Доктор Сон

Глава 1 Добро пожаловать в игрушечный городок

После Уилмингтона ежедневные попойки прекратились.

Порой выдавалась неделя, а то и две кряду, когда он не потреблял ничего крепче диетической содовой. Он просыпался, не испытывая похмелья, и это было хорошо. Но он просыпался несчастный, желая приложиться к бутылке, а это было плохо. Затем однажды наступал вечер. Обычно выходного дня. Иногда он мог завестись от телевизионной рекламы «Будвайзера»: группа молодых людей без намека на пивные животы наслаждается холодным пивом после яростной баталии на волейбольной площадке. Бывало, он срывался, увидев пару миловидных женщин, присевших после работы выпить по бокалу на открытой террасе какого-нибудь приятного кафе с французским названием и множеством цветов в висячих кашпо. В бокалах почти неизменно оказывались коктейли, к которым полагались игрушечные зонтики. Бывало, спусковым крючком служила песня по радио – например, «Мистер Робото» группы «Стикс». Когда он не пил, то не пил совсем ничего. Начиная пить, напивался вдрызг. И если просыпался утром рядом с женщиной, то сразу вспоминал Дини и малыша в футболке «Брейвз». Вспоминал о семидесяти долларах. Вспоминал даже краденое одеяло, которое так и бросил у водостока на берегу реки. Быть может, оно все еще там валялось. Покрытое плесенью.

Бывало, что он напивался и не выходил на работу. Какое-то время его не трогали – со своими обязанностями он справлялся очень хорошо, – но однажды все-таки наступал тот день. Тогда он всех благодарил, прощался и садился в междугородный автобус. Уилмингтон сменился Олбани, а Олбани перетек в Ютику. Ютика стала Нью-Полтцем. Затем Нью-Полтц уступил место Стербриджу, где он надрался во время концерта фолк-музыки под открытым небом и на следующий день проснулся в тюрьме со сломанным запястьем. Потом был Уэстон, потом дом для престарелых в Мартас-Винъярде, где он продержался рекордно короткий срок. Уже на третий день старшая медсестра учуяла спиртное и распрощалась с ним. Однажды он пересекся с Истинным Узлом, сам того не сознавая. Однако на глубинном, подсознательном уровне – там, где угнездилось его сияние, – он что-то почувствовал. Запах, едва уловимый и неприятный, как вонь паленой резины на шоссе, где недавно произошла крупная авария.

Из Мартас-Винъярда он автобусом перебрался в Ньюберипорт. Там ему удалось найти работу в захудалом доме для ветеранов, где старых солдат иногда забывали в инвалидном кресле в коридоре, пока моча из переполненного мочеприемника не начинала стекать на пол. Дерьмовое местечко для пациентов, зато рай для раздолбаев вроде Дэна, хотя на самом деле он вместе с прочим немногочисленным персоналом делал для стариков все возможное. Он даже помог двоим тихо отправиться в последний путь, когда пришло их время. Там он проработал достаточно долго. За это время президент-саксофонист успел передать ключи от Белого дома президенту-ковбою.

В Ньюберипорте Дэн тоже частенько напивался в хлам, но только накануне выходного, и потому проблем не возникало. После одного из таких кратких запоев он проснулся с мыслью: По крайней мере я оставил ей продуктовые талоны. А это разбудило дремавших в его голове ведущих-психопатов.

Простите, Дини, но на этот раз вы проиграли. Однако никто не уходит от нас с пустыми руками! Что мы приготовили для нее, Джонни?

Что ж, Боб, ты прав. Дини не удалось выиграть деньги, но мы вручаем ей нашу новую игру для всей семьи, в комплект которой входят несколько граммов кокаина и огромная пачка ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫХ ТАЛОНОВ!

А «призом» для Дэна был целый месяц без спиртного. Своего рода епитимья, наложенная на самого себя. За это время его неоднократно посещала мысль, что, знай он адрес Дини, давно бы отправил ей треклятые семьдесят долларов. Он послал бы ей вдвое больше, если бы это помогло навсегда покончить с воспоминаниями о мальчишке в футболке «Брейвз» и растопыренной тянущейся ручонке. Но адреса не было, и тогда он решил наказать себя трезвостью. Выпороть себя плетьми. Сухими.

Потом он однажды проходил мимо питейного заведения под названием «Приют рыбака» и сквозь стекло увидел хорошенькую блондинку, в одиночестве сидевшую у стойки бара. На ней была клетчатая юбчонка до середины бедра, и блондинка выглядела очень печальной. Он решил заглянуть на огонек. Как выяснилось, она только что развелась, вот ведь беда, и ей бы не помешало перед кем-то излить душу, да только очнулся он лишь через три дня со знакомой черной дырой вместо памяти. Конечно, он поспешил вернуться в центр для ветеранов, к мытью полов и замене перегоревших лампочек, надеясь на лучшее, но напрасно. Всему были пределы. Забирая из своего шкафчика вещи, он вспомнил избитую шутку Бобкэта Голдтуэйта: «Моя работа никуда не делась. Вот только выполнял ее уже кто-то другой». Он сел в очередной автобус, который направлялся в Нью-Гэмпшир, но прежде чем взойти на борт, приобрел стеклянную емкость с хмельной жидкостью.

Всю дорогу он занимал так называемое сиденье для пьяниц возле туалета. Накопленный опыт подсказывал, что, если в пути ты собирался основательно надраться, сидеть следовало именно там. Он запустил руку в коричневый бумажный пакет, открутил крышку бутылки и понюхал бурую жидкость. Ее запах умел разговаривать, но произносил только одну фразу: Привет, старина, давно не виделись!

Он подумал: Саха.

Он подумал: Мама.

Он подумал о Томми, который должен был уже пойти в школу. Ему всегда хотелось надеяться, что милый дядюшка Рэнди все-таки не прикончил его.

Он подумал: Остановить это можешь только ты сам.

Эта мысль не раз посещала его прежде, но теперь за ней последовала другая: Ты не обязан так жить, если сам этого не хочешь. Ты, разумеется, можешь… но не обязан.

Этот голос прозвучал так странно, был настолько не похож на его обычные внутренние диалоги, что он даже решил сначала, что подцепил кусок чужих мыслей – он по-прежнему мог читать в головах других людей, но непрошеные передачи теперь редко проникали в его сознание. Он научился блокировать их. Тем не менее он вскинул глаза, почти не сомневаясь, что встретит чей-то взгляд. Но никто не смотрел в его сторону. Пассажиры спали, беседовали между собой или глазели в окно на серенький денек в Новой Англии.

Ты не обязан так жить, если сам этого не хочешь.

Если бы это было правдой. Тем не менее он закрыл бутылку и положил на пустое сиденье рядом с собой. Дважды снова взял ее в руки. В первый раз сразу же вернул на место. Во второй все-таки сунул руку в пакет и отвинтил крышку, но как раз в этот момент автобус пересек границу штата Нью-Гэмпшир и остановился в зоне отдыха. Вместе с остальными пассажирами Дэн отправился подкрепиться в «Бургер-кинг», задержавшись лишь на секунду у мусорного контейнера, чтобы швырнуть туда коричневый пакет с пойлом. На боку высокого зеленого бака красовалась надпись: «ВСЕ, ЧТО ВАМ БОЛЬШЕ НЕ НУЖНО, ВЫ МОЖЕТЕ ОСТАВИТЬ ЗДЕСЬ».

Как бы это было здорово, подумал Дэн, услышав грохот упавшей в бак бутылки. О Боже, как бы это было славно!

Полтора часа спустя автобус миновал большой плакат, гласивший: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ВО ФРЕЙЗЕР! ПРЕКРАСНАЯ ПОГОДА В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ ГОДА!»

А внизу было приписано: «ПОСЕТИТЕ НАШ ИГРУШЕЧНЫЙ ГОРОДОК!»

Автобус остановился у Общественного центра Фрейзера, чтобы подобрать пассажиров, а с пустого сиденья рядом с Дэном, где прежде лежала бутылка, вдруг заговорил Тони. Этот голос Дэн не мог не узнать, пусть Тони молчал уже много лет.

(это место для тебя)

Почему бы и нет, подумал Дэн.

Он снял с верхней полки свою дорожную сумку и вышел. Стоя на тротуаре, проводил глазами уехавший автобус. К западу на горизонте маячили Белые горы. Во время всех своих бесконечных странствий он сознательно избегал гор, особенно тех скалистых монстров, цепочка которых делила страну на две части. Теперь он подумал: В конце концов я все-таки забрался наверх. Мог бы давно догадаться, что этим все и закончится. Однако здешние горы были низкими и пологими в сравнении с теми, что до сих пор преследовали его в ночных кошмарах. Он решил, что сможет, пожалуй, смириться с ними, по крайней мере на какое-то время. Но только в том случае, если ему удастся забыть про малыша в футболке «Брейвз». И если он прекратит накачиваться алкоголем. Рано или поздно понимаешь, что двигаться дальше совершенно бессмысленно. Что, куда бы ты ни поехал, от себя не убежишь.

Легкие снежинки, нежные, как фата невесты, кружились в воздухе. Он заметил, что выстроившиеся вдоль Мейн-стрит магазины были рассчитаны в основном на лыжников, начинавших приезжать сюда в декабре, и пеших туристов, время которых приходило в июне. В сентябре-октябре, вероятно, наступал сезон для любителей прогулок среди осенних листьев, но сейчас был тот период, который на севере Новой Англии считался весной, – неприкаянные восемь недель наледи и сырости. Едва ли в это время года погоду во Фрейзере можно было считать хорошей, а потому Мейн-стрит городка – Кранмор-авеню – пустовала.

Дэн перебросил ремень сумки через плечо и неспешно двинулся на север. Остановился у кованой ограды, чтобы взглянуть на несколько причудливый особняк Викторианской эпохи, по обе стороны от которого виднелись современные кирпичные корпуса. С викторианским центральным зданием их соединяли крытые переходы. Вершину левого угла особняка в отличие от правого венчала башенка, безусловно нарушая композицию, но Дэну это неожиданно даже понравилось. Эта древняя, много повидавшая на своем веку старушка словно говорила: «Да, от меня уже отвалился кусок. И наплевать! Рано или поздно с вами произойдет то же самое». Дэн уже начал улыбаться, но потом его лицо вновь стало серьезным.

В башенке находилась комната с окном, из которого на него смотрел Тони. Перехватив взгляд Дэна, он помахал ему рукой. В своей серьезной манере, которую Дэн помнил с детства, когда Тони навещал его гораздо чаще. Дэн закрыл глаза, потом открыл. Тони пропал. Да и откуда он мог вообще там взяться? Окно было заколочено досками.

На лужайке стоял знак. Золотые буквы на зеленом фоне под цвет стен особняка гласили: «ДОМ ХЕЛЕН РИВИНГТОН».

А здесь держат кошку, подумал Дэн. Серую кошку по кличке Одри.

Отчасти он оказался прав, отчасти ошибся. Здешнего кастрированного серого кота звали иначе.

Дэн долго рассматривал знак – достаточно долго, чтобы облака поредели, а небеса ниспослали на землю почти библейский солнечный луч. Только тогда он пошел дальше. И хотя солнце вдруг засияло вовсю, отражаясь от капотов автомобилей, небрежно припаркованных у спортивно-оздоровительного комплекса «Олимпия», снег продолжал кружиться, заставив Дэна вспомнить, как давным-давно, когда они еще жили в Вермонте, отзывалась о такой погоде его мама: Должно быть, дьявол бьет свою жену.

В паре кварталов от хосписа Дэн снова задержался. Через дорогу от здания муниципального совета находился Общественный центр Фрейзера: несколько акров свободной земли, где лишь местами начала пробиваться зеленая трава, эстрада для оркестра, поле для игры в софтбол, заасфальтированная площадка для баскетбола с одним кольцом, столы для пикников и даже небольшой участок газона для любителей гольфа. Все это выглядело чудесно, но внимание Дэна больше привлекла вывеска:

Не требовалось особой наблюдательности, чтобы сразу заметить: игрушечный городок в миниатюре повторял Кранмор-авеню. Здесь была копия методистской церкви, мимо которой недавно прошел Дэн, со шпилем высотой семь футов; присутствовало здание театра «Музыкальная шкатулка», кафе-мороженое, книжный магазин «Наши горы», бутик «Рубашки и аксессуары», фотогалерея с девизом «Отличные фотографии – наша работа». Был здесь и однобашенный дом Хелен Ривингтон, высотой по пояс, выполненный в мельчайших подробностях, только без кирпичных пристроек. Дэн не возражал: на фоне старинного особняка они выглядели особенно уродливо.

В самом дальнем конце городка он увидел миниатюрный поезд. На каждом вагоне, куда едва ли мог поместиться даже первоклассник, красовалась надпись «ИГРУШЕЧНАЯ ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА». Над трубой ярко-красного локомотива размером чуть больше мотоцикла «хонда голд уинг» вился дымок. Негромко шумел дизельный двигатель. На борту локомотива тоже была надпись, сделанная старомодными золотыми буквами: «ХЕЛЕН РИВИНГТОН». Явная покровительница города, сообразил Дэн. Где-то в центре Фрейзера наверняка найдется улица, названная в ее честь.

Дэн задержался, хотя солнце скрылось и он снова видел парок собственного дыхания в воздухе. В детстве он всегда мечтал иметь электрическую железную дорогу, но ему ее так и не купили. А эта являла собой увеличенную версию игрушки, которая пришлась бы по душе мальчишке любого возраста.

Он перебросил сумку на другое плечо и пересек улицу. Услышав голос Тони – и увидев его, – он слегка разволновался, но сейчас был рад, что сошел с автобуса именно здесь. Быть может, это и было то место, которое он так долго искал? Место, где ему наконец представится возможность выправить свою опасно накренившуюся жизнь.

Куда бы ты ни поехал, от себя не убежишь.

Эту мысль он тут же запихнул в свой воображаемый стенной шкаф. Такие трюки ему всегда хорошо удавались. И в стенном шкафу накопилось уже немало всякой всячины.

Двигатель локомотива был закрыт капотом с обеих сторон, но под навесом приземистого вокзала «Игрушечный городок» Дэн обнаружил скамейку для ног, поднес поближе и взобрался на нее. В кабине машиниста он увидел два покрытых овчиной сиденья. Дэну показалось, что их сняли со старого детройтского спортивного автомобиля. Кабина и приборная панель, по всей видимости, имели то же происхождение за исключением торчавшей из пола старомодной рукоятки переключения передач в форме буквы Z. Впрочем, схема переключения отсутствовала, а на месте старого набалдашника красовался смеющийся череп в красной бандане, вытертой до бледно-розового оттенка. Верхняя часть руля была отпилена, и оставшаяся нижняя напоминала штурвал небольшого самолета. На приборной панели виднелись черные буквы, выцветшие, но еще читаемые: «МАКСИМАЛЬНАЯ СКОРОСТЬ – 40. НЕ ПРЕВЫШАТЬ!»

– Нравится? – спросил кто-то прямо у него за спиной.

Дэн повернулся так резко, что чуть не упал. Большая мозолистая рука ухватила его под локоть и помогла сохранить равновесие. Он увидел мужчину лет шестидесяти, в утепленной джинсовой куртке и охотничьей шапочке в красную клетку, с опущенными ушами. Мужчина держал ящик с инструментами, на котором была наклеена лента с надписью «СОБСТВЕННОСТЬ МУНИЦИПАЛЬНОГО СОВЕТА ФРЕЙЗЕРА».

– Прошу прощения, – сказал Дэн, спускаясь со скамейки. – Я вовсе не собирался…

– Все нормально. Люди часто останавливаются посмотреть. В основном, конечно, любители моделей железных дорог. Для них это все равно что сбывшаяся детская мечта. Летом мы стараемся не подпускать их слишком близко, потому что жизнь бурлит, а «Рив» отправляется в рейс каждый час. Но в это время года здесь никого. Только я. – Он протянул руку. – Билли Фриман. Техник. А «Рив» – моя любимица.

Дэн пожал руку и тоже представился:

– Дэн Торранс.

Билли заметил сумку.

– Ты только что с автобуса, как я погляжу. Или путешествуешь автостопом?

– С автобуса, – ответил Дэн. – А что за движок у вашего паровоза?

– Интересный вопрос ты задал. Держу пари, никогда и не слыхал о «шевроле-веранейо»?

Дэн действительно никогда о нем не слышал, но все знал. Потому что знал Фриман. У Дэна давно не было таких ярких вспышек сияния, как сейчас. Он даже почувствовал отголосок того удовольствия, которое получал в совсем раннем детстве, прежде чем понял, какую угрозу может таить в себе его дар.

– Бразильский «сабербан», верно? Турбодизель.

Кустистые брови Фримана взлетели вверх от изумления, и он заулыбался:

– А ведь в самую точку, черт побери! Кейси Кингсли, наш шеф, купил его с аукциона в прошлом году. Отличный агрегат. Тащит как слон. Приборная панель тоже с «сабербана». А сиденья поставил я сам.

Сияние постепенно угасало, но Дэн успел уловить последнюю деталь:

– Они явно с «понтиак-джаджа».

Фриман просиял.

– Опять угадал. Я нашел их на свалке рядом с Санапи-уэй. А коробка передач с «мака» шестьдесят первого года выпуска. Девять ступеней. Хороша, ничего не скажешь! Ты ищешь работу или просто гуляешь?

Дэн даже вздрогнул от столь внезапной смены темы. Искал ли он работу? Наверное, да. Логичнее всего было бы обратиться в хоспис Хелен Ривингтон, зданием которого он любовался на Кранмор-авеню, и Дэн пребывал в уверенности – хотя не знал, сияние это или обычная интуиция, – что там нужны рабочие руки. Однако он не был уверен, что готов отправиться туда прямо сейчас. Его насторожило видение Тони в окне башенки.

И есть еще одна причина, Дэнни. Тебе нужно подольше потерпеть без спиртного, прежде чем ты явишься в хоспис и напишешь заявление о приеме на работу. Даже на место ночного полотера.

Голос Дика Холлорана. Боже милостивый! Дэн не вспоминал о Дике уже очень давно. Пожалуй, с самого Уилмингтона.

С наступлением лета Фрейзер, безусловно, становился привлекательным городом для туристов. Здесь каждый мог найти себе развлечение по душе. И дополнительный персонал будут нанимать повсюду. Но если выбирать между работой в мексиканском ресторане торгового центра или в Игрушечном городке, Дэн определенно предпочитал второй вариант. Он уже почти открыл рот, чтобы ответить Фриману, когда вновь заговорил Холлоран:

Тебе скоро тридцать, мой милый. Выбор у тебя невелик.

Между тем Билли Фриман разглядывал его с откровенным и бесхитростным любопытством.

– Да, – сказал Дэн. – Мне нужна работа.

– Но учти, что в Игрушечном городке вся работа временная. Как только наступит лето и у студентов начнутся каникулы, мистер Кингсли будет брать по большей части местную молодежь. От восемнадцати до двадцати двух. От него этого требуют местные власти. К тому же юнцам можно платить по минимуму. – Он усмехнулся, обнажив пустоты на месте нескольких зубов. – Однако сама по себе работа неплоха. Сегодня целый день на свежем воздухе не выглядит столь уж заманчиво, но ведь холода скоро пройдут.

Верно, скоро потеплеет. Многие точки Общественного центра были еще закрыты, но вскоре они заработают, включившись в индустрию летнего курортного городка: появятся палатки с хот-догами и мороженым, откроется нечто круглое, заколоченное досками, в чем угадывалась большая карусель. И конечно, будет поезд – с крошечными вагончиками и мощным турбодизельным двигателем. Если Дэн сумеет удержаться от выпивки и покажет себя человеком надежным, Фриман и его босс, мистер Кингсли, могут, пожалуй, пару раз пустить его поуправлять локомотивом. Ему бы этого хотелось. А когда муниципальные власти заставят заменить его каким-нибудь выпускником школы из местных, он всегда сможет отправиться в хоспис.

То есть если он вообще решит здесь задержаться.

Лучше бы ты задержался хоть где-нибудь, заметил Холлоран (похоже, у Дэна сегодня выдался денек голосов и призраков старых знакомых). Пора остановиться сейчас, или ты уже не остановишься никогда.

И, удивляясь самому себе, он вдруг рассмеялся:

– Меня такой вариант устраивает, мистер Фриман. Вполне устраивает.

– Занимался благоустройством? – спросил Билли Фриман. Они вдвоем медленно шли вдоль поезда. Крыши вагонов доходили Дэну до груди, и он чувствовал себя великаном.

– Умею полоть, сажать и красить. Умею управляться с аппаратом для сдувания листьев и бензопилой. Починю простой двигатель, если поломка не слишком серьезная. Вожу газонокосилку, не наезжая на людей. Поезд… пока даже не знаю.

– Для этого понадобится разрешение мистера Кингсли. Страховка и прочая фигня. И кстати, у тебя есть рекомендации? Без них мистер Кингсли на работу не берет.

– Есть немного. В основном из больниц, где я работал уборщиком и санитаром. Мистер Фриман…

– Сойдет и просто «Билли».

– Билли, непохоже, чтобы ваш поезд мог перевозить пассажиров. Куда им сесть?

Билли усмехнулся:

– Жди здесь. Интересно, покажется ли тебе это таким же забавным, как мне самому? Мне этот трюк так нравится, что я могу повторять его бесконечно.

Фриман вернулся к локомотиву и склонился внутрь кабины. Двигатель, который прежде чуть слышно шумел, стал пофыркивать и посылать в небо более плотные сизые кольца. По всей длине «Хелен Ривингтон» зашипела гидравлика. Внезапно крыши всех девяти вагонов – восьми пассажирских и одного служебного, окрашенного в желтый цвет, – начали подниматься. Со стороны казалось, что откидывается верх сразу у девяти выстроившихся в цепочку кабриолетов. Дэн наклонился, чтобы посмотреть в окошко, и увидел, что по центру каждого вагона протянулся ряд жестких пластмассовых сидений – по шесть в пассажирских вагонах и два в служебном. Всего пятьдесят.

Когда Билли вернулся, Дэн улыбался во весь рот:

– Странный же должен быть вид у вашего поезда, когда его заполняют пассажиры.

– Еще какой! Народ веселится от души и без конца фотографируется. Только глянь!

В конце каждого вагона располагалась стальная подножка. Билли воспользовался одной из них, пробрался внутрь и уселся. Получился забавный оптический обман: Билли казался намного крупнее, чем был на самом деле. Он величественно помахал Дэну рукой, а тот представил, как крошечные с виду вагончики отъезжают от платформы, увозя от вокзала сразу пятьдесят таких же бробдингнегцев[5].

Когда Билли Фриман поднялся и вышел из вагона, Дэн встретил его аплодисментами.

– Бьюсь об заклад, между Мемориальным днем и Днем труда вы продаете добрый миллиард открыток.

– Так и есть, можешь не сомневаться. – Билли порылся в карманах куртки, достал чуть помятую пачку сигарет «Дьюк» – хорошо известную Дэну дешевую марку, продававшуюся на автостанциях и в круглосуточных продуктовых лавках по всей Америке, – и протянул Дэну.

Тот взял сигарету. Билли дал ему прикурить и закурил сам.

– Наслаждаюсь дымком, пока это еще возможно, – пояснил он, разглядывая свою сигарету. – Курить здесь скоро запретят, как и везде. В женском клубе Фрейзера уже вовсю обсуждают эту идею. Если разобраться – сборище безмозглых куриц, но сам знаешь, как устроен современный мир: рука, качающая чертову колыбель, лезет управлять чертовой планетой. – Он выпустил дым через ноздри. – Хотя большинство из них колыбели в глаза не видело со времен Никсона. Да и тампаксы им давно ни к чему.

– Быть может, это не так уж плохо, – заметил Дэн. – Дети легко перенимают дурные привычки у взрослых.

Он сразу вспомнил отца. Однажды, незадолго до своей смерти, мама мрачно пошутила, что единственная в мире вещь, которая нравилась Джеку Торрансу больше, чем стакан виски, – это двенадцать стаканов виски. Конечно, и у самой Уэнди была слабость – сигареты, которые свели ее в могилу. И было время, когда Дэн клялся, что никогда не поддастся еще и этой пагубной привычке, но с годами обнаружил, что человек обычно попадается во все капканы, которые расставляет жизнь.

Тем временем Билли Фриман рассматривал его, прищурившись.

– Я иногда вроде как умею чувствовать людей, вот и с тобой так получилось. – У него был заметный акцент уроженца Новой Англии. – Что-то такое зашевелилось в голове еще до того, как ты повернулся и я увидел твое лицо. Думаю, ты сгодишься мне в помощники на весенний период, то есть, считай, до конца мая. Вот какое у меня чувство, а я привык доверять чутью. Пусть это и звучит глупо.

Дэн вовсе не считал, что это глупо. Теперь он понял, почему мог с такой легкостью читать мысли Билли Фримана. Дик Холлоран – его первый взрослый друг – говорил ему: В большинстве случаев в людях присутствует лишь едва уловимое сияние. Они сами не подозревают о нем. Им дано, например, угадывать, какую следующую песню передадут по радио, или предвидеть, что скоро у них зазвонит телефон.

Вот и Билли Фриман оказался наделен таким даром. Но едва уловимым.

– Как я понял, мне надо сразу обратиться к этому Кэри Кингсли, так?

– Кейси, а не Кэри. Но все верно. Он здесь ключевая фигура. Заведует городским хозяйством уже двадцать пять лет.

– И когда это лучше сделать?

– Да прямо сейчас. – Билли ткнул пальцем. – Груда кирпичей на той стороне улицы – это наш муниципальный совет. К мистеру Кингсли попадешь, спустившись в подвал в дальнем конце коридора. Поймешь, что на месте, когда услышишь сверху звуки диско. На первом этаже находится зал, где по вторникам и четвергам наши дамочки в это время как раз забавляются аэробикой.

– Хорошо, – сказал Дэн, – тогда я направлюсь прямо к нему.

– Рекомендации при тебе?

– Да. – Дэн похлопал по своей сумке, которую прислонил к стене игрушечного вокзала.

– И, надеюсь, ты не сам их написал? У нас такие штучки не проходят.

Дэнни улыбнулся:

– Нет, с ними полный порядок.

– Тогда иди и пусти их в ход. Покажи себя молодцом.

– Непременно.

– Да, и вот еще что, – сказал Билли уже в спину удалявшемуся Дэну. – Он на дух не выносит спиртного. Если ты выпиваешь и он тебя об этом спросит, мой тебе совет… соври.

Дэн кивнул и поднял руку, показывая, что все понял. Врать на этот счет он умел.

Судя по испещренному кровеносными сосудами носу Кейси Кингсли, тот отнюдь не всегда ненавидел спиртное. Это был крупный мужчина, который не столько занимал свой небольшой кабинет, сколько носил его на себе. Сейчас он откинул свой стул за письменным столом на задние ножки и просматривал рекомендации Дэна, аккуратно сложенные в голубую папку. Затылком он почти касался нижнего конца простого деревянного креста, висевшего на стене рядом с фотографией его семьи. На снимке более молодой и стройный Кингсли позировал вместе с женой и тремя детьми в купальных костюмах где-то на пляже. С потолка, лишь слегка приглушенные, грохотали «Виллидж пипл» в сопровождении дружного топота многочисленных ступней. Воображение нарисовало Дэну гигантскую сороконожку, которая недавно побывала у местного парикмахера-стилиста и носила ярко-красное трико ярдов девять длиной.

– Ага, ага… – бормотал Кингсли. – Угу… Так-так… Так…

На углу стола стояла стеклянная банка с леденцами. Не отрывая взгляда от тонкой папки с рекомендациями Дэна, Кингсли снял с банки крышку, выудил конфету и сунул в рот.

– Угощайтесь, – предложил он гостю.

– Нет, спасибо, – ответил Дэн.

В этот момент его посетила странная мысль. По всей вероятности, когда-то давно его отец сидел в подобном кабинете и проходил собеседование, чтобы получить работу смотрителя «Оверлука». Интересно, о чем он тогда думал? О том, что ему позарез нужно это место? Что это его последний шанс? Вполне вероятно. Потому что Джек Торранс решал не только свою судьбу. У него имелись жена и сын. Дэн же был свободен. Если здесь не выгорит, он может какое-то время бездельничать дальше. Или попытать счастья в хосписе. Хотя… Ему понравился Общественный центр Фрейзера. Ему понравился поезд, в котором обычные мужчины выглядели голиафами. Ему приглянулся Игрушечный городок, такой бесшабашно-абсурдный, но радостный и немного самоуверенный, как и многие другие маленькие американские городки. И ему пришелся по душе Билли Фриман, обладавший отблесками сияния, но скорее всего даже не подозревавший об этом.

Сверху раздались звуки «Я выживу». Словно только и дожидался смены мелодии, Кингсли сложил листочки обратно в папку и передал через стол Дэну.

Сейчас он мне откажет.

Но после целого дня точных попаданий на этот раз интуиция его подвела.

– Все это очень хорошо, вот только мне показалось, вам гораздо больше подошла бы работа в центральной больнице Нью-Гэмпшира или в хосписе, который расположен в нашем городе. Вы могли бы даже заняться домашним уходом – как я вижу, вы обладаете многими медицинскими навыками и умеете оказывать первую помощь. Не думали об этом?

– Думал. И в первую очередь о хосписе. Но потом я увидел ваш Общественный центр, Игрушечный городок и поезд.

Кингсли широко улыбнулся:

– Должно быть, страсть как хочется самому сесть на место машиниста, угадал?

Дэн без колебания солгал:

– Нет, сэр, меня привлекает совсем не это.

Признание, что его действительно манит кресло машиниста, почти наверняка повлекло бы вопрос о наличии у него водительского удостоверения и обстоятельствах, при которых Дэн оного лишился. А конец у такого разговора мог быть только один: предложение покинуть кабинет мистера Кейси Кингсли навсегда.

– Я больше люблю ухаживать за механизмами, стричь травку и все такое.

– И нигде не любите задерживаться надолго, насколько я могу судить по вашему послужному списку.

– Планирую остепениться в ближайшем будущем. Кажется, свою охоту к перемене мест я уже полностью удовлетворил.

Интересно, Кингсли тоже показалось, что это полное вранье?

– Впрочем, только временную работу я и могу вам предложить, – сказал Кингсли. – Закончится учебный год и…

– Билли предупредил меня. Если я решу остаться здесь на лето, то попробую устроиться в хоспис. Я даже мог бы заблаговременно подать туда заявление, если вы не возражаете.

– Как угодно. – Кингсли с любопытством посмотрел на него. – Вы чувствуете себя комфортно в обществе умирающих людей?

Твоя мать умерла там, подумал Дэнни. Сияние, оказывается, и не собиралось затухать. И ты держал ее за руку, когда она скончалась. Ее звали Эллен.

– Вполне, – ответил он. А потом без особых на то причин добавил: – В конце концов все мы умираем. Что такое мир, если не огромный хоспис под открытым небом?

– Да вы у нас еще и философ! Что ж, мистер Торранс, думаю, вы нам подходите. К тому же я доверяю мнению Билли – он редко ошибается в людях. Только на работу не опаздывать, не являться пьяным или с красными глазами и пропахшим травой. Если случится нечто подобное, вам придется распрощаться с этим городом. В Доме Ривингтон с вами даже разговаривать не станут – об этом я позабочусь. Надеюсь, мои требования вам понятны?

Дэн почувствовал приступ неприязни,

(надутый хлыщ)

но сумел подавить его. Они играли на поле Кингсли, и он же владел мячом.

– Предельно понятны.

– Приступайте прямо с завтрашнего дня, если ничто не мешает. В городе сдается множество комнат. Я сделаю пару звонков, если хотите. Вы сможете заплатить девяносто долларов за первую неделю, пока не получите зарплату?

– Да, смогу. Спасибо, мистер Кингсли.

Кингсли отмахнулся.

– А на первую ночь могу порекомендовать гостиницу «Ред руф». Ею управляет мой бывший зять. Он даст вам хорошую скидку. Договорились?

– Договорились.

Все произошло как-то невероятно быстро. Так бывает с последними фрагментами огромной головоломки, когда несколько последних кусочков вдруг сразу встают на свои места. Дэн велел себе не поддаваться эйфории.

Кингсли поднялся. Он был крупным мужчиной и двигался не слишком стремительно. Дэн тоже встал со стула, и когда Кингсли протянул ему похожую на небольшой окорок руку через заваленный бумагами стол, пожал ее. Теперь сверху «Саншайн бэнд» рассказывали миру, как им это нравится, ох-хо, ах-ха…

– Ненавижу это танцевальное дерьмо, – пробормотал Кингсли.

Врешь, подумал Дэн. Тебе эта музыка по сердцу. Потому что напоминает о дочери, с которой ты редко видишься. Она все еще не простила тебя.

– Вы здоровы? – спросил Кингсли. – Что-то вы побледнели.

– Просто устал. Долгая поездка на автобусе.

Сияние вернулось к нему во всей своей мощи. Но почему именно сейчас?

Через три дня на новой работе, которые Дэн провел за покраской эстрады и уборкой оставшихся прошлогодних листьев с лужайки Общественного центра, Кингсли пересек Кранмор-авеню и сообщил, что при желании он может снять квартиру на Элиот-стрит. Причем у него будет своя туалетная комната с ванной и душем. Восемьдесят пять долларов в неделю. Дэн сразу же согласился.

– Тогда сходите туда в обеденный перерыв, – посоветовал Кингсли. – Найдите миссис Робертсон. – Он погрозил Дэну пальцем, искривленным надвигающимся артритом. – И постарайтесь не наломать дров, друг мой, потому что она моя старая приятельница. Помните, что я за вас поручился на основе всего лишь хлипких рекомендаций и интуиции Билли Фримана.

Дэн клятвенно заверил, что не наломает никаких дров, хотя горячность, с которой он произносил заверения, показалась несколько напускной даже ему самому. Он опять подумал об отце, которому пришлось униженно просить состоятельного друга пристроить его на любую работу после увольнения из школы в Вермонте. Странно было испытывать сочувствие к человеку, который чуть тебя не убил, но Дэн его испытывал. Неужели отца тоже предупреждали, чтобы он не наломал дров и не облажался? Скорее всего. Вот только Джек Торранс все же наломал дров. По полной программе. Облажался на все сто. Несомненно, отчасти причиной его неудач было пьянство, но и люди, которые в тяжкие времена норовят поставить ногу тебе на горло, вместо того чтобы помочь подняться, тоже сыграли свою роль. Скверно, но такова человеческая натура. А упав до уровня бродячего пса, ты видишь только клыки, когти и грязь.

– И попросите Билли подобрать вам рабочие башмаки потеплее. У него в сарае их накопилось несколько десятков, хотя когда я проверял в последний раз, лишь половина имели пару.

День стоял солнечный, в воздухе пахло весной. Дэн, который работал в джинсах и футболке с эмблемой «Ютика блу сокс», посмотрел сначала на почти безоблачное небо, а потом снова на Кейси Кингсли.

– Да, я знаю, как это выглядит сейчас, но мы с вами все-таки в предгорьях, дружище. Метеорологи обещают нам крепкий северо-восточный ветер и с фут снега. Долго не продержится, фермеры еще называют апрельский снег удобрением для бедняков. Зато ветер может наделать бед. Надеюсь, вы и со снегоуборочной машиной сумеете управиться. – Он помолчал. – А еще, надеюсь, у вас крепкая спина, потому что завтра вам с Билли придется собирать множество обломанных веток. Быть может, нужно будет пилить поваленные деревья. Умеете обращаться с бензопилой?

– Да, сэр.

– Хорошо.

С миссис Робертсон Дэн сумел сразу установить добрые отношения – она даже предложила ему сандвич с яичным салатом и чашку кофе в общей кухне. Он согласился, ожидая неизбежных расспросов о том, что привело его во Фрейзер, из каких краев он родом и тому подобных вещах. Но был приятно удивлен, когда ошибся. Она лишь попросила, если есть время, помочь ей закрыть ставни на окнах нижнего этажа, опасаясь, что сбудется прогноз по поводу ветра. Дэн с радостью оказал ей эту небольшую услугу. В своей жизни он придерживался не слишком многих принципов, но один из них гласил: всегда дружи с квартирной хозяйкой, ибо трудно предсказать, не придется ли однажды просить об отсрочке платы.

Затем он вернулся в Общественный центр, где его ждал Билли с целым списком дел. Не прошло и двух дней, как они сняли зимние чехлы со всех детских аттракционов, а теперь пришлось снова все закрывать, заколачивать витрины нескольких киосков и магазинчиков. Последней их миссией стало загнать «Рив» в специально построенное для поезда депо. Потом они уселись на складные стулья рядом с вокзалом Игрушечного городка, чтобы перекурить.

– Знаешь, Дэнни, – сказал Билл, – если начистоту, я сейчас чувствую себя очень усталым пролетарием.

– И не вы один. – Хотя на самом деле Дэн ощущал себя превосходно, мышцы приятно покалывало. Он уже забыл, как это прекрасно – работать на свежем воздухе не с похмелья.

В небе над ними сгущались тучи. Билли посмотрел на них и вздохнул.

– Я молю Бога, чтобы нас миновали снег и ветер, которые обещают по радио, но, похоже, они правы. Кстати, я нашел тебе башмаки. На вид они не очень, но хотя бы парные.

Отправляясь в свое новое жилище, Дэн прихватил ботинки с собой. К тому времени ветер уже начал набирать силу и солнце скрылось. Еще утром во Фрейзере готово было наступить лето. К вечеру лицо обжигал сырой холод надвигавшегося снегопада. Городские улочки опустели, окна домов укрылись за ставнями.

Дэн свернул с Морхед-стрит на Элиот и замер. Вдоль тротуара вместе с остатками прошлогодней листвы ветер катил поношенный цилиндр – шляпу фокусника. Или, быть может, актера из старой музыкальной комедии, подумал он. При виде цилиндра Дэн почувствовал, как мороз пробрал его до костей, потому что на самом деле никакой шляпы там не было.

Он зажмурился, медленно сосчитал до пяти, чувствуя, как усилившийся ветер полощет джинсы вокруг икр, а потом снова открыл глаза. Листья остались, но шляпа пропала. Это снова было сияние, порождавшее живые, тревожные, но, как правило, невразумительные образы. Сияние всегда усиливалось, если он какое-то время не пил, но никогда прежде не проявлялось так ярко, как с момента его прибытия во Фрейзер. Словно здесь царила особая атмосфера. Словно воздух лучше проводил странные передачи с Неизвестной Планеты. Это место было особенным.

Как «Оверлук».

– Нет, – сказал он. – Нет, я в это не верю.

Пара стаканчиков, и все придет в норму, Дэнни. В это ты веришь?

К сожалению, он верил.

Дом миссис Робертсон был построен в хаотичном колониальном стиле, и из окна комнаты Дэна на четвертом этаже открывался вид на запад, на горы. Это была панорама, без которой он бы охотно обошелся. За долгие годы его воспоминания об «Оверлуке» сильно поблекли, но когда он распаковывал кое-что из своих пожитков, в памяти всплыло… Короче, всплыло то, чему лучше не всплывать, как и всякой прочей гадости (вроде разложившегося трупика мелкого грызуна).

Первый снег выпал тогда ближе к закату. Мы стояли на террасе перед входом в тот огромный пустой отель: отец – в центре, мама – по одну сторону от него, а я сам – по другую. Он обнимал нас. Тогда все, казалось, было хорошо. Он не пил. Первые снежинки падали медленно и вертикально, но потом поднялся ветер и принялся сдувать их в сторону, наметая сугроб на террасу и укутывая тех…

Дэн попытался блокировать образ, но тот пробился сквозь его защиту.

…тех зверей из живой изгороди. Тех самых, что могли двигаться, когда никто на них не смотрел.

Он отвернулся от окна, чувствуя, как руки покрылись гусиной кожей. Достал купленный в магазине «Ред эпл» сандвич, который собирался съесть, читая приобретенный там же роман Джона Сэнфорда в мягкой обложке, но, откусив лишь пару раз, снова завернул бутерброд в бумагу и положил на подоконник, где было прохладно. Он мог поесть и позже, хотя думал, что вряд ли ляжет спать позже девяти и едва ли успеет одолеть даже первые сто страниц романа.

Ветер снаружи продолжал усиливаться. Время от времени он завывал под скатом крыши так громко, что Дэн невольно отрывал взгляд от книги. А примерно в половине девятого начался снегопад. Снег шел густой и сырой. Налипая на окно, он скоро скрыл вид на горы. В какой-то степени так стало еще хуже. Снегом заметало окна и в «Оверлуке». Сначала на втором этаже… на третьем… и, наконец, на четвертом.

А потом они оказались в братской могиле с живыми мертвецами.

Мой отец рассчитывал, что они сделают его управляющим отелем. Все, что от него требовалось взамен, – это показать свою преданность. Выдав им своего сына.

– Своего единственного сына, – пробормотал Дэн, а потом огляделся по сторонам с таким видом, словно это произнес кто-то другой. Ему и в самом деле казалось, что он здесь не один. Вернее, не совсем один. За окном снова резко взвыл ветер, и Дэн вздрогнул.

Еще не поздно вернуться в «Ред эпл». Купить бутылочку. Прогнать из головы все неприятные мысли.

Нет. Он должен читать. Следствие вел Лукас Девенпорт, и ему было интересно, что там дальше.

В четверть десятого он закрыл книгу и улегся в очередную постель в очередной съемной квартире. Я не смогу заснуть, подумал он. Ни за что не смогу под такие завывания ветра.

Но он заснул.

Он сидел рядом с ливневым стоком, глядя на поросший жесткой травой берег реки Кейп-Фир и на переброшенный через нее мост. Стояла ясная ночь полнолуния. Никакого тебе ветра, никакого снега. И «Оверлук» тоже пропал. Если бы даже он не сгорел, когда страной правил «арахисовый фермер», все равно до него было больше тысячи миль. Тогда почему же Дэн так напуган?

Потому что он был не один. Вот почему. Кто-то расположился у него за спиной.

– Хочешь, дам тебе совет, Медвежонок?

Голос казался текущим и дрожащим. Дэн почувствовал, как мурашки поползли по спине. Но еще сильнее у него замерзли ноги, покрывшиеся пупырышками, которые он мог видеть, потому что сидел в шортах. Да, на нем действительно были шортики. Его взрослые мозги оказались в голове пятилетнего ребенка.

Медвежонок. Догадайся кто…

Но он знал наверняка. Он представился Дини по имени, но она упорно звала его Медвежонком.

Ты этого не помнишь, и кроме того, тебе все это снится.

Естественно, так оно и было. Он находился во Фрейзере, штат Нью-Гэмпшир, и спал, пока за окном комнаты в доме миссис Робертсон бушевал весенний снегопад. И все же ему показалось разумным не оборачиваться. Так было безопаснее.

– Не надо никаких советов, – сказал он, продолжая смотреть на реку и полную луну над ней. – Мне давали советы настоящие эксперты. В барах и парикмахерских их хоть пруд пруди.

– Держись подальше от женщины в цилиндре, Медвежонок.

В каком еще цилиндре? – мог бы спросить он, но к чему утруждаться? Он знал, о какой шляпе речь, потому что видел, как ветер гнал ее вдоль тротуара. Снаружи черную как смертный грех, но с белой шелковой подкладкой внутри.

– Она Королева-сучка из Адского замка. Встанешь у нее на пути, и она сожрет тебя живьем.

Теперь он повернул голову. Просто не смог удержаться. Дини сидела позади него прямо в водосточном желобе, набросив украденное им у бомжа одеяло на голые плечи. Ее волосы прилипли к щекам. Лицо сильно раздулось и набухло. Глаза помутнели. Она была мертва. И возможно, уже не один год пролежала в могиле.

«Ты не настоящая», – хотел сказать Дэн, но слова не шли из него. Ему снова было пять. Дэнни было пять, «Оверлук» обратился в пепел и кости, а рядом с ним сидела мертвая женщина. Та, которую он обокрал.

– Ничего страшного, – сказала она. Голос был клокочущим из-за распухшего горла. – Я продала кокс. Подмешала к нему немного сахара и толкнула за две сотни.

Она усмехнулась, и сквозь ее зубы просочилась вода.

– Ты мне понравился, Медвежонок. Вот почему я пришла, чтобы предупредить тебя. Держись подальше от женщины в цилиндре.

– Маска, – сказал Дэн… голосом Дэнни, тонким, почти писклявым детским голоском. – Маска, ты не настоящая, тебя здесь нет.

Он закрыл глаза, как часто делал в «Оверлуке», если видел что-то ужасное. Женщина начала кричать, но он не открывал глаз. Крики продолжались, то нарастая, то ослабевая, и он понял, что это ветер. Он был не в Колорадо и не в Северной Каролине. Он был в Нью-Гэмпшире. Ему приснился плохой сон, но теперь он проснулся.

Часы показывали два часа ночи. В комнате стоял холод, но его ладони и грудь были липкими от пота.

Хочешь, дам тебе совет, Медвежонок?

– Нет, – ответил он. – Никаких советов от тебя.

Она же мертва.

Он никак не мог этого знать, но знал. Дини, королева Западного полушария в своей кожаной мини-юбке и сандалиях на пробковой подошве, была мертва. Он даже знал, как она это сделала. Наглоталась таблеток, заколола волосы, забралась в ванну, наполненную теплой водой, заснула, соскользнула вниз и утонула.

Рев ветра казался устрашающе знакомым, полным неосуществимой угрозы. Ветер дул повсюду, но звучал так только на высокогорье. Словно какое-то разгневанное божество размахивало над миром огромным деревянным молотком.

Помнится, я называл его спиртное Скверной Жидкостью, подумал Дэн. Но бывают случаи, когда оно превращается в Хорошую Жидкость. А когда ты очнулся после кошмара, который, как ты понимаешь, наполовину навеян сиянием, – даже в Очень Хорошую Жидкость.

Один стаканчик виски дал бы ему возможность снова заснуть. Он стал бы гарантией не просто сна, а сна без кошмаров. Сон был природным лекарем, а сейчас Дэн Торранс чувствовал себя настолько больным, что нуждался в сильном лекарстве.

Но в такое время все закрыто. Не повезло.

Что ж, так тому и быть.

Он повернулся на бок и уперся во что-то спиной. Нет, не во что-то. В кого-то. Кто-то проник к нему в постель. Дини залезла вместе с ним под одеяло. Только это существо было маловато для Дини. Он почувствовал, что…

Дэн выскочил из кровати, неуклюже приземлился на пол и обернулся. Это был Томми – маленький сынишка Дини. Справа на его черепе виднелась глубокая вмятина. Обломки кости торчали сквозь окровавленные волосы. Какая-то серая чешуйчатая мерзость налипла на одну щеку. Мозг. Он не мог выжить после такого удара по голове – но продолжал жить. Он протянул к Дэну похожую на морскую звезду ручонку.

– Саха, – сказал он.

Снова раздался крик, только на этот раз кричала не Дини и не ветер.

Кричал он сам.

Проснувшись во второй раз – уже по-настоящему, – он вовсе не кричал, а лишь издавал какой-то шедший из груди клекот. Он сел, жадно глотая воздух, с одеялом, обмотанным вокруг пояса. В постели с ним никого не было, но сон рассеялся не окончательно, и простого взгляда оказалось недостаточно. Дэн сбросил с кровати одеяло, но не удовлетворился этим. Он стал ощупывать ладонями простыню, пытаясь ощутить остатки чужого тепла, почувствовать вмятину, оставленную маленьким тельцем. Ничего. Разумеется, ничего. Он даже заглянул под кровать, но увидел там лишь свои рабочие башмаки.

Ветер слегка поумерил свой пыл. Буран не прекратился, но заметно ослабел.

Он зашел в ванную, а затем резко обернулся, словно ожидая застать кого-то врасплох, но увидел только кровать и сброшенное на пол одеяло. Он включил свет над раковиной, ополоснул лицо холодной водой, а потом опустил крышку унитаза и сел, делая глубокие вдохи. Ему захотелось взять сигарету из пачки, лежавшей рядом с книгой на небольшом столике в комнате, но ноги были как ватные, и он сомневался в их надежности, поэтому остался сидеть. Он видел постель, и постель была пуста. Вся комната была пуста. Проблемы не существовало.

Но… она не казалась пустой. По крайней мере пока. Как только это произойдет, он, вероятно, вернется в кровать. Но заснуть ему вряд ли удастся. Этой ночью он свое уже отоспал.

Семью годами ранее, работая санитаром хосписа в Талсе, Дэн подружился с престарелым психиатром, страдавшим раком печени на конечной стадии. Однажды, когда Эмиль Кеммер в очередной раз предавался воспоминаниям (не слишком стесняясь пикантных подробностей) о наиболее интересных случаях из своей врачебной практики, Дэн признался, что с самого детства страдает от «двойных снов». Знаком ли доктору Кеммеру подобный феномен? Есть ли у него научное определение?

В расцвете лет Кеммер был крупным мужчиной – о чем свидетельствовала старая черно-белая свадебная фотография на прикроватной тумбочке, – но рак – самая эффективная диета, и в день их разговора вес доктора примерно равнялся его возрасту, а ему стукнуло девяносто один. Однако он не утратил проницательности ума, и сейчас, сидя на крышке унитаза и вслушиваясь в затихающие звуки ветра за стенами дома, Дэн вспомнил лукавую улыбку старика.

– Вообще-то, Дэниел, – сказал тот с сильным немецким акцентом, – я привык, чтобы мне за диагнозы платили.

– Вот черт, не повезло, – отозвался Дэн ухмыляясь.

– Кто знает. – Кеммер изучающе посмотрел на Дэна. У старика были ярко-синие глаза. И хотя Дэн знал, что это предельно несправедливо, часто воображал эти глаза под черной эсэсовской каской. – В этом доме для смертников ходят слухи, что ты, мой мальчик, наделен особым талантом помогать людям умереть достойно. Это так?

– Иногда, – осторожно ответил Дэн. – Но не всегда.

На самом деле он делал это почти всегда.

– Когда придет мой час, ты мне поможешь?

– Если это будет в моих силах.

– Вот и хорошо. – Кеммер с трудом сел в постели, жестом велев Дэну оставаться на месте. – То, что ты называешь двойными снами, – хорошо знакомое психиатрам явление. Им особо интересовались последователи Юнга, именовавшие его ложным пробуждением. Первый сон обычно легкий и поверхностный. Человек осознает, что спит…

– Да! – воскликнул Дэн. – Но во втором сне…

– Во втором сне человек считает, что он бодрствует, – продолжал Кеммер. – Юнг вывел из этого целую теорию, приписав таким снам даже своего рода прекогнитивную силу… Но мы-то с тобой знаем правду, не так ли, Дэн?

– Разумеется, – кивнул тот.

– Поэт Эдгар Аллан По упоминал о феномене ложного пробуждения задолго до того, как Юнг появился на свет. Вот его строки: «Все, что в мире зримо мне или мнится, – сон во сне»[6]. Я ответил на твой вопрос?

– Думаю, что да. Спасибо.

– Не за что. А теперь я бы выпил немного сока. Принеси яблочного, будь любезен.

Прекогнитивная сила… Но мы-то с тобой знаем правду.

Даже если бы не привык держать свою способность в секрете от всех, Дэн не осмелился бы возражать умирающему… особенно человеку с таким холодным и проницательным взглядом. Истина, однако, заключалась в том, что обычно одно или оба из его двойных сновидений оказывались пророческими, но он лишь наполовину понимал суть предвидений или не понимал вовсе. Но этой ночью, сидя на крышке унитаза в одних трусах и дрожа всем телом (и не только от холода), он понял даже больше, чем хотелось.

Томми был мертв. По всей вероятности, убит своим агрессивным дядей. А вскоре после этого его мать покончила с собой. Что же до другой части сна… призрачного цилиндра, который еще раньше привиделся ему катящимся по тротуару…

Держись подальше от женщины в цилиндре. Она Королева-сучка из Адского замка.

– Мне нет до нее дела, – сказал Дэн.

Встанешь у нее на пути, и она сожрет тебя живьем.

В его намерения не входило даже встречаться с ней, не говоря уже о том, чтобы вставать на пути. А что до Дини, то он не нес ответственности за необузданный темперамент ее братца и заброшенного ребенка. Теперь он мог перестать мучиться угрызениями совести по поводу взятых у нее семидесяти долларов: она продала кокаин – он был убежден в достоверности этой части сна, – и они в расчете. И если уж на то пошло, ей досталось даже больше.

Сейчас ему хотелось одного – выпить. То есть напиться, если называть вещи своими именами. Надраться в дымину, вдрабадан, до поросячьего визга. Теплое утреннее солнышко, приятная ломота в мышцах от работы на свежем воздухе, пробуждение без малейшего намека на похмелье – все это прекрасно. Но какой ценой? Слишком высокой. Он расплачивался за благостную жизнь всеми этими безумными снами и видениями, не говоря уже о мыслях случайных прохожих, которые порой непостижимым образом пробивали его защитную стену.

Нет. Цена оказалась непомерно высокой.

Он сидел на стуле в своей комнате, читая роман Джона Сэнфорда при свете единственной лампы, пока колокола городских церквей не пробили семь утра. Затем он обул новые (по крайней мере для него самого) башмаки, надел шерстяную куртку и вышел в мир, который за ночь изменился и смягчил свой нрав. Все острые углы сгладились. Снег по-прежнему шел, но теперь падал невесомыми хлопьями.

Мне надо убираться отсюда. Возвращаться во Флориду. Пошел он на хрен, этот Нью-Гэмпшир, где снег валит, наверное, даже на Четвертое июля в честь праздничка.

Ему ответил голос Холлорана, добрый, каким его запомнил маленький Дэнни, но под мягкостью крылась сталь: Пора остановиться сейчас, мой милый, или ты уже не остановишься никогда.

– Да пошел ты… Несносный старик, – пробормотал Дэн.

Он сразу отправился в «Ред эпл», потому что магазины, где торговали крепким алкоголем, открывались только через час. Медленно бродил туда-сюда между холодильниками с вином и пивом, размышляя, пока не решил наконец, что если уж напиваться, то быстро и мерзко. Взял две бутылки «Тандерберд» (восемнадцать градусов, сгодится, раз уж виски пока не достать) и пошел к кассе, но вдруг остановился.

Повремени еще денек. Дай себе последний шанс.

Что ж, он вполне мог это сделать, но только зачем? Чтобы снова проснуться в одной постели с Томми? С Томми, у которого череп продавлен внутрь? Или в следующий раз это будет Дини, пролежавшая в ванне два дня, пока домовладелец не устал стучать в дверь и не воспользовался своим ключом? Он не мог ничего знать наверняка, и будь с ним сейчас Эмиль Кеммер, старик бы с этим согласился, но тем не менее Дэн знал. Он знал все. Так чего ждать?

Быть может, эта твоя сверхчувствительность скоро пройдет? Вдруг это нечто вроде экстрасенсорной белой горячки, и если ты потерпишь еще немного…

Но время менялось. Это прекрасно понимали алкаши и законченные наркоманы. Когда ты не мог спать, когда боялся лишний раз оглянуться, опасаясь того, что можешь увидеть, время удлинялось и отращивало себе острые зубы.

– Вам помочь? – спросил продавец, и Дэн понял,

(проклятое сияние, проклятая хреновина)

что своим видом нервирует его. И не без причины. Всклокоченные волосы, темные круги под глазами и дерганые, неуверенные движения. Он, вероятно, походил сейчас на любителя метамфетамина, который никак не мог решиться достать свой верный револьвер и потребовать выложить на стойку все, что есть в кассе.

– Нет, спасибо, – ответил Дэн. – До меня только что дошло, что я забыл дома бумажник.

Он вернул зеленые бутылки в холодильник. Когда закрывал дверцу, они мягко сказали ему как старому приятелю: «До скорого, Дэнни».

Билли Фриман дожидался его, закутанный до бровей. Билли протянул Дэну старомодную лыжную шапочку с вышитой спереди надписью «Эннистон сайклонс».

– Кто такие эти чертовы «Эннистон сайклонс»? – спросил Дэн.

– Эннистон – городок в двадцати милях отсюда. Когда дело доходит до футбола, баскетбола или бейсбола, это наши самые заклятые противники. Если кто-нибудь увидит на тебе эту шапку, ты рискуешь получить снежком по башке, но другой у меня нет.

Дэн напялил шапку на голову.

– Тогда вперед, «Сайклонс»! К победе!

– Правильно. И пошли к дьяволу все, кто против нас. – Билли оглядел его. – Ты как? В норме?

– Плохо спал этой ночью.

– Это понятно. Ветер поднялся бешеный, верно? Завывал, как моя бывшая, когда я предлагал заняться любовью в понедельник. Работать-то готов?

– Как всегда.

– Вот и хорошо. Давай за дело. У нас сегодня хлопот полон рот.

Хлопот действительно хватало, но уже к полудню показалось солнце и температура снова перевалила за пятьдесят градусов[7]. Снег быстро таял, и по всему Игрушечному городку зажурчали десятки ручейков. Настроение Дэна поднималось вместе со столбиком термометра, и он даже поймал себя на том, что поет («Эй, юнец! Я тоже был когда-то молод!»), разъезжая на снегоочистителе по двору небольшого универмага, примыкавшего к Общественному центру. Над головой легкий бриз, не сравнимый по силе с ночным бураном, трепал транспарант: «НЕВЕРОЯТНАЯ ВЕСЕННЯЯ РАСПРОДАЖА! ВСЕ ПО ИГРУШЕЧНЫМ ЦЕНАМ!»

И никаких видений.

Когда рабочий день закончился, он пригласил Билли в ресторан «Вагончик Чака» и заказал бифштексы. Билли заявил, что тогда с него пиво, но Дэн покачал головой:

– Я не прикасаюсь к алкоголю. Если начну, не смогу остановиться.

– Тебе стоит поговорить на эту тему с Кингсли, – сказал Билл. – Он пережил развод с пойлом лет пятнадцать назад. С ним давно все в порядке. Вот только дочка до сих пор знать его не хочет.

Поэтому они пили кофе. Много кофе.

Дэн вернулся в свою комнату на Элиот-стрит усталый, но сытый и довольный, что сумел остаться трезвым. Телевизора у него не было, зато оставался изрядный кусок романа, и на пару часов он погрузился в чтение. Все это время он прислушивался, не поднимется ли ветер, но стояла тишина. Ему даже подумалось, что вчерашний налет стал последним отголоском ушедшей зимы. Дэн не возражал. Около десяти он лег и заснул почти мгновенно. Утреннее посещение «Ред эпл» почти забылось, словно привиделось в лихорадке, которая теперь прошла.

Он проснулся посреди ночи, но не от новых криков ветра, а потому что хотел ссать, как скаковая лошадь. Поднялся, прошлепал босыми ногами до ванной и включил свет, нажав кнопку рядом с дверью.

В ванне стоял цилиндр, до краев наполненный кровью.

– Нет, не может быть, – сказал Дэн. – Я просто все еще сплю.

Наверное, снова двойное сновидение. Или тройное. Даже четверное. Он утаил кое-что от Эмиля Кеммера: свои опасения, что однажды окончательно заплутает в лабиринте фантомной ночной жизни и уже не сможет вернуться.

Все, что в мире зримо мне или мнится, – сон во сне.

Но только это была реальность. Цилиндр был настоящим. Никто больше не видел его, но это ничего не меняло. Шляпа была частью действительности. Она существовала где-то в этом мире. Он знал это.

Краем глаза он заметил надпись на зеркале над раковиной. Сделанную губной помадой.

Я не должен смотреть туда.

Но поздно. Его голова уже поворачивалась в ту сторону; он даже мог слышать, как сухожилия шеи скрипят, словно несмазанные дверные петли. И какая, собственно, разница? Он и так знал, что там такое. Миссис Масси больше не было, Хораса Дервента больше не было. Оба сидели взаперти в стальных ящиках на задворках его сознания, но «Оверлук» с ним еще не закончил. И потому на зеркале, кровью, а не помадой, было выведено слово:

А в раковине лежала пропитанная кровью футболка «Атланта брейвз».

Это не прекратится никогда, подумал Дэнни. «Оверлук» сгорел, а его самые жуткие обитатели отправились под замок, но я не могу запереть в железный ящик сияние, потому что оно не просто внутри меня. Оно и есть я. Без выпивки, которая хотя бы притупляет его, эти видения будут продолжаться бесконечно, пока я не лишусь рассудка.

Он мог видеть в зеркале свое лицо со словом РОМ на переднем плане, как будто напечатанным поперек лба. Как клеймо. Это ему не снилось. В раковине лежала футболка убитого ребенка, а в ванне стоял цилиндр, наполненный кровью. Безумие подступало вплотную. Он мог видеть его приближение в собственных выпученных глазах.

А затем лучом фонарика во мраке прорезался голос Холлорана: Сынок, ты можешь видеть разные вещи, но они подобны страшным картинкам в книжке. Ты не был беспомощен в «Оверлуке», будучи совсем малышом, и ты не беспомощен сейчас. Далеко не беспомощен. Закрой глаза, и когда ты их вновь откроешь, вся эта гадость исчезнет.

Дэн зажмурился и немного подождал. Пытался считать секунды, но на четырнадцати сбился из-за царившего в голове хаоса. Он был почти готов почувствовать, как руки – вероятно, руки хозяина цилиндра – смыкаются у него шее. Но продолжал стоять неподвижно. Бежать было некуда.

Потом, мобилизовав всю свою отвагу, Дэн открыл глаза. Ванна оказалась пуста. В раковине тоже ничего не лежало. И на зеркале он не увидел ни буквы.

Но это вернется. В следующий раз, вероятно, появится ее обувь – те самые сандалии на пробковой подошве. Или я увижу в ванне ее саму. А почему бы и нет? Так я впервые увидел миссис Масси, а они умерли одинаково. Разница лишь в том, что я не крал у миссис Масси деньги и не сбегал из ее квартиры.

– Я выждал день, – сообщил он пустой комнате. – Я сделал что мог.

Да, день выдался хлопотный, но хороший – это он готов был признать. Дни вообще не представляли проблемы. А вот ночи…

Его сознание было школьной доской. Алкоголь – мокрой тряпкой.

Дэн пролежал без сна до шести. Потом оделся и уже знакомым путем дошел до «Ред эпл». На этот раз он не колебался, только вместо двух бутылок «Тандерберд» достал три. Как там говорят? Если берешься за дело, берись основательно или не начинай вообще. Продавец уложил бутылки в пакет, не проронив ни слова. Он привык к таким вот ранним любителям поддать. Дэн отправился к общественному центру, сел на лавочку в Игрушечном городке, достал из пакета одну бутылку и стал разглядывать ее, как Гамлет – череп Йорика. Сквозь зеленое стекло жидкость внутри больше напоминала крысиную отраву, чем вино.

– Как будто это плохо, – сказал Дэн и повернул крышку.

Теперь вдруг заговорила его мама, Уэнди Торранс, которая докурилась до смерти. Если самоубийство было единственным выходом, ты по крайней мере мог выбрать способ.

Так вот, значит, к чему все пришло, Дэнни? И зачем тогда было так долго мучить себя?

Он открутил пробку. Потом снова завернул. Снова открутил и на этот раз снял. От вина несло кислятиной, музыкальными автоматами и грязью дешевых баров с бессмысленными ссорами и драками на стоянках. В конце концов, вся жизнь состояла из таких же глупостей, как эти драки. Мир не был огромным хосписом под открытым небом, мир представлял собой один сплошной отель «Оверлук», где вечеринка никогда не заканчивалась. Где мертвецы оставались вечно живыми. Он поднес горлышко бутылки к губам.

И ради этого мы так отчаянно боролись – чтобы выбраться из того проклятого отеля, Дэнни? Стоило ли тогда так страдать, пытаясь построить для себя новую жизнь?

В ее голосе не слышалось ни нотки упрека. Только грусть.

Дэнни снова закрутил пробку. Потом открутил. Закрутил. Открутил.

Он подумал: Если выпью, «Оверлук» победит. Он одержит верх, хоть и сгорел дотла после взрыва бойлера. Но если не выпью, сойду с ума.

Еще он подумал: Все, что в мире зримо мне или мнится, – сон во сне.

Дэн так и продолжал крутить пробку, когда его нашел Билли Фриман, поднявшийся в то утро раньше обычного с тревожным предчувствием.

– Ты собираешься пить, Дэн, или будешь и дальше дрочить ее?

– Наверное, все-таки выпью. Я просто не знаю, что еще делать.

Пришлось Билли подсказать ему что.

Нельзя сказать, чтобы Кейси Кингсли был очень удивлен, увидев нового работника сидящим у двери своего кабинета, когда приехал на работу в четверть девятого утра. Не стала для него сюрпризом и бутылка в руках Торранса, пробку которой он то откручивал, то снова плотно затягивал. Взгляд у Кейси был наметанный, и он с самого начала понял, что этот человек из тех, кто за тысячу ярдов чует магазин спиртного.

Конечно, Билли Фриман не обладал сиянием, хотя бы отчасти сравнимым с даром самого Дэна, но и его способностей в данном случае оказалось достаточно. В первый же день, когда Дэн уже направился в сторону здания муниципального совета, Билли позвонил Кингсли с аппарата в сарае для оборудования. Тут один парень ищет работу, сказал Билл. С рекомендациями у него слабовато, но Билл думает, что он подойдет им как помощник до Дня поминовения. Кингсли, который по опыту знал, что интуиции Билли можно полностью доверять, сразу с ним согласился. Да я и сам подумывал нанять тебе помощника, сказал он.

Реакция Билли оказалась странной, однако он и сам был странным. К примеру, пару лет назад вызвал «скорую помощь» за пять минут до того, как маленький мальчик упал с качелей и разбил голову.

Мы нужны ему больше, чем он нам, вот что ответил Билли.

И вот Дэн сидел, чуть склонившись вперед и сгорбившись, будто уже ехал в очередном междугородном автобусе или пристроился за стойкой бара, а запах вина ударил в нос Кингсли еще в самом начале коридора. Будучи подлинным знатоком, он с легкостью различал подобные сорта спиртного. Сейчас несло «Тандерберд», как в старой кабацкой песне: Мозг пробьет «Тандерберд»! Цена – пустяк, четвертак! Но когда молодой человек поднял глаза, Кингсли заметил, что его взгляд не замутнен ничем, кроме отчаяния.

– Меня прислал Билли.

Кингсли промолчал. Он видел, что парню нужно собраться, что-то в себе преодолеть. Это читалось не только в его глазах, но и в опущенных уголках губ, а главное, в том, как он держал бутылку. Он и любил ее, и ненавидел, и нуждался в ней.

И настал момент, когда Дэн произнес фразу, от которой бежал всю свою сознательную жизнь:

– Мне нужна помощь.

Он провел ладонью по глазам. Воспользовавшись моментом, Кингсли наклонился и схватил бутылку. Дэн мгновение сопротивлялся, а потом выпустил ее из пальцев.

– Ты болен и очень устал, – сказал Кингсли. – По крайней мере это я вижу сразу. Вопрос в том, надоело ли тебе быть больным и усталым.

Дэн поднял на него глаза и сглотнул. После секундной внутренней борьбы признался:

– Вы даже себе не представляете, насколько надоело.

– Быть может, и представляю. – Кингсли выудил из просторного кармана своих необъятных брюк огромную связку ключей. Открыв одним из них дверь с надписью «КОММУНАЛЬНОЕ ХОЗЯЙСТВО ГОРОДА ФРЕЙЗЕР», нанесенной на матовое стекло, он сказал: – Заходи. Давай об этом поговорим.

Глава 2 Плохие числа

Престарелая поэтесса с итальянским именем и стопроцентно американской фамилией сидела, держа на коленях свою спящую правнучку, и смотрела видеозапись, сделанную мужем ее внучки в родильном отделении больницы тремя неделями ранее. Любительский фильм начинался словами «АБРА ВХОДИТ В НАШ МИР!». Изображение дергалось, и Дэвид избегал излишне откровенных медицинских деталей (слава Богу!), но Кончетта Рейнолдс увидела прилипшие ко лбу Люсии пропитанные потом волосы, услышала ее крик: А я что делаю? – когда одна из медсестер начала уговаривать ее тужиться, заметила несколько капелек крови на простыне – не много, но достаточно для, как бы выразилась собственная бабушка Четты, «хорошего зрелища». Не по-английски, конечно.

Камера рванулась, чтобы показать наконец появившегося младенца, и у Кончетты побежали мурашки по рукам и по спине, когда Люси закричала: У нее нет лица!

Дэвид, сидевший сейчас рядом с Люси, захихикал. Потому что лицо у Абры, конечно же, было, и прелестное. Четта бросила взгляд вниз, словно хотела еще раз в этом удостовериться. Когда она вновь посмотрела на экран, новорожденную как раз клали на руки ее измученной матери. Через тридцать или сорок дерганых секунд съемки в кадре появились слова:

Потом Дэвид нажал кнопку «Стоп» на пульте.

– Ты станешь одной из немногих, кто когда-либо вообще это увидит, – провозгласила Люси непререкаемым тоном. – Позорище!

– Наоборот, это восхитительно, – возразил Дэвид. – И есть еще один человек, кто посмотрит мое видео: сама Абра. – Он бросил взгляд на сидевшую рядом с ним на диване жену. – Когда достигнет определенного возраста, разумеется. И только если сама захочет.

Он потрепал Люси по бедру, а потом посмотрел на ее бабушку и улыбнулся – эту престарелую женщину он очень уважал, но особой любви к ней не испытывал.

– А до тех пор запись будет заперта в банковском сейфе вместе со страховками, купчей на наш дом и теми миллионами, которые я заработал на продаже наркотиков.

Кончетта скупо улыбнулась, показывая, что оценила шутку, но не находит ее особенно забавной. Абра продолжала спать у нее на коленях. В некотором смысле, подумала Четта, все дети рождаются в сорочке, поскольку их лица в младенчестве окутаны тайнами будущего и дальнейшей судьбы. Возможно, ей стоит что-то написать об этом. А впрочем, едва ли.

Кончетта, которую привезли в Америку двенадцатилетней, говорила на превосходном английском языке. И неудивительно: она не только закончила Вассар, но и была профессором (теперь уже почетным) именно этой дисциплины. Но никакое образование не мешало ей хранить в голове старинные приметы и суеверия. Порой они отдавали ей приказы, всегда по-итальянски. Вот почему Кончетта придерживалась убеждения, что все, кто принадлежал к миру искусства и поэзии, были скрытыми деятельными шизофрениками, включая и ее саму. Она прекрасно понимала, что суеверия – это вздор, но неизменно сплевывала между пальцами, если ворона или черная кошка пересекала ей путь.

Значительной частью своей собственной шизофрении она была обязана сестрам из ордена Божьего Милосердия. Они не просто верили в Бога и в божественное происхождение Иисуса – они считали зеркала дьявольскими стеклами и предрекали, что девочка, которая будет слишком часто смотреться в зеркало, непременно обрастет уродливыми бородавками. Именно эти монашки имели на Кончетту большое влияние в возрасте от семи до двенадцати лет. За поясом каждая из них носила линейку, но не для снятия размеров, а чтобы бить девочек по рукам за малейшую провинность, и они не могли пройти мимо ребенка, не выкрутив ухо в назидание.

Люси протянула руки за младенцем. Четта осторожно и с неохотой передала ей драгоценный сверток.

В двадцати милях к северо-востоку от того места, где Абра спала на руках Кончетты Рейнолдс, Дэн Торранс принимал участие во встрече группы «Анонимные алкоголики», слушая монотонный рассказ какой-то девицы о превратностях ее сексуальной жизни с бывшим мужем. Кейси Кингсли строго предписал ему посетить девяносто таких встреч за девяносто дней, и это полуденное собрание в подвале методистской церкви Фрейзера стало для него восьмым. Он сидел в первом ряду, потому что Кейси – до сих пор известный здесь как Большой Кейси – настоял и на этом.

– Больные, которые действительно хотят излечиться, сидят впереди, Дэнни. Задние ряды на собраниях АА мы называем местами для сомневающихся.

Кейси вручил ему небольшой блокнот с фотографией на обложке: океанские волны разбиваются о скалистый мыс. Над картинкой был напечатан девиз, который Дэн прекрасно понимал, но не принимал слишком всерьез: «ВЕЛИКОЕ СВЕРШЕНИЕ ТРЕБУЕТ ВЕЛИКИХ ПОДВИГОВ».

– Записывай каждую встречу в этот блокнот. И всякий раз, когда я попрошу, ты должен быть готов вытащить его из заднего кармана и продемонстрировать, что ничего не пропускаешь.

– Я что, уже и заболеть не могу?

Кейси рассмеялся.

– Ты уже болен, приятель. Ты – законченный пропойца, алкоголик. Хочешь знать, что сказал мне мой личный куратор в АА?

– Мне кажется, я уже знаю. Соленому огурцу никогда не стать свежим, так?

– Не строй из себя умника, а слушай меня.

– Слушаю, – вздохнул Дэн.

– Обязательно притаскивай свою задницу на каждую встречу, – вещал Кейси. – Если задница отвалится, положи ее в мешок, но притащи все равно.

– Очаровательно! А если я попросту забуду?

Кейси пожал плечами:

– Тогда ищи себе другого куратора, который поверит в твою забывчивость. Со мной это не прокатит.

Дэн, ощущавший себя неким хрупким предметом, который подкатился к краю высокой полки, но пока с нее не упал, не хотел не только другого куратора, но и никаких перемен вообще. В целом все обстояло неплохо, но он чувствовал себя уязвимым. Очень уязвимым. Почти как человек без кожи. Видения, преследовавшие его после переезда во Фрейзер, прекратились, и хотя он по-прежнему часто вспоминал о Дини и ее маленьком сыночке, эти воспоминания не причиняли уже такой боли. Под конец почти каждой встречи группы анонимных алкоголиков кто-то вставал и зачитывал вслух так называемые Обещания. Одно из них гласило: Мы не будем жалеть о прошлом или желать отгородиться от него. Дэн думал при этом, что всегда будет сожалеть о прошлом, но он действительно оставил все попытки отгородиться от него. К чему тратить время, если оно все равно вернется? Для него не существовало засовов или замков.

Сейчас он вдруг начал писать на очередной страничке в блокноте Кейси одно слово. Каждая буква получалась крупной и аккуратной. Причем он понятия не имел, зачем это делает и что означает написанное. Слово было АБРА.

Тем временем рассказчица добралась до конца своей долгой истории и разразилась слезами, признаваясь сквозь всхлипы, что хотя ее бывший муж – редкостная сволочь, она по-прежнему любит его, а закончила словами о том, до какой степени она рада оказаться на пути к трезвости. Дэн поаплодировал ей вместе с остальными членами дневной группы, затем принялся раскрашивать буквы. Делая их все более броскими.

Знакомо ли мне это имя? Думаю, что да.

Но только когда следующий рассказчик начал свое повествование, а Дэн встал, чтобы налить себе чашку свежего кофе, до него дошло. Аброй звали девушку из романа Джона Стейнбека «К востоку от Эдема». Он читал его… где-то. Вероятно, во время одной из остановок в своих долгих скитаниях. Где-то, когда-то. Это не имело значения.

Потом другая мысль

(сохранила ли ты ее?)

всплыла в мозгу мыльным пузырем и лопнула.

Сохранила что?

В этот момент Фрэнки П. – ветеран дневной группы, который председательствовал во время встреч, – спросил, не возьмется ли кто-нибудь за раздачу жетонов. Поскольку добровольцев не нашлось, Фрэнки обратился к Дэну:

– Как насчет вас, любитель кофе?

Слегка смущаясь, Дэн вышел в середину комнаты, надеясь, что запомнил порядок раздачи. Сначала белые для новичков. И когда он обходил присутствующих с потертой жестянкой, в которой гремели жетоны и медальоны, мысль вернулась.

Сохранила ли ты ее?

В тот же день Истинный Узел, перезимовавший на территории одного из кемпингов Америки в Аризоне, собрал свои пожитки и тронулся в восточном направлении. Они выдвинулись по шоссе 77 в сторону Шоу-Лоу своим традиционным караваном: четырнадцать кемперов и несколько трейлеров, к которым сзади крепились шезлонги и велосипеды. Здесь были «саутвинды» и «виннебаго», «монако» и «баундеры». Возглавлял этот парад «эрскрузер» Роуз – семьсот тысяч долларов на импортных колесах, лучший передвижной дом, какой только можно себе вообразить. Но двигались они медленно и никогда не превышали скорость.

Спешить незачем. Времени у них было предостаточно. До настоящего пира еще оставалось несколько месяцев.

– Ты сохранила ее? – спросила Кончетта, когда Люси расстегнула блузку и дала Абре грудь. Абра сонно поморгала, пососала немного, а потом потеряла к материнской груди всякий интерес. Вот начнут болеть соски, будешь совать их ей, только если она очень попросит. Когда начнет вопить от голода, подумала Четта.

– Сохранила что? – спросил Дэвид.

Но Люси знала, о чем речь.

– Я отключилась сразу после того, как мне дали ее. Дэйв говорит, я чуть не выронила ребенка. У нас просто не было ни на что времени, Момо.

– Ах, вы о той пленке, что покрывала ей лицо, – сообразил Дэвид, который не придавал таким вещам значения. – Они просто сняли ее и выбросили. Что, с моей точки зрения, чертовски разумно.

Он улыбался, но в его глазах горел вызов. Ты же не станешь поднимать из-за этого шум? – спрашивал его взгляд. Так что давай закроем тему.

Она в самом деле понимала, что не станет устраивать скандал по такому поводу… И промолчала. Всегда ли она испытывала подобную раздвоенность? Сомневалась ли, когда была моложе? Детали стерлись из памяти, хотя она, кажется, запомнила все лекции о Божественных Таинствах и адских муках, ожидавших грешников в аду, которые читали им сестры из ордена – эти настоящие бандитки в черных сутанах. Например, историю девушки, ослепленной Господом, потому что она подглядывала, как ее обнаженный брат моется в ванне, или легенду о мужчине, который пал мертвым, потому что хулил папу.

Отдайте их в наши руки совсем юными, и не будет иметь значения, какое образование они получат потом, сколько сборников стихов напишут и даже скольких литературных наград удостоятся. Отдайте их нам юными… И они останутся нашими навсегда.

– Тебе следовало сохранить il amnio. Это приносит удачу.

Она обращалась напрямую к внучке, как бы исключая Дэвида из разговора. Он хороший человек, надежный муж для Люси, но этот его презрительный тон… Да еще откровенная насмешка в глазах.

– Я бы так и сделала. Но у меня не было возможности, Момо. А Дэйв ничего не знает об этом. – Она снова застегнула блузку.

Четта склонилась и провела кончиком пальца по нежной щечке Абры. Старая плоть соприкоснулась с новорожденной.

– Считается, что те, кто рожден с il amnio, обладают двойным зрением.

– Вы же не можете всерьез этому верить? – спросил Дэвид. – Сорочка – это всего-навсего кусок плодной оболочки. С ней…

Он продолжал, но Четта уже не слушала. Абра открыла глазки. Вот где заключалась целая поэтическая вселенная, строки, слишком великие, чтобы когда-либо перенести их на бумагу. Их невозможно даже запечатлеть в памяти.

– Ладно, забыли об этом, – сказала Кончетта. Она подняла младенца и поцеловала в головку рядом с пульсировавшим родничком, ощущая необычайную близость магии человеческого разума. – Что сделано, то сделано.

Однажды ночью, примерно через пять месяцев после так и не разразившегося скандала по поводу утраченной сорочки, Люси приснилось, что ее дочь плачет, рыдает так, словно у нее от горя разрывается сердце. В этом сне Абра почему-то находилась не в родительской спальне в их доме на Ричлэнд-Корт, а где-то в конце длинного коридора. Люси бежала на звуки плача. Сначала по обе стороны коридора она видела двери, а потом потянулись кресла. Синие кресла с высокими спинками. Она была в самолете или, быть может, в вагоне поезда «Амтрек». Пробежав, как ей показалось, несколько миль, она уперлась в дверь туалета. Ее дочь плакала по другую сторону. И это был не плач голодного ребенка, а крики страха. А возможно,

(о Боже, о Пресвятая Дева Мария)

и боли.

Люси больше всего опасалась, что дверь будет заперта и ей придется выломать ее – не так ли всегда происходило в кошмарных снах? – но ручка легко поддалась, и дверь открылась. Люси сразу овладел новый приступ ужаса: а если Абра провалилась в унитаз? Она читала об этом. Как младенцев засасывало в канализацию, как они проваливались в выгребные ямы. А если ее малышка сейчас тонула в одной из этих уродливых стальных емкостей, наглотавшись голубой дезинфицирующей жидкости?

Но Абра просто лежала на полу. Она была совсем голенькая. Ее полные слез глаза смотрели на маму. А на ее груди чем-то очень похожим на кровь было выведено число 11.

Дэвиду Стоуну снилось, что он бежит на звуки плача своей дочери по бесконечному эскалатору, который – медленно, но неумолимо – двигался в противоположном направлении. Хуже того, эскалатор находился в каком-то торговом центре, где вспыхнул пожар. Казалось бы, он должен был задохнуться от дыма и лишиться дыхания, прежде чем доберется до верха, но почему-то этот пожар совсем не давал дыма, хотя кругом полыхало пламя. И еще: он не слышал ни единого другого звука, кроме плача Абры, хотя мог видеть, как внизу мечутся люди, пылавшие, словно пропитанные керосином факелы. Когда же он добрался до вершины эскалатора, то увидел, что Абра лежит на полу, словно кем-то брошенный мусор. Мужчины и женщины пробегали мимо нее, ничего не замечая, и хотя пламя бушевало вовсю, никто почему-то не пытался воспользоваться эскалатором, который спускался вниз. Люди попросту бесцельно метались, как муравьи, чей муравейник разворошила борона фермера. Одна женщина на высоких шпильках чуть не наступила на его дочь, что наверняка убило бы ее.

Абра лежала совсем без одежды. На ее груди было написано число 175.

Супруги Стоун проснулись одновременно, и оба поначалу были уверены, что крики, которые они слышат, – это отголоски их снов. Но нет. Плач доносился из их комнаты. Абби лежала в колыбельке под крутящимся мобилем с героями «Шрека». Глаза ее были широко открыты, щечки раскраснелись, и, сжав кулачки, она буквально исходила криком.

Смена подгузника не помогла, как и грудь матери, как и целые мили, которые они отшагали, баюкая девочку и в тысячный раз напевая ее любимую песенку «Колеса автобуса». Наконец, уже предельно испуганная – все-таки Абра ее первенец, – Люси позвонила в Бостон Кончетте. И хотя было уже два часа ночи, Момо сняла трубку после второго гудка. Ей исполнилось восемьдесят пять, и ее сон был хрупок, как старческая кожа. Она сначала послушала крики своей правнучки, затем чуть более связный рассказ Люси о тех всем известных средствах, которые они уже испробовали, и задала несколько вполне уместных вопросов:

– Нет ли у нее жара? Не теребит ли она ушко? Быть может, дрыгает ножками, словно ей хочется по-большому?

– Нет, – ответила Люси, – ничего подобного. Она слегка раскраснелась от долгого плача, но температура в норме. Что мне делать, Момо?

Четта, которая уже сидела за своим рабочим столом, не колебалась с ответом:

– Дай ей еще пятнадцать минут. Если она не успокоится и не возьмет грудь, вези ее в больницу.

– Что? В женскую больницу Бригэма? – Взволнованной Люси ничего другого не пришло в голову. – Но до них же сто пятьдесят миль!

– Нет, конечно. В Брайтон. Это прямо на границе со штатом Мэн. Она немного ближе, чем центральная клиническая больница Нью-Гэмпшира.

– Ты уверена?

– Я как раз сейчас проверяю все на своем компьютере.

Абра не хотела успокаиваться. Ее монотонный плач сводил с ума. Без четверти четыре они приехали в брайтонскую больницу, но крики девочки все никак не смолкали. Поездки на «акуре» обычно действовали лучше всякого снотворного, но только не этим утром. Дэвиду пришло в голову, что у дочки может быть аневризма, но он поспешил сказать себе, что выжил из ума. Ведь у младенцев не бывает инсультов… Или бывают?

– Дэви? – чуть слышно спросила Люси, когда они остановились под вывеской «ТОЛЬКО ДЛЯ ОТДЕЛЕНИЯ РЕАНИМАЦИИ». – Ведь у младенцев не бывает инсультов или инфарктов?.. Или это случается?

– Нет. Я уверен, что не бывает.

Но ему в голову пришла новая мысль. Вдруг дочка случайно проглотила английскую булавку, а та раскрылась у нее в животике? Но это же глупость! Они использовали только подгузники «Хаггиз». Откуда взяться булавке?

Тогда что-нибудь другое? Заколку из прически Люси. Любой посторонний предмет, случайно упавший в кроватку. Или, не дай Бог, обломок пластмассы от фигурок Шрека, осла, принцессы Фионы.

– Дэви? О чем ты думаешь?

– Ни о чем.

Нет, игрушка была совершенно безопасна. Он в этом не сомневался.

Почти не сомневался.

Абра продолжала истошно кричать.

Дэвид надеялся, что дежурный врач сразу же даст его дочери успокоительное, но оказалось, что правила строго запрещали применять их на детях, которым еще не поставлен диагноз. Между тем у Абры Рафаэллы Стоун не удавалось выявить никаких заболеваний. У нее не поднялась температура, на теле не было сыпи, а ультразвук не выявил пилоростеноза. Рентген не показал наличия инородных тел в горле, желудке или кишечнике. Выходило, что она плакала без всякой на то причины. В столь ранний час вторника дочь Стоунов оказалась единственной пациенткой в реанимации, и каждая из трех дежурных медсестер сделала попытку угомонить ее. Но ничего не получилось.

– Разве вы не должны попытаться чем-нибудь накормить ее? – спросила Люси очередного доктора, явившегося для осмотра малышки. У нее в голове крутились слова «лактат Рингера». Она слышала их в одном из сериалов про медиков, которые обожала со времен юношеской влюбленности в актера Джорджа Клуни. Но поскольку она ничего об этом лактате не помнила, он с таким же успехом мог оказаться лосьоном для ног, слабительным или лекарством для язвенников. – Она не берет у меня грудь и отказывается пить из бутылочки.

– Когда она проголодается, то поест непременно, – заверил врач, но ни Люси, ни Дэвиду не стало от этого легче. Во-первых, доктор на вид казался моложе их обоих. А во-вторых (что было гораздо хуже), в его голосе не слышалось твердой уверенности.

– Вы звонили вашему педиатру? – Врач сверился с бумагами. – Доктору Долтону?

– Я оставил сообщение на его автоответчике, – сказал Дэвид. – Но он, вероятно, перезвонит только утром, а к тому времени все закончится.

Закончится так или иначе, и его воспаленный мозг, уже совершенно неуправляемый от недосыпа и чрезмерных переживаний, услужливо нарисовал ужасающую картину: сборище скорбящих родственников у маленькой могилки. И совсем маленький гробик.

В половине восьмого Четта Рейнолдс ворвалась в смотровую комнату приемного покоя реанимации, где расположились Стоуны и их все еще надрывавшийся от крика младенец. Поэтесса, которую прочили в кандидаты на президентскую медаль Свободы, натянула на себя узкие прямые джинсы и свитер с эмблемой Бостонского университета и прорехой на локте. Сразу бросалось в глаза, как сильно она похудела за последние три-четыре года. «У меня нет рака, если вы об этом подумали, – говорила она всем, кто отпускал замечания по поводу ее модельной худобы, которую она обычно старалась прятать под просторными платьями и туниками. – Я просто много тренируюсь для предстоящего круга почета».

Ее волосы, как правило, заплетенные в косу или уложенные сложными узлами на голове, чтобы продемонстрировать обширную коллекцию старинных гребней и заколок, колыхались вокруг головы хаотичным облаком в духе Эйнштейна. Она не успела накраситься, и даже в своем полубезумном состоянии Люси поразилась, насколько же Кончетта постарела. Впрочем, она и была старухой. Восемьдесят пять – более чем почтенный возраст, но до нынешнего утра ухитрялась выглядеть пожилой женщиной, которой чуть перевалило за шестьдесят.

– Я бы приехала на час раньше, если бы сумела найти кого-то, чтобы присмотреть за Бетти. – Это был ее дряхлый боксер.

Она тут же перехватила исполненный упрека взгляд Дэвида и ответила на него:

– Да будет тебе известно, что Бетти при смерти. А после разговора с тобой по телефону у меня не было чрезмерных причин волноваться за Абру.

– Быть может, теперь они появились? – спросил Дэвид.

Люси бросила на него предостерегающий взгляд, но Четта оказалась готова к упреку.

– Да, появились. – Она протянула руки. – Дайте ее мне. Проверим, не успокоится ли она ради Момо.

Но и на руках у Момо Абра не затихла, как бы та ни укачивала ее. Не помогла и тихая, но удивительно мелодичная колыбельная (насколько понял Дэвид, итальянская версия «Колес автобуса»). Потом они по очереди снова попытались расхаживать с плачущей девочкой на руках: кругами по смотровой комнате, вдоль коридора и обратно. Крики не смолкали. В какой-то момент у входа возникла суета, и в приемный покой на каталке ввезли действительно серьезно раненного человека – по крайней мере так показалось Дэвиду, – однако в смотровом кабинете номер четыре больше никто не обратил на это внимания.

Без пяти девять дверь комнаты открылась, и вошел семейный педиатр Стоунов. Доктора Джона Долтона Дэн Торранс отлично знал в лицо, хотя и не по фамилии. Для Дэна он был просто доктором Джоном, отвечавшим за приготовление кофе на всех вечерних встречах группы АА по четвергам в Норс-Конвее, которые посвящались изучению «Большой книги».

– Ну, слава Богу! – воскликнула Люси, тут же сунув плачущую дочь в руки педиатра. – Мы несколько часов дожидались помощи от вас!

– Когда вы позвонили, я как раз был в пути. – Долтон прижал Абру к плечу. – У меня было несколько местных вызовов, а потом еще пациент в Касл-Роке. Вы ведь слышали, что произошло?

– Слышали о чем? – спросил Дэвид. Когда дверь открылась, он впервые заметил, что в коридорах больницы стало многолюдно, причем разговоры велись на возбужденных, повышенных тонах. Кое-кто даже плакал. Принимавшая их медсестра прошла мимо с красным лицом, опухшим от слез, все еще стекавших по щекам. На орущего ребенка она даже не взглянула.

– Пассажирский самолет врезался в здание Всемирного торгового центра, – объяснил Долтон. – И вряд ли случайно.

Это был рейс номер 11 компании «Американ эйрлайнз». Рейс 175 авиакомпании «Юнайтед эйрлайнз» протаранил южную башню Всемирного торгового центра семнадцать минут спустя, в 9.03. И ровно в 9.03 Абра внезапно перестала кричать. В 9.04 она уже крепко спала.

По пути обратно в Эннистон Дэвид и Люси слушали радио, в то время как Абра преспокойно спала в детском креслице на заднем сиденье. Слышать новости было невыносимо, но и выключить… немыслимо. По крайней мере пока ведущий перечислял названия авиакомпаний и номера рейсов разбившихся лайнеров: двух в Нью-Йорке, одного в Вашингтоне и еще одного в сельской Пенсильвании. Потом Дэвид протянул наконец руку и выключил магнитолу, прервав поток леденящих душу сообщений.

– Люси, мне надо тебе кое о чем рассказать. Мне приснилось…

– Я знаю, – прервала она его бесстрастным тоном человека, находящегося в глубоком шоке. – Я тоже видела сон.

К тому времени когда они пересекли границу Нью-Гэмпшира, Дэвид начал подозревать, что мог ошибиться насчет той сорочки.

В городке штата Нью-Джерси на западном берегу реки Гудзон расположен парк, названный в честь самого знаменитого из местных жителей. В ясный день оттуда открывается превосходный вид на Нижний Манхэттен. Истинный Узел в полном составе прибыл в Хобокен восьмого сентября, расположившись на частной парковке, которую они арендовали на десять дней. Папаша Ворон все устроил. Красивый и представительный мужчина примерно сорока лет, Ворон предпочитал футболку с надписью «ДУША КОМПАНИИ». Хотя, разумеется, официальными делами от имени Узла он занимался в строгих костюмах с галстуком. Этого ожидали от него лохи. По документам он значился как Генри Ротман. Юрист, получивший образование в Гарварде (выпуск 1938 года), он всегда носил при себе только наличные. Истинные располагали состоянием, превышавшим миллиард долларов и хранившимся на разных счетах по всему миру, вложенным в золото, бриллианты, редкие книги, марки и дорогие произведения искусства, но при этом они никогда не расплачивались чеками или кредитными карточками. Каждый, даже Горошинка и Стручок, которые вообще выглядели детьми, носили при себе пачки десяток и двадцаток.

Как однажды выразился Джимми Счетовод: «Мы живем по принципу «плати и неси». Платим наличными, и лохи нас несут». Сейчас Джимми заменял Истинным бухгалтера, но в бытность свою лохом он когда-то принадлежал к банде Куонтрильских рейдеров (так их назвали через много лет после окончания войны), отличался буйным нравом, носил пальто из буйволовой кожи и не расставался с карабином Шарпса. За прошедшие десятилетия нрав его заметно смягчился, и он даже вывесил у себя в передвижном домике портрет Рональда Рейгана с личным автографом.

Утром 11 сентября Истинные наблюдали за разрушением башен-близнецов со своей стоянки, передавая друг другу четыре бинокля. Из парка имени Синатры вид был бы гораздо лучше, но Роуз не пришлось никому объяснять, что собраться там заранее значило навлечь на себя подозрения… а в ближайшие месяцы и годы Америка станет нацией очень подозрительных людей: увидел – сообщи.

Только около десяти утра, когда толпы людей уже заполнили набережную и им ничто не угрожало, они тоже перебрались в парк. Юные близнецы Горошинка и Стручок толкали инвалидную коляску, в которой сидел Дедушка Флик. Дедушка носил бейсболку с надписью «Я ВЕТЕРАН». Его длинные, по-детски тонкие волосы торчали из-под краев, как пучки ковыля. Было время, он называл себя ветераном испано-американской войны. Потом Первой мировой. Сейчас это была Вторая мировая, а лет через двадцать он планировал переключиться на Вьетнам. С подробностями и деталями боевых походов проблем не возникало: старикан обожал читать военные мемуары.

Парк имени Синатры был буквально забит народом. Большинство собравшихся мрачно молчали, но многие плакали. Энни Фартук и Черноглазка Сью пришлись как нельзя кстати – обе умели рыдать на заказ. Остальные нацепили соответствовавшие случаю маски скорби, ужаса и недоумения.

Словом, члены Истинного Узла полностью слились с толпой. Как и всегда.

Зеваки приезжали и уезжали, но Истинные не трогались с места почти весь день, который выдался безоблачным и красивым (если не считать клубов черного дыма, окутавших почти весь Нижний Манхэттен). Они выстроились вдоль металлического ограждения набережной и не общались между собой, а лишь смотрели. И дышали полной грудью, как туристы из прерий Среднего Запада, спешащие в штате Мэн надышаться свежим морским воздухом. В знак траура Роуз сняла свой цилиндр и держала его в руке.

Только после четырех часов они направились обратно к своему лагерю на стоянке, исполненные новых сил. Они вернутся на следующий день, и на следующий, и через два. Они будут возвращаться, пока не исчезнут последние витавшие над этими местами остатки пара, а потом тронутся в путь.

К тому времени совершенно белые волосы Дедушки Флика приобретут стальной оттенок, а инвалидная коляска станет не нужна.

Глава 3 Ложки

От Фрейзера до Норс-Конвея было двадцать миль, но Дэн Торранс проделывал это путешествие вечером каждого четверга. Отчасти потому, что мог теперь себе это позволить. Он работал в Доме имени Хелен Ривингтон, получал приличное жалованье и даже вернул права. По такому случаю он обзавелся автомобилем. Не бог весть чем – всего-навсего трехлетним «шевроле-каприс» с дешевыми покрышками и плохой магнитолой, – но двигатель был в полном порядке, и каждый раз, заводя его, Дэн чувствовал себя самым везучим человеком во всем Нью-Гэмпшире. Он думал, что, если ему никогда больше не придется ездить на автобусе, он сможет умереть счастливым. Был январь 2004 года. Если не считать нескольких случайно перехваченных чужих мыслей и образов (и некоторых специфических обязанностей, которые ему порой приходилось выполнять в хосписе), сияние практически не давало о себе знать. Он бы в любом случае не отказался от этих обязанностей в хосписе, но теперь, проведя некоторое время с АА, начал видеть в них своего рода способ возместить ущерб, что бросившие пить люди считали почти столь же важным, как и полное воздержание от алкоголя. Через три месяца он сможет отметить три года трезвости.

Очередная поездка считалась важной составляющей ежедневных благодарственных медитаций, на отправлении которых настаивал Кейси К. (потому что, объяснял он с несокрушимой уверенностью заслуженного ветерана Программы, благодарный алкоголик никогда не притронется к спиртному), но Дэну и самому полюбились эти вечера по четвергам с «Большой книгой». Они оказывали умиротворяющее воздействие и часто были интересными. На некоторые встречи, где члены группы открыто обсуждали свои проблемы, собиралось слишком много народу, и получалось шумно и бестолково, но этого никогда не происходило по четвергам в Норс-Конвее. Не зря среди членов АА давно гуляла поговорка: Если хочешь что-то надежно спрятать от бывшего алкаша, сунь это в «Большую книгу». Почти пустая комната по четвергам в Норс-Конвее подтверждала эти слова. Даже в те несколько недель в разгар туристического сезона, что приходились на промежуток между Четвертым июля и Днем труда, в помещении, предоставляемом «Анонимным алкоголикам» организацией военных ветеранов, едва ли набиралась дюжина человек. В результате Дэн мог услышать истории, которые, как он справедливо подозревал, никогда не подверглись бы огласке в присутствии семидесяти с лишним излечившихся пьяниц и наркоманов. Во время крупных сборищ выступавшие имели склонность сбиваться на банальные, общие фразы (которых были тысячи), а не делиться своим личным жизненным опытом. Ты мог услышать: Серьезное отношение к проблеме всегда приносит пользу. Или: Предлагаю всем желающим изучить мой подход к методике изменения образа жизни, но никогда: Я однажды трахнул жену брата, потому что мы оба были пьяны.

А на занятиях под названием «Мы учимся трезвости» узкий круг собравшихся вновь и вновь перечитывал большую синюю книжку Билла Уилсона от корки до корки, каждый раз начиная с того места, на котором остановились в прошлый четверг. Добравшись до конца, они возвращались к «Рассказу доктора Билла» и начинали все с начала. Обычно за одну встречу одолевали страниц десять. На это уходило примерно полчаса. Остававшееся время полагалось отводить обсуждению прочитанного. Иногда у них это получалось, но частенько разговор уезжал куда-то в сторону, как спиритическая доска под пальцами нервного подростка.

Дэн вспомнил об одном таком вечере четверга, на котором он присутствовал после уже почти восьми месяцев воздержания. Обсуждалась глава «Обращение к женам», содержавшая много давно устаревших предрассудков, которые почти всегда вызывали бурные протесты у молодых женщин. Они неизменно вопрошали, почему за все шестьдесят пять лет со времени первой публикации «Книги» никому не пришло в голову добавить главу «Обращение к мужьям».

Когда в тот вечер руку подняла Джемма Т. – дама лет тридцати, которая неизменно выглядела либо злой, либо недовольной, – Дэн ожидал услышать очередную феминистскую тираду. Однако она заговорила гораздо более спокойно, чем обычно:

– Мне необходимо с вами этим поделиться. Я все держала в себе с тех пор, как мне исполнилось семнадцать, и если я не выговорюсь, то никогда не смогу надолго завязать с коксом и выпивкой.

Группа ждала.

– Я сбила на машине человека, когда возвращалась домой пьяная после одной вечеринки, – начала Джемма. – Мы тогда еще жили в Сомервилле. Я так и оставила его лежать на обочине дороги, не зная, жив он или погиб. Мне это до сих пор неизвестно. Я все ждала, что придут копы и арестуют меня, но они не пришли. Мне все сошло с рук.

Она вдруг расхохоталась, словно услышала особенно веселую шутку, а потом уронила голову на стол и разрыдалась так, что сотрясалось все ее костлявое тело. Для Дэна это стало первым наглядным уроком, насколько ужасным может быть принцип «правдивости во всем» на практике. Он сразу подумал (как и всегда) о деньгах, украденных им из кошелька Дини, и о мальчике, тянувшем руку к остаткам кокаина. Он даже немного позавидовал смелости Джеммы, но понял, что сам на такую предельную откровенность не способен. Если бы перед ним встал выбор: рассказать эту историю всем или выпить…

Я бы лучше выпил. Это точно.

Нынешним вечером они читали «Уличную браваду» из оптимистичного раздела «Они потеряли почти все». Сюжет Дэн уже выучил наизусть: хорошая семья, воскресные походы в церковь, первая рюмка, первый запой, пьянство губит бизнес, необходимость все время лгать, первый арест, нарушение обещания исправиться, вступление в АА и счастливый конец. Все «житейские» истории в «Большой книге» заканчивались благополучно. В этом заключалась ее притягательная сила.

Погода стояла холодная, но в комнате было слишком тепло, и Дэна начал смаривать сон, когда вдруг доктор Джон поднял руку и сказал:

– Мне приходится врать своей жене, и я не знаю, как положить этому конец.

Дэн мгновенно очнулся от дремы. Доктор всегда вызывал у него симпатию.

Как выяснилось, жена подарила Джону на Рождество часы, причем очень дорогие, а когда пару дней назад спросила, почему он их не носит, Джону пришлось сказать, что он забыл их у себя в кабинете.

– Но только их там нет. Я уже все перерыл. Как сквозь землю провалились. Вообще-то мне часто приходится консультировать по разным больницам, и там я переодеваюсь, пользуясь шкафчиками во врачебной раздевалке. На них есть цифровые замки, но я почти никогда не запираю их, потому что стараюсь не носить при себе много наличных или ценных вещей. Часы были, наверное, единственным исключением. Только их и стоило красть. Не помню, чтобы когда-либо снимал их с руки в таких случаях, но другого объяснения не вижу. И дело ведь даже не в их стоимости. Просто эта пропажа всколыхнула столько неприятных воспоминаний о тех днях, когда я упивался до одури каждый вечер, а утром курил травку, чтобы быстрее привести себя в чувство.

Выслушав рассказ, присутствующие сочувственно покивали головами, а потом посыпались их собственные истории о том, как им приходилось обманывать близких. Никто не смог ничего посоветовать доктору. Общение продолжалось в привычном ключе. Товарищи по несчастью считали своим долгом лишь поделиться личным опытом. Джон слушал их, понурив голову и зажав ладони между коленями. Потом он пустил по кругу традиционную корзинку («Мы финансируем себя сами за счет добровольных пожертвований членов»), поблагодарив каждого за вклад, хотя по его виду было заметно, что особого толку от этих вкладов не было.

Встреча закончилась, как всегда, общей молитвой. Дэн убрал остатки печенья и потрепанные тома «Большой книги» в шкафчик, помеченный буквами АА. Несколько человек задержались перед входом, чтобы выкурить по сигарете – иногда это в шутку называлось «беседой после беседы», – а Дэн и доктор остались в комнате одни.

Дэн не слишком внимательно слушал других рассказчиков – после истории доктора Джона в нем происходила нешуточная внутренняя борьба. Сияние не проявлялось в последнее время особенно ярко, но оно никуда не делось. Более того, выполняя свои добровольные функции в хосписе, Дэн чувствовал, что сияние стало сильнее, чем когда-либо со времен раннего детства, хотя сейчас он вроде бы научился контролировать его. В итоге оно перестало пугать и приобрело полезные свойства. Коллеги Дэна по Ривингтону догадывались, что он наделен каким-то особенным свойством, но списывали все на его умение искренне сочувствовать умирающим людям. Последнее, чего он хотел сейчас, когда его жизнь постепенно вошла в нормальную колею, – это прослыть доморощенным экстрасенсом. Лучше было держать все в тайне.

С другой стороны, ему нравился доктор Джон, которого действительно мучила возникшая проблема.

Доктор помыл кофеварку и поставил вверх дном на полку для сушки, а потом вытер руки обрывком бумажного полотенца. Он повернулся к Дэну и улыбнулся, но улыбка была такой же настоящей, как кофеин в порошковом напитке, пачку которого Дэн убрал в шкаф вместе с печеньем и сахарницей.

– Что ж, мне пора. Увидимся через неделю.

В итоге решение созрело само; Дэн просто не мог отпустить этого доброго человека в таком подавленном состоянии. Он протянул руки.

– Бросаем!

Знаменитое мужское объятие АА. Дэн не раз наблюдал этот обряд со стороны, но никогда и ни с кем не обнимался сам. После некоторого колебания Джон шагнул к нему. Дэн привлек его к себе, думая: Едва ли из этого хоть что-нибудь получится.

Но все получилось. Ответ пришел быстро, как в детстве, когда он помогал маме или папе найти потерявшуюся вещь.

– Послушайте, док, – сказал он, размыкая объятия. – Вы тревожились по поводу мальчика с болезнью Гушера.

Джон отшатнулся.

– О чем вы?

– Я наверняка неправильно произношу название болезни. Гушер? Глатчер? Это что-то связанное с костями.

У доктора от удивления отвисла челюсть.

– Вы имеете в виду случай Нормана Ллойда?

– Вам виднее.

– Норми страдает болезнью Гоше. Это липидное расстройство. Заболевание наследственное и очень редкое. Вызывает увеличение селезенки, неврологические проблемы и, как правило, приводит к ранней и мучительной смерти. У бедного мальчика скелет уже сейчас почти стеклянный, и он, вероятно, не доживет даже до десяти лет. Вот только откуда об этом известно вам? Родители рассказали? Но ведь Ллойды живут у черта на куличиках, в Нашуа.

– Вы были очень взволнованы перед разговором с ним. Вас всегда сводят с ума ситуации, когда вы ничем не можете помочь пациенту. Именно поэтому вы зашли в туалет с Тигрой на двери, чтобы помыть руки, хотя в этом не было никакой необходимости. Сняв часы, вы положили их на полку, где обычно хранят эту темно-красную дезинфицирующую жидкость в пластиковых бутылках. Названия я не знаю.

Доктор смотрел на Дэна как на умалишенного.

– В какой больнице лежит ребенок? – спросил Дэн, ничуть не смутившись.

– В Элиоте. Время вроде бы совпадает, и я действительно заходил в туалет педиатрического отделения рядом с комнатой медсестер, чтобы помыть руки.

Он сделал паузу и задумался.

– Хотя знаете, там ведь действительно везде встречаются наклейки с персонажами Милна. Но только если бы снял часы, то я бы запом…

Доктор снова замолк.

– Вы только что действительно об этом вспомнили, верно? – спросил Дэн с улыбкой. – Вижу, что вспомнили. Признайтесь.

Джон кивнул.

– Но ведь я обошел столы находок в Элиоте и других больницах, в которых бывал, – и ничего.

– Что ж, вполне вероятно, кто-то нашел ваши часы и присвоил. Это, конечно, печально… Но теперь вы по крайней мере сможете честно рассказать жене о том, что случилось. И она наверняка поймет, почему это произошло. Вы думали о больном мальчике, переживали за него и только поэтому забыли надеть часы, помыв руки. Это же так естественно! И к тому же они все еще могут быть там. Полка расположена высоко, а тем средством едва ли вообще пользуются. Рядом с краном есть жидкое мыло.

– На той полке стоит бетадин, – сказал Джон. – Ее специально разместили повыше, чтобы дети не могли дотянуться. Я как-то не обращал раньше на это внимания. Но… Дэн, вы вообще когда-нибудь бывали в Элиоте?

А вот это был вопрос, на который ему не хотелось отвечать.

– Просто проверьте полку, док. Может статься, вам повезет.

На следующую встречу «Мы учимся трезвости» в четверг вечером Дэн приехал пораньше. Если доктор Джон все-таки решил развалить свою супружескую жизнь заодно с профессиональной карьерой из-за часов за семьсот долларов (а пьяницы часто теряли семью и работу по гораздо менее значительным поводам), кому-то придется готовить кофе вместо него. Но Джон был уже там. И его часы тоже.

На этот раз доктор сам заключил Дэна в объятия. Причем вложил в них всю душу. Дэн даже ожидал, что Джон расцелует его в обе щеки.

– Они лежали на том самом месте, которое вы указали. Прошло десять дней, а они просто лежали там. Это похоже на чудо.

– Ничего необычного, – отмахнулся Дэн. – Большинство людей редко смотрит вверх. Достоверно подтвержденный научный факт.

– Но откуда вы узнали об этом?

Дэн покачал головой:

– Не могу объяснить. Просто иногда я знаю, вот и все.

– Как я могу отблагодарить вас?

Этого вопроса Дэн не просто ждал. Он надеялся услышать его.

– Соблюдая Двенадцатый принцип «Анонимных алкоголиков», как же еще?

Джон удивленно вскинул брови.

– Анонимность. Проще говоря, держите язык за зубами.

Теперь до доктора дошло, и он усмехнулся:

– Это не сложно.

– Вот и отлично. А теперь беритесь за кофе. Я достану и разложу книги.

Большинство групп «Анонимных алкоголиков» в Новой Англии традиционно отмечает годовщины, называя их днями рождения и празднуя чаепитием с тортом. Незадолго до того как Дэн собирался подобным образом отметить третью годовщину своей трезвости, Дэвид Стоун и прабабушка Абры навестили Джона Долтона – известного в некоторых кругах как доктор Джон, или, как его называли, Ди-Джей, – чтобы пригласить его на другое трехлетие. Стоуны устраивали праздник в честь третьего дня рождения Абры.

– Это очень мило, – сказал Джон, – и я буду счастлив заехать к вам, если работа не помешает. Однако сдается мне, что за вашим приглашением кроется что-то еще.

– Так и есть, – ответила Четта. – И присутствующий здесь мистер Упрямец решил, что настало наконец время поговорить об этом с вами.

– У Абры проблемы со здоровьем? В таком случае рассказывайте. Но последнее обследование показало, что с ней все в полном порядке. Она пугающе умна для своего возраста. И обладает потрясающей способностью к общению. Уровень развития речи зашкаливает. Умение читать тоже. В прошлый раз на приеме она прочла мне «Аллигаторы повсюду». Возможно, наизусть, но это все равно изумительно для ребенка, которому еще нет и трех лет от роду. А Люси знает, что вы здесь?

– Собственно, это Люси и Четта подбили меня на визит к вам, – признался Дэвид. – Люси осталась дома с Аброй – готовят пирожные к празднику. Когда я уезжал, кухня напоминала ад кромешный.

– Так о чем, собственно, речь? Похоже, вы хотите, чтобы я поучаствовал в детском торжестве в качестве наблюдателя?

– В самую точку, – кивнула Кончетта. – Никто из нас не может предсказать заранее, произойдет ли что-нибудь, но вероятность заметно повышается, когда она находится в некотором эмоциональном возбуждении, а свой день рождения она ждет с огромным волнением. Соберутся все ее друзья из детского садика, а еще мы пригласили фокусника.

Джон выдвинул ящик стола и достал блокнот с желтыми страницами.

– Чего конкретно вы ожидаете?

Дэвид замялся.

– Это… Это трудно предугадать.

Четта резко повернулась к нему.

– Давай, caro[8]. Слишком поздно отступать. – Она говорила легко, почти весело, но Джону показалось, что в ее голосе он улавливает некоторую тревогу. Впрочем, они оба выглядели немного встревоженными. – Расскажи все и начни с той ночи, когда она начала плакать и никак не могла остановиться.

Дэвид Стоун уже десять лет преподавал на старших курсах университета историю США и европейскую историю XX века, а потому прекрасно умел построить свой рассказ в соответствии с четкой внутренней логикой. Свое повествование он начал с того факта, что небывалый по продолжительности плач их тогда совсем крошечной дочурки прекратился практически в тот самый момент, когда второй самолет врезался в башню Всемирного торгового центра. Затем он посвятил собеседника в детали их сновидений, когда Люси видела на груди Абры номер рейса «Американ эйрлайнз», а он – номер рейса «Юнайтед эйрлайнз».

– В своем сне Люси нашла Абру на полу туалета в самолете. Я же обнаружил ее в охваченном огнем торговом центре. Это само по себе может привести вас к определенным выводам. Или нет. Лично мне эти номера рейсов кажутся весьма убедительными. Однако о чем они свидетельствуют, я понятия не имею. – Он невесело рассмеялся и всплеснул руками. – Возможно, я просто боюсь узнать правду.

Джон Долтон прекрасно помнил утро 11 сентября и нескончаемый крик Абры.

– Давайте говорить прямо. Вы полагаете, что ваша дочь, которой тогда едва исполнилось пять месяцев, предчувствовала трагедию и при помощи телепатии – условно назовем это так – посылала вам предупреждения?

– Да, – сказала Четта. – Изложено очень четко. Браво.

– Я понимаю, как это звучит, – продолжал Дэвид, – и потому мы с Люси никому ни о чем не рассказывали. Не считая Четты, разумеется. Люси с ней всем поделилась в ту же ночь. У нее от Момо нет тайн.

Он вздохнул. Кончетта в ответ окинула его ледяным взглядом.

– А у вас самой не было схожего сновидения? – обратился к ней Джон.

Она покачала головой.

– Я была в Бостоне. Вероятно, за пределами… Даже не знаю, как это назвать. За пределами ее зоны вещания, что ли?

– С той ночи минуло почти три года, – заметил Джон. – Как я догадываюсь, с тех пор произошло что-то еще?

Произошло много чего, но теперь, после того как он сумел рассказать о первом (и самом невероятном) случае, говорить Дэвиду стало гораздо легче.

– Следующим был случай с пианино. Вы знаете, что Люси музицирует?

Джон помотал головой.

– Ну так вот, она играет на пианино. Еще со школьных лет. Она, конечно, не великий пианист, но владеет инструментом вполне прилично. У нас «Фогель» – свадебный подарок моих родителей. И стоит пианино в гостиной, куда мы обычно помещали манеж Абры. Короче, одним из моих подарков Люси на Рождество две тысячи первого года были ноты песен «Битлз» в переложении для фортепиано. Абра любила лежать в манеже, крутить в руках игрушки и слушать. Она так улыбалась и дергала в такт ножками, что становилось ясно – музыка ей нравилась.

Джон не был пока особенно заинтригован. Многие совсем маленькие дети любили музыку и умели найти способ показать это.

– В тот сборник были включены все хиты – «Эй, Джуд», «Леди Мадонна», «Пусть будет так», – но Абра почему-то особенно полюбила гораздо менее известную, «Второго шанса не будет». Вы ее знаете?

– Так сразу и не вспомню, – признался Джон, – но смогу, если услышу мелодию.

– Это довольно быстрая вещица, но в отличие от других быстрых песен «Битлз» построена скорее на аккордах пианино, чем на гитаре. Не буги-вуги, но что-то близкое по духу. Абра обожала ее. Когда Люси исполняла песню, она не просто дергала ножками, а крутила ими, как на велосипеде. – Дэйв улыбнулся, вспомнив, как Абра в малиновом комбинезоне лежала на спине, изображая королеву дискотеки. – Простенькая инструментальная часть исполняется почти исключительно на пианино. Можно сыграть одной левой рукой. Всего двадцать девять нот – я позже специально подсчитал. Справится и ребенок. Наш справился.

У Джона от удивления брови взлетели чуть ли не к самой линии волос.

– Это началось весной две тысячи второго года. Мы с Люси однажды читали, лежа в постели. По телевизору передавали прогноз погоды на завтра, а его обычно дают ближе к середине одиннадцатичасового выпуска новостей. Мы полагали, что Абра давно спит в своей комнате. Люси попросила меня выключить телевизор, потому что тоже уже хотела спать. Я щелкнул кнопкой на пульте, и тогда мы услышали. Инструментальный проигрыш из «Второго шанса не будет». Все двадцать девять нот. В превосходном исполнении. Ни единой ошибки. Причем звуки доносились снизу.

Как же мы перепугались, док! Сначала подумали, что в дом влез грабитель, но только какой бандит задержится, чтобы сыграть немного «Битлз», прежде чем взяться за столовое серебро? Пистолета я не держу, клюшки для гольфа хранятся в гараже, а потому я снял с полки самую тяжелую книгу, какая попалась под руку, и спустился вниз, чтобы врезать незваному гостю, кем бы он ни оказался. Глупый поступок, понимаю. Но я велел Люси держать телефон в руке и сразу набрать «девять-один-один», если услышит мой крик. Однако внизу никого не оказалось, все двери были надежно заперты. А крышка пианино опущена.

Я вернулся наверх и сообщил Люси, что не нашел ничего и никого. Тогда мы вышли в коридор, чтобы проверить малышку. Мы даже не говорили ни о чем, а просто пошли к ней в спальню. Уверен, мы оба уже догадывались, что это проделки Абры, но не хотели произносить такие вещи вслух. Она не спала. Просто лежала в колыбельке и смотрела на нас. Знаете, тем мудрым младенческим взглядом.

Джон знал. Порой казалось, что дитя способно поделиться с тобой всеми тайнами Вселенной, но только пока не умеет говорить. Джону даже приходило в голову, что Создатель зачем-то специально все устроил именно так, чтобы к тому времени, когда младенческий лепет превращался в связную речь, дети обо всем забывали. Как мы забываем подробности самых ярких снов уже через пару часов после пробуждения.

– Она нам улыбнулась, закрыла глазки и мгновенно заснула. Но следующим вечером все повторилось. В то же самое время. Двадцать девять нот из гостиной… потом тишина… потом мы спешим в комнату Абры. Она не плакала и даже не сосала пальчик. Просто смотрела на нас сквозь решетку своей кроватки, а затем быстро засыпала.

– Это действительно правда? – спросил Джон, желая внести полную ясность. – Вы не вешаете мне лапшу на уши?

Дэвид ответил без улыбки:

– Ни единой лапшинки.

Джон обратился к Четте:

– А вы сами это слышали?

– Нет. Но дайте Дэвиду закончить.

– Потом у нас выдалась пара спокойных ночей и… Ну, вы знаете секрет успешного воспитания – всегда и все планировать.

– Разумеется.

Джон Долтон сам не уставал читать подобные проповеди молодым родителям. Как вы будете справляться с ночными кормлениями? Составьте график, чтобы сменять друг друга, и тогда ни один из вас не доведет себя до переутомления. Как организовать мытье, прием пищи, одевание и игровое время, чтобы ребенок привык к регулярному (а значит – удобному) распорядку дня? Разработайте расписание. Спланируйте это. Вы знаете, как справляться с неожиданными ситуациями? С любым мелким несчастьем, от сломанной кроватки до попавшего не в то горло кусочка пищи? Продумайте это, и тогда все и всегда будет заканчиваться благополучно.

– Так мы и поступили. Следующие три ночи подряд я укладывался спать на диван рядом с пианино. И на третью ночь звуки музыки раздались как раз в тот момент, когда я ложился. Крышка была закрыта, и я тут же поспешил открыть ее. Но клавиши оставались неподвижными. Меня это не удивило, потому что я уже понял, что музыка доносится не изнутри инструмента.

– Простите, а откуда же?

– Откуда-то сверху. Попросту из воздуха. К тому времени Люси уже вошла в комнату Абры. Прежде мы ничего не говорили, настолько были поражены, но на этот раз жена была готова. Она попросила Абру сделать это еще раз. Последовала пауза… А потом она выполнила просьбу мамы. Я стоял так близко, что, казалось, мог хватать проносившиеся мимо ноты голыми руками.

В кабинете доктора Долтона воцарилось молчание. Он перестал делать записи в блокноте. Четта с мрачным видом смотрела на него. Потом он спросил:

– И это продолжается до сих пор?

– Нет. Люси усадила Абру на колени и попросила ее больше не играть так поздно вечером, потому что она мешает нам спать. И на этом музыка закончилась. – Он помолчал. – То есть почти закончилась. Однажды, примерно три недели спустя, я услышал мелодию снова, но звуки были очень тихими и на этот раз доносились сверху. Из ее комнаты.

– Она играла только для себя, – сказала Кончетта. – Видимо, проснулась, не смогла сразу заснуть… И исполнила сама себе коротенькую колыбельную.

В один из понедельников, примерно через год после катастрофы во Всемирном торговом центре, Абра – она уже умела ходить, а в ее почти нескончаемом лепете стали отчетливо слышны отдельные слова – притопала к входной двери и уселась перед ней, обнимая свою любимую куклу.

– Чего ты хочешь, моя сладкая? – спросила Люси. Она сидела за пианино, наигрывая одну из джазовых композиций Скотта Джоплина.

– Папа! – громко объявила Абра.

– Солнышко, папа вернется домой только к ужину, – сказала Люси, но ровно через пятнадцать минут к дому подъехала «акура» и из нее вышел Дэйв со своим портфелем. Оказалось, что в здании, где он читал лекции по понедельникам, средам и пятницам, прорвало водопроводную трубу и занятия пришлось отменить.

– Люси, конечно, рассказала мне об этом, – вмешалась Кончетта. – И естественно, я уже знала про одиннадцатое сентября и фантомную музыку. Тогда я решила устроить ей свою проверку. Собралась к ним в гости и попросила Люси ничего не говорить девочке. Но Абра знала. Она опять уселась у входной двери ровно за десять минут до моего появления. И когда Люси спросила, кто приедет, ответила: «Момо».

– Она это часто проделывает, – сказал Дэвид. – Конечно, не всякий раз, но если в гости едет человек, которого она знает и любит… практически всегда.

Поздней весной 2003 года Люси как-то застала дочку в их с мужем спальне, когда та пыталась вытащить один из ящиков комода.

– Деги! – сказала она Люси. – Деги, деги!

– Не понимаю тебя, лапушка, – отозвалась Люси, – но если очень хочешь, можешь заглянуть в мамин ящик. Только там ничего нет, кроме нижнего белья и старой косметики.

Но, как выяснилось, Абру вовсе не интересовало содержимое комода – она едва взглянула на него, когда Люси помогла ей открыть ящик.

– Зад! Деги! – Потом, глубоко вздохнув, повторила: – Деги зад, мама!

Родители никогда не в состоянии полностью овладеть языком маленьких детей: у них попросту не хватает на это времени, – но многие усваивают его до некоторой степени, и Люси поняла наконец, что дочку взволновал не сам по себе комод, а нечто позади него.

Охваченная любопытством, она начала отодвигать комод от стены. Абра метнулась в образовавшуюся щель. Люси испугалась за нее. Там могло быть очень пыльно, могла лежать какая-нибудь гадость вроде тараканов или дохлой мыши. Она попыталась ухватить дочку за край платья, но промахнулась. К тому времени когда она отодвинула комод полностью, чтобы заглянуть туда самой, Абра уже держала в руке купюру достоинством двадцать долларов, которая, по всей вероятности, провалилась в щель между поверхностью стола и зеркалом.

– Моти! – сказала она радостно. – Деги! Мои деги!

– Нет, – пришлось объяснить ей Люси, забрав бумажку из маленькой ручки. – «Деги» не для детишек, потому что детишкам «деги» не нужны. Но ты только что заработала себе мороженое.

– Молосено! – тут же подхватила Абра. – Мое молосено!

– А теперь расскажите доктору Джону о миссис Джадкинз, – обратился Дэвид к Четте. – Вы тогда гостили у нас.

– Да, верно, – кивнула Кончетта. – Потому что это произошло в выходные Дня независимости.

К лету 2003 года Абра уже говорила более-менее связными фразами. Кончетта приехала к Стоунам на все праздники. В воскресенье, шестого июля, Дэйв поехал в «Сэвен-элевен» за новым баллоном с газом для барбекю, которое они устраивали на заднем дворе. Абра играла с кубиками в гостиной. Люси и Четта расположились в кухне, периодически проверяя ребенка, чтобы девочка не вздумала вытащить шнур от телевизора из розетки и пососать его или затеять восхождение на высокие подушки Диванной горы. Но Абра не проявляла нежелательной активности и трудолюбиво строила из пластмассовых кубиков нечто вроде Стонхенджа.

Люси и Четта только что приступили к разгрузке посудомоечной машины, когда Абра вдруг начала кричать.

– Она голосила так, словно умирала, – сказала Четта. – Вы ведь знаете, как это страшно.

Джон кивнул. Он и в самом деле знал.

– Бегать в моем возрасте весьма затруднительно, но в тот день я неслась быстрее чемпионки Вильмы Рудольф и оказалась на пороге гостиной раньше Люси. Причем я уже успела убедить себя, что дитя поранилось, и мне даже померещилось, будто я вижу кровь. Но с девочкой все было в полном порядке – по крайней мере физически. Она кинулась ко мне и обняла меня за ноги. Люси тоже оказалась рядом, и вместе мы сумели немного успокоить ее. После чего она воскликнула: «Ванни! Помоги Ванни, Момо! Ванни падает!» Я не знала никого по имени Ванни, зато знала Люси. Это была Ванда Джадкинз – соседка, жившая на другой стороне улицы.

– Она любимая соседка Абры, – сказал Дэвид, – потому что печет вкусное печенье и обычно приносит Абре парочку с ее именем сверху. Иногда выкладывает изюмом, иногда выводит кремом. Она вдова. Живет одиноко.

– И мы пошли к ней, – продолжала Четта. – Я – впереди, а Люси с Аброй на руках – следом за мной. Я постучала. Никто не ответил. «Ванни там, где стол! – заявила Абра. – Помоги Ванни, Момо! Помоги Ванни, мама! Она ударилась, у нее кровь!»

Дверь оказалась не заперта. Мы вошли. Я сразу же почуяла запах горелого теста. Миссис Джадкинз лежала в столовой рядом со стремянкой, сжимая в руке тряпку, которой вытирала пыль, а вокруг ее головы растеклась лужа крови, похожая на нимб. Я было подумала, что с ней все кончено и она не дышит, но Люси нащупала пульс. При падении Ванда повредила череп, произошло небольшое кровоизлияние в мозг, но уже на следующий день она пришла в сознание. Она будет на дне рождения Абры, и вы сможете с ней познакомиться, если приедете. – Она решительно посмотрела на врача Абры Стоун. – Ваш коллега в реанимации сказал, что если бы Ванда пролежала без помощи еще немного, то умерла бы либо на всю жизнь превратилась в овощ… Что, на мой взгляд, гораздо хуже смерти. Так или иначе, малышка спасла ее.

Джон кинул авторучку поверх блокнота.

– У меня слов нет.

– Можно продолжать, – сказал Дэвид, – но это самые яркие случаи. Мне иногда кажется, что мы с Люси просто привыкли и многое перестали замечать. Как, должно быть, привыкают жить с ребенком, который от рождения слеп. Только в нашем случае все наоборот. Сейчас я думаю, что мы догадывались о ее способностях еще до одиннадцатого сентября. Понимали, насколько она особенная, практически с того дня, когда привезли ее из родильного отделения домой. Это такое ощущение…

Он задохнулся от волнения и уставился в потолок. Кончетта погладила его по руке.

– Продолжай. Ты же видишь, доктор Джон пока не звонит санитарам, чтобы нас увезли в сумасшедший дом.

– Хорошо. Понимаете, это такое ощущение, как если бы по твоему дому вечно гулял ветер, а ты не всегда понимал, куда он дует и к каким последствиям это может привести. Я постоянно жду, что сейчас вдруг начнут колыхаться шторы или картины попадают со стен, но ничего такого не происходит. Зато случаются другие вещи. У нас, например, два или три раза в неделю перегорают пробки – а порой и три раза на дню. Мы специально приглашали двух разных электриков, которые все проверили и заявили, что с проводкой нет никаких проблем. Бывает, утром спускаешься в гостиную и видишь, что чехлы с кресел и дивана сорваны и валяются на полу. Мы давно приучили Абру убирать за собой игрушки перед сном, и обычно она очень послушна, если не переутомилась или не заболела. Но иногда по утрам мы видим коробку с игрушками открытой, а часть игрушек лежит на полу. Обычно это ее любимые пластмассовые кубики.

Он снова сделал паузу, глядя на висевшую на стене оптометрическую таблицу. Джон ожидал, что Кончетта попросит его продолжать, но она промолчала.

– Я понимаю, насколько дико и странно это звучит, но клянусь, так все и было на самом деле. Однажды вечером мы включили телевизор и обнаружили, что по всем каналам идут «Симпсоны». Абра захохотала так, словно это была самая смешная в мире шутка. И Люси не сдержалась. «Абра Рафаэлла Стоун, – сказала она очень строго и громко, – если это твои проделки, то прекрати немедленно!» А надо сказать, что Люси почти никогда не повышает на дочь голос. Зато стоит ей сделать это, и Абра становится как шелковая. Так и получилось. Я выключил телевизор, а когда включил снова, все пришло в норму. Я мог бы привести десятки других примеров, но только… на мелочи мы уже почти не обращаем внимания.

Он пожал плечами.

– Я же говорю: мы просто привыкли так жить.

Джон сказал:

– Я обязательно приеду на торжество. Вы так меня заинтриговали, что невозможно побороть искушение.

– Быть может, в этот раз ничего и не произойдет, – предупредил Дэвид. – Вы же знаете бородатую шутку о том, как быстрее всего починить подтекающий кран? Просто вызвать водопроводчика.

Кончетта фыркнула:

– Если ты действительно так думаешь, мой милый, тебя может ожидать сюрприз. – А потом добавила, обращаясь к Долтону: – Его и к вам пришлось тащить, словно к дантисту.

– Не надо, Момо. – На щеках Дэвида показался легкий румянец.

Джон вздохнул. Он и прежде чувствовал неприязнь между ними. Не знал, в чем ее причина – вероятно, в ревности к Люси, – но ему не хотелось, чтобы они вернулись к вражде именно сейчас. Необычная миссия сделала их временными союзниками, и лучше бы они ими и остались.

– Эти препирательства ни к чему, – произнес он достаточно резко, чтобы они замолчали и посмотрели на него в некотором замешательстве. – Я вам верю. Хотя мне никогда прежде не доводилось сталкиваться ни с чем подобным…

Или доводилось? Он вспомнил о своих часах и призадумался.

– Док? – окликнул его Дэвид через некоторое время.

– Извините. Задумался.

Они оба улыбнулись. Снова по одну сторону баррикад. Вот и прекрасно.

– По крайней мере за санитарами никто посылать не собирается. У меня нет сомнений, что вы здравомыслящие люди, не склонные к галлюцинациям или истерии на пустом месте. Я бы мог заподозрить, что имею дело с так называемым синдромом Мюнхгаузена, если бы кто-то один рассказывал об этих… назовем их экстрасенсорными проявлениями. Но свидетелей трое, и это все меняет, хотя возникает вопрос: чего вы хотите конкретно от меня?

Дэйв заметно растерялся в отличие от своей престарелой «тещи».

– Чтобы вы понаблюдали за ней, как наблюдали бы за любым ребенком с необычным заболеванием…

Щеки Дэвида Стоуна, уже начавшие приобретать обычную окраску, снова стремительно побагровели.

– Абра ничем не больна, – решительно возразил он.

Четта повернулась к нему.

– Я и сама это знаю! Christo! Ты дашь мне закончить?

Дэйв всем своим видом изобразил готовность к долготерпению и поднял руки.

– Простите, простите, простите.

– Не надо стараться каждый раз заткнуть мне рот, Дэвид.

Пришлось снова вмешаться Джону:

– Если вы будете продолжать ссориться, милые дети, мне придется поставить вас в угол.

Кончетта глубоко вздохнула.

– Поймите, доктор. Все это – источник тяжелейшего стресса для каждого из нас. Извини, Дэвид, если была груба с тобой.

– Не надо извинений, cara. Нас связывает общее дело.

Она чуть заметно улыбнулась:

– Вот именно. Общее дело. Поэтому, пожалуйста, доктор Долтон, понаблюдайте за ней, как за любым ребенком с неизвестным заболеванием. Это все, о чем мы просим, и на сегодняшний день, мне кажется, больше ничего не требуется. У вас могут появиться какие-то свои соображения. По крайней мере мне хотелось бы надеяться. Поймите…

Она повернулась к Дэвиду Стоуну с выражением абсолютной беспомощности, которое, видимо, редко появлялось на ее лице.

– Поймите, нам страшно, – продолжил Дэвид. – Я сам, Люси, Четта – мы до смерти напуганы. И боимся мы не ее, а за нее. Потому что она еще такая маленькая. Что, если эта сила… Даже не знаю, как по-другому ее назвать… Что, если она еще не достигла своего истинного размаха? Что, если она только начинает расти? Как нам быть тогда? Она ведь может… Даже не представляю, какими словами это выразить…

– Он все отлично представляет, – вмешалась Четта. – Она может потерять контроль над своей силой и причинить вред себе либо кому-то другому. Не знаю, какова вероятность такого развития событий, но от одной только мысли, что это может случиться… – Она коснулась руки Джона. – От одной мысли становится жутко.

Дэн Торранс знал, что однажды поселится в башенке Дома Хелен Ривингтон, с того момента как увидел своего старого друга Тони, который махал ему из заколоченного окна. Он спросил о комнате в башне у миссис Клаузен, главной экономки Ривингтона, примерно через шесть месяцев после того, как был принят на работу в хоспис в качестве санитара, уборщика… и (сугубо неофициально) врача.

– Это не кабинет, а кладовка для хлама, – заявила миссис Клаузен, шестидесятилетняя дама с пронзительно-рыжей шевелюрой. Она часто отпускала саркастические, не всегда пристойные замечания, однако администратор из нее получился толковый и сочувствующий. Хотя совет директоров особенно ценил ее за исключительное умение выбивать на нужды хосписа «добровольные пожертвования», Дэн не мог сказать, чтобы она вызывала у него симпатию, но уважение – безусловно.

– Я все вычищу. Разумеется, в свободное от работы время. Мне бы следовало поселиться прямо здесь. Чтобы всегда быть наготове.

– Скажи мне лучше вот что, Дэнни. Как выходит, что ты так хорошо справляешься с некоторыми своими обязанностями?

– Сам не знаю. – И это было наполовину правдой. Даже на семьдесят процентов. Он прожил с сиянием всю жизнь, но до сих пор не понимал до конца, что же это такое.

– Ладно, хлам хламом, но в башне летом жарко, как у дьявола на сковородке, а зимой так холодно, что отморозит яйца даже бронзовой обезьяне.

– Это тоже устранимо, – сказал Дэн.

– Вот только не надо мне тут ничего устранять. – Миссис Клаузен строго посмотрела на него поверх узких очков. – Если бы совет узнал, что я тут порой тебе позволяю, я бы, наверное, уже давно плела корзинки вместе с другими старушками из дома для престарелых в Нашуа, где стены розовые и все время крутят музыку Мантовани.

Она усмехнулась:

– Тоже мне, Доктор Сон выискался.

– Но я вовсе не доктор, – смиренно ответил Дэн, уже зная, что добьется своего. – Настоящий врач – Аззи. Я только ассистент.

– Азрил всего лишь драный помоечный кот, – сказала она. – Беспородный бродяга, случайно попавший к нам с улицы и пригретый гостями, большинство которых уже успели отправиться в мир, который по непонятным мне причинам называют лучшим. Эту животину интересует исключительно регулярная кормежка.

Дэн не стал реагировать на ее слова. К чему? Они оба знали, что это не так.

– Мне казалось, у тебя вполне сносная комнатенка на Элиот-стрит. Паулина Робертсон вообще считает, что у тебя из задницы бьет луч солнечного света. Души в тебе не чает. Уж я-то знаю. Мы с ней вместе поем в церковном хоре.

– И какой же из псалмов ваш любимый? «До чего же охренительный чувак Иисус Христос»? – поинтересовался Дэн.

В ответ он удостоился того, что у Ребекки Клаузен сходило за улыбку.

– Ладно, черт с тобой. Разгребай грязь в засранной башне, если охота, и перебирайся туда. Проведи кабельное, поставь квадрофонию с усилителями и обзаведись мини-баром. Разве я могу возражать? Я же всего-навсего твой босс.

– Спасибо, миссис Кей!

– Да, и не забудь про обогреватель. Мой тебе совет: найди на дешевой распродаже какое-нибудь старье с хорошенько потрепанным шнуром и однажды в февральские морозы спали нашу богадельню к чертовой матери. Пусть построят в центре такую же жертву архитектурного аборта, какие стоят по бокам.

Дэн вытянулся по стойке «смирно» и приложил ладонь ко лбу.

– Будет исполнено, босс!

Она только махнула рукой.

– Выметайся отсюда, док, пока я не передумала.

Он и в самом деле поставил себе обогреватель, но с нормальным шнуром и даже с предохранителем, который отключал электрическую печку при перегрузке. Разумеется, ни о каком кондиционере в башне, считавшейся четвертым этажом, нельзя было даже мечтать, но пара вентиляторов из «Уолмарта», установленных перед распахнутыми окнами, создавали превосходный сквознячок. И хотя летом в его комнате все равно бывало жарковато, Дэн почти не заходил туда днем. А летние вечера в Нью-Гэмпшире душными не бывают.

Большинство из хранившихся там вещей действительно оказалось никому не нужным мусором, но школьную доску, которая стояла у одной из стен, он сохранил. Она, вероятно, пробыла здесь лет пятьдесят, если не больше, скрытая завалом из древних и уже не подлежащих ремонту инвалидных колясок. Доска оказалась ему весьма полезна. Дэн писал на ней имена пациентов хосписа и номера комнат, стирая тех, кто отдавал Богу душу, и прибавляя новоприбывших. Весной 2004 года на доске значилось тридцать две фамилии. Десять человек обитали в Ривингтоне-1, двенадцать – в Ривингтоне-2, тех самых уродливых кирпичных постройках, возведенных по обеим сторонам викторианского особняка знаменитой Хелен Ривингтон, которая когда-то жила здесь и сочиняла романы о бурной любви под экзотическим псевдонимом Жанетт Монпарс. Остальные пациенты разместились в комнатах на двух этажах под тесной, но удобной башенной обителью Дэна.

«А была ли миссис Ривингтон знаменита хоть чем-то еще помимо того, что кропала плохие романы?» – спросил как-то Дэн у Клодетты Албертсон, вскоре после того как его приняли на работу в хоспис. Они как раз сидели в курилке и предавались своей дурной привычке. Клодетта, жизнерадостная чернокожая медсестра с плечами как у левого защитника Национальной футбольной лиги, откинула голову и расхохоталась.

«Еще бы! Хотя бы тем, что оставила этому городишке обалденную кучу денег, милый! И свой дом в придачу. Она считала, что у стариков обязательно должно быть место, где они могут умереть достойно».

И в Ривингтоне большинство из них в самом деле имели такую возможность. Причем Дэн и его верный Аззи стали частью этого неумолимого процесса. Дэн даже решил, что нашел наконец свое призвание. Хоспис стал для него родным домом.

В то утро, когда у Абры был день рождения, Дэн встал с постели и увидел, что кто-то стер с его доски все фамилии. В самом центре крупными, но неровными печатными буквами было выведено всего одно слово:

Дэн в одних трусах долго сидел на краю кровати и просто смотрел. Потом поднялся, протянул руку и дотронулся до букв, слегка смазав их, надеясь на сияние. Хотя бы на его проблеск. В итоге просто убрал руку и вытер мел с ладони о бедро.

– И тебе привет, – сказал он и добавил: – Тебя, случайно, не Аброй зовут?

Ничего. Дэн надел халат, взял полотенце, мыло и спустился вниз, в служебный душ. Вернувшись, он взял влажную губку и начал стирать слово. Но, не закончив, замер, потому что в голове вдруг

(папа обещал много воздушных шариков)

мелькнула чья-то мысль, и ему захотелось дождаться продолжения. Однако он его не дождался и закончил очищать доску, чтобы восстановить список фамилий и номеров комнат, сверяясь с полученной в понедельник справкой. Когда ближе к полудню он снова заглянул к себе, то был готов увидеть на доске еще один пРИВЕТ!:) , но там ничего не изменилось.

Праздник в честь дня рождения дочери Стоуны устроили у себя на заднем дворе – просторной зеленой лужайке с цветущими яблонями и кизилом. Вдоль дальней стороны лужайки тянулась высокая ограда из проволочной сетки с калиткой, запертой на кодовый замок. Она определенно портила вид, но ни Дэвиду, ни Люси не было до этого дела, потому что за ней текла на юго-восток река Сако, извивавшаяся через Фрейзер и Норс-Конвей и пересекавшая границу штата Мэн. Стоуны придерживались четкого принципа, что река не для малолетних детей, особенно весной, когда Сако становилась полноводной, бурной и несла комья слежавшегося снега вперемешку со льдом. Местная пресса каждый год сообщала по крайней мере об одном утопленнике в неделю.

У детишек хватало развлечений и на лужайке. Они осилили лишь одну организованную игру, недолго побегав цепочкой за лидером, но им доставляло удовольствие просто носиться (или даже кататься) по траве, карабкаться по игровой площадке Абры, ползать по «забавным туннелям», сооруженным Дэвидом с помощью еще двоих папаш, и гоняться за воздушными шариками, которые, казалось, заполонили собой двор. Все шары были желтыми (любимый цвет Абры), и их насчитывалось ровно шестьдесят. Подтвердить это мог Джон Долтон, надувавший их вместе с Люси и ее бабушкой. Для женщины, которой перевалило за восемьдесят, Четта обладала поистине могучими легкими.

Считая саму Абру, на праздник собралось девять малышей, а поскольку каждый прибыл в сопровождении хотя бы одного из родителей, взрослого присмотра за ними оказалось с лихвой. На заднем крыльце дома выставили шезлонги, и Джон наблюдал за детскими развлечениями, сидя рядом с Кончеттой, которая по такому случаю облачилась в дизайнерские джинсы и свою любимую толстовку с надписью «ЛУЧШАЯ ПРАБАБУШКА В МИРЕ». При этом она с аппетитом уплетала огромный кусок праздничного торта, тогда как сам Джон, за зиму слегка располневший, ограничил себя небольшой порцией клубничного мороженого.

– Не представляю, как вы справляетесь с таким количеством, – заметил он, кивая на быстро пустеющую бумажную тарелку с тортом. – И сохраняете такую фигуру.

– Вы правы, caro, я действительно превратилась в бездонную бочку. – Она посмотрела на резвящихся детей и глубоко вздохнула. – Как жаль, что эту радость не может разделить моя дочь. Мне мало о чем приходится сожалеть в этой жизни, но она – моя незаживающая рана.

Джон сразу решил, что не стоит продолжать этот разговор. Мать Люси погибла в автокатастрофе, когда сама Люси была младше, чем Абра сейчас. Ему это стало известно из фрагментов семейной истории, которой по крупицам делились с ним члены семьи Стоун.

Но Четта сама сменила тему:

– Знаете, что мне особенно нравится, когда они в таком возрасте?

– Нет. – Самому Джону нравились дети всех возрастов… пока им не исполнялось четырнадцать. После этого гиперактивные железы превращали их на следующие пять лет в совершенно невыносимые создания.

– Вы только посмотрите на них, Джонни. Это же детская версия «Мирного царства» Эдварда Хикса. Здесь шестеро белых ребятишек – оно и понятно, если учесть, что мы находимся в Нью-Гэмпшире, – но есть и двое чернокожих, а еще эта корейская красавица, которой впору уже сейчас начинать карьеру фотомодели в каталогах детской одежды Ханны Андерсон. Знаете песенку, которую исполняют в воскресных школах? «Черный и белый, желтый и красный – все они в Божьих глазах прекрасны»? Эта картина перед нами. Прошло уже два часа, но не было ни малейшего намека на ссору или тем более драку.

Джону на своем веку не раз доводилось видеть малышей, которые били и толкали друг друга, щипали и даже кусали, и потому он улыбнулся, цинично и грустно.

– Трудно было бы ожидать иного. Они все ходят в «Круг маленьких друзей» – лучший детский сад города, за который платят весьма приличные деньги. А это означает, что их родители принадлежат к верхнему слою среднего класса, имеют высшее образование и в жизни всегда следуют принципу «живи и дай жить другим». Эти детишки – что домашние социальные животные.

На этом Джон остановился, поскольку его собеседница нахмурилась. А ведь он мог бы добавить, что примерно до семи лет, когда наступает так называемый разумный возраст, дети, подобно губкам, впитывают все, что их окружает. Если они растут в окружении благоразумных взрослых, которые со всеми ладят и никогда не повышают друг на друга голос, то становятся такими же. Но в более грубой среде… Увы!

Нет, двадцать лет врачевания малолетних (не говоря уже о воспитании двух собственных чад, которые теперь ходили в хорошую начальную школу) не разрушили полностью тех романтических настроений, которые подвигли его выбрать специальность педиатра, но, несомненно, умерили их. Возможно, каждый ребенок действительно являлся в наш мир, окруженный облаком славы, как писал Вордсворт, но при этом пачкал себе штанишки, пока не начинал немного соображать.