Долгая ночь

XVIII

Мое желание остаться дома было категорически отвергнуто. Когда я говорю «категорически», я имею в виду, что на зеленой обложке тетрадки мастер Дюме написал три буквы: «НЕТ» – и показывал эту запись на каждый мой аргумент.

Пообщаться с хозяйкой мне тоже не дали. Второй чемодан посчитали излишеством: «Как я вижу, инструментарий Вы уже сложили». Так мы и вышли на внешнюю лестницу: улыбающийся мастер с посохом и я, недовольно волочащая чемодан, – он оказался неожиданно тяжелым.

На улице мастер Дюме вытащил из кармана небольшое зеркало, и я тут же вытянула шею. Переговорные зеркала умели создавать только колдуны, а двоедушникам приходилось или покупать их за огромные деньги, или довольствоваться телефонными будками или артефактами попроще. К сожалению, разглядеть толком ничего не удалось. Мастер Дюме махнул перед зеркальцем своей зеленой тетрадью, а минут через пятнадцать приехало такси; все это время мы стояли у ворот молча, а я пыталась отогревать замерзшие руки дыханием.

Машина была дорогая, красивая: глянцево-черная «Змеица» с до блеска начищенным шильдиком завода на радиаторе. Внутри – кожаные белые сиденья. Подтянутый водитель в клетчатой кепке открыл багажник, сам поднял туда мой чемодан и распахнул передо мной задние двери.

Мастер Дюме показал водителю написанный в тетради адрес.

Вокруг было уже совсем темно. Снег усилился; белая крупка летала вокруг, подгоняемая ветром. Вбок, вверх, прямо – бесконечный, ничем не управляемый хаос. Но в конце концов жесткие снежинки все-таки куда-нибудь падали: то под шуршащие колеса авто, то на лобовое, где их размазывали дворники.

Фонари здесь не горели. Судя по поворотам и отдельным смазанным кадрам, которые я вылавливала в свете фар, мы ехали куда-то к старой набережной. Этот район я толком не знала и быстро запуталась.

Ехали медленно. Мимо мелькала то кирпичная кладка, то ковка заборов, то барельефы на старых домах. Я узнала главный корпус медицинского центра, потом мы довольно долго ехали в ровном желтом свете липовой аллеи, а затем я снова потерялась в хитросплетениях переулков.

Как я во все это влипла? Что я здесь делаю? Надо было все-таки попробовать ткнуть его ножом, если бы я бросилась неожиданно, может быть…

Машина съехала на тряскую темную дорогу, утопленную в кое-как расчищенном снегу и засыпанную гравием и песком. Она серпантином забиралась на гору, и вокруг были одни только елки. Городские огни остались где-то слева внизу.

Мы остановились у высоких сплошных ворот, и мастер Дюме ткнул мне в руки тетрадь: «Я вернусь через 15 минут. Пожалуйста, оставайтесь здесь и не делайте глупостей».

Я кивнула. Он вышел – следы в нетронутом снегу – и позвонил в ворота. Водитель потушил фары и включил для меня лампочку в салоне.

– Где это мы? – спросила я будто бы между прочим.

– Загородная резиденция, – чопорно сказал он.

– Чья?

– Шестого Волчьего Советника.

И показал на табличку у ворот.

Из-за снега мне было плохо ее видно. Строчки надписей были все облеплены снегом, и прочесть их я так и не смогла, зато заснеженный рельеф стал даже более четким.

Волчья голова с пышной, вырисованной острыми клиньями гривой. В пасти – круг часов, они и правда работали, но опаздывали на два или три часа. А вокруг бегут цепочкой мелкие зверьки с острыми когтями и глазами из глянцевых черных камней.

Мне не нужно было всматриваться, чтобы понять: это ласки.

– Мне сказали подумать, – лопочу я, и это почему-то звучит очень жалко.

Мама только качает головой, но я знаю: она считает, что здесь не о чем думать.

Вечером мне рассказывают о волках, и о лисах, и о ласках, – и о предназначении. Говорит все больше мама, с горящими глазами и пылом, а папа, как все медведи, вял и по-зимнему клюет носом в стол.

Когда-то давно, до Полуночи, твоя судьба определялась рождением. Если ты рожден волком, ты будешь править Кланами; если лисой – искать следы и служить волкам; если белкой – обживать снежные леса; если соколом… Родители учили детей семейному делу, и не было из этого круга ни выхода, ни даже его тени.

Потом Полуночь подарила нам Охоту, и вот она я – ласка, дочь медведя и горлицы.

Есть звери, которые давно забыли о своей сути, но ласки помнят. Это большая судьба; я стану сильной, я смогу многое, я научусь. Я буду тенью Советника и его доверенным лицом; щитом, заслоняющим от опасности, и разящим клинком; его клыками и его когтями; я проведу свою жизнь за волчьим престолом, а однажды приму за него смерть.

Полуночь сплела для меня хорошую дорогу, яркую. О чем же здесь думать?

Я нервно облизываю губы.

– Я бы многое отдала за такую судьбу, – говорит мне мама. – У тебя есть шанс вырваться из нашей дыры, увидеть мир, не бегать, как проклятая, работа-дети-быт-работа, не пытаться экономить на капусте. Кесса, тебе пора бы взрослеть. Или ты хочешь, как все, быть какой-нибудь мышью и стать продавщицей в пивном ларьке? Посмотри на меня. Что тебе не так?

Я не хочу на нее смотреть. Я прячу взгляд и обнимаю себя руками.

Правда в том, что я не отказалась бы от того, чтобы быть мышью-продавщицей или даже и вовсе мокрой речной рыбой. Я ведь видела, как работают лисы. Приезжают в ночи, чтобы смотреть на чужую смерть, чтобы опрашивать перепуганных горожан, чтобы шутить над трупом чернушные шуточки. А ласка, получается, – это даже хуже, чем лиса.

А еще правда в том, что я ужасно не хочу умирать. Я не верю, что это бывает не больно, а боль терпеть не умею; я не хочу становиться холодным склизким телом; я не хочу быть горьким воспоминанием, ворохом лент на похоронном дереве, одуванчиковым венком в течении реки.

Бывает ли она – большая судьба без большого риска?

– Мне нужно подумать, – выдавливаю из себя я. – Мне сказали подумать. Я подумаю, хорошо?

Мама притягивает меня к себе, обнимает, упираясь лицом мне в бок, а я украдкой нюхаю ее волосы. Она пахнет специями и теплом, и теперь этот запах для меня много острее и глубже, чем раньше, когда я еще была человеком.

– Полуночь знает, что для нас правильно, – говорит мама, пытаясь поймать мой взгляд. – Это великий дар: точно знать, что ты можешь. Не профукай его, хорошо?

Мне уже ясно: она не поймет. Но я все равно зажмуриваюсь и выдыхаю:

– Мне очень страшно.

– Страшно? Почему?

Она хмурится, а я шепчу:

– Я не хочу… как Ара.

Мама вздрагивает. Ей, наверное, было много больнее, чем мне, – но мы никогда не говорим об этом.

– Ты совсем не Ара.

В этом она, конечно, права.

Ара бы, конечно, не сомневалась. Ей бы не было страшно; она бы не дрожала, как какой-то там заяц. Она приняла бы свою судьбу, какой бы она ни была, она бы научилась, она бы смогла.

Как бы я ни старалась, мне никогда не быть, как Ара.

Когда мастер Дюме вышел, раздался щелчок, – это водитель запер двери. Я попыталась открыть сама, кнопкой, но она даже не шевельнулась.

Когда они успели договориться? И с каких пор среди водителей таксопарков принято запирать пассажиров в дорогих машинах?

– Я бы хотела пройтись, – сказала я своему нечаянному тюремщику.

Он мазнул по мне нечитаемым взглядом.

– Холодно. И снега в салон нанесете.

– Очень ноги затекли, – пожаловалась я и неловко улыбнулась.

– Как скажете.

Он пожал плечами и отпер двери.

Или все-таки не тюремщик?

Он, к слову, был прав: оказалось действительно холодно. Дорога заканчивалась ровно здесь, у ворот, и была расчищена довольно условно, ровно так, чтобы проехала одна машина. Выйдя из салона, я сразу утонула в снегу почти по колено.

Сделала пару шагов, картинно потянулась.

Мы так и стояли у высоких сплошных ворот, а неприступный забор с колючей проволокой по верху тянулся в обе стороны, пока не тонул во мраке. С другой стороны дороги тонул в снегу хвойный лес с густым неопрятным подлеском. Мне показалось, что там, в глубине, что-то мелькнуло, но я не поручилась бы за то, что это правда.

За забором высился трехэтажный несимметричный особняк. Толком разглядеть его было сложно, – светились всего несколько окон, но любимых колдунами горгулий здесь явно не было.

Зато под самой крышей сделали маленький балкон без перил: такие устраивают для двоедушников-птиц. Там горел фонарь, а рядом с ним высилась легко узнаваемая фигурка.

Ласка, представившаяся Матильдой, курила медленными затяжками. Я смотрела на нее, она смотрела на меня; потом она потушила сигарету об основание фонаря и зашла в дом.