Дон Хуан (СИ)

Часть 5

— Черт! Это было близко! — я все нахлестывал лошадей, хотя чисто технически в этом не было особой необходимости, фургон и так несся во весь опор, подпрыгивая на камнях и угрожая окончательно развалиться на доски и гвозди примерно через полмили. Лошади хрипели и косились назад дикими выпученными глазами, взбивая мучную пыль выше развевающихся хвостов. Минут через десять они устанут окончательно и пойдут шагом.

Но организму нужно было сбросить бушующий адреналин.

— Да? Расскажи мне об этом! — взвинченный Бат даже забыл о своей обычной вежливости. Худое лицо блестело от пота, глаза бессмысленно обшаривали горизонт.

— Сарказм?

— Что ж еще!

— Ладно.

— А ты вовсе не безграмотный мексиканец, парень, — он коротко и остро взглянул на меня. — Во всяком случае, не такой уж безграмотный, каким хочешь иногда казаться. Кстати — придержи коней.

— К черту, все еще возможна погоня.

— Придержи, говорю. Я вижу родник, нужно умыться. Да и лошадки уже языки за спины начинают закидывать.

Это был не совсем родник, скорее маленькая рощица, спрятавшаяся в узком разломе. Зеленая трещина в жухлом желтом теле пустыни. Посреди нее, прямо из яркой топкой лужайки, бил несильный, но чистый источник, превращающийся в ручей чуть ниже.

Бат спрыгнул с козел фургона — так называемой «шхуны прерий», также известной, как «Конестога» — длинной, грузоподъемной, крытой плотной тканью конструкции. Повезло, что она нам досталась, и повезло, что утащили — эта тварь тяжелая, скорость набирает медленно, но и инерцию имеет приличную. Счастье, что солдаты оказались слишком испуганы, чтобы организоваться и продолжать погоню. Видно, тот повар оказался талантливым актером.

Счастье? Ха. Не самое распространенное слово в последнее время. Да и там, откуда я явился, оно, такое впечатление, тоже употреблялось нечасто. Чертовы провалы в памяти. Кем я был раньше? Где я был до того, как очнулся в Сан-Квентине посреди удушливой жары пустыни?

Вопросы звенели стальными колокольчиками в разных уголках моего мозга, распространяя странное темное эхо. Ответа не было. Но я не принадлежал этому месту, это было совершенно очевидно.

Я поглядел искоса на Бата, тот фыркал и плескался в ручье, от брызг на шесть футов вокруг стояла радуга.

— Кем ты был раньше, Батхорн?

Фырканье и радуга поутихли.

— В каком смысле?

— Ну, для меня почти очевидно, что ты не был чудовищем с головой быка, да и водяной гидрой мне тоже тебя представить малость затруднительно. Это оставляет последний вариант — на кого ты учился перед тем, как принять блестящую карьеру коммивояжера? Ведь не секрет, что по популярности с ней может соперничать разве что ремесло трубочиста или городского ассенизатора.

— Трубочисты занятные парни, — пробормотал Бат.

— Серьезно?

— А? Нет-нет… Я учился на актера, конечно. Университет Лойолы, славный город Балтимор, три долгих года, тянувшихся, словно античные трагедии какого-нибудь Фукидида… Или то был Еврипид?

— Так ты, значит, актер? Ха. Ха.

— Что смешного?

— С чего ты взял, что мне смешно?

— Просто так — выстрел во тьме. Чужая душа потемки.

В этом был какой-то смысл, какие-то тайные символы, они словно плавали передо мной, на секунду выныривали из вязких глубин сознания, на долю секунды повисали в воздухе, показывая белое брюхо, и тут же снова с шумом и плеском уходили в глубину, под присмотр мыслей побольше и поугрюмее, эдаких затаившихся Левиафанов, мерцающих глазами-лампами в кромешной липкой тьме.

Темные души. Перемещение. Наказание.

— Откуда ты, Батхорн?

— Чикаго, я же говорил. Родина известного в этих местах адвоката Эйба Линкольна.

— Родился там?

— А, вот ты о чем. Нет, мы с родителями прибыли в сию обетованную землю из Британии. Слыхал про такую?

— А я-то думал, что мне напоминает твой выговор… Англичанин!

— Ирландец, с вашего позволения… Лет пятнадцать назад кто-то в Парламенте решил, что ирландцев в Империи уже слишком много — плодятся что твои кролики. И, с присущим им гуманизмом, отравили всю направляемую в Ирландию еду.

— Как отравили?

— Ядом, — хладнокровно объяснил Бат. Не было ли в его темных глазах какого-то странного огонька? Нет, должно быть, просто отраженный от поверхности воды солнечный зайчик. — Умер каждый четвертый. Хвала моим родителям — умнейшие были люди, ну вот точно как я — подхватили меня в охапку и сели на первый же пароход Дерри — Лондон и Лондон — Балтимор. Полагаю, тогда-то я так и похудел. На самом-то деле мне повезло — хорошо, что не умер. На пароходе тогда люди мерли словно мухи…

Он скорчил какую-то непонятную гримасу, набрал в ладони воды и с уханьем зарылся в них лицом, словно тема была исчерпана, и не о чем было больше говорить. Может, так оно и обстояло.

Я с удовольствием вдохнул свежий воздух, напоенный влагой и все еще не искрящий извечной пылью, к которой я за минувшие дни уже почти что притерпелся. Огляделся вокруг. А красиво здесь — вот именно в этом конкретном месте. Крошечная рощица, десяток жадно тянущихся к воде деревьев, дюжина кустов, ковер из влажной травы под ногами, переплетенные ветви над головой…

Наверное, это заложено где-то глубоко в подсознании каждого человеческого существа — получать наслаждение от созерцания своей естественной среды обитания. Заметьте — как мало людей готовы вечно смотреть на бесконечные ледяные поля Антарктиды. Наблюдателей ползучих сахарских барханов тоже днем с огнем не сыщешь. А здесь — вот, пожалуйста, даже конченный подонок вроде меня блаженствует, разлегшись на травке посреди этого оазиса. Покой и умиротворение, и даже мысли какие-то дивные приходят, чужие. Остепениться, забросить эту чокнутую гонку за чужими головами, взять красивую бойкую девчушку — да вон хотя бы ту самую милую Изабеллу из больницы — и зажить себе ранчером на своей земле… А что, возможно, было бы и…

— Господь наш Отец-вседержитель, до чего ж хорошо, — Бат вылез из воды и принялся энергично растираться какой-то дерюгой, которую мы нашли в фургоне. — Кстати, мистер Хуан, не подумай, что я слежу за тобой, но я просто не мог не отметить, что ты никогда не упоминаешь о Господе.

— А должен?

— Хм… скажу так, это необычно. Все пройдохи и душегубы, которых я встречал на своем веку, обязательно были с ног до головы обвешаны настоящими и вытатуированными крестами и молились каждые полчаса. Просили у Отца Небесного прощения за те непотребства, что только что сотворили. Вероятно, волновались насчет попадания в Царствие Его. А тебя этот вопрос, как я погляжу, совсем не интересует?

— Не особенно. Видишь ли, я точно знаю, что бога нет.

Скользкий Бат покачал головой.

— Как ирландцу и католику, мне больно слышать эти слова, но поскольку шансов побороть тебя в рукопашной схватке у меня нет, ограничусь лишь кротким вопросом, сделавшим бы честь самому Спасителю: «как так?»

— Наш несчастный, погрязший в злобе и грехе мир, как ты, наверное, знаешь, вовсе не стоит посреди небесной тверди, — сказал я. — Он несется в темной и холодной пустоте, черном ужасе бесконечного и равнодушного космоса. За нами никто не присматривает, никто не отвечает на наши молитвы и вопли страха. Мы одни застряли на этой крошечной планетке. Совсем одни. И знаешь…

Он перестал прыгать на одной ноге, вытряхивая воду из уха.

— Что?

— Если бы люди чуть пошире открывали свои глаза, снимали шляпы и выбивали дурь из собственной тупой башки, они бы и сами это увидели. Что нет никакой разницы, христианин ты, иудей или, скажем, мормон. Твои поля всегда засыхают, куры дохнут, а посевы сжирает саранча. Твои родные всегда умирают, порой в муках, как бы сильно они ни молились. Младенцев уносит лихорадка, а праведники заканчивают свои дни в петле.

— Это…

— Чистая правда. Торжествует невежество и жестокость. А, у соседа Джона град побил весь маис? Он плохо молился, бог наказал его! А, у меня перестали доиться коровы? Это испытание господне, ведь я добрый христианин! Но истина в том, что всегда кому-то хорошо, и всегда кому-то плохо. И для осознания этого простого факта вовсе не нужно читать сотни страниц книги, написанной на мертвом языке тысячи лет назад. Дела обстоят куда проще. В каждый момент нашей жизни кто-то страдает, а кто-то наслаждается. Таков порядок вещей. И в моих интересах наслаждаться этим порядком как можно дольше.

Ручей журчал. В зеленых кронах посвистывал легкий ветерок.

— И что же, — вежливо проговорил Бат, лицо темное от гнева, — по-твоему выходит, что нами руководит чистый случай?

— По-моему, — сказал я, — нами руководим мы сами. Наши мысли и дела. А случай — это то, что большинство олухов вокруг принимают за бога.

В общем, ситуация складывалась неважная. Мыслей в голове не было — ни одной. На голову давило тяжелое солнце, заливая за шиворот горячие струйки, по воздуху из кухни разливался запах какой-то стряпни вроде каши, вразнобой перекликалась отдыхающая смена за спиной — и тикали, тикали часы. Каждая минута, что я проводил в размышлениях, приближала меня к провалу, и каждую минуту у меня становилось минутой меньше.

Мыслей, как перестрелять шестерых вооруженных солдат и офицера, не поднять тревогу и не привлечь ничьего внимания, а также увести со двора фургон с оружием, как я уже говорил, не было.

Никаких.

Тогда-то и проснулся тот парень. Тот самый голос в голове. Он всегда мне помогал.

«Что-то я проголодался», — сказал он. — «Не мешало бы перекусить».

«Какого черта…»

«Делай что я говорю».

Сознание реагировало странно — в глазах ползали будто бы черные пятна, озаряемые временами болезненно-яркими вспышками. Голова казалась горячей, словно кастрюля с рагу.

«Двигайся!»

Пошатываясь, я направился к зданию кухни. Запахи все усиливались — похоже, это и правда было овощное рагу. Редкие деревца бросали жидкую тень на белый от солнца двор. Дверь оказалась не заперта.

«В кухне вряд ли много народу. Черт, да готов спорить, что повар здесь один-одинешенек!»

«Что за дьявольщина…»

«Помалкивай. Говорить будешь, когда стану говорить я».

Помещение было тесным и душным — по сравнению с ним снаружи, можно сказать, царил арктический холод. Ряды столов с раскрытыми дверцами, кастрюли, сковородки и какие-то жестянки строились рядами непослушной армии на полках и столешницах. На плите, вокруг которой все было измазано углем чуть ли не до потолка, суетился и что-то бормотал плотный человек в грязном фартуке. На голове, исключая возможные толкования, возвышался самый настоящий поварский колпак.

«Нож».

Я перехватил нож поудобнее.

— Обед будет через час, — не оборачиваясь, отрезал парень в поварском колпаке. — А если снова за ромом или текилой, то катитесь к дьяволу. Они для соусов и настоек, а не ваших пьяных харь.

«Повторяй за мной…»

— У тебя большая семья, сеньор? — повар чуть не подпрыгнул, оборачиваясь. Я и сам был удивлен — мой голос будто загустел в жарком, пропитанным паром и запахами воздухе, — он тянулся будто расплавленный сахар. Вот только ничего сладкого в нем не было.

— Что? — он пригляделся. — Какого черта, ты не из наших!

— Сеньор очень наблюдателен, да, сэр, — согласился я. — Соблаговолите взглянуть на этот нож. На нем довольно крови, сеньор, но вашей пока нет. И так оно может и остаться, понимаете, о чем я толкую, э, амиго?

— Мародер, значит? — ощерился повар, разворачиваясь уже полностью. В руке у него тоже обнаружился нож, вроде бы кухонный, но длинный и даже на вид острый. Настоящий тесак. — Большая ошибка, что ты зашел сюда, мексиканская падаль!

Я прислушался к интересным штукам, что нашептывал мне голос в голове.

— Кажется, мы с ребятами видели в деревеньке у форта хижину, возле которой сушился поварский фартук — ну точно такой же, как у тебя. Миленький домик. И довольно большой. Много детишек, значит?

— Что? — повар мигнул. Лоб у него стал весь мокрый.

У меня что-то случилось с лицом — оно словно лопнуло, перестало слушаться мышц и вроде как обвисло.

— А зачем столько детей человеку, который не умеет принимать правильные решения? Выйду, пожалуй, во двор, свистну своим ребятам — пускай начинают именно с твоей халупы. Я думаю, солдатики не успеют туда добежать, если что. Нет, не успеют. Счастливо оставаться, сеньор бездетный вдовец.

Я сделал шаг назад. Удушливо пахло подгоревшими помидорами.

«Недурно, парень. Не на пять с плюсом, но недурно».

— Стойте!

Нож — да нет, настоящий тесак! — полетел на пол. Лицо у повара было — хуже не придумаешь.

— Господи, пожалуйста! — он не упал на колени, но ноги явственно тряслись. — Сэр, ради всего святого, что у вас есть, не трогайте их!

— А нет у меня ничего святого, парень, — сказал я, приближаясь. — Нету.

— Постойте, — повторил он уже тише. Вытер лоснящееся лицо. Губы у него тоже дрожали, слова превращались в кашу. — Что вам нужно? Вам же что-то нужно, так?

«Вот ты и почти на месте, парень. Как хорошо получилось, верно?»

— Три вещи, сеньор, — показал я на пальцах, что их действительно три. — Первое: ваше имя.

— З-зачем?

— За шкафом, — широко улыбнулся я, и повар — ей-ей! — проникся.

— Рональд Кук.

— Кук! Не врешь?

— Нет, сэр.

— Кок по имени Кук, — покачал головой я. — Надо же. Или тебя называть «шеф»?

— Не знаю, сэр.

— Так и есть, будешь шефом. Итак, шеф Кук, вторая вещь, очень важная: я хочу, чтобы ты убрал эту сковороду с помидорами с огня.

— Сэр?

— Помидоры, тонто! Лос томатес! Здесь воняет.

Сковородку он тоже сдвинул довольно быстро.

— Ну и последнее, самое простое, — сказал я, прислушиваясь к парню в голове. — Расскажи, что это за солдаты толпятся на стрельбище вон там, и чего от них хочет этот зловещий офицер, этот пес гордо.

— А, эти… — он скосил глаза за окно. — Лейтенант Куртц вчера обнаружил, что кто-то из солдат сговорился с контрабандистами и собирался переправить им фургон с оружием, вон тот.

— Один из этих бедолаг — тот самый мерзавец?

— С вашего позволения, сэр, тот самый мерзавец был расстрелян на рассвете. Это возможные сообщники.

— Суровый парень этот лейтенант. Тогда вот что — последняя просьба. Понимаю, что я обещал всего три, но так уж сложилось, вроде как бонус. Минут через пять-семь к тебе сюда подтянутся эти самые солдатики. Они будут перепуганы и растеряны. Ты уж позаботься, чтобы им в голову пришли только правильные мысли. Например, об отдыхе и хорошем послеполуденном сне. А никак не о погоне со стрельбой и прочими ненужными излишествами. Совсем несложно, согласись. Особенно учитывая возможную альтернативу.

— Капитану я скажу, что в тебе было семь футов росту, — повар больше не трясся, он, похоже, сделал свой выбор. — Кулачищи пудовые, глаза налиты кровью, вылакал пинту рома за один присест. Я простой кок, что я мог тебе противопоставить?

— Верное решение, шеф Кук. Думаю, ты справишься — и с ромом, и со всем прочим. Вот только… — Я приблизился вплотную. От шефа пахло вареными овощами, потом и страхом. — Я могу тебя убить. Прямо сейчас, прямо вот этими руками. И дернуться ты не успеешь. И семью твою прирежу — от мала до велика. Прирежу, и зайду в ближайшую таверну, и плотно пообедаю. Ты мне никто. Черт, да и все остальные на этой чертовой земле мне никто. Я хочу, чтобы ты это понимал.

— Понимаю, — ответ прошелестел как сухие листья по полу заброшенной хибары.

— Ты можешь, конечно, попробовать ударить мне в спину. Или, скажем, натравить на меня погоню. Но подумай вот о чем. Сейчас мне нужен только этот фургон. А погоня… что ж, убить меня не убьют, но тогда у меня появится причина вернуться. И разговоры разговаривать, и давать разные смешные обещания я тогда не буду. Это тебе тоже следует понимать. И рассказать тем парням, которые в скором времени сюда вломятся.

«Ну, прямо мои слова, дружище, — одобрительно отозвался из головы тот парень. — Просто с языка снял».

Вот я вижу, что вы мне сейчас не доверяете, сомневаетесь в моей способности разобраться с каким-то жалким десятком солдат, да еще с офицером во главе. И мне, должен сказать, довольно обидно это слышать. Разве из всего произошедшего ранее вы так и не сумели сделать нужный вывод? Но я прощаю вас. Вы попросту невнимательны, вы пропустили самую суть этой истории. Впрочем, я тоже ее пропустил, за что искренне прошу прощения. Я самую малость подустал. Я не спал два дня. Но все еще в норме. Угрюмый мексиканец Хуан держит ситуацию под полным контролем.

Задняя дверь кухни. Ну и вонища, они что здесь, помои едят? Короткий переход в соседний двор, на этот раз без охраны. Оно и к лучшему, притомился я что-то глотки резать. В небе чокнутым мародером буйствует солнце, весь чертов форт затоплен ослепительной жарой. От нее тянет в сон, но это ничего. Это подождет. Ветхая калитка хорошо смазана — не скрипит. Зато впереди… впереди слышны голоса.

— В последний раз задаю вопрос, обезьяны! Кто из вас, упырей, помогал покойному рядовому Блэку?

Невнятное бормотание.

— Не слышу!

— Мы ничего не знаем, сэр.

— Чертова ложь, не будь я лейтенант Куртц! Один из вас, а возможно и больше, знает куда больше, чем говорит. А точнее, не говорит! В общем так, макаки: последний шанс. Я даю вам ровно минуту, одну чертову минуту для того, чтобы сделать признание. Никто не признается — что ж, придется расстрелять всех шестерых, в рамках укрепления дисциплины. Время пошло, но хронометра у меня нет, так что соображайте быстрее.

Вот еще что всегда меня поражало. Солдат шестеро, хотя и безоружных, а лейтенант всего один. Если хотя бы трое бросятся на него одновременно, застрелить всех он ни за что не успеет. Черт, да у него даже револьвер не взведен, настолько он уверен в себе. Но никто не бросается. Голова среднего солдата всегда забита размышлениями о возможных последствиях: что потом сказать капитану, как объяснить ситуацию. Не придется ли отправиться на каторгу? Грядущее переселение в небытие их, похоже, заботит куда меньше. А может, в чьей-то тупой голове еще теплится отчаянная вера, что виновный сейчас во всем признается?

Напрасные надежды, в любом случае. Очень удачно, что у них есть я.

Я крадусь у стены ближайшего сарая — черт его знает, для чего он предназначен, но у меня на него большие планы. Дверь не заперта. Внутри пыльно и темно — счастье, что у меня на лице шейный платок, а в темноте я вижу не хуже какого-нибудь волка. Окна всего два, и одно из них выходит как раз на тот злополучный двор, где лейтенант Куртц планирует осуществить массовую казнь. Теперь главное играть убедительно. Хороший расчет времени — и дело может выгореть.

— Что ж, гамадрилы, — сухой и жесткий голос лейтенанта хлыстом полосует жаркую тишину. — Я давал вам возможность остаться в живых, вы ей не воспользовались. Некого винить, кроме самих себя. Это армия. Должна быть дисциплина.

Солдатики тем временем совсем приуныли — мокрые от пота тени едва-едва разбавляют сухой песок. Стадо. Безвольное и тупое стадо. Мне нужны сейчас именно такие.

Лейтенант взводит курок, то же самое делаю и я. Звуки сливаются в один и не привлекают внимания.

— Да смилуется господь в своей неизбывной доброте над этими глупыми крестьянами, — говорит лейтенант. Я не говорю ничего и мягко тяну за спусковой крючок.

Тут мне не везет. Вернее сказать, не везет одному из солдат. Слишком долгий мертвый ход у моего револьвера, а пристрелять его как следует все руки не доходили. Поэтому лейтенант все же успевает выстрелить первым, ствол его револьвера окутывается облаком вонючего синего дыма, а одна из фигур в застиранной серой форме шатается и валится оземь.

— А-а-а-ах, — выдыхает кто-то из оставшихся стоять на ногах.

Прошу прощения, мертвый парень, ты был незапланированной жертвой и ты пал не от моей руки. Если тебе так легче, то убийца понесет заслуженное наказание.

Бах!

Вот так.

Практически, между выстрелом лейтенанта и моим, пробившим ему грудь с левой стороны, проходит самое большее секунды три.

— Что это? — говорит он своим скрипучим голосом, одновременно разворачиваясь и медленно оседая. Лейтенант битый волк, старая школа, он еще пытается держать марку и проигрывать достойно, но револьвер в его руке дрожит и смотрит стволом в землю.

— О, ничего особенного, — отвечаю я, выходя из своего укрытия. — Не задерживай очередь, парень, получил свою пулю — отваливай. Харон уже заждался.

— Абер дох… нур айнцих… ферфлюхте хунд… — он бормочет что-то еще, валяясь в пыли и скребя по земле сапогами, но меня это уже не занимает. Это отнюдь не конец, и на меня теперь смотрит пять пар перепуганных черных глаз. Ситуация щекотливая, и одно неправильное слово, одна лишняя интонация могут закончиться совсем нехорошо. Убить, конечно, не убьют — без оружия-то — но с фургоном можно будет распрощаться навсегда. С первым в моей жизни здесь контрактом.

Важный момент: лейтенант уже выбыл из игры, но его положение в цепочке командования понятно, и за убийство офицера предусмотрено вполне конкретное наказание. А вот меня в этой цепочке нет совсем, и что им обломится за мою смерть — пока неясно. Именно этим, а вовсе не их бараньей покорностью перед лицом смерти, я склонен объяснить тот факт, что я все еще жив. Предпочитаю не думать о людях плохо.

— Лейтенанта больше нет, — говорю я негромко. — И сделал это я.

Ноль реакции. Парни обалдело пялятся то на тело товарища, то на валяющегося на земле офицера. Наконец один хрипло выдавливает:

— Он застрелил Уилла!

— Именно так, — соглашаюсь я. — Лейтенант Куртц застрелил Уилла, а я застрелил его. Такой уж я человек — не могу пройти мимо несправедливости. И теперь он мертв, а вы, наоборот, живы.

— Я… еще… — доносится откуда-то сбоку. Живучий парень, даже завидно.

Рядовые смотрят хмуро.

— А нам-то что? — цедит наиболее догадливый. — Как теперь?

— Обыкновенно, воины, — радую открытием я. — Пять минут назад у вас был один путь, в неглубокую песчаную могилку за воротами форта. Сейчас появились варианты. Скажу честно: я здесь не по его душу и не по вашу. Мне нужен только этот фургон. Покойный рядовой… как его… Блэк — вот, он был мой человек. Но раз его нет, справлюсь сам. Мешать мне не следует — мне что одного положить, что вас всех, глаз не моргнет и рука не дрогнет. Если броситесь вместе, то вы меня, конечно, завалите, но как минимум трое об этом никогда не узнают.

— Что от нас нужно? — ну, хотя бы за одного парня можно сказать спасибо его родителям, не полный идиот получился. Соображает.

— Не мешать мне. Организованно отступить в кухню — ваш повар тоже работает на меня, как и парни за этими воротами.

— Повар Кук твой человек?

— Точно. Он расскажет, что делать. Придумаете легенду — историю, которую будете рассказывать потом капитану и подслеповатому каптенармусу. Я бы советовал вот что: в оружейный двор неожиданно ворвался бешеный громила с дробовиком наперевес. Косматый, рыжий, рычащий на непонятном языке — возможно, русский, их неудивительно встретить в этих местах после ликвидации Форт-Росс в Калифорнии… Негодяй обезоружил героического лейтенанта Куртца и убил из его револьвера беднягу Уилла, после чего изрешетил и самого лейтенанта. Далее направился к фургону, но вы залегли и больше ничего не видели. Красивая история. Даже жаль, что все было не так.

— Солдаты, — прохрипел из пыли Куртц. — Вы же давали присягу… Убейте этого мерзавца немедленно… это приказ!

— Помолчи, Ганс, — отмахнулся я. — Скучный ты какой-то. И кстати, отдай-ка сюда свой револьвер, нужно же соответствовать легенде… О, «Кольт Уокер», хорошая вещь, оставлю себе.

— Вообще-то, его благородие зовут Вальтер, — рассудительно сказал догадливый рядовой. — И это… может, пристрелить его?

— Боец, ты невнимателен, — пожурил я парня. — Во-первых, это лишний расход патронов, во-вторых, выбивается из талантливо придуманной мной истории. Ладно, парни, поговорили и хватит, здесь наши дороги расходятся. Шуруйте к повару, повторите легенду, а мне пора.

Они молча, гуськом втягиваются в открытый рот задней кухонной двери, и мне почему-то становится их жалко.

— Да, вот еще что, — вспоминаю я. — Скажете, что безуспешно пытались оказать помощь смертельно раненому лейтенанту, но было уже слишком поздно. Он истек кровью и погиб как герой. Ему все равно, а кому-то из вас, возможно, обломятся сержантские нашивки. Все. Счастливо!

И я вижу одну или две поднятые в прощальном взмахе руки.

Я подождал, пока из крохотного прудика стечет иссиня-черная после купания Бата вода и искупался сам. Погоня, ярясь взмыленными лошадьми и стреляя в воздух из револьверов, так и не объявилась — да, слабо в этих местах с несением службы. Мексиканцы могли бы снова отвоевать весь штат себе обратно — да только в их войсках творится такая же чертовщина. Но я, как говорится, буду последним, кто станет на это жаловаться.

Мы перекусили какой-то легкой снедью, которую предусмотрительный пройдоха умудрился стянуть из деревни, и отправились дальше. Солнце, для разнообразия, было на нашей стороне — оно упряталось за тонкую пелену облаков, а ветер гонял по прерии пыльные смерчи, затрудняющие наблюдение. Вдали — но уже куда ближе, чем раньше — вырастали желтоватые, морщинистые, как стариковская кожа, горы.

— Мистер Хуан?

— Можешь опускать обращение, парень, кроме нас двоих здесь все равно никого нет. Кроме того, это вовсе не мое настоящее имя.

Настоящего я все еще не помнил.

— Похоже, из форта за нами нет погони.

— Все ждал, пока ты заметишь.

— Это потому, что ты… что вы… там всех…

— Убил? Именно так, парень. Что мне тамошняя рота ленивых и еле живых от жары ненес? На один зуб. Порешил их там всех. Выпотрошил, как куриц. А потом сожрал.

На самом деле, когда я отпирал ворота там, в форте, я был весь мокрый, словно мышь. Потому что за спиной, на кухне, в компании шефа Кука, сидело пятеро здоровых деревенских парней, и, как я и говорил, в голову им могли прийти самые неправильные мысли. И все мое безумное, нечеловеческое везение мне бы не помогло. Поэтому брус, запирающий ворота, я снимал очень неторопливо и аккуратно, и открывал их тоже медленно, с полным пониманием протирающих в спине дыру полудюжины злых глаз.

А потом просто уселся на козлы, хлестнул вожжами застоявшихся лошадок и, не мешкая, укатил, сделав знак ожидавшему снаружи с заводными лошадьми Бату следовать за мной. В галоп мы сорвались уже чуть позже, метров через сто. Играть роль неуязвимых и дерзких демонов следовало тщательно.

— Я бы не удивился, сэр, — замечает Бат, совершая челюстью жевательные движения. — Нет, сэр, не удивился бы. И однако, грех жаловаться. Погони нет, груз при нас, и при всем этом — ни царапины, ни самой завалящей ссадины! Дело, конечно, скверно пахнет, да и без мокрухи не обошлось наверняка, но на моих руках крови нет. Нет, сэр, ни капли.

— Рад за тебя, Батхорн. Тот, кто боится замарать руки, напоминает мне человека, который хотел бы поесть, но не желает брать в руки ложку. Можно, конечно, есть и так, но цивилизованные люди давно придумали более удобные инструменты. Не стесняйся их использовать, здесь все свои.

Сквозь вязкую дневную тишину проклевывался острым цоканьем перестук копыт — мы медленно въезжали на плоскогорье. Скорость теперь придется сбросить — этот фургон определенно не предназначался для гонок — но и торопиться больше не нужно, любую погоню мы увидим теперь издалека.

— Черт!

— Накаркал, парень, — я приглядываюсь. Так и есть, со стороны перевала приближались трое всадников. Формы не видать, только это ничего не значит по нынешним временам — может, регулярная армия, потрепанная в пограничных стычках, может милиция, а может, простые бандиты. Честно говоря, на наше дальнейшее общение эта разница не очень сильно повлияет.

— Стоять! — повелительно поднимает руку передний всадник. Здоровенный могучий детина, заросший пыльной бородой, в широкополой шляпе и желтоватом плаще. Как ему не жарко на солнце-то? Хотя здесь, вроде бы, климат чуть холоднее — не равнина все же. — Кто такие, куда направляетесь?

— Торговцы мы, — заискивающе улыбается Бат, сверкнув мелкими зубами. — Направляемся из Форта-Стенли в… впрочем, куда нас занесет в своем всеведении Господь наш Иисус.

— Аминь, парень, — хмуро отвечает бородатый. — Мы разыскиваем опасного преступника, перерезал уйму людей в Абсолюшене и других местах. Особенно не жалует одиноких путников.

Он спешивается. Поганые дела, значит, будет досматривать фургон. Уравняем шансы.

Спешиваюсь тоже.

— Вы рассказываете ужасные вещи, сеньор. Как же выглядит этот жестокий каброн, этот брибон десграсьядо?

Бородатый глядит подозрительно, но вынимает из-за пазухи какую-то бумагу.

— У меня тут записано, — бормочет он. Парни за его спиной с лошадок слезать не спешат, контролируют. Да и плевать, Скользкий Бат знает, что делать, если дела, как говорится, пойдут на юг[2]. — «Высокий мужчина…» ну, это понятно… а, вот: «мексиканец. Усатый, загорелый. Голос хриплый, грубый.»

— Весьма подробное описание, эсе, — соглашаюсь. — Но есть одна беда — под это описание подходит половина жителей Нью-Мексико и Техаса. Даже я, к примеру.

Громила неразборчиво хмыкает.

— А ведь так и есть, амиго… так и есть… голос грубый… мексиканец… загорелый, усатый… Эй!

Нож выныривает из моего левого кулака, как подсеченная рыба из воды — быстрой ослепительной вспышкой. Я опасался, что под бородой может скрываться защитный кожаный ворот — некоторые из моих знакомых такие носили. Это не остановило бы нож до конца, но сильно затруднило бы мою работу. Но парень, похоже, надеялся только на бороду — и острие мягко входит под подбородок.

Правой рукой я в это время взвожу курок и стреляю с бедра. Стрельбе с бедра нужно долго учиться, но я не учился, и я промахиваюсь.

— А-а-а-а… — хрипит мертвый здоровяк. Из-под бороды и шейного платка что-то неприятно чавкает и пахнет горячим металлом. Он пытается упасть — но меня не проведешь, хмурые ребята верхом играют с ним заодно и наверняка укокошат меня сразу же. Нужно помочь ему удержаться на ногах.

— Вашему командиру плохо, парни! — рявкаю я, горбясь, словно карлик из Нотр-Дам. Ниже силуэт, больше шансов. — Есть среди вас медик?

Хрясь! В плечо хрипящему врезается пуля, разбрызгивая вокруг красное. Что за люди, по своим же стреляют. Никакого понятия о чести и субординации.

Взвести курок. Ствол на разорванное плечо. Взять прицел.

Бах!

Жара. Конское ржание. Одуряющий запах металла под носом.

— Чертов мокроспинник! — орет кто-то с той стороны. — Ты заплатишь мне за эту кобылу! У бедняжки дыра в брюхе размером с кулак!

— Я ведь спрашивал насчет медика, бато! — ору я. — И что стоило ответить!

Бах!

Голубой дым над желтым песком. Серые скалы вдалеке. Невозможно синее небо. Красная кровь. Запах пороха и испражнений.

Парень, который жаловался на свою лошадку, больше не жалуется. У него есть на это веская причина — отсутствующая голова. Ладно, голова на месте. Большая часть. Зато нет меньшей. Вместо нее какое-то месиво из желтых и белых осколков лицевой кости. Хороший был у лейтенанта Куртца револьвер. То есть это лейтенант — был, а револьвер имеется и сейчас.

Остался всего один молчаливый мерзавец. Эль Силенсьозо. Но он вовремя спешился, спрятался за трупом лошади и не подает признаков жизни. Неприятно. Притворяться мертвецом — как это низко. Того и гляди настоящие мертвецы могут принять за своего и прихватить в долину смерти темной.

А почему бы и нет?

Кряхтя, забрасываю тело бородача на его же лошадь — та храпит, дико глядит огромным черным глазом, но не сбегает. Шлепаю ее плашмя револьвером по крупу — иди, мол. Прочь, уходи, не задерживай. Иди к своим.

Потому что свои для тебя — мне совсем чужие.

Лошадка нерешительно переступает копытами и приближается к тому месту, где залег последний противник. Труп, переброшенный через седло, покачивается, словно прикидывает, в какую сторону будет удобнее свалиться. Я знаю правильный ответ, но не подсказываю. Ни в какую.

Фитиль у динамитной шашки, спрятанной под телом, догорает, когда до цели остается метра полтора. Взрыв звучит неубедительно — на открытом месте-то я впервые работаю — но результаты меня устраивают. С коротким придавленным ржанием лошадь заваливается на бок — ей перебило позвоночник. Залегшего молчуна сечет осколками и ошметками плоти, и он с диким воплем подскакивает из укрытия. И я спокойно влепляю пулю ему в корпус. Вот и все.

Говорят — убивать может не каждый. Говорят, трудно смотреть в лицо человеку, которого лишаешь жизни. Говорят, нелегко настроить свой мозг — дорогую игрушку, подаренную царю вселенной — на готовность отобрать у другого то, что тебе самому ни к чему.

Ерунду говорят. Все зависит от цели. Если у тебя цель — пройти дальше, а у врага — задержать насколько возможно, то побеждает тот, чья задача важнее. Как это определить? Легко — чем ты готов пожертвовать ради ее достижения? У меня, к примеру, нет ничего. А у кого нет ничего, у того есть все.

А значит, я готов пожертвовать всем.

Поэтому я побеждаю.

Осталось разве что собрать оружие да припасы — из тех, что не слишком заляпаны кровью и кишками и не воняют дерьмом из конских потрохов. А также достать моего отважного напарника из-под фургона — впрочем, именно это он и должен был сделать по нашему уговору. Спрятаться и не отсвечивать, пока не уляжется пыль.

Я достаю. Напарник пылен, бледен и ворчлив.

— Черт возьми, мистер, — Бат мельком оглядывает поле боя, бледнеет еще сильнее, затыкает большие пальцы за ремень и снова принимается нервничать. — Мы начинаем оставлять за собой слишком много окровавленных трупов, вам не кажется?

— Заткнись, Батхорн. — Я сплевываю, и плевок, кажется, испаряется еще в прозрачном чистом воздухе. Так решаются все вопросы между людьми. Минута странных, дерганых движений, вонючие облака дыма от выстрелов, темное пятно на земле — и дело сделано, спектакль окончен, загорается свет, и все вроде бы осталось как прежде, только один актер стоит, а другой лежит. И тот, что стоит, называется победителем. — К твоему сведению, мы никогда и не прекращали это почтенное занятие.