Дом в долине

II

Ночные происшествия, тем временем, приняли неожиданный оборот.

Но, как и во многих других случаях, имевших место в этот странный период, я сразу не осознал всей важности того, что произошло. Говоря прямо, казалось абсурдом, что я вообще стал над этим задумываться. Ведь это было не больше чем сном, привидевшимся мне в течение ночи. И даже как сновидение он не был ни особо ужасным, ни просто страшным – скорее, он просто внушал почтение.

Мне всего лишь снилось, как я лежу и сплю в доме Бишопов, и, пока я так лежу, смутное, неопределенное, но какое-то пугающее и мощное облако – как дымка или туман – поднимается из подвала, просачивается сквозь щели в полу и в стенах, обволакивает мебель, но не портит ни ее, ни сам дом, постепенно стягивается в некое громадное аморфное существо со щупальцами, отходящими от чудовищной головы; они постоянно покачиваются взад-вперед точно кобры, а само существо издает странные завывания в то время, как откуда-то издалека некие жуткие инструменты играют какую-то неземную музыку, а еще один голос – человеческий – нараспев произносит нечеловеческие слова, которые, как я с тех пор выучил, записываются так:

«Ф'хнглуи мглвнафх Ктулху Р'лаи вгахнагл ф'хтагн».

В конце сна бесформенное существо поднималось еще выше и обволакивало собой самого спящего, то есть меня. После этого оно растворялось в длинном темном проходе, по которому торопливыми прыжками неистово мчался человек, похожий по описаниям на покойного Сета Бишопа. Этот человек тоже увеличивался в размерах как и бесформенный, туман, пока не исчезал, надвинувшись точно так же на спящую фигуру в постели внутри дома посреди долины.

На поверхности сон был совершенно бессмысленным. Без сомнения, он был сродни ночному кошмару – но без всякой примеси страха. Я, кажется, осознавал, что со мной происходит или готово произойти нечто грандиозной важности, но, не понимая смысла этого, я не мог его и бояться. Более того, бесформенное существо, поющий голос, завывания и странная музыка сообщали моему ночному видению внушительность ритуала.

Проснувшись утром, однако, я смог быстро припомнить весь сон, и меня стало настойчиво преследовать убеждение, что все, явившееся мне, на самом деле, не так уж незнакомо. Где-то я слышал или же видел записанный эквивалент этого фантастического пения – и, размышляя таким образом, я снова очутился в кладовой с невероятной книгой, написанной рукою Сета Бишопа. Я читал в ней кусочки то там, то здесь – и с изумлением открывал, что в тексте рассказывается о древних верованиях, касающихся Старших Богов и Древних, вражды между ними – между этими Старшими Богами и существами вроде Хастура, Йог-Сотота и Ктулху. Вот, наконец, я заметил кое-что знакомое и, вчитываясь дальше в паутину букв, обнаружил то, что, совершенно очевидно, было записью того пения, которое я слышал, – больше того, ниже приводился перевод, тоже записанный Сетом Бишопом:

«В своем доме в Р'лаи мертвый Ктулху ждет, видя сны».

Единственным тревожным аспектом этого открытия было то, что я совершенно определенно не мог видеть строчек этого гимна, когда осматривал комнату и книги в первый раз. Возможно, правда, что я заметил имя «Ктулху» – но не больше – при беглом взгляде на рукопись Бишопа. Как же тогда я мог знать факт, который не был частью моего сознательного или бессознательного запаса знаний? Ведь не очень широко признанно, что разум в состоянии сна или в любом другом состоянии может воспроизводить какой-либо пережитый опыт, совершенно ему чуждый. Однако у меня выходило именно так.

И еще одно: вчитываясь в эти, часто шокирующие, описания странных посмертных существований и адских культов, я обнаружил, что некоторые намеки в туманно описательных пассажах указывают как раз на такое существо, которое явилось мне во сне, но не из дымки или тумана, а из плотной материи. Это и было вторым случаем воспроизведения чего-то постороннего моему личному опыту.

Я, разумеется, слышал о психическом осадке – остаточных силах, оседающих на месте любого события, будь то ужасная трагедия или просто какое-либо мощное эмоциональное переживание, свойственное человеку вообще, – любовь, ненависть, страх. Возможно, нечто подобное вызвало и мой сон – как будто сама атмосфера дома вторглась в меня и овладела мной, пока я спал. Я не считал это абсолютно невозможным: странным – да, но события, имевшие здесь место, включали в себя переживания необычной силы.

Между тем близился полдень, и мое тело требовало пищи; однако, следующий шаг в погоне за моим ночным видением следовало сделать в погребе. Поэтому я тотчас спустился туда и после весьма изнурительных поисков с отодвиганием от стен, полок и стеллажей – причем, на некоторых еще стояли банки древних фруктовых и овощных консервов – я обнаружил потайной ход. Он уводил из погреба в пещерообразный тоннель, и я немного прошел вниз по нему – недалеко, ибо влажность Почвы под ногами и дрожание язычка пламени в фонаре заставили меня вернуться. Но я успел заметить обескураживающе белевшие разбросанные кости, втоптанные в землю.

Когда я через некоторое время вернулся в подземный проход, заново заправив фонарь, я уже не ушел оттуда, не убедившись, что кости принадлежат животным – было ясно видно, что их здесь побывало больше, чем одно. Больше всего в этом открытии меня тревожило не то, что они здесь лежали, а то, как они вообще сюда попали.

Но в то время я размышлял об этом недолго. Мне было интересно, как можно дальше пройти по этому тоннелю – я так и сделал, двигаясь по направлению к морскому побережью, как я считал, пока проход передо мной не оказался заваленным землей. Когда я, наконец, снова выбрался на поверхность, день клонился к вечеру, а сам я был голоден как волк. Но зато теперь я мог быть уверен в двух вещах. Тоннель не был естественной пещерой, по крайней мере, с этого конца: он явно был делом человеческих рук; и он использовался в каких-то темных целях, о природе которых знать я не мог.

Почему-то все эти открытия наполнили меня возбуждением. Если бы я в полной мере себя контролировал, я бы сразу понял, что одно это уже совершенно на меня не похоже, но в тот момент я стоял перед тайной, которая бросала мне вызов, которая настойчиво утверждала свою значимость – и я был полон решимости открыть для себя все, что можно было открыть в этой неизвестной мне части владений Бишопов. Этого я сделать не мог до следующего дня – ведь для того, чтобы пробраться через завал, мне нужны были кое-какие инструменты, которых на всем участке я найти не мог.

Еще одной поездки в Эйлзбери было не избежать. Я сразу направился в лавку Обеда Марша и спросил пешню и лопату. По какой-то причине эта просьба, казалось, очень расстроила старика, что было совершенно необъяснимо. Он побледнел и поколебался, прежде чем обслужить меня:

– Собираетесь копать, мистер Бейтс?

Я кивнул.

– Это, конечно, не мое дело, но, может быть, вам будет интересно узнать, что Сет как раз вот этим самыми занимался, когда на него наваждение нашло. Аж три или четыре лопаты износил. – Он наклонился ко мне, и глаза его настойчиво заблестели. – И знаете, что самое чудное? Никто не мог найти ни кучки земли где он копал – никаких следов.

Меня слегка ошеломила эта информация, однако я ответил, не задумываясь:

– Там земля вокруг дома выглядит очень хорошей…

Казалось, он вздохнул с облегчением:

– А-а, ну если вы собираетесь грядки копать, тогда другое дело…

Еще одно мое приобретение озадачило его. Мне нужны были резиновые сапоги, чтобы ноги не промокали от жидкой грязи во многих местах тоннеля, где, без сомнения, сказывалась, близость ручья. Но Марш по этому поводу мне ничего не оказал. Лишь когда я уже повернулся уходить, он снова заговорил о Сете:

– А вы больше, ничего не слышали, мистер Бейтс? – Так ведь люди здесь не очень-то разговорчивы.

– Они не все – Марши, – сказал он с вороватой ухмылкой. – Некоторые и говорят, что Сет был больше Маршем, чем Бишопом. Бишопы верили в колдунов и всякое такое. А Марши – никогда.

После такого загадочного заявления я ушел. Теперь я был совсем готов к тоннелю и едва мог дождаться следующего дня, чтобы вернуться под землю и продолжить исследование тайны, которая, совершенно определенно, была связана со всей чертовщиной, окружавшей семейство Бишопов.

Теперь события сменяли одно другое в нарастающем темпе. В ту ночь имело место еще два происшествия.

На первое я обратил внимание рано утром, когда заметил, что вокруг дома бродит Бад Перкинс. Меня взяла досада – быть может, без причины; но я как раз собирался спуститься в погреб. В любом случае, я должен был узнать, что ему здесь надо. Поэтому я открыл дверь и вышел во двор.

– Что ты ищешь, Бад? – окликнул его я.

– Овцу потерял, – лаконично ответил он,

– Я ее не видел.

– Она сюда забрела, – был ответ.

– Ну что ж, тогда посмотри.

– Неужто опять все это начинается?..

– Что ты имеешь в виду?

– Если вы не знаете, то и говорить вам не нужно. А если знаете, то и подавно. Вот я и не скажу.

Этот таинственный монолог поставил меня в тупик. В то же самое время, очевидное подозрение Бада Перкинса, что его овца как-то попала в мои руки, раздражало. Я отступил на шаг и распахнул дверь:

– Посмотри в доме, если желаешь.

При этих словах его глаза расширились в явном ужасе:

– Чтобы я туда ступил? – воскликнул он. – Да ни в жисть!.. У меня у одного лишь хватает сметки так близко к дому подходить. Но внутрь я не зайду ни за какие деньги. Нет уж, только не я.

– Это совершенно безопасно. – Я не мог сдержать улыбки при виде его испуга.

– Может быть, это вы так думаете. Мы-то уж лучше знаем. Мы знаем, что ждет за этими черными стенами, все ждет и ждет, чтобы кто-нибудь пришел. А вот теперь вы пришли. И теперь все это снова начинается, как и раньше.

С этими словами он повернулся и добежал, как и в первый раз, скрывшись в лесу. Когда я удостоверился, что он уже не вернется, я зашел в дом. И тут меня ожидало открытие, которое должно было во мне разбудить тревогу, но мне оно тогда показалось лишь смутно необычным, поскольку я явно находился в каком-то летаргическом состоянии, то есть не вполне проснулся. Новые сапоги, купленные, мною только вчера, кто-то надевал. Они были все заляпаны грязью. А ведь я совершенно точно помнил, что вчера они были чисты и ненадеваны.

При виде сапогу меняв голове оформилась растущая уверенность. Не надевая их, я спустился в погреб, открыл вход в тоннель и быстро пошел к земляному завалу. Возможно, у меня было предчувствие того, что именно я там найду, ибо это я и нашел: завал был частично расчищен достаточно для того, чтобы мог протиснуться человек. И следы во влажной земле были явно оставлены моими новыми сапогами, ибо отпечаток торговой марки на каблуке был хорошо виден в луче фонаря.

Таким образом, передо мной стоял следующий выбор: либо ночью кто-то пользовался моими сапогами, чтобы проделать в тоннеле эту работу, либо ее выполнил я сам, передвигаясь во сне. У меня не возникало, особых сомнений в правильном решении, ибо сейчас, несмотря на все мое нетерпение и жажду деятельности, я был утомлен так, что это действительно можно было бы объяснить тем, что значительную часть времени, отведенной го мне на сон, я раскапывал завал под землей.

Я не могу сейчас побороть в себе убеждения, что даже тогда знал, что именно обнаружу, углубившись по проходу дальше под землю: древние структуры, похожие на алтари в подземных пещерах, куда открывался тоннель, новые свидетельства жертвоприношений – на этот раз не только животные, но и, без сомнения, человеческие кости, а в самом конце – гигантская подземная полость, обрывающаяся вниз, и далеко внизу – слабо поблескивает вода, мощно вздымается и опускается, как-то связанная с самим Атлантическим океаном, проложившим себе путь сюда через пещеры побережья.

Еще у меня, видимо, было предчувствие и того, что еще я увижу у края этого последнего спуска в водную бездну – клочья шерсти, одно копыто с частью разорванной и сломанной ноги… все, что осталось от овцы свежее, как та ночь, что недавно миновала!

Я повернулся и бросился бежать, растеряв остатки самообладания, не желая даже догадываться, как овца сюда попала – я был просто уверен в том, что это было животное Бада Перкинса. И не была ли она принесена сюда с той же самой целью, что и существа, останки которых я видел перед теми темными и разбитыми алтарями в меньших пещерах между этим местом беспрестанно колышущихся вод и домом, который я оставил совсем недавно?

Я не задержался и в самом доме, когда выбрался на поверхность, а сразу снова направился в Эйлзбери, видимо, без всякой цели, но, насколько я знаю, теперь меня подгоняла нужда узнать еще больше о том, какие легенды и суеверия копились вокруг дома Бишопов. Но в деревне я впервые почувствовал на себе всю силу общественного неодобрения: люди на улицах отводили от меня взгляды и поворачивались ко мне спиной. Один молодой человек, с которым я попытался заговорить, поспешил пройти мимо, как будто я вообще не раскрывал рта.

Даже Обед Марш изменился в своем отношении ко мне. Он вполне охотно принимал от меня деньги, но был хмур, неразговорчив и, очевидно, желал, чтобы я вышел вон из его лавки как можно скорее. Но я достаточно хорошо дал ему понять, что не уйду, пока не получу ответа на свои вопросы.

Я хотел знать, что такого я сделал, что люди так от меня шарахаются.

– Это все дом, – наконец, вымолвил он.

– Я – не дом, – резко бросил я, не удовлетворившись ответом.

– Ходят разговоры, – сказал тогда он уклончиво.

– Разговоры? Какие разговоры?

– О вас и овце Бада Перкинса. О том, как оно было, когда Сет Бишоп был жив. – Он вдруг перегнулся через прилавок, приблизив ко мне свое темное жучиное лицо, и отрывисто прошептал: – Так они говорят, что это Сет вернулся.

– Сет Бишоп давным-давно уж умер и похоронен.

Он кивнул;

– Да, часть его. А другая часть, может, и нет. Я вам точно говорю: лучше всего сейчас вам отсюда убраться. Пока есть еще время.

Я холодно напомнил ему, что снял этот дом и заплатил за аренду, по меньшей мере, на четыре месяца – с тем, чтобы, если захочу, жить здесь до конца года. Сразу же после этого он замкнулся и не желал разговаривать о моем пребывании здесь вообще. Я, тем не менее, давил на него по поводу подробностей жизни Сета Бишопа, но все, что он хотел или мог мне оказать, явно сводилось к набору смутных, неуверенных намеков и подозрений, широко известных в округе. Поэтому, в конце концов, я оставил его в покое; в голове у меня складывался портрет Сета Бишопа не как человека, которого нужно бояться, а, скорее, как человека, которого нужно жалеть, – как зверя на привязи в четырех черных стенах своего дома в долине, окруженного соседями и жителями Эйлзбери, которые одновременно ненавидят и боятся его, не основываясь ни на чем, кроме самых косвенных свидетельств, что он совершил какое-то преступление против мира и спокойствия в округе.

Что же Сет Бишоп сделал в действительности – помимо того последнего преступления, в котором его вина была бесспорно доказана? Он вел жизнь отшельника, забросив даже странный огород своих предков, повернувшись спиной к тому, что считалось зловещим интересом его отца и деда к колдовству и оккультному знанию и до одержимости заинтересовавшись вместо этого гораздо более древним фольклором, который в полной мере казался столь же смешным, сколько и ведовство. Следовало бы ожидать, что подобный интерес никогда и не угасал в таких уединенных местах и в таких семьях, пустивших в этих местах корни, как семья Бишопов. Вероятно, где-нибудь в старых книгах своих предшественников Сет обнаружил некие неясные ссылки, заставившие его отправиться в библиотеку Мискатоника, где он, движимый своим всепоглощающим интересом, и предпринял монументальный труд по переписыванию целых частей книг, которые, как я предполагал, ему не разрешали брать с собой. Этот фольклор, ставший предметом его живейшего интереса, был, фактически, искажением древней христианской легенды, донельзя упрощенное, это знание отражало просто извечную космическую борьбу сил добра и сил зла.

Как ни трудно мне было уложить это в голове, ясно, что первыми обитателями космоса оказывались огромные существа, не имевшие человеческого облика, которые звались Старшими Богами. Они жили на Бетельгейзе в очень давние времена. Против них восстали некие элементарные существа – Древние, также называемые Великими Старыми, – Азатот, Йог-Сотот, земноводный Ктулху, Хастур Неиарекаемый, похожий на летучую мышь, Ллойгор, Жхар, Итаква – путешественник по ветрам, существа земли – Ньярлатотеп и Шуб-Ниггурат. Но их бунт не удался, и они были отвергнуты и изгнаны Старшими Богами – заточены на дальних планетах и звездах под печатью Старших Богов: Ктулху – глубоко под земными морями, в месте, называемом Р'лаи, Хастур – на черной звезде у Альдебарана в Гиадах, Итаква – в ледяных арктических просторах, остальные – в месте, называемом Кадат в Холодной Пустыне, существовавшей во времени и пространстве и совпадавшей с какой-то частью Азии.

Со времени этого первоначального бунта, – который, согласно легендам, имел аналогии с бунтом Сатаны и его последователей против небесных архангелов – Великие Старые не прекращали попыток вернуть себе власть в войне со Старшими Богами, а для этого вырастили себе на Земле и других планетах почитателей и поклонников – вроде Отвратительных Снежных Людей, Дхолов, Глубокого Народа и так далее. Все эти приспешники были преданы Древним, и часто им удавалось снять Старшую Печать и освободить силы древнего зла, снова усмирять которые потом приходилось либо прямым вмешательством Старших Богов, либо с помощью постоянной бдительности людей, вооруженных против этих сил.

Вот, в общем говоря, что Сет Бишоп переписал из очень старых и очень редких книг; очень многое в его заметках повторялось по нескольку раз, и все, вне всякого сомнения, было дичайшей фантазией. Правда, в манускрипт были вложены вызывавшие тревогу вырезки из газет. В них говорилось о том, что произошло на Дьявольском Рифе под Иннсмутом в 1928 году, о морском змее, который, как предполагалось, жил в озере Рико-Лейк в Висконсине, об ужасном случае в близлежащем Данвиче, и еще об одном – в вермонтской глуши; но все они, как я, разумеется, считал, были простыми совпадениями, случайно задевавшими параллельные струны тревоги. И хотя было такой же правдой, что я не мог объяснить существование подземного прохода, ведущего к побережью, я чувствовал удобную уверенность от предположения, что это была работа какого-нибудь далекого предка Сета Бишопа, и лишь гораздо позже проход был приспособлен самим Сетом для каких-то своих целей.

Картина, которая у меня получалась, оказывалась портретом невежественного человека, стремившегося к самосовершенствованию только в тех направлениях, которые ему самому нравились. Он мог быть и легковерным, и суеверным, а в конце, возможно, и сумасшедшим, но уж, конечно, только не злым.