Доказательство человека. Роман в новеллах

6. Пугало

По ушам ударил резкий короткий писк. Близко, над головой, с шумом мелькнуло нечто огромное, будто взмахнула крылом гигантская птица. Пространство качнулось, как вода в стакане, когда кто-то толкнул стол.

Все произошло в считаные секунды и сразу закончилось. Остался только звон в голове, легкая несфокусированность взгляда, слабость в коленках… Мария Федоровна, пошатываясь, стояла на огороде в синих растянутых трико, в калошах, в резиновых перчатках, в старой красно-желтой кофте и соломенной, изгрызенной мышами шляпе. Ох, голова кругом и в глазах темно! Впредь не смей так резко разгибаться! Потому что видишь, мать, что происходит… Хорошо, обошлось… А в следующий раз может и кондратий хватить! Уф…

Хозяйство у бабы Маши было обширное, пятнадцать соток, на которых она хозяйничала одна. Хотя было уже тяжело. Но, может, когда внученька Катя детей заведет, ее к земле потянет? Баба Маша всматривалась в густые заросли бурьяна на соседнем участке. Забора не было. А может, и Андрей соберется? Вот и расшириться можно. Но Андрей нет, нет! Он уж точно вряд ли. Серьезный человек стал сын. Важный, состоятельный. Весь ушел в науку да эти свои технологии… Да уж! В том, чем занимается сын, баба Маша вряд ли когда-нибудь разберется.

Лучше уж вы к нам! На грядки! Здесь хорошо. Зелено, свежо, а пахнет землей и травами как! И все живое. Вон зеленый кузнечик на высохшей травке, сейчас прыгнет, вон стрекоза с хрусткими крылышками на укропчик присела, а это кто у нас тут? Лягушонок! Совсем крохотный… Ты что тут делаешь? Раздавлю же! Фу, гадость какая!

Мария Федоровна присела к грядке, подняла совок и исчезла для этого мира, целиком погрузившись в прополку редиса… Там, близко, под землей, наливаются силой корнеплоды красно-фиолетового цвета с белыми хвостиками-хлыстиками, ароматные и хрустящие. Эх, еще бы зубы! Андрей уговаривает поставить какие-то новые, быстрорастущие… Это что, у меня зубы как редька будут расти во рту-то? Ась? И баба Маша весело рассмеялась.

Вдруг что-то снова мелькнуло над головой – резкий звук, яркая вспышка, – хлопнуло по ушам и глазам и отдалось в груди слева… Мария Федоровна медленно и осторожно поднялась на ноги, дыша тяжело, неровно. Под ребрами что-то трепетало, сжималось, опадало… Так-так-та-ак… Да что ж такое сегодня… Так и окочуриться недолго… Что это со мной?

– Понижай нагрузку! Понижай! Выруби автомат вообще! – послышался за спиной как будто знакомый мужской голос, и бабка удивленно обернулась…

Калитка легко и звонко стукнула по туловищу дубового столбика. Никого нет. Ветерок, видимо… Послышалось.

– Эй, кто там?.. – хотела крикнуть, но боль отдалась в груди. – Радик? – Сосед напротив, часто заходивший то за мукой, то за советом. Но нет, никого, тишина…

Надо бы сделать калитку-то, а то вертушок слетел, а приколотить некому. Николай Ильич, дорогой мой, сколько уж без тебя ползаю? Двадцать три года скоро…

Вот сейчас грохнусь прямо тут – и привет, Коля, встречай свою ненаглядную! Никого там не себе? Смотри у меня! Спрошу!

Так. Успокоиться. Постоять, подышать, а может, и полежать пойти… Какой там! А работать кто будет? Баба Маша осмотрела огород. Идеально ровные, высоко насыпанные грядки уходили одна за другой как огромные ступени в пологую горку на конце участка. Прямо военный парад на Красной площади! Мои части, роты, полки!

Это простой лук, а это лук-порей. А там, рядышком, чесночок уже, а за ним вот и медвежий лук… А это капустка тут занимается. Кабачок проклюнулся. Тыква, вот здесь будет лежать, наливаться крутым бочком… Тут патиссоны, не знаю, капризные они, уродятся ли, неясно пока… Укроп, понятно! Петрушка! Кинза! Мяско-то с ней, а? Вот приедет Андрюша шашлык делать! Ух! А здесь цветная; Катька, правда, ее терпеть не может… Огурчики, специальный сорт, из новых, хоть насмерть его заморозь, все растет… Прям зверюга, непривычно, конечно, не очень я такое люблю… Помидора такая же, новая, две недели, а уже готова почти, налитая, красная… Вон там мята, перечная и такая, обычная, и мелисса, вместо этого, как его, лимончика больно хорошо… Смородина, малина… Надо бы к чаю настричь да чайку свеженького заварить, с медком-то…

Бабушка дошла взглядом до самой ограды, где было мутно, нерезко. Темный после дождя забор сливался с далекой полоской елового леса. Вдруг баба Маша повернула голову влево и вздрогнула – стоит, смотрит на нее, в шляпе, с носом торчком, с длинными ручищами, высохший, жуткий, только пальто болтается на ветру…

– Ну привет, что ли! – закричала бабка. – Это ты тут от скуки разговаривать начал, ай? Ну, признавайся!

Пугало в ответ покачало пустыми рукавами, как безрукое привидение. Баба Маша дошла до грядки с мелиссой, начала срывать.

– Ох ты! Ох ты! Моя-то! Вместо лимончика!

– Лимончика тебе? Так я принесу! – послышалось вдруг сзади; баба Маша вздрогнула, обернулась, но снова никого…

– Кто там? Михална, ты?

И тут калитка распахнулась и появилась Настасья Михайловна, соседка, в высоких синих резиновых сапогах и ядовито-желтом химплаще военного образца.

– Ты чего бродишь тут, Федорна? – поздоровалась Михална.

– Да вот! По огороду активничаю! А ты что? Как поясница-то, лучше?

– Ох, ох, ох-хо-хоюшки! Лучше! Куда там!

Соседка, прихрамывая, зашла и встала посередь огорода. Маленькая, сгорбленная, с близко поставленными глазками, гнутым носом, на крылышках которого лепились шарики бородавок, с платком на голове, красным в белый горох, – ну вылитая Баба-яга из мультфильма!

– Ты вот что мне лучше скажи, – продолжила Михална, уперев руки в боки, – ты дрова-то на зиму какие запасать будешь? Чай, август кончается, скоро завернет погодка-то… А зимы у нас – потепление не потепление, все одно зверские!

– Так какие дрова? Поди такие ж! – Баба Маша аккуратно ломала легкие трубчатые стебельки мелиссы. – А в том году что было? Уж не помню!

– Как не помнишь? В том году ты нерастительную березу брала! Да все жаловалась, что дымная она… И я тебе предложила смесь взять, которую второй год пользую…

Баба Маша поковыляла вглубь огорода за листиками малины и мяты.

– Нет, Михална! Ты же знаешь… – Она исчезла за кустом, откуда послышалось кряхтенье. – Не очень я эти новомодные штучки! Которые плеснула, и они горят три дня… Ох, нет! Не люблю! Боюсь!

– Да ну, перестань! Отечественные разработки!

– Вот ты любительница, я помню… – Бабка встала, разогнулась и добавила: – А я все равно по старинке люблю, чтобы запах да дымок, чтобы огонек желтый…

Но ее слова упали в пустоту, Михалны не было… Баба Маша огляделась – в саду пусто. Обиделась? Убежала? Нет, не могла так быстро исчезнуть…

– Ох! Нет, надо пойти полежать… Добром это не кончится…

– Мя-а-а-ау! – заорали за спиной. Вздрогнула, обернулась. Котов у нее никогда не было. – Мя-а-а-а-ау-у-у!! – резануло по ушам, как металлом по стеклу, еще громче.

Баба Маша смотрела на пугало и не верила своим глазам. Уродец в пальто и шляпе взмахнул пустыми рукавами и растянул, как пластилиновую, прибитую гвоздями половинку жестяной крышки от банки, символизирующую рот. Пугало взвизгнуло:

– Мяу!! Ты слышишь?! Мяу-у! – после чего начало дико хохотать, да так, что палка, на которую оно было насажено, стала рывками выдергиваться из земли.

Баба Маша в ужасе отступила в сторону дома, но не тут-то было – прямо на нее из калитки вылетела разъяренная Михална с поленом в руке, которое тут же обрушила ей на голову.

Стало темно и тихо. Но через несколько секунд послышались настороженные мужские голоса:

– Слушайте… надо это прекращать уже…

– Прекращать?

– Ну или… – мужской голос дрогнул, – просто снизим нагрузку…

– Больше не можем. Слетит модель.

– Ну еще немного подержать можем… Но если что, я даю команду, и сразу стоп.

Баба Маша очнулась на земле. Поднялась, облокотившись рукой на мягкую, как перина, грядку, выпрямилась… Господи! Несчастье-то какое! И она бросилась на колени – поправлять помятый чеснок с поломанными стрелами… Да что ж такое со мной сегодня! Ну! Баба Маша разозлилась не на шутку. Собранные к чаю листики валялись здесь же, в грязи.

– И эта еще! Пришла! Дрова ей мои не нравятся! А? Вот чего? Чего явилась?! – бабка вскрикивала громко, явно напуганная нападением соседки.

Вернула чеснок на место, собрала травы, поднялась. Нет, надо пойти лечь. А то совсем прихлопнет… Нехороший день. И дождя нет, только тучи свинцом наливаются да сердце в груди бултыхается, как картофелина в пустом ведре.

Баба Маша окинула взглядом огород, и ее кольнула неприятная, но привычная мысль, что никогда не знаешь, какой твой взгляд последний… В этом возрасте. Да в любом возрасте. Человек внезапно смертен… Кто это сказал?

Пошла в дом. Лечь, полежать. Нет, нет, грешу, хороший день. Любой день у Господа хороший…

Она взошла на крыльцо, потянула за ручку двери, хотела сделать шаг и вдруг увидела, что дом… сдувается. Прямо на глазах становится меньше и меньше. Баба Маша с силой дернула дверь, и та съежилась прямо у нее в руке. Ринулась за порог, но ударилась об косяк, который деформировался, будто пластилиновый, и повалился на нее. Бабка вскрикнула от ужаса, упала на четвереньки и попыталась влезть в подобие собачьей будки, в которую превратился дом за считаные секунды… Сунула голову, но он совсем опал, сдулся, и она не успела. Только плюхнулась на живот и, подняв голову, с ужасом увидела, что ее жилище превратилось в разноцветную лужицу… Баба Маша перевернулась на спину и посмотрела на огород, и глаза ее округлились – грядки таяли словно снег, быстро, как на ускоренной перемотке.

Короткий одиночный сигнал, обозначающий удар сердца, замер, завис и растворился в воздухе. И тут же, после паузы, начался другой, тонкий и протяжный, вытягивающий душу сплошной звук – остановки и смерти.

Круг разомкнулся, врачи отступили. Высокий мужчина провел ладонью и прикрыл глаза лежащей на больничной койке пожилой женщины. Рука соскользнула с лица – и вот оно, сухое, строгое, смуглое, с выпирающими белесыми под тонкой кожей скулами. Бабе Маше, которая скончалась минуту назад, шел сто двенадцатый год.

Несколько минут тишины нарушили вздох, стон, сдавленное покашливание, тяжелые шаги, скрип ручки, хруст пружины доводчика, легкий хлопок двери.

В комнате наступила полная тишина. Но через минуту вновь зашуршала бумага, шаркнули ноги, послышался писк нажимаемых на пульте кнопок, и наконец сплошной протяжный звук пропал. Датчики погасли. Щелкнул выключатель, и вытянутая, будто из дерева вырезанная фигура старухи погрузилась в полумрак.

Огромная комната, напоминающая одновременно и больничную палату, и лабораторию. У стен по периметру высятся мрачные, массивные, напоминающие банкоматы агрегаты со встроенными мониторами. Вверх от них, как щупальца крупного осьминога, идут толстые черные трубки с силовыми и data-кабелями. Под мониторами крепятся дополнительные мини-экраны, насыщающие бело-голубым свечением пространство вокруг них.

Снова послышался скользящий шорох бумаги. Быстро заурчала шариковая ручка. Высокий мужской голос нарушил тишину:

– Может, догнать Андрея Владимировича, спросить по поводу… кремации?

– Не надо его лишний раз дергать, – резко ответил низкий немолодой голос. – На вот лучше, заполняй, а я ее укрою…

Старший оператор, атлетически сложенный мужчина в белом халате, колпаке и маске, передал молодому ассистенту планшет с бумагами на прищепке.

– Сто лет не писал от руки! – усмехнулся тот и повернулся к ряду мониторов у стены со сложными графиками и диаграммами.

– В электронные базы это нельзя, – сказал старший.

– Так… Я буду вслух, если можно. Чтобы не запутаться… – сказал ассистент.

Укрыв старуху плотной синей пленкой, старший остался у изголовья, где грозной скалой нависал массивный черный куб с монитором, от которого уходили вверх, в широкую шахту, толстые кабель-каналы. Он выбрал в меню завершение операции и начал медленно набирать код.

Ассистент переписывал данные:

– Так… Время пребывания пациентки в пуск-стационаре – двадцать один день. Общее время подключения к аппарату моделирования сновидений и выделенной реальности – девяносто шесть часов. Период-иллюзия внутри модели – восемь месяцев… Причина смерти – остановка сердца физического носителя. Смерть наступила по-о… э-э… м…

Он запнулся. Посмотрел на прибор.

– Смерть… Григорий Степанович… у нас получается… естественная, да? Или что… – бормотал ассистент.

– Э-э-э… Ну конечно… – ответил старший после паузы, воткнув еще одну цифру кода. – А от чего еще? От придуманной соседки с поленом, что ли? Естественная. Счастливая. От старости. От остановки сердца…

– В отличие от… – ассистент криво улыбнулся. – Мотоциклиста на прошлой неделе…

Григорий Степанович посмотрел, и ассистент понял, что сказал лишнего.

– Так… далее… Наступила… в силу необратимых процессов старения… Так. Нарушения при выходе из модели… Григорий Степанович, а тут что писать? У нее же были нарушения? Андрей Владимирович не давал отключать до самого конца…

– Миша. Не надо писать про нарушения! – сказал старший, повысив голос. – Когда речь о руководителе института и его маме… Хорошо?

Он смотрел на ассистента.

– Конечно, конечно… Я просто…

– Но вообще… – Григорий Степанович наконец-то ввел код и закрыл программу, отключив монитор. – Правила наши никуда не годятся. Давно пора ставить перед советом института вопрос и переписывать. Ну что за бред в инструкции, что пациента из модели нужно выводить при угрозе смерти… Чтобы он не умирал там, внутри! Обязательно выдернуть, и пусть здесь помирает! Но – зачем? Я понимаю – при гипнозе, из него нельзя выводить резко… Но у нас можно! Зачем умирающего извлекать? Пусть там и уходит, в красоте, так сказать, и гармонии.

– Может, какой-то смысл изначально закладывали… – заявил Миша.

– В том-то и дело, что никакого. Формальность. Ты закончил?

– Да! Только пройтись по отметкам таймера…

– Не таймера! Говори правильно. Про таймер вы в курилке болтать будете. А здесь давай выражаться по-научному – временного преобразователя.

– Который вы называете коробкой!

Они рассмеялись и одновременно посмотрели в угол, где высился самый большой шкаф, от которого провода шли по всей лаборатории. На самом его верху в черном матовом контейнере с толстым передним стеклом мягко светился синеватого оттенка куб – центральный процессор виртуальной машины времени. Она и создавала искусственный временной сдвиг в модели, куда погружалось человеческое сознание.

Смех затих. Миша опустил взгляд на бабу Машу, которая подсматривала из-под пленки.

– М-да… Один день как два месяца… – промямлил ассистент и обернулся.

Григорий Степанович стоял на выходе, держал дверь нараспашку, с вопросительной гримасой ожидая Мишу.

В цокольном этаже института пахло столовой, горячей сытной едой.

– Сегодня гороховый?! Счастье-то какое! – Григорий Степанович заметно повеселел и ускорил шаг.

– Ой, да! Он тут обалденный! – воскликнул Миша.

– Ну так вот… – Григорий Степанович продолжил разговор, начатый в лифте. – Диплом ты лучше напиши не о проблемах, как ты говоришь… «этики погружения пациентов» в эти, в «экстремальные виртуальные модели»… Это все, конечно, интересно вам, молодым…

– Ну а как? Вы же сами рассказывали, секс, снафф, сафари, казни…

– Да пожалуйста! Реальность заказывают разную, любые прихоти за деньги клиента… Хоть в эпицентре ядерного взрыва. Как только у нас не умирают… И это, конечно, кажется вам крутым… Но! – Он чуть замедлил шаг, посмотрел на Мишу: – Видел только что «кино» в просмотровых очках? Про бабку, про соседку, огород…

– Видел.

– Ну так вот. Напиши о том, как человек хочет умереть на родном огороде на грядке среди редьки и петрушки да мелиссы вместо лимончика. Вот о чем напиши.

Григорий Степанович постучал указательным пальцем себе по виску, подмигнул, отвернулся, и улыбка тут же слетела с его лица – из-за двери столовой показалась очередь.

– Что? Нет? Не тема? – затараторил он, заметив замешательство ассистента. – Это же самое интересное! Все обалдеют. И все оценят. Нет?

– Да, да… – сказал Миша, чтобы не обижать шефа. – Идея интересная. Надо подумать…