Долгая ночь

i.

Что этот Арден — не нашего полёта птичка, стало ясно сразу.

Он появился во вторник, весь такой нарядный, в брюках со стрелками и полосатой рубашке. На дворе давно ноябрь, занятия третьего года больше месяца как начались, мы прошли герундий и имперфект, — а этот явился, как так и надо.

Просто зашёл, представился и сел.

«Красавчик», нарочито громко прошептала мне Ливи.

Пришелец повёл ухом, обернулся, безошибочно нашёл нас взглядом и улыбнулся эдак… многообещающе.

Ну, что сказать — и правда ничего. Высокий, складный, загорелый. Тёмные с рыжиной волосы собраны в ухоженную косу с вплетёнными цветными нитками, а линия от лба до кончика носа такая прямая, что хоть сейчас в палату мер и весов.

Молодой, — чуть постарше ребят из высшей школы. Наверное, из студентов выгнали, а служить не хочется, вот и устроился на вечёрку.

Арден разглядывал нас с Ливи, класс разглядывал Ардена. Не знаю, о чём думал он, а я примеряла на него зверей согласно общей классификации.

На грызуна совсем не похож. На птицу — тоже не слишком, эти обычно и в человеческой форме лёгкие, субтильные, а Арден не сказать чтобы шкаф, но плечи у него убедительные. Может, олень? Да, пожалуй, олень бы ему подошёл.

В общем, Арден мне не понравился.

Зато преподавательница пришла от него в восторг.

Не знаю, кто его учил раньше, но задачки по спряжению он щёлкал, как орешки, даже не задумываясь. Пока я пыхтела с таблицами, выискивая нужный тип, он уже выписывал все формы столбиком и следил за другими слушателями со скучающим видом. На творческих заданиях, пока лучшие из лучших, скрипя, справлялись со штуками типа «чтобы плохое ушло и пришло туда», Арден выдавал какую-то забубень вроде «чтобы корень горя был вырван окончательно и безболезненно, а всё его тело обратилось в молчаливый прах, кроме одного семени, и это семя нашло сердце своего создателя, и там проросло» — всё это в восьми лаконичных знаках, вычерченных с каллиграфической точностью.

В общем, в тот вторник класс почувствовал, как далеко ему до мастерства. Ливи восхитилась, а я, наоборот, приуныла.

Четверг, правда, восстановил статус-кво и макнул арденово самомнение в суровый бассейн механики сплошных сред, а затем там же и придавил алтарной плитой ритуалистики.

Потом я перестала следить за его успехами. Оно мне разве надо, — достаточно и того, что Ливи при любом удобном случае принималась хлопать ресницами, пытаясь казаться глупее, чем она есть. Такие себе брачные ритуалы, если подумать.

В общем, да — Арден мне не понравился.

А ещё — я его не узнала.

Вечерняя школа при университете Амриса Нгье готовила артефакторов, аптекарей и «специалистов широкого профиля» (или, по-другому, неучей, неспособных справиться с программой специализации). Занятия проводились либо поздно вечером, либо совсем рано утром; львиную часть материала нам и вовсе оставляли на самостоятельное изучение.

Удовольствие это ниже среднего, но зато через пять-шесть лет можно было получить, наконец, диплом.

Контингент здесь совсем разный. Денире, например, хорошо за шестьдесят: в её молодости женщины учились либо в столице, либо на повитух, и вот сейчас, донянчив внуков, она записалась на вечерние курсы реализовывать детскую мечту. Калау давно состоялся как артефактор, но документы имел иностранные, и из-за того не мог брать госзаказы; на занятиях он отчаянно скучал, но посещал всё исправно, как положено. А Морет вполне мог бы быть обычным институтским студентом, если бы шесть дней в неделю не батрачил в мастерской.

Я тоже, наверное, чего-нибудь могла бы. Если бы, да кабы.

Но что толку думать о разных «если», когда уже случилось всё, что случилось, когда всё уже сложилось вот так, и я приняла добрый десяток неотменяемых решений?

Иногда — в основном ветреными вечерами, когда на подоконник гостевого дома надувало маленький сугроб, а простыни хрустели от мороза, — я сидела подолгу, глядя то в огни ламп, то в неровное сияние своих артефактов, и представляла себе ту, другую жизнь. И картинки получались по большей части красивые, и пахли они гретым домашним вином и маминым марципаном, но грустно почему-то не было.

А ещё у меня всё никак не получалось пожалеть.

Что толку, — качал головой то-то внутри меня, — что толку думать об этом, Кесса? Это время прошло; эти ворота закрылись; этот путь давно заметён снегом. Ты ушла другой дорогой, ты ушла далеко, и другая дорога привела тебя в другие места — так разве же здесь есть чему удивляться? Ты лучше других знаешь, что есть вещи несовместимые: что как ни крути, не связать в одну жизнь мечту об артефакторике и семейный очаг, дальнюю дорогу и родительский дом, твою свободу и тот марципан. Не бывает, чтобы рядом — закованная в лёд река и пляс стрекоз над летним лугом; ты выбираешь что-то одно, а что-то другое остаётся туманным маревом несбывшегося.

Ты уже выбрала, Кесса. Это теперь — твоя дорога; вот и иди, и не ной уж, пожалуйста, будь так добра.

Я и не ныла. Ну, разве что иногда.

По правде говоря, я прижилась здесь — в крошечном приграничном Огице, где на виляющих вверх-вниз кривых улочках, среди оранжевых крыш и многочисленных лестниц причудливо смешались дети луны, колдуны и двоедушники. Формально Огиц подчинялся Кланам и молился Полуночи, но до клановых земель отсюда можно было добраться только рекой, а на север, в горы, уходила железная дорога — и оттого получалось, что и горы были как будто немного ближе.

Здесь — я даже начала говорить: дома, — у меня была плохо протапливаемая комнатка, место в мастерской, учёба в вечерней школе, друзья и даже кое-какие перспективы. Хорошая дорога, гладкая, и просматривается до самого горизонта.

В школе я, правда, близко сошлась только с Ливи: состав слушателей довольно своеобразный, и все держались подчёркнуто нейтрально.

Тем страннее было то, что уже в пятницу Арден подсел за наш с Ливи ряд и протянул мне руку:

ii.

Сначала я слышу запах.

Он забивается в нос, щекочет нёбо, ввинчивается в позвоночник. Внутри всё гудит; кишки комкаются в узел; сердце колотится, его стуком можно глушить рыбу; голову дурманит, будто мне снова девять, и отец налил за праздником стопку водки.

Потом я их вижу — взбитый в пену снег, горящие глаза, острые морды. Зубы. Когти. Зубы.

Зубы.

Желтоватые. Влажные.

Вываленные языки. Розоватые дёсны. Капля слюны.

Зубы.

Что-то подскакивает внутри. Я пячусь. Кровь застит глаза.

Я маленькая, я такая маленькая, что один этот зуб больше моего уха. Мои когти им — ерунда, комариный укус; я сама им — смешная игрушка, меня можно швырнуть одним ударом лапы, как мяч, меня можно трепать, рвать, драть, и светлый мех смешается с осколками костей и кашей из крови и требухи.

Я разворачиваюсь и бегу.

Изо рта — пар, белый-белый, густой, как можжевеловый дым. Солнце слепит. Снег раскалён, снег жалит лицо, я тону в нём, тону, и с каждым прыжком всё труднее выдернуть себя из пучины.

Если я остановлюсь, я ухну в него с головой. И тогда за мной придут они. Они всё ближе; они совсем рядом; я слышу их запахи, я чую азарт и адреналин, и их желание догнать, поймать, присвоить стучит у меня в ушах. Я скачу зигзагами, как подстреленный заяц, я несусь, и деревья всё ближе.

Ныряю в подлесок, оборачиваюсь и понимаю: да им всё равно. Они проламывают заснеженные кусты, как бумагу, и я как-то вдруг сразу верю: нет здесь такого дерева, которое они не смогли бы покорить.

Прятаться негде. Бежать некуда, но я бегу. Пусть я куплю лишь полминутки времени, но это значит — ещё целых тридцать секунд до того, как зубы распорют моё брюхо.

Несусь на шум. Впереди — гомон бурной реки, перемалывающей обломки льдин; позади — грохот чужого дыхания.

Вот один из них останавливается, закидывает голову и воет, и у меня всё стынет внутри.

Они найдут меня здесь. Они совсем близко, и когда они догонят — когда зубы сомкнутся у меня на шее — всё закончится.

Моя смерть гонит меня к реке, и река в этот сезон тоже дышит смертью.

Я не знаю, умею ли я плавать.

Я вся, кажется, состою из этого запаха — чужого, пронзительного, свернувшегося в горле ядовитой змеёй.

Это запах борщевика. Это запах волчьего лыка. Это запах родового проклятия, мха на кладбищенских арках, манка над болотным бочагом, свечей во славу Полуночи.

Это запах смерти.

Я смотрю в её глаза — и прыгаю. Вода заливается в панически распахнутый рот, и льдины с треском сталкиваются над головой.

Я проснулась и села.

Вдох — выдох — и колотящееся сердце, успокаиваясь, признаёт: это всё давно не правда, это всё прошло и осталось далеко позади.

Ты выплыла, Кесса. Ты справилась, и ты нашла другую дорогу, где больше ничего не пахнет.

Потянулась к часам: довольно рано, но ложиться снова нет уже смысла. Отбросила одеяло, села, и холод вцепился в голые колени; умылась, почистила зубы и сжевала сваренное с вечера яйцо.

Рыбы сожри этого Ардена. Должно быть, он совсем недавно в Огице и ещё не привык, что какие-то вещи, естественные на центральных территориях, здесь считаются ужасным хамством (спасибо за это всем богам сразу).

Это в Кланах при знакомстве можно и обниматься, и целовать руки, и зарываться носом в волосы: двоедушнику дай волю, и он обнюхает тебя с ног до головы, уделив особое внимание промежности. Как же можно иначе, когда и зверь, и тело требуют подробностей и близости! Запахом размечена твоя дорога, в запахе сказано, где ты есть и куда идёшь — и он скажет много больше имени, титулов и любых других слов.

Другое дело — дети луны, сотканные из света. Понюхай такого, и будешь проклят до конца своих дней. И хотя все они чем-нибудь да пахнут, сами лунные убеждены, что они — лишь искры разума, капсула «я», а телесность вторична и дана во бремя и испытание. Пока двоедушники охотно примеряют друг на друга клички, лунные берегут свои девять имён, а искры с их крыльев обнажают реальность.

Хотя кто бы говорил о реальности, если её, конечно же, нет, как нет ничего верного, ничего однозначного, ничего настоящего? Всякий колдун знает, что он лишь натянутая нить родовой крови между «тогда» и «потом», и нет разницы, где быть и кем — важно лишь быть в нужное время.

Город Огиц вырос при университете, а Амрис Нгье страстно верил, что все мы равны; ходят слухи, что сам он был рождён колдуном, но однажды отказался от Тьмы и стал поклоняться Луне. Всё это, конечно, байки, но с самого основания здесь не принято излишне выпячивать свою природу. Двоедушники не оборачиваются в людных местах, не обнюхивают каждого встречного и не метят заборы; дети луны не ходят голые, не бросают тела пустыми и не летают над городом; колдуны не пускают кровь на улице, молчат об увиденном завтра и не ходят в чужие сны.

Амрис Нгье верил, что таково оно — общество будущего, и что сознание властвует над сутью. Примерно за это его, говорят, и утопили, а потом разорвали на пятнадцать частей, и каждую из частей сожгли, пепел смешали с глиной, из глины налепили человечков, а человечков закопали в разных концах Земель.

Ничего удивительного, что он плохо кончил. Но если бы он попал сегодня в Огиц, он был бы, пожалуй, немного горд.

Я обожала Огиц, и именно здесь мне наконец почти перестали сниться кошмары. И не снились бы ещё много лет, может быть, никогда, если бы одному пижонистому хаму не пришло в голову меня понюхать.

Сам он, кстати, — я призадумалась, — ничего так пах, нормально. Лесом, мужчиной, заклинаниями и немного запретной магией. Пожалуй, если бы я была не я, не здесь, не сейчас — я бы не отказалась понюхать его… повнимательнее.

Этой мысли я усмехнулась криво. Хамло ли он там и насколько, я знаю свою дорогу безо всяких запахов.

Уронила лицо в холодную воду. Поморгала, вымывая из себя сон и глупые мысли, и привычно запустила руку под рубаху.

Он был там, — я никогда с ним не расставалась. Толстый медный круг, покрытый мелкой вязью слов; немного вплавленного метеоритного железа, осколки гагата, пыль с аместистовой друзы, мелкие камни в инкрустации; крошечная деревянная бусина, натёртая маслами; заточённая в стекло горошина ртути. Я проколола клыком подушечку пальца, и тягучая капля крови пробежала по выцарапанным знакам.

iii.

Конечно же, я передумала почти сразу.

Конечно же, Ливи разболтала о «свидании» («прогулке», шипела я, отстаивая терминологическую корректность) девчонкам, и утром воскресенья они вломились в квартиру, когда я ещё не успела придумать каких-нибудь убедительных аргументов никуда не идти.

— Однотонное бельё, — наставляла Ливи.

— Шерстяные подштанники, — вторила ей Трис.

— Щёлк, щёлк, щёлк, — это Бенера зарылась в мой шкаф и перебирала там вешалки, пытаясь выбрать что-то подходящее из весьма скудного ассортимента.

— Ааа, — возмущался на руках Ливи Марек.

Вот уж кому вся эта девичья дребедень была глубоко по барабану, так это ему: он висел в напузнике, грыз материнскую косу и явно не мог взять в толк, почему это вся суета — и не вокруг него.

Юному джентльмену было восемь месяцев, он отрастил себе смачные щёки, а сейчас у него вовсю резались зубы. Как со всем этим Ливи умудрялась посещать занятия, было для меня загадкой. На первом курсе она таскала нас с девочками на дискотеки при порту, к концу года — вопреки воле рода — успешно вышла замуж за старшекурсника и почти сразу забеременела. Летом её супруг поступил на корабль, и из первого же плавания вернулся с новостью: где-то там в другом порту ему встретилась-де прекрасная нимфа, такая же весёлая, только без орущего младенца. Последовал бурный скандал и скоротечный развод.

Практичная Трис тогда высчитывала, как будет выгоднее: трясти содержание или потерпеть, но Ливи терпеть не хотела, Ливи хотела выдрать ему усы и собрать с ними икебану. Род в лице сестры, бабушки и прочих лиц твердил: «Мы же говорили», — и Ливи окончательно оборвала с ними связь,

Всё это совершенно не мешало ей теперь пытаться устроить нашу с Бенерой личную жизнь, равно как и самой с интересом присматриваться к потенциальным кавалерам.

— Мужики — козлы, — весомо сказала Трис. — И морозить ради них жопу — не дело!

И кинула в меня подштанниками.

Щёлк, щёлк, щёлк: Бенера всё никак не могла на чём-нибудь остановиться. Как любая лунная, она никогда не мёрзла, и, забываясь, рассматривала лёгкие блузы наравне с тёплыми платьями; в какой-то момент мне даже показалось, что она снова немножко не здесь, как с ней иногда бывало, но тут Бенера наконец определилась и вынула тёмно-синий свитер с треугольным воротом.

— А как тебе его запах? — спросила она между делом, запуская тонкие пальцы мне в волосы. На ногтях светилась сила, и от их прикосновений растрёпанные лохмы вились локонами.

— Никак, — проворчала я.

Трис смотрела на нас со смесью укора и умудрённой жизнью усталости: мол, я-то понимаю, что ничего хорошего из этого не выйдет, но главное, чтобы вам было весело.

В целом, я тоже не ждала от этой прогулки ничего такого уж, и с удовольствием обменяла бы её на хорошую книгу. Но пессимизм Трис как-то исподволь заставлял меня делать всё ровно наоборот, и мотивировал даже лучше восторженности Ливи.

— Ты что же, совсем не понюхала? А что, если он тебе не подходит?

— Такое вполне возможно, — пожала плечами я. — Может, ты и права. Наверное, не стоит идти.

Ливи взвыла и мстительно ссадила Марека на руки Трис.

— Ещё как стоит! А что, если он — твоя пара? Ну, в смысле другая. Да даже если и нет, он такой красавчик!

— Совершеннолетний, опять же, — мрачно поддакнула Трис. Марек тянул её за ухо, пытаясь, видимо, оторвать сувенир на память.

Трис не повезло: её истинный оказался её на семь лет младше. Она была яркой девушкой и молодым специалистом, а он — прыщавым подростком. Вот уже второй год Трис ездила в Кланы раз в сезон и ждала, пока он повзрослеет и поумнеет, но пока об особом прогрессе не было слышно.

— А правда — вдруг? Судя по косам, он свободный. И нюхал тебя с интересом!

— Хватит, — из-под свитера мой голос звучал глухо. — Не смешно. Вот уж кого я точно ни с кем не перепутаю, так это свою пару.

— Ты ни с кем его не перепутаешь, — говорит тётя Рун.

Мне девять, и её руки пока ничем особенным для меня не пахнут: кисловатая нотка теста, печной дым, квашеная капуста, — всё то, чем окутан человек. Слышать её зверя я пока не умею.

Все слова про истинных я знаю давно: ты узнаешь его сразу, кто бы он ни был, где бы ни свели вас пути. Полуночь не сводит вместе дороги случайных душ.

— Как Ара?

На мгновение она забывает плести мои косы, но затем пальцы снова приходят в движение.

— Как Ара, — спокойно говорит она.

Ара — моя сестра. Она прекрасна, как принцесса Полуночи, она играет на гитаре и пишет стихи, плетёт охранные чары, как кружево, и, обласканные морозным ветром, она кажутся собранными из снежинок и отражений звёзд.

Все любят Ару. Ару нельзя не любить. Однажды я вырасту, и буду на неё похожа.

— Ты можешь не идти, — снова напоминает тётя Рун.

— Но там Ара.

Мы идём, но там не Ара. Там обледенелая фигура, отчего-то немного похожая на Ару. Но Ары там больше нет.

Она лежит на столе вся в белом, — много позже я узнаю, что это ткани выцвели от каких-то минеральных солей в воде, но платье не смогли снять, не повредив тела.

Лицо у неё серое, искажённое.

Мне не нужно чуять, чтобы знать: её зверь уже ушёл. Её душа давно отлетела. Её сердце остановилось в ледяной воде, куда она кинулась с моста.

— Почему он уехал? — в который раз спрашиваю я. — Как он мог уехать? Он же не мог её не узнать!..

— Тшш, — шипит тётя Рун.

В волосах Ары — лёд. Она уродлива и страшна, но я-то знаю: она прекрасна, как принцесса Полуночи, она лучше всех.

Кто-то — может быть, это я, — кричит, захлёбываясь, пока крик не превращается в вой.

Я буду на неё похожа. Я буду на неё похожа. Я вырасту, и я буду на неё похожа.

Я выпуталась из свитера и встряхнула головой.

Они хорошие, мои девчонки — такие разные, иногда чуть-чуть буйные, но хорошие. И, конечно, они не Ара. Никто не Ара; воды той реки давно утекли; та дорога заросла травой, а у меня теперь — другая.

iv.

Мой погодный артефакт всё-таки торопился, а не показывал ерунду: снег начался ещё в ночь на субботу и шёл без перерыва больше суток. К полудню воскресенья Огиц был весь укутан снегом, как пуховым одеялом; солнечные лучи плясали в белизне сугробов, а небо было синее-синее, словно выкрашенное эмалью. Башню с часами тоже засыпало, да так, что тонкая стрелка забуксовала и остановилась. Теперь там, наверху, суетились люди.

Я не опоздала, но Арден уже меня ждал: сосредоточенно вытаптывал снежный пятачок рядом с декоративным указателем. Дорожки с утра почистили, но они были ещё совсем узкие, такие, чтобы только-только разминулись двое.

— Привет, — неуверенно сказала я.

Арден разулыбался в ответ и размашисто меня обнял, а потом сразу отпустил.

Я помялась.

— Куда пойдём?

— Ну, — Арден нахмурил брови, а потом, просветлев лицом, похвастался: — я знаю, что река где-то там, и могу без подсказки найти трамвайную остановку! Так что, если ты готова доверить мне выбор маршрута…

«Клоун», — сказала бы я в любой другой день.

Но тут почему-то хихикнула.

— К реке не советую, там холодно и пахнет машинным маслом, — серьёзно сказала я. — А трамвай считается прогулкой?

Арден задумался.

— Не уверен… но вообще, я подготовился!

И он жестом фокусника вынул из внутреннего кармана туристическую карту Огица.

Так и стояли под указателем, в снегу, полностью скрытые полотном расправленной карты. Плохонькую бумагу трепал недружелюбный ветер, слои типографской краски кое-где сходились неточно; зато — красиво, и причудливые башенки и горгульи мелко вырисованы тонкими линиями.

— Смотри, мы здесь, — Арден ткнул пальцем в нарисованную башню с часами, ни капли не похожую на настоящую. На карте башня была выше и как-то наряднее. — Тут какие-то лестницы, а тут аллея с… эмм… ну, наверное, это головы.

— Это бюсты ректоров. Ничего интересного. А тебе не холодно?

Арден надел и пальто, и шапку на меху, и даже пушистый шарф, — вот только на тонких перчатках у него были отрезаны пальцы, открывая покрасневшую от мороза кожу и чёрно-синие татуировки знаков.

— Не, привык.

Я неуверенно стянула варежку и легонько коснулась его руки. Пальцы ледяные, а чёткие линии символов — почти обжигающие.

Арден вздёрнул бровь, видимо, усмотрев в моих действиях какой-то подтекст, и я проворчала:

— Отморозишь до ампутации, придётся податься в аптекари.

— А ты умеешь вдохновить, — фыркнул он.

— Купи большие варежки, — сурово велела я. — Можно сделать разрез по первой фаланге и носить поверх перчатки. Если понадобится — быстро освободишь пальцы.

— Есть, мэм!

Арден отсалютовал шутливо и щёлкнул каблуками, но всерьёз, ясное дело, не принял.

— Всё неправильно, — он тряхнул головой, — это я должен бурчать, что ты по такой погоде и на каблуках!

— Я похожа на дурочку?

— А я на дурачка?

Я вздохнула.

— Ладно. Ладно, молчу. Пойдём, наверное, к лестницам? Там красиво.

Для своего университета Амрис Нгье выбрал треугольник, ограниченным по длинным сторонам Великим Лесом и горами и морским берегом по короткой. В его времена вся эта местность была испещрена меандрами — многочисленными излучинами реки, похожими на кружево или морозные узоры. Амрис в своей монографии назвал их «кольчугой большой змеи». С тех пор петли меандров кое-где прорвались, испрямив русло, но университет, и вместе с ним Огиц, остался стоять в кольце.

Берега Змеицы круты и холмисты, и во всём городе есть ровно одна прямая улица. Она так и называется — Прямая, дорогу для неё местами проломили прямо через горную породу. В остальном же горожане подстраивались к тому, что дано им природой, а оттого и карта — даже туристическая, упрощённая, — похожа на хаос детских каракулей.

Я повела Ардена кружным путём. Показала ему видовую площадку и красный мост, облепленную каменными горгульями резиденцию рода Бишиг, и — издалека, близко к нему посторонних не пускали, — хрустальный дворец старших лунных. Университет он ведь, наверное, догадался осмотреть самостоятельно?

По пути болтали. Арден дурачился, черпал снег с перил и подоконников, лепил снежки и кидал то в деревья, то в меня. Я изловчилась и спихнула его в сугроб, но он потянул меня за рукав, — и я рухнула частично на него, а лицом прямо в снег.

— Почему артефакторика? — спросил Арден, когда я отплевалась.

Мы играли в вопросы, и я судорожно придумывала, что бы наврать про запах, — но он так и не спросил.

— Штуки, — неловко улыбнулась я. — Сделал штуку, и она вот, стоит, настоящая, можно потрогать. А ещё знаешь, в ней всё совершенно логично, никакой тебе ерунды. Взаимосвязи, противовес на каждую силу. Можно просто взять и выучить, и этого достаточно. А ты к нам каким ветром?

И кивнула на знаки на пальцах.

Руки он, к слову, так и не отморозил, хотя и окунал их в снег безо всякого повода, — только татуировки как будто немного посинели.

— Расширение кругозора, — обезоруживающе улыбнулся он. — Мой мастер настоял, что мне следует… как он это выразил… «смещать горизонты». Предлагал вообще поступить в полицию на пару лет, но мама воспротивилась.

«Мой мастер», мысленно повторила я. Что он из непростой семьи, было понятно даже по пальто: его наверняка шили на заказ. Но личный наставник и «в полицию на пару лет» — до этого даже моя буйная фантазия не дошла.

Поэтому, видимо, и Огиц, и вечернее: старшие решили, что «мальчику пора взрослеть», но обставили это со всем возможным комфортом.

— И надолго ты сюда?

— Э нет, — Арден погрозил мне пальцем, — моя очередь спрашивать. Скажи, что тебе нравится в Огице? Или ты местная?

— Нет, я из Амрау, это на Подножье. У нас там даже приличных школ нет, а я хотела учиться. Пыталась поступить в университет, но не прошла по баллам.

Это была правда, — по крайней мере, частично. Мне почему-то ужасно не хотелось ему лгать, тем более что он явно старался не задавать неудобных вопросов.

v.

Если по правде — Огиц весь состоит из лестниц. Чтобы добраться до мастерской, я каждый день сначала выхожу на балкон своего третьего этажа, спускаюсь оттуда по уличной лестнице во внутренний двор, а из двора потом поднимаюсь по другой лестнице на улицу. Там трамваи едут по крутому склону, а люди шагают по тротуару, составленному из широких ступеней. Мне — вниз, до проспекта. Там два квартала по прямой (но чтобы перейти мост, нужно сначала подняться по лесенке, а потом спуститься), затем на перекрёстке направо и вверх по узкой лестнице четыре пролёта. Потом высокое крыльцо — и я на месте.

Словом, в Огице никого не удивить лестницами. Но то всё лестницы утилитарные, а есть ещё другие — для красоты.

Вообще, мы могли бы по ним и подняться, от часовой башни это почти по прямой. Но тысяча двести заснеженных ступеней вверх — то ещё удовольствие, поэтому я повела Ардена кругом, и вот теперь мы наконец добрались до верхней площади.

Здесь склон становился чуть более пологим и оттого — застроенным. Забавные дома — с одной стороны в три-четыре этажа, с другой в один, — лепились к земле, а между ними вились десятки лестниц.

— Они выложены цветной плиткой, — пояснила я, когда мы подошли к перилам. — Вон, где почистили, немного видно. Летом здесь очень красочно.

— И так хорошо.

Это и правда было хорошо. Солнце разбросало по снегу золотые блики, а ветер гнал по склону блестящий серебром позёмок. По правую руку горел фонарями кампус, а слева мигал трамвайными огнями серпантин.

— А вооон там, — я перегнулась через перила и вытянулась, — такое тёмное, видишь? Это станция канатной дороги. Её уже много лет строят, но так и не запустили.

Арден стоял чуть позади, и, наверное, станции ему не было видно. А выпрямившись, я вдруг обнаружила, что он как-то естественно приобнимает меня за талию.

Постояла. Взвесила. Через плотную ткань пальто и пушистый шарф я не чувствовала ни чужого тепла, ни его близости, но рука оказалась неожиданно тяжёлой.

Лежит прилично, можно сказать — культурно. И перчатки, опять же.

И вообще, взрослые ж люди.

Я скосила взгляд в сторону и поняла, что Арден опёрся свободной рукой на перила, чуть склонился, и наши лица оказались на одном уровне. Нос у него, конечно… только на монетах и печатать, — для всего остального можно было бы обойтись носом и попроще. Глаза тёмные, не разглядеть, какого цвета; волосы выбиваются из-под шапки.

А губы тонкие, по-мужски бледные.

Арден смотрел на меня будто бы с ожиданием, и я смутилась. Неловко облизнула губы. Снова посмотрела ему в глаза и совсем растерялась.

Мне кажется, — или он и правда хочет чего-то такого?

Я зажмурилась, и почти сразу ощутила лёгкое касание в уголке губ, и ещё одно, и ещё — пока я не ответила рваным выдохом.

Влажно. Немного странно. Дыхание тёплое, а губы холодные, но я быстро отогреваю их своими; чужие ресницы щекочут лицо.

Арден чуть сдвинулся в сторону, распрямился, обнял меня второй рукой. Мне пришлось привстать на носочки, чтобы не разрывать касания губ, — носы всё-таки мешаются, но можно чуть склонить голову, — и я кое-как подстраиваюсь под движения, касаюсь чужих губ языком и пускаю его глубже.

Поцелуй тёплый, медленный и безвкусный. Я раскатываю воздух по нёбу, мой спящий зверь настораживает уши, поднимает нос; артефакт болезненно нагревается, и я сглатываю предчувствие запаха.

Арден легко прикусил мою губу и медленно отстранился.

— Зайдём куда-нибудь? — его глаза улыбались. — Я обещал тебе пунш.

В единственном на верхней площади кафе не подают пунша, и я заказала какао. Его принесли в большой толстостенной кружке, а рядом в блюдце — крохотные зефирки.

— Если бы ты могла сделать абсолютно любой артефакт, — Арден влил в чайник мёд и теперь размешивал его длинной ложкой, — что бы это было?

Я улыбнулась в кружку.

Это был почти опасный вопрос, и у меня не было на него простого ответа, только неловко-лживые и уклончивые. Но во мне размягчилось что-то, согрелось; выворачиваться и нервничать стало лениво, и я сказала, прищурившись:

— Секрет.

Арден глядел на меня остро, и мне вдруг сделалось легко — и захотелось его подразнить.

— Могу сказать номер два, — я прокатилась подушечкой пальца по борту кружки. — Но, даже не знаю… возможно, тебе не понравится. Посчитаешь, что я меркантильная.

— Если ты думаешь, что я не люблю деньги — тебя дезинформировали!

— В общем, я бы сделала такую маааленькую коробочку… которая сама собой переводила бы слова в заклинания. Со всеми герундиями и конъюнктивами, склонениями и падежами. Чтобы щёлк! И ледяная летучая мышь.

— А не баклажан с глазами?

— Огурец с ушами!

— У него не было пупырышек.

— Ты что, огурцов никогда не видел?

— С ушами?

— Не важно. Это золотое дно!

— Огурцы?

— Да нет же! Переводчик! Только представь: покупаешь артефакт — и становишься могущественным заклинателем. И даже учиться пятнадцать лет не надо!

— Тебя убьют, как только ты заикнёшься о такой разработке, — серьёзно сказал Арден. — И спихнут всё на подлое заклинательское лобби. Скандал, политика, революция. Улицы утопают в крови. И всё потому, что кое-у-кого излишне тонкий художественный вкус!

— Ну знаешь ли, — я сделала неопределённый жест в воздухе. — Это, можно сказать, издержки.

И спрятала улыбку в какао.

Мы болтали обо всяких глупостях: о том, какие бывают преподаватели, о том, почему Амрис Нгье не выстроил свой университет в месте с климатом помягче, и даже о том, когда в Огице всё-таки закончат канатную дорогу. Потом долго размышляли, кем было бы родиться интереснее — колдуном или лунным, а Арден рассказывал что-то уморительно смешное про текущую крышу в доме Волчьего Совета.

— Ты же работаешь где-то, да?

— У Чабиты Ту, — я кивнула. — У неё мастерская на Весенней улице, это за голубым мостом.

Арден помолчал немного, будто сомневался, и всё-таки спросил:

vi.

В понедельник у нас был пустой день, а во вторник Арден на занятиях не появился.

Девочки успели перемыть ему все кости и вытащить из меня подробности, о которых я сама не помнила. Ливи, услышав про «ну, кажется, целоваться мне не очень нравится» дразнила меня «синим чулком» и «занудой», а Ардена заочно записала в импотенты. В пересказе звучит не слишком красиво, но в моменте было очень смешно, возможно, потому что всё это перемежалось страстными рекомендациями никогда не спать с мужчинами: ведь от этого бывают дети, а дети потом делают из тебя дойную корову и иногда путают её с коровой мясной. У Марека настал неприятный период, когда резались одновременно зубы и родовой дар, и от этого Ливи сделалась несчастна и совершенно невыносима.

Трис, старшая сестра для четырёх девчонок, была не так категорична. Она даже с юным наследником Бишигов управлялась легко, и Ливи всерьёз уговаривала её съехаться. Правда, не усматривая проблемы в детях, Трис бурчала на другое: всем мужикам только одно и надо, и мы-то, девчонки, влюбляемся, — а он встретит свою истинную и упорхнёт в далёкие дали, забыв попрощаться.

Я не стала ей напоминать: вообще-то, это как раз она встретила на Охоте безусого юнца и сразу же рассталась с обаятельным беркутом, с которым встречалась до того почти три года.

«Я не хочу портить ему жизнь обречёнными отношениями, — сказала тогда Трис. — Так для всех будет лучше.»

Ливи назвала её дурой, но Трис не прислушалась: у колдунов не бывает парности, колдуны отрицают судьбу, а оттого свободны в своём выборе.

«Да я, блин, вольна как птица! Как целый сучий альбатрос!» — веселилась тогда Ливи.

Но это, конечно, ничего не изменило.

И вот теперь Трис снова канючила: ты понюхала? понюхала? может быть, он хоть чуточку тебе понравился?

А я закатывала глаза и отбрыкивалась.

Бенера взирала на этот цирк со своей извечной одухотворённой улыбкой и молчала. Зато она сделала-таки сияющую призму.

— Она усилит твой свет, — обещала лунная. — Она напомнит тебе, кто ты такая.

Призма излучала мягкое сиреневое сияние и ставилась в изголовье кровати, чтобы светить на меня-настоящую, меня-без-публичного-лица, меня-не-умеющую-лгать-даже-себе, — иными словами, на меня-во-сне, но такого имени у лунных предусмотрено не было.

Я поспала с ней два дня, но не почувствовала никаких изменений. Да и какая, по правде, разница, кем быть, — если мы выбираем дорогу, а, значит, и то, где окажемся?

— Не парься, — беспечно сказала Ливи в среду, заметив, как я обшариваю взглядом полупустую аудиторию, — от пары синяков ещё никто не умирал.

Но я, конечно, всё равно волновалась.

Арден всё-таки пришёл, — ко второму семинару, пропустив «Материалы». Был он помят, несвеж и мрачен.

— Привет, — робко сказала я, вглядываясь в его лицо.

Нападение стеллажа не прошло бесследно: синяк на скуле переливался от жёлтого к фиолетовому, на лбу образовалась небольшая шишка, на носу — тонкие свежие царапины.

Арден смерил мня колючим, недружелюбным взглядом, прошёл мимо и сел в дальнем ряду.

— Я что-то пропустила? — удивлённо спросила Ливи.

— И я видимо тоже.

Я помрачнела.

Не то чтобы я так уж хотела каких-то любовей. Не то чтобы я увидела его и растеклась розовой лужицей, или чмокнула разок и потеряла голову. В этом и прелесть не-парных отношений у двоедушников: вы всегда знаете, что это временно и никуда не идёт, и просто проводите вместе тот отрезок времени, который удастся украсть у судьбы, — ко взаимному удовольствию.

Иногда, конечно, это приводит к тем ещё драмам. Я даже видела однажды, как волк жил на две семьи, «истинную» и «по любви», — но на то он и волк, что волкам кое-что можно, что не полагается всем остальным.

Ерунда это всё. Передумал — ну и ладно. Не больно-то и хотелось.

— Кесса, — строгим голосом сказала Ливи.

— Мм?

— Рот, — так же строго сказала Ливи.

И для наглядности ткнула себя пальцем в лицо.

— Что — рот?

— Он у тебя на голове, — ласково, как дурочке, объяснила дорогая подруга, — чтобы через него разговаривать.

— Ещё чего не хватало, — пробурчала я.

Тут пришёл преподаватель, и разговор сам собой увял, к большой моей радости.

Скажет тоже: разговаривать. Нет, я совсем не против разговоров, речь вообще грандиозное изобретение человечества, и дело не только в словах. Где бы мы были все, если бы не коммуникация? Наверное, так и бегали по лесам, пушистые и тупые.

Но одно дело — договориться о чём-нибудь там полезном, и совсем другое — прийти к мальчику после не слишком удачного свидания и сказать: с хера ли ты со мной теперь не здороваешься?

Может, я у него со шкафом ассоциируюсь. А что? Гипотеза не хуже прочих.

В общем, я мялась и сомневалась, но после занятия, когда все стали потихоньку собираться и расходиться, не выдержала.

— Как ты себя чувствуешь?

Встала в проходе и напустила на себя независимый вид. А что ладошки потеют, это никому не видно.

— Жить буду, — мрачно сказал Арден. — Нюх пока не вернулся, если ты об этом.

— Да нет, — я растерялась. — Я в целом. А что с нюхом?..

Арден разглядывал меня внимательно, будто пытался найти в моём лице следы то ли коварства и злодеяний, то ли раскаяния. Я не находила в себе ни того, ни другого, а Арден смотрел так колюче-зло, что мне захотелось извиниться и поскорее уйти.

Я сцепила руки и больно вдавила ногти в ладонь. Ливи, может, иногда та ещё сучка, но здесь она права: мы люди, и мы умеем разговаривать. Я достаточно в своей жизни бегала от разговоров, так может стоит прервать этот порочный круг — хоть бы и в мелочах?

Арден вздохнул. Прикрыл глаза, перебросил косу вперёд. Встал рядом со мной, оперевшись на подоконник, сложил руки на груди.

Мы смотрели вместе, как слушатели расходятся по своим делам. Последней из аудитории вышла Ливи, и она, подмигнув мне, плотно прикрыла дверь.

vii.

Чабита Ту была крысой, и этим, в целом, было всё сказано.

Среди колдунов бродят нелепые убеждения, что крыса, мол — грязное животное. Что крысы разносят заразу, калечат друг друга, грызутся за тёплый угол; и что двоедушники-крысы такие же — бессмысленно драчливые, подлые и планирующие предательство с первой же встречи.

Наверняка, эти стереотипы не взялись из воздуха. Когда-то давно, до прихода Полуночи, в Кланах были совсем другие порядки. Тогда у волков рождались только волки, а у крыс — только крысы; и мой родной Амрау был, видимо, ещё из тех времён, когда весь населяющий его род был белками. Тогда судьба определялась не Охотой, но самим фактом рождения, а дорога твоя была определена с первого шага.

В народной памяти остались сказки о тех временах, и это были не слишком добрые сказки. В этих сказках правили хищные кланы, а любой волк мог задрать всякого, кто не понравится, и назвать это «знахарством» и «заботой о Лесе»; в этих сказах лисы держали в страхе мелкие птичьи кланы и забирали птенцов, превращая тех в рабов для не слишком чистоплотных целей; в этих сказках холоднокровные не имели права покидать Гажий Угол под страхом смерти — своей и всех близких. Кое-что из этого ещё живо в приметах: мы ругаемся рыбами, называем неприятного человека «мерзляк» и не пускаем лисов к младенцам, потому что это, дескать, дурной знак.

Были в тех сказках и Война Кланов, и мафиозный Крысиный Король, и Большой Волк. Но потом пришла Полуночь и забрала зверей в свою свиту. С тех пор нельзя родиться двоедушником, можно только войти в Охоту и поймать за хвост свою дорогу. Вместе с правом крови умерли и старые Кланы, а родились другие, сегодняшние.

Так вот: может быть, когда-то тогда, во времена Войны Кланов и Крысиного Короля, и имело смысл говорить: крысы лживы и готовы на всё ради выгоды. Но сегодня — сегодня это прошлый век и глупые предубеждения.

Чабита Ту — настоящая крыса. Крысы — умны. Крысы — знают чего хотят.

Правда, иногда они хотят чего-то невозможного.

— Не уверена, что у меня получится, — сказала я, стараясь вложить в голос все возможные сомнения, в том числе в адекватности заказчика и хотя бы теоретической реализуемости запроса. — Клиенту стоит обдумать полную замену артефакта, он может описать свойства, и мы…

— Не учи бабушку кашлять, — отмахнулась Чабита.

Несмотря на возраст, её сложно было воспринимать бабушкой. Всегда подтянутая, с аккуратной стрижкой, в ярко-красном кожаном фартуке, — она вся казалась продолжением натруженных рук, испорченных реактивами и инструментами.

Чабите я, можно сказать, досталась по наследству. Когда я только приехала в Огиц, провалила вступительные экзамены и кое-как записалась на вечёрку, стало ясно, что остатка украденных из дома денег хватит от силы на пару месяцев очень грустной жизни. Жить грустно я была согласна, но так недолго — пожалуй, всё-таки нет; и я, потыкавшись в разные углы, пошла служить к пожилому колдуну, промышлявшему холодильными артефактами. С ними всегда было холодно, как в Бездне, а я занималась тем, что бесконечно паковала маленькие ледяные круляши в транспортные коробки. Дела у мастера шли не очень, и ближе к весне он разорился. Мастерскую купила Чабита, и по какому-то невероятному стечению обстоятельств решила оставить меня при себе, а со временем даже сделала подмастерьем.

Видимо, для того, чтобы однажды принести мне горсть мятых гвоздей, каменное крошево и осколки стекла и сказать: собери.

Мастерская Чабиты, в отличие от многих других мастерских Огица (часто — куда более крупных), специализировалась на ремонте. Но «ремонт» и «абсурд» — это разные слова.

— К вечеру справишься?

— Попробую, — вздохнула я.

И, что поделать — села работать.

Запрос был срочный, поэтому чистку прихворавшего погодника, которой я занималась до этого, пришлось отложить. Было немного жаль убирать полуразобранный артефакт в коробку: это была тонкая, точная, профессиональная работа, держать его в руках — одно удовольствие.

Я вытерла стол, поправила лампы и блок с инструментами, вынула чистый разметочный лист и с неохотой придвинула к себе новую задачку.

Обломки артефакта сложили, или, вернее сказать, кое-как ссыпали в жестяную банку из-под муки. Это плохое соседство: мы советуем паковать сломанное в бумагу и дерево, а если вещь совсем в плохом состоянии — засыпать каменной солью в стеклянной банке по размеру. Трясти в жести — верный способ доломать всё то, что ещё можно было бы спасти. Ну что ж; не всякий владелец — артефактор, и клиенты порой делают глупости. Не он первый, не он последний.

Я вытаскивала обломки пинцетом, по одному, и сразу раскладывала их на разметочном листе. Итак, что тут у нас?

Медное кольцо, слегка гнутое. Ещё одно кольцо, широкое, как браслет, с выбитыми знаками, — оно почти не пострадало. Несколько медных полос-креплений, два болта, один из них сильно погнут. Тонкий кругляш, грубо пробитый по центру, — предстоит понять, был ли он изначально сплошным, или же было предусмотрено отверстие, расширенное внешней силой. Очень много осколков стекла. Нечто вроде медной булавки с крошечным опалом. Усы металлической оплётки. И, собственно, камень — в прошлом довольно крупный, прозрачно-розовый синтетический рубин, расколотый на десятки фрагментов.

Мне приходилось восстанавливать разбитые камни, но «восстановить» — это не более чем косметический ремонт, когда камень выглядит, как целый, но артефакт, конечно, не работает вовсе или работает много слабее прежнего. Это может иметь смысл с дорогими камнями высокой чистоты, которые трудно заменить, но вряд ли найдётся настолько увлечённый любитель искусственных корундов, чтобы собирать эдакий пазл. Кроме того, рубин был «потушен» — прошедшая через него сила была достаточно сильна, чтобы вымыть из камня его родные энергии.

Я положила блюдце с осколками под микроскоп, посовмещала их так и эдак, осмотрела грани на предмет знаков (не нашла). Судя по всему, рубин был огранён кушоном; я внесла обмеры в лист — клиенту нужно будет предложить замену.

viii.

От неожиданности я резко вдохнула и забыла, как выдохнуть.

— Мне? — получилось хрипло, скрипуче.

— Тебе, тебе, — подтвердила довольная Чабита. — Ты молодец, Кесса. Как раз тот возраст, чтобы нарабатывать связи! Я доплачу тебе за эту штучку пять процентов.

Я молча кивнула. Страх сжимал горло.

— Не поняла, — сурово сказала мастер, — и где же спасибо?

— С-спасибо, — пробормотала я, всё ещё не отрывая взгляда от артефакта. — А что ещё он говорил? Про эту… вещь.

— Да ничего особо, он торопился. Я с него пока взяла только за диагностику, но он должен подойти вечером, обсудим, чего хочет. Ты посчитала по материалам?

— Нет пока. Посчитаю.

Я с сомнением посмотрела на часы.

Чабита принесла мне обломки в обед, и я, к моему собственному удивлению, справилась довольно быстро. На улице только-только собрались сумерки; заката из окон мастерской не было видно. Ещё час, и мне пора будет идти на занятия.

Посчитать я, конечно, всё успею. Но во сколько придёт клиент? И хочу ли я его увидеть?

Я сомневалась всё то время, что заполняла калькуляцию. Сомневалась, пока распределяла фрагменты по лоткам. В конце концов, может, ему просто кто-то (кто?) меня посоветовал (с чего бы это?). Может быть, это всё — одно большое дурацкое совпадение. Я ещё сама посмеюсь, когда это пойму.

Это всё была, конечно, полная ерунда. Я могла усыпить своего зверя артефактом, но несмотря на всё — я оставалась двоедушницей; и, конечно, я знала точно: совпадений не бывает, бывают лишь дороги, причудливо переплетённые по воле Полуночи, бывают причины и следствия, бывают судьба и предназначение.

Может быть, я и сбежала, выбрала — и оказалась на другом пути. Может быть, какие-то дороги пройдены, а какие-то обратились несбывшимся. Но это не значит, что у Полуночи нет для меня никаких планов. Так может быть, это — один из них?

— Чабита, — я положила на стол расчёты и негромко добавила: — я сегодня задержусь до закрытия.

В мастерской была клиентка: полненькая улыбчивая лунная, категорически раздетая и совершенно очаровательная. Через лёгкий шифон платья просвечивало решительно всё, а сама женщина с огромным интересом разглядывала музыкальные шкатулки, выставленные на витрине ломбарда.

Чабита кивнула и короткими жестами погнала меня из-за стола: мол, не распугивай покупателей.

Я ушла в дальнюю часть, за шторы. Вытерла стол, перемыла инструменты, напряжённо вслушиваясь, как клиентка щебечет про то, что от бабушки ей тоже досталась шкатулочка, да вот беда — поломалась и не играет, и нельзя ли что-нибудь сделать? Чабита терпеливо объясняла, что при всём желании ничего не может сделать, пока клиентка не принесёт шкатулочку сюда, в мастерскую. Но как же так, расстраивалась лунная, я же просто не хочу её тащить, она размером примерно воот такая и сбоку у неё был зелёный камушек, а теперь нет, может, она поэтому сломалась?..

От выезда мастера на дом клиентка категорически отказалась и в итоге ушла ни с чем.

Я вынула погодник — и вернулась к чистке.

Он был удивительно красив, но сейчас это почему-то меня не увлекало. Я погружала крепления в растворы и терла их замшей, а сама всё оглядывалась, — не хлопнет ли дверь? А, может быть, сейчас?

Вечером пришли подряд трое, но один отдал в ремонт расчёску для сушки волос, а ещё двое забрали законченные заказы. Я сидела, как на иголках.

Не знаю, что бы я стала делать, если бы он появился. Грозила бы полицией? Задавала неприятные вопросы тоном прожжённого детектива? Примёрзла к полу, икала и не могла поднять взгляд?

В общем, даже и хорошо, пожалуй, что он не пришёл.

Я долго не могла решить, рассказывать ли обо всём этом девочкам.

Вроде и не произошло ничего. Ну, на человека упал шкаф, — такое бывает, иногда и калекой от этого можно остаться. Ну, принесли артефакт, передали лично мне…

Конечно, я не выдержала: я вообще довольно плохо умела молчать. От девочек у меня был только один секрет, да и тот постоянно жёг язык. Мы сдружились с Ливи на первом курсе, она познакомила меня с Трис, а Бенера появилась как-то позже, после чьего-то дня рождения, — и я привыкла делить с ними тревогу, спрятанную в шуршащей обёртке бессмысленной болтовни.

Наверное, мне стоило бы сперва поговорить с Арденом. Но Арден не соизволил явиться на занятия, и преподавательница ритуалистики прокомментировала это недовольно и хлёстко.

В общем, в перерыве Ливи стала жертвой моего путаного красноречия. Я рассказывала довольно бессвязно, перескакивая с одного на другое, а она слушала, не перебивая и хмурясь.

— Как ты думаешь, — она перешла на громкий шёпот, — это не может быть связано с…

— Нет, — резко перебила я. — «С» это точно не связано.

Ливи пожевала губу. У неё под глазами залегли тёмные тени: Марек не давал ей спать, а соседка смотрела за ним, только пока Ливи была на вечёрке.

— Хрень какая-то, — резюмировала Ливи.

— Хрень, — согласилась я.

В итоге решили: сказать Ардену, на клиента посмотреть из-за шторы, не нервничать и не делать глупости. Ну, как — «решили». Скорее, Ливи решила. И, я была уверена, уже завтра утром она донесёт это решение до Трис, а Трис решит что-нибудь ещё, новое и оригинальное.

Вечером Чабита сказала, что клиент так и не пришёл, и она ему позвонила, — как культурный человек, он оставил на карточке номер телефона. По телефону Чабиту заверили, что новость о завершённой диагностике обязательно передадут «мастеру Родену».

Я не знала никаких мастеров Роденов, — ни артефакторов, ни вообще. Трис, которая зашла ко мне утром с ворохом рекомендаций по общественной безопасности, только пожала плечами, но пообещала полистать телефонный справочник.

Вечером, когда мы встретились втроём после занятий (Арден снова отсутствовал), на меня высыпали целый ворох находок от детективного агентства «замученная мамочка и скучающий провизор в академическом отпуске». Так, Ливи раскрутила мастера Кеппмара на пространную беседу о взрывателях и уголовном праве, из чего выяснила, что все изделия со словами типа «взрыв» должны проходить сертификацию и использоваться исключительно квалифицированным персоналом, и что в профессиональной среде не принято использовать в такого рода изделиях медь, — в связи с ненадёжностью конструкции.

ix.

«Мутный тип» и «подозрительный хрен», как успели обозвать его девочки, появился на курсах в субботу.

Я слегка опоздала, — за ночь намело, и засов в коридоре намертво примёрз к петлям, — и всё занятие могла только издали сверлить его взглядом. Арден сел в переднем ряду и отчаянно сражался с проклятийным амулетом. Это была довольно противная работа (по схеме из сборника, в артефакт нужно было собрать сорок восемь крошечных плиточек чёрного турмалина), и Арден справлялся с ней из рук вон плохо. Когда он в который раз попытался проклеить камень и металл поливинилацетатом, я почти захотела вмешаться, но Ливи вовремя перехватила мою ладонь.

Точно. Да-да. Я холодна и в сомнениях. Да. А ещё я не бегаю за мужчинами, особенно, если подозреваю, что они хотят меня подставить невесть перед кем. Я взрослая, разумная женщина. Так и есть.

Ливи смотрела на меня с жалостью и плохо скрываемой иронией.

Зато в таком настроении я неплохо продвинулась со своей работой, и мой артефакт наконец показал правдивое, снежное и холодное, «сейчас». Правда, на «завтра» он теперь предсказывал тропический ливень, но это уже был прогресс.

В перерыве Ардена подозвал мастер Кеппмар и долго втолковывал что-то про «неудовлетворительную базовую подготовку», — я не прислушивалась, перебирая мутноватые школьные кварцы. Потом Ливи отвлекла меня новым списком слов в человеко-марековском словаре, и в итоге с Арденом мы пересеклись только в обед, когда занятия подошли к концу.

— Погуляем? — предложил он, ослепительно улыбаясь.

— Надо поговорить, — решившись, сказала я.

— Согласен, — он сразу же посерьёзнел. — Мне срочно требуется дополнительный семинар по клеям. Ты ведь не бросишь меня с ними наедине?

Его глаза смеялись, а у меня даже не получалось позавидовать: бывают же такие люди, только поглядишь на него — и тянет улыбаться. От меня, наоборот, можно подхватить нечаянную депрессию.

— Поговорить, — повторила я, поневоле заулыбавшись, — о другом.

— Как скажете, миледи! — он склонился шутливо и попытался облобызать мне ладонь, но я отобрала руку. — Могу ли я препроводить вас в столовую?

Ливи увязалась с нами, хотя обычно убегала домой сразу же: по субботам занятия начинались рано утром и были длиннее обычного, и Марек, заскучав и потеряв маму, устраивал бурные истерики. Серьёзный разговор при Ливи не клеился. За обедом Арден травил какие-то байки про серийных маньяков, которые, честно говоря, не способствовали аппетиту.

— В студию? — предложил он, когда мы сдали подносы.

— Давай, — согласилась я, мазнув взглядом по подруге.

Ливи сделала зверское лицо, показала двумя пальцами сначал на свои глаза, а потом — на Ардена, и сказала сурово:

— Только людные места!

Я вздохнула.

В кафе на верхней площади была уйма народу. Но, прямо скажем, это совершенно ничему не помешало.

При кафедре артефакторики была оборудована студия — нечто вроде открытой мастерской, где слушатели могли в свободное время закончить учебные проекты или просто попрактиковаться. Заведовала студией мастер Гаррес, которая в каждом посетителе подозревала то ли мошенника, то ли вредителя. Возможно, из-за неё, а может — из-за довольно бедного парка оборудования студия не пользовалась особой популярностью.

Вот и сегодня, несмотря на холодную, совсем непрогулочную погоду, здесь было пусто и уныло, только мастер читала в углу толстенную монографию в обёрнутой газетой обложке.

Мы выбрали дальний стол. Арден защёлкал лампами, а я несколько раз глубоко вдохнула, как перед прыжком в воду. И, набравшись смелости, сказала:

— Мне в среду отдали на якобы ремонт артефакт. Стеклянная колба с табаком и перцем, на взрывателе. Передали лично мне, потом отказались забирать и отправили денег. Такая… такой штукой вполне могли бы уронить на тебя тот стеллаж. Со специями.

На мгновение лицо Ардена заострилось, а затем снова расслабилось.

— Может, у тебя появился поклонник? — легкомысленно спросил он.

Сговорились они с Чабитой, что ли?

— Мне не кажется, — осторожно сказала я, — что это поклонник. Мне ни разу ещё поклонники не присылали деньги… и это ведь очень странно, разве нет? Сначала на тебя падает шкаф, а потом мне присылают артефакт, который…

— Кесса, — Арден звучал очень серьёзно, — видимо, мания преследования передаётся воздушно-капельным путём. Какой ещё взрыватель?

— На словах, типа «хура».

— Допустим, и при чём здесь я?

— Смесь перца с табаком! Это же то самое, чем тебя задело, разве нет? Идеально подходит. Там в конструкции антенна с опалом, с управляющего артефакта подаётся сигнал, он уходит на взрыватель, рубин пробивает…

Он слушал внимательно, как будто что-то просчитывал внутри. И даже почти не закатил глаза, когда я рассказала про поиски мастера Родена и улицу Колокольчиков.

— Теперь ты понимаешь? Это же, получается… покушение?

— Кесса, — терпеливо уговаривал Арден, — мне, честно, очень приятно, что ты обо мне беспокоишься. Но это пахнет паранойей. Какое ещё покушение? Кому бы это было нужно? Если ты читаешь детективы, — пожалуйста, перестань. Может, этот… как его… Роден познакомиться с тобой решил.

— Ага, — с сарказмом согласилась я. — И поэтому же он прислал деньги, а не пришёл, собственно, знакомиться. Очень логично.

— Ну извини уж пожалуйста, в таких сложных схемах ухаживаний я не специалист…

Я нахмурилась и скрестила руки на груди. Мастер Гаррес смотрела на нас из дальнего угла студии, и её взгляд поверх завёрнутой в газету книги не сулил нам, бездарям и бездельникам, ничего хорошего.

Арден, видимо, уловил что-то такое в моём настроении и пошёл на попятную:

— Хорошо-хорошо! Допустим. Но скажи мне: может ли быть такое, что полиция приехала, всё осмотрела и не поняла, что это был взрыв?

Я повертела у себя в голове конструкцию. Даже если мощность не такая большая, характер повреждений на дереве… и то, как разлетятся осколки…

x.

Он втирает тебе дичь, — сказал мне внутренний голос. — Полную, полную дичь.

Он держит тебя за дурочку и думает, что ты поведёшься на ласковые улыбочки, эти вот руки красивые, эти вот губы, ну и всё остальное. Растечёшься розовой лужицей и будешь моргать. И в смысле, ты уже растеклась?

Ну была ведь полиииция, — скулила розовая лужица. — Полиииция ведь сказала, что это ничего такого! И документы все клиент прислал! Признай, ты просто психанула и возомнила о себе невесть что.

А если Ливи была права? Если это действительно «связано с», а ты вовсе и зря отмахнулась? У тебя что, на старости лет совсем инстинкт самосохранения выключился? Может быть, ты просто мечтаешь втайне вернуться в Амрау и жить положенную жизнь, и все эти шесть лет по чужим документам были совершенно зря? А, а, а, Кесса, ну-ка? Так ты не стесняйся тогда, так и скажи! И давай тогда билеты сразу купим, чего стесняться. Собирай чемодан, да поехали.

Вовсе даже и ничего такого! Просто я уже взрослая девочка, и различаю повышенную тревожность и здоровую картину мира. Пора прекращать всё это и жить, как все: гулять с мальчиками, работать, планировать будущее и знать, что иногда вещи просто случаются, нет в этом ни воли Полуночи, ни злого умысла. Все так живут, Кесса. Все так живут.

А если все будут в окно прыгать?..

У внутреннего голоса был голос мамы. И внутренний голос был, конечно, прав: мне следовало быть в тысячу раз осмотрительнее.

Но в Ардене, — в его внимании, в его улыбке, в привычке вертеть в татуированных пальцах кончик рыжеватой косы, — было что-то, из-за чего у меня отключался мозг.

А может быть, что-то во мне настолько устало бояться, что совсем перестало различать: где паникёрство, а где — разумная предосторожность.

Поэтому пока внутренний голос истерил, семафорил и требовал устроить Ардену допрос с пристрастием с проверкой всех возможных документов на водяные знаки, я, глупо улыбаясь, уже читала вводную лекцию по адгезивным свойствам материалов. Арден слушал внимательно и даже записывал, но по задаваемым между делом вопросам было ясно, что его знания химии в лучшем случае фрагментарные.

— Как вообще тебя зачислили на третий курс? Мы это полтора года учили.

— Не знаю, — Арден пожал плечами. — У меня были документы на перевод, как-то там по ним сделали. Да ничего страшного, нагоню как-нибудь. Ты ведь поможешь?

Я глядела на него с сомнением. Даже если он решил окручивать зажатую отличницу ради дополнительных занятий, план был не то чтобы обречён, — но явно имел тенденцию к провалу. Потому что Арден не понимал разницу между олигомерами и полимерами, и руки у него действительно росли не совсем откуда надо.

Не из жопы, нет. Если ты долгие годы учишься сложным мелким жестам, так нужным заклинателям, у тебя, конечно, развивается потрясающая мелкая моторика. Арден мог двинуть мизинцем ровно так, как было нужно для какого-то из заклинаний, — зато круглозубцами он чуть не отхватил себе полфаланги.

Ладно хоть почерк хороший, на том спасибо.

Потерпев поражение на теоретическом поприще, я решила зайти с другой стороны. В конце концов, для того, чтобы делать, что нужно, не обязательно понимать, как оно всё работает. Можно просто выучить, какой клей для чего подходит, — их всего в мастерской штук пятнадцать, не велика проблема.

Здесь Арден совсем расслабился и расхулиганился: сманивал мою ладонь в свои пальцы, и поглаживал, целовал, покусывал.

А в какой-то момент заявил:

— Ты такая серьёзная!

И стоило бы, наверное, огрызнуться, — но я покраснела. И, синхронно убедившись, что мастер Гаррес увлечена монографией, мы поцеловались.

Было что-то в том, чтобы целоваться быстро, коротко, опасаясь быть увиденными.

И я, пожалуй, входила во вкус. От его губ, от вкуса его дыхания, от тепла, от близости — от всего этого душераздирающего комплекса ужасно глупых вещей у меня ускорялось сердце и дурманился разум. Я вся делалась какая-то весёлая и хмельная, будто оказалась вдруг в нужный момент в лучшем месте Леса.

И торопиться незачем, и идти некуда, — потому что вот же оно, то самое, твоё. Не нужно больше бежать, можно замереть вот здесь — и остаться, раствориться в этих касаниях, покориться ощущениям и начать, наконец, жить.

— Мы так ничего не выучим, — почти жалобно сказала я, с трудом от него отрываясь — в очередной раз.

— Бутираль фенольный, — невнятно сказал Арден, — в жёлтом тюбике. Какой-то из видов можно развести и бухнуть, но лучше не надо.

— Пожалуйста, не надо.

«А ведь это ещё только клеи, — рассеянно подумала я. — Страшно представить, что будет со смывками и очищающими пастами, мама дорогая».

Так и занимались, — признаться честно, не слишком продуктивно.

— Слушай, — Арден опять юлил: я отказывалась складывать за него турмалиновый оберег, а ему, очевидно, это занятие не приносило особой радости, — а какие в Огице есть мастерские?

— Чтобы без клея? Никаких.

— Да нет, вообще. Чтобы знать, куда стремиться! Ты же наверняка их все знаешь.

— Ну, положим, не все…

Я тоже успела заскучать, — работа над амулетом продвигалась довольно медленно, — и с готовностью отвлеклась на новую, чуть менее заумную лекцию.

Огиц вырос при университете, — и в нём не было ни промышленности, ни сельского хозяйства. Зато выпускники, не пожелавшие покидать город, создали здесь крупные профессиональные сообщества.

Алхимики в основном работали чуть в стороне, через реку, где под стеклянным куполом зеленела большая оранжерея. А мастерские, расположенные прямо в городе, обеспечивали артефактами добрую половину Кланов. Были здесь и крупные, многолюдные мануфактуры, и узкоспециализированные заведения, и целых три экспериментальных лаборатории. И, конечно, бесчисленное множество частных мастеров.

— …например, мастер Абер по выходным арендует у Чабиты стол. Он делает потрясающие артефакты для бездонных сумок. Очень тонкая работа, шестнадцать патентов. Стоят страшных денег.

xi.

Был ещё только ноябрь, а на улице — зима, и запах осенней простуды совсем смыт морозной свежестью.

Снег лежал обманчиво-воздушный, хрустальный, и по нему плясали, красуясь, солнечные лучи. Молочный дым паровоза превращался во влажную изморозь, оседая на первых вагонах белёсой вуалью; мягкое свечение заснеженных фонарей такое открыточное, словно вот она, Долгая Ночь, уже на пороге.

Казалось, вот сейчас, ещё минутка, — и железнодорожный вокзал утонет в густых ультрамариновых сумерках, небо загорится тысячами цветных огней, и с запада на восток побегут вереницей воздушные призраки-звери.

Пока же звери не бегали; пока же перрон шумел и гомонил группой подростков из училища, и среди них возвышался, как печальный рыцарь, красноглазый пожилой двоедушник.

Нам с Трис повезло, и группа оказалась в другом вагоне.

Лунные никогда не спят, но проводят едва ли не треть суток на тонком плане; колдуны каждое новолуние обращаются к Роду; а двоедушники — двоедушники иногда выбираются погулять, потому что без этого зверь болеет и чахнет.

Первое время после побега я клялась себе: больше никогда, никогда-никогда, ни за что я не стану превращаться. Увы, даже в навеянном артефактом сне зверь оставался зверем, и понадобилось всего-то одиннадцать недель, чтобы он начал буянить и прорываться наружу, ни о чём меня не спрашивая. Тогда я ненавидела его, ненавидела превращения, и каждую вынужденную прогулку отбывала с такой тоской, словно гуляла не по лесу, а по каменному квадрату тюремного двора накануне расстрела.

Потом, уже в Огице, постепенно смирилась. А когда Трис разошлась со своим беркутом, мы стали выезжать с ней вместе, и это даже стало почти приятным.

Сегодня, правда, Трис была неразговорчива: поездка в Кланы каждый раз надолго портила ей настроение.

— Ну что, — спросила она с мрачной решимостью, когда поезд, загудев, тронулся, — ты понюхала?

— Нет, — признала я. — Как-то… не складывается.

— Ну и зря. Сними эту свою пакость и понюхай. Мозги на место встанут. Ну, или наоборот.

В Огице многие двоедушники носили простые амулеты, подавляющие запахи: без этого не так-то просто соблюдать местную новую мораль, запрещающую лишние контакты. Трис знала, что мой артефакт сложнее, но не знала, насколько, — потому что иначе даже такая нигилистка, как Трис, пожалуй, перестала бы со мной здороваться.

— Не хочу я его нюхать!

— Что, не знаешь, что расстроит тебя больше?

— Ну тебя.

Трис откинулась на сидении. За окном мелькала тёмная рябь реки. Течение здесь было быстрым, а русло — глубоким; в самые суровые зимы Змеица всё-таки замерзала, и тогда по реке ходили туда-сюда забавные шумные пароходики с металлическими носами, со скрежетом вспарывающими ледяной панцирь.

— Конрад всё такой же мерзкий, — сказала Трис, когда мимо пронеслась стелла с названием города. — Просто невыносимый. Хочешь глянуть?

Это был риторический вопрос: она уже протягивала мне фотокарточку.

Они и правда смешно смотрелись вместе. Ради Кланов, богатого белокаменного дома и вот этого палисадника, засаженного голубой елью, Трис была в платье, — длинном, сиреневом, нежном и совершенно ей не подходящем. На голове у неё красовался некий головной убор из мелких металлических цепочек. Трис тонкокостная, как все птицы, здесь она была наряжена и накрашена, как романтичная барышня, и всё равно выглядела на все свои двадцать четыре.

Конрад с лета не изменился: такой же сутулый дрыщ, слишком быстро вымахавший вверх и пока не сумевший к этому привыкнуть. Трис называла его «прыщавым», но на фото этого не было видно, зато наметились скудные дурацкие усы, которые мальчику следовало бы сбрить, чтобы не позориться.

Та ещё, конечно, парочка. Но не это было плохо, — хуже всего здесь были лица.

Конрад смотрел прямо в камеру подростковым взглядом тёмного властелина и победителя по жизни. А Трис смотрела только на него, глазами бесконечно влюблённой женщины, весь мир которой померк на фоне Того Самого Мужчины.

— Отвратительно, — сказала я, потому что это было ровно то, что Трис хотела от меня услышать.

Как-то раз Ливи сказала: «не нравится — не езди, нашла себе тоже проблему», и тогда они с Трис кошмарно поссорились. После этого Трис никогда больше не разговаривала о Конраде, когда мы были все вместе.

— Жесть, да?

Я кивнула и протянула ей карточку, и Трис спрятала её обратно в кошелёк.

В Огице она не носила платьев. Только штаны, фланелевые рубашки в клетку, жилеты мужского кроя, летом — тяжёлые ботинки, которыми можно убивать. Она даже стриглась по-мальчишески, и ей ужасно это шло; наверное, поэтому на неё и натянули эту штуку из цепочек, чтобы скрыть отсутствие девичьей гордости-косы.

— Он предложил мне ему отсосать, — доверительно сказала Трис, и меня передёрнуло. Дяденька, сидевший в полупустом вагоне неподалёку от нас, тихонько крякнул и спрятался в газету. — И, видит Полуночь, я почти согласилась. Как подумаю — блевать тянет.

— Вот скотина. Какое ещё отсосать?..

— Ну, — Трис хмыкнула, — я буду думать, что это он так пошутил.

Брр, Полуночь, какая гадость.

— Я приезжаю каждый раз, — Трис смотрела в окно, и её голос звучал глухо, — и каждый раз думаю: ну вот сейчас-то я ему объясню, что я другая. Что мне нравится в Огице, что я хочу открыть аптеку. А потом я его чую — и всё. И ничего не надо, кроме того, чтобы он мне улыбнулся. Потом я, обливаясь слезами, уезжаю. В поезде трезвею, и прям так и хочется под этот же поезд и кинуться.

Каждый раз после таких поездок Трис становилась мрачной и неуживчивой. Это длилось неделями, — и даже если она не сообщала нам об отъезде, мы всё равно понимали сразу же, как только её видели.

Я знала, что она каждый раз боится не вернуться. Нескольких часов достаточно, чтобы пропитаться запахом пары — «этой отравой», — и изо всех сил оттягивать разрыв. К счастью для Трис, родители Конрада считали, что присутствие пары будет отвлекать мальчика от учёбы, и провожали её на вокзал.

xii.

Мы вышли в Красильщиках, — второй пригородной станции. Между ней и рекой громоздилась махина завода: здесь, как ясно из названия, алхимики создавали красители, их потом разливали в тюбики, банки и бочки и отправляли кораблями. Это было одно из двух крупнейших предприятий Огица, и оно даже обросло собственной кое-какой инфраструктурой.

Но двоедушники любили Красильщики совсем за иное: по другую сторону от станции был крошечный дачный посёлок, а за ним — пустое поле и молодой лес с довольно бедным пролеском. Самое то для приятных воскресных прогулок.

Подростки во главе с красноглазым вышли здесь же, и Трис успела скривиться, — но оказалось, что их ждал автобус. Погрузились с шумом, с гомоном, автобус запыхтел тёмным дымом и уехал, а мы пошли по дорожке к дачам.

К крайнему дому предприимчивый владелец, видимо, устав от бесконечных голых задниц в своих кустах, пристроил нечто вроде общественных раздевалок. За весьма скромную плату здесь можно было на пару часов арендовать ящик для вещей и крючок для куртки. Пахло плюшками с корицей; кто-то болтал, звучал глухой из-за перегородок смех; даже Трис понемногу расслаблялась.

Я стянула платье и бельё, сложила, завернула в ткань тяжёлый круг артефакта. Зажмурилась, переступила босыми ногами по холодным плитам пола.

Вдох — выдох.

Ну что, красавица, просыпаемся?

Звать сложно, — словно туман не только усыпляет, но и гасит любые звуки. Зверь недовольно повёл ушами и глубже зарылся носом в лапы. Я позвала снова, дёрнула за светлые усы, и ласка наконец открыла чёрные глаза-бусинки, глянула на меня гневливо.

Говорят, ласки никогда не бывают довольны. Вот и моя уже сменила шубку на роскошную белую, а смотрела, будто я её раздела до нитки.

Ласка зевнула. Я поманила её жестом, и она, лениво потянувшись, прыгнула, наконец, в меня.

На какую-то секунду наши тела соприкоснулись: мои пальцы и её цепкие лапы, моя сухая от работы с растворами кожа и её мягкий мех, — а потом мы прошли друг через друга, и она соскочила на каменный пол, а я осталась в тихом тумане.

Галка Трис, — конечно же, она обернулась быстрее меня, — испытывающе склонила голову, а потом оглушительно гаркнула.

Дать зверю волю — это как смотреть экспериментальное кино в большом гулком зале.

Примерно так я видела бы мир, если бы легла на пол; надела очки, резко усиливающие контраст цветов; поверх очков взяла бы снайперский бинокль; а вдобавок ещё нацепила вдовью вуаль на манер шор для лошади.

Ласка — мелкий зверёк, в несколько раз меньше домашней кошки, «крыса-переросток», как шутил мой брат. Но, смешно сказать, я внутри крошечной ласки чувствую себя — человечком на фоне космического корабля.

Песчинкой. Искрой разума. Точкой, в которую сжато «я»; а вокруг — воздух, вокруг — пустота.

Я чуяла, как запах плюшек щекочет звериный нос, а за ним приходит лавина других, новых запахов. Я чувствовала, как холодит подушечки лап пол. Но всё это было как-то далеко, не по-настоящему, не со мной.

Ласка лёгкими прыжками добежала до дверей, пролезла под рядом шерстяных занавесок, закрывающих дверной проём, нырнула в сугроб. Застряла в нём, повертела хвостом, замолотила лапами.

Я села в туман, обхватила колени руками. Мне не было ни холодно, ни стыдно, хотя вообще-то я терпеть не могу быть голой, а от любого сквозняка мгновенно покрываюсь гусиной кожей.

Но здесь было хорошо. Зверь резвился в снегу, походя сощерился на какую-то чужую белку, проследил, как галка наворачивает в небе неуклюжие круги. Шум близкого леса убаюкивал, под снегом слышалось мирное дыхание ленивых мышей, где-то пискнула синица. Это был живой, яркий, полный звуков и запахов мир, и ласка давно тосковала по чему-то такому.

Это её мир, не мой. Это она хочет скакать и охотиться ради забавы. А я устала от всего этого, и от разговоров про пары, и от судьбы, и от Полуночи.

Я ужасно устала быть человеком. И пока она там, — я могу, наконец, им не быть.

Туман кружился: уютный, мягкий, дурманящий запахом вина. Его завихрения складывались в какие-то образы, за которыми мне никак не удавалось разглядеть цельной картины. Меня качало, как на волнах, в голове мутилось, а туман обнимал меня, и это было так хо-ро-шо…

Я закрою глаза только на минутку, — пообещала себе я.

Они приезжают вдвоём.

Если бы я не знала, я бы приняла их за кошек: такие же точёные, ленивые движения, пропитанные вальяжной грацией. Одна уже почти седая, жёлтоглазая, одета богато; вторая — лет на пять меня старше, в штанах и с пистолетом.

Обе обвешаны артефактами так, что озоновый запах лезет в нос. У обеих на груди, под воротником, крупные кованые знаки с волчьей головой.

Папа склоняет перед ними голову, а мама суетится, и от этого проливает чай мимо чашки.

Гостьи смотрят снисходительно. Я стою в центре комнаты и не знаю, куда от них скрыться.

— Принято думать, — говорит мне старшая певуче, когда дежурные приветствия произнесены, и родители оставляют меня с ними наедине, — что ласка — милая, симпатичная зверушка, нечто вроде котёнка. Но знаешь ли ты, что ласка способна задушить гуся и отбиться от коршуна, правит лошадьми и частенько убивает для развлечения?

Я молчу. У меня никогда не было знакомых ласок. Я знаю медведей и оленей, енотов и выдр, бобров и куриц, много белок, двух лосей и даже одну рыбу, но вот ласок никогда толком не видела. У нас, в Амрау, их никто не ловил.

И в книгах, что я читала, в Большой Сотне зверей ласок тоже не было.

— Это ошибка, — говорю я и сама слышу, как жалко это звучит. — Я думала, это мышь.

Младшая заливисто смеётся.

— Полуночь никогда не ошибается, милая. Ты выбрала свою судьбу, твоя судьба выбрала тебя. Тебе не о чем беспокоиться, мы научим тебя быть лаской. Это почёт в Кланах, это влияние, это яркая жизнь, полная приключений.

У меня сухо во рту.

— Каких ещё, — я сглатываю, — приключений?

xiii.

— …Кесса! Кесса!

Звуки доносились до меня смутно, как через вату.

— Кесса! Ты там сдохла что ли?!

Меня тряхнуло, да так, что зубы больно стукнулись друг о друга. Я кое-как разлепила глаза; вокруг было белым-бело, туманно, сонно, холодно; я обняла себя руками, уткнулась носом в голые колени, отогреваясь дыханием.

Я посижу так совсем немного. Совсем чуть-чуть…

Место, где я сидела, снова затрясло, как будто шкатулку со мной швырнули вниз по лестнице. Хвататься не за что, и я, неуклюже взмахнув руками, упала, больно ударившись копчиком.

Пол был такой холодный, что жёг кожу.

— Слушай, подруга, это нихера не смешно! Ты грибов что ли объелась?!

Голова раскалывалась, во рту поселился металлический привкус. Я потрогала пальцами нос и с удивлением обнаружила на них густую, как гуашь, грязно-чёрную кровь, смешанную со снегом.

Снег? Откуда на моём лице снег?

Я смотрела на свои пальцы, моргая, а снег всё падал и падал, и снежинки, вальсируя, медленно опускались на мою ладонь. Я проследила за ними жестом, — и поняла, что снег идёт у меня из глаз.

Почему-то это совсем меня не удивило. Снег из глаз — право слово, совершенно обычное дело.

Бывают же из глаз искры, не правда ли.

— Кесса? Кесса, посмотри на меня!

Да хватит же так орать! Хочешь общаться, — так не сиди в тумане, тупица!

Так я хотела ответить, но получился только сдавленный хрип.

Кажется, со мной действительно что-то не так. Я простыла? Заболела? Но это же не повод, действительно, припереться в мой туман, как к себе домой, и здесь верещать! Я ведь не одета!

Но как же здесь, Полуночь, холодно!

Я стиснула стучащие зубы и кое-как поднялась на ноги. Вокруг, куда ни глянь — морозный туман; снег катился по моим щекам, протапливал дорожки по коже, мешался с кровью. Кровь лилась из носа липким потоком и была почему-то не красной, а буро-чёрной с прозеленью.

С чего я вообще взяла, что кровь должна быть красной? Может быть, мне это приснилось?

Нет, нет. Мне снилось что-то хорошее. Там было тепло; там пахло домом и можжевельником…

— Да Кесса же!

Я сощурилась, огляделась, — но так и не нашла крикливую гостью.

— Ты кто?

Слова вылетели из моего рта двумя тёмнокрылыми птицами. Они кружили над головой и оглушительно чирикали, и от них недовольно отстранялся уютный туман.

И тут я, наконец, вспомнила: прогулка. Трис. Ласка.

Видимо, у меня проблемы с контролем. Такое иногда случается с молодыми двоедушниками, именно поэтому первые обороты советуют проходить под присмотром наставника, лучше — со зверем того же вида. Первые месяцы после Охоты мы с лаской были, наоборот, практически командой мечты; видимо, подростковые проблемы решили догнать меня сейчас.

Я нахмурилась, с трудом выуживая из памяти упражнения, которым меня учили в детстве. Что-то там про дыхание… нет, это не очень сейчас актуально. Расфокусировать зрение? Мысленно вставить свои руки в звериные лапы? Как же там это делается?

Всё это далось мне с большим напряжением, и всё же я кое-как вытянулась ниточкой к звериным когтям — и поняла, что бессмысленно молочу лапами по воздуху.

Распахнула глаза. Там, за туманом, были снег, разлапистые ёлки и перепуганное лицо Трис.

— Кесса? Кесса! Моргни, если ты меня слышишь.

Это было непросто: в ласке обнаружилось много-много непривычных, сложно устроенных мышц. Я протянула руки к её глазам и с усилием притянула друг к другу веки.

— Офигеть конечно тебя перекосило, — пробормотала Трис и ощутимо расслабилась. — Так, дорогая, смотри, я тебя выпускаю, и я припёрла тебе шмотки. Чтоб ты знала, ты вообще меня не заслуживаешь!

Мир несколько раз перевернулся: судя по всему, Трис заковала ласку в какие-то чары, а теперь отпустила. С заклинаниями у неё всегда было не очень, поэтому стоит обрадоваться, что мне не оторвало лапы.

Плюх! Это мягкая тушка стекла-сползла на снег. Ласка удивлённо повела носом — и обернулась ко мне.

Зрение раздвоилось. Я смотрела её глазами — и в её глаза.

— Ну, давай, — прохрипела я. — Ты же знаешь, что там я главная.

«Тоже мне, разглавнилась,» — могла бы сказать ласка.

Но вместо этого она тихонько тявкнула и прыгнула в меня.

На какое-то мгновение наши тела соприкоснулись, — а потом меня болезненно-резко выдернуло на снег.

Несколько мгновений я сидела на снегу, держась за раскалывающуюся голову, и мысленно пересчитывала свои ноги. В сознании почему-то всё никак не укладывалось, что их две, — при этом я не смогла бы сказать, сколько их должно быть.

— Выглядишь просто кошмарно, — заявила Трис и кинула в меня что-то мягкое. Оно ударилось в лицо и упало мне на колени. — Одевайся, дура, жопу застудишь.

Трусы. Это были трусы. Обычные такие, светленькие, в цветочек. Вроде — мои?

— Ооох, — простонала я.

Жопе реально было холодно. Жопа сидела в сугробе и была, кажется, глубоко этим шокирована.

Я кое-как, стуча зубами и с силой опираясь на Трис, отряхнулась от снега, натянула на себя одежду и сунула артефакт в карман; влажная подмороженная кожа отзывалась на прикосновения болью. На ноги подруга пожертвовала мне вторую пару носков, и в сапоги они влезли с трудом, зато дополнительный платок пришёлся очень кстати.

В лесу уже густели кисельные сумерки. Мы сидели — Трис на аккуратно отряхнутом бревне, я прямо в сугробе, — на крошечной, свободной от леса проплешине. Почти ровный круг, совсем небольшой, с почерневшим пнём в центре. Видимо, здесь в дерево ударила молния.

Снег был утоптан сапогами Трис; среди её следов — множество мелких цепочек, оставленных крошечными лапками. Вокруг пня широким кругом были разложены окровавленные тельца мышей.

Меня замутило, но я всё же заставила себя присмотреться.

Ласка не жрала мышей, нет, — либо делала это где-то в другом месте. Она перегрызала им горла, разрывала шкуры, отрывала лапы и хвосты и раскидывала коченеющие трупы жутковатым натюрмортом.

xiv.

Ночью мне снились кошмары. В них я снова и снова убегала от оскаленной, наполненной пеной лисьей пасти, ныряла в ледяную воду, тонула, плыла, потом опять бежала, потом почему-то разрывала в кровавую кашу мышей, а затем жёлтые зубы смыкались на моей шее.

Белое пятно-стрелка между залитыми кровью глазами. Моя бурая кровь, заливающая тёмно-рыжую шерсть. Брызги, пачкающие роскошный светлый мех на груди.

Хруст. Это ломаются мои кости.

Я не просыпалась с криком уже лет пять; всё это давно уже пройдено; но надо же — ничего не забыла, но надо же — каждый раз, оказывается, как первый.

Утром долго сидела, обхватив голову руками и понемногу раскачиваясь. Горьковатый привкус крови так и не вымылся с языка.

Наконец, решилась. Стянула с шеи перекрученный шнурок, погладила толстый медный круг, покрытый вязью слов. Узор метеоритного железа загадочно мигал, играя бликами; капля ртути тягучей волной омывала свою стеклянную тюрьму; промасленная деревянная бусина пахла чем-то травным, лесным. Я проколола палец левой руки и долго давила подушечку, пока тёмная кровь не собралась в горошину.

Капнула.

— Возьми мою кровь, чтобы связь уснула и забылась, чтобы написанную дорогу заволокло туманом… чтобы я стала свободна от всего, что придумано для меня… чтобы…

Слова во мне давно проникли друг к друга, перемешались, склеились в единую цепь намерения и чувства.

Я услышала, как ласка тихонько пискнула, недовольная. На секунду мы посмотрели друг другу в глаза: в её — пугливая растерянность, в моих — усталая жёсткость.

Она склонила мордочку и спрятала нос в лапах, и снотворный туман затопил её белую шерсть.

Каждый раз в такие моменты мне почти её жалко. Я знаю: как любой зверь, она хочет другого. Она хочет воплощаться, она хочет участвовать, она хочет разделить со мной жизнь, все события и все мои порывы. И, наверное, ей давно надоело спать.

С другой стороны, никто не заставлял её попасться мне. Я-то обозналась; а она могла бы выбрать кого-то другого, не так ли? Оскалиться, зашипеть, метнуться хищной молнией — и не даться мне в руки.

От этого всем стало бы лучше.

В Огице многие пользуются амулетами; их приносили в мастерскую Чабиты, и мне приходилось их чистить. Они обычно довольно простые: из гагата вытачивают гладкие кольца и покрывают знаками, иногда добавляя бусину окаменевшего дерева. Двоедушники носят их на плотном шнурке на шее, а кое-кто даже вместо серёг.

Эти амулеты никого не усыпляют, нет. Они лишь немного ослабляют запахи, — артефакторы говорят: разжижают воздух. Что там с воздухом, я, честно говоря, не очень понимаю, но знаю, что так двоедушники слышат чужие запахи приглушённо, а их собственный запах становится мягче и ненавязчивее.

Ни одну лисицу не обмануть такой поделкой. Лисы и волки делят запахи на тебя-человека, тебя-зверя и тебя-их-обоих, могут вынюхать на столичном железнодорожном вокзале пассажира, который был здесь вчера, и различают такие оттенки, которые не подвластны мне даже теоретически.

Нет смысла прятаться от лисы: она всё равно найдёт тебя, где бы ты ни был. Другое дело, если лисе будет нечего искать.

Я бежала поздним вечером, в праздничный день. Это давало мне кое-какую фору: у меня было никак не меньше двенадцати часов до того, как родители меня хватятся.

Конечно, они не сразу поняли бы, что я ушла далеко. Могли бы решить, что я побежала к девчонкам, или опять кукую на кладбище, или спряталась в мастерской. Мама всерьёз заволновалась бы к вечеру, и только утром папа обратился бы в полицию.

Около полутора суток. Около полутора суток, чтобы исчезнуть насовсем.

Я была тогда… ну, здорово не в себе. В крови плескался такой коктейль из паники и адреналина, что всякая река была мне не то что по колено — по щиколотку. Я забрала деньги не только из своего приданого, но и из кошеля, который готовили для Ары; я украла материалы у наставницы; я работала с ртутью без тяги и даже без респиратора. Я склоняла слова, как придётся, и откатом от неумелых заклинаний мне чуть не вышибло мозги.

Первый артефакт был раза в четыре тяжелее сегодняшнего, весь корявый и неопрятный, но он работал. Мой человеческий запах, смешиваясь с чарами, погружал зверя в сон, — и вместе со зверем засыпали и его запах, и его нюх. Я долго шла по воде, а потом вытащила из чемоданов чужую одежду, вымылась в снегу и натёрла пальцы пахучей кедровой корой.

Потом бегала несколько месяцев, случайно выбирая маршрут. Сменила документы. И прожила в столице почти полгода, чтобы убедиться: они действительно потеряли мой след.

Смешно, но сейчас я даже не могу толком оценить, сложно ли это было. Звучит, вроде как — не очень? Или, наоборот, чересчур? Первый год свободы превратился в моей памяти в перевареную кашу на воде, из тех, в которых, как в клейстере, застревает стоймя ложка — и невозможно понять, из чего вообще она сделана.

Тогда ласка тоже вредничала. Однажды, ещё до Огица, я вообще очнулась в двадцати километрах от города, в вонючей норе и на птичьих трупах; к счастью, было лето, и я кое-как смогла добраться обратно.

Но чем дальше, тем слабее она становилась, и тем гуще был окружающий её туман. Однажды, должно быть, мой зверь уснёт насовсем и утонет в этой молочной дымке.

Я надеюсь, что тогда ласка снова станет воздушным призраком и побежит вслед за колесницей Полуночи через чернильное небо, горящее тысячами огней. Я надеюсь, что для неё тогда снова начнётся Охота, и кто-то другой — не я, — свяжет с ней свою судьбу.

Тогда я перестану быть двоедушницей. И моя дорога станет наконец из далёкого, тоскливого несбывшегося — воспоминанием.

Это будет больно, я знаю. Это будет страшно, потому что кто ты такой, — лунный без маски, колдун без рода, двоедушник без судьбы?

И всё равно я отчаянно жду. Потому что только это и будет свободой.

В понедельник Чабита сердилась и загоняла всех так, что все эти философские глупости вылетели из головы.

xv.

Арден снова вызвался проводить меня до трамвая, и мы шли вдоль канала, никуда не торопясь. Давно стемнело; шёл мелкий-мелкий, совсем слабый снег, который снова верно предсказал мой погодный артефакт.

Болтали обо всяком. Арден затирал какую-то длинную телегу о народных обычаях. В столице, например, были приняты купания в проруди накануне Охоты, хотя в учениях Полуночи об этом ничего не было явно сказано; я вспомнила, что мы в Амрау пекли пироги, обязательно с брусникой в сливках, а Арден даже никогда такого не пробовал.

Потом соревновались, кто вспомнит больше наизустных формул. Забавно, — и, пожалуй, логично, — я выиграла: заклинателей учили составлять свои, а не пользоваться готовыми. Особенно я гордилась довольно сложной фразой для заметания следов на снегу: Арден попытался сочинить свой вариант, но не преуспел.

Стояли под фонарём в обнимку, и мягкие губы сцеловывали снежинки с моих ресниц.

И как раз когда я с лёгким замиранием внутри потянулась навстречу поцелую, Арден вдруг напрягся и текучим, хищным движением развернулся к переулкам.

Рука на моей спине ощутимо напряглась. Между бровями — морщинка, странно искажающая идеально-ровный нос. Заострившиеся скулы, пожелтевшие глаза.

Что он там учуял, — подземного гада?

Я попыталась принюхаться, шмыгнула носом и чихнула. Терпко пахло водой из канала и рыбьим духом; от переулка тянуло залежавшимся мусором, прелым бельём и немного мочой.

— Подожди меня здесь минутку, — сказал Арден. — Мне кажется, там кое-кто знакомый…

Он мне улыбался, а лицо оставалось острым, звериным, с гротескными тенями. Маска балагура, весельчака и любителя баек сползла-стекла с него, как змеиная кожа, и то, что я увидела под ней, мне не понравилось.

Арден дождался моего кивка. Я облокотилась на перильца, нашла рукой фонарный столб. Арден стянул с рук перчатки без пальцев и небрежно сунул их в карман, а потом мягким неслышным шагом двинулся к тёмному повороту.

Я встревоженно огляделась. Набережная была пуста. Где-то вдалеке прозвенел троллейбус, но сюда, я знала, линия не сворачивает.

Что за хрень? Перчатки-то зачем — драться? Или это у них какие-то объятия дружеские, а я напридумывала ерунды…

Какое-то время было тихо. Троллейбус, мигнув издали фонарями, проехал мимо. Я нервно разминала пальцы, отгоняя от себя воспоминание с хищным лицом Ардена; наверное, он всё-таки никакой не олень, а рысь или росомаха… можно было бы спросить, но тогда он спросил бы тоже, а врать не хотелось.

Среди девчонок принято вздыхать на крупных хищников: они-де мужественные, сильные, и вообще с ними как за каменной стеной. Даже будучи подростком, я не хотела ни за одну мохнатую стену спрятаться: какой бы рыцарь ни был великолепный, если ты постоянно с кем-то дерёшься, это обязательно плохо кончится.

Лучше бы встретить какого-нибудь лося. Тоже большой, но зато какой спокойный.

О чём я вообще думаю? Вовсе и необязательно вообще что-то такое происхо…

В переулке хлопнуло, грохнуло, раздался звон стекла, а потом — приглушённый вскрик.

Нёбо ужалило запахами. Зверь внутри рванулся, ощерился.

Долгие секунды я сомневалась. Но потом снова зазвенело, заскрежетало, до меня долетело робкое эхо заклинаний, — мои пальцы сами собой сжались в кулаки, — и я припустила бегом.

Не в переулок, нет, — я же не дурочка.

Поскользнулась, чуть не упала, с трудом выровнялась. Вскарабкалась по заснеженной лесенке. Дверь телефонной кабины замело и приморозило, я какое-то время пыталась сбить лёд ботинками, сдалась и кое-как заговорила на словах, — пар поднялся горячим облаком. Стянула варежки, сорвала трубку и с силой вжала в корпус крупную красную кнопку экстренных служб.

Гудок. Пауза. Гудок.

Ноги вытанцовывали нервную чечётку.

— Шестое отделёние, сержант Дорики, где вы находитесь, что у вас случилось?

Как он может быть — на такой-то работе, — таким спокойным?!

— Я на Вальсовом мосту, — голос не слушался. — На углу набережной и переулка Тореза что-то… взорвалось. Пахнет кровью и адреналином.

Полицейский задал мне ещё какие-то вопросы, я кое-как на них ответила.

— Оставайтесь на месте, — сурово велел мне сержант. — Наряд прибудет в течение десяти-пятнадцати минут.

Пятнадцать минут!

За пятнадцать минут можно принять корону Полуночи, или поймать своего зверя, или утонуть в горной реке. Что уж говорить о том, чтобы убить одного там двоедушника!

Ты сошла с ума, сказало что-то внутри меня. Просто придурошная. Тебе сказали оставаться на месте, а ты что придумала, суицидница? Ты так старалась проложить свою собственную дорогу, — и всё для того, чтобы просто взять и глупо подохнуть, да?

Я даже не отмахивалась от этих мыслей, они просто летали вокруг и гудели, как помойные мухи, мерзкие и бессильные. Всё моё внимание занимали карманы и сумка.

Не может же быть такого, чтобы у артефактора не нашлось ничего полезного?

Запуталась в застёжках, выругалась, высыпала вещи прямо на снег. Разворошила ладонями, — где я успела потерять варежки?

Пучок проволоки. Блюдце. Полная нитка крупных бусин красного граната. Неогранённый турмалин, не слишком высокого качества. Перья. Бытовой клей. Стеклорез с алмазным напылением.

У меня отчаянно дрожали руки, но стоило коснуться инструментов, и панический мандраж отступил. Я всадила в турмалин чары; расстелила на мосту шарф, ссыпала гранат на край и криво-косо вычертила знаки; губы будто сами вспомнили слова, которыми Арден создал огурец с глазами, и заковали ими бусины в шары ледяной брони.

Это всё заняло, может, минуту или полторы.

Старшая ласка, та, что представилась в мастерской Матильдой, говорила: мол, ласки — они находчивые. Если очень надо, ласка сошьёт парашют из мужской рубашки и такой-то матери, десантируется на врага и разгрызёт ему горло зубами.

Тогда, шесть лет назад, я подумала: Полуночь, какой ужас. И что же, кто-то может подумать, что это — про меня?

xvi.

Дура. Какая же дура!

Расслабилась, пригрелась. Поверила, будто всё позади; будто дорога, утонувшая в тумане несбывшегося — достаточно далеко. Завела себе какую-то там жизнь, каких-то людей вокруг, планы, мечты и вклад в банке.

Думала, самая умная, да? Думала, что смогла, справилась, молодец?

Идиотка.

Что ещё ты успела себе вообразить, во что поверить? Что молодой двоедушник из важной семьи, с личным наставником и татуировками заклинателя, действительно решил учиться в вечерней школе на артефактора? Что ты понравилась ему просто так, ни с чего, с первого взгляда, потому что глаза у тебя большие и всё остальное — терпимое? Что он гулял с тобой, потому что ему вроде как интересно, и прям заняться больше нечем, кроме как болтать о глупых местечковых обычаях?..

Пороли тебя мало, Кесса. Не был бы папа такой добряк, глядишь, и выбили бы из тебя давным-давно эту дурь.

Зато ещё вчера… ах, как красиво было вчера!.. Как просто — и как хорошо. Ты ведь забыла совсем и про побег, и про ласок, и про лис, и бояться тоже — забыла. Ты думала, что вот ещё пара лет, и у тебя будет диплом, и Чабита наконец разрешит тебе что-нибудь кроме как чистить и заменять детали. Денег станет больше, и ты переедешь, снимешь квартирку у лестниц, и у тебя будет своя кухня и маленький балкон. Проснёшься утром от звуков радио, нажаришь оладий, намажешь облепиховым джемом и будешь есть, чёркая список дел и любуясь рассветом.

Потом мастерская, а там — артефакты, прекрасные и полные силы, и ты среди них — уважаемая специалистка, разработчица, а может даже и владелица парочки патентов. Клиенты говорят с тобой на «вы», а вон того усатого дядечку ты ведёшь уже лет десять и знаешь всю его семью. И он заказывает что-нибудь эдакое, и ты долго-долго возишься, а потом находишь изящнейшее из решений.

В обед приходят девочки, и Трис каким-то чудом всё-таки сошлась обратно с тем милым беркутом. Ливи ведёт теперь снова в ладах со своим родом в университете спецкурс по материаловедению, а Бенера ездит к своим лунным только по большим праздникам и открыла салон совершенно сумасшедшего нижнего белья.

А вечером тебя встречает на крыльце какой-нибудь… кто-нибудь. Можно даже и рыжий, и заклинатель. Вы гуляете по набережной, а вокруг — начало лета, и одуряюще пахнут яблони. И он приносит тебе цветы, целый пушистый букет нежных кустовых роз, потому что почему бы и нет; это ведь твоя фантазия, верно; почему бы в ней не быть букетам, и романтике, и даже какой-нибудь страшно сказать любви; и почему бы выдуманному возлюбленному не дарить тебе кустовые розы и не остаться у тебя на ночь, верно?

Может ты уже и имена совместным детям придумала, как в дурацких анекдотах?

Как только не утонула в этих своих розовых соплях!..

Дура. Какая же дура…

Я хотела бы сказать, что меня душила ярость. Или, по крайней мере, слёзы.

Но по правде — дышалось легко, хотя и шла я очень быстро, переходя иногда на бег. И в голосе было ясно-ясно, и холодный разум вовсю вертел, как головоломку, план дальнейших действий.

Никаких кустовых роз, конечно, не будет. Диплома, к сожалению, тоже; да и всю остальную ерунду, про патенты и облепиховый джем, нужно скомкать в плотный шарик и выкинуть далеко-далеко.

Холодная голова, да. Никаких слёз, никаких криков, и, пожалуйста, будь так любезна — обойдись без истерик. Если так уж захочется, поплачешь как-нибудь потом, когда выбранная для тебя Полуночью судьба снова покажется тебе несбывшейся.

Я уже знала: не захочется.

Планы строились у меня в голове сами собой, сами собой уточнялись, проходили каверзное тестирование и отбрасывались за негодностью.

Оставаться в Огице, конечно, нельзя. Но и уезжать без денег — самоубийство; я хотела, конечно, оказаться как можно дальше от приписанной мне судьбы, но это не значило, что я рада буду уже послезавтра кончить в борделе, подпольных боях или гробу.

Деньги — дома. Должно быть, он давно уже знал не только где я жила и работала, но и что ела на завтрак и какого цвета носила трусы. Соваться домой — безумие: это первое место, где меня будут искать.

С другой стороны, у Ар… у лиса ранены руки, да и я добавила. На снегу крови всегда кажется больше, но сейчас её и правда было очень много. Приедет полиция, — уже, наверное, приехала, — ему окажут помощь, снимут со стены любителя молний и пистолетов, будет допрос. Даже если лис станет очень торопиться и ему найдётся, чем надавить, он не освободится мгновенно.

Это давало мне фору. Оптимистично можно надеяться на четыре-пять часов, но это уже — избыточный риск; по меньшей мере, должно быть, часа полтора.

Полтора часа, чтобы исчезнуть.

Что ж, с каждым разом задачки становятся всё сложнее. К следующему разу мне стоит научиться мгновенно растворяться в воздухе.

Я хотела улыбнуться этому, но не смогла: губы сжались в тонкую нервную полоску и на каждую попытку ими шевельнуть начинали трястись.

Я ненавидела, когда у меня трясутся губы. Я ненавидела все эти нервы; слёзы; дрожащие руки; безнадёжные просьбы помочь; кислую чужую жалость; душащее бессилие; собственную неспособность нормально спать и чему-нибудь смеяться; мучительную слабость.

Я сжала губы ещё плотнее. Взбежала по лестнице, щёлкнула светом в коридоре, отпёрла свою дверь. Рывком выдернула из-под шкафа чемодан, швырнула его на кровать.

Деньги разделить. Часть в тощий кошелёк, часть в несессер и во внутренний карман, крупные купюры и банковские чеки в пластиковый пакет и быстрыми стежками подшить к подштанникам. В чемодан инструменты, коробку с камнями и металлом, смену одежды. Летние платья бросить, из обуви — только осенние ботинки на толстой подошве. Швейный набор, горелка, металлическая чашка, ложка и нож; без косметики как-нибудь обойдусь; взять дождевик и свернуть плотным рулоном тонкое одеяло — поможет хоть как-то устроиться, если придётся ночевать в лесу.

Хорошо бы, чтобы не пришлось.

xvii.

Я снимала комнату в гостевом доме, из тех, что подешевле, и в дверях здесь не было глазков. Зато решётки на окнах — были, и пожарный инспектор в начале осени грозил предписанием на демонтаж, но хозяйка как-то уладила с ним этот вопрос.

Я вгляделась в крепежи. Выломать, конечно, без шансов; была бы я медведем, ещё может быть…

Стук повторился.

Ласка! Она легко проскользнёт между прутьев, оттуда на крышу и дальше. Вещи придётся бросить, попробую утащить хотя бы банковские чеки…

Я швырнула в дверь заклинанием-глушилкой, дёрнула на себе штаны, но ничего не успела.

Мои чары развеялись, будто и не было. Замок на двери щёлкнул, и незваный гость вошёл в комнату.

Высокий, — в дверном проёме ему пришлось пригнуться. Когда-то был брюнетом, а теперь почти седой, и длинное лицо всё изрезано грубыми морщинами. Водянистые, белёсо-прозрачные глаза колдуна без зрачка, на шее — тонкая вязь заклинательных знаков.

Я замерла, как мышь перед гадюкой. Одет колдун был просто, но в руке держал тяжёлый, богато инкрустированный камнями посох, а в другой — школьную тетрадку в клетку.

Он развернул её ко мне страницей:

«Прошу простить моё вторжение.»

Я сглотнула, а он развернул тетрадь другой стороной:

«Моё имя Дюме, и я имею несчастье быть наставником Вашей пары.»

Так и было написано: «имею несчастье» и «Вашей», с большой буквы. Хороший почерк, ровный и по-мужски жёсткий.

Наверное, он ждал от меня каких-то слов, но слов не было. Я смотрела на руки в татуировках, узловатые гибкие пальцы, мерцание камней в посохе, россыпь артефактов, выглядывающих из расстёгнутого пальто, — и понимала только: мне нечего ему противопоставить.

Зря я вернулась. Зря посчитала, что у меня есть некая «фора»; надо было сразу же рвать на вокзал, затаиться лаской где-нибудь под сидениями. Полуночь с ними, деньгами и документами, можно было бы уехать к лунным, обустроить себе нору под деревом, а там, глядишь, как-нибудь бы и сложилось…

Мастер Дюме аккуратно прикрыл дверь, прислонил посох к косяку и принялся разуваться. Под зимними сапогами обнаружились вязаные носки, зелёные с белым орнаментом; вот они ступили на холодный пол, колдун прошёл в комнату и, взглядом попросив у меня разрещения, — я молча кивнула, — выдвинул из-за стола стул и сел. Достал из внутреннего кармана ручку, лизнул палец, перелистнул страницы в тетради и принялся писать.

Я отошла к подоконнику, сдвинула цветок, присела на краешек. Скрестила руки на груди, пытаясь принять вид спокойный и незаинтересованный; но по правде — это был, конечно, безнадёжный провал.

Наконец, он протянул мне тетрадь.

«Вам не о чем беспокоиться.»

Я посмотрела на него мрачно и постаралась выразить взглядом весь доступный мне скепсис. Мастер Дюме улыбнулся, указал на тетрадь и сделал жест, будто перелистывает страницы.

Я перелистнула.

«Ни я, ни мой ученик не причиним Вам вреда.»

— Я не уверена, что мы с вами одинаково понима…

Он прервал меня жестом и снова сделал перелистывающее движение. Я фыркнула, но подчинилась.

«В любом понимании вреда.»

«Уехав, Вы сделаете ровно то, чего хотел бы враг, — так было написано на следующей странице, и я, уже не дожидаясь указаний, принялась читать дальше. — Вы подвергнете себя серьёзному риску, при этом Вам вовсе не гарантирован успех. Зато ясно точно, что Арден будет изрядно отвлечён всеми этими перипетиями, и от того пострадает Дело. Которому Вы, к слову, могли бы изрядно помочь. Складывается впечатление, что у Вас найдётся ценная для нас экспертиза. Что Вы скажете о том, чтобы поработать на благо Кланов?»

Последняя фраза приходилась на зелёную обложку тетради, — видимо, мастер недооценил размеры своего словоблудия.

Я вздохнула и мысленно досчитала до пяти:

— Давайте начнём с того, что у меня нет врагов.

Равно как у меня нет никаких оснований вам верить, но этого я говорить не стала.

Вместо этого я, до боли стиснув кулаки, сказала:

— У меня своя жизнь. Другая. Мне нет дела до ваших дел, экспертизы и блага кого бы там ни было. Я не хочу быть ничьей парой. Я хочу уехать, а Арден может взять себя в руки и не отвлекаться.

Мастер Дюме снова улыбнулся мне, покачал головой и достал из внутреннего кармана свёрнутую чистую тетрадку.

Я думала, он станет уговаривать, как это происходило всегда: напишет что-то о любви, или о долге, или о судьбе. Но вместо этого он написал:

«Неужели Вы сами не захотите понять, почему умерла ваша сестра?»

— Причём здесь Ара?

«А вы его не узнали?»

— Кого?..

Он писал довольно долго.

«Этот милый нервный юноша, любитель изготавливать взрывоопасные штуки, передавать девушкам деньги и кидаться молниями в переулке — двоедушник из Делау, которому от рождения дано имя Вердал. Когда-то он был парой Ары. А затем она умерла.»

Я не слышала это имя одиннадцать лет. Дома оно стало запретным, когда закованная в лёд Ара ещё лежала на столе, а мама выла над её телом.

Лисы из Сыска пришли раньше, когда Ару ещё не нашли. Они исследовали и мост, и прилегающий к нему лес, опросили чуть не весь Амрау и сложили неприглядную — и трагичную — картинку.

Они были очень юны, они оба. Для Ары это была всего лишь вторая Охота, — первая, на которой она уже была двоедушницей; а Вердал и вовсе лишь тогда и поймал своего зверя. Ара услышала его, и они встретились. Она светилась тогда от радости, моя несчастная прекрасная сестра, а вот он, говорят, был не слишком доволен, — но это бывает с подростками, что уж такого.

Пекарь слышал, как они ругались на качелях. «Дело обычное, молодёжь,» — сказал он следователям. Но это не было обычное дело, потому что швея чуть позже видела, будто бы он ударил её, отшвырнул от себя. А лебединая пара встретила её на пути к мосту, и девушка была сама не своя: то рыдала, то смеялась. Они даже пытались поговорить с ней, но Ара убедила их, что идёт домой. Лебедь потом ужасно винил себя, что не вызвался проводить, а лебёдка всё время плакала.

xviii.

Моё желание остаться дома было категорически отвергнуто. Когда я говорю — «категорически», я имею в виду, что на зелёной обложке тетрадки мастер Дюме написал три буквы, «НЕТ», и показывал эту запись на каждый мой аргумент.

Пообщаться с хозяйкой мне тоже не дали. Второй чемодан — посчитали излишеством, «как я вижу, инструментарий Вы уже сложили». Так мы и вышли на внешнюю лестницу: улыбающийся мастер с посохом и я, недовольно волочащая чемодан, — он оказался неожиданно тяжёлым.

На улице мастер Дюме вытащил из ворота один из многочисленных артефактов и что-то нажал. Минут через пятнадцать приехало такси; всё это время мы стояли у ворот молча, а я пыталась отогревать замёрзшие руки дыханием.

Машина была дорогая, красивая: глянцево-чёрная Змеица с до блеска начищенным шильдиком завода на радиаторе. Внутри — кожаные белые сидения. Подтянутый водитель в клетчатой кепке открыл багажник, сам поднял туда мой чемодан и распахнул передо мной задние двери.

Мастер Дюме показал водителю написанный в тетради адрес.

Вокруг было уже совсем темно. Снег усилился; белая крупка летала вокруг, подгоняемая ветром. Вбок, вверх, прямо — бесконечный, ничем не управляемый хаос. Но в конце концов жёсткие снежинки всё-таки куда-нибудь падали: то под шуршащие колёса авто, то на лобовое, где их размазывали дворники.

Фонари здесь не горели. Судя по поворотам и отдельным смазанным кадрам, которые я вылавливала в свете фар, мы ехали куда-то к старой набережной. Этот район я толком не знала и быстро запуталась.

Ехали медленно. Мимо мелькала то кирпичная кладка, то ковка заборов, то барельефы на старых домах. Я узнала главный корпус медицинского центра, потом мы довольно долго ехали в ровном жёлтом свете липовой аллеи, а затем я снова потерялась в хитросплетениях переулков.

Как я во всё это влипла? Что я здесь делаю? Надо было всё-таки попробовать ткнуть его ножом, если бы я бросилась неожиданно, может быть…

Машина съехала на тряскую тёмную дорогу, утопленную в кое-как расчищенном снегу и высыпанную гравием и песком. Она серпантином забиралась на гору, и вокруг были одни только ёлки. Городские огни остались где-то слева внизу.

Мы остановились у высоких сплошных ворот, и мастер Дюме ткнул мне в руки тетрадь:

«Я вернусь через 15 минут. Пожалуйста, оставайтесь здесь и не делайте глупостей».

Я кивнула. Он вышел, — следы в нетронутом снегу, — и позвонил в ворота. Водитель потушил фары и включил для меня лампочку в салоне.

— Где это мы? — спросила я будто бы между прочим.

— Загородная резиденция, — чопорно сказал он.

— Чья?

— Шестого Волчьего Советника.

И показал на табличку у ворот.

Из-за снега мне было плохо её видно. Строчки надписей были все облеплены снегом, и прочесть их я так и не смогла, зато заснеженный рельеф стал даже более чётким.

Волчья голова с пышной, вырисованной острыми клиньями гривой. В пасти — круг часов, они и правда работали, но опаздывали на два или три часа. А вокруг бегут цепочкой мелкие зверьки с острыми когтями и глазами из глянцевых чёрных камней.

Мне не нужно было всматриваться, чтобы понять: это ласки.

— Мне сказали подумать, — лопочу я, и это почему-то звучит очень жалко.

Мама только качает головой, но я знаю: она считает, что здесь не о чем думать.

Вечером мне рассказывают о волках, и о лисах, и о ласках, — и о предназначении. Говорит всё больше мама, с горящими глазами и пылом, а папа, как все медведи, вял и по-зимнему клюёт носом в стол.

Когда-то давно, до Принцессы Полуночи, твоя судьба определялась рождением. Если ты рождён волком, ты будешь править Кланами; если лисой — искать следы и служить волкам; если белкой — обживать снежные леса; если соколом… Родители учили детей семейному делу, и не было из этого круга ни выхода, ни даже его тени.

Потом Принцесса подарила нам Охоту, и вот она я — ласка, дочь медведя и горлицы.

Есть звери, которые давно забыли о своей сути, но ласки помнят. Это большая судьба; я стану сильной, я смогу многое, я научусь. Я буду тенью Советника и его доверенным лицом; щитом, заслоняющим от опасности, и разящим клинком; его клыками и его когтями; я проведу свою жизнь за волчьим престолом, а однажды приму за него смерть.

Полуночь сплела для меня хорошую дорогу, яркую. О чём же здесь думать?

Я нервно облизываю губы.

— Я бы многое отдала за такую судьбу, — говорит мне мама. — У тебя есть шанс вырваться из нашей дыры, увидеть мир, не бегать, как проклятая, работа-дети-быт-работа, не пытаться экономить на капусте. Кесса, тебе пора бы взрослеть. Или ты хочешь, как все, быть какой-нибудь мышью и стать продавщицей в пивном ларьке? Посмотри на меня. Что тебе не так?

Я не хочу на неё смотреть. Я прячу взгляд и обнимаю себя руками.

Правда в том, что я не отказалась бы от того, чтобы быть мышью-продавщицей, или даже и вовсе — мокрой речной рыбой. Я ведь видела, как работают лисы. Приезжают в ночи, чтобы смотреть на чужую смерть, чтобы опрашивать перепуганных горожан, чтобы шутить над трупом чернушные шуточки. А ласка, получается, — это даже хуже, чем лиса.

А ещё правда в том, что я ужасно не хочу умирать. Я не верю, что это бывает не больно, а боль терпеть — не умею; я не хочу становиться холодным склизким телом; я не хочу быть горьким воспоминанием, молчаливой табличкой на могиле, одуванчиковым венком в течении реки.

Бывает ли она — большая судьба без большого риска?

— Мне нужно подумать, — выдавливаю из себя я. — Мне сказали подумать. Я подумаю, хорошо?

Мама притягивает меня к себе, обнимает, упираясь лицом мне в бок, а я украдкой нюхаю её волосы. Она пахнет специями и теплом, и теперь этот запах для меня много острее и глубже, чем раньше, когда я ещё была человеком.

— Полуночь знает, что для нас правильно, — говорит мама, пытаясь поймать мой взгляд. — Это великий дар: точно знать, что ты можешь. Не профукай его, хорошо?

xix.

Мастер Дюме отсутствовал не пятнадцать минут и даже не двадцать, — почти час. Какое-то время я упрямо гуляла вдоль дороги и пыталась оценить, кто и как будет гнаться за мной, если я сейчас всё-таки обращусь и нырну в лес. Станут ли они, скажем, стрелять?

Потом голенища сапог совсем набились снегом. Тогда я села в машину, и оставшееся время просто тупо смотрела, как крутится счётчик такси.

Хлопнула калитка, пиликнул артефакт у ворот. Водитель отпёр двери; мастер Дюме, хорошо отряхнув ноги от снега, сел в салон и сразу же протянул мне смятую тетрадь.

«Благодарю за ожидание. Отсюда уже на квартиры. Матильда передавала Вам наилучшие пожелания.»

Я облизнула пересохшие губы и кивнула.

Мастер Дюме забрал у меня тетрадь, подмигнул и спрятал её во внутренний карман пальто. На коленях у него лежал потёртый деревянный ящик размером с шахматную коробку.

Машина зафырчала, дёрнулась, и водитель принялся кое-как, разбивая бамперами снег, разворачиваться. Наконец, колёса вошли вновь в колеи; особняк за высоким забором окончательно утонул во тьме.

Мастер Дюме достал из кармана артефакт — лабрадорит в серебре с тонкой плашкой, кажется, пренита, — щёлкнул кнопкой, и дорога за нами начала сама собой затягиваться. Как язычок молнии, мы сводили за собой снежные берега, а метель за нами окончательно заметала следы.

Какое-то время я следила за этим через заднее стекло. Потом его присыпало снегом, я устало откинулась на сидения, — и закрыла глаза.

Сначала я слышу запах.

Он щекочет нёбо и ввинчивается в позвоночник, и внутри всё гудит от пронзительного, острого предчувствия, и кишки комкаются в узел, и голову пьянит адреналином. Сердце колотится, как метроном, отсчитывающий престиссимо, — от этого больно в груди: стрелка маятника лезвием нарезает лёгкие и вгрызается в рёбра.

Нет, нет; сначала — не так.

Сначала я вижу ласку. Она сидит напротив, и мы смотрим друг другу глаза в глаза. Она одета в белую зимнюю шубку, хитрая мордочка всматривается в меня с интересом, а лапки цепляются за кору дерева.

Дерева, которого нет.

Но нет, нет; сначала…

Сначала я сижу полночи, свернувшись на подоконнике маленького мансардного окна. Здесь остро пахнет травами и хреном, и взрослые редко сюда поднимаются. Теперь, когда эти запахи щиплют и мой нос, я их понимаю; и всё равно — сижу, потому что здесь меня никто не станет трогать.

На улице, за запотевшим стеклом — снег. Вдали, в толщи подвижного снежного марева, одиноко мигает жёлтый фонарь.

Я ужасно боялась никого не поймать. Такое не слишком часто, но случается; тогда ты пробуешь и на следующий год, и ещё, и ещё, пока не найдёшь свою судьбу. Старая лосиха, единственная на весь Амрау вдова, говорит: это потому, что Полуночь выбирает для тебя самое лучшее. Но по правде — неудачников, конечно, дразнят, что у Полуночи не нашлось для них даже плохонькой дороги.

Я хотела бы поймать мышь. Или, может быть, корову. Может быть, козу, чтобы быть хоть немного похожей на Ару. Но я была бы рада и бурундуку, как у Адира, и голубю, как у Селы, и даже рыбе, или змее, или лягушке. Это всё хорошие, ясные судьбы, — понятнее и проще, чем ласка.

Я хотела бы отдать её кому-нибудь, но так, увы, никто не умеет. Ты ловишь за хвост свою дорогу и проходишь её до конца; так нам положено от начала Охот.

Но это, конечно, глупая ошибка, какая-то нелепость. Да, ласки приходили сегодня, но они и сами ещё поймут, что так не должно быть; может быть, уже завтра придёт кто-нибудь ещё, пусть бы и сова. Хотя нет, это всё-таки чересчур; будет достаточно прислать письмо.

Да. Так они, наверное, и сделают.

Его принесут уже завтра. Я спущусь утром помогать маме с завтраком, а письмо уже там, на бумаге с волчими печатями, с сургучом и цветными чернилами. И там какое-нибудь такое: стало ясно… допущена неточность… чудовищное недоразумение… ласку надлежит сдать обратно, по такому-то адресу, а взамен получить… или нет, ничего не получать, — просто попробовать ещё раз на следующий год.

А что, если они решат, что я это всё специально? Что я… украла её у кого-то? Хорошую, сильную судьбу — буквально увела у кого-то из рук, а теперь ворочу нос.

Тогда, наверное, мне и вовсе запретят участвовать в Охоте. Тогда, наверное, мне нужно будет уехать из Кланов. Я поселюсь где-нибудь в приграничье, отучусь на артефактора. Лунные иногда принимают на службу чужаков, я могла бы на них как-нибудь работать.

Родня, конечно, очень расстроится. Они все расстроятся: они ведь успели поверить и понадеяться, что из меня выйдет толк. Но это… ничего. Ничего. Мне не впервой их разочаровывать.

Интересно даже: считается ли это преступлением? Может быть, я и зря отнеслась к этому так легко, и в волчьем кодексе есть для этого специальная страшная статья, и будет какой-нибудь ужасный трибунал, и газетчики, и в меня будут тыкать пальцем и говорить, что я воровка дорог, и окажется, что зверя никак нельзя никуда сдать, и чтобы всё исправить, я просто должна умереть, обязательно каким-нибудь ужасным способом, и даже просто яду выпить нельзя…

Ласка, ласочка… как же ты могла так обознаться? Что тебе стоило махнуть хвостом и отпрыгнуть подальше? Я бы поняла, честное слово, я бы побежала за кем-нибудь другим!

Ласка смотрит на меня, склонив в сторону мордочку. Я протягиваю к ней руку, на секунду касаюсь мягкого меха; она прижимается к дереву, будто собирается прыгнуть, но я смаргиваю, — и мои пальцы упираются в холодное стекло.

Утром, пока мама возится с квашнёй, я спрашиваю: бывает ли такая статья, про воровство дорог? Мама смеётся и говорит, что это всё глупости. Полуночь никогда не ошибается; Полуночь знает, что тебе нужно.

Но я-то знаю, что это ошибка. Наверное, это очень секретная статья.

Похоже, что-то такое написано на моём нервном, бледном лице, потому что мама толкает папу в бок и настойчиво показывает ему на меня глазами. Папа сонный, вялый, немножко сердитый; он основательно жуёт пшённую кашу, а его тёмная с проседью борода стоит почему-то дыбом.

xx.

Долгое, тягучее мгновение мы с ней существуем одновременно.

Мы слипаемся в одного большого зверя, с тысячей лап и тысячей хвостов; мы становимся частью многоликой вселенной, частью благословенного мироздания и искрой великого плана. Мы — натянутая струна между точкой А и точкой Б; мы — луч света, рассеивающий Тьму; мы — нить, мы — дорога, мы — течение, вложенное в единый Поток.

Миг натягивается и разрывается. Я спотыкаюсь о дерево и падаю в жухлую траву. Ласка ловко цепляется лапами за занавески и сползает по ним на бревенчатый пол.

Топчет лапами мою одежду, — она неряшливо осыпалась на пол, как сброшенная змеёй кожа.

Принюхивается. Чихает.

— Мы хотели подслушать, — говорю я.

Я сижу на бревне в лесу, которого нет. И вместе с тем, это я такая маленькая, что колченогий стул кажется мне великаном; это я пробую когтями половицы; это я борюсь с дверной ручкой, которая всё никак не хочет поддаваться.

Мы выбираемся на узкую лесенку. Здесь пахнет печью, соленьями из погреба, хлебной закваской и мужским потом. Запахи объёмные, шумные, и для них в человеческом языке не бывает слов. Из них я знаю, что на улице солнечно, но подмораживает, что мимо дома проехал трактор, что коров прогнали уже давно, и что пастух снова позволил своей кляче нагадить ровнёхонько под нашу калитку. Я знаю, что ни пастухи, ни сами лошади особо это не контролируют, но всё равно сержусь.

Это ловит ласка и довольно щерится. Что может ласка сделать коню? Ах, вот оно что, — я тону на мгновение в пленительных моих-не-моих ощущениях. Как лапы гарцуют на лошадиной спине, как она-я-мы хитрее и быстрее неуклюжего хвоста, как клыки прикусывают тонкую шкуру, и лошадь отчаянно ржёт, и мы в её глазах — чудовище. А потом мы лижем её вкусный, такой солёный пот.

Брр, вздрагиваю я-человек.

Я-ласка тем временем игнорирую ступени и спускаюсь по крутым перилам.

Братца нет дома, он убежал куда-то вон, это я знаю из запахов. Ещё знаю, что заходила тётя Рун, но не прошла дальше порога.

Родители на кухне: мама лепит пирожки с капустой, и её движения резкие, рваные. Папа сидит за столом, немытый, пахнущий недовольством.

Нам не нужно красться. Они никогда нас не заметят, неуклюжий сонный чурбан и болтливая глупая растяпа. Мы взбираемся по дверному откосу и удобно устраиваемся на верхушке приоткрытой двери.

Голоса я-ласка тоже слышу по-новому: они глубже, ярче, с множеством незнакомых мне тонов. И в этом богатстве отчего-то теряются слова, и мне приходится напрягаться, чтобы разлеплять на них журчащий поток речи.

— Зачем ей это? — это мама, нервно и со странной дрожью. — Они её сломают, Хин! Ты только представь: Кесса и тайная служба! Может и правда лучше, если она ещё хоть годик побудет дома? Попривыкнет…

Папа что-то однородно гудит.

— Ну и что, что они требуют! Что им знать? Не они её рожали! Ты ж знаешь Кессу, она и с обычными людьми-то не очень. Зачем она вообще это сделала? Такая упрямая иногда, вся в тебя.

— Бммммб… бмммб… взрослеть.

— Да а я ж что! Конечно, сама виновата. Но она же не справится с этим. Я подумать боюсь, какие у них там методы. Что, если она… убьётся там, Хин? Она просто комок нервов иногда, она и зверя не чувствует. Я не буду больше хоронить детей!

— Прекращай это, — рокочет папа. — Не надо прятать её за юбкой. Мы скажем ласкам, что Кесса у нас… такая. Они это учтут. Всё образуется.

Мама долго молчит, а потом спрашивает жалобно:

— Мы никак не можем её не пустить?

— Ренна, ну хватит.

Ласка смотрит на меня с недоумением: мол, почему эти люди считают тебя такой слабачкой? Я поджимаю губы и помогаю ей спуститься с двери.

Я-человек забилась бы сейчас в дальний угол мансарды и сидела там, жуя сухие травинки, до самого ужина. Но я-ласка совсем туда не хочу: там затхло, плохо пахнет и тянет по полу холодом.

Мы проскальзываем в форточку и вылетаем на воздух. Жмуримся от яркого света, ныряем в снег, молотим его лапами, сбивая с себя назойливые запахи. Смеёмся, довольно рокочем, скачем по двору мячиком.

Оглядываемся.

Где-то там пропахшая дизелем дорога, — это не нравится. С другой стороны — запертая летняя кухня и банька: неплохо, но сейчас ни к чему. А вон там, с другой стороны, заснеженный огород, и глубокая канава с речной водой, и утонувшее в сугробах поле, а потом и вовсе — лес.

Хорошо!

Мы скачем по снегу, и холодный воздух наполняет лёгкие, как гелий наполяет воздушный шарик. Я лёгкая-лёгкая, я — на острие стрелы, на пике мира, снег плавится под моими лапами, блестит в моей шерсти, я купаюсь в солнце, и мир полон пронзительных запахов.

Если не это — свобода, то что?

Я подпрыгиваю, перекручиваюсь в воздухе и, смеясь, падаю в снег. Что бы ни говорили про меня, сейчас я — сильна, я — полна, я — вольна и могу.

И вот тогда я слышу запах.

Он оглушает, он душит, он ввинчивается в каждый мой позвонок и бьёт молнией в обнажённые нервы, и там, где всего какую-то минутку была только я, теперь безвозвратно властвует он.

Я шиплю и вскакиваю на лапы. Запах заполняет собой лёгкие, прокрадывается в кровь, смешивается с кислородом и отравляет моё тело. Шерсть встаёт дыбом, до жути, до боли, и я почти кричу, но вместо этого вонзаю в снег когти.

Я была свободна — одну минуту. Одну минуту я была собой, и это не было ни стыдно, ни страшно.

Я не хочу быть чьей-то.

Я скалюсь, щерюсь. Лапы пружиняще напрягаются, взлетает вверх в оскале верхняя губа, увлажнённые клыки пробуют на вкус морозный воздух. Я слежу за ними взглядом, и что-то во мне фиксирует холодно, как бьётся жилка под челюстью лиса.

Туда я вгрызусь в первую очередь.

Взбитый в пену снег, горящие глаза, острые морды. Зубы. Когти. Зубы. Вываленные языки. Розоватые дёсны. Капля слюны.

Я рычу, а потом что-то во мне подскакивает: я маленькая. Я маленькая и слабая, мои когти им — ерунда, комариный укус, и я сама им — смешная игрушка, меня можно швырнуть одним ударом лапы, как мяч, меня можно трепать, рвать, драть, и светлый мех смешается с осколками костей и кашей из крови и требухи.

xxi.

— Снимай.

Это было первое, что мне сказал предназначенный мне Полуночью человек, которого я — теоретически — люблю больше воздуха.

— Чего?

— Снимай эту дрянь, — мрачно повторил Арден. — Артефакт. И дверь закрой.

Он так и сидел за кухонным столом. Правая рука его уже выглядела совершенно здоровой, а вот наполовину залеченная рана на левой сочилась кровью пополам с сукровицей. Из одежды на нём были лёгкие пижамные штаны.

Влажные волосы уложены неаккуратным узлом, на плечи наброшено полотенце, — тень от него подчёркивала рельеф мышц. Руки и бритая грудь покрыты сплошным узором татуировок, а от границы рёбер вниз шли рыжеватые кудряшки.

Красивое, в целом, тело. Ливи присвистнула бы и сказала что-нибудь сальное, про статуи лунных и мужской стриптиз, но у меня мерзкие шутки всё никак не склеивались.

— Налюбовалась? Закрой дверь и сними, наконец, эту дрянь!

— Дай угадаю: потом лечь на стол и зажмуриться?

Арден гаденько улыбнулся.

— О нет, милая, ночь любви придётся отложить. Это, знаешь ли, блюдо, в которое не принято добавлять яйца всмятку. Ты снимешь наконец или нет?!

— Нет.

Арден прошёлся по мне взглядом, — по растрёпанным волосам, расстёгнутому пальто и шапке, которую я нервно мяла в руках, и в его глазах я читала горькую усталость, крепко замешанную с тусклой ненавистью и пренебрежением. Казалось, вот сейчас он рухнет на колени и вознесёт страстную молитву Полуночи, чтобы та всё-таки смилостивилась и предложила ему кого-нибудь другого.

Вместо этого он встал, прошлёпал босыми ногами к двери и с треском её захлопнул. Вырвал у меня из рук шапку, стряхнул пальто и швырнул их грудой в дальний угол.

— Где он?

Его рука — правая, левую он берёг, — прошлись по моему телу, проинспектировали карманы и дёрнула пуговицы ворота. Тут я, наконец, опомнилась и с силой оттолкнула его от себя.

— Ты больной?!

— Я-то? Да я здоров как бык, твоими стараниями! Сними сама, или мне придётся раздеть тебя силой.

— «Придётся»!.. Я же вынуждаю тебя одним своим существованием, да?

— Привязываться к словам — это всё, что ты умеешь? Ладно ты в четырнадцать была дурочка, но столько лет прошло! Хватит уже. Всё, нагулялась. Я честно старался смягчить и дать тебе время, оценила ты это конечно на пять с плюсом. Сними артефакт и дай мне, наконец, тебя понюхать. Там, глядишь, всё и сложится.

Ласка ощерилась. Она ненавидела артефакт и насланный им сонный туман, но сейчас готова была драться за него вместе со мной.

Я вдруг вспомнила, как билась жилка у лиса под челюстью. У Ардена-человека есть похожая, — вот она, неровно пульсирует на линии между ухом и кадыком. Я вцеплюсь туда мёртвой хваткой, я буду грызть через кожу до мяса, до треска и осколков костей в пасти, и пусть вся эта полупустая тесная кухня утонет в густой венозной крови. Пусть только подойдёт ближе, и тогда…

— Ну?!

— Да пошёл ты!..

— Я?! И куда мне по-твоему идти, если ты вроде как предназначена мне судьбой?

— Нахер!.. Нахер тебе идти, Арден. Показать тебе, где это? Никакая. Это. Не судьба! Это ВЫ так решили. Что раз я что-то одно, то я обязательно что-то другое, и послезавтра счастливо сдохну во имя Кланов, потому что посмотри на меня — да я же готовая шпионка, что, не похожа?! Ах нет, подождите-ка! Послезавтра никак не получится. Мне же нужно успеть родить тебе парочку каких-нибудь зверей и популярно объяснить дочерям, что если тебе кажется, что мальчик хочет тебя убить, то это тебе кажется, это просто такая большая любовь!..

— Убить?! Ну конееечно. Этому тебя тоже мама научила, раздувать изо всякой херни проблему размером с клановый дворец?!

— Херни?!

— А папа твой, папа тебе наверное рассказывал про технику безопасности: видишь собаку — беги, собаку это ооочень успокоит! Да, так оно всё было? Д-д-дебилы!..

— А ты, выходит, псина? Мохнатый мешок из инстинктов! И ещё меня называешь дурой?!

— А кто ты, или скажешь, ты охренеть как умна? Ну испугалась, мелкая была, бывает! Как только выживала все эти годы совсем без мозгов?!

— Твоими молитвами!

— Оно и видно! Но теперь-то у тебя должен уже был проклюнуться разум?! Никто не пытался тебя убить! Да, мы тупанули с ребятами и не поняли, что ты не заигрываешь, что ты это всё всерьёз. Но убить свою истинную — это надо быть совсем отбитым. Это было тупое совпадение, сейчас-то ты понимаешь или нет? Не-до-по-ни-ма-ни-е!..

— Не бывает! Совпадений.

— Действительно! То есть совпадений не бывает, но в судьбу ты не веришь, и мне пойти нахер, да?!

В его голосе появились густые рычащие ноты, как бывает с хищниками за секунды до самопроизвольного оборота. Глаза его пожелтели, — но мне было наплевать.

— Ублюдок, — прошипела я, и пальцы напряглись, готовясь взорваться когтями, — чтоб тебя тёмные…

Он зарычал в голос, ласка оскалилась, — и в этот момент раздался ровный, глуховатый металлический стук.

Я вздрогнула и замолчала. Арден дёрнулся. Стук продолжался. Мы переглянулись; Арден отошёл к окну и выглянул на улицу, я помотала головой.

Он сообразил первым:

— Батарея. Мастер Дюме предлагает нам держаться в рамках.

— О, я к ним ещё даже и не подходила!

Арден скомкал и бросил на пол, к моему пальто, мокрое полотенце и взъерошил волосы пальцами.

— Кесса. Пожалуйста, сними артефакт, и давай поговорим, как нормальные люди. Или мне всё-таки надо содрать его самому?

— Только попробуй, — с расстановкой сказала я. — Только попробуй меня тронуть, и я найду способ превратить твою жизнь в ад.

Арден посмотрел на меня с недоумением, а потом вдруг отступил и расхохотался. Хохотал долго, с чувством, захлёбываясь; потом кое-как успокоился и рухнул на кухонный стул; глянул на меня и снова засмеялся.

Смех был… здоровые люди так не смеются.

— Кесса, ты тупая? — наконец, сказал Арден, утирая глаза. — Нет никакой «моей жизни», которую ты во что-нибудь превратишь, и «твоей» отдельной жизни, в которой ты будешь радостно гарцевать «на воле».

xxii.

Больше мы тем вечером не разговаривали, — если не считать разговором то, что Арден выругался особенно грязно и ушёл с кухни.

Я посидела ещё, тупо глядя в клетки клеёнки. За стеной надрывно взревел унитаз; ему охотно отозвались рулады моего желудка. Можно было бы порыться по шкафам и холодильнику, но всё здесь казалось мне чужим и грязным.

В коридоре хлопнула дверь, и я сжалась. Арден, впрочем, тоже явно не был готов продолжать наше увлекательное общение: почти сразу следом щёлкнуло, и струи воды ударили в чугунное дно ванны.

Он не придёт. Он не придёт.

И я позволила плечам сгорбиться над столом.

Мечтала ли я о нём? О, да. Сложно быть двоедушницей и совсем уж никогда не мечтать о своей истинной паре, большой настоящей любви, идеальном мужчине. Когда я была маленькой, я представляла его себе как кого-то большого и шкафообразного, вроде папы. Надёжного, как скала.

Потом я, конечно, знала: он лис. Но человеком я его если и видела, то мельком, и совсем этого не запомнила. В моём воображении мой лис был белокожим веснушчатым юношей с мягкой рыжей бородкой. В каком-то волшебном — невозможном — будущем я присылала ему анонимную открытку с видами, мы вступали в переписку, с каждым разом письма становились всё длиннее, и мы обсуждали кино, картографию и достижения современной артефакторики. Потом я признавалась ему в том, что мы пара, он приезжал, ужасно извинялся, стоял на коленях со слезами на глазах, а потом мы плакали вместе, и он любил меня нежно-нежно.

Дальше предварительных ласк я в своих фантазиях обычно не доходила, потому что успевала кончить раньше. Потом мне сразу становилось от самой себя противно, я умывалась холодной водой и поскорее выкидывала из головы эту традиционалистскую дрянь и дурацкие установки, из-за которых я всё ещё — после всего — продолжала его романтизировать.

Но даже в этих слюнявых мечтах я не думала о том, что большая любовь примет формы… вот этого.

Что ж, жизнь, к сожалению, часто оказывается гораздо неприятнее фантазий. Не то чтобы это было ужасно удивительно.

Я обняла себя за плечи, стиснула зубы, зажмурилась, — но так и не смогла заплакать.

Где-то так меня и нашёл мастер Дюме.

Он по-прежнему, конечно, не разговаривал, и даже тетрадь с собой на этот раз не взял. Но я как-то сообразила, что он предлагал осмотреть квартиру, и не нашла причин отказаться.

Жильё было, очевидно, съёмным, необжитым. Это сквозило во всём — тусклом, размытом запахе запустения, странном сочетании очень старых и очень новых вещей, хрустящих от крахмала кухонных занавесках. Входная дверь обтянута искусственной кожей с металлическими пуговицами, а рядом — покосившаяся тумбочка с облупленным лаком и следами от сорванных наклеек. Прихожая крохотная, в ней толпились на коврике сапоги и ботинки; массивный шифоньер был совсем пустой и странно сочетался с явно очень новой трёхрожковой люстрой. На жёлтых обоях — тёмный след от овального зеркала, но самого зеркала нет.

Коридор низенький, над ним нависали антресоли. Мастер услужливо приоткрыл для меня дверцу, продемонстрировав неровную пирамиду из рулонов туалетной бумаги и банки с какими-то закатками.

Здесь всё утыкано дверями. Справа — раздельные туалет и ванная, в которой агрессивно гремела вода. Туалет обычный: давно не видел ремонта, но чистенько. Прямо уже знакомая мне кухня, очень тесная и очень пустая; стол застелен дурацкой клетчатой клеёнкой, а кухонный гарнитур, — я даже постучала по дверце, чтобы убедиться, — из массива и украшен резьбой. За окном виднелся балкон, но выхода на него почему-то не сделали.

Я посмотрела на мастера вопросительно, и он картинно развёл руками.

На газовой плите стоял чайник, и мне несколько раз жестами предложили чаю; я несколько раз вежливо отказалась. Тогда мы принялись тщательно «осматривать» холодильник. Он был здоровенный, какой-то модный, на незнакомых мне артефактах. Мастер Дюме показывал мне то кастрюлю с гороховым супом, то колбасу, а я всё никак не могла понять: как же это они так сделали, что сечения не сходятся, но всё равно всё работает?..

Наконец, колдун оставил идею меня накормить, и мы зашли в комнаты.

Их здесь было две, левая и правая. В левой горделиво стояли рядышком пианино, заставленное сверху цветами, и телевизор. Ещё здесь были диван и два кресла, к одному из которых Дюме приставил свой посох, а на втором в беспорядке лежали вещи; на журнальном столике стоял навороченный алтарный комплекс, к которому — мастер Дюме показал мне это ненавязчиво, с извиняющимся лицом, — были привешаны многочисленные охранные контуры.

Конечно же, двусторонние. Это же лучший, веками проверенный способ налаживать отношения, — запереть девушку в квартире, не так ли?

Я прикрыла глаза, вздохнула и кивнула.

После этого мне, наконец, показали и вторую комнату; здесь уже стоял мой чемодан. И я даже не удивилась, когда поняла, что кровать в комнате всего одна. Но, право слово, это было не смешно.

— Мастер Дюме… — начала было я, рассчитывая сама не знаю на что.

Но он снова развёл руками и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Комната как комната. Хороший, свежий ремонт, а на полу огромный коротковорсный ковёр. Помимо него и массивной кровати сюда поместились шкаф, пара тумбочек, красивый торшер с расписанным плафоном и изящный трельяж. В приоткрытой форточке выл ветер.

Ни дивана, ни даже кресла, конечно же, не было.

Кровать не застелена, — на ней матрас в полосатом наматраснике и три голые подушки, лежащие одна на другой. Одеяла и покрывало были свалены кучей в пустом углу.

Там и лягу, мрачно решила я. Что это вообще за хрень? Или кое-кто всерьёз считает, что стоит мне оказаться с мужчиной в одной постели, как я мгновенно превращусь из злобной стервы в страстную порнофею?.. О, его ждёт глубочайшее разочарование.

Многовато у него, похоже, лишних яиц.

Я дёрнулась и не сразу сообразила: выключилась вода. Какой-то шелестящий звук. Щелчок ручки.

xxiii.

— Я не сплю человеком, — объяснил Арден утром, за завтраком. — Не получается.

Я вяло жевала слишком густую овсянку, сваренную мастером Дюме, и едва не спросила: «Давно?».

Но вовремя себя одёрнула. Потому что было вполне понятно — давно; с тех самых пор, как я убежала.

Разрыв вроде нашего — это, конечно, не смерть. И всё равно — это непросто для двоедушника. Запах пары создаёт привязанность, а ещё — успокаивает; рядом с парой ты (так говорят) чувствуешь себя в безопасности. Многие пары плохо спят по отдельности, и волки, например, во все официальные визиты ездят семьёй.

У нас, в Амрау, была одна вдова, старая лосиха. Её пару унесла болезнь, а она пережила его на двадцать шесть лет и хорошо справлялась: вырастила детей, держала крепкое хозяйство, варила лучшее в городе пиво и даже, поговаривали, завела любовника из колдунов, эдакая извращенка. Но и она всегда вечерами обращалась и спала под окнами, рогатая и печальная.

Наверное, Ардену было… нелегко. Не могу сказать, что я много об этом думала. И сейчас никаких уколов совести я тоже не почувствовала; поэтому пожала плечами и буркнула:

— Бывает.

Я сама тоже спала плохо; даже не спала, пожалуй, — дремала. Обычно на ночь я убирала артефакт под подушку, но сегодня не решилась его снять, так и лежала всю ночь, сжимая его в ладони. И что-то во мне всё прислушивалось к звукам ночного дома, не давая окончательно провалиться в темноту.

К тому же выяснилось, что лис храпел. У меня было серьёзное подозрение, что он делал это специально.

Так это или нет, было, конечно, не узнать. Утром Арден вежливо встал раньше и добрых полчаса «помогал с кашей» на кухне, уступив мне и комнату, и душ. Он вообще был в на удивление оптимистичном настроении, и, стоило мне перейти к чаю, заявил:

— Мастер Дюме передал, что ты любезно согласилась помочь с нашей небольшой проблемой. Приступим после завтрака?

— Вообще-то сегодня среда, — напомнила я, — меня ждут в мастерской, и вечером занятия.

Он нахмурился.

— Думаю, ты туда не пойдёшь.

Ну, начинается. Конечно же, без этого никак нельзя было обойтись.

— Думаю, пойду.

— Кесса, давай не будем тратить время на споры, хорошо? Совсем нет на это настроения. Кстати, у нас где-то бы лимон, добавить тебе в чай?

Я картинно отодвинула от себя чашку.

— Меня ждут в мастерской, — с нажимом повторила я. — Просто взять и не прийти — это безответственность. К тому же, меня уволят за прогул.

Арден покачал головой, встал и принялся рыться в холодильнике; вытащил лимон, взял из шкафа досточку и принялся нарезать тонкими полупрозрачными кружочками.

Плюх! Жёлтый кружалик на мгновение скрылся в чае целиком, потом показал яркий бочок и выплыл, покачиваясь.

— Кесса, — Арден аккуратно взял меня за руку, погладил пальцы, — теперь, когда мы, наконец, встретились, многое изменится. Тебе не обязательно работать. У меня пока есть в Огице дела, но после мы можем уехать в Кланы, подумать, как и где хотим жить… Я дам тебе время привыкнуть и убедиться, что я не кусаюсь. Мне жаль, что те события оказали на тебя такое влияние. Я бы хотел показать тебе, что на самом деле…

Я отобрала руку, встала. Взяла кружку. Подошла к раковине и, ослепительно улыбаясь, резко её перевернула.

Чай ухнул в раковину весь, вместе с пакетиком и трагично брякнувшей ложкой.

— Не люблю, — я снова улыбнулась, — с лимоном.

— А сказать не могла?..

— О. Ты хочешь поговорить со мной об умалчивании?

— Вот поэтому, — Арден ткнул пальцем в сторону раковины, — я ничего тебе и не говорил. Если бы ты стояла где сказано и не пыталась геройствовать, мы могли бы и дальше спокойно гулять, как нормальные люди. Влюбилась бы и приняла меня как хорошую новость!

Я не кинула в него кружкой. Это было большое достижение. Я опустила её в раковину нежно-нежно, контролируя себя так, будто размещала камень в крапановой закрепке.

Наверное, у меня было очень зверское лицо, потому что он всё-таки немного сбавил тон.

— Кесса… я понимаю, что у тебя эмоции. Но ты же знаешь, что я прав, не так ли? Хотя бы рационально. Тогда ты испугалась, а сейчас пора уже реагировать… адекватно.

— Адекватно?

Если бы кружка всё ещё была у меня в руках, она бы, наверное, треснула.

— Да, — упрямо сказал Арден. — Это когда ты разумно реагируешь на объективную реальность.

— Адекватно, — я перекатила это слово на языке, будто пробуя. — Разумно. Объективно.

Видит Полуночь, я всегда была очень, очень воспитанной девочкой. И все те разы, что я представляла, как вгрызаюсь ему в горло, — я делала это всё-таки не совсем всерьёз, как-то… не по-настоящему. И даже когда вчера я била бутылку, я не хотела ему на самом деле никакого особого зла. У меня всё бурлило внутри, а наэлектризованная кожа почти болела от физического, животного ощущения угрозы; мне нужно было схватиться за что-то, сузить зрение до одной понятной, яркой точки, чтобы не видеть ничего вокруг.

Но вот сейчас, — сейчас во мне что-то будто проснулось.

— Ты, я посмотрю, самый рациональный из всех? — я даже не знала, что умею так разговаривать: холодно, зло и с издёвкой. — Разумный. Адекватный. И всё так хорошо придумал. Такой благородный, просто принц на белом лимузине, будешь от большого, чистого сердца обо мне заботиться. Я по утверждённому графику сначала влюблюсь, потом буду ужасно растеряна, потом немного порыдаю в твою широкую мужскую грудь, но не слишком долго, чтобы не надоело. И радостно упаду в твои объятия, поеду, куда скажешь, займусь чем-нибудь, что тебе понравится, и мы будем просто обосраться как счастливы вместе, да?

— Кесса…

— Заткнись. Тебя кто учил перебивать женщин, мачо? Так вот, по поводу всех твоих романтических иллюзий: ты нихрена не понял. И если ещё раз, ещё хоть раз, ты попробуешь что-то решить за меня, я убью её, твою возлюбленную ласку, и посмотрю, что ты будешь делать.

xxiv.

Мастер Дюме достал и все остальные предметы, кажется, не заметив моей реакции. Там ещё один круг, только расколотый натрое и покорёженный, и какое-то кольцо, и несколько металлических значков с эмалированными гербами городов.

Я постаралась принять беспечный вид, но не уверена, что мне это удалось.

Идеи, говорила себе я. Идеи витают в воздухе. Ничего удивительного, если мысли у людей сходятся. Это просто… совпадение.

Последнее я стала, пожалуй, повторять излишне часто. И всякий раз ошибалась.

— Я помогу, — отрывисто выдохнула я. — Мне есть что… сказать. Но я хочу быть уверена, что это не используют против меня.

Арден нахмурился.

— «Против тебя» — это что значит?

Я избегала его взгляда. По правде, я с удовольствием избегала бы его всего, целиком.

Но Ара… Ара была замечательная. Талантливая, светлая. Она колдовала, как дышала, и была прекрасна, словно принцесса Полуночи. Все любили Ару; Ару нельзя было не любить. И Ара… Ара не заслужила всего этого. Она должна была стать счастливой. Построить свой дом, закончить колледж, чаровать тончайшие защитные кружева и сплетать их с тканью, как она всегда мечтала.

Как мог этот Вердал, — кем бы он ни был, — от неё отказаться? Как он посмел потерять её и жить дальше?

— Кесса?

Я всё-таки нашла в себе силы оторвать взгляд от шкатулки.

— Я не хочу быть с тобой, — повторила я. — У меня здесь давно своя жизнь. Я помогу, но потом… потом я хочу, чтобы ты оставил меня в покое.

Арден со свистом выдохнул через зубы. Мастер Дюме, не обращая на нас никакого внимания, перемешал в ящичке песок, досыпал туда из кухонной банки соли и принялся аккуратно погружать артефакты в эту смесь.

— И чем же я тебя не устраиваю?

— Какая разница?

— Есть разница.

Я пожала плечами и промолчала. Арден сверлил меня взглядом, и от этого было почти больно.

— Хорошо, — наконец, сказал он. — Ты расскажешь всё, что знаешь про артефакты, запахи и Ару, и поможешь мне найти разобраться с этим Вердалом. Поставим… какой-нибудь разумный срок. Ты будешь честна и постараешься меня не бесить. Я сделаю вид, что джентльмен. Потом уеду и не стану больше тебя искать. Устроит?

— Я не сниму артефакт, — сразу же добавила я.

Потому что меньше всего, — меньше всего! — я хотела бы оказаться там же, где Трис. Смотреть на него влюблёнными глазами, ловить каждый жест и даже волосы плести так, чтобы ему понравилось, а потом садиться в поезд — и мучительно трезветь.

И ненавидеть всех, в первую очередь — себя.

— Хорошо. На это время… ты останешься здесь, в квартире. Я не хочу из-за тебя дёргаться.

Мы торговались ещё какое-то время, и я всё-таки сдалась. Чёрт с ней, с работой; ещё вчера я была готова уехать без предупреждения и навсегда, не оставив даже записки. Конечно, это скажется на моей репутации, будет трудно найти новое место, но…

А какого чёрта, вдруг подумала я с какой-то весёлой злостью.

— Знаешь… в таком случае я хочу ещё и денег.

Арден посмотрел на меня так, будто проверял, не торчит ли у меня что-то из головы.

— Денег?

— Денег, — я мило улыбнулась. — Не слишком много, скажем, тысяч пятнадцать.

— Не слишком много.

Честно говоря, я и сама не смогла бы объяснить, откуда взяла эту сумму. У Чабиты я заработала бы её года за полтора, если бы ну очень старалась.

— Ну… можно пять. Тоже много? Хотя бы… две? Частями. В течение… месяцев трёх. Договорились?

Арден медленно кивнул.

— Тогда составим договор и к нотариусу?

И даже не надейся, что я не вспомню о нотариусе. Или что не догадаюсь вписать в него пункт об аудите и регистрацию в реестре.

Но Арден меня удивил:

— Зачем же? Полагаю, малого кровного обязательства будет достаточно. Мастер Дюме, вы ведь сможете провести?

Колдун не выглядел довольным. По правде сказать, я и сама была несколько ошарашена. С кровью не шутят; кровь не какая-то там печать и даже не вода, которой колдуны скрепляют брачные узы. Дороги призрачного мира, которые мы называем судьбой, сделаны из крови.

«Ты уверен?» — написал мастер на листе календаря.

— О, — Арден болезненно-криво ухмыльнулся. — Верите или нет, но я предпочту быть один, чем с истеричной девицей. Может быть, она ещё одумается лет через пятнадцать и начнёт за мной бегать, и тогда уже я буду воротить нос и выдумывать всякую хрень. Замучу с какой-нибудь красоткой из посольства Луны, им-то похер на мои пушистые проблемы! А эта… пусть катится. В жопу такое.

Он говорил всё это и даже не смотрел на меня.

Что ж, это хороший шаг. По-настоящему хороший. Надёжный. Я даже и не надеялась.

Когда умерла Ара, со мной много говорили про пару. Наверное, все эти врослые, близкие и не очень, хотели бы воспитать во мне «здоровое отношение». Они говорили о том, что Полуночь не ошибается; что я узнаю его в первое же мгновение; что он будет моим всем; что мы обязательно будем счастливы.

Как все девчонки, я мечтала о прекрасном незнакомце, который будет для меня Тем Самым. Но разговоры не помогли: для меня эта мечта была безвозвратно отравлена. Я уже знала, что Тот Самый, истинный, настоящий, смог отказаться от Ары. А Ара прекрасна, как принцесса Полуночи, Ара колдует, как дышит, Ара талантлива, Ару нельзя не любить.

Что уж говорить обо мне?

«В жопу такое». Ну что ж. Спорить тут не о чем: действительно, в жопу.

И я сказала только:

— Мне нужен будет словарь.

Оказалось, что в квартире есть «библиотека» — отдельный стеллаж на балконе в комнате мастера Дюме. Там на нижних полках перемешались бульварные романы и классические детективы, а не верхних стояли справочники, потёртые гримуары и яркое иллюстрированное издание Большой Сотни.

Я даже сняла его, полистала немного. Такие книги покупают маленьким детям, которые только учатся читать: здесь на каждом развороте один из ста зверей, которые чаще всего встречаются в Кланах, и небольшой текст со словами, разбитыми на слоги. Зайцы, соколы, лошади; есть лисы и медведи, — ласки в большую сотню не входят.

xxv.

Для Лисьего Сыска всё это началось не с Охоты, не с оглушающего запаха пары, не с ледяной воды над головой и даже — не с исступлённого звериного воя матери, узнающей в синюшном трупе своё дитя.

Всё началось с бюрократии.

Дело в том, что пару лет назад какому-то умнику из столичных артефакторов пришло вдруг в голову, что метрики, паспорта и все прочие документы давным давно устарели, и что в современном государстве должно быть в ходу что-то более надёжное, чем «клочок бумаги с кляксами». Это серьёзнейшая, уверял эксперт, брешь в национальной безопасности; знакомы ли вы, уважаемые советники, с нелегальным рынком изготовления документов?

(В этой части истории я немного потупилась, потому что мой собственный паспорт тоже был далёк от кристальной чистоты.)

С лёгкой руки Волчьего Совета были выделены средства на амбициозный проект по разработке биометрических средств идентификации граждан. На этом артефактор был забыт, а Советники переключились на другие вопросы.

И вот прошлой весной Совету были представлены результаты научных изысканий.

Как известно, есть множество признаков, которые делают нас уникальными. Это, например, запах, — но запах меняется, когда двоедушник ловит своего зверя, а лунные в астральной форме вовсе его не имеют. Ещё это узор линий на пальцах, и отпечатки давно уже используют в полицейской работе, — но у многих заклинателей ладони деформированы татуировками, а у лунных папиллярных линий вовсе нет. Ещё это голос, — но природный тембр может быть заметно изменён какой-нибудь ангиной, и добиться высокой точности узнавания исследователям так и не удалось.

Другое дело — глаза.

Рисунок сетчатки неповторим, а лунные даже из астрала смотрят на мир своими глазами.

К тому же, в распоряжении полиции уже имеется немалая коллекция сетчаток, собранная при переписи населения десятилетней давности.

В общем, в конце прошлой весны на базе одного из столичных банков начались испытания новейшей артефакторной системы. Устроены они были так: аккредитованный исследователь со всеми своими машинами сидел в одной из касс для выдачи наличных, вместе с банковским сотрудником, и по каждому клиенту сличал решение сотрудника с показаниями артефакта, а также фиксировал скорость обработки и прочие технические детали.

Артефакт сообщал: личность клиента засвидетельствована. Или: нет информации по данному клиенту. И всё шло хорошо, артефакторы потирали ручки и готовились к впечатляющей публикации, пока не получили вдруг страннейший ответ артефакта по гражданину Нимо Абралису.

Банковский служащий счёл паспорт действительным, а человека, его предъявившего, настоящим Нимо Абралисом. Артефакт же сообщил, что по Нимо Абралису сетчатки в базе нет, а предъявитель — вовсе даже и некий Вердал Кебра из Делау, ныне покойный.

— Подожди. Получается, его просто поймали на подделке документов?

Арден поморщился.

— Ну, как сказать — поймали…

Исследователи — не полиция, и к службам банка отношения не имеют. Артефакт, опять же, не прошёл официального освидетельствования. В общем, несмотря на возникший артефакторный ажиотаж, Нимо-Вердал получил из кассы свои деньги и спокойно отправился дальше, разве что не насвистывая.

Исследователи рвали на себе волосы и трясли полицию и архивы, пытаясь выискать в базе какие-нибудь ошибки, которыми можно было бы объяснить такие результаты. Но вместо этого обнаружили совсем другое, но ничуть не менее интересное.

Паспорт гражданина Нимо Абралиса был выдан в столичном отделении, внесён во все реестры и проведён по всем сопроводительным документам. В качестве причины выдачи была указана утеря прошлого документа, однако номер этого прошлого документа был указан как-то подозрительно неразборчиво.

Полицейские предположили примерно сорок вариантов прочтения этого корявого номера, но ни один из них не соответствовал старому паспорту Нимо Абралиса.

Тогда подняли архивы и обнаружили в них Абралиса, Н., — только не Нимо, а Николаса. Отправили запрос в центральный архив и убедились в том, что до получения нового паспорта взамен «утерянного» Нимо Абралис попросту не существовал в природе.

Поднялась, конечно, страшная буча. Артефакторы только что не прыгали от радости, а глава исследовательской группы ходил по управлению с лицом, на котором самым крупным кеглем из возможных было вычерчено: «Я же говорил!». Была инициирована масштабная служебная проверка в отношении всех возможных лиц, причастных к выдаче паспорта; попутно в журналах нашлось ещё несколько «мутных» номеров и несколько просто явно неверных. К этим паспортам оказались причастны практически все сотрудники отделения.

Совет в ярости предлагал допросить их всех в застенках, но в расследовании своевременно наметился прогресс: в столице обнаружился некий умелец-колдун, обладающий удивительным талантом изготовить любые подложные бумаги. Он мастерски игнорировал всех нюхачей и подсадных уток, но полицейским удалось отследить реального клиента, планирующего приобрести новое имя.

Дальше было очень странно. Клиент не обладал никакими особыми знакомствами в теневом мире, но к нему вдруг в столовой подсел какой-то полузнакомый двоедушник и совершенно между делом отрекомендовал колдуна, способного решить «эту небольшую проблему». Клиент возрадовался и обратился по адресу. Переговорщика взяли, но он лепетал невразумительное и утверждал, что болтал за обедом исключительно о том, как не удалась повару тушёная капуста. Кислятина же, фу!

— Он ментал, — потрясённо прошептала я. — Этот колдун, он из Бишигов!

— Именно, — Арден довольно кивнул. Было видно, что рассказ доставляет ему искреннее удовольствие. — Полиции это тоже стало понятно.

Они отследили встречу клиента с колдуном. Дальше была большая шумная драка, в которой одного из полицейских задрали кровавые големы, но колдуна всё же удалось задержать.

Он представился Бартом и оказался отщепенцем, отказанным от рода. Бишиги ответили на запрос краткой резолюцией о том, что Барт Бишиг для них более не существует, что они не заинтересованы в его судьбе и считают Барта заранее мёртвым. С некоторым трудом от него удалось получить признательные показания.