал поворачиваться к ней. Она услышала, как он выругался. Но не поняла, кто он такой.

И закричала, как ей было велено.

Пронзительный крик девушки разнесся по постоялому двору. Они ясно его услышали, даже в шумном общем зале. Во внезапно наступившей после него полной тишине прозвучал следующий отчаянный вопль:

— Тут вор! Помогите! Помогите!

— Чтоб у него глаза выело! — взревел рыжебородый, который среагировал первым, и вскочил на ноги. В следующую секунду из кухни выскочил Моракс и побежал к лестнице. Но ремесленник, бегущий впереди него, почему-то рванул в другую сторону. Схватив толстую палку, стоявшую у входной двери, он бросился в ночную темноту.

— Мыши и кровь! — ахнула Линон. — Мы прыгаем! — Эти слова прозвучали в его голове сразу же вслед за криком девушки.

— Куда? — спросил Криспин, вскакивая внизу и разражаясь проклятиями, чтобы слышали другие, сидящие в зале.

— А как ты думаешь, недоумок? Во двор, из окна! Быстрее!

Вопль этой несчастной девки напугал его до потери пульса, вот в чем беда. Он был слишком громким, слишком… пронзительно испуганным. В нем было нечто большее, чем испуг при виде вора в спальне. Но у Телона не было времени разбираться в причинах этого; он только понял, почти сразу же после того, как поступил неправильно, что ему следовало спокойно повернуться к ней и со смехом приказать принести огня, чтобы ему легче было отыскать и принести имперскую подорожную, которую родианин обещал показать его дядюшке. Он мог бы легко объяснить, как ему внезапно захотелось услужить им и он поднялся в комнату наверху. Он — человек порядочный, путешествует с компанией достойных купцов. А зачем ему еще было приходить сюда, как вы считаете? Ему следовало поступить именно так.

Вместо этого, охваченный паникой, чувствуя спазмы в желудке, он сообразил, что она не может разглядеть его как следует в темноте, и ухватился за эту спасительную мысль. Он сдернул с постели кошелек с бумагами, деньгами и еще с каким-то украшением, наполовину торчащим из него, и бросился к окну. Изо всех сил толкнул ставень, распахнул окно, перебросил ноги через подоконник и прыгнул.

В ночной темноте на это требовалось мужество. Телон понятия не имел, что находится внизу, во дворе. Он мог сломать ногу, попав ею в бочку, или шею в момент приземления. Но этого не случилось, хотя от толчка при падении вслепую он упал на колени в грязь. Он не выпустил из руки кошелек, быстро вскочил и побежал по грязному двору к сараю. Мысли проносились в голове, обгоняя друг друга. Если он бросит там кошелек на солому, то сможет вернуться назад ко входу в постоялый двор и увести погоню на дорогу, преследуя вора, которого якобы заметил, когда возвращался из уборной после крика девушки. Потом он заберет кошелек — или все ценное из него — перед отъездом.

Это был хороший план, рожденный быстрым умом и коварством. Он мог бы даже сработать, если бы не удар, от которого Телон свалился без памяти и чуть не погиб, когда бежал через двор в тень сарая под скользящими по небу облаками и немногочисленными тусклыми звездами.

— Недоумок! Ты мог бы попасть в меня!

— Научись уворачиваться, — резко бросил Криспин. Он тяжело дышал. — Извини. Мне было плохо видно. — Двор освещали лишь слабые лучи света, проникающие из закрытых ставнями окон общего зала.

— Сюда! — крикнул Криспин. — Я его поймал! Света, чтоб вас всех! Света, во имя Джада!

Кричали люди, звучала смесь голосов, акцентов, языков, кто-то хрипел что-то на незнакомом диалекте. Над головами появился факел у открытой ставни его собственного окна. Он слышал приближающиеся шаги, громкие голоса, это люди из общего зала и слуги с другой стороны выбежали из передней двери и бросились к нему. Хоть какое-то развлечение в дождливую осеннюю ночь. Криспин больше ничего не говорил и смотрел вниз при свете единственного факела над головой, а потом при постепенно разрастающемся оранжевом сиянии, когда его окружило кольцо людей: некоторые принесли с собой факелы.

— Храни нас, святой Джад! — сказал хозяин постоялого двора Моракс, задыхаясь от изнеможения. Он сбегал наверх, а потом снова вниз. Ограбление на постоялом дворе едва ли удалось бы сохранить в тайне, но тут все обстояло несколько иначе. Виновным оказался не слуга и не раб. Криспин, испытывая сложные чувства и понимая, что они только начали то, что им предстояло сделать, обернулся и увидел, как испуганный взгляд хозяина гостиницы быстро перенесся с его лица на ничего не выражающее лицо купца, Эрита, который уже стоял над телом племянника.

— Он мертв? — спросил, наконец, Эрит. Он не захотел сам опуститься на колени и проверить, отметил Криспин.

— Что происходит? Я ничего не вижу! Он засунул меня внутрь!

— Так слушай. Видеть почти нечего. Но помолчи. Теперь мне надо действовать осторожно.

— Теперь тебе надо действовать осторожно? После того, как я чуть не разбилась на кусочки?

— Прошу тебя, дорогая моя.

Криспин подумал о том, что он никогда ничего подобного птице не говорил. Наверное, Линон тоже об этом подумала. Она замолчала.

Один из кузенов все же опустился на колени и наклонился к распростертому человеку.

— Он жив, — сказал он, глядя на своего отца. Криспин на мгновение прикрыл глаза. Он ударил сильно, но не так сильно, как мог бы. Он все еще держал в руках этот посох.

Во дворе было холодно. Дул северный ветер. Никто не успел набросить плащ или накидку. Криспин чувствовал, как расползается грязь под его ногами, обутыми в сандалии. Дождь уже прекратился, хотя ветер пахнул дождем. Ни одной из лун не было видно, только звезды по очереди появлялись в просветах бегущих туч на южной стороне неба, у невидимых гор.

Криспин набрал в грудь воздуха. Пора было продолжать, и ему нужны слушатели. Он посмотрел прямо на хозяина гостиницы и сказал самым ледяным тоном, который дома приводил в ужас подмастерьев:

— Мне хотелось бы знать, хозяин, имеется ли у этого вора, да и у всей его компании, подорожная, дающая им право останавливаться на постоялом дворе имперской почты. Я хотел бы узнать это немедленно.

Во дворе вдруг наступила тишина, нарушаемая лишь шарканьем ног. Моракс буквально зашатался. Этого он никак не ожидал. Он открыл рот. Но не произнес ни звука.

Зазвучали новые голоса. Другие люди подходили к кругу из факелов. Криспин оглянулся и увидел ту девушку, Касию, которую волокли двое слуг, крепко держа с двух сторон за локти. Они обращались с ней отнюдь не мягко. Она споткнулась, они потащили ее вперед.

— Что происходит? Мне не видно!

— Девушка здесь.

— Сделай из нее героиню.

— Конечно. Как ты думаешь, зачем я послал ее наверх?

— А! Ты ведь сегодня днем размышлял.

— Я понимаю, это внушает тревогу.

— Отпустите ее, чтоб вас! — громко приказал он мужчинам, которые тащили Касию. — Эта девушка спасла мой кошелек и мою подорожную. — Они быстро отпустили ее. Криспин увидел, что она босая. Большая часть слуг ходили босиком.

Он снова неторопливо повернулся к Мораксу.

— Я не получил ответа на свой вопрос, хозяин. — Моракс беспомощно развел руками, потом умоляюще сложил ладони. Криспин увидел за спиной Моракса его жену. Глаза ее горели яростью, ни на кого в частности не направленной, но жгучей.

— Я отвечу на этот вопрос. У нас нет подорожной, Мартиниан. — Это произнес Эрит, дядя. Его узкое лицо казалось бледным при свете факелов. — Сейчас осень. Моракс так добр, что позволяет нам пользоваться его гостеприимством в те дни, когда на постоялом дворе не очень много народа.

— Этот постоялый двор полон, купец. И я полагаю, что доброта Моракса имеет свою цену, и эти деньги не пойдут в казну имперской почты. Я должен был оплатить перерасход твоему племяннику?

— О, хороший ход! Выстрел из лука в них обоих!

— Линон! Замолчи!

Ремешок кошелька оставался в руке племянника. Никто не осмеливался к нему прикоснуться. Лежащий в грязи Телон Мегарийский не шевелился с тех пор, как Криспин свалил его. Однако дышал он ровно. Криспин с облегчением заметил это. Убийство этого человека не входило в его планы, хоть он и понимал, что другой на его месте мог бы убить. «На севере воров вешают на дереве бога». Он действовал быстро, у него было мало времени на оценку и еще меньше на обдумывание того, почему он так поступает.

Эрит с трудом глотнул, но ничего не ответил. Моракс прочистил горло, взглянул на купца, потом опять на Криспина. Его жена стояла у него за спиной, и он это знал. Он сильно сгорбился и выглядел испуганным.

Криспин, превратившись из рыбака с наживкой в охотника с луком, ледяным тоном произнес:

— Выясняется, что этот презренный вор остановился здесь незаконно, с ведома наделенного полномочиями хозяина постоялого двора имперской почты. Сколько они тебе платят, Моракс? Гезий, возможно, захочет знать. Или Фастин, начальник канцелярии.

— Господин мой! Ты им расскажешь? — голос Моракса сорвался на писк и оборвался. Это было бы смешно при других обстоятельствах.

— Ты, несчастный! — Криспину разъяренный тон давался с трудом. — Мою подорожную и кошелек украл человек, который находится здесь только по причине твоей жадности, а ты спрашиваешь, буду ли я жаловаться? Ты даже еще ни слова не сказал о наказании, и я пока что вижу только, как притащили девушку, которая помешала краже! Как поступают с пойманным вором здесь, в Саврадии, Моракс? Я знаю, как поступают в Сарантии с управляющим имперским постоялым двором, который не оправдал оказанного доверия ради личной выгоды. Ты недоумок!

— Ха! Только будь осторожен. Он может тебя убить, ведь его доход поставлен на карту.

— Я знаю. Но здесь полно людей.

Криспин до боли ясно понимал, что никого из стоящих во дворе нельзя считать союзником. Большинство из них ночевали здесь нелегально и хотели в будущем сохранить эту возможность. В данный момент он представлял собой угрозу не только для Моракса.

— Все имперские постоялые дворы, почти все, осенью и зимой пускают на ночлег честных путешественников. В виде одолжения.

— Честных путешественников. В самом деле. Понятно. Я непременно приведу этот довод в твое оправдание, если канцлер спросит. Но я задал тебе другой вопрос: как здесь поступают с ворами? И как ты возмещаешь убытки пострадавшим постояльцам, которые ночуют здесь на законных основаниях?

Криспин увидел, как Моракс опять быстро взглянул на Эрита. Хозяин буквально умолял о чем-то. Заговорил купец:

— Какое возмещение тебя устроит, Мартиниан? Я беру на себя ответственность за своего племянника.

Криспин, который заговорил о возмещении ущерба, горячо надеясь именно на такой ответ, повернулся к Эриту и сделал вид, что гнев уже покидает его.

— Достойное заявление, но он уже совершеннолетний, не так ли? И наверняка отвечает сам за себя.

— Должен отвечать. Но здесь проявились его… недостатки. Горе для его родителей. И для меня, уверяю тебя. Что надо сделать, чтобы все уладить?

— У нас дома воров вешают, — проворчал один из каршитов. Криспин бросил на него взгляд. Это был один из тех, кто недавно поднимал кружку с пивом за его здоровье. В его глазах горел пьяный огонь. Перспектива насилия, возможность поразвлечься в скучную ночь.

— Здесь их тоже вешают! — произнес чей-то голос из задних рядов толпы. Поднялся взволнованный ропот. Страсти разгорались. Плясал огонь факелов в холодном воздухе, толпа придвинулась ближе.

— Или отрубают им руки, — с притворным равнодушием заметил Криспин. Он оттолкнул факел, оказавшийся слишком близко от его лица. — Мне все равно, чего требует здешний закон. Делайте с ним, что хотите. Эрит, ты — честный человек, я вижу. Ты не можешь возместить риск потери моей подорожной, но удвой сумму в моем кошельке — сумму, которой я мог бы лишиться, — и меня это устроит.

— Договорились, — без промедления ответил купец. Это был высохший, чопорный человек, но он внушал определенное уважение.

Криспин сказал, стараясь сохранить тот же небрежный тон:

— И еще выкупи для меня девушку, которая спасла мой кошелек. Ты сам договорись о цене с хозяином. И не позволяй ему себя надуть.

— Что? — вскинулся Моракс.

— Эту девушку! — тревожно воскликнула его жена у него за спиной. — Но…

— Договорились, — снова повторил Эрит, довольно спокойно. У него на лице отражалось легкое неодобрение и одновременно облегчение.

— Мне понадобятся слуги для дома, когда я доберусь до Города, а я перед ней в долгу. — Они решат, что он — жадная свинья из Родиаса; и хорошо, и прекрасно. Криспин нагнулся и выдернул ремешок кошелька из пальцев распростертого человека. Выпрямился и посмотрел на Моракса. — Я понимаю, что не только ты так поступаешь. Другие хозяева постоялых дворов тоже так делают. Я по натуре не доносчик. Предлагаю тебе назначить цену Эриту Мегарийскому по справедливости, и я готов доложить, что благодаря вмешательству одной из твоих честных и хорошо обученных служанок мне не нанесли большого ущерба.

— Значит, его не повесят? — разочарованно спросил каршит. Эрит мрачно посмотрел на него.

Криспин слегка улыбнулся.

— Понятия не имею, что с ним сделают. Мне наплевать. Меня здесь не будет. Меня вызывает император, и я не собираюсь задерживаться, даже ради суда и повешения. Мне представляется, что добросердечный Моракс, глубоко огорченный тем, что нам пришлось выйти на холод, собирается предложить кандарийского вина всем, кто ощущает потребность согреться. Я прав, хозяин?

Окружившая их толпа разразилась радостным смехом и одобрительными возгласами. Криспин улыбнулся еще шире в ответ на взгляды из толпы.

— Еще раз хорошая работа. Мыши и кровь! Неужели мне придется начать тебя уважать?

— Этого мы не переживем.

— Муж! Муж! — настойчиво дергала Моракса жена уже в третий или четвертый раз. При свете факелов казалось, что ее лицо покрылось красными пятнами. Криспин видел, как она уставилась на Касию. Девушка выглядела ошеломленной, непонимающей. Или так и было, или она изумительная актриса.

Моракс не обернулся к жене. Он прерывисто вздохнул, взял Криспина за локоть и увлек на несколько шагов в темноту.

— Канцлер? Начальник канцелярии? — прошептал он.

— У них есть более неотложные дела. Я не стану их беспокоить. Эрит возместит мне риск потери, а ты продашь девушку и оформишь все необходимые бумаги с подписями в качестве компенсации. Назначь справедливую цену, Моракс. — Господин, ты хочешь… именно эту девушку, из всех остальных?

— Все они мне вряд ли пригодятся, хозяин. Эта девушка спасла мой кошелек. — Он позволил себе еще раз улыбнуться. — Она твоя любимица?

Хозяин заколебался.

— Да, господин.

— Хорошо, — резко произнес Криспин. — Должен же ты тоже что-нибудь потерять на этой истории, хотя бы светловолосую любовницу. Выберешь другую из своих девушек, на которую можно забираться в темноте, пока жена спит. — Он замолчал, улыбка исчезла с его лица. — Я проявляю щедрость, хозяин.

Это было правдой, и Моракс это понимал.

— Я не… то есть она не… моя жена… — Хозяин постоялого двора осекся. Сделал дрожащий вдох. — Да, мой господин. — Он попытался улыбнуться. — У меня и правда есть другие девушки.

Криспин понимал, что это значит.

— Я тебе говорила, — сказала Линон.

— Ничего не поделаешь, — молча ответил он. В этой истории было много вопросов, на которые он не мог ответить. Вслух он сказал:

— Я говорю серьезно, Моракс, — назначь Эриту очень справедливую цену. И подай нам вино.

Моракс с трудом глотнул и мрачно кивнул головой. Криспин не стал его жалеть. Дорогое вино будет единственной потерей для хозяина, а Криспину было нужно, чтобы другие постояльцы почувствовали к нему расположение и чтобы Моракс об этом знал.

Начался дождь. Криспин посмотрел вверх. Темные тучи закрыли небо. Лес находился на севере, очень близко, его присутствие чувствовалось. Кто-то подошел к ним из темноты за светом факелов: крепкий, внушающий уверенность человек, в руках он держал плащ Криспина. Криспин коротко улыбнулся ему.

— Все в порядке, Варгос. Мы пойдем в дом. — Варгос кивнул, внимательно наблюдая за происходящим.

Телона Мегарийского подняли на руки и понесли в дом. Его дядя и двоюродные братья шагали рядом; слуги несли факелы. Девушка, Касия, не решалась идти в дом, и жена хозяина тоже медлила, ее взгляд источал яд.

— Что происходит?

— Ты слышала. Мы возвращаемся в дом.

— Иди наверх, Котенок, — мягко произнес Криспин, направляясь к свету. — Тебя мне продадут. Больше у тебя нет обязанностей в этом доме, понятно? — несколько мгновений она не шевелилась, глаза ее были огромными, потом она один раз кивнула, дернув головой, как кролик. Он видел, что она дрожит. — Жди меня в комнате. Я выпью обещанного мне хорошего вина, а потом приду. Согрей ложе. Смотри, не усни. — Важно было говорить небрежным тоном. Она — рабыня, купленная по минутной прихоти; больше ему ничего не известно.

— Насчет вина, господин… — Стоящий рядом Моракс говорил тихо, тоном соучастника. — Кандарийское? Большинство из них все равно не почувствуют разницы, мой господин. — И это была правда.

— Мне все равно, — холодно ответил Криспин.

А вот это было неправдой. Ему это было почти неприятно. Вино кандарийских островов славилось повсюду, оно было слишком хорошим, чтобы расходовать его зря. При обычных обстоятельствах.

— Мыши и кровь, ремесленник. Ты все же недоумок. Ты ведь знаешь, что будет завтра?

— Конечно, знаю. Ничего не поделаешь. Мы не можем остаться. Я рассчитываю, что ты нас защитишь. — Он хотел, чтобы это прозвучало с иронией, но получилось не совсем так. Птица не ответила.

Где-то в том лесу, у дороги, стоит дерево бога, а завтра День Мертвых. И вопреки тому, что советовал Зотик, им придется уйти отсюда и отправиться в путь с восходом солнца или даже раньше.

Криспин вошел в дом вместе с хозяином. Отослал наверх девушку с ключом. Снова сел за стол в общем зале, чтобы выпить бутылку-другую вина, предусмотрительно разбавленного водой, и завоевать расположение тех, кто разделил с ним это угощение, насколько это возможно. На этот раз он оставил при себе кошелек с деньгами, подорожной и птицей.

Через некоторое время снова появился Эрит Мегарийский, который уже закончил переговоры с Мораксом. Он вручил Криспину бумаги, в которых указывалось, что девушка-рабыня из племени инициев, Касия, является теперь законной собственностью ремесленника Мартиниана Варенского. Эрит также настоял на том, чтобы уладить вопрос с компенсацией, о которой они договорились. Криспин разрешил ему пересчитать содержимое своего кошелька. Эрит достал свой кошелек и выложил такую же сумму. Каршитские купцы наблюдали за ними, но они сидели слишком далеко и почти ничего не могли разглядеть.

Эрит согласился выпить только маленькую чашу вина, в знак дружеского расположения. У него был очень усталый и грустный вид. Он снова извинился за недостойное поведение племянника и через несколько минут собрался уходить. Криспин встал и обменялся с ним поклонами. Этот человек вел себя безупречно. Собственно говоря, на это Криспин и рассчитывал.

Глядя на бумаги и на довольно тяжелый кошелек, лежащие на столе рядом с ним, Криспин прихлебывал хорошее вино. Он надеялся, что компания из Мегария уедет утром еще раньше, чем он сам, если племяннику позволят уехать. Он подозревал, что для этого Эриту придется пойти на дальнейшие расходы, если он еще этого не сделал. И обнаружил, что надеется именно на это. Молодой человек был вором, но его подтолкнули к этому преступлению, и за это он поплатился разбитой головой, а после ему еще хорошенько достанется от родственников. Криспину не особенно хотелось, чтобы из-за него этого юношу повесили на языческом дубе в Саврадии.

Он огляделся. Оживленные каршиты и несколько других гостей — в том числе веселый курьер в серой одежде — поглощали красное кандарийское вино неразбавленным, они глотали его залпом, как пиво. Ему удалось не поморщиться от этого зрелища, и он поднял свой кубок, приветливо салютуя им. Криспин чувствовал, что находится очень далеко от своего собственного мира. Обычные обстоятельства остались далеко позади, дома, за городскими стенами. Ему тоже следовало остаться там, создавая прекрасные образы из тех материалов, которые были под рукой. Здесь красоты не было.

Ему пришло в голову, что не следовало бы оставлять новую рабыню одну слишком надолго, даже при наличии замка на двери. Если она сейчас исчезнет и не объявится, он ничего не сможет поделать. Он поднялся наверх.

— Ты собираешься в нее засадить! — неожиданно хихикнула Линон. Грубость этого выражения, патрицианский голос и настроение Криспина резко противоречили друг другу. Он не ответил.

У девушки был ключ. Он тихо постучал и окликнул ее. Она отодвинула засов, узнав его голос, и открыла дверь. Он вошел, закрыл дверь и снова задвинул засов. В комнате было очень темно. Она не зажгла свечи, снова закрыла ставни и заперла их на крючки. Он слышал шум дождя снаружи. Она стояла очень близко от него и молчала. Криспин был смущен, он остро ощущал ее присутствие и все еще гадал, почему сегодня поступил именно так, а не иначе. Касия с шорохом опустилась на колени, смутная женская фигура, потом склонила голову и поцеловала его ступню раньше, чем он успел ее убрать. Кай быстро шагнул назад, прочистил горло, не зная, что сказать.

Он отдал ей верхнее одеяло с постели и велел ложиться спать на лежанке для слуги у дальней стенки. Она все время молчала. Отдав ей это распоряжение, он тоже замолчал. Лег в постель и долго прислушивался к шуму дождя. Он думал о царице антов, чью ступню сам целовал перед тем, как отправиться в путешествие. Вспоминал, как жена сенатора стучалась к нему в дверь. Другой постоялый двор. Другая страна. В конце концов он уснул. Ему снился Сарантий, как он создает там мозаику из сверкающей смальты и из любых сияющих драгоценных камней, какие только ему нужны: на ней были изображены огромный купол дуба в роще и зигзаги молний в синевато-багровом небе.

За подобное богохульство его бы сожгли, но это был всего лишь сон. Никто не умирает из-за своих снов.

Криспин проснулся в темноте перед рассветом. В течение нескольких мгновений пришел в себя, спрыгнул с постели и прошел по холодному полу к окну. Открыл ставни. Дождь прекратился, но с крыши еще капало. Стоял плотный туман. Криспин едва различал двор внизу. Там двигались люди — среди них должен быть и Варгос, седлающий мула, — но звуки доносились приглушенно, словно издалека. Девушка уже проснулась. Она стояла рядом со своей лежанкой, бледная, худая, похожая на призрак, и молча наблюдала за ним.

— Поехали, — через секунду сказал он.

Вскоре они уже шли по дороге, втроем, шагали на восток в окутанном туманом, сумеречном мире. Рассвет Дня Мертвых наступил, но солнце не взошло.

Глава 4

Варгос из племени инициев не был рабом. Разумеется, многие из наемных слуг на почтовых постоялых дворах, стоящих на основных имперских дорогах, были рабами. Но Варгос выбрал эту работу по собственной воле, и он без промедления сообщал об этом тем, кто обращался к нему не так, как следовало. Он подписал свой второй контракт на пять лет три года назад и носил копию с собой, хоть и не мог ее прочесть. Два раза в год он получал жалованье, кроме того, ему была гарантирована комната и стол. Это немного, но за эти годы он два раза покупал новые сапоги, приобрел шерстяной плащ, несколько туник, эсперанский кинжал и мог предложить шлюхе пару медных фоллов. Имперская почта предпочитала, естественно, рабов, но их не хватало, так как император Апий когда-то решил мирно договориться с северными варварами, а не усмирять их силой. Для сопровождения на дорогах требовались крепкие парни. Некоторые из таких крепких парней, в том числе и Варгос, были северными варварами.

Дома отец Варгоса часто высказывал свои взгляды — обычно сопровождая высказывания ударом кулака по столу и расплескиванием пива, — на работу и военную службу у толстозадых слабаков из Сарантия, но Варгос имел привычку не соглашаться с родителем по этому вопросу. Собственно говоря, именно после последнего такого спора он и покинул ночью деревню и отправился на юг.

Он уже не мог вспомнить подробностей того спора. Кажется, шла речь о предрассудках насчет вспашки при полной голубой луне, — но спор закончился тем, что старик, с головы которого капала кровь, неторопливо поставил на щеке младшего сына клеймо при помощи охотничьего ножа, пока братья и дяди Варгоса охотно прижимали его к земле. Несмотря на то что тогда Варгос яростно сопротивлялся и даже причинил немалый ущерб, позже он вынужден был признаться самому себе, что этот шрам он, вероятно, заслужил. У инициев не принято избивать отца до полусмерти поленом в пылу сельскохозяйственного спора.

Тем не менее он не стал задерживаться в ожидании дальнейших дискуссий или семейного порицания. За пределами их деревни лежал целый мир, а в самой деревне у младшего сына не было почти никаких перспектив. Варгос вышел из дома той же весенней ночью. Обе почти полные луны стояли высоко над только что засеянными полями и густыми, хорошо знакомыми лесами. Он обратил свое изуродованное лицо к далекому югу и ни разу не оглянулся.

Конечно, он хотел поступить в армию императора, но кто-то в придорожной таверне упомянул о том, что в почтовых постоялых дворах есть вакансии, и Варгос решил попытать счастья там, хотя бы в течение пары сезонов.

Это произошло восемь лет назад. Удивительно, если задуматься: как наскоро принятые решения становятся твоей жизнью. С тех пор он обзавелся новыми шрамами, потому что на дорогах было действительно опасно, а голодные люди легко превращались в разбойников в Саврадии, но работа Варгоса устраивала. Он любил открытые пространства, ему не надо было кланяться какому-то одному хозяину, и он не разделял закоренелой ненависти своего отца к Империям — ни к Сарантийской, ни к прежней, в Батиаре.

Хотя его знали как человека не слишком общительного, у него теперь появились знакомые на каждом почтовом постоялом дворе и в каждой придорожной таверне от границы с Батиарой до Тракезии. Поэтому ему доставалась довольно чистая солома или лежанка для сна, он мог иногда зимой посидеть у очага, получал еду и пиво, а некоторые девушки проявляли снисходительность в тех случаях, когда их не занимали клиенты. Ему помогало то, что он был человеком свободным и мог потратить монету-другую. Он никогда не выходил за пределы Саврадии. Большинство служащих имперской почты останавливались в их провинции, а у Варгоса никогда не возникало ни малейшего желания забрести дальше на юг, чем восемь лет назад, когда из его щеки сочилась кровь.

До этого утра, в День Мертвых, рыжеволосый родианин, который нанял его на постоялом дворе в Лауцене, у границы, отправился в путь в тумане от дома Моракса вместе с рабыней, предназначенной в жертву богу Дуба.

Варгоса обратили в веру джадитов много лет назад, но это не означало, что человек, родившийся у северной окраины Древней Чаши, не способен узнать девушку, которую отдали дереву. Она сама принадлежала к племени инициев. Ее продали работорговцу, возможно, даже из деревни или с фермы, лежащей неподалеку от его собственной. В ее глазах и во взглядах, которые бросали на нее некоторые мужчины и женщины, Варгос еще вчера вечером прочел определенные признаки. Никто не сказал ни слова, но этого и не требовалось. Он знал, какой день наступит завтра.

Обращение Варгоса к вере в бога Солнца, а вместе с ней и к вере в Геладикоса, смертного сына бога, было искренним. Он молился каждый день на рассвете и на закате, ставил свечи в часовнях великомученикам, постился в те дни, когда необходимо соблюдать пост. И теперь он не одобрял старых обычаев, от которых отказался: бога Дуба, деву Урожая, бесконечную жажду крови и поедание сырого человеческого сердца. Но он никогда бы не посмел вмешаться, и он не вмешивался в те два раза, когда находился здесь, у Моракса, недалеко от южного дерева бога в этот день.

«Это меня не касается», — сказал бы он, если бы эта мысль пришла ему в голову или если бы ее высказал кто-нибудь другой. Слуга не станет звать имперскую армию или священников, чтобы помешать языческому жертвоприношению. Не станет, если хочет продолжать жить и работать на этой дороге. А что такое одна девушка в год из всех? Два лета подряд бушевала чума. Смерть была повсюду, среди них.

Рыжеволосый путешественник из Батиары ничего не обсуждал с Варгосом. Он просто купил эту девушку — или ее для него купили — и собирался увести с собой, чтобы спасти ей жизнь. Его выбор мог оказаться случайным совпадением, но это было не так, и Варгос знал об этом.

Они собирались провести здесь две ночи, чтобы не идти в такой день по дороге.

Именно так поступил бы любой мало-мальски предусмотрительный человек, оказавшийся в Саврадии в День Мертвых. Но вчера поздно ночью, прежде чем подняться к себе в комнату, после исключительно странной поимки вора, Мартиниан Варенский вызвал Варгоса в коридор из комнаты для слуг и сказал, что он с девушкой все-таки собирается уйти завтра, еще до рассвета.

Варгос, несмотря на всю свою неразговорчивость, не смог удержаться и повторил:

— Завтра?

Путешественник из Родиаса, неожиданно трезвый после выпитого вина в шумной компании в общем зале, Долгое мгновение смотрел на Варгоса в тускло освещенном коридоре. Трудно было разглядеть выражение его лица под густой бородой, в темноте.

— Мне кажется, здесь оставаться опасно, — вот и все, что он сказал на родианском. — После всего, что случилось.

«А снаружи и вовсе опасно», — подумал Варгос, но не произнес этого вслух. Он решил, что его проверяют или пытаются что-то сообщить, не прибегая к помощи слов. Но он не был готов услышать то, что было сказано дальше.

— Завтра День Мертвых, — сказал Мартиниан, осторожно выбирая слова. — Я не буду требовать, чтобы ты пошел с нами. Ты не обязан делать это ради меня. Если предпочитаешь остаться, то я отпущу тебя и найму другого, когда смогу.

Варгос знал, что завтра он никого не наймет. Все будут очень сожалеть, но не найдется свободного человека, который согласился бы отправиться в путь с ремесленником. Даже за пригоршню серебряных солидов.

Но ему этого и не понадобится.

Варгосу уже приходилось пару раз в жизни быстро принимать решения. Он покачал головой.

— Ты нанимал человека до границы с Тракезией, насколько я припоминаю. Я буду готов вместе с мулом до начала молитвы на заре. Свет Джада будет хранить нас в течение дня.

Его наниматель был не из тех, кто охотно улыбается, но тут он быстро улыбнулся и положил ладонь на плечо Варгоса, а потом пошел к лестнице. Но перед уходом сказал:

— Спасибо, друг.

За восемь лет никто никогда раньше вот так не предлагал освободить его от обязанностей и не благодарил нанятого на короткое время слугу лишь за то, что он оказывает — или продолжает оказывать — услуги согласно контракту.

В конце концов, вернувшись на узкую лежанку и оттолкнув локтем разлегшегося, храпящего тракезийца, Варгос решил, что это означает две вещи. Во-первых, что Мартиниан хорошо понимал, что он делает, когда заставил торговца выкупить для него эту девушку. А во-вторых, что теперь Варгос — на его стороне.

Его всегда привлекало мужество. Мужество Джада, который в своей колеснице сражался с холодом и тьмой каждую долгую ночь за нижней гранью мира. Мужество Геладикоса, поднимающего своих коней в заоблачную высь, чтобы принести на землю огонь своего отца. И мужество одинокого путника, рискующего собственной жизнью ради девушки, которую приговорили к страшной смерти на следующий день.

Варгос встречал на этой дороге многих прославленных людей. Купцов, князей, аристократов из самого Сарантия, разодетых в белые с золотом одежды, солдат в бронзовых доспехах и в цветах своих полков, суровых, обладающих огромной властью священников господа. Несколько лет назад сам Леонт, верховный стратиг всех армий Империи, проезжал по этой дороге с отборным отрядом гвардии на обратном пути из Мегария на восток. Они сначала наведались в военный лагерь неподалеку от Тракезии, затем отправились на северо-восток, на борьбу с мятежными племенами москавов. Варгос, стоящий в густой толпе мужчин и женщин, сумел увидеть лишь промелькнувшие золотистые волосы, а люди вдоль дороги восторженно кричали. Это было в год после великой победы над бассанидами за Эвбулом и после триумфа, который император устроил Леонту на ипподроме. Даже в Саврадии слышали об этом. Со времен Родиаса ни один император не устраивал в честь стратига подобных процессий.

Но именно этот художник из Варены, потомок легионов, родиан, человек той крови, которую Варгоса с детства учили ненавидеть, совершил самый смелый поступок прошлой ночью и теперь не отступился. И Варгос был намерен следовать за ним.

Мало шансов, что им удастся уйти далеко, мрачно думал он. «Свет Джада будет хранить нас», — сказал он в коридоре прошлой ночью. Но света почти не было, когда они вывели мула со двора в черную, все скрывающую завесу предрассветного тумана. Скоро впереди взойдет бледное осеннее солнце, а они даже не узнают об этом.

Они втроем вышли из двора в неестественной, глухой тишине. Мужчины — или расплывчатые их очертания — стояли и смотрели, как они идут. Никто не предложил помочь, хотя Варгос знал здесь всех. Они не прикоснулись ни к еде, ни к питью, следуя указаниям Мартиниана. Варгос знал почему. Но все еще не понимал, откуда знает Мартиниан.

Девушка шла босиком, закутанная в запасной плащ ремесленника, пряча лицо под капюшоном. Никто из других постояльцев не тронулся в путь, только купцы из Мегария ушли еще раньше, в полной темноте, унося раненого на носилках. Варгос, который уже проснулся и седлал мула при свете факела, видел, как они уходили. Сегодня они не уйдут далеко, но у них не было другого выбора, они вынуждены были идти дальше. Там, где родился Варгос, пойманный с поличным вор был бы первым кандидатом на повешение на Древе Людана.

Здесь могло быть по-другому. Девушка была назначена жертвой. Они могли выбрать другую или могли не отпустить ее, опасаясь в этом случае накликать неудачу на весь год. На юге все было по-другому. Здесь осели разные племена, разные истории оставили свой отпечаток. Способны ли они убить его и батиарца, чтобы отнять ее? Почти наверняка, если она им нужна, а мужчины будут сопротивляться. Это жертвоприношение было самым священным обрядом года в старой вере; попытка помешать ему сулила верную смерть.

Варгос был совершенно уверен, что Мартиниан будет сопротивляться.

Он несколько удивился, ощутив в себе такую же уверенность, холодный гнев взял верх над страхом. Когда они покидали двор, он прошел мимо старшего конюха, Фара, массивной фигуры в тумане. Фар смотрел на них многозначительным взглядом, в его позе не чувствовалось ни малейшего почтения, и хотя Варгос знал его уже много лет, он не колебался. Он остановился перед этим человеком ровно на столько мгновений, чтобы сильным взмахом нижнего конца посоха ударить его между ног, не произнеся ни звука. Конюх пронзительно завизжал, рухнул в грязь, вцепившись руками в промежность, и стал кататься по холодной, мокрой земле.

Варгос низко нагнулся в тумане и тихо прошептал на ухо задыхающемуся, извивающемуся человеку:

— Предупреждаю. Оставьте ее в покое. Найдите другую, Фар.

Он выпрямился и пошел вперед, не оглядываясь. Он никогда не оглядывался, с тех пор как ушел из дома. Он видел, как смотрят на него Мартиниан и девушка, закутанные в плащи тени на почти невидимой поверхности дороги. Он пожал плечами и сплюнул.

— Мы поссорились, — объяснил он. Он знал, они понимают, что это ложь, но некоторые вещи лучше не произносить вслух, так всегда считал Варгос. Например, он не сказал им, что предполагает встретить смерть еще до полудня.

Ее мать называла ее «эримицу» — «умная» на их диалекте. Ее сестра была «каламицу», что означало «красивая», а брат, конечно, был «сангари», то есть «любимый». Ее брат и отец умерли прошлым летом. Их тела покрылись черными язвами, кровь текла изо рта, когда они пытались кричать, в самом конце. Их похоронили в яме вместе с остальными. Осенью оставшаяся с двумя дочерьми мать, перед лицом наступающей зимы и неизбежного голода, продала одну из дочерей работорговцу: ту, у которой, возможно, хватит ума выжить в далеком, жестоком мире.

У Касии уже была репутация, которая дома лишала ее почти всякой возможности выйти замуж. Чересчур умная и чересчур тощая, по меркам племени, где женщины ценились за пышные бедра и округлые формы, которые сулили тепло во время долгих холодов и легкие роды. Ее мать сделала жестокий и горький выбор, но в тот год, когда первые снега легли на горы над ними, этот случай не был уникальным. Каршитские работорговцы знали, что делали, когда в конце осени отправились в северные деревни Тракезии, а затем Саврадии, неторопливо собирая свой урожай.

Мир полон горя, поняла Касия, когда уже не могла плакать, пройдя две ночи на юг со скованными руками. Мужчины рождены для горестей, но женщины знают о них больше. Она лежала в темноте, на холодной земле, повернув голову в сторону и наблюдая за последними искрами умирающего костра, когда двое работорговцев лишили ее девственности.

Год жизни на постоялом дворе Моракса не изменил ее мнения, хотя она не голодала и научилась избегать слишком частых побоев. Она выжила. К этому времени ее мать и сестра, возможно, уже умерли. Ей это было неизвестно. Не было способа узнать. Иногда мужчины причиняли ей боль, в верхних комнатах, но не всегда и не многие. Если ты умна, то можешь научиться скрывать свой ум и окутывать себя терпеливым равнодушием, словно плащом. И так проводишь дни и ночи, ночи и дни. Первая зима на этом чужом юге, весна, лето, затем снова наступила осень, с летящими листьями и воспоминаниями, которых хочется избежать.

Стараешься никогда не вспоминать о доме. Как ты была свободна, могла выйти за дверь, когда работа закончена, пойти вдоль ручья на холм, туда, где можно было посидеть в полном одиночестве. Над головой кружили ястребы, а вокруг нее шныряли быстрые лесные зверьки, на которых ястребы охотились. Она слушала биение сердца земли и мечтала среди бела дня с открытыми глазами. Здесь мечтать невозможно. Здесь надо терпеть, закутавшись в плащ. Кто сказал, что земное существование обещает больше?

До того дня, когда понимаешь, что тебя собираются убить, и с искренним изумлением осознаешь, что хочешь жить. Что жизнь почему-то все еще горит внутри, как упрямые угольки в костре, более жгучие, чем страсть или горе.

На почти неразличимой дороге, шагая на восток вместе с двумя мужчинами в сером, поглощающем звуки тумане, в День Мертвых, Касия смотрела, как они пытаются справиться со страхом перед реальной опасностью, и не могла сдержать радости. Она старалась скрыть ее, как скрывала все чувства целый год. Она боялась, что если улыбнется, они сочтут ее дурочкой или сумасшедшей, поэтому держалась поближе к мулу. Она ухватилась рукой за веревку и старалась не встречаться взглядом со спутниками, когда туман рассеивался и открывал их лица.

За ними могут следить. Они могут умереть здесь, на дороге. В этот день совершаются жертвоприношения, и мертвые выходят из могил. Могут бродить демоны в поисках смертных душ. Ее мать в это верила. Но Касия в тумане перед рассветом сбегала к кузнице и отыскала в тайнике нож. Она сможет убить кого-нибудь или себя, прежде чем они заберут ее для Людана.

Она видела Фара, главного конюха, во дворе, когда они шли мимо. Он напряженно нагнулся вперед, он продолжал следить за ней, как делал это в последние два дня. И хотя его глаза почти скрывал серый туман, она чувствовала его ярость. Внезапно она подумала, не он ли здешний жрец дуба, который вырезает у жертвы сердце.

Потом Варгос, который раньше был просто одним из многих служащих на дороге, человеком, который так часто ночевал у них, не обменявшись с ней ни единым словом, остановился перед Фаром и врезал ему посохом между ног.

Именно тогда, когда Фар со свистом втянул воздух и рухнул на землю, Касии пришлось изо всех сил скрывать свою радость. С каждым шагом, сделанным по дороге после этого удара, она все острее чувствовала себя рожденной заново, созданной заново. Туман окутывал их, словно одеяло, словно материнское лоно, в десяти шагах впереди и позади ничего не было видно.

Это неправильно, она это знала. Сегодня здесь, под открытым небом, бродила смерть, и ни одному человеку в здравом рассудке не следовало здесь находиться. Но смерть уже позвали, она уже ждала ее на постоялом дворе наверняка, а в тумане она могла ее и не найти. С какой стороны ни посмотри, один шанс лучше, чем никакого. И еще у нее есть ее ножик.

Варгос шел впереди, родианин сзади. Они шагали в полной тишине, лишь иногда приглушенно фыркал мул, и поскрипывал груз у него на спине. Они прислушивались, то глядя вперед, то оглядываясь назад. Мир съежился, превратился почти в ничто. Они двигались, ничего не видя, в бесконечной серости по прямой дороге, которую построили родиане пятьсот лет назад во времена расцвета и славы их Империи.

Касия думала о шагающем позади нее родианине. Она должна быть готова умереть за него, за то, что он сделал. Собственно говоря, так оно, может быть, и будет. Но она была «эримицу» и думала слишком много, себе во вред. Так говорила ее мать, и ее отец, и брат, и тетки — почти все.

Она не знала, почему он не прикоснулся к ней ночью. Возможно, он предпочитает мальчиков, или считает ее слишком худой, или просто он устал. Или он проявил доброту. Она почти ничего не знала о доброте.

В середине ночи он позвал кого-то по имени. Касия уже задремала на своей лежанке, полностью одетая, и вдруг проснулась от звука его голоса. Она не могла вспомнить то имя, а он не проснулся, хотя она ждала, прислушиваясь.

Еще она не понимала, откуда он узнал, что надо бежать во двор, а не наверх, вместе со всеми, когда она закричала. Иначе вор мог бы убежать. В комнате было темно; она не могла бы его узнать. Шагая рядом с мулом, Касия вгрызалась в эту загадку, словно собака в косточку с остатками мяса, но в конце концов сдалась. Она плотнее закуталась в плащ Мартиниана. Сырой холод пронизывал до костей. На ней не было обуви, но она к этому привыкла. Касия смотрела налево и направо и ничего не видела за пределами дороги, даже саму дорогу под ногами едва различала. Легко было провалиться в канаву. Она знала, где находится лес, справа от них, и знала, что, когда они уйдут дальше на восток, лес окажется еще ближе. Примерно в середине утра, насколько они могли судить, они подошли к одной из придорожных часовен. Касия даже не заметила ее, пока Варгос не заговорил вполголоса, и они остановились. Она всмотрелась в серую пелену и разглядела темные очертания крохотной часовни. Они прошли бы мимо, если бы Варгос ее не искал. Мартиниан объявил остановку. Стоя на месте, все время прислушиваясь к звукам со всех сторон, они быстро проглотили по ломтю хлеба с пивом и разделили круг сыра, который Варгос взял со стола для слуг. Когда они покончили с едой, Варгос бросил на Мартиниана вопросительный взгляд. Касия видела, что рыжебородый колеблется, потом он кивнул головой. И повел их в пустую часовню, чтобы помолиться Джаду. Где-то сияло уже вставшее солнце. Касия слушала, как двое мужчин поспешно читали молитву, и вместе с ними повторяла выученные слова: «Да будет Свет для нашей жизни, господи, и Свет вечный, когда придем мы к тебе».

Они снова вышли в туман, отвязали мула и двинулись в путь. Совсем ничего не было видно. Впереди мир заканчивался на Варгосе. Это было похоже на ходьбу во сне, течение времени прекратилось, не было ощущения движения, холодные камни дороги под ногами уводили все дальше и дальше.

У Касии был очень хороший слух. Она услышала голоса раньше мужчин.

Протянула руку, дотронулась до руки Мартиниана и указала назад. В то же самое мгновение Варгос очень тихо сказал:

— Они приближаются. Налево, вон туда. Переходите на ту сторону.

Короткий, плоский мостик для повозок был переброшен через канаву и вел в поля. Она бы его сама не заметила. Они перевели по нему мула, немного прошли по мокрой, покрытой стерней земле в непроницаемо плотном сером тумане и остановились. Прислушались. Теперь сердце Касии стремительно билось. «Они все-таки пришли за мной. Ничего не закончилось. Нам не следовало останавливаться для молитвы», — подумала она. «Да будет Свет». Света не было. Совсем.

Мартиниан стоял по другую сторону от мула, рыжий цвет его волос и бороды выцвел в сером тумане. Касия видела, как он заколебался, потом молча вынул старый тяжелый меч из веревочных петель у мула на боку. Варгос наблюдал за ним. Они теперь ясно слышали звуки, голоса, приближавшиеся с запада: люди разговаривали слишком громко, чтобы подбодрить себя. На дороге слышались шаги — восьми или десяти человек? — приглушенные, но очень близкие, по ту сторону канавы. Касия старалась их разглядеть и молилась, чтобы ей это не удалось. Если туман рассеется хотя бы на мгновение, они погибли.

Потом она услышала рычание и резкий, настойчивый лай. Они привели собак. Конечно. А все собаки знают ее запах. Они действительно погибли.

Касия одной рукой обхватила мула, почувствовала его нервозность и молча приказала ему не подавать голос. Нащупала свой нож. В ее власти умереть раньше, чем они ее схватят, хотя бы это она может. Ее короткая, безумная радость угасла, исчезла быстро, как птица, в окружающей их серости.

Касия подумала о матери, какой видела ее год назад. Она стояла одна на усыпанной листьями тропинке с маленьким мешочком монет в руках и смотрела, как караван работорговцев уводит ее дочь. Стоял ясный, солнечный день, снег сверкал на вершинах гор, пели птицы, падали красные и золотые листья.

Криспин считал, что он человек достаточно образованный и умеет выражать свои мысли. В течение многих лет после смерти отца у него был учитель, по настоянию матери и дядей. Он проштудировал труды древних авторов по риторике и этике, трагедии Аретэ, величайшего из городов-государств Тракезии, в которых описывались тысячелетней давности конфликты между богами и людьми, изложенные на почти забытом языке, который теперь называли сарантийским. Произведения из другого мира, существовавшего до того, как Родиас создал свою Империю, а города Тракезии превратились в островки языческой философии, а затем, под конец, перестали быть даже ими, потому что закрылись Школы. Теперь это была всего лишь одна из провинций Сарантия, варвары жили на севере ее и за северной границей, а Аретэ стала деревней, съежившейся в тени ее величественных руин.

Даже больше, чем образование, думал Криспин, пятнадцать лет работы на Мартиниана и рядом с Мартинианом способны отточить мыслительные способности любого человека. Какими бы мягкими ни были манеры его старшего партнера, Мартиниан умел неумолимо и весело подвести рассуждающего человека к нужным выводам. Криспин вынужден был научиться не оставаться в долгу и тоже начал получать определенное удовольствие, выстраивая слова так, чтобы вступительная часть привела к заключению. Цвет, свет и форма всегда были для него главной радостью в жизни, сферой его таланта, но он также гордился умением выстраивать и формулировать свои мысли.

Поэтому он с истинным огорчением понял, еще в начале утра, что не может подобрать слов для выражения того, как ему плохо здесь, в тумане. Он не мог бы даже приблизительно описать, как страстно ему хочется оказаться где угодно, только не здесь, в Саврадии, на почти неразличимой дороге. Он уже перешел грань страха и осознания опасности: теперь это было отчаяние души, которая ощущала себя в совершенно неправильном мире.

А это было еще до того, как они услышали людей и собак.

Теперь они стояли на мокрой земле голого поля и молчали. Он видел рядом с собой девушку, которая положила ладонь на спину мула, успокаивая его, заставляя молчать. Фигура Варгоса силуэтом вырисовывалась в тумане немного впереди. Криспин подумал и осторожно высвободил свой меч из веревок на спине мула. Держа его в руках, он чувствовал себя глупо, неуклюже, и одновременно ему было по-настоящему страшно. Если что-то зависит от боевого искусства Кая Криспина из Варены… Он ожидал, что Линон, висящая на шнурке у него на шее, скажет что-нибудь язвительное, но птица молчала с того момента, как они проснулись сегодня утром.

Он взял с собой меч в последний момент, повинуясь импульсу, и только потому, что он принадлежал его отцу, а Криспин покидал дом и уезжал далеко. Мать ничего не сказала, но ее изогнутые дугой брови, как всегда, выражали бесконечно много. Она послала слугу за тяжелым мечом пешего воина, который брал с собой Хорий, когда его призвали в ополчение.

В доме, где Криспин вырос, он вынул его из ножен и с удивлением отметил, что клинок смазан и ухожен, даже через четверть века. Он ничего на это не сказал, только сам приподнял брови, а потом проделал несколько резких выпадов мечом в гостиной матери, словно насмехаясь над самим собой. Принял боевую стойку, целясь мечом в вазу с яблоками на столе.

Авита Криспина поморщилась при виде этой картины. И сухо заметила:

— Постарайся не пораниться, дорогой.

Криспин рассмеялся и вложил меч в ножны, потом с облегчением взял свою чашу с вином.

— Тебе положено дать мне наказ вернуться с ним или на нем, — возмущенно пробормотал он.

— Это о щите, дорогой, — мягко поправила его мать. У него не было щита, и он понятия не имел, как биться на мечах, а у этих охотников имелись собаки. Помешает ли им туман? Или вода в канаве у дороги? Или охотничьи псы просто пойдут по знакомому запаху девушки прямо по маленькому мостику и приведут за собой мужчин? В этот момент лай стал резким. Кто-то крикнул, почти перед ними:

— Они пошли в поле! Вперед!

По крайней мере, получен ответ на один вопрос. Криспин вздохнул и поднял отцовский меч. Он не молился. Подумал об Иландре, как всегда, но не помолился. Варгос широко расставил ноги, держа свой посох перед собой обеими руками.

— Он здесь! — внезапно произнесла Линон таким тоном, какого Криспин никогда у нее не слышал. — О, властелин миров, я так и знала! Криспин, не двигайся! И другим не разрешай двигаться.

— Стойте смирно! — резко приказал Варгосу и девушке Криспин, повинуясь инстинкту.

В это мгновение несколько событий произошло одновременно. Проклятый мул издал резкий крик, напрягся и замер. Торжествующий лай собак стал пронзительным, захлебывающимся, полным паники. А крики людей превратились в визг ужаса, распоровший туман.

Туман, клубящийся над дорогой, на секунду разошелся.

И в это мгновение Криспин увидел нечто невероятное. Существо из страшных снов, из ночных кошмаров. Мозг отключился, в отчаянии отказываясь верить тому, что увидели глаза. Кай услышал, как Варгос что-то хрипит, наверное, молитву. Потом туман снова сдвинулся, словно занавес. Ничего не стало видно. С исчезнувшей дороги все еще раздавались вопли, пронзительные, ужасные. Мул трясся на одеревеневших ногах. Криспин услышал рядом журчание струи его мочи. Собаки скулили, словно щенки, которых стегают кнутом. Судя по звукам, они удирали назад, на запад.

Раздался рокочущий звук, словно сама земля задрожала у них под ногами. Криспин перестал дышать. Впереди, в группе преследователей, тонкий вопль первого человека резко взлетел и оборвался. Рокот прекратился. Криспин слышал, что топот бегущих ног, крики людей и лай собак быстро удаляются назад, туда, откуда они пришли. Варгос упал на колени на холодное, пропитанное водой поле, посох выпал из его пальцев. Девушка цеплялась за дрожащего мула, стараясь успокоить его. Криспин видел, как беспомощно дрожит его рука, держащая меч.

— Что это? Линон! Что это?

Но не успела птица у него на шее ответить, как туман перед ними снова раздвинулся. На этот раз он не просто закружился, а отступил, открыв дорогу по ту сторону от узкой канавы впервые за это утро, и Криспин ясно увидел то, что явилось к ним в тот день. Его понимание мира и полумира навсегда изменилось в тот момент, когда он тоже опустился на колени в грязь и отцовский меч выпал из его руки. Девушка осталась стоять возле мула, оцепенев. Это он запомнит.

Очень далеко на западе в это время осеннее солнце уже давно встало над лесом недалеко от Варены. Небо было голубым, солнечный свет играл на рыжих дубовых листьях и на последних яблоках в саду у дороги, которая немного дальше к югу соединялась с большим трактом, ведущим в Родиас.

Во дворе дома, стоящего в том саду, на каменной скамье у двери сидел старик, закутавшись в шерстяной плащ от холодного ветра, и наслаждался утренним светом и яркими красками. Он держал двумя руками глиняную чашку с травяным чаем, грел ладони. Слуга кормил кур и ворчал по давней привычке. Две собаки спали у открытых ворот на солнышке. На дальнем поле паслись овцы, без пастуха. День был таким ясным, что на северо-востоке можно было разглядеть башни Варены. На крыше дома звонко щебетала какая-то птица.

Зотик внезапно резко вскочил. Поставил чашку с чаем на скамью, пролив немного жидкости. Можно было заметить, что руки у него дрожат. Но слуга не смотрел на него. Алхимик сделал пару шагов к воротам, потом повернулся лицом на восток с мрачным, напряженным выражением на морщинистом лице.

— Что это? Линон! — громко и резко произнес он. — Что это?

Он не знал, что повторяет вопрос другого человека. И он тоже не получил ответа. Разумеется. Только один из псов встал и вопросительно склонил голову набок.

Зотик долго стоял так, неподвижно, словно к чему-то прислушивался. С закрытыми глазами. Слуга не обращал на него внимания, он уже привык. Куры были на-кормлены, а потом и коза, и он подоил их единственную корову. Собрал яйца. Сегодня их оказалось шесть штук. Слуга отнес их в дом. Все это время алхимик не двигался. Пес поколебался, потом подошел и улегся рядом с ним. Второй пес остался у ворот, на солнце.

Зотик ждал. Но мир, или полумир, больше ничего ему не послал. После этой единственной, резкой дрожи в душе, в крови, этого дара — или наказания, — посланного человеку, который когда-то ходил и наблюдал в сумраке, неведомом большинству людей.

— Линон, — еще раз позвал он в конце концов, на этот раз тихо, будто вздохнул. Он открыл глаза и посмотрел на далекие деревья леса через калитку ограды. На этот раз обе собаки сели и наблюдали за ним. Он, не глядя, протянул руку и погладил ту, что сидела у его колена. Через какое-то время он вернулся в дом, оставив забытый чай остывать на каменной скамье у дома. Солнце поднималось все выше в ясную, безоблачную голубизну осеннего неба.

Два раза в жизни Варгосу казалось, что он видит одного из «зубиров», но он никогда не был в этом уверен. Мимолетное видение в полумраке, не более того, саврадийского дикого быка, хозяина Древней Чащи и всех великих лесов, символа бога.

Однажды на закате летнего дня, когда он работал один на отцовском поле, он поднял взгляд, прищурился и увидел массивного, лохматого зверя на краю леса. День уже угасал, расстояние было большим, но что-то слишком крупное двигалось на фоне темной завесы деревьев, а потом исчезло. Это мог быть олень, но он казался огромным, и Варгос не заметил высоких, ветвистых рогов.

Отец избил его ручкой топора за то, что в тот вечер он посмел высказать предположение, будто видел одного из священных лесных животных. Видеть «зубира» Дано не каждому, эта честь принадлежит жрецам и воинам, посвятившим себя Людану. Непочтительным четырнадцатилетним мальчишкам такая честь не может быть оказана в том мировом порядке, каким видели его иниции — и отец Варгоса в том числе.

Второй раз это случилось восемь лет назад, когда он шел в одиночестве на юг с клеймом на щеке и тяжким, не утихающим гневом в душе. Он уснул под вой волков и проснулся при свете луны от рева в лесу. Он услышал ответный рев, раздавшийся еще ближе. Вглядевшись в ночь, ставшую совсем странной из-за этого рева и от света голубой луны, Варгос увидел нечто массивное. Оно прошло по опушке леса и исчезло. Он лежал без сна, прислушиваясь, но рев больше не повторился, и ничто не появлялось в поле его зрения. Голубая луна скатилась на запад вслед за белой, а потом зашла, и осталось усыпанное звездами небо, вой волков вдалеке и журчание темного ручья рядом с Варгосом.

Два раза, и оба раза он не был уверен до конца.

На этот раз сомнений не осталось. Страх пронзил Варгоса и застрял между ребрами, подобно кинжалу. В тумане и во влажном холоде в День Мертвых он стоял на покрытом стерней поле между древней дорогой родиан на Тракезию и южной опушкой бесконечно более древнего леса, а потом упал на колени перед тем, что увидел на дороге, когда туман разошелся.

Там лежал мертвый человек. Остальные уже убежали, и собаки тоже. Варгос увидел, что это Фар, старший конюх Моракса. Он лежал ничком на спине, широко раскинув ноги и руки, словно кукла, брошенная ребенком. Даже отсюда было видно, что его кишки вывалились наружу. Вокруг него растекалась кровь. У него были распороты живот и грудная клетка.

Но не это заставило Варгоса упасть на колени, словно от удара. Он и раньше видел ужасную смерть людей. На дороге было нечто другое. То существо, которое расправилось с этим человеком. То был «зубир», — и Варгос знал это в тот момент так же твердо, как знал собственное имя, — нечто большее, чем просто символ, как бы этот символ ни внушал благоговение сам по себе. Представления Варгоса о вере и власти рухнули на том холодном, грязном поле.

Он принял учение о боге Солнца, поклонялся ему и прославлял Джада и Геладикоса, его сына, с того времени, когда впервые попал на юг, оставил богов своего племени и их кровавые обряды, как оставил свой дом.

И вот здесь перед ним стоял сам Людан Древний, божество дуба, в сером, вихрящемся тумане на имперской дороге, в одном из его известных воплощений. «Зубир». Зубр. Хозяин леса.

И этот бог требовал крови. И сегодня был день жертвоприношения. Сердце Варгоса сильно стучало. Он видел, что у него трясутся руки, и не стыдился. Только боялся. Смертный человек, оказавшийся в таком месте, где ему быть не следовало.

Туман снова закружился, окутал дорогу, словно плащом. Огромная туша зубра исчезла. И тут же снова появилась. Он каким-то образом оказался в поле, прямо рядом с ними, громадный и черный. Его присутствие подавляло, от него исходил едкий звериный запах крови, мокрого меха и гниющей земли. Мертвый человек остался один на пустой дороге, разорванный пополам, и сердце его было обнажено перед лицом нынешнего дня.

Касия по-прежнему держала ладонь на шее дрожащего мула. Она видела, как разошелся туман, видела то, что лежало на дороге, и в одно мгновение она прошла сквозь свой страх и вышла за его пределы.

В каком-то бесчувственном трансе она смотрела, как туман снова сгустился, и совершенно не удивилась, когда «зубир» материализовался в поле рядом с ними. Варгос упал на колени.

«Почему, — думала она, — почему нужно удивляться тому, что может сделать бог?» Она внезапно осознала, что мул перестал дрожать и стоит совершенно спокойно, до неестественности, учитывая запах и размеры чудовищного создания, до которого теперь оставалось шагов десять. Но что странного, что может быть странного, если ты так далеко отклонился от знакомой дороги и попал в мир всемогущих сил? Зубр стоял перед ними, такой огромный, что мог бы заслонить собой половину дороги, если бы она не пропала из виду. Три человека могли усесться между острыми, короткими, изогнутыми рогами. Она видела кровь на этих рогах и липкую, вязкую жидкость, медленно капающую с них. Она видела старшего конюха на дороге, превращенного в кусок мяса.

Сегодня утром она имела глупость думать, что может спастись.

Теперь она знала — да, знала! — что от Людана нет спасения. Ни для умного родианина с его планом. Ни для девушки, предназначенной богу, пусть даже это несправедливо и жестоко. Жестокости не было места здесь, в этом поле. Это слово не имело значения, не имело контекста. Бог есть, он делает то, что делает.

В этом подвешенном состоянии спокойствия Касия смотрела в глаза «зубира», такого темно-карего цвета, что они были почти черными. Она ясно видела их даже в тумане, и при виде этих глаз она отдала волю и смысл своей смертной души древнему богу своего народа. Какой мужчина, а тем более женщина, не подчиняется судьбе? Куда бежать, если твое имя известно богу? Тайный языческий жрец, шепчущиеся крестьяне, толстая жена Моракса с маленькими глазками — все они не имеют никакого значения. Их ждет собственная судьба, или они уже нашли ее. Значение имеет только Людан, и он здесь.

Касия сохранила безмятежное спокойствие, как человек, одурманенный маковым соком, когда зубр двинулся к лесу. Он оглянулся на них троих, медленно повернув назад массивную, лохматую голову. Касии показалось, что она поняла. Ее имя названо. Он ее знает. Нет такой дороги в мире, которая не привела бы ее сюда. Ее босые ноги уверенно ступали по грязи и примятой траве, когда она пошла вслед за ним. Страх остался позади, в другом мире. Интересно, хватит ли у нее времени, чтобы произнести важную молитву, попросить за мать и сестру, если такие вещи дозволены, если они все еще живы, если статус жертвы дает ей такое право. Она знала, не оборачиваясь, что оба мужчины идут следом. Здесь никому из них не предоставлено право выбора.

Они вошли в Древнюю Чащу в День Мертвых вслед за «зубиром», и черные деревья поглотили их, скрыли надежнее, чем прежде туман.

«Людям не положено встречаться с богами, — писал Архилох Аретский девятьсот лет назад. — В самом деле, если боги желают уничтожить человека, им стоит только показаться ему».

Криспин старался забаррикадировать душу учением древних, он отчаянно пытался вызвать в памяти образ мраморного портика, залитого солнцем, и седобородого учителя в белых одеждах, безмятежно объясняющего мир внимательным ученикам в самом прославленном из городов-государств Тракезии.

Но ему это не удалось. Ужас охватил его, завладел им, поглотил его, пока он шел вслед за девушкой и этим поражающим воображение созданием, которое было… кем? Он не в силах был этого осознать. Богом? Воплощением бога? Божественной силой? Ветер дул теперь с его стороны, и от него несло вонью. Какие-то твари ползали в его густой, спутанной шерсти, которая свисала с подбородка, шеи, плеч, даже с колен и груди. Зубр был огромен, до невозможности, выше Криспина, шириной с дом, его громадная рогатая голова внушала ужас. И все же, когда они вошли в лес, и первые деревья окружили их, словно черные часовые, а мокрые листья падали вокруг них и сверху на них, это создание шагало легкой, грациозной походкой. Оно ни разу больше не оглянулось — в уверенности, что они следуют за ним.

Так и было. Если бы существовал выбор, хоть какая-то возможность проявления воли, Кай Крисп Варенский, сын Хория Криспа, каменщика, умер бы на том мокром поле и соединился с женой и дочерьми в другом мире, каким бы он ни оказался, и не вошел бы в Древнюю Чащу живым человеком. Лес пугал его даже издали, при солнечном свете, с безопасного расстояния дороги в Батиаре. В это утро в Саврадии, утро иного мира, он был бы рад оказаться в любом месте на божьей земле, только не здесь, в этой сырой, бесчеловечной чаше, где даже запахи внушают ужас.

Земля бога. Какого бога? Какая сила правит тем миром, который ему известен? Который раньше был ему известен, потому что появление в тумане, на дороге, этого неестественного существа все изменило навсегда. Криспин снова мысленно позвал птицу, но Линон молчала, как мертвая, висела у него на шее, словно и правда была всего лишь амулетом, безделушкой из металла и кожи, которую носят с собой из сентиментальных побуждений.

Он машинально поднял руку и сжал творение алхимика. И вздрогнул. Птица на ощупь оказалась обжигающе горячей. И именно эта перемена в том, что никак не могло измениться, в числе прочего, заставила Криспина окончательно понять, что он покинул тот мир, который знал, и, наверное, больше никогда в него не вернется. Он сделал свой выбор вчера вечером, он вмешался. Линон его предупреждала. Он вдруг пожалел Варгоса: этот человек, случайно нанятый на пограничном постоялом дворе сопровождать идущего в Тракезию ремесленника, не заслужил такой участи.

«Ни один человек не заслуживает такой участи», — подумал Криспин. У него пересохло горло, трудно было глотать. Туман плыл и кружился, деревья исчезали, потом снова обступали их тесной толпой. Мокрые листья и мокрая земля отмечали безнадежно извилистую тропу. Зубр вел их дальше; лес проглотил их, будто пасть живого существа. Время расплывалось, как расплывался видимый мир. Криспин представления не имел, как далеко они ушли. Не в силах сдержаться, полный благоговения и страха, он снова прикоснулся к птице. И не смог удержать ее в руке. Теперь ее жар проникал даже сквозь плащ и тунику. Он чувствовал ее на своей груди, словно уголек из костра.

— Линон? — снова молча позвал он, но в ответ ощутил лишь тишину.

Тут он удивил сам себя — начал молиться без слов Джаду, богу Солнца, о своей душе, о душе матери и друзей и об ушедших душах Иландры и девочек. Он просил Света, для них и для себя.

Прошло чуть меньше двух недель с тех пор, когда он говорил Мартиниану, что больше ничего не хочет от жизни, что у него нет желаний, что он не стремится путешествовать, что ему некуда идти в этом опустевшем, разоренном мире. Он не должен так дрожать, так остро чувствовать изменчивую густоту леса вокруг них и туман, шарящий по лицу, словно липкие пальцы, и так бояться этого существа, которое ведет их все дальше и дальше. Ему следует быть готовым умереть здесь, если он тогда говорил правду. Потрясенный своим открытием, Криспин понял, что это не было правдой. И правда обрушилась молотом на его сильно бьющееся сердце, разбив иллюзии, которые он больше года копил и лелеял. Кажется, он закончил еще не все дела в своем доме смертного. Кое-что все же еще надо было сделать.

И он даже знал, что именно. Он почти лишился зрения в этом мире и видел только стволы деревьев и изогнутые ветки в сером тумане, тяжелые падающие листья и черную массу зубра впереди. Но зато он видел то, чего он хочет, словно высвеченное огнем. Он был слишком умным человеком, даже полный страха, чтобы не заметить в этом иронии. Всякой иронии. Но он теперь знал, что хочет сделать, в глубине души, и ему хватило мудрости признаться в этом сейчас, в лесу.

На куполе, из стекла, из простых и полудрагоценных камней, из мерцающего, струящегося из окон света и сияния свечей внизу Криспин хотел сотворить произведение непревзойденной красоты, которое останется надолго.

Это творение говорило бы о том, что он, мозаичник Кай Крисп из Варены, родился, прожил жизнь и достиг понимания частицы природы мира, того, что лежит в основе поступков женщин и мужчин, в их душе, в красоте и страдании их короткой жизни под солнцем.

Ему хотелось создать мозаику, которая сохранится в веках, чтобы живущие после знали, что это он ее сделал, и чтили его. А это, думал он, шагая под черными деревьями, с которых падали капли, по пропитанным водой, гниющим листьям леса, означало бы, что он оставил свой след на земле, что он был.

Так странно было сознавать, что только на краю пропасти, на пороге тьмы или святого божьего света, человек способен понять и принять стремление собственного сердца к чему-то большему. К жизни.

Криспин почувствовал, что теперь его страх исчез. Еще одна странность. Он оглянулся на густые тени леса, и они его не испугали. Что бы ни лежало вне поля зрения, там не могло таиться ничего столь же потрясающего, как то создание, которое шагало впереди него. Вместо страха он чувствовал теперь невыразимую грусть. Словно все, кто был рожден в этот мир, чтобы умереть, шагали рядом с ними в тумане, и каждый стремился к чему-то, чего он никогда не узнает. Он снова прикоснулся к птице. Этот жар, жар жизни в сыром, сером холоде. Света не было. Линон оставалась такой же темной и неприметной, как всегда. В Древней Чаще сияния нет.

Только это устрашающее создание, изящное, несмотря на свою массивность, которое вело их среди высоких, молчаливых деревьев неизмеримо долго, пока они не вышли на поляну, один за другим, и без всяких слов или звуков Криспин понял, что это место жертвоприношений. «Архилох Аретский, — подумал он, — родился тогда, когда мужчины и женщины умирали во славу Людана в этом лесу».

Зубр повернулся к ним.

Они стояли в ряд лицом к нему, Касия и двое мужчин по обеим сторонам от нее. Криспин вздохнул. Бросил взгляд на Варгоса через голову девушки. Их взгляды встретились. Туман поднялся вверх, серый и холодный, и здесь все было ясно видно. Он увидел страх в глазах Варгоса и еще увидел, что Варгос борется с ним. И проникся к нему восхищением.

— Прости меня, — произнес он слова, странно прозвучавшие в лесу. Ему показалось важным сказать это. Подтвердить существование мира за пределами этой поляны, этих теснящихся деревьев, с которых молча падали мокрые листья на мокрую, холодную траву. Варгос кивнул головой.

Девушка опустилась на колени. Она казалась очень юной, почти ребенком, утонувшим в его запасном плаще. Жалость шевельнулась в душе Криспина. Он посмотрел на стоящее перед ними существо, в его темные, огромные, древние глаза и тихо сказал:

— Ты уже получил кровь и жизнь на дороге. Неужели тебе нужна и ее жизнь? И наша?

Он не знал, что собирается это сказать. Услышал, как Варгос втянул в себя воздух. Криспин приготовился к смерти. Сейчас земля зарокочет, как недавно. Эти рога вонзятся в его плоть. Он продолжал смотреть в глаза зубра, и это потребовало от него больше мужества, чем когда-либо в жизни.

И ясно увидел в них не гнев, не угрозу, а растерянность.

И в это мгновение Линон наконец заговорила.

— Ему не нужна девушка, — произнесла птица очень мягко, почти нежно, у него в голове. — Он пришел за мной. Положи меня на землю, Криспин.

— Что? — От изумления он произнес это вслух. Зубр оставался неподвижным и смотрел на него. Или нет, не на него. На маленькую птичку, висящую у него на шее на потертом кожаном шнурке.

— Сделай это, дорогой мой. Так было предначертано давным-давно. Ты не первый человек с запада, который пытается отнять у Людана жертву.

— Что? Зотик? Что он…

Мысли у Криспина путались, но он кое-что вспомнил и ухватился за это в поисках опоры. Та долгая беседа в доме алхимика, чашка травяного чая, голос старика: «Только у меня есть доступ к определенным силам. Я нашел его во время странствий, в строго охраняемом месте… и ценой некоторого риска».

Кое-что начало — только начало — проясняться для него. Другого рода туман начал рассеиваться. Он почувствовал биение собственного сердца, своей жизни. — Конечно, Зотик, — по-прежнему мягко ответила Линон. — Подумай, дорогой мой. Откуда иначе я бы знала об этих обрядах? Времени нет, Криспин. Все еще может измениться. Он ждет, но это место крови. Сними меня с шеи. Положи на землю. Уходи. Уведи остальных. Ты принес меня назад. Я думаю, вам будет позволено уйти.

У Криспина опять пересохло во рту. Появился вкус пепла. Никто не шевелился после того, как девушка опустилась на колени. На поляне нет ветра, понял он. Туман неподвижно висел над ветвями деревьев. Когда падали листья, казалось, что они спускаются с облаков. Он видел белые клубы тумана от дыхания зубра в холодном воздухе.

— А ты? — беззвучно спросил он. — Спасти ее и бросить тебя здесь?

Он услышал внутри себя короткий смех. Это было поразительно.

— О, дорогой мой, спасибо тебе за это. Криспин, мое тело умерло здесь, когда ты был еще маленьким. Зотик думал, что освободившуюся душу можно забрать даром после того, как жертва принесена. В момент проявления той самой силы. Кажется, он был и прав, и не прав. Не жалей меня. Но расскажи Зотику. И передай ему от меня…

Внутри наступило молчание, такое же, как на серой, застывшей поляне. А потом она продолжила:

— Это лишнее. Он и так поймет, что бы я сказала. Попрощайся с ним за меня. А теперь положи меня на землю, дорогой. Вы должны уйти сейчас или никогда.

Криспин посмотрел на зубра. Тот по-прежнему не двигался. Даже сейчас его мозг не в силах был осознать необъятные размеры этого существа, присутствие столь огромной и грубой силы. В сером свете карие глаза не изменили своего выражения вековой печали, но на рогах застыла кровь. С прерывистым вздохом Криспин медленно поднял руки и снял с шеи маленькую птичку. Потом опустился на колени — ему показалось это уместным — и осторожно положил ее на холодную землю. Он почувствовал, что она уже не горячая, а только теплая, теплая, как живое существо. Жертвоприношение. Он чувствовал боль; ему казалось, что он уже не может испытать подобного горя, после Иландры, после девочек.

А когда он положил ее на землю, птица снова заговорила вслух. Такого голоса Криспин никогда у нее не слышал, то был голос женщины, серьезный и безмятежный.

— Я твоя, повелитель, и всегда была твоей, с того самого времени, когда меня привели сюда.

Тишина, неподвижная, как застывшее время. Затем голова зубра опустилась и снова поднялась, выражая согласие, и время снова начало свой бег. Девушка, Касия, тихонько всхлипнула. Варгос, стоящий рядом, прижал ладонь ко рту, удивительно по-детски.

— Теперь быстро уходите. Возьми их и уходи. Помни обо мне. — И теперь в его мозгу Линон говорила тем же, мягким женским голосом. Голосом девушки, которую принесли здесь в жертву так давно, вспороли живот, выпотрошили, вырвали еще бьющееся сердце, а алхимик наблюдал за этим, спрятавшись поблизости, а потом совершил то, что Криспин никак не мог понять. Было это искусством или колдовством? Злом или добром? Что значат здесь эти слова? «Одно к другому. Мертвые к живым. Перемещение душ». Он думал о Зотике. О мужестве, которое с трудом мог представить себе, и о самонадеянности, в которую невозможно поверить.

Криспин встал, пошатываясь. Он колебался, ничего не зная о правилах и обрядах в этом полумире, в который он попал, но потом поклонился громадному, внушающему ужас, дурно пахнущему созданию, которое было лесным богом, или живым символом бога. Подхватил Касию, поставил ее на ноги. Она с испугом взглянула на него. Он бросил взгляд на Варгоса и кивнул головой. Тот непонимающе смотрел на него.

— Веди нас, — сказал Криспин Варгосу и прочистил горло. Голос его был странным, тонким. — К дороге. — Сам он заблудился бы в лесу через десять шагов.

Зубр стоял неподвижно. Маленькая птичка лежала на траве. Щупальца тумана плыли в совершенно неподвижном воздухе. Упал лист, потом еще один. — Прощай, — беззвучно сказал Криспин. — Я буду помнить. — Он плакал. В первый раз за год с небольшим.

Они ушли с поляны, Варгос двигался впереди. Зубр медленно повернул свою массивную голову и смотрел им вслед, теперь его темные глаза казались непроницаемыми, рога были мокрыми и окровавленными. Больше он не сделал ни одного движения. Они шли, спотыкаясь, дальше, и он пропал из виду.

Варгос нашел тропинку, и ничто в Древней Чаще не помешало им пройти по ней. Ни лесной хищник, ни демон или дух воздуха, или тьмы. Снова опустился туман, а с ним пришло ощущение движения без течения времени. Тем не менее они вышли в том месте, где вошли, покинули лес и двинулись в поле. Нашли мула, который все так же стоял неподвижно. Криспин нагнулся и поднял меч там, где он упал. Варгос подобрал свой посох. Когда они подошли к дороге по тому же мостику через канаву, то остановились над лежащим там мертвым телом, и Криспин разглядел сквозь кровь, что грудная клетка раскрыта нараспашку, вспорота снизу вверх, от паха, и разведена в обе стороны, а сердце исчезло. Касия отвернулась, и ее стошнило в канаву. Варгос дал ей воды из фляги, у него самого тряслись руки. Она выпила, вытерла лицо. Кивнула головой.

Они двинулись вперед по дороге, одни в сером мире.

Туман начал рассеиваться некоторое время спустя. Потом бледное, слабое, зимнее солнце показалось сквозь расходящиеся тучи, в первый раз за день. Они остановились, не говоря ни слова, глядя на него. И тут из леса к северу от них донесся звук, высокий, чистый: короткая, спетая без слов мелодия. Женским голосом.

— Линон? — тревожно и настойчиво позвал про себя Криспин, не в силах сдержаться. — Линон?

Ответа не было. Внутренняя тишина стала полной. Эта долгая, неземная нота, казалось, повисла в воздухе между лесом и полем, землей и небом, а потом растаяла, словно туман.

Позднее в тот же день, ближе к сумеркам, далеко на западе, седовласый и седобородый человек ехал на тряской тележке крестьянина к стенам города Варены.

Крестьянин, у которого его пассажир вылечил не одно животное, был рад иногда оказать ему услугу и подбросить в город. В данный момент нельзя было сказать, что пассажир выглядит счастливым или довольным, он казался озабоченным. Когда они приблизились к городу и слились с потоком других телег, спешащих в Варену и из нее, чтобы успеть до заката, когда закроют ворота, одинокого пассажира узнали многие. Некоторые здоровались с ним с почтительным уважением, другие быстро переходили на противоположную сторону дороги или старались отстать и рисовали в воздухе знак солнечного диска, когда мимо проезжала тележка с алхимиком. Собственно говоря, Зотик давно привык и к тому, и к другому и знал, как реагировать. Но сегодня он почти ничего не замечал.

Сегодня утром он испытал потрясение, которое в значительной степени нарушило то грустное отчуждение, с которым он предпочитал смотреть на мир и все в нем происходящее. Он все еще пытался справиться с этим потрясением, но не слишком успешно.

— Думаю, тебе следует поехать в город, — высказалась утром самка сокола. Он назвал ее Терезой, когда забрал ее душу. — Я думаю, сегодня вечером тебе это принесет пользу.

— Поезжай к Мартиниану и Кариссе, — мягко прибавила малышка Мирелла. — Ты можешь с ними поговорить. — Остальные одобрительно зашелестели, словно листья, у него в голове.

— Я могу говорить со всеми вами, — громко сказал он, раздраженный. Его оскорбляло, когда птицы проявляли сочувствие и заботу, словно он с годами становился хрупким и нуждался в опеке. Скоро они начнут напоминать ему, что надо надеть сапоги.

— Это не то же самое, — резко возразила Тереза. — Ты сам знаешь. Что было правдой, но ему все равно это не нравилось.

Он пытался читать — Архилоха, по странному совпадению, — но не мог сосредоточиться и бросил чтение, а вместо этого отправился на прогулку в сад. Он чувствовал нечто странное, какую-то пустоту. Линон ушла. Каким-то образом. Конечно, она ушла еще тогда, когда он сам ее отдал, но это было… другое. Он все время жалел, что поддался порыву и предложил птицу мозаичнику, отправляющемуся на восток. Или не просто на восток: в Сарантий. В город, которого он никогда не видел и теперь уже не увидит. В своей жизни он обрел власть, получил дар — своих птиц. По-видимому, есть другие вещи, которых ему не будет дано.

И птицы ему не принадлежали по-настоящему, не так ли? Но если это так, то как их можно назвать? И где Линон, и как он мог услышать ее голос сегодня утром из такой дали?

И что он делает в саду, дрожа от холода, без плаща и без палки, в ветреный, холодный, осенний день? По крайней мере, он надел сапоги.

Он вернулся в дом, послал недовольного Кловиса к соседу-фермеру Силавину с просьбой и все-таки последовал общему совету птиц.

Он не мог говорить с друзьями о том, что его тревожило, но иногда беседа о других вещах, любых других вещах, сами звуки человеческих голосов, улыбка Кариссы, мягкий юмор Мартиниана, общее тепло очага, постель, предложенная ими для ночлега, утренний визит на шумный базар…

Философия может служить утешением, попыткой объяснить и понять место человека в творении бога. Но она не может помогать всегда. Бывают моменты, когда утешение можно найти только в женском смехе, в знакомом лице и голосе друга, в передаче друг другу сплетен о дворе антов, даже в чем-то совсем простом — в миске горохового супа, съеденного за столом вместе с другими людьми.

Иногда, когда тени полумира подползают слишком близко, человеку необходим мир. Он расстался с Силавином у городских ворот, поблагодарил и направился к дому Мартиниана. Близился вечер. Его радушно приняли, как он и предвидел. Он редко приезжал к ним, он жил за стенами города. Его пригласили переночевать, и друзья сделали вид, будто он оказывает им большую честь, принимая приглашение. Они видели, что Зотика что-то тревожит, но — как друзья — они никогда не расспрашивали его, только предлагали то, что могли, а это в тот момент было очень много.

Ночью он проснулся в чужой постели, в темноте, и подошел к окну. Во дворце горели огни, на верхних этажах, где должны находиться комнаты юной царицы, живущей в осаде. Кто-то еще не спит. Не его забота. Взгляд его перенесся дальше, на восток. В ту ясную ночь над Вареной светили звезды. Они расплывались перед его глазами, когда он стоял там, обнимая воспоминания, словно ребенка.

Глава 5

Они долго шли, и мир вокруг постепенно становился все более знакомым, по мере того как туман рассеивался. И все же, несмотря на заново проявляющуюся обыкновенность, думал Криспин, ландшафт изменился так, что он не в силах его описать. Там, где у него на шее прежде висела птица, ее отсутствие ощущалось как тяжесть, как ни странно. В полях снова появились вороны, ближе к лесу, а в кустарнике к югу от дороги они слышали голоса певчих птиц. Мелькнул рыжий мех лисы, хотя им не удалось увидеть зайца, за которым она гналась.

Они сделали привал во второй половине дня. Варгос снова развернул еду. Хлеб, сыр, эль для каждого из них. Криспин жадно пил. Он смотрел вдаль, на юг. Снова стали видны горы, просветы в тучах над ними синели, а на пиках лежал снег. Свет, полосы цвета снова возвращались в этот мир.

Он почувствовал, что Касия смотрит на него.

— Она… эта птица умела говорить, — сказала она. На ее лице отражался страх, хотя его не было в лесу, в сером тумане на поле.

Криспин кивнул. Он приготовился к этому, пока они шли молча. Он догадался, что этот вопрос будет задан, что он должен быть задан.

— Я слышал, — ответил он. — Она разговаривала. — Как, господин?

Варгос наблюдал за ними, держа в руке флягу.

— Не знаю, — солгал Криспин. — Эта птица была талисманом, ее мне подарил человек, о котором говорили, что он алхимик. Мои друзья хотели, чтобы я взял ее с собой как оберег. Они верят в те силы, в которые не верю я. Не верил. Я… почти ничего не понял из того, что произошло сегодня.

И это не было ложью. Это утро уже казалось воспоминанием о том, как туман укутал их вместе с неким существом в Древней Чаще, которая была больше целого мира, больше его понимания мира. В его воспоминаниях сохранился лишь один яркий цвет — красная кровь на рогах зубра.

— Он взял ее вместо… меня.

— Он еще взял Фара, — тихо произнес Варгос и закрыл флягу пробкой. — Мы сегодня видели Людана или его тень. — На его покрытом шрамами лице отразилось чувство, очень похожее на гнев. — Как после этого поклоняться Джаду и его сыну?

«Он по-настоящему страдает», — подумал Криспин и растрогался. Они вместе сегодня кое-что пережили. Совершенно разные пути, которые привели их на эту поляну, значили меньше, чем можно было ожидать.

Он вздохнул.

— Мы поклоняемся им потому, что они обращаются к нашим душам, как нам кажется. — Он сам себя удивил. — Мы делаем это, зная, что в мире, в полумире, а возможно, и в других мирах есть такое, чего мы не в силах понять. Мы это всегда знали. Мы даже не в состоянии отвести смерть от детей, как можем мы надеяться понять истинность вещей? Неужели присутствие одной силы исключает другую силу? — Этот вопрос был задан риторически, ради красного словца, но слова повисли в светлеющем воздухе. Из стерни на поле взлетел грач и полетел прочь, на запад, по низкой, широкой дуге, хлопая крыльями.

— Не знаю, — наконец, сказал Варгос. — Я нигде не учился. Дважды, когда был помоложе, мне показалось, что я вижу «зубира», зубра. Но я не уверен. Может, я тогда был отмечен? И этот день каким-то образом был назначен?

— Не мне на это отвечать, — сказал Криспин.

— Мы теперь… спасены? — спросила девушка.

— До следующего раза, — ответил Криспин, потом, уже мягче, прибавил: — Мы спаслись от тех, кто за нами гнался, как мне кажется. А от того, кто был в лесу? Я думаю — тоже. «Ему не нужна девушка. Он пришел за мной».

Потребовалось определенное усилие воли, но он удержался и не позвал ее еще раз про себя, из тишины. Линон пробыла с ним совсем немного, она оказалась капризной, неуступчивой, но никто, даже Иландра, не существовал настолько внутри его. «Дорогой мой, — сказала она в конце, — помни обо мне».

Если он правильно хоть в чем-то разобрался, Линон была женщиной, предназначенной, как и Касия, в жертву лесному богу, но она умерла в этом лесу давным-давно. У нее вырезали сердце, а тело повесили на священном дереве. А душа? Душу забрал смертный, который следил за происходящим, дерзкий до безумия, а потом воспользовался какой-то колдовской силой, которую Криспин не мог себе представить.

Он неожиданно вспомнил выражение лица Зотика, когда оказалось, что из всех птиц Криспин услышал внутренний голос Линон. «Она была у него первой», — подумал Криспин и понял, что это правда.

«Попрощайся с ним за меня», — беззвучно сказала птица в конце голосом, который прежде был ее собственным. Криспин покачал головой. Когда-то он самонадеянно считал, что кое-что понимает в мире мужчин и женщин.

— Мы скоро подойдем к церкви, — сказал Варгос. Криспин с усилием вернулся в реальность и осознал, что они оба смотрят на него. — До заката. Это настоящая церковь, а не просто придорожная часовня.

— Тогда войдем в нее и помолимся, — ответил Криспин.

В привычных, старых обрядах можно найти утешение, осознал он. Возвращение к привычному, к тому месту, где человек прожил свою жизнь. Где он вынужден был прожить жизнь. «Этот день», — подумал он, сделал все, что мог, мир открыл им все, что мог сейчас открыть. Они успокоятся, он приведет в порядок мысли, начнет привыкать к пустоте на груди и в мыслях, начнет обдумывать, что написать в трудном письме Зотику, может быть, даже начнет предвкушать вечерние вино и еду на постоялом дворе. Возвращение к привычному в самом деле очень похоже на возвращение домой из очень долгого путешествия.

Люди, когда они считают, что кризис, момент проявления силы, миновал, становятся наиболее уязвимыми. Опытные военачальники на войне знают это. Любой искусный актер или драматург знает это. А также священники, жрецы, возможно, хироманты. Испытав глубокое потрясение, люди полностью готовы к следующему сверкающему чуду, возникшему из воздуха. Не мгновение рождения — прорыв сквозь скорлупу в мир — накладывает отпечаток на новорожденного птенца, а следующий момент, прозрение, которое приходит потом и отмечает его душу.

Они шли дальше, двое мужчин и одна женщина, сквозь открывающийся мир. Никого на дороге не было. Это был День Мертвых. Осенний свет смягчился, когда солнце перевалило на запад в бледной дымке. Прохладный ветер гнал облака. Над головой появилось больше синих просветов. Вороны в поле, сойки; и еще одна птичка, название которой Криспин не знал, быстро пролетела справа от них, ее хвост был ярко-красным, как кровь. Снег вдали на пиках гор, которые возникали один за другим. Море за ними. Он мог бы плыть морем, если бы курьер…

Они подошли к тому месту, о котором говорил Варгос. Церковь стояла за железными воротами, на некотором расстоянии от дороги с южной стороны. Она была намного больше, чем обычные придорожные часовни. Настоящая церковь, как сказал Варгос: восьмиугольник из серого камня с куполом наверху, аккуратно подстриженной травой вокруг. Рядом — хозяйственные постройки и кладбище. Здесь было очень спокойно. Криспин увидел коров и козу на лугу за могилами.

Если бы он больше думал о месте и времени, если бы его мозг не пытался справиться с невиданными вещами, он мог бы понять, где они находятся, и подготовиться. Но этого не случилось.

Они привязали мула у низкой ограды, вошли в незапертые железные ворота и прошли по мощенной камнем тропинке. Рядом с ней росли поздние осенние цветы, тщательно ухоженные. Криспин увидел слева огород с травами, ближе к лугу. Они открыли тяжелую деревянную дверь и вошли втроем. Криспин посмотрел на стены, его глаза медленно привыкли к приглушенному свету, а потом, шагнув вперед, он посмотрел вверх, на купол.

Разногласия среди верующих в Джада почти с самого начала заканчивались сожжениями, пытками и войнами. Рождение доктрины и ритуалов солнечного бога, заменившего развратных богов и богинь Тракезии в ранний период существования Империи Родиаса, не обошлось без своей доли расколов и ересей и часто жестокой реакции на них. Бог в солнце или за солнцем. Мир рожден в лучах света или освобожден ото льда и тьмы божественным светом. Одно время считалось, что бог умирает зимой и снова рождается весной, но доброго священнослужителя, который это проповедовал, по приказу верховного патриарха в Родиасе привязали между боевыми конями и разорвали на части. В другом месте короткое время господствовало учение о том, что две луны являются детьми Джада. Это учение было очень близко к доктринам киндатов, которые называли луны сестрами бога и равными ему, что внушало тревогу. Для искоренения этого неприятного заблуждения также потребовалось множество смертей.

Различные формы веры в Геладикоса — как в смертного сына, как в наполовину бессмертного ребенка, как в бога — были всего лишь самыми постоянными и стойкими источниками этих войн, которые велись во славу святого имени Джада. Императоры и патриархи, сначала в Родиасе, а затем в Сарантии, колебались, обретали твердость, потом меняли свои позиции и взгляды, и возничий Геладикос то входил в моду, то выходил из моды, его то принимали, то отвергали, подобно тому, как солнце скрывается за облаком и появляется из-за него в ветреный день.

Точно так же среди всех этих яростных войн, ведущихся на словах или с помощью огня и железа, образ самого Джада с годами стал демаркационной линией, полем битвы между искусством и верой, между разными способами изображать бога, который посылает животворящий свет и сражается с темнотой каждую ночь, внизу, под миром, пока люди спят тревожным сном.

И эта скромная, красиво выстроенная старая церковь в тихом, уединенном месте на древней имперской дороге в Саврадии была той самой разделительной линией.

Он не получил никакого предупреждения. Криспин сделал несколько шагов вперед в приглушенном, блеклом освещении церкви, краем глаза отметив старомодный мозаичный узор из переплетенных цветов на стенах, а потом взглянул вверх.

Через мгновение он обнаружил, что лежит на холодных камнях пола, задыхаясь, и смотрит вверх на своего бога.

Ему следовало знать, что ждет его здесь. Еще при выезде из Варены у него мелькнула мысль, что дорога через Саврадию в каком-то месте приведет его к этой церкви. Он точно не знал, где она находится, но знал, что на имперской дороге. Ему не терпелось увидеть, что удалось сделать старым мастерам в их примитивной технике, как они передали образ Джада на восточный манер.

Но напряжение и ужас, испытанные им в то утро в тумане и в лесу, настолько далеко отогнали эту мысль, что он остался совершенно открытым, беззащитным перед величием того, что сотворили смертные на этом куполе. После Древней Чащи, зубра и Линон в душе Криспина не осталось ни преград, ни убежища, и мощь изображения в вышине молотом обрушилась на него, лишила тело всякой силы, и поэтому он упал, словно клоун в пантомиме или беспомощный пьяница в переулке за таверной.

Он лежал на спине, уставившись на фигуру бога: бородатое лицо и верхняя часть торса Джада занимали почти всю поверхность купола. Гигантское лицо, мрачное, утомленное битвами, тяжелый плащ и сгорбленные плечи, придавленные тяжким бременем грехов своих детей. Фигура такая же естественная и устрашающая, какой был зубр: такая же темная, массивная голова на фоне солнца из бледно-золотой смальты позади нее. Казалось, эта фигура готова спуститься сверху, чтобы вершить беспощадный суд. На мозаике были изображены голова, плечи и воздетые вверх руки. Больше ничего, на куполе просто не осталось места ни для чего другого. Вытянутый на слабо освещенном пространстве, взирающий вниз глазами, не уступающими по размерам некоторым из фигур, в свое время созданных Криспином, этот лик настолько нарушал масштаб, что ничего не должно было получиться. И все же Криспин никогда в жизни не видел ни одного произведения, которое могло бы сравниться с этим по силе.

Он и раньше знал, что эта работа находится здесь, это самое западное из всех изображений бога, выполненное с пышной, темной восточной бородой и этими черными, затравленными глазами: Джад в образе судьи, измученного, загнанного воина в смертельной схватке, а не сверкающий, голубоглазый, золотой бог-солнце с запада. Но «знать» и «видеть» настолько далеки друг от друга, будто… будто первое — это мир, а второе — полумир тайных сил.

«Старые мастера. Их примитивная манера».

Так он думал прежде, дома. У Криспина защемило сердце при мысли о размерах собственного недомыслия, о проявленном недостатке понимания и мастерства. Здесь он чувствовал себя обнаженным, он понимал, что по-своему эта работа смертных на куполе церкви была таким же проявлением святости, каким был зубр с окровавленными рогами в лесу, и она так же потрясала. Яростная, дикая сила Людана, принимающего жертвоприношение в своем лесу, соперничала с безграничностью мастерства и понимания, отраженного на этом куполе, где в стекле и камне было изображено божество, внушающее такое же смирение. Как можно перейти от одного из этих полюсов к другому? Как могло человечество жить между этими крайностями?

Ибо глубочайшей тайной, пульсирующим сердцем загадки было то, что, лежа на спине, парализованный этим открытием, Криспин увидел те же самые глаза. Та мировая скорбь, которую он заметил в глазах «зубира», была и здесь, в глазах бога Солнца. Ее уловили безымянные мастера, ясность видения и вера которых чуть не прикончили его. Криспин на мгновение усомнился, сможет ли он когда-либо подняться, снова овладеть собой, своей волей.

Он силился вычленить отдельные элементы этой работы, чтобы утвердить свое мастерство перед лицом этой мозаики и перед самим собой. Темно-коричневый и блестящий черный цвета смальты в глазах заставляли их выделяться на фоне обрамляющих каштановых волос до плеч. Удлиненное лицо еще больше удлиняли прямые волосы и борода. Морщины бороздили щеки, а кожа между бородой и волосами была такой бледной, что казалась почти серой. Ниже начинался насыщенный, роскошный синий цвет одежды бога под наброшенным плащом, и Криспин видел, что он состоит из бесчисленного количества контрастных цветов, чтобы создать ощущение ткани и намек на игру и силу света для изображения бога, могуществом которого и был свет.

А потом руки. Руки просто потрясали. Искривленные, удлиненные пальцы намекали на духовный аскетизм, но было и нечто большее: то не были руки священнослужителя, который привык к праздности и медитации, обе они были покрыты шрамами. Один палец на левой руке явно сломан — скрюченный, с распухшим суставом: красная и коричневая смальта на фоне белой и серой. Эти руки держали оружие, страдали от ран, мерзли, вели жестокую войну со льдом и черной пустотой, без конца защищая смертных детей, которые понимали… не больше детей.

Скорбь и осуждение в этих черных глазах были связаны с тем, что случилось с этими руками. Подбор цветов — тут мастер в Криспине пришел в восхищение — неизбежно объединял зрительно эти руки и глаза. Яркие, неестественно выпуклые вены на кистях обеих бледных рук были выложены из той же коричневой и черной смальты, что и глаза. Глаза говорили о скорби и осуждении, руки — о страдании и войне. Бог, который стоит между своими недостойными детьми и тьмой и каждое утро в их короткой жизни дарит им солнечный свет, а потом, самым достойным, — свой собственный чистый Свет.

Криспин подумал об Иландре, о девочках, о чуме, опустошающей весь мир, подобно взбесившемуся хищнику. Лежа на холодном камне под этим образом Джада, он понимал, что бог говорит ему и всем остальным здесь, внизу, что победа света над тьмой не была бесспорной, ее нельзя принимать как нечто само собой разумеющееся. Именно об этом, понял он, неизвестные мастера из давних времен хотели сказать своим братьям, изобразив этого огромного, усталого бога на мягком золотом фоне его солнца.

— Что с тобой? Господин мой! С тобой все в порядке?

До него дошло, что Варгос зовет его настойчиво и тревожно, и это было почти забавным после всего, что они пережили сегодня. Ему не было так уж неудобно лежать на камнях, только холодно. Он неопределенно махнул рукой. Ему все еще было немного трудно дышать. Ему стало лучше, когда он перестал смотреть вверх. Он повернул голову и увидел, что Касия стоит поодаль и смотрит на купол.

Глядя на нее, Криспин понял еще кое-что: Варгос знал это место. Он ходил по этой дороге, взад и вперед, много лет. А девушка тоже никогда не видела этого изображения Джада и, вероятнее всего, никогда о нем не слышала. Она явилась с севера всего год назад, насильно проданная в рабство и обращенная в веру в Джада. Она раньше видела Джада только в образе юного, светловолосого, голубоглазого бога, прямого потомка — хотя этого она знать не могла — солнечного божества, существовавшего в пантеоне тракезийцев много столетий назад.

— Что ты видишь? — спросил Крисп у нее. Голос его звучал хрипло. Варгос обернулся к девушке, следуя за его взглядом. Касия тревожно взглянула на него, потом отвела глаза. Она была очень бледна.

— Я… он… — Она заколебалась. Она услышала шаги. Криспин с трудом сел и увидел священника в белых одеждах ордена Неспящих. Теперь он понял, почему здесь так тихо. Это священнослужители, которые бодрствуют всю ночь и молятся, пока бог сражается с демонами внизу, под миром. Долг человечества, говорила фигура наверху, вести нескончаемую войну. Эти люди верили в это и воплощали в своих обрядах. Этот лик наверху и орден священнослужителей, которые молятся долгими ночами, соответствуют друг другу. Люди, которые очень давно сделали эту мозаику, должны были это понимать.

— Скажи нам, — тихо попросил он Касию, когда к ним приблизился священник в белом, невысокий, круглолицый, с густой бородой.

— Он… он не думает, что победит, — наконец, произнесла она. — В этой битве.

Услышав это, священник остановился. Он серьезно смотрел на всех троих, явно не удивляясь тому, что человек сидит на полу.

— Он не уверен, что победит, — сказал священник Касии на сарантийском языке, на котором говорила она. — У него есть враги, а человек творит зло и содействует им. Нельзя быть ни в чем уверенным в этой битве. Вот почему мы должны в ней участвовать.

— Известно, кому удалось это сделать? — тихо спросил Криспин.

Священник казался удивленным.

— Их имена? Ремесленников? — Он покачал головой. — Нет. Полагаю, их было много. Они были художниками… и на время святой дух вселился в них.

— Да, конечно, — сказал Криспин и встал. Он колебался. — Сегодня здесь День Мертвых, — пробормотал он, не зная, зачем он это говорит. Варгос поддержал его рукой под локоть, потом сделал шаг назад.

— Это я понимаю, — мягко ответил священник. У него было доброе, лишенное морщин лицо. — Мы окружены языческими ересями. Они наносят вред богу.

— И это все, что ты в них видишь? — спросил Криспин. В его голове звучал голос — молодой женщины, искусственной птички, голос души: «Я твоя, господин, как была твоей всегда, с того времени, как меня привели сюда».

— А что еще я должен в них видеть? — спросил человек в белом, поднимая брови.

«Наверное, это справедливый вопрос», — подумал Криспин. Он поймал встревоженный взгляд Варгоса и не стал продолжать.

— Я должен извиниться за то, в каком виде ты меня застал, — сказал он. — На меня так подействовало это изображение.

Священник улыбнулся.

— Ты не первый. Как я догадываюсь, ты с запада, из Батиары?

Криспин кивнул. Нетрудно было сделать такой вывод. Его выдавал акцент.

— Там у вас бог светловолосый и миловидный, с голубыми глазами, и безмятежный, как летние небеса? — Человек в белых одеждах благодушно улыбался.

— Я знаю, как изображают Джада на западе. — Криспин никогда и никому не позволял читать себе лекции.

— И позволю себе еще одну догадку: ты тоже в некотором роде художник?

Касия казалась изумленной, Варгос насторожился. Криспин холодно посмотрел на священника.

— Верная догадка, — сказал он. — Откуда ты узнал? Священник сложил руки на животе.

— Как я сказал, ты не первый человек с запада, который так среагировал. И часто сильнее всего этот образ действует на тех, кто сам пытается сделать нечто подобное.

Криспин заморгал. Пусть изображение на куполе заставило его почувствовать смирение, но он не мог пропустить мимо ушей замечание насчет «попыток сделать нечто подобное».

— Ты очень проницателен. Работа тут действительно великолепная. После того как я выполню кое-какие поручения императора в Сарантии, я, возможно, соглашусь вернуться и заняться необходимой реставрацией грунта на этом куполе.

Теперь в свою очередь заморгал священник.

— Эту работу делали святые люди, одаренные божественным предвидением, — возмущенно ответил он.

— Не сомневаюсь в этом. Жаль только, что нам неизвестны их имена, чтобы почтить их, это, во-первых, а во-вторых, им не хватало владения техникой, равной их предвидению. Ты ведь знаешь, что смальта начала сползать к правой стороне купола, если стоять лицом к алтарю. Часть плаща бога и левое предплечье, кажется, собираются отделиться от его величественного тела.

Священник неохотно поднял глаза.

— Конечно, вероятно, ты найдешь этому объяснение в какой-нибудь притче или обрядах, — прибавил Криспин. Каким-то странным образом перепалка с этим человеком возвращала ему равновесие. Возможно, подумал он, ему не следовало так поступать, но именно сейчас он в этом нуждался.

— Ты собираешься изменить фигуру бога? — Священник казался искренне испуганным.

Криспин вздохнул.

— Она уже изменилась, добрый клирик. Когда ваши необычайно набожные ремесленники много веков назад создавали эту мозаику, у Джада была одежда и левая рука. — Он указал на нужное место. — А не остатки высохшей грунтовки.

Священник покачал головой. Лицо его покраснело.

— Каким надо быть человеком, чтобы смотреть на эту красоту и говорить о том, что он осмелится приложить к ней собственные руки?

Теперь Криспин уже вернул себе хладнокровие.

— Потомком тех мастеров, которые ее сотворили, прежде всего. Возможно, не осененным их благочестием, но зато лучше понимающим технику мозаики. Я бы добавил, что купол также вот-вот потеряет часть золотого солнца слева. Мне необходимо подняться на леса, чтобы убедиться, но мне кажется, некоторые кусочки смальты уже выкрошились. Если так будет продолжаться, то боюсь, волосы бога скоро начнут выпадать. Ты готов к тому, что Джад обрушится на тебя, но не громовым обвалом, а осколками стекла и камней?

— Что за нечестивая ересь! — воскликнул священник и сделал знак солнечного диска.

Криспин вздохнул.

— Мне жаль, если ты так меня понял. Я не собирался тебя провоцировать. Или не только провоцировать. Грунтовка на куполе сделана старым способом. В один слой и, вероятнее всего, из смеси материалов, которые менее долговечны, как мы теперь знаем. Мы все понимаем, что над нами не святой Джад, а его изображение, сделанное смертными. Мы поклоняемся богу, а не его изображению, насколько я понимаю. — Он помолчал. Этот вопрос был предметом острых разногласий в определенных кругах. Священник открыл рот, словно собирался ответить, но потом снова закрыл его.

Криспин продолжал:

— Возможности смертных ограниченны, и это нам тоже всем известно. Иногда открывают нечто новое. Признать эту истину — не значит критиковать тех, кто создал этот купол. Менее талантливые люди способны сохранить работу великих. С умелыми помощниками я мог бы отреставрировать это изображение, и оно бы сохранилось еще на несколько сотен лет. На это уйдет один сезон. Может быть, немного меньше. Или больше. Но могу утверждать, что без такого вмешательства эти глаза, руки и волосы скоро усеют камни вокруг нас. Мне было бы жаль это видеть. Это выдающаяся работа.

— Ей нет равных в мире!

— Я тоже так думаю.

Священник заколебался. Криспин видел, что Касия и Варгос смотрят на него с изумлением. Ему пришло в голову, и эта мысль позабавила его и придала ему сил, что ни у кого из них нет оснований верить, будто он — мастер в своем деле. У мозаичника мало возможностей продемонстрировать свой талант или мастерство во время пешего путешествия по Саврадии.

В этот момент послышался звон упавшего на пол кусочка смальты. Криспин мог бы счесть это вмешательством свыше. Он подавил улыбку и подошел к нему. Опустился на колени, вгляделся и без труда нашел коричневатый квадратик. Перевернул его обратной стороной вверх. Изнанка была сухой и хрупкой. Она раскрошилась в пыль, когда он провел по ней пальцем. Он поднялся, вернулся к остальным и вручил кусочек мозаики священнику.

— Святое послание? — сухо спросил он. — Или просто кусочек темного камня из… — тут он поднял глаза вверх, — вероятнее всего, опять из одежды, с правой стороны.

Священник открыл рот и закрыл, точно так же, как раньше. «Несомненно, — подумал Криспин, — он сожалеет, что сегодня его очередь бодрствовать в дневное время и принимать посетителей в церкви». Криспин снова взглянул наверх, на суровое величие образа, и пожалел о своем шутливом тоне. Подобные попытки были мучительными, но в них не было ничего личного, и ему следовало быть выше подобной мелочности. Особенно сегодня и здесь.

«Людям, — подумал он, — возможно, особенно такому человеку, как Кай Криспин Варенский, так редко удается вырваться из круга забот и мелких обид, из которых состоит их повседневная жизнь». Конечно, ему следовало сегодня вырваться из этого круга. И другая, неожиданная мысль: а может быть, именно потому, что его так далеко унесло за эти рамки, ему и необходимо было найти дорогу назад таким способом?

Он посмотрел на священника, потом снова вверх, на бога. На изображение бога. Это действительно можно сделать при помощи умелых мастеров. Но реальный срок — полгода, самое малое. Он внезапно решил, что они здесь переночуют. Он поговорит с главой святого ордена, искупит свою иронию и легкомыслие. Если их удастся заставить понять, что происходит на куполе, возможно, когда Криспин доберется до Города с письмом от них, канцлера или кого-нибудь другого удастся убедить принять участие в спасении этого великолепия. Он подшучивал и дерзил, подумал Криспин. Возможно, он искупит вину при помощи реставрации, в память об этом дне, а может, о своих собственных умерших.

В течение событий, в жизнь человека многое может вмешаться. Точно так же, как ему не суждено было увидеть свой факел Геладикоса в церкви у стен Варены при мерцающих свечах, так и эту задачу Криспину не суждено было выполнить, хотя его намерения в тот момент были глубоко искренними и почти благочестивыми. И еще — им так и не удалось провести ночь рядом с древним святилищем.

Священник сунул коричневый кусочек смальты в карман рясы. Но не успел никто заговорить, как на дороге раздался приближающийся грохот конских копыт.

Священник испуганно посмотрел на дверь. Криспин быстро переглянулся с Варгосом. Затем они услышали, даже сквозь дверь, со стороны дороги громкую команду остановиться. Топот копыт смолк. Послышалось позвякивание, потом на дорожке раздался стук сапог и голоса людей.

Двери распахнулись, копье дневного света влетело внутрь, а за ним вошло полдюжины кавалеристов. Они тяжело топали по камням. Никто не посмотрел вверх, на купол. Их командир, могучий, черноволосый, очень высокий человек, который держал свой шлем под мышкой, остановился перед ними. Он кивнул священнику и уставился на Криспина.

— Карулл, трибун Четвертого саврадийского. Мое почтение. Увидел мула. Мы ищем на этой дороге кое-кого. Ты случайно не Мартиниан Варенский?

Криспин, не сумев придумать подходящей причины, чтобы не отвечать, кивнул головой. Собственно говоря, он потерял дар речи.

Официальное выражение лица Карулла мгновенно сменилось выражением смешанного презрения и торжества — поразительное сочетание, передать его в смальте было бы сложной задачей. Он угрожающе ткнул толстым пальцем в Криспина.

— Проклятие, где это ты шлялся, навозный слизняк из Родиаса? Трахался со всеми конопатыми шлюхами по дороге? Почему ты тащишься по дороге, а не плывешь по морю? Тебя уже много недель ждет в этом трахнутом Городе его трижды возвышенное величество, сам великий император Валерий Второй. Ты дерьмо.

— Знаешь, родианин, ты все-таки умственно отсталый идиот.

При этих словах Криспина посетило совершенно неожиданное воспоминание, возникшее из какого-то забытого уголка его детства. Поразительно, что можно вытащить из памяти! И в самый абсурдный момент. Когда ему было девять лет, они играли в «осаду» с друзьями вокруг дровяного сарая и на его крыше, и он потерял сознание от удара. Ему не удалось отразить нападение свирепых варваров в лице двух старших мальчишек, и он упал с крыши сарая и приземлился головой вперед среди бревен.

С того самого утра и пока стражники царицы Гизеллы не напялили ему на голову мешок из-под муки и не усмирили его ударом палки по голове, он ничего подобного не испытывал.

А теперь, сквозь туман мучительной головной боли осознал Криспин, это произошло уже второй раз за один осенний сезон. Его мысли сильно путались. На секунду ему показалось, что эти ругательства произнесла Линон. Но Линон скорее издевалась, чем оскорбляла, она называла его недоумком, а не идиотом, говорила на родианском, а не на сарантийском языке, и она исчезла.

Он неосмотрительно открыл глаза. Мир пугающе качался и кружился. Он быстро снова зажмурился, его чуть не вырвало.

— Настоящий дурень, — неумолимо продолжал тяжелый голос. — Тебя нельзя было выпускать за порог. Чего можно ожидать, во имя святого грома, когда чужеземец — и к тому же из Родиаса! — называет трибуна сарантийской кавалерии «вонючим любителем козлов» в присутствии его собственных солдат?

Это не Линон. Это тот солдат.

Карулл. Из Четвертого саврадийского. Так зовут эту свинью.

Свинья продолжала говорить преувеличенно терпеливым тоном:

— Ты имеешь хотя бы малейшее представление о том, в какое положение меня поставил? Имперская армия полностью зависит от уважения к власти… и от регулярного жалованья, конечно, и ты не оставил мне почти никакого выбора. Я не мог обнажить меч в церкви. Не мог ударить тебя кулаком — это было бы слишком большим проявлением уважения к тебе. Оставалась единственная возможность — вмазать тебе шлемом. Я даже не очень сильно размахнулся. Скажи спасибо, что все знают меня как человека добродушного, ты, сопливый мошенник, и что у тебя борода. Синяк будет не так заметен, пока заживет. Ты останешься таким же уродом, как и раньше, не более того.

Карулл из Четвертого заржал. Буквально заржал.

Удар шлемом. Кай начал вспоминать. В скулу и в челюсть. Быстрый взмах тяжелой руки, и больше ничего. Криспин попытался подвигать челюстью вверх-вниз, потом из стороны в сторону. Острая боль заставила его задохнуться, но, кажется, он мог ею шевелить. Время от времени он предпринимал попытки открыть глаза, но всякий раз окружающий мир начинал кружиться, вызывая тошноту.

— Ничего не сломано, — небрежно произнес Карулл. — Я тебе говорю, я человек добродушный. Это плохо влияет на дисциплину, но так уж получилось. Бог сотворил меня таким, какой я есть. Ты не должен думать, что можешь ходить по дорогам Сарантийской империи и обзывать — пусть и очень изобретательно — военачальников в присутствии их солдат. У меня есть друзья среди трибунов и калиархов, которые вытащили бы тебя наружу и поволокли прямо на кладбище, чтобы потом не надо было никуда тащить труп. С другой стороны, я не полностью разделяю всеобщую ненависть и презрение к ханжеским, трусливым, дерьмовым педикам из Родиаса, присущие большинству солдат Империи. Я иногда даже нахожу ваших людей забавными, и, как я уже говорил, я — человек добрый. Спроси у моих солдат.

По-видимому, Каруллу из Саврадийского четвертого легиона нравились модуляции собственного голоса. Интересно, подумал Криспин, каким способом и как скоро он прикончит этого доброго человека.

— Где… я? — Говорить было больно.

— На носилках. Едешь на восток.

Эта информация принесла значительное облегчение: значит, мир действительно находится в движении, и колеблющийся ландшафт, как и прыгающая рядом вверх-вниз фигура его собеседника не являются просто результатом еще одной встряски мозгов.

Нужно сказать что-то важное. Он напряг силы и вспомнил, что именно. Заставил себя снова открыть глаза и наконец сообразил, что Карулл едет рядом с ним на темно-сером коне.

— Мой слуга? — спросил Криспин, стараясь как можно меньше шевелить челюстью. — Варгос.

Карулл покачал головой, его рот на гладковыбритом лице сжался в тонкую линию.

— Раба, который ударит солдата — любого солдата, не то что офицера, — подвергают публичному четвертованию. Это всем известно. Он чуть не сбил меня с ног.

— Он не раб, ты, презренный кусок дерьма! Карулл довольно мягко сказал:

— Осторожно. Мои люди могут тебя услышать, и мне придется ответить. Я знаю, что он не раб. Мы заглянули в его бумаги. Он будет наказан кнутом и кастрирован, когда мы прибудем в лагерь, а не разорван лошадьми.

Тут Криспин почувствовал, как глухо и сильно забилось его сердце.

— Он свободный человек, гражданин Империи, мой слуга по найму. Только тронь его, и ты пропал. Я говорю серьезно. Где девушка? Что случилось с ней?

— А вот она — рабыня, с постоялого двора. И достаточно молода. Она нам пригодится в лагере. Она плюнула мне в лицо, знаешь ли.

Криспин заставил себя успокоиться; от злости его могло опять затошнить, злиться бесполезно.

— Ее продали мне на постоялом дворе. Она принадлежит мне. Ты должен это знать, раз читал эти бумаги, прыщавая ты шишка. Если ее тронут хоть пальцем, или обидят, или если моему человеку причинят какой-либо вред, то моей первой просьбой к императору будет отрезать тебе яйца, покрыть бронзой и сделать из них игральные кости. Будь уверен.

Казалось, Карулла это позабавило.

— Ты что, в самом деле идиот? Хотя «прыщавая шишка» — это ты хорошо выразился, должен признать. Как ты сможешь о чем-то попросить императора, если он получит донесение, что ты и твои спутники обнаружены сегодня нашим отрядом после того, как вас ограбили, изнасиловали всевозможными способами и зверски убили разбойники с большой дороги? Повторяю, с этим слугой и девушкой поступят, как обычно.

Криспин ответил, все еще стараясь сохранить спокойствие:

— Здесь есть идиот, но он сидит на лошади, а не лежит на носилках. Император получит точный доклад о нашей встрече от Неспящих вместе с нижайшей просьбой о том, чтобы я вернулся к ним и руководил реставрацией изображения Джада на куполе, как мы и договаривались, когда вы ворвались. Нас не ограбили и не убили. Нас схватили в святом месте тупоумные всадники под началом трибуна-растяпы, и человека, которого вызвал к себе в Сарантий лично Валерий Второй, ударили по лицу оружием. Трибун, что ты предпочтешь: выговор, смягченный моим признанием в том, что я тебя спровоцировал, или кастрацию и смерть?

Последовало долгое молчание, к его удовлетворению. Криспин поднял руку и осторожно прикоснулся к челюсти.

Потом посмотрел на всадника, щурясь от света. Какие-то точки и цветные искры хаотично прыгали перед глазами.

— Конечно, — прибавил он, — ты мог бы вернуться назад, убить священников — все они к этому времени уже знают, что произошло, — и заявить, что нас всех ограбили, изнасиловали и убили эти злые разбойники с большой дороги. Ты мог бы это проделать, ты, высушенное крысиное дерьмо.

— Перестань меня оскорблять, — сказал Карулл, но на этот раз вяло. Он еще некоторое время ехал молча. — Я забыл об этих проклятых священниках, — наконец признался он.

— Ты еще забыл, кем подписана моя подорожная, — ответил Криспин. — И кто приказал мне приехать в Город. Ты прочел бумаги. Давай, трибун, дай мне повод простить тебя. Возможно, тебе придется меня умолять.

Вместо этого Карулл из Четвертого саврадийского начал ругаться. Ругался он весьма изобретательно, по правде сказать, и довольно долго. Наконец он соскочил с коня, махнул рукой кому-то, кого Криспин не видел, и вручил поводья солдату, подбежавшему к нему. А сам зашагал рядом с носилками Криспина.

— Чтоб ты лопнул, родианин. Мы не можем допустить, чтобы гражданские, особенно иностранцы, оскорбляли армейских офицеров! Неужели ты не понимаешь? Империя задолжала им жалованье за шесть месяцев. Шесть месяцев, и зима на носу! Все идет на строительство «зданий»! — Он произнес это слово, будто еще одно непристойное ругательство. — Ты имеешь представление, какой у них боевой дух?

— Мой человек. И девушка, — ответил Криспин, не обращая на слова Карулла внимания. — Где они? Они пострадали?

— Они здесь, здесь. Ее пока не тронули, у нас не было времени на игры. Ты опоздал, я тебе говорю. Поэтому мы отправились тебя искать. Самое недостойное поручение, будь оно проклято, из всех, доставшихся нам.

— О, заткнись! Курьер опоздал, а не я. Я свернул дела и отправился в путь через пять дней после его приезда! Сезон навигации уже закончился. Ты думаешь, мне хотелось оказаться на этой дороге? Ты его найди и задавай ему вопросы. Титатик, или как там его. Идиот с красным носом. Убей его своим шлемом. Как Варгос?

Карулл оглянулся через плечо.

— Он на коне.

— Что? Верхом?

Трибун вздохнул.

— Привязан к спине коня. Его немного… помяли. Он ударил меня после того, как ты упал. Это недопустимо!

Криспин попытался сесть, но потерпел позорную неудачу. Закрыл глаза и снова открыл их, когда почувствовал, что может это сделать.

— Слушай меня внимательно. Если этот человек серьезно ранен, я все же добьюсь, чтобы тебя лишили Должности и пенсии, если не жизни. Клянусь. Прикажи положить его на носилки, и пусть о нем позаботятся. Где ближайший лекарь, который не убивает людей?

— В лагере. Твой слуга меня ударил, — повторил Карулл жалобным тоном. Но через мгновение повернулся и снова махнул рукой кому-то у себя за спиной. Когда еще один солдат подъехал к ним на коне, Карулл быстрым шепотом выдал ему залп указаний, слишком тихо, чтобы Криспин мог расслышать. Кавалерист что-то уныло пробормотал и поехал исполнять.

— Сделано, — сказал Карулл, поворачиваясь снова к Криспину. — Они говорят, что у него ничего не сломано. Некоторое время ему будет трудно ходить и мочиться, но потом все пройдет. Мы друзья?

— Засунь себе меч в задницу. Когда мы доберемся до вашего лагеря?

— Завтра вечером. С ним все в порядке, уверяю тебя. Я правду говорю.

— Нет, ты просто обгадил свой мундир, когда понял, что совершил самую крупную ошибку в жизни.

— Кровь Джада! Ты ругаешься больше меня! Мартиниан, мы оба виноваты. Я рассуждаю здраво.

— Только потому, что святые отцы видели, что произошло, ты, пердун копченый, шут гороховый.

Карулл неожиданно расхохотался.

— Это правда. Считай, что тебе крупно повезло. Отправляй пожертвования Неспящим до самой смерти. «Пердун копченый» — тоже хорошо, между прочим. Мне нравится. Я это буду использовать. Хочешь выпить?

Ситуация сложилась возмутительная, и состояние здоровья Варгоса продолжало его беспокоить, но ему начинало казаться, что Карулл из Четвертого саврадийского не такой уж неотесанный мужлан, и ему действительно хотелось выпить.

Криспин осторожно кивнул головой.

Ему принесли флягу, а позже, когда они ненадолго остановились на отдых, помощник трибуна достаточно осторожно обмыл его окровавленную щеку и подбородок. Варгоса он тоже увидел во время этой остановки. Его действительно помяли, и весьма сильно, но, очевидно, решили отложить более серьезное наказание до того времени, когда все в их лагере смогут понаблюдать за этим развлечением. Варгос уже очнулся. Его лицо распухло от ударов, на лбу красовалась рваная рана, но теперь он лежал на носилках. Привели Касию. Судя по виду, ее не тронули, но у нее снова появился взгляд испуганной лани, застигнутой ночью охотниками и замершей на месте от ужаса в лучах факелов. Он запомнил, какой увидел ее в первый раз. Вчера, примерно в это же время, в прихожей постоялого двора Моракса. Вчера? Это поразительно. У него опять заболит голова, если он будет думать об этом. Он был идиотом. Кретином.

Линон ушла к своему богу, в тишину Древней Чащи.

— Нам дали сопровождение до военного лагеря, — сообщил им обоим Криспин, все еще стараясь как можно меньше шевелить челюстями. — Я договорился с трибуном. Больше нам не причинят вреда. В ответ я разрешу ему продолжать функционировать как мужчине и как солдату. Мне очень жаль, что вам причинили боль и напугали. По-видимому, меня теперь будут сопровождать до самого Сарантия. Вызов оказался более срочным, чем можно было догадаться, исходя из самого послания и из его доставки. Варгос, они обещали, что завтра вечером придет лагерный лекарь и займется тобой, а потом я освобожу тебя от службы у меня. Трибун клянется, что тебе не причинят вреда, и я верю в его честность. Он большая свинья, но честная.

Варгос покачал головой. Что-то пробормотал. Криспин не смог понять. Губы Варгоса сильно распухли, слова не выговаривались.

— Он хочет пойти с тобой, — тихо сказала Касия. Солнце уже стояло низко у нее за спиной, почти прямо над дорогой. Становилось холодно, наступали сумерки. — Он говорит, что больше не сможет работать на этой дороге после сегодняшнего утра. Его убьют.

Криспин на мгновение задумался и понял, что это правда. Он вспомнил тот удар, который нанес Варгос в полумраке двора сегодня на рассвете. Варгос тоже вмешался в это жертвоприношение. Кажется, не только его собственная жизнь сейчас меняется. В последних медных лучах солнца, подсветивших облака, он пристально посмотрел на лежащего рядом на носилках мужчину.

— Это правда? Ты хочешь, чтобы я не отказывался от твоих услуг до самого Сарантия?

Варгос кивнул головой.

— Сарантий — это другой мир, ты знаешь, — заметил Криспин.

— Знаю, — ответил Варгос, на этот раз отчетливо. — Твой человек.

Тут Криспин ощутил нечто неожиданное, похожее на столб света, пронзивший все остальные события этого дня. Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, что это счастье. Криспин протянул руку, и человек на соседних носилках тоже протянул свою руку через пространство между ними и пожал ее.

— Теперь отдыхай, — сказал Криспин, стараясь не закрывать глаза. Голова у него сильно болела. — Все будет в порядке. — Он и сам не очень в это верил, но через мгновение Варгос действительно закрыл глаза и уснул. Криспин еще раз потрогал разбитый подбородок и подавил зевоту: ему было больно так широко открывать рот. Посмотрел на девушку.

— Поговорим вечером, — пробормотал он. — Твою жизнь тоже надо устроить.

Он снова заметил, как в ней вспыхнул страх. И неудивительно. Ее жизнь, то, что случилось с ней в этот год и сегодня утром… Он увидел, что к ним идет Карулл, большими шагами, и за ним по дороге бежит длинная тень. Он и правда неплохой человек. Всегда готов посмеяться. Криспин действительно его спровоцировал. В присутствии его солдат. Это правда. Не самый разумный поступок. Возможно, позже он ему в этом признается. А может, и нет. Может, лучше не признаваться.

Он уснул раньше, чем трибун подошел к носилкам.

— Не обижай его! — воскликнула Касия, когда офицер подошел, хотя Криспин ее не услышал. Она быстро встала между носилками и трибуном.

— Я не могу его обидеть, девочка, — ответил трибун Четвертого саврадийского, смущенно качая головой. — Он положил мои яйца на кузнечную наковальню и держит в руках молот.

— Хорошо! Не забывай об этом. — Она смотрела на него свирепо, как северянка, и совсем не была похожа на лань в тот момент.

Солдат громко расхохотался.

— Будь проклята та минута, когда я увидел вас троих в церкви, — сказал он. — Теперь девчонка-рабыня из инициев будет указывать мне, что делать? Что вы вообще делали на дороге в День Мертвых? Разве не знаете, что сегодня в Саврадии опасно?

Он увидел, как она побледнела, но ничего не ответила. Здесь что-то кроется, как подсказывал ему инстинкт. Еще он подсказывал Каруллу, что он вряд ли что-нибудь узнает. Он мог бы приказать высечь ее за неуважение, но знал, что не станет этого делать. Он действительно добросердечный человек. Этот родианин не знает, как ему повезло.

У Карулла также возникло ощущение — слабое ощущение, конечно, — что его собственное будущее тоже оказалось под угрозой после этой встречи в церкви. Он прочитал, только слишком поздно, подорожную родианина, увидел подпись под ней и узнал об особых условиях вызова императором некоего Мартиниана из Варены.

Ремесленник. Всего лишь ремесленник, но его лично пригласили в Город, чтобы он применил свое выдающееся умение и знания на строительстве нового императорского Святилища божественной мудрости Джада. Еще одно здание. Еще одно проклятое здание.

Мудрость, божественная или чисто житейская, подсказывала Каруллу, что здесь необходимо проявить некоторую осторожность. Этот человек говорил очень уверенно, и его уверенность подкреплена документами. И он действительно хозяин этой девушки; ее документы тоже лежали в его кошельке. Но только с прошлого вечера, учтите. Он не узнает начала этой истории, подумал Карулл. Эта девица все еще сердито смотрит на него своими голубыми глазами северянки. У нее сильное и умное лицо. И русые волосы.

Если бы клирики не наблюдали за тем, что произошло, Карулл мог бы приказать убить всех троих и бросить в придорожную канаву. Но, наверное, он бы этого не сделал. Он слишком уж мягок, сказал он себе. Даже не сломал родианину челюсть шлемом. А жаль. Это поколение перестало уважать армию. Вина императора? Возможно, хотя за подобные высказывания можно вылететь со своего поста с порванными ноздрями. Сегодня деньги идут на монументы, на родианских ремесленников, на позорную дань педикам-бассанидам на востоке, а не на жалованье честным солдатам, которые охраняют покой Города и Империи. Ходят слухи, что даже Леонт, любимец армии, златовласый верховный стратиг, теперь все свое время проводит в Городе, в Императорском квартале. Он ходит на задних лапках при дворе императора и императрицы, а по утрам играет в мяч верхом с деревянным молотком, вместо того чтобы наголову разгромить бассанидов или северных врагов и заставить их просить пощады. У него теперь богатая жена. Еще одна награда. «Жены могут принести воину одни неприятности», — подумал Карулл, он так всегда считал. Шлюхи, если они чистые, доставляют гораздо меньше хлопот.

Отряд уже достаточно долго здесь стоит. Он дал знак своим людям. Вечереет, а до следующего постоялого двора еще шагать и шагать. Они могли двигаться с такой скоростью, какую им позволяли носилки. Их связали ремнями, впрягли коней и повели тех в поводу. Девушка в последний раз сердито взглянула на Карулла и пошла между двумя спящими мужчинами, босая, на вид маленькая и хрупкая, в коричневом, длинном не по росту плаще, освещенная последними отблесками света. Она довольно хорошенькая. Худая, на его вкус, но зато смелая, и нельзя же требовать всего сразу. Сегодня ночью ей от ремесленника никакого толку. Следует проявлять определенную сдержанность по отношению к чужим рабыням, но Карулл мимоходом прикинул, не добьется ли он ее расположения своей самой приятной улыбкой. Он попытался поймать ее взгляд, но безуспешно.

Боль была сильной, но отец и братья когда-то избивали его еще сильнее. Он сегодня ударил трибуна армии в грудь, чуть не сбил его с ног; за это они имели право убить его. Они и собирались, Варгос это понял, когда прибудут в лагерь. Потом каким-то образом вмешался Мартиниан. Мартиниан вел себя… необычно. В темноте переполненной спальни на первом этаже Варгос покачал головой. Столько всего случилось после той последней ночи у Моракса…

Ему показалось, что он сегодня утром видел древнего бога.

Людан, в обличии «зубира», в Древней Чаще. Варгос стоял там, в лесу, на коленях и вернулся оттуда живым на окутанное туманом поле, потому что у Мартиниана из Варены на шее висела какая-то заколдованная птица.

«Зубир». По сравнению с этим воспоминанием что значат синяки, или распухшие губы, или красная струйка, когда он мочился сегодня? Он видел то, что видел, и остался жив. Может, на нем лежит благословение? Может ли благословение быть дано такому человеку, как он? «Или мне послано предостережение, — внезапно подумал он, — приказ отречься от другого бога, того, который за солнцем, от Джада и его сына-возничего?»

Или Мартиниан и в этом тоже прав: одна сила не обязательно отрицает другую? Ни один клирик не согласится с этим, это Варгос понимал, но он уже решил, что к родианину стоит прислушаться. И остаться с ним.

Кажется, до самого Сарантия. Эта мысль немного пугала. Самым большим городом, в котором побывал Варгос, был Мегарий на западном побережье Саврадии, и он ему не понравился. Замкнутые стены, грязные, шумные, многолюдные улицы. Грохот повозок по ночам, пьяные голоса, когда таверны выплескивают пьяных посетителей, ни тишины, ни покоя, даже в темноте, при свете лун. А Варгос слышал, что собой представляет Сарантий: он превосходит провинциальный Мегарий так же, как златовласый Леонт, стратиг Империи, превосходит Варгоса из племени инициев.

Тем не менее здесь ему нельзя оставаться. Это простая истина. Он принял решение в темной прихожей Моракса вчера ночью и скрепил его ударом посоха на предрассветном дворе, среди дымных факелов и тумана. Когда нельзя вернуться и нельзя остаться на месте, надо идти вперед, тут не о чем даже думать. Нечто подобное сказал бы отец, выпив очередную бутылку домашнего эля и вытирая усы влажным рукавом, а потом махнул бы мощной рукой одной из женщин, чтобы принесла еще пива. Это решение несложно принять, и Варгосу повезло, что есть человек, за которым стоит идти, и есть куда идти.

Варгос лежал на вполне приличном ложе на постоялом дворе, следующем на дороге к востоку от двора Моракса, и прислушивался к храпу солдат и смеху, доносящемуся из общего зала. Они все еще продолжали пить там, Мартиниан и трибун.

Он лежал тихо, не мог уснуть и снова вспоминал Древнюю Чащу. Думал о том, как «зубир», стоявший посредине имперской дороги в водовороте тумана, через мгновение каким-то образом возник прямо рядом с ними в туманном поле. Варгос знал, что будет думать обо всем этом всю оставшуюся жизнь. И помнить, как выглядел Фар на дороге, когда они вышли из леса.

Старший конюх умер до того, как они вошли в лес, но потом, когда они стояли над его телом, они увидели, что еще с ним сделали. Варгос готов был поклясться жизнью матери и собственной душой, что ни один человек не приближался к тому месту, где лежал покойник. Тот, кто забрал сердце этого человека, не принадлежал к числу смертных.

Он слышал, как неживая птичка заговорила с «зубиром» голосом женщины. Он провел мужчину и женщину по Древней Чаще и вывел их из нее. Он даже — и тут Варгос впервые слегка улыбнулся в полной темноте — ударил сарантийского офицера, трибуна, а его лишь слегка помяли, а потом уложили на носилки — на носилки! — и принесли на этот постоялый двор, потому что их заставил Мартиниан. Это воспоминание тоже останется с ним. Хотелось бы ему, чтобы его проклятый Джадом отец посмотрел, как спешиваются кавалеристы и несут его по имперской дороге, словно какого-то сенатора или знатного купца.

Варгос закрыл глаза. Недостойная, тщеславная мысль, и именно сегодня. Сегодня в душе нет места гордости. Он попытался обратиться с подобающей случаю молитвой к Джаду и его сыну, носителю огня, попросить прошения, попросить наставить его на путь истинный. Но перед его мысленным взором снова и снова возникала распоротая грудь мертвого человека, которого он прежде знал, и черный «зубир» с кровью на коротких изогнутых рогах.

Он идет в Город. В Сарантий. Туда, где находится императорский дворец и сам император, тройные стены и ипподром. Сотня святилищ, как он слышал, и полмиллиона людей. В последнее он не очень-то верил. Он уже не был деревенским простаком, чтобы верить таким грубым выдумкам. Люди любят приврать из гордости.

Пока он рос, он никогда не представлял себя живущим где-либо, кроме их деревни. Потом, после того как однажды теплой, кровавой весенней ночью все изменилось, он думал, что проведет всю жизнь, шагая взад и вперед по имперской дороге в Саврадии, пока не станет слишком старым, а потом устроится служить на конюшню или на кузницу одного из постоялых дворов.

«Жизнь полна неожиданностей, — думал в темноте Варгос из племени инициев. — Ты принимаешь решение, или кто-то другой его принимает, и все меняется. Все меняется». Он услышал знакомое шуршание, потом стон и вздох; в дальнем конце комнаты кто-то занимался любовью с женщиной. Он повернулся на бок, очень осторожно. Его пинали ногами в крестец. Вот почему у него моча красная и ему больно переворачиваться.

На имперской дороге говорили: «Он плывет в Сарантий». Так говорили тогда, когда кто-нибудь пускался в явно рискованное предприятие, подвергал себя опасности, менял всю жизнь, так или иначе, словно безрассудный игрок в кости, который ставит на карту все. Именно это он сейчас делает.

Полная неожиданность. Это не в его характере. Но интересно, нужно признать. Он попытался вспомнить, когда ему в последний раз было интересно. Возможно, с девушкой, но не совсем так, это другое. Правда, довольно приятно. Варгос пожалел, что пока чувствует себя плохо. Он близко знаком с парой здешних девушек, и они к нему хорошо относятся. С другой стороны, здесь солдаты. Девушки, наверное, будут заняты всю ночь. Оно и к лучшему. Ему необходимо поспать.

В общем зале продолжали смеяться и даже начали петь. Он чувствовал, что засыпает. Мартиниан сидит там с могучим, гладковыбритым трибуном. Вот неожиданность.

В ту ночь Варгосу снилось, что он летает. Вылетает из постоялого двора и летит через дорогу при свете лун и всех звезд. Сначала на запад, над церковью Неспящих, и слышит их медленные песнопения в ночи, видит в окнах купола горящие свечи. Он пролетел мимо образа святого Джада и повернул на север над Древней Чащей.

Лига за лигой летел он над лесом, на север. И еще дальше на север, все дальше, и видел черные деревья, освещенные смешанным светом лун, на леденящем холоде. Лига за лигой расстилался огромный лес, и Варгос во сне удивился, как может человек не поклоняться той силе, которая обитает в этом лесу.

Затем некоторое время он летел снова на запад, над покрытыми травой склонами пологих холмов и через широкую извилистую реку, медленно текущую на юг рядом с дорогой. Еще один лес на другом берегу сверкающей реки, такой же черный и бесконечный, и Варгос летел над ним все время на север в ясную, холодную ночь. Он видел, где закончились дубы и начались сосны, и наконец при свете лун — горную гряду, которую знал всегда. Теперь он летел над полями, которые сам обрабатывал в детстве, видел речку, где когда-то плавал в летние дни, первые крохотные дома на окраине деревни, свой собственный дом рядом с маленьким святилищем и дом старейшин, над дверью которого была привязана ветка. А потом он увидел во сне кладбище и могилу своего отца.

Мужчина обычно не пускается в путешествие в сопровождении рабыни, но солдаты Четвертого саврадийского узнали, что ремесленник приобрел девушку лишь прошлой ночью — по слухам, получил в качестве выигрыша, побившись об заклад, — и не было ничего необычного в том, что мужчине захотелось согреться теплым телом в ветреную осеннюю ночь. Зачем платить проститутке, имея собственную женщину для услуг? Правда, эта девушка слишком костлява, чтобы согревать по-настоящему, но зато молодая, светловолосая, а может, у нее есть и другие таланты.

Солдаты уже поняли, что родианин — более важная птица, чем кажется. И еще за ужином у них с трибуном завязались дружеские отношения. Это было само по себе удивительно настолько, что внушало уважение. Девушку проводили, нетронутую, в комнату, отведенную художнику. Им были отданы точные распоряжения. Известно, что Каруллу, который любил перед всеми, кто желал его слушать, похвалиться своей доброй душой, случалось калечить и выгонять подчиненных, которые небрежно выполнили его приказ. Только его первый центурион знал, что это произошло всего лишь один раз, вскоре после того, как Карулл получил должность трибуна и пятьсот человек под свое начало. Центуриону был отдан постоянно действующий приказ доводить эту историю до сведения каждого нового рекрута, соответственно приукрашенную. Солдатам полезно побаиваться своих командиров.

Касия, которой в первый раз за этот год предстояло ночевать не под крышей Моракса, устроилась у очага в спальне, подбрасывала в него по одному полену и ждала мужчину, который теперь стал ее хозяином. Комната была меньше, чем лучшие комнаты у Моракса, но зато в ней имелся этот очаг. Она сидела на своем плаще — плаще Мартиниана — и смотрела в огонь. Ее бабка владела искусством читать будущее в языках пламени, но Касия не обладала этим даром, и ее мысли путались, когда она смотрела на танцующее пламя. Ей хотелось спать, но в комнате не было лежанки для слуги, только одна постель, и она понятия не имела, чего следует ожидать, когда родианин поднимется наверх. Она слышала доносящееся снизу пение: Мартиниана и того человека, который одним ударом лишил его чувств. Мужчины очень странные. Она вспомнила вчерашнюю ночь, у Моракса, когда ее послали, чтобы она застала вора в комнате Мартиниана, и все изменилось. Он дважды спас ей жизнь. На постоялом дворе и потом, непонятно как, с помощью той волшебной птицы в Древней Чаще.

Сегодня она побывала в Древней Чаще.

Она видела лесное божество, о котором знала лишь из бабушкиных сказок, рассказанных возле другого дымящего очага на севере. Она ушла со священной поляны и из черного леса живой, ее не принесли в жертву, и она увидела, что сердце другого человека вырвали из груди. Человека, которого она знала, с которым ее заставляли спать не один раз. Ей стало совсем плохо, когда она посмотрела на то, что осталось от Фара. Она невольно вспоминала, как он пользовался ее телом. Вспоминала туман в поле, свою руку на шее мула. Голоса собак, которые ее выслеживали. Мартиниана, обнажившего свой меч.

Странно, но сама сцена в лесу уже истиралась, размывалась, терялась в каком-то тумане, ее было трудно схватить и удержать в памяти. Действительно ли Касия видела «зубира» с его темными глазами и огромным телом? Неужели он был такой большой? Касия почти задремала и отчасти погрузилась в транс, глядя на огонь, и у нее возникло очень странное ощущение, будто ей следовало сейчас уже быть мертвой и будто поэтому ее сущность выкорчевали, и она стала странно легкой… Взлетела искра и упала на плащ; девушка быстро стряхнула ее. Можно ли узнать будущее такого человека? Могла бы ее бабка увидеть хоть что-нибудь в этом пламени или Касия отныне стала пустотой, незаполненной, непознаваемой? Чем-то вроде живого призрака? Или она поэтому лишена судьбы? «Поговорим вечером, — сказал лежащий на носилках Мартиниан, прежде чем снова уснул. — Твою жизнь тоже надо устроить».

Ее жизнь. Снаружи дул северный ветер; ясная ночь сегодня, но очень холодная, за этим ветром идет зима. Касия подбросила еще дров в огонь, что было довольно расточительно. И заметила, что у нее дрожат руки. Она приложила ладонь к груди, чтобы ощутить свое присутствие, биение сердца. Через некоторое время она осознала, что у нее мокрые щеки, и вытерла слезы.

Касия погрузилась в неглубокий, беспокойный сон, но они сильно шумели, поднимаясь по лестнице, и еще один купец из комнаты напротив заорал на них, а солдат в ответ забарабанил кулаком в его дверь, что вызвало еще больший хохот у его товарищей. Поэтому Касия стояла посередине комнаты, когда незапертая дверь распахнулась и в нее ввалился Мартиниан, которого поддерживали, или скорее несли на руках, двое солдат Четвертого саврадийского легиона, а еще двое шли сзади.

Шатаясь из стороны в сторону, они подвели его к постели и свалили на нее с добродушным смехом, несмотря на еще один яростный взрыв негодования из комнаты напротив, или благодаря ему. Уже было очень поздно, а они сильно шумели. Касия все об этом знала: по закону имперский постоялый двор обязан был принять до двадцати солдат одновременно, бесплатно, и тогда платных постояльцев приходилось селить по двое, чтобы освободить им место. Постояльцы вынуждены были мириться с этим, но никто не обязан был радоваться этим беспокойным ночам.

Один из солдат, сориец, судя по цвету его кожи, уставился на Касию при свете очага.

— Он в твоем распоряжении, — сказал он, махнув рукой на распростертого на постели мужчину. — Только от него сейчас мало толку. Хочешь пойти вниз с нами? С воинами, которые умеют пить и умеют ублажить женщину?

— Заткнись, — сказал другой солдат. — Приказ.

Казалось, сориец собирается возразить, но в этот момент человек на постели произнес, довольно ясно, хотя глаза его оставались закрытыми:

— Считается неоспоримым, что риторика Каллимарха играла важную роль в период начала первой войны с бассанидами. При этом условии следует ли более поздним поколениям возлагать вину за такое количество жестоких убийств на покойного философа? Спорный вопрос.

Воцарилось мертвое, растерянное молчание, потом двое из солдат рассмеялись.

— Ложись спать, родианин, — посоветовал один из них. — Если повезет, утром твоя башка опять заработает. Нашему трибуну доводилось вышибать сознание из парней покрепче тебя и побеждать в «кто кого перепьет» тоже.

— Но и то и другое случалось с немногими, — прибавил сориец. — Слава родианину! — Они снова расхохотались. Сориец ухмыльнулся, довольный собой. Они ушли, громко хлопнув дверью.

Касия вздрогнула, потом подошла и задвинула засов. Она слышала, как те четверо по очереди заколотили в дверь напротив, потом их сапоги затопали по лестнице, ведущей на первый этаж, в спальню.

Она поколебалась, потом снова подошла к ложу и с сомнением посмотрела на лежащего человека. Огонь отбрасывал пляшущие тени по комнате. С громким треском упало полено в очаге. Мартиниан открыл глаза.

— Я уже начал сомневаться, не театр ли мое призвание, — произнес он на сарантийском, нормальным голосом. — Две ночи подряд мне приходится этим заниматься. Как ты думаешь, я буду иметь успех в пантомиме?

Касия заморгала.

— Ты не… пьян, господин?

— Не слишком.

— Но…

— Полезно было позволить ему превзойти меня хоть в чем-то. А Карулл пить умеет. Мы могли бы просидеть там всю ночь, а мне необходимо поспать.

— Превзойти тебя хоть в чем-то? — услышала Касия свой голос. Этот голос узнали бы ее мать и другие жители деревни. — Он ударил тебя так, что ты потерял сознание, и чуть не сломал тебе челюсть.

— Обычное дело. Ну, для него обычное. — Мартиниан рассеянно потер заросшую бородой скулу. — У него было оружие, так что он не слишком отличился. Касия, они меня сюда несли. И несли слугу, который ударил армейского офицера. Я их заставил это сделать. Он сильно уронил свой престиж, этот Карулл. Вполне порядочный человек, для солдата Империи. А я хотел спать. — Он поднял обутую в сапог ногу, и она стащила с нее сапог, потом с другой ноги.

— Говорят, мой отец мог перепить большинство мужчин, и они валились на пол в таверне или сползали со своего ложа на пирах. Наверное, я это унаследовал от него, — невнятно бормотал Мартиниан, стягивая тунику через голову. Касия ничего не ответила. Рабыни не задают вопросов. — Он погиб, — сказал Мартиниан из Варены. — Во время кампании против инициев. В Фериересе. — Он не совсем трезв, поняла Касия, что бы он ни утверждал. Они пили долго. Теперь он сидел по пояс голый, и его грудь была покрыта густой порослью темно-рыжих кудрявых волос. Она заметила это, когда мыла его вчера.

— Я… из инициев, — через секунду сообщила она.

— Знаю. И Варгос тоже. Странно отчасти.

— Племена в Саврадии отличаются от тех, которые ушли на запад, в Фериерес. Те более… дикие.

— Да, я знаю. Поэтому и ушли на запад. Наступило молчание. Он приподнялся на локте и оглядел комнату при неверном свете.

— Очаг, — сказал он. — Хорошо. Подбрось дров, Касия. — Он не называл ее Котенком. Она быстро подошла, встала на колени, положила еще одно полено и подтолкнула его глубже палкой.

— Тебе не принесли лежанку, — сказал он с другого конца комнаты. — Они решили, что я купил тебя только по одной причине. Должен тебе сообщить, меня внизу подробно проинформировали о том, что девушки инициев, особенно худые, имеют злобный нрав и я выбросил деньги на ветер. Это правда? Карулл предложил освободить меня от обязанности спать с тобой сегодня, пока я еще страдаю от боли. Очень мило с его стороны, подумал я. Им следовало поставить здесь второе ложе.

Касия осталась на месте, глядя в огонь. Иногда трудно было понять его тон.

— Я могу лечь на твоем плаще, — в конце концов ответила она. — Прямо здесь.

Она стала сметать пепел в очаг. «Вероятно, ему действительно нравятся мальчики, — решила она. — Говорят, чистокровные родиане склонны к этому, как бассаниды». Тогда по ночам ей будет легче.

— Касия, где твой дом? — спросил он.

Она вдруг с трудом глотнула. Такого вопроса она не ожидала.

Касия обернулась, не вставая с колен, и посмотрела на него.

— На севере, господин. Почти у самого Карша. — Он закончил снимать одежду, как она заметила, и теперь сидел, закутавшись в одеяло и обхватив руками колени. Отсветы пламени плясали на стене у него за спиной.

— Как тебя захватили? Или тебя продали? Она сжала руки на коленях.

— Продали. Прошлой осенью. Чума унесла моего отца и брата. У матери не было выбора.

— Это не так, — быстро возразил он. — Всегда есть выбор. Продала свою дочь, чтобы прокормить себя? Как это цивилизованно!

— Нет, — ответила Касия, сжимая кулаки. — Она… мы… это обсудили. Когда пришел караван работорговца. Выбор был между мной и сестрой, или мы бы все погибли зимой. Ты не поймешь. Осталось мало мужчин, чтобы обрабатывать поля и охотиться, урожай не собрали. В моей деревне купили шесть девушек за зерно и монеты для городского рынка. Ведь была чума. Она… все изменила.

— О, я знаю, — тихо произнес он. Потом, помолчав, спросил: — Почему тебя? А не твою сестру?

Этого она тоже не ожидала. Никто не спрашивал о подобных вещах.

— Мать считала, что у нее… больше шансов выйти замуж. Учитывая то, что ей нечего предложить, кроме себя.

— А как ты считала?

Касия снова глотнула. За бородой и в тусклом, неровном свете трудно было понять выражение его лица.

— Почему… какая разница? — осмелилась спросить она.

Он вздохнул.

— Ты права. Никакой. Хочешь домой?

— Что?

— В свою деревню. Я тебя собираюсь отпустить, знаешь ли. Мне совершенно не нужна девушка в Сарантии, а после того, что произошло с нами сегодня, я не хочу искушать никаких богов, пытаясь на тебе заработать. — Голос родианина, комната, освещенная горящим очагом. Ночь, начало зимы. Мир создается заново.

Он продолжил:

— Я не думаю, что… то, что мы сегодня видели… оставило тебе жизнь для того, чтобы ты убирала дом или грела воду для моей ванны. И я понятия не имею, почему пощадили и мою жизнь. Так что, если ты хочешь вернуться в свою… о, Джад! Кровь Джада! Прекрати это, женщина!

Она старалась, кусала губы, терла испачканными в саже ладонями лицо. Но как не плакать, столкнувшись с этим? Вчера вечером она знала, что сегодня умрет.

— Касия, я серьезно. Я спущу тебя с лестницы и разрешу солдатам Карулла развлечься с тобой по очереди! Ненавижу плачущих женщин!

Она знала, что он преувеличивает. Он только притворялся сердитым и злобным. Касия сама не знала, о чем еще она думала. Иногда все происходит слишком быстро. Как может расколотое дерево объяснить удар молнии?

Девушка уснула возле очага, греясь у остатков тепла. Она осталась в тунике, завернулась в плащ, под голову вместо подушки подложила другой плащ и накрылась одеялом. Он мог бы заставить ее лечь на кровать, но привычка спать одному после смерти Иландры уже глубоко укоренилась, стала чем-то мистическим, наподобие талисмана. В этом есть нечто болезненное, неправильное, сонно подумал Криспин, но он не собирался освобождаться от этой привычки сегодня ночью, с помощью рабыни, купленной вчера вечером.

Хотя называть ее рабыней, пожалуй, несправедливо. Год назад она была так же свободна, как и он, и стала жертвой той же чумы, которая разрушила и его жизнь. «Жизнь может быть разрушена по-разному», — подумал он.

Линон обозвала бы его недоумком за то, что он позволил девушке спать у очага. Но Линон здесь нет. Сегодня утром он положил ее на мокрую траву под мокрой листвой леса и ушел. «Помни обо мне».

Что происходит с лишенной пристанища душой, когда тело и сердце приносят в жертву богу? Знал ли Зотик ответ на этот вопрос? Что происходит с душой, когда бог в конце концов приходит за ней? Мог ли алхимик это знать? Ему предстоит написать нелегкое письмо. «Попрощайся с ним за меня».

Ставень стучал в стену. Сегодня ветреная ночь, на дороге завтра будет холодно. Девушка пойдет с ним на восток. Кажется, они оба пойдут с ним. Так странно, какие круги и петли появляются в узоре жизни. Или так только кажется. Может быть, люди стараются составить эти узоры ради утешительной иллюзии порядка?

Однажды он подслушал разговор мужчин в харчевне, когда еще был мальчиком. Голова его отца, говорили они, была полностью отделена от тела. Ударом топора. Она отлетела в сторону, а из падающего, обезглавленного тела хлынула кровь. Как красный фонтан, рассказывал один мужчина другому испуганным голосом. Такая смерть была трагичной и пугала даже солдат, она стала легендой: смерть каменотеса Хория Криспина.

Криспину было десять лет, когда он ее услышал. Топор инициев. Племена, которые ушли на запад, к Фериересу, были более дикими. Это все говорили. И девушка так сказала сегодня ночью. Они постоянно вторгались с юга в Батиару, не давали покоя северным фермам и деревням. Анты посылали армии, в том числе и городское ополчение, в Фериерес почти каждый год. Обычно эти походы были успешными, появлялись так необходимые им рабы. Но были и жертвы. Всегда. Иниции, даже при численном перевесе врага, умели драться. Красный фонтан. Не следовало ему этого слышать. Тем более в десять лет. После этого ему долго снились сны, и он не мог рассказать о них матери. Даже тогда он был уверен, что те мужчины в харчевне пришли бы в ужас, если бы узнали, что сын Хория их услышал.

Когда слезы перестали литься, Касия вполне доходчиво объяснила: дома для нее теперь нет места. После того как ее продали, сделали рабыней, которую посылали в комнаты ко всем мужчинам на постоялом дворе, у нее не осталось никаких шансов среди собственного народа. Невозможно вернуться назад, выйти замуж, создать семью, соблюдать обычаи племени. Среди этих традиций нет места таким девушкам, в какую ее превратили, кем бы она ни была раньше, до чумы, когда ее могли защитить отец и брат.

Захваченный в плен и превращенный в раба мужчина мог убежать и вернуться в деревню с почетом, он сохранял свой статус, становился живой эмблемой мужества. Но не девушка, проданная в рабство за хлеб для зимы. Деревня ее детства теперь была для нее закрыта на замок со стороны прошлого, и ключ потерян.

На многолюдных, шумных улицах Сарантия, среди аркад, мастерских и церквей, где столько людей из многих стран, она, возможно, могла бы начать жизнь сначала. Для женщины это нелегко, и ни в чем нельзя быть уверенным, но она молода, умна и отважна. Не обязательно кому-то знать, что она работала на постоялом дворе в Саврадии, а если и узнают… Что ж, сама императрица Аликсана в свое время мало чем от нее отличалась. Стоила дороже, но занималась тем же, если верить слухам.

Криспин подумал, что за такие слова человеку могут вырвать ноздри или сделать кое-что похуже. Снаружи дул сильный ветер. Он слышал, как стучит ставень, как пронзительно воет ветер. День Мертвых. А ветер ли это?

Очаг немного смягчил холод в комнате, и Криспин лежал под двумя теплыми одеялами. Он внезапно подумал о царице антов, юной и испуганной, о ее ладони на его волосах, когда он преклонил перед ней колени. В тот раз ему тоже разбили голову, как сейчас. Он устал, челюсть болела. Ему не следовало пить сегодня вечером с солдатами. Исключительно глупо. Кое-кто сказал бы — кретинизм. Честный человек, однако, этот Карулл, трибун Четвертого легиона. Что было неожиданностью. Он любит слушать самого себя. Лицо бога на куполе церкви. Его создали мозаичники, художники, как и сам Криспин. Но нет. Они — нечто большее. Жаль, что он не знает их имен, что никто их не знает. Он напишет об этом Мартиниану. И постарается привести в порядок свои мысли. И сейчас он видел мысленным взором глаза бога совершенно ясно. Утром был туман, совсем ничего не видно, все цвета в мире исчезли. Голоса преследователей, собаки, мертвый человек. Лес и то, что увело их в лес. Он с первого взгляда начал бояться этого леса, еще тогда, у границы, и все же вошел в Древнюю Чащу: черные, густые заросли, падающие листья, жертвоприношение на поляне. Нет. Не совсем так. Завершение жертвоприношения.

Как человеку справиться со столькими вещами? Распивать вино с солдатами? Вероятно. Самое старое средство спасения, одно из самых старых. Натянуть одеяло в постели на разбитое лицо и уснуть, надежно укрывшись от режущего ветра и от ночи? Только не от той ночи, которая теперь царит всегда.

Каю Криспину тоже снился сон в этой холодной темноте, хотя он во сне не летал. Он видел, как идет по гулким коридорам в пустом дворце, и знал, что это за дворец, где он находится. Он был там вместе с Мартинианом много лет назад — во дворце патриарха в Родиасе, самом грандиозном символе религиозной власти — и богатства — Империи. По крайней мере, он им был в свое время.

Криспин увидел его опустошенным, пыльным, заброшенным, через много времени после того, как анты покорили страну. Большинство разграбленных комнат стояли пустыми и запертыми. Они с Мартинианом шли по дворцу вслед за похожим на покойника, кашляющим клириком, чтобы осмотреть знаменитую старую настенную мозаику, которую заказчик хотел воспроизвести в своем летнем доме в Байане, у моря. Их двоих неохотно впустили, благодаря письму, а возможно и некоторой сумме денег, состоятельного заказчика, и теперь они шагали в гулкой, пыльной пустоте.

Верховный патриарх жил, молился, интриговал, диктовал бесконечные послания во все концы известного мира на двух верхних этажах. Он редко отваживался спуститься оттуда, разве что по святым праздникам, когда он переходил реку по крытому мосту, шел к Великому святилищу и проводил богослужения во славу Джада под сияющим золотом куполом.

Они шли втроем по бесконечным пустым коридорам первого этажа, и гулкое эхо их шагов звучало своего рода укором. В конце концов они пришли к помещению, в котором находилась мозаика. Зал приемов, пробормотал клирик, нашарив на поясе кольцо с ключами. Он перепробовал несколько ключей, покашливая, пока нашел нужный ключ. Мозаичники вошли в зал, постояли, потом принялись открывать ставни, хотя оба с первого взгляда поняли, что толку от этого будет мало.

Мозаика, занимающая всю длину и высоту стены, была уничтожена, но не от разрушительного действия времени и не из-за недостатков техники. По ней били молотками и топорами, кинжалами, рукоятями мечей, булавами, палками, каблуками сапог в нижней части, ее царапали пальцами. Когда-то это был морской пейзаж — это они поняли. Они знали студию, которой поручили эту работу, но не знали имен тех, кто ее выполнил: имена художников, как и других ремесленников, не считались достойными запоминания.

Еще сохранились оттенки темно-синего и великолепного зеленого цвета под самым обшитым деревом потолком, как свидетельство первоначального замысла. Здесь должны были использоваться драгоценные камни: в глазах рыб или морских коньков, в блестящей рыбьей чешуе, кораллах, раковинах, в сверкающих угрях или подводных растениях. Все они были уничтожены, а мозаику изрубили на куски. Криспин подумал, что от этого может стать дурно, но в Родиасе после падения подобные картины стали привычными. В какой-то момент этот зал подожгли. Об этом свидетельствовали черные обгоревшие стены.

Они некоторое время молча стояли и смотрели, в носу щипало от поднятой пыли, пляшущей в лучах солнечного света. Потом методично закрыли ставни, ушли вместе с больным клириком по тем же разветвляющимся коридорам и вышли на широкие, почти пустынные просторы города, который был когда-то центром мира, Империи, где кипела бурная, оживленная, жестокая жизнь.

Во сне Криспин шел по этому дворцу один, и там было даже темнее и пустыннее, чем тогда, в тот единственный раз в другой жизни, которая теперь казалась такой далекой. Тогда он только что женился, завоевывал положение в своей гильдии, его благосостояние росло, он приобрел репутацию, и все это освещалось светом невероятной, чудесной истины: он обожал женщину, на которой женился год назад, и она его любила. В коридорах сна он шел по дворцу и искал Иландру, зная, что она мертва.

Одна запертая дверь за другой каким-то образом открывались одним железным ключом, который у него был. В одной пустой комнате за другой он видел лишь пыль и черные обгоревшие стены. Он слышал вой ветра снаружи, один раз увидел голубые косые лучи лунного света сквозь дыры в ставнях. Слышались какие-то звуки. Отдаленный шум праздника? Или это грабят город? «На достаточном удалении, — подумал он во сне, — звуки почти одинаковы».

Одна комната за другой, позади него на давней пыли оставались следы ног. Никого не было видно, все звуки доносились снаружи, из других мест. Этот дворец был несказанно огромным, невыносимо заброшенным. Призраки, воспоминания и звуки откуда-то снаружи. «Это моя жизнь», — подумал Крисп на ходу. Комнаты, коридоры, случайные движения, никого, кто имел бы хоть какое-то значение, кто мог внести жизнь, свет, даже мысль о смехе в эти пустые пространства, гораздо более обширные, чем нужно.

Он открыл еще одну дверь, ничем не отличающуюся от других, и вошел в следующую комнату, и остановился во сне, увидев «зубира».

Позади него, одетая для пиршества, в прямом платье цвета слоновой кости, отделанном по вороту и подолу темно-синим, с зачесанными назад и украшенными драгоценными камнями волосами, с ожерельем своей матери на шее, стояла его жена.

Даже во сне Криспин понял.

Это было нетрудно, в этом не было никакой хитрости или неясности, какие обычно бывают в сновидениях, для объяснения которых приходится платить деньги гадалкам. Она для него потеряна. Он должен понять, что ее нет. Так же, как и его юности, его отца, великолепия разрушенного дворца, самого Родиаса. Они исчезли. Они ушли куда-то далеко. Об этом заявил «зубир» из Древней Чащи. Между ними лежит пугающая, разделяющая дикость, варварская, абсолютная сила, чернота, спутанный мех, массивная голова и рога и глаза, которые много тысячелетий учат истине. Мимо него невозможно пройти. Ты являешься в мир от него и возвращаешься к нему, и он тебя забирает или отпускает на время, которое невозможно ни измерить, ни предсказать.

Затем, пока Криспин так думал, пытался примириться во сне с этой осознанной истиной и уже поднял было руку в знак прощания с любимой, стоящей позади лесного божества, «зубир» исчез, снова сбив его с толку.

Он исчез так, как тогда, на дороге в тумане, но не появился снова. Криспин во сне стоял, тяжело дыша, и чувствовал, как в нем стучит молот, и он не знал, что громко кричит в холодной комнате, ночью, в Саврадии.

Иландра во дворце улыбнулась. Они были одни. Никаких барьеров. Ее улыбка вырвала у него сердце. Он мог бы быть телом, лежащим на дороге, с раскрытой грудной клеткой. Но он им не был. Во сне он увидел, как она легко Шагнула вперед: между ними ничего не было, ничто теперь не отделяло ее от него.

— На деревьях поют птицы, — сказала его покойная Жена и пришла в его объятия, — и мы молоды. — Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Он ощутил вкус соли, услышал свой голос, говорящий нечто очень, ужасно важное, но не мог разобрать слов. Своих собственных слов. Не мог.

Он проснулся и услышал дикий вой ветра за стенами, увидел погасший очаг и девушку из племени инициев — тень, тяжесть, — которая сидела на постели рядом с ним, завернувшись в плащ. Она обхватила себя руками за локти.

— Что? Что такое? — воскликнул он, сбитый с толку, страдающий, с сильно бьющимся сердцем. Она поцеловала…

— Ты кричал, — прошептала девушка.

— О, пресвятой Джад. Иди спать… — Он старался вспомнить ее имя. Он чувствовал себя одурманенным, отяжелевшим, ему хотелось вернуться в тот дворец. Хотелось, как некоторым людям хочется без конца пить маковый сок.

Она сидела молча, не шевелясь.

— Я боюсь, — сказала она.

— Мы все боимся. Иди спать.

— Нет. Я хочу сказать, что я бы тебя утешила, но боюсь.

— Вот как! — Как несправедливо, что ему нужно приводить в порядок мысли. Быть здесь. У него болела челюсть и сердце. — Люди, которых я любил, умерли. Ты не можешь меня утешить. Иди спать.

— Твои… дети?

Каждое произнесенное слово уводило его все дальше от дворца.

— Мои дочери. Прошлым летом. — Он вздохнул. — Мне стыдно быть здесь. Я позволил им умереть. — Он никогда не произносил этих слов. Но это было правдой. Он не оправдал их надежд. И остался жить.

— Позволил им умереть? От чумы! — недоверчиво переспросила женщина из племени инициев, сидящая на его постели. — Никто не может спасти от нее.

— Я знаю. Джад. Я знаю. Это не имеет значения. Через секунду она спросила:

— А твоя… их мать?

Он покачал головой.

Проклятый ставень продолжал хлопать. Ему захотелось выйти в эту ужасную ночь и оторвать его от стены, а потом лечь в землю на ледяном ветру вместе с Иландрой.

— Касия, — сказал он. Так ее зовут. — Иди спать. Ты не обязана меня утешать.

— Это не обязанность, — ответила она. В нем было столько гнева.

— Кровь Джада! Что ты предлагаешь? Свое мастерство в любви, которое даст мне радость?

Она замерла. Потом вздохнула.

— Нет-нет! Нет, я… не владею никаким мастерством. Я не это имела в виду.

Он закрыл глаза. Почему нужно обсуждать сейчас подобные вещи? Такой яркий, такой насыщенный сон: она стояла на цыпочках, в его объятиях, в платье, которое он помнил, в ожерелье, ее аромат, нежные, приоткрытые губы…

Она мертва, она призрак, мертвое тело в могиле. «Я боюсь», — сказала Касия из племени инициев. Криспин прерывисто вздохнул. Ставень продолжал колотить в стену снаружи. Снова, и снова, и снова. Так бессмысленно. Так… обыденно. Он подвинулся на постели.

— Тогда ложись спать здесь, — сказал он. — Тебе нечего бояться. То, что случилось сегодня, уже закончилось. — Ложь. Оно не закончится, пока ты не умрешь. Жизнь — это засада, раны, ожидающие тебя.

Он повернулся на бок, лицом к двери, чтобы дать ей место. Сначала она не шевелилась, потом он почувствовал, как она скользнула под оба одеяла. Ее ступня коснулась его ноги и быстро отодвинулась, но по этому ледяному прикосновению он понял, как она продрогла возле погасшего очага. Был самый глухой час ночи. Кто в этом ветре — духи? Души? Он закрыл глаза. Они могут полежать вместе. Поделиться бренным теплом. Мужчины в зимнюю ночь иногда платят девушкам из таверны только за это. «Зубир» был там, во дворце, и исчез. Преграда исчезла. Ничто не стоит между ними. Но преграда осталась. Конечно, осталась. Недоумок, услышал он чей-то голос. Недоумок. Криспин еще одно долгое мгновение лежал неподвижно, потом медленно повернулся.

Она лежала на спине, глядя в темноту, и все еще боялась. Она долго думала, что сегодня умрет. Умрет жестокой смертью. Он попытался понять, каково это — так ждать. Двигаясь, словно сквозь воду или во сне, он положил ладонь на ее плечо, потом на шею, отвел в сторону от ее щеки золотистые пряди длинных волос. Она была такой юной. Он снова вздохнул, все еще совершенно ни в чем не уверенный и все еще наполовину затерянный в другом месте, но тут он дотронулся до одной маленькой, упругой груди под тонкой тканью туники. Она смотрела ему прямо в глаза.

— Мастерство — всего лишь очень небольшая часть этого, — сказал он. Его собственный голос звучал странно. Потом он поцеловал ее, так нежно, как только сумел.

Он снова ощутил привкус соли, как во сне. Отстранился, посмотрел на нее сверху вниз, на ее слезы. Но она подняла руку, прикоснулась к его волосам, потом заколебалась, словно не зная, что делать дальше, как двигаться — как быть, — когда это совершается по собственному выбору. «Боль других людей», — подумал он. Ночь так темна, когда солнце находится внизу, под миром. Он очень медленно нагнул голову и снова поцеловал ее, потом опустился ниже и провел губами по ее соску под туникой. Ее рука осталась у него на голове, плотнее прижалась к волосам. «Убежище — это сон, — подумал он, — стены, вино, еда, тепло и вот это. И это. Тела смертных в темноте».

— Ты не у Моракса, — сказал он. Ее сердце стучало так быстро, что он его слышал. Этот год, который ей пришлось пережить. Он намеревался быть осторожным, терпеливым, но он так давно не спал с женщиной, и нарастающее нетерпение удивило его, а потом завладело им. После она крепко обнимала его, ее тело оказалось более мягким, чем он полагал, а руки — неожиданно сильными у него на спине. Они спали так некоторое время, а позднее — ближе к утру, когда оба проснулись, — он уже более внимательно руководил их темпом. Он вовремя услышал, как она начала совершать собственные, открытия, одно за другим, как перехватывает ее дыхание, словно у путника, который поднялся на одну вершину, потом на другую, еще выше, пока, наконец, солнце бога не взошло, свидетельствуя о новых победах, одержанных, пусть и дорогой ценой, в ночи.

Старший лекарь армейской базы оказался бассанидом и очень знающим. Первое было совершенно против правил, последнее встречалось так редко — и было столь ценным, — что военный губернатор южной Саврадии махнул рукой на все бюрократические и экуменические правила. Собственно говоря, он не единственный из высшего военного руководства Империи придерживался таких взглядов. Во всей армии служили откровенно языческие лекари: бассаниды, поклоняющиеся Перуну и Анаите, киндаты с их богинями лун. Выбор между правилами и хорошим врачом сделать было совсем несложно.

К несчастью, с практической точки зрения лекарь после тщательного осмотра слуги-иниция, которого «слегка помяли», и изучения образца его красной мочи заявил, что тот две недели не сможет ездить верхом. Это означало, что им придется нанять для него повозку или фургон. А так как девушка тоже едет на восток, а женщины не могут скакать верхом, то этот фургон должен быть достаточно велик для двоих.

Затем художник признался, что очень не любит верховую езду, и так как им все равно надо доставать колесный транспорт…

Военный губернатор заставил секретаря подписать необходимые бумаги, не тратя лишнего времени на подобные мелочи. Император в своей высшей мудрости желает заполучить этого человека для каких-то работ в новом святилище Сарантия. В безумно дорогом святилище. Он приказал, через посредство высочайшей канцелярии, чтобы добрые солдаты тратили свое время на выслеживание на дорогах родианского художника. Военная повозка на четверых стала всего лишь еще одним оскорблением.

Под давлением обстоятельств губернатор поддался почтительным и красноречивым уговорам одного из трибунов Четвертого саврадийского легиона, человека, который нашел этого художника.

Карулл вызвался сопровождать Мартиниана и отправиться вслед за спешно посланным с курьером письмом от губернатора, чтобы устно поддержать прямую личную просьбу к начальнику канцелярии и верховному стратигу Леонту о скорейшей выплате задолженности по жалованью. Видит бог, Карулл говорить умеет, мрачно думал губернатор, диктуя письмо для военного курьера. Пусть использует свой язык во благо.

Выяснилось также, что родианин все-таки не задержался с отъездом после получения приглашения. Почтовый курьер, которому поручили доставку императорского послания, неоправданно долго добирался до Варены. Его имя и номер гражданского служащего стояли, как обычно, на конверте, под сломанной печатью, и секретарь губернатора их записал. Тилитик. Пронобий Тилитик.

Губернатор в раздражении потратил несколько мгновений на размышления о том, что за глупая мать дала своему сыну имя, почти совпадающее с названием женских половых органов на современном военном жаргоне. Потом продиктовал постскриптум, в котором предлагал начальнику канцелярии наказать курьера. Он не смог удержаться и вдобавок предложил, чтобы доставку всей важной корреспонденции на запад, в царство антов в Батиаре, поручили военным. Несмотря на ставшие постоянными боли в животе, губернатор кисло улыбнулся про себя, диктуя эту часть письма. И отослал курьера.

Художник со своими людьми пробыл в лагере всего две ночи, хотя лекарь такую поспешность не одобрял. Во время этого короткого пребывания родианина навестил нотариус. Он составил и внес в свои архивы документы — их копии должны после быть отправлены в архив гражданских дел Города, — закрепляющие статус свободной женщины Касии, из племени инициев.

В то же время центурион, ведающий набором рекрутов в кавалерию Четвертого саврадийского, составил необходимые протоколы для призыва на военную службу человека по имени Варгос. Эта процедура освободила его от контракта с имперской почтой и дала ему немедленный доступ к вступлению во владение всеми средствами, причитающимися ему по гражданскому контракту. Бумаги, гарантирующие перевод соответствующих сумм военному интенданту Города, также были составлены. Центурион был несказанно рад это сделать. Отношения между военной и гражданской службами были здесь столь же теплыми, как и во всех других местах. То есть отнюдь не дружескими.

Гораздо менее охотно центурион подписал освобождение вышеназванного человека от его слишком короткой военной службы. Если бы полученные на этот счет указания не были такими недвусмысленными, он бы заколебался. Этот человек — сильный и здоровый, и после того, как он оправится от случайно полученных ран, из него выйдет отличный солдат. У них масса дезертиров — неудивительно, раз жалованье запоздало более чем на полгода, — и во всех подразделениях не хватает людей.

Но — увы! И Каруллу, и губернатору, по-видимому, не терпится отправить родианина и его людей дальше. Наверное, причиной тому документы, подписанные самим канцлером Гезием, решил центурион. Отставка губернатора не за горами, и ему очень не хочется вызвать неудовольствие в Городе.

С другой стороны, Карулл, кажется, едет вместе с художником в Сарантий, лично возглавив его эскорт. Центурион понятия не имел почему.

Собственно говоря, тому было несколько причин, думал трибун Четвертого саврадийского, пока они двигались на восток, потом по Тракезии, постепенно сворачивая все дальше к югу. Трибун, который командует пятью сотнями солдат, гораздо важнее любого курьера, несущего письмо с очередной жалобой. Тот мог надеяться лишь на то, что его примут и дадут официальный ответ насчет задержки жалованья армии в Саврадии. Начальник канцелярии ответил бы ему обычными отговорками, но Карулл надеялся повидать либо самого Леонта, либо одного из его приближенных и добиться большего.

Кроме того, он уже много лет не бывал в Сарантии и не мог упустить такой удачный шанс посетить Город. Он рассчитал, что они могут прибыть туда — даже если ехать медленно — до последних гонок колесниц на ипподроме в этом сезоне, во время праздника Дайкании. Карулл питал давнюю страсть к колесницам, которую ему не удавалось удовлетворить в Саврадии, и болел за Зеленых.

Вдобавок у него возникла непредвиденная, но искренняя симпатия к рыжебородому родианину, которого он тогда пришиб шлемом. Мартиниан Варенский был не особенно разговорчивым — да Карулл и не нуждался в том, чтобы другие поддерживали беседу, — но художник умел пить почти так же хорошо, как солдат, знал множество потрясающе непристойных западных песенок и не вел себя высокомерно, как большинство родиан, по отношению к честному солдату Империи. И еще он ругался так изобретательно, что его пассажи стоило запомнить.

Кроме того, Карулл нехотя вынужден был признаться самому себе, оглядываясь по дороге на некоторых остальных членов их компании, его теперь постоянно одолевали совершенно новые чувства.

Этого он никак не ожидал.

В течение многих веков путевые дневники и письма опытных путешественников ясно давали понять, что самое большое впечатление Сарантий производит на приезжих, когда они смотрят на него с палубы корабля на закате дня.

Все путешественники сходились во мнении, что когда плывешь на восток, а из-за твоей спины солнце бога освещает купола и башни, сверкает на обращенных в сторону моря стенах и утесах, обрамляющих печально известный канал — Змеиный Зуб, а потом заходишь в прославленную гавань, невозможно не восхищаться величественным Городом. «Око мира, украшение Джада».

Сады Императорского квартала и ровную площадку, на которой императоры сами играли или наблюдали за завезенной бассанидами игрой (в ней участвовали всадники, вооруженные деревянными молотками), можно заметить издалека, с моря, среди дворцов с золотыми и бронзовыми крышами: Траверситового, Аттенинского, Барацианского. Прямо за ними огромный ипподром; а на противоположной стороне площади перед ним — громадный золотой купол, венчающий новое Святилище божественной мудрости Джада.

Если приплыть в Сарантий по морю, все это разворачивается перед путешественником, подобно пиршеству для изголодавшихся очей, слишком ослепительное, слишком многоликое и яркое, чтобы его можно было охватить разумом. Бывали случаи, когда люди закрывали лица плащами в изумлении, отворачивались, падали на колени и молились на палубе корабля, рыдая. «О, Город, Город, когда я тебя вспоминаю, мои глаза всегда увлажняются. Сердце мое — птица, летящая домой».

Потом навстречу кораблю выплывают маленькие суденышки из гавани, на борт поднимаются чиновники, выправляют бумаги, подтверждают таможенные документы, осматривают грузы и назначают пошлину, и, наконец, судну разрешают проплыть по изгибу Змеиного Зуба — толстые цепи в это мирное время убирают. Корабль проплывает между узкими утесами, и путешественники смотрят вверх на стены и на стражников по обеим сторонам, вспоминая о сарантийском огне, который обрушивался на злосчастных врагов, вздумавших захватить священный, охраняемый Джадом Город. Благоговение уступает место страху — или соединяется с ним. Сарантий — не убежище и не приют для слабых.

Корабль швартуется, следуя инструкциям управляющего портом, передаваемым при помощи сигнальных рожков и световых сигналов, а затем, после нового изучения бумаг, путешественник может, наконец, сойти на берег и попадает в многолюдные, шумные доки и на пристани Сарантия. Можно уйти нетвердой походкой прочь от воды, после стольких дней в море, и войти в Город, который более двухсот лет был как венцом славы Джада и восточной Империи, так и самым жалким, опасным, перенаселенным, неспокойным местом на земле.

Все это так, если приплыть по морю.

Если же вы приближаетесь к Городу по суше, через Тракезию, как это сделал сам император тридцать лет назад, то прежде всего остального вы видите тройные стены.

Находились несогласные, как всегда среди путешественников, — некоторая часть человечества, склонная иметь собственное мнение и громко высказывать его, — которые настаивали, что могущество и масштаб Сарантия более всего проявляются и ошеломляют этими титаническими стенами, сверкающими в лучах восходящего солнца. Такими и увидел их Кай Криспин Варенский утром, ровно через шесть недель после того, как покинул дом по приглашению императора, посланному другому человеку, чтобы найти смысл жизни, — если его не убьют как самозванца.

«В этом заложен парадокс», — думал он, глядя на смелый взлет стен, которые с суши охраняли подступы к Городу, стоящему на мысе. В тот момент у него не было настроения рассматривать парадоксы. Он здесь. На пороге. То, что должно начаться, сейчас может начаться.