Дом на Розенштрассе

ОСАДА

После первого обстрела атмосфера на Розенштрассе становится все более дружеской. И даже, когда прекратился непрерывный обстрел и началась, собственно говоря, осада (сейчас в городе царит спокойствие), обстановка не изменилась. Сегодня пятница, 29 октября 1897 года. Семеро из тех, кто, подобно нам, живет постоянно здесь, собираются внизу к обеду, как пассажиры небольшого корабля или пансионата, который содержит провинциальная семья. Руководит всем фрау Шметтерлинг: наша хозяйка, наш капитан. Я продолжаю сохранять присутствие Александры в тайне. Я держу ее подальше от общих помещений. Она же все хуже и хуже переносит свое положение. Терпение ее начинает иссякать, она мучается. Клара взяла за привычку составлять ей компанию, большей частью, как мне кажется, чтобы помочь мне. «Эта малышка скучает. Я поведу ее погулять», — говорит она. Или: «Я придумала новую игру для нашей юной подруги». Ночью я и Александра спим вместе, как обычно, отводя для «приключений» послеполуденное время. Мы редко выходим в город. Атмосфера в Майренбурге действует угнетающе. Я страдаю, замечая забитые досками окна и двери, мешки с песком, разбросанные камни и кирпичи. Теперь мы уже испробовали по разу, а то и по несколько раз почти всех девиц фрау Шметтерлинг. Единственные постояльцы, которые никогда не появляются за столом, по крайней мере вместе, — это княгиня Полякова и леди Кромах. Англичанка частенько отсутствует, возможно, она ищет материалы для своих статей. Я обедаю, когда Александра и Клара отправляются на Фальфнерсаллее «за покупками». Я с наслаждением ем великолепный борщ и телячью отбивную. «Месье» и Труди занимаются обслуживанием. Фрау Шметтерлинг с нежностью относится к ним, и предлагают «месье» присоединиться к нам, но обычно он с улыбкой отказывается, предпочитая общество мрачного Шагани, старого акробата, который иногда помогает ему. В любезности «месье» есть нечто, приводящее в замешательство и даже слегка пугающее. Его лицо пьяницы, такое молодое и открытое, несет в себе в то же время что-то жестокое и суровое. Набухшие вены, красноватая бугорчатая кожа на лице, искривленный ухмылкой рот и простодушный взгляд сразу выдают его отчаяние, его желание уступить ужасам этого мира и сохранить при этом безмятежное восприятие ребенка. Эльвира, дочь фрау Шметтерлинг, иногда тоже ужинает с нами. Когда она находится рядом с «месье», она кажется более взрослой, чем он. Эта флегматичная девочка — копия своей матери. Около нее «месье» становится более нежным и более привлекательным. Черные, всегда внезапно появляющиеся чау-чау мадам дополняют семейную картину. Собаки окружают нас, прерывисто дыша. Оживленный, с желтоватым лицом и всегда накрытый пледом, будто он болен, голландский банкир Леопольд ван Геест увлеченно режет кусок мяса. Он решил, что проведет здесь не меньше месяца, прежде чем Берлин отправит Майренбургу помощь. «Принцу надо бы подписать договор с какой-нибудь могущественной державой. Тогда бы Хольцхаммер не посмел и шевельнуться. Бадехофф-Красни слишком уверен в себе. Он думает, что стоит прочно, хотя равновесие он сохраняет над пропастью. Ведь он идет по острию ножа, разве не так? Он позволил отступить, чтобы обороняться и… бабах!» Он сопровождает свои пламенные речи размахиванием вилкой. «Теперь немцы будут ждать, пока он захлебнется, прежде чем придут к нему на выручку. В конце концов, они хотели бы извлечь максимальную выгоду из создавшейся ситуации». Он пожимает плечами. В Гааге у него жена и тринадцать детей, но он, видимо, совсем не торопится к ним.

«Город может быть разрушен полностью в течение месяца», — утверждает Раканаспиа сиплым голосом. Анархист лишен права свободного выбора места жительства полицией. Фрау Шметтерлинг согласилась приютить его при условии, как она говорит, «что он будет вести себя прилично». «Я запрещаю говорить здесь на опасные темы». Он вытирает губы и усы салфеткой. «Все эти несчастные будут убиты, пока короли и принцы играют в дипломатические игры!» Фрау Шметтерлинг пристально смотрит на него и покашливает. Он вздыхает. Он может рассчитывать на симпатию Каролины Вакареску, своей соседки по столу. Она сама находится здесь условно, за ней перестала наблюдать полиция лишь четыре дня назад. Она, как всегда, роскошно одета. В ее намерения не входит менять свой образ жизни. Лицо ее сильно накрашено. На прошлой неделе Мюллер был осужден военным трибуналом, затем казнен за шпионаж. В газетах была поднята шумиха вокруг этого дела: его участь должна послужить предостережением. От загадочного и вызывающего поведения Каролины некоторым из нас не по себе. Граф Белозерский — русский писатель, прибывший сюда последним, наклоняет свое красивое лицо к столу и шепчет по-французски: «Я никогда не видел столько мертвых солдат». Когда он пытался вырваться из Майренбурга, его заставили вернуться. Он единственный свидетель того, что происходит теперь за городскими стенами, и может говорить об этом со знанием дела. Фрау Шметтерлинг примиряется с темой его разговора, потому что, как говорит, восхищается его умом. Но не меньшее впечатление на нее производят его связи и красота. Белокурые волосы, слегка восточные черты лица делают его облик ярким и необычным, отчего он производит впечатление властного повелителя. Он высокий и стройный, у него молодцеватый вид, мягкий нрав. Благодаря его природному обаянию забываешь о его стремлении соблюдать дистанцию. Граф Белозерский говорит, что гордится своими татарскими корнями. Охваченный романтическим порывом, он рассказывает о своей «сибирской крови». Однако ведет себя он как хорошо воспитанный европеец, получивший отменное образование. «Он благородного происхождения», — утверждает фрау Шметтерлинг. Каролина Вакареску тоже попала под его обаяние, но Белозерский доверительно сообщил мне, что твердо решил никогда не иметь с ней дела. «Ее эгоизм, — уверял он меня прошлой ночью, — не что иное, как безрассудная дерзость. Разумеется, такого мужчину, как я, две причины побуждает проявлять осторожность. Это тот тип женщины, в которую влюбляются в юности. Достигнув зрелого возраста, становится очень опасным иметь с ней связь. Кратковременную связь имел с ней мой кузен. Она его чуть было не разорила. Это самая экстравагантная личность, которую мне доводилось встречать, и я предпочитаю восхищаться ею на расстоянии». Что касается меня, то я испытываю по отношению к ней скорее дружеские чувства, но это, возможно, происходит оттого, что я не обладаю тем, что ей нужно. У меня возникает впечатление, что граф Белозерский испытывает к ней определенную тягу. У него есть некоторая склонность драматизировать события. «Писатель вынужден заниматься всю жизнь изучением сложностей человеческой натуры, — добавляет он. — Этого достаточно для того, чтобы у него не возникало желания перегружать еще и свою личную жизнь». Возможно, он прав. Я ведь не писатель и не могу точно согласиться с ним.

«В госпиталях уже не хватает места для всех раненых». Это Эгон Вилке, который подсаживается слева от фрау Шметтерлинг, прямо напротив Белозерского. Это приземистый человечек с телом и руками мастерового. У него огромные руки, крупная голова с подстриженными ежиком темными волосами. Он носит серую куртку и белый галстук. Вилке — старинный друг фрау Шметтерлинг, несомненно, еще с тех времен, когда она в Одессе управляла домом совершенно иного рода, который часто посещали уголовники. Такие знакомые, всплывающие из ее прошлого, редко бывают желанными гостями в доме на Розенштрассе. Но для Вилке, которого она представила нам как торговца ювелирными изделиями, сделано исключение. Очевидно, фрау Шметтерлинг обожает его. Думают, что когда-то он спас ее от разорения (и, возможно, от тюрьмы) и одолжил ей денег, чтобы она смогла открыть это заведение в Майренбурге. Когда он проезжает через этот город, то всегда останавливается у нее, и, подобно мне, к нему обращаются как к привилегированному клиенту. Он ведет себя безукоризненно, никогда не занимаясь здесь своими привычными делами, хотя он был, несомненно, опытным вором. Он задумчиво прожевывает пищу, выпивает глоток вина и говорит: «Они теперь реквизируют монастыри, частные дома и даже рестораны, как мне говорили. Эти несчастные Майренбургские солдаты не имеют боевого опыта».

«Все мы знаем, в каких адских условиях живут наши защитники, — вступает в разговор фрау Шметтерлинг, — и мы, конечно, им сочувствуем, однако я считаю, что это не очень подходящий для обеда разговор». Вилке, кажется, немного удивлен, затем, улыбнувшись только ей, продолжает есть. Больше, собственно, и не о чем говорить. На самом деле мы не слишком информированы. Хольцхаммер сделал высокопарное заявление, в котором похваляется человечностью и любовью к красивым вещам, что он доказал, прекратив обстрел города, «чтобы дать принцу Бадехоффу-Красни время пересмотреть антипатриотичное и безрассудное решение, которое ныне стало причиной таких страданий». Он утверждает, что большая часть Вельденштайна находится под его контролем. Однако газеты не прекращают сообщать о том, что дух мятежников ослаблен и что они испытывают трудности с продовольствием. Крестьяне и крупные собственники покинули лагерь Хольцхаммера, который, как сообщают, не может более рассчитывать на «болгарских мясников» и австрийские пушки. Во время обстрелов принц Бадехофф-Красни выехал на парадном автомобиле и пересек Майренбург от порта Чесни до порта Миров, приветствуя восторженную толпу. Делегации граждан подписали документ, подтверждающий их вечную преданность короне, а мэр поклялся взяться за оружие, если необходимо, и лично прогнать Хольцхаммера подальше от городских стен, если граф когда-либо попытается проникнуть в город. Хольцхаммер решил, вероятно, попробовать уморить Майренбург голодом, пока он не капитулирует, и таким образом поберечь свои войска и снаряды для окончательного штурма. Это означает полную блокаду. Оба берега реки охраняются, шлюзы сооружены очень близко к городу, так что ни один житель не сможет убежать этим путем и ввезти продовольствие; одновременно вокруг города возведена огромная баррикада, через которую невозможно проникнуть ни по шоссейной, ни по железной дороге. Белозерский рассказал нам, что видел трупы, брошенные в траншеях или наскоро засыпанные землей товарищами тех, кто двигался к городским стенам. Во время отступления оставляли также полевые пушки. Он видел даже траншею, которая представляла собой сплошную копошащуюся массу черных ворон. Отныне горожанам было запрещено подниматься на городские стены. Введено военное положение. Вчера за обедом Белозерский сказал нам: «Одному Богу известно, в результате какого бесстыдного предательства мы оказались в таком положении. Там идет настоящая бойня». Затем он будто бы смутился, потому что, если кто и мог ответить, по крайней мере частично, на его риторический вопрос, то это была, разумеется, Каролина Вакареску. Но она продолжала есть, как будто ничего и не слышала. Мы все попытались проявить тактичность, даже Раканаспиа. Мы ждем момента, когда окажемся в узком кругу в обществе того или иного постояльца, чтобы тогда бурно обменяться мнениями. Прошлой ночью я устроился с Кларой в ее гостиной, в то время как Александра хихикала в кровати, лежа рядом с Эми, уроженкой моей родной Саксонии. Клара была в лучшем, чем большинство из нас, положении, потому что знала, что происходит в действительности. В числе ее клиентов была, кажется, добрая половина из административных органов Майренбурга, иногда ее посещал один генерал. Клара, отличающаяся сдержанностью, высказывает, однако, что ситуация могла бы быть куда более серьезной, чем все мы предполагали. «Думают, что Вена отправила военный поезд. Если австрийцы оказывают Хольцхаммеру непосредственную помощь, то Германия должна сделать выбор: ввязаться в войну, чего она теперь не. хочет, или стыдливо отвести взгляд от того, что здесь происходит. Я думаю, что она примет второе решение». Мне трудно в это поверить, когда столько ее подданных находится здесь. Клара бросает на меня понимающий взгляд. «Сколько, Рикки? И сколько немецких солдат может погибнуть в конфликте при участии Австро-Венгрии?» Я слышу в этот момент, что Александра зовет меня. Вхожу в соседнюю комнату и обнаруживаю с улыбкой, что она непонятно как прикрепила к своему телу один из искусственных членов, хранящихся у Клары, и неловко тычет им в Эми, которая уже не в силах смеяться. «Рикки, дорогой, помоги мне!» Сегодня у меня болит спина. Пападакис говорит, что лучше бы мне прекратить писание своих мемуаров, ведь я недостаточно отдыхаю. «Вы скоро убьете себя!» Я отвечаю ему, что мне на это плевать. «Разве вы не видите, что я наконец снова живу? Разве вы этого не видите?» Он облизывает свои красные губы. «Вы— сумасшедший. Доктор сказал, что этого следует ожидать. Позвольте мне послать за ним». Я кладу ручку на стопку бумаги. Я терплю. «Вот уже два года, как я был неспособен разумно мыслить, — объясняю я ему. — И вы должны заметить, что теперь я почти не испытываю болей. Это ли не доказательство того, что моя болезнь большей частью психосоматического происхождения? Вас не удивляет, насколько улучшилось мое душевное состояние? Вы предпочитаете, чтобы я продолжал болеть, так, что ли? Теперь, когда я выздоравливаю, вы, конечно, теряете возможность влиять на меня!» Он не находит, что возразить мне, садится возле окна, устремив взгляд на море. Он повернулся ко мне спиной. Я не позволю ему действовать мне на нервы.

Леопольд ван Геест и я прогуливаемся по саду фрау Шметтерлинг. Большинство цветов исчезло. Я размышляю о том, как ей удается по-прежнему доставлять новости в дом. На фоне стен вырисовываются крыши и башенки покинутого монастыря. «Здесь, — говорит мне ван Геест, — у нас еще сохраняется какая-то надежда. Понятно, все держит в своих руках фрау Шметтерлинг. Информацию она получает от девиц. А те — от дураков (он трясет головой и кутается в плед). Во внешнем мире именно мы обладаем возможностью основать такое общество, которое разрешает и даже требует существование борделей. Почему мы не способны прямо использовать свои возможности? Почему мы испытываем потребность приходить сюда и вести себя как хозяева в то время, как у нас нет чувства хозяина в собственном доме по отношению к собственной жене, во всяком случае, в сексуальном плане. Это нереально. И вы можете почувствовать разницу».

«Мой опыт семейной жизни очень ограничен».

Ван Геест одобрительно кивает, как будто я только что сделал глубокомысленное замечание. Какой хмурый сегодня день. «Инстинкт не обманывает вас, фон Бек. Брак основан на романтической лжи. И порядочные женщины требуют, чтобы мы сохраняли эту ложь любой ценой, из страха оказаться лицом к лицу со своим действительным положением. Здесь проституткам платят за то, чтобы они нас обманывали. Дома мы покупаем мир очага при помощи собственной лжи. (Он поднимает глаза к небу.) Как вы думаете, скоро пойдет снег?»

«Да нет, рановато для этого времени года».

Он возвращается и направляется к входной двери. «Что ж, вполне возможно, что домой я вернусь лишь к Рождеству».

Меня догоняет Клара. «Наша Алиса только что купила сотню нижних юбок!» Она целует меня в щеку. Иногда мы называем Александру Алисой, тогда Клара становится Розой. Что касается меня, то в этих случаях я — «ваша милость». Александра не знает этих прозвищ. «Она там сейчас, наверно, меряет их». Ван Геест приподнимает шляпу и возвращается в дом. «О чем вы говорили?» У нее длинное шелестящее бархатное пальто. «Вроде бы о браке, — отвечаю я. — Но я не совсем в этом уверен. Мне кажется, что у него тяжело на душе». Это забавляет Клару. «Ну, это уже наше ремесло. Проститутки проводят все свое время, выслушивая клиентов. И что же он говорил?»

«Что семейное счастье покоится на лжи».

Она не в первый раз слышит это. «Когда работаешь здесь, в конце концов начинаешь думать, что все люди более или менее похожи друг на друга. Хотя в этом доме вы встретите самых разных личностей как среди девиц, так и среди клиентов, но вы не найдете среди них сильных личностей. Может быть, более реально и более похвально прославлять банальность? Несомненно, существует такая ложь, которой мы все предпочитаем верить». Она берет меня под руку. Мы выглядим почти как супружеская пара.

Мы исследуем маленькую оранжерею фрау Шметтерлинг, где растут орхидеи и лилии, восхищаемся постоянно перелетающей с места на место парой розовых какаду, жако и ара. «На самом деле фрау Шметтерлинг не интересуется птицами», — уверяет меня Клара. Она подходит к клетке ближе и посылает меланхоличным существам короткие звонкие поцелуи. «Я думаю, что их ей подарили когда-то вместе с павлинами. Павлины сдохли. Она достаточно сентиментальна и хочет, чтобы о попугаях заботились как следует, но сама она этим не занимается. Это делает «месье». Некоторые из нас предлагали держать их у себя в комнатах, но она считает, что это вульгарно». Теперь мне не терпится присоединиться к Александре, хотя я знаю, что стоит мне перешагнуть порог комнаты, как она обрушит на меня новые требования и желания. «Будете ли вы вечером на празднике?» — спрашивает меня Клара. Я совсем об этом забыл. Фрау Шметтерлинг говорила об этом за обедом. «Чтобы отпраздновать окончание обстрела, — объявила она. — Это прольет нам бальзам на душу».

«Да, я приду, примерно через полчасика, — отвечаю я. — А вы?» Клара отвечает утвердительно. «Да, конечно. Думаю, будет забавно». «Александра, конечно, надуется, если я уйду, я почти уговорил отпустить меня». — «Да, с детьми немало хлопот, — откликается Клара. — Хотя порой они их не стоят». Какое-то мгновение я сержусь за такую критику с ее стороны, но она ласково сжимает мне руку, и я снова испытываю душевное равновесие. Я все больше ценю общение с ней и не перестаю удивляться ее уму и терпимости. «Оставим эту тему, — говорит она вдруг, — вы знаете, что пытались поджечь синагогу? Как обычно, виновными во всем считают евреев». Это смешит меня. «И что бы мы без них делали?» Но такая реакция не нравится Кларе. «Возвращаясь, я прошла по еврейскому кварталу. Это вызывает жалость. Нет больше рынка. И так все это страшно, Рикки!»

«Будьте особенно осторожны и не впадайте в сентиментализм, моя дорогая Роза. Это на вас не похоже». Я целую ее в щеку. Она качает головой, стараясь отогнать грустные мысли. На мгновение мне приходит в голову идея, что она, возможно, беспокоится о своей собственной судьбе. Как-никак фрау Шметтерлинг — еврейка, по крайней мере по происхождению. Я поднимаюсь в комнату. На Александре новое белье шоколадного цвета, украшенное бежевыми кружевами. Ее маленькое тело, на котором постепенно появляются следы бурно проведенных ночей, кажется мне бледным в послеполуденном свете, проникающем сквозь вышитые занавески на окне. На кровати, полу и стульях лежат новые сорочки, панталоны, белые страусовые перья, длинный меховой шарф, отороченный горностаем и похожий на вспенившуюся реку. Она взбивает свои кудри, внимательно и сердито всматриваясь в овальное зеркало, висящее на стене над покрытым лаком китайским столиком. «Ты снова скупила всю Фальфнерсаллее», — замечаю я улыбаясь. Она оттягивает веко, разглядывая кровеносные сосуды. «Они все отдают практически задаром, Рикки». Она снова накупила косметики и разукрасила ею поверхность мебели, а теперь пытается ее вытереть, то и дело спрашивая меня, что я думаю об этой губной помаде или о той пудре. «Ты скоро испортишь себе кожу, — говорю я спокойно. — Ведь у тебя есть природная красота, ты молода и здорова». Она делает гримаску. «Нельзя сказать, что тебе особенно нравится моя природная красота, дорогой мой». Я вскипаю. «Смешно. Что ж, изображай из себя зрелую даму, если тебе это нравится. Ты купила газету?» Она поджимает губы и холодно отвечает: «Я забыла». Это бесит меня. «Это была не такая уж большая просьба». Я собираю перья, белье, вдвойне сердясь оттого, что я должен еще потребовать наличных денег у фрау Шметтерлинг. Я дал ей чек, подписанный без указания суммы, чтобы покрыть наши расходы. «Тебе следовало бы об этом напомнить Кларе, — говорит Александра. — На нее всегда можно положиться. К тому же, я не понимаю, зачем тебе нужна эта газета? Ты же утверждал, что в ней печатают всякие выдумки». Сорочка соскользнула у нее с плеча и оголила бок. «Ты плохо питаешься. Ты похудела». Она ставит на стол маленькую баночку. «Мужчины вечно недовольны. Они хотят, чтобы в обществе женщина была худенькой, а в постели — с пышными формами. И вот ты печалишься по тому поводу, как я зашнуровываю корсет?»

«Я беспокоюсь о твоем здоровье. Ведь я чувствую себя так или иначе ответственным за тебя».

«Это тебя не касается».

Я предпочитаю закончить спор и прижимаю ее к себе, гладя по плечам и груди, но она отталкивает меня. «Ты обращаешься со мной как с ребенком! А сам все свое время проводишь с другими людьми. Ты спишь с девицами, когда я уезжаю в город?»

«Ты прекрасно знаешь, что нет. Ты ценишь общество Клары. Ты сама говорила мне это. Ты все время гуляешь с ней».

«Но я закрываю лицо вуалью. Словно какая-то турчанка — незаконная сожительница! Ты не любишь меня. Я тебе надоела. Ты хочешь помешать мне быть самой собой. Я не твоя дочь. Именно от этого я убежала. Ты иногда бываешь еще хуже, чем был мой отец».

«В таком случае постарайся вести себя не как девчонка». Ужасно, что приходится обмениваться подобными банальностями. Мне противны слова, срывающиеся с моих губ. Подобных вещей я не говорил с тех времен, когда мне было восемнадцать лет. «Все интересные люди собираются внизу, — продолжает она. — Ты мне о них рассказываешь, но я их никогда не вижу. Княгиня Полякова, граф Белозерский, Рудольф Стефаник. Ты с Кларой подшучиваешь над ними. Я же всегда в стороне. Чего же ты ждешь от меня? Ты можешь иметь связь с дюжиной проституток и даже не думать о том, что существую я».

«Я люблю тебя, — говорю я. — В этом вся разница».

Она шмыгает носом. «Ты меня не знаешь».

«Я начинаю думать, что особенно и узнавать-то нечего. Возможно, ты лишь исключительно плод моего воображения».

«Мерзавец!» Впервые она так оскорбляет меня. Затем она повторяет то же самое, словно адресует это самой себе: «Мерзавец» — и начинает плакать. Я подхожу к ней, чтобы утешить, но она снова отталкивает меня: «Что ты сделал со мной!»

«Лишь то, кем ты уже была или хотела быть. Я с самого начала говорил тебе: я — лишь инструмент для доставления тебе удовольствий. Я в твоем распоряжении. И когда я тебя предупреждал, что не стоит заходить так далеко, ты не хотела меня слушать. Сейчас ты выдохлась и находишься на пределе и еще и жалуешься на судьбу. Причем перекладываешь вину на меня».

Плач переходит в рыдания. «Я ничего не могу… Что я могу поделать? Мне так хочется пойти на праздник сегодня вечером. Но ты слишком боишься, как бы я тебе не помешала. И когда я пытаюсь вести себя как взрослая, ты смеешься надо мной. Я уже не знаю, как мне быть и как вести себя с тобой. Ты лжешь мне».

«Как ты смеешь притворяться такой наивной? Ты не имеешь права требовать от меня быть честным, прикидываясь простодушной и прикрываясь своей неискушенностью. Я прекрасно знаю, что ты хочешь сказать. В тебе говорят злоба и досада, а твои приемы сильно смахивают на шантаж. Я не позволю тебе оскорблять меня таким образом. Я не буду молчать и тогда, когда ты сама себя оскорбляешь. Чего ты добиваешься конкретно?»

Она уклоняется от прямого ответа. Объяснение, прерываемое икотой и всхлипываниями, продолжается. «Ты сломил мою волю, разрушил мое самолюбие. Ты проводишь время с Кларой. За моей спиной вы оба насмехаетесь надо мной».

«Клара — твоя подруга. Ты мне говорила, что любишь ее».

«Она все время придирается и критикует меня».

«Но только не со мной».

«Я знаю, что она рассказывает. Ты что же, так глуп и не видишь, что она замышляет?»

Я закуриваю сигарету. «Ты сейчас готова под этим предлогом разыграть целую драму, собрав все в одну кучу, — отвечаю я, — но в эту ловушку я не попадусь. Скажи мне, чего ты хочешь?»

«Чтобы ты уважал меня!»

«Я так и думал, что ты кончишь тем, что используешь меня таким образом. Когда я уже буду сыт этим по горло и мне все осточертеет, я устану или разозлюсь, то сделаю тебе предложение, и это избавит тебя от необходимости принимать самостоятельно решение. Или же, терзаемый угрызениями совести, я дам тебе то, что тебе сейчас невозможно требовать. Так вот, я не желаю это слышать! Когда ты решишь объясниться откровенно, я с удовольствием продолжу нашу милую беседу». В моих собственных ушах эти слова звучат смешно и напыщенно. Она хочет сопровождать меня на праздник. И я чувствую, что почти готов согласиться на это, хотя и понимаю, что это весьма неосмотрительно. Но мне хочется, чтобы она меня об этом прямо попросила. Я и так несу слишком тяжелое бремя. В тот момент когда я подхожу к двери, она вопит: «Я хочу пойти на праздник!»

«Ты знаешь, что это очень опасно для нас обоих».

«Нет, я не знаю. Я не знаю, что ты мне говоришь. Ты боишься их мнения?»

Разумеется, я боюсь этого. Я боюсь, что моя мечта разрушится, что в мои грезы вторгнется действительность. Я выхожу из комнаты. Она нанесла мне рану, и я преисполнен жалости к самому себе. Она довела меня до бешенства. Перспективы вернуться в Париж ей недостаточно, и мне трудно ее в этом винить, ведь никто не может сказать, когда окончится осада. Но она изменилась. Я отлично отдаю себе в этом отчет. Если бы знать, что произошло в ее странном и причудливом уме… Сплошная загадка, словно я пытаюсь проанализировать поведение домашнего животного. Подобно этим маленьким спутникам жизни человека, она умеет приспосабливаться к характеру нового хозяина, исполнять желания, которые тот выказывает, каковыми бы они ни были. Однако она больше не ведет себя так. Не означает ли это, что она ищет нового хозяина? У меня все больше складывается впечатление, что я совершаю ошибку, что мне не удалось понять правила игры. Может быть, мне не стоит быть таким откровенным с ней? Может быть, я должен был скрывать свои желания и оставаться в ее глазах более таинственной личностью? Или я ее уже так или иначе потерял? В пользу кого-нибудь, с кем будет связан ее побег и свобода? Все больше и больше мне кажется, что мы покинем Майренбург. Завтра же утром я отправляюсь в главное полицейское управление, чтобы снова попытаться получить паспорта. Я плохо оценил ситуацию. Я виноват в том, что она вкусила наркотики, в том, что оказалась взаперти. Ее чувственность превратилась в своего рода эротоманию. Это может окончательно все погубить. Я должен вернуть ее к здравому смыслу и пойти на уступки. Алиса! Я хочу тебя такой, какой ты была. Дитя мое! Разве ты не видишь, какое чувство ты пробудила во мне? Нежность! Ты не можешь знать, чем я уже пожертвовал и чем я еще готов пожертвовать. Ты и я составляем одно целое. Мы воплощаем собой Майренбург. Я замечаю, что стою перед дверью в комнаты Клары. Стучу. Меня приглашают войти. Она не одна, а со своей темноволосой подругой Наталией. Они пьют чай. «Простите, не хотел помешать вам». Я делаю вид, что собираюсь уйти, но они обе удерживают меня, замахав руками. «Ну, что, малышка уснула?» — спрашивает Клара. «Нет, но кажется, она решила устроить мне сцену, и я ушел, чтобы она немного успокоилась». Клара и Наталия вроде бы одобряют мое поведение. Я с облегчением падаю на кровать Клары. «Что же мне теперь делать?»

«Мой ответ не доставит вам удовольствия», — заявляет Клара.

«Действительно. Ведь вы думаете, что мне следовало сказать ей, чтобы она отправлялась к своим родителям».

«Ну, это меня не касается». Клара предлагает мне свою чашку с чаем. Я беру ее. «Я намерен жениться на ней, когда мы будем в Париже, — говорю я. — Выйдя замуж, она почувствует большую власть, она вновь обретет собственное достоинство. За короткое время она станет зрелой женщиной».

Наталия и Клара обмениваются загадочными взглядами. «Мой отец хочет, чтобы я снова женился. А ее отец не будет в восторге, отдавая ее за меня, когда узнает, что произошло. Но я нисколько не беспокоюсь. Она хочет принять участие в празднике сегодня вечером. Она пойдет со мной». — «Это должно немного развеять ее скуку, — замечает Клара. — Думаю, что придут княгиня Полякова и леди Кромах. Будут и другие интересные гости. Политические деятели. Ученые. Это будет приятный вечер. На нем вы, должно быть, встретите и жениха Долли». Ни у одной из работающих здесь девушек нет такого превосходного характера, как у Долли. Клиентам определенного возраста она очень нравится. У нее слишком длинный нос, крупные зубы и черные, слегка вьющиеся волосы. Ее совсем нельзя назвать красавицей. Но у нее щедрое сердце, и она проявляет к своим клиентам искренний интерес, часами болтая с ними. Один из них, которого каждый согласится признать обаятельным и который имеет в переулке Ладунгсгассе большой меховой магазин, твердо решил жениться на ней, как только она почувствует, что готова покинуть заведение. Между ними обоими это решение — постоянный предмет для шуток. Они часто говорят о ее будущем свадебном платье, церкви, где они будут венчаться, тех местах, куда они отправятся во время медового месяца. Долли привыкла носить обручальное кольцо с изумрудом, которое он ей подарил. Она никогда не принимает подарков ни от кого другого, и когда он приходит по средам и воскресеньям, она проводит время только с ним. Наталия и Клара возобновляют свой разговор. Они говорят о женщине, которую я никогда не встречал. Насколько я понял, речь идет о матери, дочь которой была наркоманка. В течение нескольких лет мать платила за опиум и морфин, но внезапно оказалась без крыши над головой и без работы. Фрау Шметтерлинг давно знала эту молодую девушку и, забыв свою обычную осмотрительность, наняла ее на несколько недель в бордель, чтобы она заработала немного денег, на которые могла бы вернуться в Прагу к своим родителям. «Иногда фрау Шметтерлинг, — замечает Наталия, — бывает на удивление простодушна. Ее поразило, что, как оказалось, мать и дочь работали в одном заведении. Она не могла поверить тому, сколько клиентов за любую цену хотели заполучить обеих женщин в одно и то же время в одной и той же постели! Она облегченно вздохнула, когда та, уж не знаю, каким образом, все-таки уехала в Прагу». Клара забирает у меня пустую чашку. «Она странная женщина. Иногда разыгрывает из себя саму добродетель, правда? Как вы думаете, Рикки? В конце концов, вы знакомы с ней гораздо дольше, чем любая из Нас».

«Она — такая мать, какой у меня никогда не было, — отвечаю я несколько развязно. — Я обожаю ее. Она так заботится обо мне!»

«О-о, мы все заботимся», — замечает Клара.

«Кажется, сегодня вечером здесь будет генерал фон Ландофф, — вмешивается в разговор Наталия. — Похоже, мадам хочет снова подружиться с военными. Благоразумная уступка, не правда ли?»

«Продиктованная осторожностью, — утверждаю я. — Уж лучше пусть на Розенштрассе «вторгнется» генерал, чем полк солдат. Война может у каждого развить политическое чутье».

«Мы имеем опыт в этой области, — говорит, улыбаясь, Клара. — Все, сколько нас есть. Впрочем, если бы делами страны управляла фрау Шметтерлинг, то не было бы вообще никакой войны!»

Наталия скатывает пальцами утолок своего кружевного воротника. «Тонкая работа, правда? — говорит она. — Когда хлопок такого высокого качества, то я предпочитаю его шелку. Шелк слишком похож на кожу. Не возникает никакого контраста. Не рассказать ли вам, что попросил меня сделать мэр?»

«Я сгораю от любопытства», — говорю я, откидываясь на диванные подушки. «Ах вы, старый евнух! — ласково бросает мне Клара. — Иногда у меня возникает впечатление, что вы предпочитаете болтать, а не заниматься любовью!» Наталия принимается рассказывать довольно банальные подробности своих свиданий с мэром, раскрывающие его склонность подражать поведению мелких домашних животных. Между делом я узнаю кое-что и о Каролине Вакареску. Клара считает, что она настойчиво обхаживает и обольщает жен видных в городе людей. «Она сделала это для себя настоящей специальностью. В ее любовной жизни наслаждение и дела тесно переплетаются. Ее любовницы часто приходят в восторг, что имеют возможность пережить пикантные похождения, не слишком рискуя попасть в скандальную историю, а они, в свою очередь, владеют секретами, которые могут помочь Каролине в других ее делах. Говорят, что она миллионерша». Мне кажется более вероятным, что она уже все промотала. Ее экстравагантность граничит с искусством. Ее интересуют только деньги других (или, в случае необходимости, кредит), ее облик и общество. Она носит самые дорогие туалеты, украшает свой дом роскошной мебелью, осыпает своих покровителей великолепными подарками, которые те, разумеется, предварительно дали ей возможность купить. Но мне кажется, что связь с Мюллером была более серьезной. Его гибель глубоко опечалила ее. Она думает лишь о том, чтобы возвратиться в Будапешт. Она обращается ко всем. И если кому-то и удастся этого добиться, то именно Каролине. Я прощаюсь с дамами и возвращаюсь к себе, чтобы объявить Алисе, что она может принять участие в вечере. Она прыгает мне на шею и целует меня так, словно я — ее любимый дядюшка. Мы падаем на кровать, и мечта вновь оживает.

У Пападакиса болезненный вид. Возможно, он слабеет по мере того, как я набираю сил? «Я встану на ноги, как только покончу с этим, — говорю я, показывая ему на свои записи. — Мы будем путешествовать. Сначала мы отправимся в Венецию, потом в Вену или Париж. Как вы думаете?» Он похож на старого облезлого спаниеля. Тяжело дыша, он смотрит на меня. «Вы не должны забывать, — добавляю я, — что вы не молодеете. Как же звали ту женщину, которая работала для вас в Лондоне? Та, с которой я переспал?» Он хмурит брови. «Соня, что ли? — вспоминаю я. — Я вспоминаю, как она сидела в своем маленьком подвале в Блумсбери и проклинала вас. Потом, совсем поздно, почти перед закрытием мы пошли в Британский музей. Я и сейчас еще ощущаю запах опавших листьев под ногами. Рядом с ней вы мне казались более интересным. Помню, ее преследовала навязчивая идея о Египте. Из-за «Книги мертвых». Что стало с вашей дочерью? Вот уже год, как она не пишет вам. Она забыла своего папу». Пападакис приносит мне бокал и открытую бутылку нирштайнского вина и ставит все на ночной столик. «Предупредите меня, когда вам захочется еще», — говорит он. «Как, вы убрали рыбу? Или вы рассчитываете на то, что опьянение заставит меня замолчать? Ваша дочь еще не развелась с этим дураком французом? По крайней мере, вы еще не дедушка? Как вы считаете? Никогда не поздно взвалить на себя такого рода ответственность. Я больше не намерен и дальше оставаться на вашем иждивении». Он наливает в бокал немного вина. «Думайте, что хотите, — отвечает он наконец. — Делайте то, что вам нравится. Великолепное вино. Его осталось еще несколько бутылок. Предупредите меня, когда вы захотите другую». Я пробую рейнское вино. Оно превосходно. Вот и снова ко мне вернулось самообладание. «Купите цветов, когда в следующий раз отправитесь в город, — говорю я ему, — только теплых тонов— красных или розовых. У которых приятный запах. Какие сможете найти. Не считайтесь с расходами. Принесите мне лучше цветы, чем пищу. Я отмечу смерть одного старого друга и мое собственное возвращение к жизни. Вы действительно были у того доктора, о котором я вам говорил? Ну, того, последователя Фрейда?» Он отрицательно качает головой. «Я не могу терять время на психоанализ или другое модное лечение. Я упрямо верю только в науку. Все остальное — лишь шарлатанство, как бы это ни преподносилось». Он развеселился.

«О! Мы так обязаны Вене! — напеваю я, спускаясь по лестнице и ведя за руку Александру. Я элегантно одет: в белое и черное; она выбрала туалет в золотистых и ярко-красных тонах, на ней бриллианты, жемчуга и рубины. Глаза она слишком сильно подвела черной тушью, размалевала щеки, маскируясь так, чтобы ее было трудно узнать. Она проходит вперед, выпрямив спину, большая доза кокаина придает ей смелость. Мы доходим до коридора и останавливаемся. Из гостиной доносятся звуки вальса Штрауса и гул голосов, запахи дыма и ароматы жареного мяса. Алиса вздрагивает от предстоящего удовольствия, и я чувствую, как меня переполняет радость. Мы сочинили для себя маленький сценарий: сегодня вечером она будет графиней Алисой д'Эльсинор, уроженкой Дании, живущей, однако, во Флоренции. Молодую двадцатитрехлетнюю девушку я представлю как свою кузину. Мы надеемся, что в эту выдумку поверят, мы лишь собьем с толку любопытных. «Никто меня не узнает, — уверяет она меня. — Друзья отца и моего брата помнят меня маленькой девочкой в матроске». Я в таком приподнятом настроении, что с удовольствием стал бы свидетелем ее нечаянной встречи с отцом. Мы проходим через двери и оказываемся среди плюша, бархата, хрусталя и мрамора гостиной. Мы очень рискуем: среди гостей журналисты и несколько опасных сплетников Майренбурга, есть сочинитель песенок — Герберт Блок и Уормен — художник. Один Уормен представляет собой достаточно серьезную угрозу, но он не узнает в Алисе ту молодую особу, за которой приударял в «Жюиф Амораль»; когда их представляют друг другу, он целует ей руку и, забавляясь, говорит, что она богиня, портрет которой давно мечтал написать. Барон Карсовин, молодой депутат, обнаруживает, что является ее дальним родственником, и, морща лоб, вспоминает, что они, должно быть, встречались раньше, «возможно в Венеции». Не углубляясь в прошлое, он торопится вступить в спор, который затевают принц де Галль и мадам Кеппель о внешней политике Франции. Старый джентльмен, увешанный наградами, уверяет, будто бы знает мать Алисы. «Конечно, он ее знал, — шепчет она. — Он был ее любовником четыре или пять лет назад и пытался подкупить меня, принося мне шоколад от Шмидта. А отца моего он подкупал тем, что поверял биржевые тайны, и это обеспечило оплату всех расходов по содержанию нашего нового дома!» Генерал уже здесь. Он повернулся спиной к камину с таким бравым видом, что казалось, будто он стоит перед карательным взводом. Я так и жду, когда кто-нибудь завяжет ему глаза. Он очень высокий и худой, с длинной шеей, на которой выступают голубоватые вены. Седые борода и усы около рта и подбородка пожелтели от табака. У него довольно длинные волосы. Одет он в вечерний костюм устаревшего фасона. Сцепив руки за спиной, он разговаривает с фрау Шметтерлинг, которая надела сегодня серебристо-голубое платье, оголяющее плечи, и с Каролиной Вакареску. Ее репутация генералу, как я полагаю, известна, потому что, хотя ей и удалось очаровать его, но по отношению к ней он скорее сдержан и учтив. Представляют и нас с Алисой.

«А не целесообразно ли сформировать группу людей, которые хотят уехать?» — спрашивает Каролина, распространяя вокруг себя облака своих нежных духов и сверкание переливающихся шелестящих оборок. «Если бы мы только могли, размахивая белым флагом, добраться до гор! Вряд ли между обоими лагерями прерваны все связи. Они должны понимать, что в цивилизованном мире разразится скандал, когда узнают, как поступили с невинными людьми».

«Но, дорогая, здесь вам не угрожает никакая опасность, — отвечает генерал. — Хольцхаммер истратил все боеприпасы. Впрочем, вы, несомненно, заметили, что обстреливали только центр города. Сейчас гораздо безопасней в самом Майренбурге. Страна наводнена разбойниками, дезертирами, восставшими крестьянами. Бесполезно строить какие-либо планы».

«Следует ли это понимать, что разрешение на право выезда не будет дано?» — спрашиваю я.

«В данный момент это исключено». По тону, с которым он говорит, можно подумать, что он сообщает нам самую радостную весть. «Если учесть, сколько солдат дезертирует, то Хольцхаммер едва ли продержится больше недели. А потом… мгновенная контратака при поддержке Берлина или без нее, и все будет кончено. Мы дождемся своего часа. Главное — выбрать подходящий момент».

«Так значит, наши потери не столь значительны, как считают они?» — почти язвительно интересуется Каролина.

«Наши потери, дорогая, незначительны. Австрия еще пожалеет, что ввязалась в то, что в конечном счете оказалось простой внутренней ссорой». Каролина бросает на меня взгляд, как будто ждет от меня поддержки, но я ничем не могу ей помочь. Выдохнув через нос, словно львица, которая недостаточно стремительно бросилась на свою жертву и позволила ей ускользнуть, она, полная достоинства, удаляется в поисках другой дичи. К нам подходит Клара. Она сегодня отказалась от своих вечных английских костюмов, надела платье из золотистой ткани и причесалась «а ля мадам Помпадур», в результате выглядит лет на пять моложе. Она идет под руку с подвыпившим Раканаспиа. На нем слишком просторный и, по всей видимости, не принадлежащий ему переливчатый костюм сизого цвета. Он обращается к генералу, высказывая свое мнение, полное недомолвок. По-французски он объясняется так косноязычно, что его никто не понимает. «Вам нечего бояться, — говорит фон Ландофф, подкрепляя свои слова движением головы так, словно он имел дело с умственно отсталым. — Самое большее через неделю вы сможете вернуться к себе». Наблюдая за фрау Шметтерлинг, Раканаспиа переходит на русский язык, что позволяет ему говорить свободно и откровенно, не слишком рискуя обидеть хозяйку. «Великолепный вечер для вас двоих, — замечает Клара. — Вы оба выглядите потрясающе. Изумительная пара». Она виснет на руке Раканаспиа, стремясь увлечь его в центр гостиной, где Блок чувствует себя на верху блаженства в окружении своих почитательниц, а Стефаник разглагольствует с хмурым видом о летательных снарядах. Входит княгиня Полякова. На ней платье из черного тюля и украшения из жемчуга, в то время как ее возлюбленная в воздушных кружевах напоминает только что севшего на поверхность воды лебедя. Ее короткие завитые волосы подхвачены лентой, на которой укреплены два бледно-розовых страусовых пера, сочетающихся по цвету с ее веером. У нее нежный здоровый цвет лица, свойственный англичанкам, и она совершенно не накрашена. Алиса хочет узнать, кто она, и, когда я ей это сообщаю, шепчет: «Пойдем поговорим с ними. Они, похоже, самые интересные здесь личности». Временами, поддаваясь неосторожным побуждениям, она выдает свой юный возраст. Мы пробираемся сквозь толпящихся гостей, направляясь к паре лесбиянок. «Вы что-то совсем не показываетесь», — говорю я им.

«У меня были проблемы со здоровьем, — отвечает княгиня. — Диана, святая душа, ухаживала за мной. А потом ей, разумеется, нужно было охотиться за новостями». Леди Кромах с некоторым раздражением смотрит на свой веер, а потом, адресовав мне слащаво-насмешливый взгляд, интересуется вкрадчивым тоном: «Ну а как чувствуете себя вы, господин фон Бек?»

«Замечательно, леди Кромах. Благодарю вас. Получили ли читатели удовольствие, читая ваши статьи о войне?»

«Телеграфная связь нарушена. А доверять почтовым голубям нельзя. Какой-то период времени я использовала чиновника из бюро военной связи, но вот уже несколько дней, как его оттуда уволили. Боюсь, мне придется довольствоваться ретроспективными статьями, когда все закончится, впрочем, мне не кажется, что судьба Майренбурга так уж интересна всему миру. Не правда ли?» Она делает вид, что ждет ответа. «Я ограничиваюсь тем, что пишу своеобразную хронику событий для ежемесячных журналов, отражающую здешнюю атмосферу. Так что без дела не сижу. Какая чудесная брошь, дорогая!» Она опускает взгляд на грудь Алисы. «Скажите, а вы тоже живете здесь?» Княгиня Полякова выходит из себя, терзаемая ревностью. Она едва заметно прижимает длинный и тонкий палец к губам и лукаво спрашивает меня: «Как дела у вашего негритенка, Рикки?»

«Он поет так чудесно, как никогда, — откликаюсь я. — А еще он учит меня играть на банджо». Я поражаюсь тому, что она продолжает мне верить. Она увлекает свою подругу подальше от нас. «Ваша кузина прелестна», — бросает леди Кромах, подмигивая мне за спиной княгини. — Я нахожу ее ужасно обольстительной». Думаю, что она очень заинтригована. Алиса же рвет и мечет. «Какая отвратительная ведьма!» «Кто, леди Диана?»

«Разумеется, нет». Она снова виснет у меня на руке. Мы подходим к буфету. «Я-то думала, что будет что-то менее традиционное, ну, скажем, что-то с восточным оттенком. Что-то такое декадентское. А здесь… Можно подумать, что мы находимся на одном из приемов, которые дает моя мать».

«Кроме одного: что большинство женщин здесь — проститутки, а все мужчины — развратники». Я протягиваю ей ломтик холодного лосося.

«И правда, как это похоже на вечера моей матери». Она разражается смехом. Давненько я уже не видел ее в таком радостном и беззаботном настроении. Я люблю ее. Какое облегчение чувствовать, что все вновь встало на свои места. «Ты великолепен сегодня, — заявляет она. — Ты снова такой, каким я тебя узнала. Я так рада, что у тебя счастливый вид, Рикки».

«А я счастлив оттого, что счастлива ты. Оказывается, так просто сделать тебя счастливой, малышка». Меня переполняет чувство нежности к ней.

«Я счастлива, потому что ты решил воспринимать меня всерьез и относиться ко мне как к равной, как мне кажется. Я гораздо более взрослая, чем выражает мой возраст. Мне это часто говорили».

Ты вечно будешь моим обожаемым сокровищем, Алиса, мое сладострастное дитя, женщина и дочь моей мечты. Как я желаю твою нежную живую плоть, бархатистые возвышенности и таинственные гроты. Звуки твоих криков, музыку твоего наслаждения. Я впиваюсь тебе в шею, в горло, в плечо. Я сделаю все, что ты хочешь. Я буду говорить, я стану таким, каким ты желаешь, чтобы и ты оставалась такой, какой я тебя хочу. Меня начинает обескураживать то, какой оборот принимает наш разговор с ней. Я спрашиваю, не хочет ли она познакомиться с другими присутствующими. «Вот тот, около Терезы, это ван Геест, банкир. А это, конечно, граф Белозерский. Человек, с которым разговаривают обе наши лесбиянки, Вилке — похититель драгоценностей. Ты вряд ли бы захотела с ним встретиться. Он выглядит довольно респектабельно и, разумеется, предпочитает не распространяться о своей деятельности». В гостиной становится все более шумно, атмосфера накаляется. С глуповатой улыбкой младенца, подав одну руку Наталии, а другую — Эми, генерал отходит от камина и направляется к буфету, на котором выставлена закуска. Ведь здесь он оказался, в конце концов, чтобы на какое-то время забыть о войне. Шампанское льется рекой. Выстрелы пробок звучат, словно иронический отзвук недавних событий. Мы забываем о Хольцхаммере. Прежде чем мы успеваем подойти к русскому романисту, незаметно убирают двери, и образуется небольшой танцевальный зал. На эстраде с раздвинутым занавесом среди пальм в горшках занимает место оркестр, состоящий исключительно из женщин. «Ужасно думать, — произносит княгиня, величественно вышагивая рядом со своей подругой, — что мы ищем удовольствия неподалеку от Вены, в то время как этот город причинил нам столько страданий». И она смело открывает танцы вместе со своей возлюбленной под аплодисменты других гостей, которые постепенно присоединяются к ним. Клара вальсирует с хмурым Стефаником, который не отрываясь смотрит под ноги. Фрау Шметтерлинг танцует с обходительным Белозерским, Алиса — со мной. «Та-та-та-пум!» — бурчит генерал фон Ландофф, кружа Наталию. Такое впечатление, что все мы внезапно опьянели. Все превратилось в сплошной вихрь шелков, нарумяненных лиц, смешение запахов вина, духов и цветов. Я не замедлил выйти из круга, смеясь, соединяю в танце Клару с княгиней Поляковой, а Алису — с леди Дианой. Под теплым светом люстр колышутся платья, ослабляются галстуки, мелькают нижние юбки. Оркестр состоит из женщин почтенного возраста в несколько жалкой одежде. Но есть среди них и три молодые девушки с темным цветом лица, которые могли бы сойти за сестер. Мое внимание привлекает виолончелистка. Она такая же пухленькая, как и другие, но гораздо красивее. Играет она, бесспорно, со страстью: ноги расставлены в стороны, все ее тело раскачивается в ритме музыки, в глазах такое волнение, какое бывает у женщины, испытывающей сладостные муки. «Я решил посетить одного из моих старых и самых дорогих родственников, он жил в своем поместье на Украине, — рассказывает граф Белозерский Наталии. — Я провел там большую часть своих детских лет, и вот отправлялся туда зимой, после большого перерыва. Несколько раньше, в тот год, я получил из Санкт-Петербурга новость о том, что я прощен. Я мог бы положить конец своей ссылке, однако я уже обосновался в Париже и не жаждал изменять свой образ жизни. В конце концов, для меня это путешествие было также поводом получить подтверждение о моем прощении и удовлетворить свое любопытство, проведав дядюшек, тетушек и кузенов, которых я не видел четырнадцать лет. Шел снег, и с вокзала я поехал на тройке. Я забыл о том, насколько безграничной бывает степь. Снег покрыл землю, и она превратилась в ослепительной белизны океан, в котором деревья вырисовывались вдали наподобие корабельных мачт. Моя жена, француженка, предпочла, чтобы я ехал один. Сопровождал меня только старик крестьянин, правивший тройкой. Мы были на полпути к усадьбе, когда внезапно моя память ожила. Я никогда не переживал ничего подобного. Это было похоже на сон: казалось, я так погрузился в столь четкие, навсегда оставшиеся в душе воспоминания, что уже не воспринимал происходящего вокруг. Была глубокая зима, а я вдруг ощутил себя в разгаре лета, и когда мы прибыли, я с изумлением обнаружил, что на дворе мороз. Острота и пронзительность ощущений, дорогая Наталия, не поддаются описанию. Воспоминания тяжелым грузом легли мне на душу. Я плакал и с грустью осознавал, что понять причину того, что я почувствовал, меня подтолкнул малообъяснимый романтизм. Однако я знаю, что вел в Париже более полезную и интересную жизнь, чем та, которая могла бы быть у меня там, где я родился». По лицу у него бродит ностальгическая улыбка. Наталия рассеянно кивает ему, затем поворачивается, чтобы налить еще один бокал шампанского. Капитан Маккензи коротко здоровается, проходя мимо меня, и направляется к графу Стефанику. Живой, приветливый взгляд шотландца контрастирует с мучительно искаженным лицом со следами злоупотребления наркотиками. Мы с Алисой догоняем его. Из-за шрама на губе кажется, что он постоянно ухмыляется. Понять его нелегко, потому что он говорит по-немецки с сильным шотландским акцентом, слишком мягко, искажая звуки. Однако, когда к нему обращаешься по-английски, сразу замечаешь, что на этом языке он изъясняется еще менее вразумительно. С Рудольфом Стефаником он с воодушевлением беседует об аэростатах. Он утверждает, что на воздушных шарах можно вести разведку; он также слышал, что они содействовали обстрелу Парижа тридцать лет назад, хотя пруссаки, разумеется, всегда отрицали, что действовали так негуманно. Он смеется. Я спрашиваю себя, будет ли Хольцхаммер отрицать свою вину в разрушении Майренбурга. Очевидно, они намереваются перегородить реку и изменить ее течение, чтобы лишить нас питьевой воды. «До вас не доходили такие слухи, фон Бек?» Пока нет. «Я не получил ни одной действительно надежной новости, капитан. До нас здесь доходят только странные слухи да пересуды. Мы находимся как на необитаемом острове. Но это не мешает тому, что за ночь мы выслушиваем до сотни откровений и разоблачений».

«Я взял за правило не обращать ни на что внимания. — Он принимает чопорный вид. — Мне кажется, что законы коммерции, которой я занимаюсь, тоже требуют этого. Быть владельцем курильни опиума значит быть в некотором роде духовником-исповедником. У нас есть что-то общее с адвокатами». Он смеется.

«И с врачами», — вставляет Алиса.

Капитан Маккензи медленно кивает головой. «Да, и с врачами». Рудольф Стефаник так энергично двигает руками, словно у него одежда вот-вот лопнет по швам и появятся крылья. «Но в этом нет никакой логики, — заявляет он, — если они действительно вздумают перегородить реку. Вся эта кампания проводится по-дилетантски. Она принесла бесполезные страдания и обычным гражданам, и военным. Вполне возможно, что австрийцы не тешат себя иллюзиями. Полагаю, что Хольцхаммер получил подготовку в Пруссии».

«Большинство офицеров Майренбурга вышли из местных военных школ, — говорю я ему. — Но у них нет никакого опыта. И вы, полагаю, согласитесь, что ситуация необычная. Верите ли вы в то, что в рядах Хольцхаммера такое количество дезертиров, как говорят?»

«Это хотели узнать с моей помощью. Они хотели, чтобы я надул свой шар, они бы привязали его, а я поднялся на шаре. Я отказался. Единственный выстрел погубил бы его, а заодно и меня. Теперь они поговаривают о создании собственных летательных аппаратов. Я сказал, что охотно буду их консультировать и давать советы. — Стефаник вдруг опускает голову и, глядя исподлобья, улыбается Алисе. — Как только все это закончится, я с удовольствием возьму с собой в шар красивую пассажирку и покажу ей мир таким, каким его видят ангелы». Глаза Алисы сияют, когда она встречается с ним взглядом. «О, граф! У меня уже достаточно грехов, чтобы не видеть то, что видят ангелы».

«Но вы достаточно невинны, чтобы попытаться сделать то, что попытался сделать дьявол», — говорю я Стефанику, отослав Алису. Это замечание вызывает смех. Уормен и Раканаспиа ведут пьяный разговор. Серьезный вид Раканаспиа забавляет Уормена. «Ах, этот завораживающий разврат! — восклицает он. — Ну как можно устоять перед ним?»

«Это привлекательность болезни, развращенности, смерти; это желание сложить с себя всякую ответственность, политическую и моральную, — возражает убежденно русский. — Часто это соблазняет тех, кто получил очень строгое воспитание, тех, кто выставляет напоказ и смакует чувство вины по отношению к самим себе из-за того, как им следует себя вести в обществе. И они действительно виноваты. Виноваты в том, что порождают войны и голод. На их совести мертвые, и сюда они приходят, чтобы найти облегчение и получить наказание… (Раканаспиа говорит несколько бессвязно.) Именно они творят разврат и насаждают развращенность!» — заключает он не так уверенно, как начал.

Уорман хихикает и поворачивается к одной из полок с цветами. «Лилии, лилии, лилии! Я мог бы быть для них отцом и ухаживать за ними как за собственными детьми. А в час их смерти я достойно их похороню, я возведу над ними памятник и покрою их другими лилиями, чтобы аромат живых смешался с запахом умерших. Я осознаю свою ответственность. Я чувствую себя в долгу перед лилиями!»

Раканаспиа взывает к нам, но мы от всего сердца смеемся над Уорменом. Русский прислоняется к одной из колонн и делает вид, что слушает только оркестр, который играет что-то напоминающее цыганский танец. К нам подходит генерал, ведя под руку фрау Шметтерлинг. Лицо у него побагровело, он с трудом дышит, стараясь, однако, не показать, что выбивается из сил. Фрау Шметтерлинг сияет, кажется, ей удалось вырвать у генерала несколько обещаний. «Я поручу заняться этим вопросом молодому капитану Менкену». Он протягивает ей бокал шампанского, затем кланяется Каролине Вакареску. Каролина обращается к Кларе, затем обе подходят к нам, к Алисе и ко мне. Молодая искательница приключений выпила больше, чем следовало. «Между нами, там была настоящая химия, — бормочет она, — я не могла этому помешать. Я не могу объяснить это. Но она избавилась. Я знаю, что он страдает от этой потери. Напряженность спала, а в этих случаях скоро начинаешь скучать». — Кажется, она говорит о Мюллере. Клара терпеливо ее выслушивает. — «Мы пытались восстановить эту страсть, которая сметала любую неловкость, заглушала угрызения совести, но наша связь стала пустой. Однако мы еще были связаны друг с другом тем, что делали вместе или с друзьями, или с посторонними. (Каролина вдруг устремила свой взгляд на меня, словно хотела проследить за моей реакцией.) Нас объединило преступление. Все, что я могла делать, это наблюдать за ним, когда он соблазнял тех, кто в конце концов присоединялся к нам. Вот так мы работали, так утверждали законность и обоснованность нашего образа жизни. Что в этом плохого? Неужели правда можно сказать, что такая реальность лучше, чем любая другая?»

Один Раканаспиа удостоил ее ответом. «Одна из реальностей — здоровая, а другая, та, которую вы описываете, таковой не является. Выраженный таким образом романтизм в конце концов уничтожает тех, кто его исповедует. Так всегда происходит. А вот процесс разрушения далеко не романтичен, и перенести его трудно. Все это просто гнусно. Спасайтесь, если это еще возможно, пока есть время. И никогда больше не связывайте свою судьбу с человеком, подобным Мюллеру».

Она впадает в сентиментальность, что ей вовсе не свойственно. «Вы никогда не сможете понять, каким человеком был Мюллер. От него исходила власть, он излучал авторитет. Он плевал на условности. За все он заплатил головой».

«Но теперь он уже мертв», — тихонько произнесла Клара, пытаясь перевести мысли Каролины на другую тему.

Уормен проводил их циничным взглядом, когда они пересекли гостиную и удалились. «Я слышал, что Каролина Вакареску осталась на свободе потому, что сама сообщила такие сведения, которые позволили арестовать Мюллера».

«Способ несколько нетрадиционный». Я в это не верю. Мне кажется, что Каролина искренне горюет по поводу трагической судьбы Мюллера. Я замечаю человека, которого часто видел на устраиваемых здесь вечерах. Я всегда полагал, что это сам мэр города. На самом же деле он был всего лишь бывшим членом муниципалитета Майренбурга. Он нетвердо держится на ногах, притопывает, изображая таким образом вульгарную пародию на польку. Галстук у господина Кралека сбился на сторону. Пластрон рубашки заляпан соусом. Только Долли соглашается танцевать с ним. Он приходит в заведение повидаться с девочками почти каждый вечер, пьет сливовую водку, ест пирожные с кремом, затем на рассвете возвращается к своей жене, с которой, как надо полагать, он еще тоже занимается любовью. Все это он будет проделывать до тех пор, пока не околеет как собака. У него красноватая, толстая, покрытая складками шея. Физиономия представляет собой опухшую, покрытую фиолетовыми прожилками бесформенную массу. Жесты его выдают досаду и полное отсутствие достоинства; он требует к себе внимания и уважения. Девицы с ним снисходительно-любезны, что он воспринимает как страх перед ним. Сам себя он считает честным и порядочным буржуа. «Порядочный буржуа, такой, как я, считает, что из этого города нужно прогнать всех евреев, — заявляет он. — Порядочный буржуа, такой, как я, не в восторге от увеличения налогов». Я как-то слышал, что один наивный посетитель спросил его, как могло случиться, что уважаемые жители Майренбурга, к представителям которых он, очевидно, относил и себя, подписали петицию с требованием сместить его с должности. Он с полной серьезностью пояснил, что большинство подписей были поддельными и что сама петиция была элементом заговора, замысленного сионистами, обеспокоенными тем, что он укрепит свое положение. «Чтобы я не смог больше бдительно следить за всеми делами и честно выполнять свои функции».

Вдруг он пошатнулся и упал на пол. Долли пытается поднять его. Жениха Долли что-то не видно. Уормен говорит Алисе о другом госте, журналисте, маленьком человечке средних лет, который стоит в другом конце комнаты. «Однажды он проснулся в больничной палате, убежденный в том, что все еще находится у фрау Шметтерлинг, и приказал одной из сестер милосердия раздевать его. Она охотно ему подчинилась. Прошло четыре дня, прежде чем он понял, что его увезли из борделя. Сестра милосердия не хотела, чтобы он покидал больницу. Сообщая врачу о состоянии его здоровья, она докладывала, что поправляется он очень медленно. Таким образом она скрывала его целую неделю, пока кто-то из ее коллег не вызвался помочь ей в уходе за ним, а она отказалась. Ее разоблачили и тут же лишили места. Наш пациент проводил ее в бордель, куда ее взяли, и какое-то время она консультировала девиц по медицинским вопросам». Алиса воспринимает эту историю недоверчиво, но Уормен утверждает, что говорит чистую правду. Генерал в обществе фрау Шметтерлинг тоже обсуждает вопросы здоровья. «Мой врач имел наглость прописать мне лечение ртутью — это означает, что он считает меня больным сифилисом. До тех пор, пока этот идиот откровенно мне все не сказал и не объяснил, что я подхватил эту болезнь, я продолжал жить так, как и всегда. И вина в этом не моя, а его».

«Вы спрашивали его об этом?» — интересуется фрау Шметтерлинг.

«Всеми возможными способами».

«Но не прямо?»

«А разве он был со мной откровенен, мадам?»

Становится душно, дышать все труднее. Мы подходим к двери. Вилке, скромный, сохраняющий самообладание и, возможно, наиболее достойно ведущий себя здесь мужчина, разговаривает об Амстердаме с Кларой, которая тоже знает этот город. Его нисколько не беспокоят раздающиеся вокруг шум и смех. Он жестикулирует своими большими руками, вспоминая какой-то квартал голландского города, и спрашивает у Клары со своей привычной степенностью, как давно она приехала оттуда. «Какой великолепный экземпляр!» — шепчет мне Алиса, когда мы проходим мимо. Я делаю вид, что это оскорбляет меня. «Может быть, ты хочешь, чтобы я тебя представил?» Она бросает на меня насмешливый взгляд, притворно сердясь: «О! Не говори глупостей! Такой не может всерьез интересоваться женщинами. Он или испытывает к ним лишь дружеские чувства, или же быстро овладевает ими и бросает. Даже в моем возрасте это просто бросается в глаза!» Сколькими же наблюдениями подобного рода напичкала ее мать? И вновь я задаюсь вопросом, что же привлекательного Алиса нашла во мне. Может быть, это некоторая слабость, которая позволяет легко управлять мной? Не знаю. Я окидываю взглядом заполненную людьми гостиную. Как только я мог думать, что все здесь правильно и здраво? Мы все безумцы. Мы находимся в аду. Я всматриваюсь в каждое лицо. Здесь только две женщины, с которыми я не переспал. Одна — сама фрау Шметтерлинг, другая — леди Кромах. Она стоит недалеко от двери вместе с княгиней Поляковой. Англичанка надкусывает маслину. «Фрау Шметтерлинг сказала мне, что вы пишете, господин фон Бек. Ваши опусы можно прочитать в берлинских газетах?» Я развеиваю ее заблуждения, отрицательно качая головой. «Я дилетант, леди Кромах. У меня не такой уж большой жизненный опыт, чтобы я о чем-то мог заявлять авторитетно, а кроме того, я ужасно ленив».

«Значит, вы выбираете для проживания подобные этому места, когда путешествуете, именно для накопления жизненного опыта?»

Княгиня Полякова фыркает, потом говорит какую-то пошлость Алисе, и она хихикает. Я продолжаю разговаривать с леди Кромах. «Насколько мне известно, на свете мало таких изысканных заведений, где можно встретить столь поразительных дам. Вы, наверное, знаете, что большинство проституток испытывает отвращение к мужчинам. Ремесло, которым они занимаются, накладывает свой отпечаток на их характер: они постепенно становятся мрачными и угрюмыми. Приятно ли получать ласки и удовлетворение от людей с таким настроением?»

«Я считаю, что мужчины подавляют своим настроением куда больше, чем женщины», — отвечает она.

«Я бы тоже был склонен так думать. А потом, нет, наверное, более скучных мужчин, чем немцы, так ведь?»

«Но у них тоже есть свои положительные черты. Отсутствие воображения компенсируется у них аккуратностью и чистоплотностью. Я чуть было не вышла замуж за немца, когда была совсем молодой. По крайней мере, они не так несносны, как французы, которым кажется, что чем больше они хвастаются, тем они привлекательнее. Это все вина матерей, именно они делают их такими. А потом, Германия так современна! Хотя и вправду это немного безвкусная и пресная страна. Сколько же вы уже не были в Берлине?»

«Несколько лет. Моя семья довольна, что я уехал и путешествую».

«Неприятная история с неграми, да?»

«В некотором роде».

Взяв Алису за руки, княгиня Полякова рассказывает ей о связи графини де Полиньяк (более года назад у нее самой было короткое приключение с де Полиньяк, закончившееся ссорой) и одной женщиной-композитором, которая была, по ее собственному выражению, безумно влюблена в некую певичку, не вхожую в знатные дома. Продолжая болтать на эту тему, она заключает, что сейчас в Париже столько гомосексуалистов обоих полов, что в городе через четверть века значительно сократится население. Княгиня говорит это так, словно сама не является лесбиянкой. Когда она говорит о гомосексуалистах, то называет их пренебрежительно «они». Ценя ее умение острословить, я предоставляю ей заботу развлекать Алису, которая жаждет услышать скандальные истории.

Я болтаю с леди Кромах, пока к нам не присоединяется Клара. Обе женщины хорошо ладят друг с другом. Я испытываю какое-то облегчение, не понимая, впрочем, почему. Все впятером мы подходим ближе к эстраде, чтобы послушать музыку. Оркестр тихо играет Шопена. Никто не танцует. «Только что, — говорит Клара, взяв меня за руку, — мне вдруг показалось, что все мы мертвые, что Майренбург разрушен, а мы — призраки, танцующие среди развалин. У вас усталый вид, Рикки. Не дать ли вам мою маленькую коробочку? Вы тогда сразу почувствуете себя другим человеком». Я благодарю ее, но отказываюсь. «Я постепенно приду в себя и так». Мой ответ забавляет ее. Она замечает: «А ваши отношения с малышкой улучшились».

«Я думаю, что они пришли в некоторое равновесие. Я предоставлял ей недостаточно свободы. И пожалуйста, Клара, не называйте ее больше так. Она более взрослая, чем выглядит». Клара прикусила губу. Что же могло рассердить ее? «Простите меня, — говорит она. — И все-таки, если вам нужно укрепляющее средство, мое предложение остается в силе». Она поворачивается к леди Кромах. Клара увлекается конными состязаниями и хочет узнать, по-прежнему ли побеждают лошади принца де Галля. Чудные все-таки это создания. Я слегка касаюсь их нежной кожи. Восхитителен аромат, исходящий от них. Всеми я обладал, и большинством — в течение нескольких дней. И Алиса ими обладала. Но вот мой восторг выветривается. Настроение совершенно меняется. Мы рискуем потерять самое сокровенное, таящееся в нас. Во взгляде Алисы я читаю чрезмерное возбуждение, смешанное с осторожностью, которую у нее вызывают люди, действующие ей на нервы. Княгиня Полякова берет ее за руку, обнимает за плечи и шепчет что-то на ухо. Алиса смеется. Клара и леди Кромах отходят в сторону, чтобы продолжить свою беседу. Но я пока еще не расположен прийти на помощь Алисе. При звуках мазурки я увлекаю Наталию на танцевальную площадку. Мы танцуем вместе. Уже в который раз у меня возникает ощущение, что я нахожусь в ловушке. Когда я не жил на Розенштрассе, я чувствовал себя гораздо спокойнее. Наталия улыбается и вертится, поддерживаемая мной, словно забавная обезьянка.

Когда я возвращаюсь к своим спутницам, то замечаю, что Алисе в конце концов пришла на выручку Диана Кромах. Они теперь разговаривают о чем-то более серьезном. Алиса слушает Диану, кивая головой. Англичанка явно намерена ее соблазнить. Я радуюсь перспективе любовной связи между ними. Алиса ловит мой взгляд. Мы обмениваемся с ней едва заметными знаками. Если этому суждено случиться, я нисколько не буду беспокоиться, для меня это самый надежный способ сблизиться с леди Кромах, которая возбуждает во мне желание и распаляет мое воображение. Я немного задерживаюсь около них и решаю, что стоит предоставить событиям развиваться своим чередом. Я болтаю с Блоком, который сетует, что наверняка он сможет возвратиться в Вену не раньше, чем через несколько месяцев. Около двух часов ночи на меня фурией налетает княгиня Полякова, которая спрашивает, не знаю ли я, куда ушли Диана Кромах и «моя мерзкая маленькая кузина».

Они покинули гостиную. По мне пробегает дрожь, душу наполняет какое-то странное наслаждение. Я притворяюсь, что совершенно озадачен отсутствием Дианы и Алисы.

Ночь я провожу в кровати Клары. Я исступленно и беспечно люблю ее, испытывая ощущения, не посещавшие меня уже многие годы. Мне так легко вызвать в памяти эту сладостную атмосферу, вспоминая, что Алиса и прекрасная англичанка предаются вместе самым восхитительным наслаждениям, а княгиня Полякова чертыхается в своем углу, в то время как я отдыхаю в объятиях снисходительной Розы. Я опускаюсь на подушки, чтобы выкурить сигарету, чтобы пережить мысленно вновь эти счастливые мгновения. Как я мог наслаждаться ими, совершенно не предвидя той катастрофы, которая последует за ними? Может быть, эта ночь была своеобразным апофеозом, последним моментом моего счастья? Края лепестков гладиолусов, которые мне принес Пападакис, уже начинают желтеть, на листьях появились коричневые полосы, но розовые, нежно-оранжевые, лиловатые и ярко-красные, они еще очень хороши. Дурманящий аромат исходит от турецкой гвоздики. Я растянулся на кровати, предаваясь вызывающим головокружение воспоминаниям. Боли еще терзают меня, особенно внизу живота. Как это ни странно, побаливают соски и спина, но все это вызвано отнюдь не моим солидным возрастом. Когда-то я полагал, что быстрые успехи медицины позволят мне в бодром состоянии переступить рубеж XX века, который я представляю себе как охваченный безумием промежуточный период между двумя рациональными эпохами; но идет война, в Испании сражаются. Вскоре возникнет конфликт в России. Нужны деньги для лечения, если таковое вообще возможно, но мои средства тают. Мое финансовое положение еще хуже, чем считает Пападакис. После моей смерти останется довольно скудное наследство, и никому не известно имя главной наследницы. Сомневаюсь, жива ли она еще. На короткое время Майренбург получил передышку. Я с Кларой совершаю утреннюю прогулку. Я всячески показываю, что полностью одобряю действия Алисы и леди Кромах и не намерен разыскивать их до обеда. Само собой разумеется, что княгиня Полякова осчастливит нас сценой, но я предпочел бы не вмешиваться в развитие событий. «Пусть эти фурии разорвут друг друга», — говорю я. Мы с Кларой, одетые в теплые пальто, останавливаемся на берегу реки. На другом берегу виден тонкий столб пара. На заводе в моравском квартале раздается сирена; тарахтят бидоны на телеге молочника, который сворачивает на углу улицы и с трудом идет по мостовой. Пронзительно скрипят колеса и глухо стучат копыта. Запах молока смешивается с запахом только что выведенной из конюшни лошади, от этого в душе рождается чувство уверенности и покоя, свойственное детству. Съежившись на своем высоком сиденье, молочник подает голос: «Свежее молоко!»— и звонит в колокольчик. Мы делаем ему знак и покупаем четверть литра, которые тут же вместе выпиваем. Теплая жидкость утоляет жажду и смягчает настроение. «Здесь еще можно встретить коров, — говорит Клара. — Совсем не хочется возвращаться в бордель. Куда отправимся теперь, ваша милость?» Мы направляемся к маленькому озеру в ботаническом саду. Пар от дыхания образует над нашими головами плотное облако. За ботаническим садом ухаживают с обычной тщательностью, и здесь не видны следы разрушения. Большие оранжереи охраняются солдатами. Когда мы проходим мимо, они нас приветствуют. Мы идем по главной аллее, по обеим сторонам которой стоят мраморные статуи, прославляющие неведомых героев. Берега озера заросли ивами, тополями и кипарисами. Мы останавливаемся здесь. На поверхности воды плавает коричневатая пена. По водной глади неспешно передвигаются лебеди и утки, оставляя за собой следы. Время от времени они погружают головки в более чистую воду. Клара принюхивается. «Это стоячая вода, — замечает она, — поэтому такая зловонная. Но мне приятен этот запах. И почему он напоминает мне те времена, когда я была маленькой девочкой?» Вокруг царит неестественная тишина. Выйдя с другой стороны сада, мы оказываемся на улице Бодессэнштрассе. Прежде чем подняться по лестнице Младота, мы идем по извилистой улочке Урмахерштрассе, которая изобилует лавочками и квартирами почтенных буржуа. Улочка постепенно поднимается вверх; она пролегла по старинной дороге, которая во времена юного Майренбурга вела к замку и к собору. Я слышу продолжительный глухой шум и приписываю его сначала проходящим по мостовой лошадям, но когда мы поднимаемся еще выше по улице, то видим, что навстречу нам бегут солдаты, вскинув ружья на плечо. По обе стороны от солдат — группа гражданских, у некоторых из них — удрученный, а у других — вызывающий вид. Кое у кого нет шляпы, словно их внезапно подняли с постели или захватили, когда они пытались бежать. «Кого вы арестовали?» — обращаюсь я к молодому капитану, который руководит операцией. «Мародеров, спекулянтов», — кратко отвечает он. Большинство задержанных кажутся мне вполне обычными людьми: главным образом рабочие и скромные люди, принадлежащие к различным социальным слоям. «Они воспринимают это слишком серьезно», — шепчет мне Клара и показывает на дерево, на котором укреплен плакат. Таких плакатов появилось немало в последнее время. В них можно прочесть угрозы, обещания вознаграждения, и все это за подписью генерала фон Ландоффа, «военного коменданта на период военных действий». Выше по улице, за площадью Гуситов, мы обнаруживаем развалины. «О-о, — восклицает Роза, — здесь жила моя модистка. Надеюсь, она не пострадала». Вдоль разбитых фасадов высятся груды камней и балок. «Вы хотите удостовериться?» — спрашиваю я. Мы заходим в лавочку и узнаем, что госпожа Шварц покинула город и укрылась у своих родственников в Тарндоффе. Мы выходим из ателье как раз в тот момент, когда мимо проходит военный оркестр. Музыканты в ярко-красной с голубым униформе, украшенной золотистыми и серебристыми эполетами, играют на флейтах и трубах. За солдатами десятка четыре молодых людей в плохо пригнанной форме. Это новая бригада «добровольцев-велосипедистов». В нее вошли многие члены бывшего велоклуба. Дело действительно принимает довольно комичный оборот. На улицах значительно спокойнее, чем обычно. В кафе студенты в патриотическом порыве пьют за смерть Франца-Иосифа; они ведут разговоры о союзе со «славянской империей» и просятся на службу в армию. Политические ссыльные наслаждаются свободой, пока австрийские агенты секретной полиции арестованы. Затеваются нескончаемые шумные споры о тактике обороны, контратаках и о способах привлечения могущественных держав к вмешательству в разрешение конфликта и судьбы Вельденштайна. На бирже создают видимость привычной деятельности. Повсюду снова открылись магазины. Баррикады разобраны, ставни открыты. Бакалейные лавки разграблены, и полки их почти пусты, возможности наполнить их нет. На складах ничего не осталось. На реке спокойно покачиваются пришвартованные лодки. Тишина царит на рынках, где торгуются, если, конечно, это удается, вполголоса. Пустынно на вокзалах. Пустые поезда стоят вдоль безлюдных перронов, и только несколько человек, отказывающихся подчиниться общему настрою, читают сообщения о прекращении железнодорожного движения или, отчаявшись, колотят в закрытые железными створками окошечки билетных касс. Под огромными навесами воркуют голуби, кричат скворцы; птичий помет покрывает запыленные локомотивы. Прислонившись к вагонам, железнодорожники курят и болтают, выверяя свои бесполезные теперь часы. Башенки и крыши Майренбурга бледнеют в зимнем свете. Под ударами таких потрясений город живет еще в полной неопределенности, подобно инвалиду, который никак не свыкнется со своим новым положением. Дворец Казимирски строго охраняется. Стоят наготове пушки. Бесконечной цепью вытянуты оборонительные сооружения. Около главного почтамта собираются толпы людей в надежде услышать, что телеграф вновь действует. Повсюду офицеры разгоняют небольшие группки несчастных людей, которые подстерегают телеги с продуктами питания или различными вещами. Офицеры останавливают прохожих и проверяют у них новые удостоверения личности. Алиса отныне официально считается подданной Дании. Я уже объяснял ей, насколько это важно, чтобы замести наши следы, когда мы отправимся в Париж. В критические времена проще сменить имя и свою прошлую жизнь, чем пройти в парк незамеченным. Кавалерийские отряды медленно бороздят район Птит Боэм, чтобы успокоить и рассеять группы заговорщиков-антисемитов, которые уже пытались превратить большую синагогу в пепелище. Майренбург не Варшава и не Одесса. Его честь будет запятнана, если он допустит такие мало цивилизованные действия. Эта официальная защита, очевидно, и позволяет симпатизирующим Хольцхаммеру утверждать, что принц Бадехофф-Красни поддерживает интересы крупных зарубежных финансистов и банкиров. «Козла отпущения не будет, — заверил генерал фон Ландофф. — Наказаны будут только те, кто попытается воспользоваться бедственным положением населения». Армия регулирует все стороны повседневной жизни: от соблюдения чистоты до распределения продуктов. «Бедным еще никогда не оказывали такую поддержку», — замечает Клара. Мы проходим мимо отеля «Ливерпуль». Его отремонтировали. Можно подумать, что ему вообще не был нанесен ущерб. «Будущей весной Майренбург станет еще более веселым и красивым, чем прежде. Подумать только, ведь каким великолепным стал Париж после войны. За это, вероятно, нужно быть благодарным пруссакам и коммунарам. Вряд ли останутся воспоминания обо всем этом». Конечно, я родился не в 1871 году, но я был в городе в 1886 году в возрасте четырнадцати лет, и меня потрясла его красота, хотя более строгий и лаконичный облик Майренбурга нравится мне больше».

Клара настаивает на том, чтобы мы пошли в музей изобразительных искусств, она хочет полюбоваться Фрагонаром. Но половина залов закрыта, а картины — упакованы. Мы едва успеваем посмотреть там произведения некоторых импрессионистов, как нас просят покинуть музей. Однако я чувствую, как заражает меня восторг Клары. Имена многих художников ей, оказывается, знакомы. Я еще ни разу не встречал столь просвещенную проститутку. Вообще мало женщин умеют по-настоящему ценить искусство. «Да вы могли бы и меня поучить, — замечаю я. — Ни в одной школе мира нет, наверное, столь квалифицированной учительницы-любовницы» (по-французски слово maîtresse переводится и как учительница, и как любовница. — Прим. пер.). Она от души смеется над моей игрой слов, когда мы спускаемся по лестнице. «Пойдемте куда-нибудь пообедаем». Я с радостью принимаю ее предложение. Половину блюд, указанных в меню ресторана Прюнье, «больше не подают». «У вас сегодня очень энергичный вид, — заверяет меня Клара, когда мы выходим из ресторана. — Счастливый какой-то. Как у мальчугана, который радуется каникулам. Вы не беспокоитесь об Алисе? Не боитесь ли вы ужасной сцены?» Я отрицательно качаю головой. «Я сам имею виды на леди Кромах. Алиса будет только счастлива разделить со мной новое наслаждение».

«А леди Кромах? Что скажет она по этому поводу?»

«Леди Кромах находит меня привлекательным. Я подозреваю, что она использовала Алису, чтобы подобраться ко мне».

Клара качает головой. «Какими жадными бывают люди! Меня это поражает. Это, должно быть, связано с особым складом ума или с определенным материальным состоянием. Интересно, не получили ли вы какое-нибудь наследство?»

«Я влюблен, Клара. Любовь можно выражать по-разному. Ведь вы согласитесь с этим? То, что проститутка готова сделать для своего сутенера, то и я могу сделать для Алисы, а Алиса — для меня. И нет более благородной жертвы! И так делают многие люди!»

«Я не уверена, — возражает она. — В своей жизни я не встречала способ выражения любви, подобный вашему. (Она похлопывает меня по руке, чтобы показать, что это вовсе не осуждение.) Нам бы лучше вернуться».

По Розенштрассе перед нами идет старуха. Клара знает ее под именем фрау Чардак. У нее задубевшая и сморщенная кожа, хотя ее длинные и будто бы лишенные костей пальцы гибки и ловки, потому что они целыми днями манипулируют картами. Она пользуется большим успехом у девиц, которым свойственно постоянное состояние неуверенности. Они охотно выслушивают ее предсказания, верят в приметы и следуют ее советам. Самых разных по происхождению и характеру девиц, живущих затворницами, часто влечет к себе нечто абстрактное или метафизическое потому, что, если разобраться, именно страх перед повседневной жизнью приводит их туда, где они находятся. «И когда же немцы придут нам на помощь, фрау Чардак? — спрашивает Клара. — Поведали вам об этом карты?»

«Воск, воск», — загадочно откликается старуха, торопясь раньше нас войти в дом. Труди встречает ее и провожает на кухню к фрау Шметтерлинг. Через открытые двери гостиной мы замечаем слуг, занятых уборкой. Они метут пол и вытирают пыль. Выносят большие корзины, полные грязных стаканов. «Месье» следит за работой слуг как хорошо натасканная сторожевая собака. Невозмутимо взирает он на то, как один из его доверенных лиц тащит силой за собой служанку, похоже, свою жену, которая вроде бы мешает уборке. «Она отказывается идти к дантисту. Вы только посмотрите!» Мужчина насильно разевает ей рот, в котором видны почерневшие зубы, она же яростно сверкает глазами. «Разве может человек жить с этим? Она мне противна. Она ведет себя как дикое животное». Мы с Кларой останавливаемся. Заметив это, он обращается к нам. «В кровати, когда я требую от нее исполнения ее супружеского долга, она кусает меня этими жуткими обломками! Она может вызвать у меня заражение крови. Я могу умереть от этого. Так что ж плохого в том, что я хочу бросить ее, раз она отказывается следить за собой? Разве я обязан оставаться прикованным к существу, не имеющему человеческого облика, только потому, что в юности думал, что смогу избавить ее от вредных привычек? Ведь я содержу ее, разве не так? Я нашел ей такое хорошее место здесь. Но меня не заставишь жить с ней в одном доме». Он поворачивается к «месье», который молча хлопает глазами. «Вы не верите?» При этих словах женщина начинает ворчать и с силой вырывается. Он вскидывает вверх руки и снова пытается призвать нас в свидетели и завоевать нашу симпатию. «Вы насмехаетесь надо мной. Плевать вам на меня. Но ведь это моя жизнь. Это вся моя жизнь. Я не думаю, что смогу создать себе другую. Это приводит меня в отчаяние. Я женат на дикарке, и никто меня больше не уважает. Это не смешно. Это трагично». Его жена шипит и пытается укусить его в руку. Не в состоянии больше удержаться от смеха, мы направляемся к лестнице и сталкиваемся с фрау Шметтерлинг. «Рикки, вам надо кое-что сделать. В отношении вашей подруги и леди Дианы. — Она снижает голос. — Они закрылись в вашей комнате. Княгиня Полякова сыплет угрозами, стращает убийством. Сейчас она бушует в своем номере, круша все, что попадается ей под руку. Ночь она провела с Рене. Бедное дитя, она вся покрыта синяками. Я вынуждена была объясниться с княгиней и сказать ей все, что я об этом думаю. Я не хочу вас прогонять, Рикки, но если ваша подружка будет сеять беспорядок, нужно, чтобы она удалилась. В любых иных обстоятельствах я бы вас всех выставила немедленно. — Она, кажется, страшно взволнованна. — Я боюсь неприятностей. В заведении, подобном этому, атмосфера и общая обстановка имеют первостепенное значение. Я принимаю таких гостей, которые ведут себя как воспитанные люди. Я всегда шла вам навстречу, Рикки. Но эта девчонка! (Она останавливается, преграждая нам путь.) Так вы сделаете что-нибудь?

«Княгиня Полякова — истеричка, не имеющая себе равных в умении создавать скандал, и вы должны бы это знать, мадам».

«Вы — мужчина, вам следует урегулировать этот конфликт. (Она выглядит неуступчивой.) Все это нужно сделать до наступления вечера», — добавляет она, давая нам пройти.

«Что я должен сделать? — спрашиваю я у Клары. — Затеять странную борьбу с княгиней Поляковой?»

«Если вам и нужно кому-нибудь бросить вызов, так это леди Кромах». Клара утомилась от всей этой запутанной ситуации.

Я улыбаюсь. «Увы, самец в этой паре вовсе не леди Кромах. Ну до чего же затруднительное дело, моя дорогая Роза».

«Но втянула в него вас совсем не ваша дорогая Роза, — говорит она. — Я полностью поддерживаю фрау Шметтерлинг. Вам нужно разобраться со всем этим быстро и без шума. В такие времена, которые мы переживаем, Рикки, поддержание порядка в заведении более важно, чем обычно. Неприятные истории и споры могут отпугнуть клиентуру».

«Я сейчас поговорю с княгиней Поляковой», — обещаю я. Сразу же я направляюсь в комнату лесбиянки, которая находится в самом конце коридора на втором этаже.

Несмотря на холод, княгиня открыла окно. Комната обставлена в стиле Людовика XIV, что в значительной степени совпадает со вкусами ее обитательницы. Княгиня, дрожа, стоит перед украшенным позолотой камином, полностью одетая в мужской вечерний костюм. Ее шляпа лежит на каминной полке, рядом с рукой. Она оперлась на каминную полку и курит, держа сигарету между пальцами. Она распустила волосы и усеяла их заколками. На ее лице с орлиным носом застыла маска страдания. Заметно, что она расстроена и пребывает в замешательстве. Никогда прежде я не видел ее такой. Она кажется старше своих сорока с лишним лет. От моей помощи она отказывается. «Да, мы с вами — забавная пара рогоносцев, Рикки», — замечает она. Так как я своим молчанием одобрил эту авантюру, то я не испытываю к княгине симпатии, даже той, которая бывает из жалости. «Это совершенно неожиданно, — говорю я, притворяясь, что киплю от гнева. — Я думал, что вы интересуетесь ею, но никогда бы не предположил…» Я прохожу по комнате, подхожу к окну и смотрю вниз на Розенштрассе. Уже темнеет. Старуха тащит на поводке собаку, медленно ковыляя к арке на другом конце улицы. «Мужчины никогда ничего не замечают», — бросает она. Женщины всегда так говорят. На самом деле у них возникает такая иллюзия потому, что мужчины обычно оставляют замеченное без комментариев. Я испытываю облегчение, убеждаясь, что в этой истории она не перекладывает вину на меня, и пользуюсь этим, чтобы извлечь выгоду из потребности, которую она явно испытывает: найти во мне товарища по несчастью. «И что мы теперь предпримем?» — спрашивает она меня. Я считаю, что надо заставить их прислушаться к голосу разума. Все будет решено за несколько минут, если мы позаботимся о том, чтобы успокоить их чувства. У княгини растерянный и унылый вид. «Я глубоко люблю Диану. Но иногда у меня возникает впечатление, что это слово «любовь» не имеет для нее никакого смысла». Это, кажется, означает, что она уже пыталась отговорить свою любовницу и не проявлять слишком пристального интереса к Алисе. «Это жестокая, бессердечная женщина. И именно вы, Рикки, обязаны прогнать отсюда это маленькое похотливое существо». Я отвечаю ей, что уже думал об этом, но сейчас ее некуда отправить.

«Так значит, маленького негра не существует? (Она судорожно похлопывает по шляпе рукой.) Зачем вы солгали мне?»

«О! — пожимаю я плечами, — чтобы скрыть свою связь».

«Потому что вы подозревали, что я захочу отобрать ее у вас?» Она не скрывает иронии. Руки ее дрожат. Она берет из портсигара новую сигарету.

Я хмурю брови, делая вид, что обдумываю ответ на ее вопрос.

«Так что же?» — в нетерпении спрашивает она.

«Я посмотрю, согласятся ли они выслушать меня. Нужно только проявить терпение. Как только смогу, я вернусь».

«Будьте добры. Я больше не могу. У меня возникают мысли о самоубийстве»

Я оставляю ее, подхожу к своему номеру и тихо стучу в дверь. «Это я, Алекс. Ты не хочешь открыть мне? Мне нужно переодеться». Я говорю как можно более спокойно. Алиса, а еще больше леди Кромах могут подумать, что это западня. Все, что я скажу, будет восприниматься как предлог. Только их любопытство, нервозность или восторженность может сыграть мне на руку. Я чувствую некоторое движение за дверью. Наконец Александра открывает и позволяет мне войти. На ней надето кимоно. Она быстро целует меня, состроив гримасу заговорщицы.

«Как у тебя дела?» От нее исходит запах незнакомых мне духов. Дверь в комнату закрывается. «Очень хорошо, спасибо. А у тебя?»

«Чудесно. (Она отбрасывает назад спутанные волосы.) Я бы предупредила тебя, если бы не боялась скомпрометировать. Нам нужно было быстро уйти. Эта ведьма всю ночь и почти все утро барабанила в дверь. Вот ведь стерва, а? Ты ее видел?»

«Она успокоилась». Я направляюсь прямо в комнату и открываю дверь. Леди Кромах лежит в кровати. Сначала она кажется оскорбленной, затем краснеет, подобно коммивояжеру, которого застали врасплох на месте преступления с дочерью фермера. «Добрый вечер, леди Кромах. Я огорчен тем, что помешал вам. Час обеда давно прошел, и я думал…»

Она взяла себя в руки. У меня было ощущение, что она прилагает немало усилий, чтобы следить за цветом своих щек. Она немного опустила голову и, улыбнувшись, взглянула на меня. «Конечно. Мы поступили безрассудно».

«Это нетрудно понять, если учесть обстоятельства». Я беру из шкафа свое белье и рубашку. «Вы не играли в открытую. (В ее тоне нет ничего обвиняющего.) Вы не по-джентльменски ввели в заблуждение княгиню! Разве вы не знаете, что она всегда стремится получить подтверждение даже самым экстравагантным и самым невероятным слухам? Вы знаете, как она себя сейчас чувствует?»

Я тяжело опускаюсь на кровать и всматриваюсь в ее сияющее лицо. «Она говорит, что хочет умереть. Что любит вас. Она в отчаянии».

«Она не убьет себя. (Леди Кромах откидывается на мои подушки.) Скорее она убьет кого-нибудь из нас. Княгиня не выносит, когда ей изменяют».

«Я тоже».

Она кладет свою руку на мою. «А вам и не изменили. Так ведь?» Простыня соскальзывает с ее плеч. Она восхитительна и похожа на мальчишку.

«Алиса уверяет, что ревность вам не свойственна».

«Я сейчас совсем изменился».

Она одаряет меня комплиментом. Входит Алиса и устраивается тут же, глядя на нас. Она похожа на маленькую героиню мелодрамы, которая только что поспособствовала приМайрению родителей. Она, казалось, испытывает удовлетворение от этой сцены. Улыбаясь, я прошу ее раскурить мне сигарету. Она с радостью торопится исполнить мою просьбу. Рядом со мной она ставит пепельницу. Леди Кромах по-прежнему возлежит на моей кровати. «Что, пытаетесь меня очаровать, леди Кромах? Вы намерены втянуть и меня в свою соблазнительную игру?» — «Вот уж кто говорит без обиняков», — замечает Диана.

«Вероятно, сказывается влияние атмосферы этого места. А может быть, и связано с тем, что все мы рискуем в любую минуту быть разорванными на куски». Я снимаю пиджак, затем жилет. Алиса помогает мне раздеваться. «Я сейчас принесу шампанское», — заявляет она. Глаза леди Кромах сузились, дыхание участилось. На шее бьется тонкая жилка. «Шампанское, — повторяет она. — А что вы еще говорили княгине?»

«Ничего особенного».

Возвращается Алиса, толкая перед собой столик с бутылками и бокалами. Она расставляет их на ночном столике, а потом свертывается клубочком возле леди Кромах. «Она, видно, так кричала, что потеряла голос».

«Я пообещал ей, что попытаюсь образумить вас, а затем рассказать ей, как все произошло». Я беру бокал с ледяным шампанским.

«Значит, сейчас вы пытаетесь образумить нас?» — интересуется леди Кромах.

«На свой манер да. Заметьте, что я не торгуюсь».

«Вы бы хотели, чтобы я отступилась от Александры?»

«Вы прекрасно знаете, что я не настолько жесток. Я ей сказал, что не буду возражать, если она будет спать с другими женщинами, при условии, что единственным представителем мужского пола, который станет делить с ней постель, буду я. Я бы хотел, однако, чтобы как было условлено, приоритет в отношениях Александры оставался за мной».

«Это, разумеется, должна решать она сама». Леди Кромах поднимает вопросительно брови, обращаясь к Александре.

Алиса отвечает тихим голоском: «Я сделаю так, как все сочтут нужным». Ее сМайренный ответ не убеждает ни меня, ни леди Диану. «Я уверена, — говорит англичанка, гладя ее по голове, — о-о, я думаю, мы скоро сможем договориться так, что это будет устраивать всех, не правда ли, господин фон Бек?» Мы пьем шампанское.

Позже я уверяю леди Кромах, что у нее красивейшее тело из всех, какие когда-либо доводилось мне видеть. Спать с ней все равно, что спать с юной девушкой-подростком с упругим телом. Редкое удовольствие. «Удовольствие, которое доставляете вы мне, не менее редкое», — отвечает она, язвительно смеясь. Я одеваюсь. Мы договариваемся о том, что сказать княгине. Я ее заверю, что ваша связь не будет продолжаться. Я дам понять, что имею возможность прибегнуть к шантажу одной или сразу обеих. Но когда я дохожу до номера княгини, то узнаю, что она исчезла. Слуга, делающий уборку на лестнице, говорит мне, что видел, как она вышла полчаса назад. Внизу Труди утверждает, что княгиня уехала в фиакре, держа в руках небольшую сумку, и не сказала, куда направляется. Облегченно вздохнув, я вновь поднимаюсь к обеим дамам.

«Она ведь гордая, — задумчиво поясняет Диана. — Но она и не упустит случая отомстить.

Я убежден в этом. Она, вероятно, замышляет расплату как ответную реакцию, уединившись в одном из пустующих отелей, находящихся недалеко от вокзала. Она, разумеется, жива и не помышляет о смерти. Я ныряю в кровать. Позже ночью я пойду спать в комнату Клары. Когда наступает утро, мы завтракаем вместе с Алисой и Дианой. Атмосфера остается несколько напряженной, пока Клара не вытаскивает свою коробочку с кокаином. На улице, на сад фрау Шметтерлинг, падают крупные хлопья снега. Алиса хлопает в ладоши. «Какое будет чудесное Рождество!»

Следующие недели на Розенштрассе были самыми счастливыми в моей жизни. Близость между Алисой, Розой, Дианой и мной росла и крепла. Любовь, которая нас связывала, постепенно принимала оттенок семейных отношений, и я с радостью брал на себя роль молодого брата, готового с воодушевлением и безоговорочно принимать участие во всех затеваемых играх. Ну как не любить подобного человека? Охваченные любовным пылом, мы почти не замечали, что нам подают за обедом все более скудную пищу или что расходы на поддержание борделя начинают серьезно сокращаться. Фрау Шметтерлинг распоряжалась нашим рационом и следила за тем, чтобы двери и окна были основательно забаррикадированы. Она вела себя уже не так по-матерински и выглядела не так уверенно, как прежде. Гостиную все чаще посещали молодые офицеры и все реже гражданские лица. Одним из таких новоиспеченных офицеров был капитан Адольф Менкен, который обосновался здесь на постоянное жительство. Бордель стал официальной телефонной станцией.

Снег скрыл раны, нанесенные городу, он смягчил очертания оборонительных укреплений и приглушил жалобы. Майренбургу угрожал голод. Германия продолжала безмолвствовать. Хольцхаммер укрепил свои позиции. Река превратилась в солоноватый и зловонный ручеек, течение которого уносило всякого рода отбросы. Но снег укрывал и это. Иногда у меня возникало ощущение, что бордель на Розенштрассе был единственным уцелевшим зданием, единственным убежищем в искалеченном печальном мире. Но часто я тут же спохватывался, осознавал происходящее и замечал, как хрупко и зыбко наше существование. Фрау Шметтерлинг поддерживала устоявшийся порядок в своем заведении лишь усилиями воли, прибегая к разного рода уловкам и ухищрениям. Прежде она правила этим уютным миром, не поднимаясь с софы, проявляя твердость характера и свои способности придавать своим желаниям и задумкам реальные нерушимые черты. Но силы, которые требуются ей для этого, явно иссякают. Обязанности «месье» усложнились. Даже собаки, принадлежащие мадам, почти не лают на клиентов. Она продолжает вытирать пыль с каждой из фарфоровых вещиц, стоящих в ее большом посудном шкафу. Майренбург голодает. В борделе всегда подают приличную еду. Мы едим раз в день. Никто не спрашивает, где «месье» добывает продукты питания. Никто не спрашивает, откуда берутся цветы.

Только мы вчетвером пребываем лишь в том мире, где значение имеют наши отношения. Алиса, разумеется, захвачена больше остальных этой атмосферой. Мы по меньшей мере осознаем, что то, чем мы занимаемся, в конце концов окажется самоубийственным. Ей же остается только принять то, что мы сами замыслили и выбрали. Хотя наши любовные игры, причуды и обряды становились более изощренными, тщательно продуманными и фантастическими, можно еще поздравить себя с тем, что они остаются «человечными». В этом замкнувшемся в самом себе мире они кажутся именно такими, но в совсем иных обстоятельствах мы бы их рассматривали как жуткие и невыносимые. Я становлюсь женщиной среди женщин, мой запах превращается в их запах, мы меняемся одеждой, украшениями и личностью. Воспоминания о перемежающихся ярко-красных и розовых отблесках на желтоватом и сером фоне, ощущение вечного покоя, вечной чувственности, вечной жизни. Я вдыхаю запах бумаги: старой, пыльной; горьковатый запах чернил щекочет ноздри. После войны я несколько месяцев провел в Алжире, большую часть времени оставаясь запертым в доме, атмосфера которого немного напоминала ту, что царила у фрау Шметтерлинг, хотя это было более суровое место. Его посещали определенные представители французской армии. Одна из девушек, рыженькая и красивая, была по происхождению русской. Звали ее Мария. Ее родители были расстреляны большевиками, она же, едва живая, выбралась из Ялты. У нее чахотка. Ей отвели маленькую нишу, немного удаленную от того места, где мы сидели на подушках и курили гашиш. В какую-то ночь она объявила, что «сегодня это будет бесплатно, господи».

Клиенты один за другим подходили к ней. Она требовала шампанского: по бутылке для каждого мужчины. Она стояла на пороге комнаты в розовой ночной рубашке, покрытой коричневыми пятнами. Она просила их подойти ближе. По ее нежному подбородку стекала струйка крови. Кашель сотрясал хрупкие плечи и красивые маленькие груди. «Это прощальный сеанс». Но постепенно даже самые грубые солдаты начали колебаться и переглядываться в надежде, что кто-нибудь положит всему этому конец. Содержательница борделя, наполовину арабского происхождения, которая носила феску вместе с европейской одеждой, не выказывала никаких чувств, наблюдая за Марией и за клиентами, должно быть, проявляя любопытство к тому, как же будут развиваться события дальше. Солдаты брали каждый свою бутылку шампанского, входили в альков. Никто не шел с большой охотой и не задерживался там долго. Я и сегодня не могу сказать, почему они это делали: хотелось бы думать, что это происходило из уважения к девушке, которую сжигали болезнь и отчаяние. Может быть, она думала, что эти тела вдохнут в нее новые силы, а может быть, надеялась, что они помогут ей быстрее умереть. Умерла она два дня спустя, спокойно, обкурившись гашишем.

Под снегом Майренбург съежился, словно от страха и унижения. Колокола продолжали звонить, изо дня в день толпы людей заполняли чудесные церкви. Птиц в городе больше не было. Их почти всех поймали и съели. Фабрики закрылись, и все оставшиеся в городе здоровые люди собирались для защиты городских стен. Армия Хольцхаммера остановилась в каких-нибудь пяти сотнях метров от наших покинутых траншей по другую сторону еще почти нетронутого снежного поля. До нас доходили слухи о том, что немецкие и австрийские дипломаты встречались для обсуждения вопроса о судьбе Вельденштайна, но им не удалось пока прийти к компромиссному решению.

Мы ждем, что скоро пушки начнут снова стрелять. На плечи ван Гееста по-прежнему накинут его неизменный плед. Однажды, когда мы сидим рядом на диване в полутемной гостиной, он заговаривает со мной. «Это место мне все время напоминает комнату умершего. Не правда ли, странно? Здесь сейчас точно такая же атмосфера. Собственно, у меня всегда было такое ощущение. Даже до того, как началась осада. Может быть, это связано с темными драпировками и запахом ладана. С этими пальмами в горшках. Даже не могу уловить истинной причины, по которой у меня возникает такая ассоциация. — Он вздыхает и закуривает сигару. — Но все-таки здесь я чувствую себя хорошо». В другом, слабо освещенном углу комнаты фрау Шметтерлинг играет на пианино какую-то маловыразительную немецкую мелодию. Когда я уже собираюсь выйти из гостиной, в вестибюле слышится шум, и я вижу, как входит возбужденная Тереза и показывает на стоящего позади нее того самого слугу, который несколько недель назад жаловался на зубы своей жены. На Терезе халат с бахромой и шлепанцы. Девицам разрешено появляться в таком виде на людях лишь с началом осады. Куда девалась вся ее изысканность! В комнате резко звучит ее грубая и пошлая речь берлинской уличной девки. «Он сожрал Тигра! Эта старая сволочь слопала кота!» Фрау Шметтерлинг быстро отходит от пианино. «Не так громко, милочка. Что произошло?» Тереза тычет в слугу пальцем. «Кот. А он утверждает, что это был кролик. Он предложил мне его, если я с ним пересплю. За лапку кролика. Или в конце концов лапку кота. Он мне омерзителен. Старая свинья! Да я бы лучше съела его ляжку! Тигр был для меня единственным настоящим другом». Она плачет, время от времени осыпая бранью оцепеневшего мужчину. Тот лишь бормочет: «Это был не Тигр. Это сделал кто-то другой». Фрау Шметтерлинг говорит ему, что он уволен.

«Следует, по крайней мере, беречь котов», — комментирует капитан Менкен. Облаченный в полную форму, пряча взгляд, он приближается к нам и просит прикурить у ван Гееста. «Можно подумать, что они питаются хуже, чем в моравском квартале или в квартале Птит Боэм». Он, словно лемур, прикрывает глаза веками, окутывая себя облачками дыма.

Знать, что съедобно, а что нет, кажется, стало для каждого навязчивой идеей. Вчера, когда я был на кухне, фрау Шметтерлинг обсуждала с поваром меню. Господин Ульрик всегда производил на меня большое впечатление. Хотя вот уже добрых двадцать лет, как он покинул Штайнбрюкке, где был мясником, от его грубого тела все еще, кажется, пахнет бойней. Когда он отдыхал, руки он упирал в бока так, словно стискивал ручку деревянного молотка, а в глазах его светились покорность и грусть, которые бывают у овец и ягнят. Его прежняя профессия пригодилась снова. Господина Ульрика позабавила та настойчивость фрау Шметтерлинг, с которой она просила обозначить в меню блюда просто «мясо». Но он соглашается с этим. «Только пусть не считают его первосортным. Эта кляча была, разумеется, не лучшей в кавалерии, даже если она и не была старой!» Она сделала жест, которым она часто реагировала на речи, которые не желала слушать. Ван Геест вздыхает. «Сам себе я напоминаю водяное растение, которое растет на дне моря и никогда не видит дневного света и даже не знает, что такое свежий воздух. Морские впадины затягивают меня, колышет медленное течение, но я остаюсь невредим. Я даю укрыться и хищнику, и жертве, однако едва ли осознаю их существование. Они не волнуют меня. Не в этом ли истинная сила? Как вы думаете?» Капитан Менкен возвращает коробок спичек и смотрит на меня, ожидая остроумного ответа, но я слишком хорошо знаю ван Гееста, чтобы утруждать себя ответом. Капитану Менкену нечем заняться, и он, кажется, испытывает неловкость, находясь здесь. Он ведет себя учтиво, но соблюдает дистанцию. Нам он как-то признался, что ему невыносима ситуация, когда солдаты часто воюют с голодными гражданами прямо на улицах Майренбурга. Было немало серьезных происшествий. «Нам бы следовало наступать, — утверждает он. — Я убежден в этом. Но мы упорно продолжаем ждать кайзера. Но кайзер не придет. Майренбург может рассчитывать только на своих солдат. Бросив в атаку кавалерию, мы бы захватили эти позиции. Или могли бы их захватить. (Он отходит от нас.) Лошади слабеют, — бросает он. — А потом, вы, наверное, знаете, для каких целей их берегут».

Он доходит до тщательно заделанного окна с таким видом, словно надеется разглядеть в него врага. «Если они рассчитывали сломить нас голодом, то это им, видимо, удалось, не так ли?» Он — один из тех редких Майренбургских офицеров, кто действительно участвовал в боевых действиях. Фрау Шметтерлинг снова усаживается за пианино. Затем в гостиную входят Раканаспиа и граф Белозерский, их резкие голоса сливаются в низкий гул. Граф отпустил бородку, у обоих мужчин более озабоченный, серьезный вид, они стали неразлучны. Сейчас они спорят о чем-то метафизическом. На них надеты просторные меховые накидки, которые подчеркивают их татарское происхождение и придают им какой-то зловещий вид, контрастирующий с их смирным поведением. Граф раза два навещал Каролину Вакареску, хотя та преследует своими ухаживаниями капитана Менкена, Что его хотя и нервирует, но льстит самолюбию. Но все-таки чаще всего она одаривает своей благосклонностью Рудольфа Стефаника. Она сразу делает несколько ставок. Мы больше ничего не слышали о княгине Поляковой, правда, прошел глухой шум, что она будто бы сбежала из города и отдалась на милость своему бывшему любовнику Хольцхаммеру. Я справлялся о ней во всех отелях и пансионах, которые смог найти. Я по-прежнему боюсь, что она догадалась о моем вероломстве, и вскоре обнаружится, кто Алиса в действительности. Если представится случай, княгиня непременно выдаст меня. Она предаст нас всех. В эти дни в городском отеле проводились срочные совещания. Деловые люди Майренбурга должны были встретиться с генералом фон Ландоффом и членами его штаба, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Большой средневековый зал, украшенный позолоченной лепниной, наполнился шумом голосов и клубами табачного дыма. Собравшись у очага, старики принялись спорить. Они даже не сняли верхнюю одежду. Еще не прибыл ни один из представителей военного командования. Торговцы и банкиры продолжали изображать из себя экспертов по стратегическим вопросам. Пронесся слух, что эмиссар Хольцхаммера будто бы представил новый план перемирия, от которого генерал фон Ландофф отказался, сочтя его «совершенно неприемлемым». Шутки ради один хозяин металлургического завода утверждал, будто бы слышал, что все женщины младше двадцати лет будут отправлены болгарам. Моя малышка горько рыдала, когда я прошлой ночью рассказал ей об этом. Она, разумеется, не поверила ни единому слову, но я подозреваю, что она не смогла отказать себе в удовольствии разыграть небольшую мелодраму. Сейчас так редки развлечения. Я объяснил ей, что вся эта история — выдумка чистой воды, но зато я договорился с генералом фон Ландоффом, что получу для себя и для нее пропуск. Никто здесь ничего не знает о княгине Поляковой. «Вы все-таки не верите, что во всем этом есть смысл, не так ли?» — спрашивает Пападакис, открывая бутылку вина. — Вы ведете себя как безумец. Ну о чем вы пишете? Об этой девке? Раз я не желаю больше об этом слушать, так вам надо все это излить на бумаге. Так, что ли?» Майренбург всегда живет. От его крепостных стен были отброшены готты, гунны и все известные в Европе тираны. Город нерушим. Пападакис начинает наливать вино. «Дайте ему дышать, — говорю я. — Дайте мне дышать! Дайте нам всем дышать! Сеньор! Из-за болезни вы распространяете вокруг себя зловоние. Вы заживо гниете на моих глазах. Вонь, исходящая от вас, преследует меня день и ночь!» Клара присоединяется в гостиной ко мне. На ней черное пальто, которое она одолжила у Дианы, муфта и шляпка. Мы собираемся вместе прогуляться. Капитан Менкен надевает очки с дымчатыми стеклами и советует нам быть осторожными. У него выцветшие глаза и красноватые белки, как бывает у собаки, морда которой постоянно закрыта шерстью. «Преступность в городе достигла невиданных размеров…»

Мы посмеиваемся над ним, пробираясь по дорожке, проложенной в снегу. Лишившийся места слуга бредет недалеко от нас, ругаясь, что в наши дни никому невозможно угодить. Он исчезает в переулке Раухгассе, мы же идем в другую сторону, поворачивая к ботаническому саду. Охранники протоптали дорожки в саду, и мы идем по их следам. До нас доносится запах костра, идущий от ближайшей оранжереи с тропическими растениями. Белый дым стелется над заснеженной поляной, словно туман, закрывая небо стального цвета. Со стороны моравского квартала слышен звон колоколов. Большинство живущих там — католики. «Они молятся теперь четыре или пять раз в день», — говорит Клара. Ей хочется посмотреть, откуда берется этот дым, но я отговариваю ее. «Лучше не знать, что они там варят», — утверждаю я. «Неужели они стали каннибалами?» Она готова броситься прочь. «Кто-то бежит», — говорю я. Она дрожит как в лихорадке, глаза ее испуганно сверкают. Она пытается что-то сказать, но не находит слов. «Это ужасно, — произносит она наконец жалобно. — Что же теперь будет? Они съедят меня или изнасилуют, как вы думаете?» Мы поворачиваем к озеру. «И то и другое вполне вероятно», — откликаюсь я. Большинство деревьев спилено. Из них разводят костры. Однако свежий снег прикрыл пни, и можно подумать, что нет никакой осады и ничто с сентября не изменилось. Я медленно шагаю, наслаждаясь ощущением покоя. От голода у меня слегка кружится голова. Вдали под тяжестью снега обрушились стеклянные оранжереи. Деревянный остов их кажется совсем черным. От озера исходит крепкий запах мочи. Клара зажимает нос. «Это, должно быть, теперь канава для сточных вод. Полагаю, что они не могли больше сбрасывать нечистоты в реку, хотя я и не вижу, в чем здесь разница». На площади Люгнерхофф раздают бесплатный суп. Очередь из голодных, часть из которых очень хорошо одета, тянется вдоль переулка Коркциергассе и заканчивается на углу улицы. Я замечаю среди стоящих в очереди своего старого знакомого господина Презана, почтового служащего, и останавливаюсь, чтобы поговорить с ним. «Ну, как суп?» — спрашиваю я его. «С каждым днем все жиже», — отвечает он, улыбаясь. (Он похож на призрак, одетый в каракулевое пальто.) — Скоро он превратится в простую воду, но и тогда мы будем стоять за ним в очереди. Сейчас пока мы не отдаем себе в этом отчета. Это просто способ сдохнуть с голода, который нисколько не хуже других». У него серьезный вид. «Все скоро уладится», — говорю я ему. Он воспринимает происходящее как фаталист: «Политический климат таков, что рассчитывать на чью-либо помощь не приходится. И ведь вы это знаете не хуже меня, господин фон Бек».

«Я по натуре оптимист, господин Презан. Не знаю, к чему приведет иное отношение к происходящему». Я пожимаю протянутую мне руку. Она костлявая, а пальцы желтые от табака. Он возвращается на место, где стоит в очереди, и продолжает терпеливо ждать, выпрямив спину и теребя края своей мокрой шляпы. «А он славный, этот дядька, — говорит Клара. — Только почему люди так часто проявляют пассивность перед лицом несчастья и смерти? Они покорились судьбе с самого начала своего существования? Кажется, они так редко удивляются, не говоря уже о возмущении и бунте. Это не сердит вас?»

«Я как-то не думал об этом. Но если это и так, возможно, я вел бы себя примерно так же, как он. Мы находим решения, но так бывает до того дня, когда у нас уже нет больше никакого выбора. И тогда мы смиряемся с тем, что есть. Выбор, который сделал лично он сам, привел его в эту очередь. Сложившаяся у меня ситуация пока избавляет от необходимости сделать такой же выбор, как господин Презан. Возблагодарим за это небо, моя дорогая Роза». Найти фиакр невозможно. Приходится возвращаться пешком. Заходящее солнце затянуто клубами черного дыма. Вспыхнул пожар на Кёнигсаллее, и дым заполонил соседние кварталы. Госпиталь эвакуирован: лежащие прямо на земле на носилках раненые ждут, когда их отнесут в монастырь. Говорят, что случившееся — дело рук пироманов — женщин, которые, подражая коммунарам 1871 года, решили, что лучше превратить Майренбург в пепелище, чем сдать его осаждающим. Пожар скоро потушили и кое-кого из поджигательниц, которых считали виновными, арестовали. Толпы несчастных хлынули на дымящиеся развалины, чтобы согреться и растащить съестные припасы, которые еще могли сохраниться. В темноте прозвучало несколько выстрелов. Апатичная толпа двигалась по Фальфнерсаллее по направлению к дворцу Миров, и вот она попала под обстрел. Несколько раз грохнула пушка. Когда мы добираемся до Розенштрассе, наступает глубокая ночь. Вот-вот наступит комендантский час. Капитан Менкен внимательно всматривается в нас через очки. «А-а, вот и вы, в целости и сохранности!» Клара спрашивает у него, что происходит в городе. Он отвечает, что агенты Хольцхаммера подстрекают к беспорядкам. Их скоро задержат. Я замечаю, что в доме стало очень жарко. Фрау Шметтерлинг в страшном волнении появляется в дверях, ведущих в подвал. «Он поклялся, что всех нас поджарит! — вскрикивает она в отчаянии. — Умоляю, помогите. Это «месье» и Шагани». Капитан Менкен и я спускаемся в котельную. Паровой котел кипит так сильно, что кажется, вот-вот взорвется. В полумраке, по которому мелькают отсветы огня, стоят двое мужчин и бросают полено за поленом в раскаленную глотку печи. «Он не хочет ничего слушать, — охает фрау Шметтерлинг. — Он, не останавливаясь, добавляет топливо. Можно подумать, что он уже в аду!» «Месье» внезапно останавливается, тяжело дыша. Он делает знак своему другу Шагани продолжать свою работу. Старик удивленно смотрит на нас. Его изборожденное морщинами лицо выражает детский восторг. Он весь в поту. «Во всех комнатах уже тропическая жара», — говорит фрау Шметтерлинг. Капитан Менкен шагает вперед. «Мне кажется, уже достаточно. Нам надо экономить дрова». Он говорит тихим, с нотками сомнения, голосом. «Все это уже не поможет, — возражает «месье». — Теперь больше это ни к чему. Зачем им дарить наши дрова?»

«Так вы думаете, что Хольцхаммер победил?»

«Хольцхаммер победил». Впервые заговаривает Шагани. Не глядя на нас, он бросает кусок дерева, который держит в руках. Я узнаю его. Порой он развлекал девиц своими шутовскими выходками и кривляньем. Мускулистый, но не очень крепкий, Шагани — акробат в прошлом. Он тронулся когда-то умом, проявляя чрезмерную требовательность к самому себе и слишком большое недоверие к своим партнерам. В этот вечер он переоделся в красный, усыпанный блестками костюм. Он пятится к двери котельной. «Хольцхаммер победил. Его войска будут здесь еще до наступления утра». Мышцы Шагани, обтянутые красно-золотистым нелепым нарядом, напрягаются, словно пытаются вспомнить молодость. «Ведь это вздор, Шагани, — говорю я. — Какого черта вы устроили этот спектакль? Зачем вы испугали «месье»?»

Шагани принимается хохотать и прыгает на кучу дров, сваленных в углу котельной. Он пытается выполнить пируэт на одной ноге, но падает на спину. Поленья скатываются на него. Все больше заметно, что он пьян. «Месье» протягивает руки, чтобы помочь ему встать. «Не нужно его слушать», — говорит сухо фрау Шметтерлинг. — У вас выйдут из-за этого неприятности. Зачем вы сделали это? Зачем вы дали ему водку?» Она подходит к котлу и длинным металлическим стержнем переворачивает и ворошит дрова, пока огонь не становится нормальным. Она поворачивается, не выпуская из рук металлический стержень. «Месье» уже поднял Шагани на ноги. Старый акробат ощупывает суставы рук. Он ничего не сломал. «Еще не разучился падать, — замечает он и пристально смотрит на нас. — Разве вы не видите, что все кончено? Счастье изменило вам». Фрау Шметтерлинг замахивается на него черной кочергой. Он же словно танцор выгибает спину, затем, опираясь на «месье» и прихрамывая, направляется к выходу. Я наблюдаю, как он поднимается по ступенькам, которые ведут в сад. Там с некоторых пор находится несколько лошадей. Попугаи исчезли, нет больше орхидей. Капитан Менкен сбегает со ступенек в тот момент, когда к нему с вопросом обращается охранник. «Все в порядке, Гуйст», — говорит он. «Месье» смотрит, как удаляется его друг, затем вновь поднимается по лестнице и вытаскивает что-то из-под рубашки. Это наполовину пустая маленькая бутылка. Фрау Шметтерлинг хватает ее, качая головой, и с шумом роняет кочергу на запыленные плитки пола. Вместе с Менкеном я поднимаюсь по внутренней лестнице. «Они все сошли с ума, — говорит он. — Полагаю, это от голода и алкоголя. Кто может осуждать их за это?»

Обед для нас четверых, за неимением другого, состоит из морфина, кокаина и опиума. Это лучше, чем пища, которую подают нам внизу, и благодаря Кларе запасов наркотиков пока достаточно. Когда мы хотим согреться, то пьем старый коньяк. Спускаясь по лестнице в гостиную, мы видим на лестнице Вилке, которого туда вытащила служанка. «А я думал, пожар, — говорит он нам. — Только что стреляли, верно? А я задремал». Его крупное простодушное лицо опухло от сна. Язык у него заплетается. Из-под красного с белым халата торчат голые ноги. «Что нужно делать, мой птенчик?» — спрашивает он у фрау Шметтерлинг. «Все уже кончилось, — говорит она. — Мне жаль, что вас разбудили. «Месье» не удавалось справиться с котлом».

«Хотите, я пойду присмотрю?» — предлагает Вилке. «Уже все в порядке, — отвечает она. — Идите спать». Она целует его в щеку, и он послушно уходит. Я представляю, насколько он верен ей, как и «месье». Оба они довольно любопытная парочка мальчишек. «Я думал, что в город вошли болгары, — говорит он словно про себя, — вот они и начали стрельбу».

«А может быть, Шагани прав?» — обращаюсь я к капитану Менкену. Он непроницаем. Взгляд его скрывают темные стекла очков. «Маловероятно! — восклицает он. — Такой человек, как он? Нет, Хольцхаммеру не хватит одного дня, чтобы захватить город. Все это чепуха. Он ведь пьян в стельку». Лицо мое покрыто потом и сажей. Я поднимаюсь к Кларе, чтобы помыться. Слуга наливает мне воду в таз. Мы задыхаемся от жары. «Не прикасайтесь к трубам, — предупреждает меня Клара. — Я уже о них обожглась». Она показывает красные отметины на спине и на руке. Она приготовила на зеркале два рядка кокаина. «Используйте один», — говорит она мне. «Это перебьет аппетит перед обедом», — возражаю я. «Тогда используйте оба», — громко хохочет она. На ней нижнее белье с английской вышивкой. Ее белое тело, крепкие груди с крупными сосками покрыты испариной. Она брызгает на себя одеколоном из пульверизатора. «Уф! Этот Шагани чокнутый. Я всегда это говорила. Он ненавидит людей. Он бы всех тут нас сжег».

«Вилке полагает, что болгары уже здесь».

«Не он один так думает. Мы все живем на нервах, дорогой Рикки».

Помывшись, я навещаю других своих дам. Они предпочитают оставаться наедине друг с другом до середины дня, а потом им нравится принимать меня. Такой порядок устраивает и Клару. Она пользуется моим отсутствием, чтобы вздремнуть. Алиса и Диана целуют меня. Можно подумать, что происходит встреча брата и сестер. Сестер-близнецов. «О! По-прежнему эти пушки, — сетует леди Кромах. — Я не могу больше. Вы понимаете?»

«Не нужно волноваться».

«Ну почему мужчины всегда так отвечают женщинам и детям?» — Диана качает головой и ведет меня в комнату.

«Может быть, лучше поговорить о нас самих?»

«Наверное, это действительно будет лучше, дорогой (Диана снова целует меня). Иногда в каждом из нас просыпается ребенок, и мы принимаемся хныкать и требуем, чтобы нас утешили».

Алиса тоже входит в комнату. Она скрестила руки на груди. Мы с Дианой ложимся на кровать, а она остается стоять. «Нам нужно уходить отсюда», — заявляет она. Наша Алиса пытается привлечь к себе внимание. Она несколько округлилась и стала от этого, как мне кажется, более женственной и еще красивее. Цвет ее кожи напоминает мне лежащие на дне океана розовые жемчужины, которые омывают волны. Ставни, укрепленные досками, закрывают стекла, и сквозь щели пробивается скудный желтоватый свет. Алиса опирается о подоконник. В борделе мы живем постоянно при искусственном освещении. Газа больше нет, а наши запасы керосина и свечей быстро уменьшаются. На Алисе серый шелковый халат Клары, на лице — остатки грима с прошлой ночи: мы превращали ее в куклу, в Коппелию. «Это становится ужасным».

«Мы совершенно ничего не можем предпринять, дорогая моя (Диана гладит мою руку). Куда мы можем пойти?» — Она смотрит на меня.

«Они стреляют по гражданским, — говорю я Алисе. — Недалеко от дворца Мирова были беспорядки. Мы с Кларой чуть было не попались, но ничего страшного не произошло».

«Как только Клара смеет выходить с тобой в такое опасное время в город? — восклицает Алиса. — Клара сумасшедшая! Кончится тем, что тебя убьют. Клара приходит в восторг от опасности. Ей нравится близость смерти. Уж такая она. Ты не должен позволять ей втягивать тебя в эти затеи».

«Мы просто гуляли», — отвечаю я спокойно, вопросительно глядя на Диану. Леди Диана встает и идет в соседнюю комнату за картами. Алиса вытягивает губы трубочкой: выражение, когда она хочет заставить поверить в то, что она разгадала какой-то секрет, когда сомневается в чем-то или не принимает объяснение. «Не делай так, — говорю я ей. — Ты становишься уродливой». Не знаю, что бы я сделал, только бы отучить ее от этой гримасы. «Если ты боишься, скажи ей об этом сама. Но не пытайся переложить свои страхи на кого-нибудь другого. Клара этого не заслужила». Однако впервые она, кажется, остается совершенно непоколебимой. Она не приемлет сегодня диалог. Ее сопротивление я ощущаю просто физически. «Это несправедливо», — добавляю я. Но чувствую, как уже теряю ее. Она требует от меня то, чего у меня нет. Я даже не знаю точно, чего она хочет. Я бы дал ей это, если бы было возможно. Я предпочитаю молчать. Возможно, она просто вытянула из меня все, что можно было вытянуть. Она холодна как лед. «Ты изменился, — замечает она. (У меня такое впечатление, что я слышу голос судьи, выносящего мне приговор.) — Ты был таким веселым». Я приговорен, приговор уже вынесен, и все-таки я по-прежнему не знаю, в чем заключается мое преступление. Возвращается Диана. «Спустимся сегодня поужинать?» — спрашивает она. Она притворяется простодушной. Говорила ли она обо мне с Алисой? Осуждала ли она Клару?

«Почему бы и нет? — отзываюсь я. — Нам подадут отбивную из конины. Или, для разнообразия, рагу из Пуф-Пуфа». Моя шутка неудачна. «О, Боже мой! — вскрикивает Алиса, закрывая лицо руками, и плачет. Диана успокаивает ее. У меня мелькает мысль, что это как-то связано с моим «преступлением».

«Я очень огорчен».

«Вы ни в чем не виноваты. (Диана скорее кажется мрачной.) Вы бы лучше пошли к Кларе. Все это преувеличено. Мы должны оставаться вместе любой ценой». Алиса поднимает глаза. Можно подумать, что по ее накрашенному мокрому лицу проползли улитки. «Они вдвоем уже против нас. Разве вам не бросается это в глаза, Диана?» Леди Кромах натягивает халат. «Я пойду за Кларой. Оставайся здесь с Рикки». Едва она выходит, как Алиса шмыгает носом и прекращает плакать. Она бросает на меня гневный взгляд и, подойдя к столику, принимается стирать остатки грима и слез. Затем она одевается, вновь красится, но уже тщательно и со вкусом. «Нам нужно уйти отсюда, Рикки, — говорит она. — Ведь по-настоящему мы и не пытались это сделать. Иначе с нами произойдет то же самое, что с этими римлянами, ну, теми, в Помпее, которые еще занимались любовью, когда произошло извержение вулкана, и они оказались погребенными под пеплом. Пусть Клара и Диана идут на риск. Ты наверняка знаешь какой-нибудь способ…» Чем же вызвано это внезапное прощение?

Я тронут и польщен тем, что она предпочла объединиться только со мной. «Нам нужно добраться до Парижа, Рикки». Она начала поправлять прическу, быстро расчесывая волосы щеткой. Склонившись к зеркалу, она произносит: «Нет никакого смысла брать с собой Клару. У нее нет ни воспитания, ни образования. Впрочем, было бы удивительно ожидать чего-либо другого от проститутки, не правда ли?»

Меня злит то, что именно она так отзывается о Кларе, но защитить Клару означает вновь потерять свою Алису. А она уже сделала предупредительные «выстрелы».

«А Диана?» — спрашиваю я.

«Ей недостает воображения. Оно свойственно только нам с тобой, Рикки. Это то, что связывает людей друг с другом. Ты помнишь? (Она поворачивается ко мне, даря мне чарующую улыбку.) Души-близнецы».

Я смеюсь. Мне нетрудно догадаться, какими мотивами она руководствуется, я вижу насквозь все ее ухищрения, но я не могу противиться им. Она — моя муза, мое второе «я», мое творение. «Постараемся, по крайней мере, вести себя благопристойно». Я стараюсь хоть как-то сохранять достоинство. «Не стоит осуждать и выносить приговор ни той, ни другой только потому, что они нам надоели. Скажем лишь, что мы хотим вместе уехать в Париж».

Алиса вроде бы этим довольна. Ее отражение в зеркале посылает мне поцелуй. «Согласна. Это мне кажется более или менее справедливо. И что ты намерен сделать?»

«Я попробую похлопотать. Я знаю кое-кого… Шанс у нас есть». Это пустые обещания, конечно. Но у нее должна сохраняться надежда. И она должна возлагать все свои надежды на меня. Она предъявила мне ультиматум. Потерять ее — означает потерять самого себя.

«Я так хочу, чтобы мы стали независимы, будь то в Париже или Вене, Рикки. Везде, где тебе угодно. Но здесь мы не можем больше оставаться. Слишком велика опасность. Слишком много здесь ужасных воспоминаний. Я хочу начать с нуля. Я хочу, чтобы ты женился на мне, как обещал».

Она бросается мне на шею, и ощущение полного счастья захлестывает меня. Значит, в последний момент я помилован. Мы слышим, как приближаются Клара и Диана. Алиса шепчет: «Сделай так, чтобы мы выбрались отсюда». Она продолжает заниматься своим туалетом. «Ей уже лучше, — говорю я. — Это все из-за стрельбы и жары. Теперь мы все обретем покой». Я смеюсь и внимательно смотрю на обеих женщин, которых намерен обмануть. Они, похоже, довольны, что страсти улеглись. Я не вижу причин чувствовать себя виноватым перед ними. Снова будем только Алиса и я, вот и все. Мы закончим тем, с чего начали. Пострадавших не будет. Ведь никакой договор между нами не заключался. Но я уже проиграл: я не хочу знать, что заменит любовь или что я выиграю от страданий и красоты, обожая уже не ребенка, а женщину. Я становлюсь нечестным трусом. Будущее таит в себе угрозы, а я отказываюсь осознать это. Важно для меня только настоящее. Я бы мог закончить свои дни, перебирая сладостные воспоминания, и мне бы надо удовлетвориться, мысленно беря жалкий реванш. Кончится тем, что я обману всех женщин, как предполагаю теперь. Я злоупотреблю их романтизмом, как злоупотребили моим. Я все это знаю, но не могу больше отступать. Алиса начинает заводить старый знакомый мотив, свою прощальную песнь, выдвигая обвинения, перечисляя мнимые обиды, которые позволят ей оправдать свое последующее поведение. А ведь в том, в чем она упрекает наших обеих подруг, она может упрекнуть и меня. Я нахожусь в том состоянии недоверчивости, которое порой тянется несколько дней или даже недель, пока не настанет момент, когда я сознательно не отмету свое раздражение. Я избегаю смотреть обстоятельствам прямо в лицо. Когда же произойдет щелчок? В Париже? До или после нашей свадьбы? Я все перенесу. Я выслушаю ее выдумки по поводу того, что мы сделали, и искаженный рассказ о нашей совместной жизни. Я не покину ее. Но я вижу, как она меняется на глазах.

Александра! Не покидай меня! Не меняйся! Однажды ее восторженный взгляд расцветшего подростка растопил мою печаль. Она отказалась от предначертанной ей роли, она была ей больше не нужна. Она изменила свои честолюбивые устремления, но вовсе не свою натуру. И я стал лишь частью ее второстепенных забот, и это после того, как прежде был главным в ее мыслях. Окутанная кружевами и бархатом, она будет смотреть на какое-то ничтожество. Но сейчас она одаряет меня лукавой улыбкой заговорщицы. Они переодеваются, переговариваются между собой. Они готовятся к ужину. Затем Клара и Диана снова оставляют меня один на один с Алисой. «Ты должна дать мне обещание, — говорю я ей. — Мне нужно знать, что ты не предашь меня». Она бросается ко мне и страстно целует. «Ну как я могу предать тебя, Рикки, любимый мой? Ты — мой хозяин!» Я прижимаю ее к себе, не осмеливаясь взглянуть ей в лицо, опасаясь прочесть на нем лишь лицемерное выражение любви. «Но так поступать с Кларой и Дианой дурно», — говорю я. Она отталкивает меня. «Но это глупо. Чем мы им обязаны?» Я сажусь в кресло. Молчу, опустив плечи. Она протягивает мне что-то затянутой в перчатку рукой, словно собаке. На ладони маленькая таблетка опиума. Удивившись, беру ее. Она поворачивается ко мне спиной. «Ты знаешь, Рикки, мне не всегда удается понять твои моральные принципы. Мы так по-разному смотрим на некоторые вещи. Я совсем не хочу сделать плохо ни Диане, ни Кларе. Понимаешь ты меня?»

«Нет…»

«Я люблю их обеих. Они чудесные. Но в тебе и во мне есть что-то особенное. Ну что мы выиграем, если раскроем свои карты? Это доставит нам лишь неприятности, а им — горе».

«Я полагаю, что мы должны бы им…»

Она встает возле меня на колени. «Мы ничего им не должны. Мы совершенно свободны и вольны распоряжаться собой, как считаем нужным».

Я слушаю ее, как ученик может слушать святого, стараясь понять, есть ли в сказанном что-то мудрое, новое и истинное.

«Они не такие, как Полякова, — утверждает она. — Они не причинят нам вреда».

«Мы должны с ними поговорить».

«Зачем?»

Я поднимаюсь и стою на подгибающихся ногах. Я не могу понять, что происходит в ее странном, взбалмошном и алчном уме. Но я понимаю, что это так же трудно поддается объяснению, как если бы вы хотели проанализировать восприятие и поведение домашнего животного. Подобно верному псу, она, кажется, может приспособиться к любому хозяину, она ведет себя послушно до тех пор, пока ей удается отвечать на желания и знаки, предназначенные ей. Но теперь я скрываю свои желания из страха потерять ее. Или я уже потерял ее, и она ускользнула от меня к тому, кто более понятен ей? К тому, кто предоставит ей то, что она именует «свободой»? Во время ужина я бросаю подозрительные взгляды вокруг себя, оглядывая сидящих за столом графа Стефаника, Каролину Вакареску и даже славного Эгона Вилке, который вкушает свою порцию с таким восторгом, словно это изысканное блюдо. Алиса весела. Все обращают на нее внимание, все обожают ее. «Вы поднимаете всем нам настроение, дитя мое», — говорит ей фрау Шметтерлинг. С недавнего времени она стала терпимее относиться к Алисе. А не предаст ли меня тем или иным способом фрау Шметтерлинг? В этот вечер я не в центре внимания, хотя веду спокойную и остроумную беседу. Клара держится с достоинством, она не производит впечатления оскорбленной женщины, которая может внушить каждому восприимчивому мужчине смешанное чувство страха, вины, уважения, а иногда и гнева. Мы слишком много пьем. Собравшись все в кровати, мы быстро утомляемся и засыпаем. Я совсем падаю духом. Моя мечта испарилась. Я прихожу в отчаяние от того, что не могу завладеть ею снова. Через некоторое время я освобождаюсь из этого переплетения женских тел и иду спать в комнату Клары. Я беру из ее запасов немного кокаина. Окидывая взором ее книги и ноты, я размышляю, могла бы она любить меня и мог бы я любить ее? Едва ли это отвлечет меня от одержимой страсти к Алисе. Я хотел бы, чтобы все было как прежде. «В Париже, — шепчу я сам себе. — В Париже все уладится и встанет на свои места». Внезапно меня пронзает мысль: «Кто же я такой?» Я — развращенный тип, я погряз в разврате. Я — жертва собственного воображения. Я попал в западню ужасающей мании, бреда, который сам и породил. Когда на рассвете пушки Хольцхаммера начинают вновь обстреливать Майренбург, я все еще бодрствую. Город сотрясается. Он стонет. Снаряды превращают в груду обломков кафе Шмидта, статуи святых Варослава и Ормонда рассыпаются, превращаясь в облако белой пыли. Один за другим обрушиваются отель «Либерти», церкви, соборы и колокольни. Майренбург убивают. Появляется растерянная леди Диана, она с тревогой спрашивает меня, не видел ли я Алису. За Дианой бежит Клара. Видел ли я Алису? Она не могла уйти. Но ее пальто и шляпы нет. Я отправляюсь на поиски. Вокруг падают беспощадные снаряды. Я слышу их жалобный свист и последующий грохот. Я знаю ее церковный приход возле Нусбаумхоффа. Церковь еще цела, хотя большинство рядом стоящих зданий уничтожено. Я прихожу как раз в то время, когда она спускается по широким ступенькам в совершенно неподходящей одежде: домашнем шелковом платье и летнем пальто. Таинственную хрупкость ее лица подчеркивают сгорбленные плечи и беспокойство в глазах. Она замечает меня, подходит ближе, останавливается и бросает взгляд назад, на тех, кто, в свою очередь, вышел из-под готической арки. «Зачем ты пришла сюда?» — спрашиваю я ее. Она дрожит как в лихорадке. Я закутываю ее в свое пальто. «За поддержкой? — задумчиво откликается она. — За верой? Не знаю». Я пытаюсь ее увести на Розенштрассе, но она не двигается с места. «Это на тебя не похоже», — говорю я ей. «Что же?» — отзывается она. «Подвергать себя такому риску». Она хмурит брови. «Я не рисковала. Стрельба началась позже». Я улыбаюсь и облегченно вздыхаю. «Мне нужно оставить тебя, — продолжает она. — Я должна вас всех покинуть. Я должна быть свободной». Я делаю понимающий вид. «Ты ею и будешь. Ты будешь делать все, что захочешь. Но сначала нам надо бежать из Майренбурга и добраться до Парижа. Пойдем!»

«Нет». Она отказывается идти, Я веду себя так, будто имею дело с ребенком. «Ну, хорошо». Я приподнимаю шляпу и спускаюсь по ступеням, чувствуя, что чем-то обидел ее. Я и сам был оскорблен этой ситуацией. Ее растерянность и замешательство заразили и меня. Я останавливаюсь, оборачиваюсь. На меня пристально смотрят ее пустые глаза. «Пойдем, Александра. — Я протягиваю руку. — Я не могу позволить себе предаваться этим губительным бредням. — Или ты идешь со мной, или я покидаю тебя».

«Я хочу, чтобы ты ушел».

Я вновь поднимаюсь по лестнице, с трудом одолевая ступень за ступенью. Грохот снарядов вокруг нас напоминает звучание хора гарпий. «А как же я?» Я все еще надеюсь уговорить ее. «Что же останется мне?»

Она почти презрительно смотрит на меня.

«Любовь и привязанность», — бросает она.

Мне не удается ничего больше сказать. Под обстрелом вновь рушится Майренбург. Все, из чего сплетались мои мечты, разорвано, и мне некого винить в этом. Катастрофа полная. Она пожимает плечами и присоединяется ко мне. Под вой снарядов мы медленно возвращаемся на Розенштрассе. «Ты мне солгал, — говорит она. — У тебя нет никакой возможности вырваться в Париж».

«Я ее найду», — обещаю я. Если бы только мне удалось удержать Алису возле себя, уберечь ее от всех этих страхов, мы бы вновь обрели душевное спокойствие. Я уверен — она полюбит меня снова. Она увидит меня таким, каков я есть на самом деле, нормальным, благородным человеком. На Розенштрассе все вздыхают с облегчением, когда мы возвращаемся. Алису укладывают в постель. «Это истощение, — говорит леди Диана. — Ведь она еще совсем девочка. Она в шоке». Алиса хотя и бодрствует, но целые сутки лежит почти неподвижно. Мы по очереди ухаживаем за ней. «Не покидай меня, Рикки!» — вскрикивает вдруг она среди ночи. Я беру ее за руку и успокаиваю. Мне кажется, что наилучшая возможность побега — через канализационную систему на Розенштрассе. Некоторые трубы должны проходить под городскими стенами или выходить в подземную реку. Но Александра слаба. Она чахнет. У нее повышенная температура. Клара уверяет, что нет ничего серьезного. Я не доверяю Кларе. Всегда не доверяешь тому, кого обманул.

Несомненно, и я теперь вот умираю. Это тем более вероятно, что Пападакис так охотно выполняет все мои капризы, не отказывая мне ни в вине, ни в чем другом. Он может себе позволить быть щедрым и сострадательным. Здесь никогда не бывает снега, только резкие и яркие голубые, желтые и белые просторы, которые иногда смягчаются дождем или туманом. Из моего окна совсем не видно листвы. Как можно было подарить мне такую красоту, а потом так легко все отнять? Почему город пожелает сделать это? Вот он стоит, в снегу, а разорванные в клочья флаги свисают с уцелевших башенок. Он похож на пленного героя. Майренбург побежден, но Хольцхаммер ведет себя безжалостно, возможно, опасаясь, что уцелевшие от обстрелов здания и памятники будут вызывать в памяти последующих поколений его варварство. Час за часом снаряды обрушиваются на город, который теперь кажется более живым ночью, потому что его огни неугасимы, ломаные очертания еще сохраняют благородство, которое тускнеет при дневном свете. Майренбург красив и мертв. Он издает печальные дребезжащие звуки, стоны; регулярно раздаются раскаты, которые доносятся до нас, — это похоже на торжествующее биение сердец врагов. Если они захватят город теперь, то испытают лишь удовлетворение и изнасилуют существо, которое уже приручила смерть. Он не доставит им никакого удовольствия, он не пошлет им проклятия. Они прокляли себя сами.

Нам больше не разрешают выходить в город. Капитан Менкен сидит возле телефона, ожидая новых распоряжений. На улице видна лошадь, запряженная в телегу. Мы видим через трещину в досках, которыми забито окно (все стекла разбиты), как лошадь падает, сраженная шрапнелью. Ее вел «месье», когда отправился добывать продукты. «Месье» тоже мертв. Его тело затащили в дом. Когда поблизости сверкают взрывы, в ночной темноте ясно видны очертания телеги. «Это телега самого дьявола, — утверждает Раканаспиа. — Она ждет одного из нас». Он смеется и опорожняет большими глотками бутылку бренди. На нем плащ и цилиндр. В левой руке он держит трость и пару перчаток. Капитан Менкен спрашивает, почему не закрыто окно в то время, как все окна должны быть плотно забиты. «Нужно, чтобы хоть откуда-нибудь шел воздух», — отвечает Раканаспиа. Фрау Шметтерлинг приютила у себя группу музыкантов. Сейчас они как раз играют. Музыка их непривычна, она не волнует, хотя мелодия имеет классическую форму сонаты. У самих музыкантов азиатские черты лица. Граф Белозерский уверяет меня, что они не русские. Я поинтересовался именем композитора, но оно мне ничего не сказало. Они всегда играют по утрам, когда я пытаюсь разглядеть мир через ставни. До меня доносится зловоние, идущее от убитой лошади. В полумраке я замечаю фигурку совсем маленького голого ребенка, стоящего рядом с трупом лошади и разрывающего ногтями ее жесткое мясо. Его маленькое розовое тело, кажется, сливается со шкурой сдохшей лошади, а черные глаза, недоверчивые и строгие, похожи на глаза ворона, занятого своей добычей. Некогда я имел обыкновение говорить, что мое ухо настроено на музыку, мой глаз — на женщину, а все мое существо — на ненависть смерти. Когда я слышу игру этого маленького оркестра и терзаюсь мыслями об Александре, я начинаю сомневаться в первых двух элементах своего утверждения, более чем когда-либо убеждаясь в правдивости последней части. Проститутки больше не утруждают себя переодеванием и ходят по дому в белье. Если им заблагорассудится, они занимаются любовью прямо в углу гостиной. Фрау Шметтерлинг в гостиной почти не появляется. Она уединилась с Вилке. Я лишь раз видел, как она давала какие-то распоряжения столь энергично, как раньше, когда, например, Инес, испанка, резко запротестовала, отказываясь пойти с ван Геестом в комнату с лошадью-качалкой. «Я не буду делать ничего подобного», — закричала она. «Что ж, — мягко сказала фрау Шметтерлинг. — Может быть, Грета доставит себе это удовольствие?» Но одурманенный алкоголем и движимый какими-то, только ему известными, поворотами мысли, ван Геест настаивает на Инес. «Когда вы заказывали Инес, то ничего не упоминали о комнате с лошадью-качалкой, иначе бы я предупредила, что вы не можете рассчитывать на Инес, господин ван Геест. Ведь в конце концов всегда все происходит с моего ведома». Ван Геест предложил удвоить сумму. Инес согласилась, а потом снова отказалась. Тогда ван Геест с гневом вскричал: «Да в других заведениях такую девицу, как вы, сурово бы наказали. В Амстердаме есть заведения, где научились укрощать непослушных безмозглых девиц». Фрау Шметтерлинг тихо возразила: «В таком случае прошу вас набраться терпения до вашего возвращения в Амстердам, господин ван Геест».

Ван Геест отказался от своего заказа, в ярости сверкая глазами, и, пошатываясь, отправился в свою комнату. Инес захихикала, испытывая облегчение. Фрау Шметтерлинг высказала ей свое неодобрение. «Вы не должны были устраивать эту сцену», — заявила она. Позже происходили и другие скандалы, но она при этом не присутствовала. Иногда, когда я сидел у изголовья Алисы, я вынужден был выходить в коридор и просить спорящих быть немного потише. Мне удалось раздобыть план канализационной системы. Я обнаружил возможность побега. Когда Алиса шепчет мне на ухо и просит ободрить ее, я заверяю ее, что скоро мы будем свободны. Ей нужно лишь набраться сил. Вскоре состояние ее немного улучшается. Я показываю ей план, объясняю дорогу, по которой мы пойдем в горах до границы, где мы сможем сесть на поезд. Она хмурится. «А что, другой возможности нет?» Я отрицательно качаю головой. Я принимаюсь объяснять ей, как мы проскользнем к трубам, что мы можем взять с собой и что следует сказать другим. «Я устала, — бормочет она и снова погружается в полудрему, — я полагаюсь на тебя». Этот ответ озадачивает меня. Я предлагаю ей сделать то, что она хочет, и вполне справедливо. Но мне не удается понять причину ее отказа. По словам Клары, у нее расстроен разум. Возможно, это шок. Лошадь наконец освобождают от упряжи и уносят на кухню для приготовления пищи. Голый ребенок исчез. Пять девиц показывают нам скетч, чтобы немного отвлечь от непрерывного грохота орудий. На этом небольшом спектакле я присутствую вместе с Кларой, и мы наслаждаемся обществом друг друга. Изображается пасторальная сценка, в которой девицы злоупотребляют искусственными цветами. Лишь трое из них прилично говорят по-немецки, а у остальных очень скудный набор слов, отчего «пьеса» вскоре становится совершенно непонятной, что забавляет скорее самих артисток, чем публику. Мы с Кларой хлопаем в ладоши. Я украдкой смотрю на нее, пытаясь понять, догадалась ли она о наших намерениях. В этот вечер у нее, кажется, нет и тени подозрения. На рассвете я ускользаю, чтобы попытаться найти вход в канализационную систему. Он оказывается недалеко отсюда. Через него можно дойти до подземной речки, проходящей под Розенштрассе. Яркий зимний свет режет мне глаза. Я с завистью думаю о темных очках капитана Менкена. Мне удается приподнять крышку люка в переулке Папенгассе. Одновременно со зловонием до меня доносится шум воды, текущей внизу. Во всем Майренбурге не осталось питьевой воды, использовать можно только растопленный снег. Я знаю, что отсюда можно добраться до главной канализационной линии или проникнуть прямо к руслу реки. Я опускаю крышку люка на место и спускаюсь по переулку Папенгассе, чтобы проверить второй подход. С берега я его замечаю как раз поверх парапета. Это темная дыра, окаймленная илом. Она кажется довольно широкой. Я раздумываю, вернут ли они реке природное направление течения, когда будет снята осада, или она так и будет течь вспять. Вдруг над головой раздается знакомый свист. Прямо на меня летит «снаряд Круппа». Я бегу в переулок, надеясь спастись. Снаряд падает недалеко от Розенштрассе. Из-за дымящихся развалин внезапно показывается скачущий галопом эскадрон. Он останавливается на берегу, солдаты торопливо наводят пушки на моравский квартал, расположенный на другом берегу. Я пробираюсь в бордель и возвращаюсь в постель Клары. Она не заметила моей отлучки. Мы сидим по очереди возле постели Алисы, и поэтому Клара привыкла к частым уходам и возвращениям. Позже, когда наступает утро, мы одеваемся и отправляемся взглянуть, как чувствует себя малышка. К нашему великому удивлению, она не только встала, но и ест сыр, запивая его разбавленным вином. Диана без ума от радости. «Это просто чудо!» Клара хмурит брови.

Я делаю все возможное, чтобы скрыть свое удовлетворение. Алиса уже в состоянии перенести путешествие. Клара и Диана спускаются на первый этаж, а я стискиваю в объятиях свое дорогое дитя. «Готова ли ты к новым приключениям?»

«О да! (Она корчит лукавую рожицу.) И как же мы будем действовать?»

Я говорю ей, что мы уйдем по очереди сегодня вечером. Я буду ждать ее в полночь в переулке Папенгассе, как раз на углу возле сводчатой двери. Возможно, это будет легче, чем я полагал. Они разместили наши пушки вдоль реки. Это, видимо, означает, что Хольцхаммер прорвал нашу линию обороны и уже занял моравский квартал. Мы появимся далеко позади его основных позиций. Я куплю лошадей, и путь до границы и железной дороги будет свободен. Мы слышим шум, доносящийся из коридора. Она берет меня за руку дрожащими пальцами и спрашивает: «Ты уверен, что предпочитаешь уйти не с Кларой?» Я прихожу в замешательство. Сердце мое рвется на части: «Ну, конечно, нет. А почему ты это спрашиваешь?» Она поводит слегка своим прелестным плечом: «Просто так». Дверь открывается. «Я приду».

Входит Клара. Она взволнованна. Неужели она догадалась? «Ван Геест, — произносит она. — Он застрелился. Бог его знает почему. Внизу полно полицейских и солдат. Они не считают, что это убийство. Но официально сейчас здание реквизировано. Здесь будут размещены военные. Временно, как они говорят, по соображениям «новых требований». Что бы это значило?» Я провожаю ее вниз, чтобы не возбудить у нее подозрений. Перед выходом я посылаю улыбающейся Алисе воздушный поцелуй. В вестибюле по-прежнему множество портретов французского императора, которого обожает фрау Шметтерлинг и который был, как считают некоторые, ее первым любовником. Солдаты выражают недовольство этими портретами. Старший здесь теперь капитан Коловрат. Он пытается снять портреты. Фрау Шметтерлинг категорически протестует. Она единственная среди нас, кто обладает достаточным авторитетом, чтобы оказывать сопротивление. Я же решил только притвориться, выказывая им свое почтение. Мне нужно, насколько это возможно, избежать столкновения с ними. В отличие от Менкена они привыкли к власти и знают, как ее добиться. Солдат этого типа необходимо сломить, чтобы они слепо верили своим командирам. Без этого невозможно контролировать их действия во время боя. Многие офицеры прибегают к такому способу и в своих отношениях с женщинами, начиная разрушать в них всякую веру в себя. Должен признаться, они действуют мне на нервы. Они напоминают хорошо выдрессированных собак: та же инстинктивная свирепость, тот же страх перед собственным бешенством, почти полностью сдерживаемой и контролируемой волей. Такие индивидуумы нуждаются в ритуалах и униформе. И они требуют от других, чтобы те разделяли их взгляды, потому что им нужно навести порядок в этом мире, которого они боятся, пытаясь все упростить насколько это возможно, а тех, кто их окружает, превратить в себе подобных. Капитан Менкен беседует с одетым в коричневато-красную форму, в позолоченных погонах и с фуражкой на голове инспектором полиции. Капитан Коловрат, который, несомненно, выше по должности, чем Менкен, красуется в гостиной, разглядывая ее обстановку с таким видом, словно томится ожиданием в провинциальном музее. На нем похожая на прусскую каска, отливающая серебром и позолотой, белая с черным форма, на которой немало медалей. Он придерживает рукой шпагу, а она торчит у него сзади, как жало скорпиона. Его пухлое лицо украшают нафабренные усы и монокль. Он оборачивается и направляется ко мне. Побежденная фрау Шметтерлинг, которой так и не удалось спасти свои любимые портреты императора, представляет меня ему. Он здоровается, кланяюсь в ответ и я. Он щелкает каблуками и говорит: «Вы должны понять, месье, что отныне военная дисциплина распространяется на всех проживающих здесь, в доме. Я сожалею, что вынужден говорить вам это, но ваши привилегии кончились».

«Они исчезли вместе с «месье», — мягко произносит фрау Шметтерлинг, затем, обращаясь к капитану, продолжает: — Я надеюсь, что вы не рассчитываете найти здесь продукты питания, капитан Коловрат».

«Это мы проверим, — отвечает он. — Я попрошу у вас опись. Вы, разумеется, получите расписку в том, что если мы воспользуемся вашими запасами, то вы сможете получить компенсацию за убытки сразу же после войны. Менкен! Инспектор Серваль!»

«Самоубийство, вне всякого сомнения, — говорит Серваль. — Он, очевидно, страдал каким-то психическим расстройством. А может быть, это случилось в результате употребления в пищу испорченного мяса или злоупотребления спиртным, если только это не было какой-то другой болезнью. Доктор сообщит нам об этом. Но он выстрелил себе в висок из собственного револьвера. Вполне заурядный случай, да еще в такое время».

«Болезнь, — повторяет Коловрат, потирая пухлый подбородок. Он как-то странно перекатывает звуки во рту, а потом словно выплевывает их. — Очевидно, мы должны произвести медицинскую экспертизу. Я предупрежу генеральный штаб».

Фрау Шметтерлинг возмущается. «Уверяю вас, что самое верное предположение…»

«Солдат должен проверять все предположения, мадам». Он придирчив и мелочен. Фрау Шметтерлинг отступает, смиряясь на время с необходимостью терпеть торжествующее хамство от этого человека. Менкен смущается и, кажется, готов извиниться за него. Клара, Диана и я следуем за остальными в гостиную, где смешались и девицы, и клиенты. Упоминают Алису и сообщают, что она отсутствует из-за болезни. Я показываю ее документы.

Коловрат устроился за письменным столом посередине комнаты. Он начинает заполнять список. Один за другим мы сообщаем ему свои имена, национальность и предъявляем удостоверения личности. Нас просят либо присесть, либо постоять вдоль стен гостиной. Снаружи то и дело свистят снаряды, все здание сотрясается, время от времени на пол сыплются осколки разбитого стекла. Опрос сопровождается позвякиванием подвесок люстры у него над головой. До наших ушей доносятся частые выстрелы, раздающиеся совсем рядом: я догадываюсь что это наша собственная артиллерия обстреливает другой берег реки. Определив источник этого грохота, Коловрат поднимает глаза. Мне не удается истолковать выражение на его маленькой опухшей физиономии. Наконец нас отпускают. Фрау Шметтерлинг просит меня, Клару и Диану пойти за ней на кухню. Когда очередной снаряд разрывается совсем рядом, она вздрагивает от неожиданности и поворачивается к своему задребезжавшему посудному шкафу, где хранится ее чудесная коллекция. Пока ей не причинен никакой ущерб. «Я очень волнуюсь за свою дочь, — говорит она. — С тех пор, как «месье» покинул нас, у Эльвиры есть только я…» Она садится за длинный стол. В глубине комнаты улыбающаяся Труди готовит нам какое-то питье. Обстрел несколько утих, и мы слышим во дворе голос господина Ульрика, мясника-повара. Его сильный голос звучит то громче, то тише. Он спорит с молодым солдатом: «Эта лошадь ни на что больше не годится. Она подыхает с голоду!» Солдат взволнованно кричит: «Мы умрем вместе!» Мясник миролюбиво уговаривает его: «Иди-ка да переспи с одной из девок. Пока ты будешь возиться с ней, я займусь лошадью».

«Мне противно слушать вас!»

Мясник говорит тише, и юный кавалерист тоже снижает тон. Мы больше не слышим их, опять грохочут снаряды. Здание сотрясается от их взрывов. Можно подумать, что происходит землетрясение. Фрау Шметтерлинг обращается к леди Кромах: «Я полагаю, у вас есть связи в Англии. Не могли бы вы там записать Эльвиру в школу? Если вдруг со мной что-нибудь случится».

«С вами ничего не произойдет, фрау Шметтерлинг, но, разумеется, я сделаю все, что в моих силах. Вы хотите, чтобы я порекомендовала вам несколько школ и учебных заведений, куда бы Эльвира могла поступить?»

«Да, — отвечает фрау Шметтерлинг, — что-нибудь в этом роде. — Она достает записную книжку. — Имена, адреса».

Леди Диана делает неловкий ласковый жест. Она хмурит брови, вспоминая, затем называет по буквам английские слова. Закончив, она добавляет: «Если мне что-нибудь еще придет в голову, я вам скажу. Вы бы хотели, чтобы ваша дочь уехала в ближайшее время?»

«О да, как можно скорее. — Внушительная грудь фрау Шметтерлинг в волнении опускается и поднимается. — Я должна оставаться с девушками. Эльвира…»

«Мы позаботимся о ней, — говорит Диана. — Я вам это обещаю». Голос ее звучит мягко и успокаивающе, из него совсем исчезли так свойственные ей саркастические интонации. Диана обнимает фрау Шметтерлинг за плечи. Хозяйка вздыхает. «Благодарю вас, леди Кромах…»

В гостиной снова играет оркестр. Несомненно, капитан Коловрат решил, что музыка поднимет настроение. Но она звучит назойливо, когда мы, сидя за столом на кухне, молча пьем пряный грог, от которого у нас немного кружится голова. Кажется, приятнее слышать нескончаемый грохот канонады и завывание снарядов, чем эту музыку. Наконец фрау Шметтерлинг поднимается и заявляет, что ей надо поговорить с Ульриком по поводу обеда. Она звонит повару. Тот появляется с улыбкой на лице. Его кожаный фартук испачкан в крови. Он кланяется нам. Я завидую его беззаботности, так же как завидую его сильным рукам, крепким мышцам, на которых выступают вены. Когда мы все трое выходим из кухни и поднимаемся к себе наверх, Диана замечает, что у меня исключительно хорошее настроение. Мы доходим до двери в мою комнату. Сидя в кресле, Алиса читает иллюстрированный журнал. Она по очереди целует нас. У Алисы немного возбужденный вид, который всех нас, даже Клару, забавляет. «Болезнь улетучилась так же быстро, как наступила…» — говорит моя дорогая Роза.

«Вероятно, это заложено в самой природе такого рода болезней, особенно у молодых», — отвечает леди Диана, нежно гладя Алису по голове. Алиса касается губами ее запястья. Мы решаем идти вместе обедать так, чтобы Алиса смогла встретиться с новым капитаном. «Замечательно», — восклицает она. За столом молча едят граф Белозерский и Раканаспиа, вероятно, из уважения к памяти ван Гееста. Каролина Вакареску цепляется за руку графа Стефаника и в то же время озаряет лучезарной улыбкой и капитана Коловрата, и капитана Менкена, которые обедают вместе с нами. Труди помогает подавать на стол молодой военный с красноватой физиономией, дежурный по кухне. Он весь в поту, и от него несет почти так же, как и от поданного на обед мяса. У Эгона Вилке, сидящего рядом с фрау Шметтерлинг, несколько смущенный вид. Он явно чувствует себя неловко, сидя за одним столом с таким количеством представителей власти. Коловрат пытается шутить, бросая Менкену, сидящему напротив него: «Ну, вот, представители двух самых древних профессий сидят за одним столом и делят трапезу. А кем бы вы предпочли быть, фрау Шметтерлинг, проституткой или солдатом?»

«По правде говоря, месье, — говорит она по-французски, — я не то и не другое. Но думаю, что предпочла бы быть проституткой. Я полагаю, что это более приятно».

Коловрат делает вид, что его забавляет такой ответ. Он пытается встретиться взглядом с Менкеном, приходя во все большее замешательство, наталкиваясь на ничего не отражающие темные стекла очков. «Вот как? И почему же, мадам?»

«Я думаю, что существует значительное различие, — продолжает она, — если говорить без обиняков, между теми, кто зарабатывает на жизнь, убивая других, и теми, кто зарабатывает на жизнь, продавая свое тело».

Никогда прежде мы не слышали, чтобы фрау Шметтерлинг произносила в обществе подобные слова. Однако Коловрат, без сомнения, считает, что хозяйка борделя способна допускать вольности в своей речи.

«Прежде всего мы не по своей воле, — говорит он, — убиваем других. Мы защищаем жителей Майренбурга. А потом то, что продается здесь, не является, разумеется, честным блудом. Я не вижу в этом, — он размахивает вилкой, — я не вижу в этом ничего, кроме смерти. Кроме разврата. Кроме уничтожения любого настоящего чувства. Что это имеет общего с любовью? Все эти женщины больны. Они убивают моих подчиненных, не правда ли? И для начала они доводят их до сумасшествия, ведь так? Мадам, я бы предпочел штык в живот. Это более достойная смерть, чем та, которую можно найти в доме свиданий!»

Фрау Шметтерлинг возражает: «Если что и умирает здесь, так только некоторые сентиментальные иллюзии. И даже это…»

«Там, наверху, еще лежит труп, который надо вывезти! — Он громко хохочет и дожевывает последнее изобретение нашего мясника. — Вот о какой смерти я хотел сказать. И еще раз скажу вам: по мне, так лучше удар штыком в живот».

На губах фрау Шметтерлинг появляется сладкая улыбка. Я никогда не видел ее такой воинственной и такой непримиримой. Но Вилке, очевидно, знакомо ее подобное состояние. Это веселит его. Он украдкой посмеивается. «Месье, — говорит она, — возможностей для этого множество. Не обязательно болеть, и не всегда нужно вспарывать живот кому-нибудь или позволять вспарывать себе. Солдат рискует жизнью. Мы — тоже. Но наша цель — не убивать кого-то или подчинять своей воле. Я считаю, что наша профессия наиболее почтенная, ее легче оправдать с точки зрения морали. Я нисколько не покушаюсь на вашу жизнь, месье. Если бы я была проституткой, то моим единственным стремлением было бы удовлетворить ваши желания взамен на одну или две монеты». Она смотрит прямо в маленькие глазки Коловрата, который снова вскидывает взгляд на Менкена и хмурится. Алиса фыркает, прикрыв рот рукой. Леди Кромах улыбается и пытается заставить ее замолчать. Сегодня они выглядят как две сестры, младшая и старшая, внезапно меня охватывает сожаление, что этот период нашей совместной жизни заканчивается. Дианы мне будет недоставать, так же как и моей дорогой Розы. Когда обед подходит к концу, журналист газеты «Уикли газет» Альберт Йиричек берет короткое интервью у капитана Коловрата. Тот высказывается расплывчато-пространными округлыми формулировками. Он признает, что Хольцхаммер занял моравский квартал, но отрицает, что он прежде совершал неоднократные налеты. «Наши войска пригвоздили его к месту, и вполне вероятно, что он обратится в бегство, начиная с завтрашнего дня». Когда Коловрат заговаривает, Йиричек открывает блокнот и принимается быстро записывать. Капитана Менкена это забавляет. «Разве вы не знаете, господин Йиричек, что помещение редакции вашей газеты разрушено сегодня утром? Я очень сомневаюсь, что ваше издание появится в ближайшие дни». Ясно, что он нисколько не ценит эту газетку, которая ориентируется на умеренных левых. Йиричек не в курсе событий. Он закрывает, свой блокнот, подняв руку в прощальном жесте, молча уходит. Его уход сопровождается взрывом смеха. Я успокоился и не тороплюсь покинуть эту компанию. Я знаю, что никогда больше не смогу ощутить подобное выражение приятельских отношений. Завтра мы с Алисой будем уже далеко от театра военных действий. На следующий день нам предстоит пересечь саксонскую границу. Там мы легко сможем сесть на поезд, который увезет нас в Париж. И менее чем через три дня в нашем распоряжении будет новый гардероб, комфортабельный отель и (самая лучшая перспектива!) самая изысканная в мире еда. А Алиса говорит, что вот-вот упадет в обморок. Она с Дианой решает подняться в комнату. Я достаточно великодушен, чтобы позволить им провести оставшееся время вместе. Я уговариваю себя, что проявлять ревность было бы с моей стороны мелочно и недостойно. Я остаюсь за столом с Кларой. Мы пьем бренди. Капитан Коловрат смотрит вслед Алисе, он явно хочет ее. Я испытываю внезапную ненависть к нему. Он провожает ее взглядом и обращается к нам: «Вчера у нас был тяжелый день. Обстреляна тюрьма во Влодинии. В суматохе половина заключенных сбежала. Мы пытались окружить их. Вели их словно стадо диких коров. Но в этой толпе оказалось и несколько честных граждан. Мое назначение сюда — большое облегчение. Не понимаю, почему они хотели убежать! Ведь этим негодяям там было намного лучше!» Он так доволен своей шуткой, что повторяет ее еще раз.

По-прежнему воинственно настроенная фрау Шметтерлинг наклоняется к нему: «А вам когда-нибудь приходилось сидеть в тюрьме, капитан Коловрат?»

«Разумеется, нет, мадам».

«Есть ли здесь кто-нибудь, кто сидел в тюрьме?» Один Вилке опускает глаза. Все остальные отрицательно качают головами.

«Тюрьма губит личность, — заявляет она. — Единственный способ выжить там — это стать главарем, то есть смириться со всеми жестокими законами тюремной жизни. Но за это платят большую цену, потому что вскоре вы превращаетесь в свирепую скотину. Однако, если тюрьма не ожесточила вас, вы верите больше в самого себя, когда возвращаетесь на волю. Тюрьмы не очень полезны обществу, капитан Коловрат, разве что они на некоторое время лишают преступника возможности причинять вред. Их основная задача — сделать нас пассивными, поддающимися влиянию существами; сидящие в тюрьмах насылают на нас своих дружков, живущих, как правило, не соблюдая законов, и они чрезвычайно довольны, когда подсказывают нам некоторые способы легкого обогащения… Разрушать душу человека не только аморально. Это антисоциально!»

Я никогда не слышал, чтобы она говорила с такой страстью. Раканаспиа слушает ее с большим вниманием. Он спрашивает у нее почтительным тоном, почему она так хорошо осведомлена по вопросу пребывания в тюрьме. Она отбывала краткосрочные наказания в Берлине и в Одессе. Она общалась с большим количеством людей, у которых был более богатый опыт пребывания в тюрьме, куда более тяжелый, чем у нее. «Как гражданка я всегда подчиняюсь законам. Я сторонница мира и покоя, я хочу, чтобы в обществе царил порядок. Я никогда бы не смогла постичь причину анархии. Но, положа руку на сердце, могу сказать вам, что сама идея тюрьмы вызывает у меня глубокое возмущение».

Сказав это, она отщипывает маленький кусочек засохшего сыра. За столом воцаряется молчание. Возможно, ничего иного она не желала. В тишине особенно оглушительно звучит новый взрыв. Стефаник расстегивает воротничок и жилет. Ему нравится свободная и простая одежда, и он чувствует себя как бы не в своей тарелке. Он кажется настороженным и задумчивым, словно вот-вот услышит на пороге шаги Хольцхаммера. Его разыскивают австрийцы для того, чтобы выяснить, не он ли разбросал над Прагой националистические листовки. Он знает, что если Хольцхаммер арестует его, то ему грозит тюрьма, а, возможно, и казнь. Он глубоко вздыхает, с огорченным видом просит его извинить и встает. «Мне жаль его», — говорит Клара. Каролина Вакареску делает вид, что следует за ним, потом возвращается, обращая свое внимание на капитана Менкена. Она явно рассталась с мыслью сбежать в корзине воздушного шара. Немного позже мы видим, как Стефаник проходит перед дверью гостиной, намереваясь выйти. Он обмотал шею шарфом, надел шляпу и пальто. «Этот человек сошел с ума! В такое время ходить по улицам!» — замечает Коловрат с некоторым безразличием. «А может быть, он предпочитает быть убитым случайной пулей, чем взятым в плен», — говорит Раканаспиа. Внезапно я ощущаю полную растерянность, меня охватывает страх, что меня предадут, что я потерплю неудачу. Я ухожу, взяв Клару за руку. Я веду ее к комнате, настаивая на том, чтобы мы занялись любовью. Клара такая великодушная, такая нежная, такая женственная. С колебаниями и тревогой в душе я встаю с постели. Я испытываю к себе только отвращение. Новый снаряд разрывается совсем близко. Мое поведение приводит Клару в замешательство. Жестом я прошу ее не спрашивать меня ни о чем.

Она садится на кровати. «Эти обстрелы довели нас всех до предела. Я уже готова молиться за поражение, только чтобы настал мир и покой, даже если это будет покой могилы. Если впустят болгар…» Она не может даже закончить эту ужасную мысль.

«Нужно всех эвакуировать, прежде чем это произойдет, — говорю я. — Мы должны сделать все, чтобы девушки ушли и рассеялись по городу. Нужно сделать так, чтобы не знали, кто они такие. Фрау Шметтерлинг не должна управлять этим домом, если он станет гнусным борделем для солдат».

Клара хмурит брови. «Действительно. Но все-таки выбор остается за девушками. Они будут в ужасе. Ты намереваешься уйти, Рикки?»

Я делаю вид, что не расслышал вопроса. «Ты ведь не останешься здесь, правда? Подчиняться этим свиньям?!» — спрашиваю я ее в ответ.

Она опускает голову. «Нет, — говорит она, как будто пытается сдержать слезы, как будто я оскорбил ее. — Нет, я не останусь».

«Очень хорошо. Очень хорошо». Я растерян. Уже почти ночь. Я смотрю на часы. Мои вещи собраны и спрятаны. Я полагаю, что Алиса сделала так же. Время идет медленно. «Примем немного кокаина, — говорю я. — А потом я спущусь, чтобы посмотреть, что происходит». Она готовит наркотик. «Будь осторожен», — бросает она мне, когда я ухожу от нее.

По грязному снегу, покрывающему набережные, ходят солдаты, они, качаясь от тяжести, подносят к пушкам снаряды, берут их из ящиков, которые ради безопасности укрыты мешками с песком. Я наблюдаю за ними в темноте. Они двигаются неловко, выглядят грязными и уставшими. Клубы черного дыма плывут над городом. Такое впечатление, что Хольцхаммер поджег его со всех сторон. Офицер, сидящий на тощей лошади, внимательно всматривается в даль в бинокль, но ничего не может разглядеть через густой жирный дым. Начинается снегопад. Пападакис! У меня снова боли! Они пронзают живот словно шрапнелью! О, Господи! Мне так нужна здесь женщина. Но я не стремлюсь мстить им за нее. Нет ни одной женщины, которая бы утешила и поддержала меня. Если умирает любовь, торжествует цинизм, особенно тогда, когда не ищешь утешения в религии. Я нашел прибежище во лжи, в лести, в неискренних завоеваниях. Подозрительность и лукавство стали моими постоянными спутниками. Даже моя здоровая склонность к распутству окрасилась страхом, недоверием, притворством. Я утратил уверенность в себе. Был ли я таким же нечестным, лицемерным и безжалостным, когда жил в то время в Майренбурге? Слишком много иллюзий разрушилось разом, всего за несколько дней. Майренбург лежит в руинах. Оба одинаковых шпиля Сент-Мари снесены. Отель «Ливерпуль» превратился в груду обломков. В течение нескольких веков вложенные в произведения искусства и шедевры архитектуры усилия, вдохновение, любовь и талант превращены в пыль. Их словно истолкли в ступке и развеяли по ветру. Все разрушено безжалостно непрерывным обстрелом снарядами Хольцхаммера. Слишком поздно вести переговоры и выяснять отношения. Хольцхаммер хочет только одного: полного уничтожения города. Он хочет, чтобы не осталось ни единого памятника, который бы мог напоминать о его преступлении. Так ведут себя дети или дикие животные. Осколки металла сметают и надежды, и любовь. Когда я возвращаюсь в комнату, Клара по-прежнему лежит в кровати. Растянувшись на подушках, она курит сигарету и смотрит на меня как-то странно, я не могу понять ее выражение лица и очень боюсь обнаружить в ее взгляде презрение. «В городе творится что-то ужасное. Весь южный берег в огне. От моста Радота ничего не осталось, в реке плавает гора трупов. Возможно, это люди, которые пытались убежать от болгар».

Клара задумчиво качает головой и протягивает мне уже зажженную сигарету. «Ты считаешь, что нам нужно ждать, пока они явятся сюда сегодня ночью?»

«Сегодня ночью они вряд ли придут. А вот завтра вероятно. Самое позднее послезавтра».

«И все-таки надо, видимо, что-то предпринимать».

«Да, — соглашаюсь я, — это кажется мне разумным. У меня есть один план. Мне нужно только кое-что сделать сегодня вечером. Я сейчас не могу тебе об этом сказать, пока не буду совершенно уверен. Но завтра утром все будет ясно».

Я угадываю улыбку на ее выразительных губах. Она потягивается и зевает. Мне нужно повидать Алису, чтобы напомнить ей детали нашего плана, чтобы удостовериться, что она знает, как мы будем действовать. Но я успокаиваю себя, что все это не очень сложно. Мы встретимся в Папенгассе в полночь, выйдя отсюда по очереди, она должна исчезнуть отсюда первая, причем как можно более незаметно.

«Пойдем к Алисе и Диане, посмотрим, как чувствует себя крошка?» — спрашивает Клара. Я бросаю на нее короткий взгляд. «Оставим их. Они говорили, что хотят отдохнуть».

Она пожимает плечами. «Как хочешь». Затем добавляет: «Иди ко мне, Рикки. Я хочу любить тебя».

Это любопытно. Когда Клара работает; она обычно не бывает такой прямолинейной. Но я послушно раздеваюсь. Она любит меня с необузданной страстью. Целует каждую часть моего тела. Сев на меня верхом, она вводит в вагину мой пенис. Блаженство одурманивает меня. Я чувствую себя совершенно по-новому. Я обессилел. Она падает на кровать рядом со мной и хохочет: «Это была не игра. Как было чудесно!»

Я целую ее. «Что с тобой? — говорит она. — Можно подумать, ты плачешь». Нет-нет, разумеется, я не плачу. Куда это запропастился Пападакис? Я хочу помочиться, а горшок полон. Мне больно дышать. Лампа мигает. В этой комнате не хватает воздуха. Цветы увядают.

Как только Клара засыпает, я поднимаюсь с постели, со всеми предосторожностями, быстро одеваюсь, вытаскиваю из шкафа свой чемодан и выскальзываю из комнаты. Дом постоянно трясется и дрожит. Я понимаю, что недолог тот момент, когда он будет разрушен прямым попаданием. Уже пол-улицы Розенштрассе несет на себе следы выстрелов из пушек Круппа. Из гостиной слышны шум и музыка. Дверь не охраняется. Я выхожу на улицу, окунаясь в холод и мрак. Весь дрожа, я испытываю приступ малодушия. Мне хочется вернуться в бордель, но теперь это уже немыслимо. Пошатываясь и увязая в сугробах грязного снега, я дохожу до переулка Папенгассе. Уверен, что сегодня вечером патруль не будет проверять пропуска. Я смотрю на часы. Уже почти полночь. Ждать недолго. Скоро Алиса будет принадлежать только мне одному — моя жена. Мне нечего бояться. Она не осмелится предать меня. Ничто не помешает нам ринуться к новым приключениям теперь уже в Париже! Эта перспектива греет мне душу и помогает забыть о морозе, который пощипывает мне лицо. На другом берегу пляшут отсветы пожаров. Слышны крики. Грохочут пушки. Им отвечают другие орудия. Любовь вернется ко мне. Алиса опаздывает. Ей, должно быть, трудно избавиться от Дианы. Мы снова устроим с ней увлекательную любовную возню на свежих льняных простынях, а по утрам, проснувшись, будем выпивать по большой чашке ароматного кофе. Мы будем ходить в самые изысканные рестораны на Елисейских полях, гулять, доезжая до самого Версаля, а потом уедем на юг, в Венецию. Я открою для нее Северную Африку, я заколдую ее причудливую душу. Но вот уже половина первого. Я слышу обрывки разговора, доносящегося с Розенштрассе. А если ее схватили? Я все-таки осмеливаюсь выглянуть за угол. Слишком темно, чтобы что-нибудь различить. Но вот наконец какая-то фигура появляется под сводчатой дверью, и я слегка улыбаюсь, радуясь возможности побега и предстоящим приключениям. На женщине пальто с капюшоном. Я внезапно понимаю, что это Клара, и чувствую прилив ненависти к ней. Она догадалась! Она нарушила все мои планы. Клара поднимает руку, призывая меня к молчанию. «Они ушли несколько часов назад, — объявляет она мне. — Я предполагала, что найду тебя здесь. Они сбежали еще до наступления ночи, Рикки». Я сползаю по стене, не совсем понимая ее, не желая понимать. «Что?»

«Наша Алиса ушла с Дианой, — говорит она спокойно, беря меня за руку. — Ты совсем продрог, тебе лучше бы вернуться».

«Нет!» Я убежден, что это хитрая уловка. Я отодвигаюсь от нее. «Все было предусмотрено, Клара. Ты не должна была это делать. Где они?»

«Я не знаю. Ты обморозишься, если до того с тобой не сведет счеты какая-нибудь шальная пуля».

«Где они?»

«Они не посвятили в свои планы ни меня, ни кого-либо другого. Возможно, они присоединились к графу Стефанику. Это все, что я могу предположить».

«Стефаник? На воздушном шаре?»

«Это только предположение».

Я бегу вверх по Папенгассе и бросаюсь в ботанический сад. Повсюду полыхают пожары. Солдаты не обращают на меня внимания. Я попадаю на улицу Пушкина, но не могу ничего здесь узнать. Нет ни одного целого здания. Я всматриваюсь в темное небо, по которому пробегают красноватые всполохи, в надежде заметить аэростат. Индейский квартал исчез. Таможенное управление превратилось в кучу пепла. Спустя час я уже возле церкви. Проспект Яноковски стал полем черных камней. Я различаю храм Сент-Мари — два столба света на холме. Пламя охватило весь собор и вырывается из каждого отверстия. Он рушится, испуская стон, словно от боли и гнева. По-прежнему дождем сыплются снаряды. Нет сомнения, что теперь Хольцхаммер разрушает город, испытывая от этого удовольствие. Мы в его власти. Я нагибаюсь, чтобы поднять маленький обломок. Это женская головка, украшавшая одну из колонн центрального портала. У меня такое впечатление, что этот обломок хранит какое-то воспоминание. На лице покорное выражение. Всегда ли оно было таким? Всегда ли знала эта головка, возраст которой насчитывает три века, какова будет ее судьба? Снегопад прекратился. Театр похож на цепь трепещущих оранжевых и красных всполохов. От жары все плавится. Позже я узнал, что принц Бадехофф-Красни приказал все, что оставалось в Майренбурге, превратить в пепел. («Это будет моей Москвой», — заявил он.) Никто никогда не узнает, почему был уничтожен Майренбург, точно так же, как не узнает истинной причины разрушения Магдебурга или исчезновения Трои. Ни один памятник, как бы прекрасен он ни был, ни одно самое гениальное творение архитектора не может устоять под натиском варварства человека. На рассвете я брожу по разрушенным и обугленным полям. Я не могу найти ее. Робким лучам солнца трудно пробиться сквозь клубы дыма. Люди, сбившись в небольшие группы, переходят с места на место, каждый в своих личных поисках своего отчаяния. Некоторые смотрят на меня, когда я прохожу мимо, но большинство передвигается медленно, с трудом, низко опустив головы. Теперь снаряды падают реже. Они врезаются в развалины, превращая окончательно их в пыль. Когда я прохожу мимо бывшего казино, вижу, как обломки здания медленно оседают. Разрушать больше нечего. Время от времени я обшариваю небо взглядом. Никакого аэростата в нем нет. Мне хочется думать, что его отнесло выше. Мысленно я вижу, как сверкает золотисто-красными искорками надутая оболочка на сером туманном фоне утреннего неба. Одетый в шелковую китайскую рубашку и брюки для верховой езды, между двумя женщинами в ярких одеждах стоит молодой воздухоплаватель и поднимает к клапану сильную руку. Я так и вижу, как аэростат поднимается все выше и выше над покрытыми пеплом площадями нашего погибшего механической смертью города, как будто бы это возносится сама душа Майренбурга. Я вижу, как беззаботно улыбается Алиса, испытывая удовольствие от полета, предавая нас забвению, меня и всех остальных. Она целует заросшую щеку Стефаника не потому, что испытывает к нему особую привязанность, а просто из благодарности — он дал возможность испытать ей новые ощущения. Никогда не следует пытаться обладать красивой проституткой, цепляться за душу ребенка или нападать на такой хрупкий образ, как Майренбург. Алиса. Я в самом деле никогда не смогу понять, почему ты убежала от меня. Мне бы хотелось, чтобы ты сказала мне правду. Но если бы ты вдруг столкнулась со мной лицом к лицу, ты бы ответила: «Ты должен был догадаться», — и отказалась бы взять на себя ответственность за предательство. Ты явно лжешь, когда отвергаешь мои подозрения. «Ты должен был догадаться, что я тебя обманывала». Это твоя ошибка, которую ты не хочешь признать. Однако знал ли я об этом действительно? Разве я не боялся всегда узнать это? Вдоль повернутой вспять реки построят новый город. Называться он будет Свитенбург, уступка националистам, которые, разумеется, не замедлили подчиниться Австрии. Самыми впечатляющими зданиями нового города будут склады и пакгаузы. Кончит ли Александра тем, что выйдет замуж за состоятельного человека и родит ему детей? Ей ничего не стоит изжить прежние иллюзии, изгнать из души старые призраки, стереть из памяти воспоминания о «проклятом прошлом» и в течение нескольких часов забыть всю свою предыдущую жизнь. Вельденштайн тоже станет Свитавией, провинцией Богемии, затем областью Чехословакии. Сорок лет спустя от Майренбурга останется жалкое подражание ему, с готовностью ожидающее указаний из Праги. Я провел здесь последние восемнадцать лет в праздности, вращаясь в светском обществе и наблюдая за миром. Я дошел до того, что стал его бояться. Германия возрождается. Ее могущество, как всегда это было, питается патриотизмом, мистицизмом и завороженным отношением к стали. Францию продолжают раздирать ссоры, и она ищет решений, связанных с будущим, ссылаясь на славное прошлое. Английское общество пребывает в упадке и считает панацеей от всех бед американский джаз. Россия бурлит и мечтает о создании новой империи. Италия благодаря захвату Абиссинии преодолевает свою нищету. Оставили хотя бы в покое Вельденштайн в объятиях его славянской матери. Вернувшись на Розенштрассе, я обнаруживаю, что капитан Коловрат поспешно удрал, призванный какой-то другой срочной работой. Бордель — практически единственное оставшееся нетронутым здание. Капитан Менкен командует оставшимися двумя-тремя солдатами. Он не получил никаких указаний и, воспользовавшись этим, напивается допьяна. Очки соскальзывают у него с носа, когда он окидывает меня взглядом и протягивает мне бутылку. Покачав головой, я отказываюсь. Сидя рядом друг с другом на канапе, Тереза и Рене поют дуэтом какую-то песенку. Она вся в кружевах и черных чулках. «Ваша женщина, кажется, там, наверху», — говорит она торжественным тоном. «Вы случайно не знаете болгарского языка?» — интересуется он и отхлебывает из своего стакана и хохочет. Он выбрал такую форму самозащиты, которая близка к истерии. Я вовсе не тороплюсь к Кларе и решаю выпить. «Мы можем находить забвение в войне так же легко, как находим его в разврате, — произносит Менкен, неловко протягивая мне бутылку. — Война — это такая же простая вещь, как секс, хотя не такая беспорядочная, правда?» — обращается он, улыбаясь, ко мне. Я серьезно отвечаю ему, что не сомневаюсь в этом. Он отводит глаза от хихикающих и таких же пьяных, как он, женщин. «Война не бывает шепотом. У нее не бывает оттенков. Она требует, конечно, смелости и быстрых решений. Она нам сулит славу и заставляет рисковать смертью. А сладострастие доставляет нам лишь страдания и заставляет нас рисковать жизнью, а?» Он доволен своим открытием.

Дневной свет пробивается сквозь доски и разбитые стекла. Я возвращаю ему бутылку и, вздохнув, поднимаюсь наверх, чтобы уладить свои отношения с Кларой. Хольцхаммер будет управлять Вельденштайном от имени австрийских властей, пока его не разорвет бомба анархистов в 1904 году. Клара заснула. Столкновение с ней не состоялось. Я испытываю от этого смутное разочарование. Я направляюсь в свою комнату, надеясь найти в ней хоть какие-то следы Алисы. Я все больше возмущаюсь поведением леди Кромах. Она разыграла меня самым вероломным образом. Однако по отношению к Алисе я не чувствую никакой ярости. На полу разбросаны оставленные вещи, наполовину уложенные чемоданы и сундуки. Я поднимаю ее штанишки из светло-голубого шелка. Они еще пахнут ее телом. Она не оставила для меня ни словечка. Но в шкафу я нахожу несколько обрывков сиреневой бумаги, на которых Алиса что-то нацарапала и набросала какие-то рисунки, похожие на те, что делает, скучая, школьница. Я складываю обрывки на китайском туалетном столике и расшифровываю неизвестно откуда взятое предложение: «Это чудесный день. Пойдем ловить рыбку, — сказал червяк, обращаясь к человеку». В другом месте я читаю: «Он не такой, каким я его себе представляла». Я задрожал. «Ты идиотка, — вскрикиваю я. — Все потому, что ты, ты не смогла бы стать такой, какой я вообразил тебя. Теперь ты сделала это невозможным. А какой женщиной ты могла бы стать!» Вот таково мое поражение. Я ощущаю то же, что ощущает художник, осознав, что не способен больше творить. У меня такое чувство, что от меня оторвали половину тела, украли половину души. Пушки разнесли в пыль мое прошлое, а мое будущее затерялось среди развалин. Я — жертва такой чудовищной измены. И совершило эту измену мое творение. Внезапный гнев охватывает меня, и я рву в клочья ее платья, белье, шляпки, топчу ее маленькие туфельки, подбрасываю в воздух шелк, кружева, перья со шляп и, наконец, бросаюсь на кучу этих обрывков. Я бы хотел уничтожить все, что напоминает о ней, все, что приносит мне такую боль. Я столько влил самого себя в этот бесценный сосуд. Когда я, содрогаясь от рыданий, лежу на полу, входит Клара. На ней домашнее платье, накинутое на ночную рубашку. Она собирает осколки стекла и фарфора, пытаясь навести в комнате хоть какой-то порядок. «Она взяла с собой все драгоценности», — замечает она. Я рычу, прося ее уйти. Она стоит передо мной, опустив глаза, и внимательно всматривается мне в лицо. Затем закрывает за собой дверь.

Когда я возвращаюсь в комнату Клары, она снова спит, натянув одеяло на голову. Я снимаю пиджак и жилет и сажусь в кресло у окна. Сон не идет ко мне. Каждый раз, когда я закрываю глаза, передо мной возникают горестные картины и меня охватывает сожаление о прошедших днях и утраченных радостях. Майренбурга больше нет. Пападакис ворчит и приносит чистый ночной горшок. «Вы снова намочили кровать, — говорит он. — Я знаю, я отсюда чувствую по запаху».

Он приподнимает меня и убирает мокрые простыни. «Утром я пошлю за доктором». Постель теперь свежая. Через открытое окно доносится запах моря и гиацинтов. Майренбург стал лишь тусклым воспоминанием. Алиса отняла у меня свою жизнь, надеясь, что ей будут предложены более соблазнительные перспективы. Она не захотела принять то, что предлагал ей я. Что же пообещала ей Диана? Вероятно, не что иное, как более привлекательный или более реальный план побега. Я срываюсь с кресла. Ноги у меня подкашиваются. Клара переворачивается, отбрасывает одеяло и примирительно протягивает мне руки. В лице у нее затаенная нежность. Как она может простить меня? Почему женщины так к нам относятся? Я начинаю плакать. «Мы уйдем сегодня вечером, — говорит она. — Мы все уладили с фрау Шметтерлинг. Мы уведем Эльвиру. С нами пойдет Вилке. Но вот как он надеется вырваться из города?» Всхлипывая, я говорю ей о подземной реке и канализационной сети. Она хлопает меня по плечу. «Неплохо. Это может получиться». Наконец я ложусь в кровать. Просыпаюсь я от взрыва. Где-то в доме раздаются крики, я слышу, как падают куски штукатурки. В комнате темно. Растянувшись на кровати, я жду, когда разорвется следующий снаряд. Но нет, дверь открывается, и я вижу Клару с керосиновой лампой в руке. За ней идет фрау Шметтерлинг. Она что-то держит на руках. Это одна из ее собачек, трепещущая, истекающая кровью. «Они убили Пуф-Пуфа», — говорит она просто.

Клара уже готова к уходу: на ней черно-серый костюм. Сверху она надевает такое пальто, которое обычно носят в сельской местности. Она показывает на сверток, лежащий у ее ног: «Здесь кое-какая одежда, принадлежавшая «месье». Она должна тебе подойти. Тебе придется отказаться от своей, мой дорогой».

Я уступчив и послушен. Собака хрипит. Фрау Шметтерлинг что-то шепчет Кларе и возвращается вниз. Надевая грубый нелепый наряд, я испытываю странное удовлетворение, словно я натягиваю грубошерстную монашескую одежду в знак траура по Майренбургу и по моим погибшим мечтам. «Мне так хотелось бы знать правду, — говорю я Кларе. — Она поддалась на несбыточные обещания».

«Вполне вероятно. — Клара помогает застегнуть мне пальто. — У тебя сохранился план?»

Я отдаю его ей. «Я полагаю, лучше попросить Вилке руководить всеми действиями, — говорит Клара. — По крайней мере, в ближайшее время. Как ты себя чувствуешь?»

«Мне хотелось бы знать правду», — повторяю я.

«Я уверена, что ты найдешь способ вырваться отсюда. Я доверяю твоему чутью».

Ночью все вчетвером мы выходим из дома. На Розенштрассе мы проходим мимо двух искалеченных, но еще живых солдат. Они умоляют помочь им. Провожающая нас фрау Шметтерлинг говорит: «Я займусь ими»— и делает нам знак идти дальше.

Мы с Вилке поднимаем крышку люка. Он первый соскальзывает в отверстие и освещает его лампой. Мы продвигаемся по мокрым камням колодца, спускаемся по металлической лестнице до старого русла реки. Эльвира мала ростом, и вода может укрыть ее с головой. Я сажаю ее себе на плечи. Необходимость заботиться об этом ребенке на протяжении нашего путешествия приносит мне некоторое утешение, и я с удивлением обнаруживаю, что сам произношу слова или делаю жесты, с которыми когда-то обращался к ней «месье». Мы продвигаемся вперед, минуя нечистоты и трупы, навстречу свободе. Наконец мы выходим на полянку на моравском берегу и присоединяемся к колоннам беженцев, уходящих со своих земель, лишенных своих естественных богатств. Мы идем без остановки уже более двух суток, пока не пересекаем границу Богемии. У нас есть немного золота, которое вручила нам фрау Шметтерлинг, благодаря ему мы можем сесть на поезд, который увезет нас в Прагу, где мы и расстаемся. Эльвира с Вилке уедет в Англию. По-прежнему опустошенный душевно, лишенный воли, я предоставляю Кларе принимать решение. Из Праги мы едем на поезде в Берлин, где пользуемся гостеприимством моего брата Вольфганга. Он восторгается обаянием и хорошим воспитанием моей «невесты-англичанки». Вскоре нас захватывает светская жизнь. Каждому хочется послушать рассказ о наших приключениях. Я достаточно пришел в себя, чтобы искусно притворяться и убедительно рассказывать о страданиях и разрушениях, свидетелем которых я был. Меня просят написать статья, которые затем объединяют в нелепую книжицу, озаглавленную «Стодневная осада: последние месяцы Майренбурга (из личных впечатлений)». Я не упоминаю в ней ничего, что действительно для меня важно, но, несмотря на это, на какое-то время становлюсь героем дня. Низость Хольцхаммера становится предметом обсуждения многочисленных изданий. Его "называют убийцей Майренбурга. Вероломство Австро-Венгрии потрясло весь цивилизованный мир. Но Хольцхаммер правит, Бадехофф-Красни в ссылке, а дипломаты постепенно возобновляют свою плодотворную деятельность, обещая Европе еще несколько мирных лет. Но Майренбурга больше нет. По интересующему меня вопросу ходят многочисленные слухи, но я по-прежнему не знаю, что сталось с Алисой. Я готов выслушивать любого сплетника, любые пересуды. Никогда не будет существовать ничего подобного борделю на Розенштрассе, потому что не будет больше другого Майренбурга, столь прелестного, дышащего историей. Благодаря психоанализу мы стали слишком хорошо понимать самих себя. Мы переживаем эпоху великого излечения, как будто можно излечить человеческую жадность. Это не так. Но не нужно так осуждать тех, кто проявляет жадность. Достаточно остерегаться их. Не жадность — зло. Зло заключается в манипулировании другими ради удовлетворения этой жадности. Вот это настоящее преступление. Ты слышишь меня, Пападакис? Он по-прежнему здесь, прячется в тени, шаркая ногами.

Прочтешь ли ты когда-нибудь это, Алиса? Или ты погибла вместе с другими в Майренбурге? Я так и не смог тебя отыскать. Мы надеялись получить хоть какие-нибудь известия о леди Кромах из Лондона и Дублина, но она туда не возвращалась. Кое-кто утверждал, что она сменила имя, чтобы избежать некоторых скандалов, и, возможно, обосновалась в Париже. Но в Париже мы ее тоже не обнаружили. Так же как не нашли и княгиню Полякову, о которой мы слышали, будто она отправилась в Индию. Поговаривали, что когда войска Хольцхаммера добрались до Розенштрассе 19 декабря 1897 года, Полякова была в машине своего бывшего любовника и сама отправила наемников в бордель. Воображаю, как болгары набросились на девиц. («Позднее нашли лишь кучу окровавленных кружев».) Бэби плачет, как имела обыкновение говорить о ней леди Кромах. Бэби сердится. Раканаспиа был убит, вероятно, австрийцами. Графу Белозерскому, несмотря на ранение, удалось вернуться в Киев, где он живет по-прежнему и посвящает свои литературные произведения описанию фабрик. Бэби плачет. Мы пропали. Брошенные, покинутые. Все, что могло нас поддержать, старится и умирает. Что бы мы только сейчас не дали, чтобы возвратить то чувство уверенности и внимание окружающих к себе, которые были в детстве. Клара привыкла к особенностям речи леди Кромах. Но она не могла выносить прозвище «Бэби». «Рано или поздно, — говорила она мне, — плач младенца становится невыносим для слуха взрослых».

Я долго не видел фрау Шметтерлинг. Клара, устав от моих трогательных поисков неуловимой Алисы, возвратилась, уже одна, в Германию. Ожидая поезда на перроне, она заявила мне: «Я всегда буду любить тебя, Рикки, таким, какой ты есть, и таким, каким ты можешь стать. Но я знаю, что ты влюблен в мираж, в призрак, к тому же потерянный призрак. Что бы произошло с тобой, если бы ты ее нашел, если бы Майренбург не был уничтожен? Что бы с тобой было, если бы она осталась с тобой? Ты мне говорил об этом сам. Ты это знаешь, но не хочешь сделать из этого выводы. А это уже называется помешательством».

Честная Клара уехала, а я остался один, одержимый единственной идеей, которая захватила все мое существо и отняла у меня все, что еще оставалось после вероломного поступка Алисы. Она была моим вторым «я». Город исчез. Ей было бы теперь пятьдесят семь лет. Фрау Шметтерлинг обосновалась в Дрездене, став хозяйкой обычного пансиона, где живут одинокие мужчины средней руки. Я напомнил ей об ужасных днях, проведенных в Майренбурге. «Да, — сказала она. — Это было кошмарно. Мне удалось спасти лишь соусник из всех фарфоровых сервизов, которые я собирала столько лет».

Я спросил у нее, слышала ли она что-нибудь о моей Алисе. «Нет, — ответила она. — Если только это речь шла не о той, что вышла замуж за какого-то швейцарца. Я полагаю, она была убита. Надеюсь, что эти мерзавцы не насиловали ее». Фрау Шметтерлинг пыталась защитить своих девушек от посягательства солдат и в конце концов покинула Майренбург в сопровождении Рене и Труди, чтобы присоединиться в Англии к Вилке. На какое-то время они перебрались в Америку, но не смогли там остаться. Большинство девиц не имело возможности сбежать из Майренбурга, и заведение быстро превратилось в обычный солдатский бордель. Все, что оставалось ценного, было тут же украдено. «Я узнала, что одна девушка была убита, — рассказывала мне постаревшая фрау Шметтерлинг. — Вы помните Долли? Об этом мне рассказала Наталия. Я встретила ее как-то в Кёльне около театра. Она продавала цветы. Когда она меня увидела, то уронила всю корзину, бросившись мне на шею!» Фрау Шметтерлинг залилась смехом, но постепенно вновь посерьезнела. «Это она мне сказала про Долли. Солдаты жестоко истребляли все утонченное, все, что было хоть сколько-то красиво. Они были неспособны понять, что означала комната с лошадкой-качалкой. Они все просто-напросто крушили. Они застрелили акробата. Того друга «месье». Подлецы!»

Наталия осталась, как она объяснила фрау Шметтерлинг, в надежде прийти ей на смену, «унаследовать» бордель, стать его хозяйкой, когда все успокоится. Остальные проститутки поддержали эту идею. Но Хольцхаммер приказал снести все уцелевшие здания. «В конце концов, им остается только поблагодарить судьбу, что им позволили выскочить из дому, захватив кое-какую одежду. Наталия ушла с болгарским офицером, который возвращался домой. Он плохо обращался с ней. Ей удалось убежать от него в Будапеште во время пересадки. Позже она вышла замуж. У нее все сложилось неплохо. У ее мужа в Кёльне крупная фирма, связанная с продажей цветов, у них двое маленьких сыновей. Каролине Вакареску тоже удалось бежать, но я не знаю как. Она вышла замуж за американца и уехала с ним в штат Огайо, но теперь, я думаю, живет в Калифорнии. Вы знаете, что Эльвира учится в университете в Мюнхене. Она еще вспоминает вас, как вы несли ее на плечах». Фрау Шметтерлинг подмигнула мне, и я узнал ее доброе настроение, постоянно свойственное ей прежде. «А она вам нравилась. Это ведь ваш тип». Смеясь, я отвечаю ей, что женщины моложе двадцати пяти лет перестали интересовать меня с тех пор, как разрушен Майренбург. «Ну а что касается того воздухоплавателя — чеха?» Она думала, что скорее всего он пытался улететь на шаре, но его подстрелили. Гораздо позже я слышал, как говорили, будто бы он сражался под вымышленным именем с австрийцами на самолете собственной конструкции и был убит в 1915 году. По сведениям из другого источника, он умер в Сибири вместе со своими товарищами из Чехословацкого легиона.

Фрау Шметтерлинг заставила меня поглотить обильный обед, потом показала мне своих новых собак, двух дворняг. Когда я уходил от нее, она обняла меня и посоветовала позаботиться о своем здоровье. «Какой позор, что вы не можете снова влюбиться в женщину! Вы ошибаетесь, если думаете, что другая женщина не может стать достойной преемницей. Ах, как это свойственно мужчинам». Я покачал головой. «Я недостаточно уважал ее. Я так хотел скрыть от нее мотивы своих поступков, что навсегда потерял ее». Но эти слова только рассердили фрау Шметтерлинг. «Понимайте это как вам заблагорассудится, Рикки. Но могу вам сказать одно: вы совратили дитя и поплатились за это. — Она пожала плечами. — И она, несомненно, оставалась бы ребенком всегда рядом с таким мужчиной, как вы. Да, ребенком. И она продолжает им быть, если и вправду вышла замуж за какого-то швейцарца. Пользуйтесь молодостью, пока она дана вам, но никогда не совершайте ошибки, стремясь держать ее взаперти. Так ведут себя жадные люди, Рикки. И поэтому, мальчик мой, это никогда не кончается добром». Фрау и теперь живет в Дрездене. Раз в два года мы посылаем друг другу открытки. Принц Бадехофф-Красни окончил свои дни километрах в тридцати отсюда, чуть выше по побережью. Фон Ландофф был убит, уступив место губернатора Хольцхаммеру. Капитан Менкен погиб в переулке Папенгассе, стреляя в солдат, которые внезапно выскочили на набережную. А княгиня Полякова? Умерла ли она в Майренбурге? Фрау Шметтерлинг писала, что, должно быть, так и случилось, она не могла вспомнить, находилась ли Полякова вместе с Хольцхаммером, когда захватили бордель. Но вспоминала, что именно это говорили другие. «Лично я бы предпочла, чтобы она погибла при обстреле».

Алиса. Моя Александра. Моя маленькая школьница. Твое такое нежное тело утратило свою теплоту. Твои запахи выветрились. Я вижу тебя на красно-золотом воздушном шаре, который несет к серебристому солнечному диску. Я бы так хотел, чтобы ты целовала мою щеку, выглядывая из корзины шара и, обнаружив пепелища и едва различимые развалины, кричала: «Смотри! Мост Радота! Как ужасно! А там собор! Вот и Розенштрассе! Салют, Рикки!» Трудно писать. Сегодня днем как-то темновато. Надо сказать Пападакису, чтобы он зажег лампу. Клара вышла замуж. У нее ресторан в Льеже, и она неплохо с этим справляется, хотя жалуется, что муж у нее пьяница. Она любила меня. Она обещала, что будет любить меня всегда, но говорила, что должна заняться устройством своих дел. Я понял. Я провел столько лет, погрязнув в цинизме, преследуя свою мечту, обвиняя других в том, что они разбили ее. И все-таки я ее больше не нашел. Ее унесло чудовищным отливом. Она стала просто призраком. Одинаковые шпили сверкают на солнце в этот послеполуденный час. Мы проходим мимо, направляясь к белым стенам. Сейчас мы перекусим. На Фальфнерсаллее в ресторане Шмидта. Я жду ее, потягивая абсент, сидя на террасе напротив моста Радота. Мы обходим портных и ювелирные лавки. Хлыст поднимается и опускается. Словно издалека доносится вопль возбуждения. Улыбка леди Кромах заманивает предателя в собственную ловушку. Клара любила меня. Тот последний нежный поцелуй. Александра. Это был удар ниже пояса. Ушиб еще болит. Правая рука начинает дрожать. Нужно, чтобы Пападакис принес еще вина. Море слишком сильно сверкает. Я могу возвратиться в Майренбург в любой момент, когда только захочу.