Дождь

И вдруг эта Надежда, можно сказать его Надежда, с Неверующим! С бухгалтером!

- Надь, ты чо, ошалела? - хохотнул Баратынский. - Петр Иваныч, а ты...

Но они оба, даже не взглянув, прошли мимо чумазого Баратынского.

Та-а-к, подумал Баратынский. Это значит; в то самое время, когда я миндальничал, он тихой сапой лишил меня последней надежды?!. Вот старая луковица! У Баратынского даже охота к работе пропала. Он вылез, махнул рукой на аварию и побежал в контору. В конторе сидел Валя Кузин и играл в шашки с пенсионером из 39-й квартиры.

- Валя! Горю! - вскричал Баратынский. - Авария на седьмом колодце, а у меня жена рожает!

- Кто, Дуська? - удивился Кузин.

- А кто же еще, - умываясь и переодеваясь, рассказывал Баратынский, внематочная беременность!

- Это опасно! - бросив игру, сказал пенсионер.

- Еще бы! - вскричал Баратынский. - Надо пойти ей соков купить! Черт, где же деньги?!.

- Во, возьми, пятерка, больше нет! - сказал Кузин.

- А у меня тридцать копеек, - развел руками пенсионер.

- Теперь за пять тридцать уже не продают! - схохмил Баратынский.

- Но все равно возьмите, я прошу вас, - настаивал пенсионер.

- Ладно, - забирая мелочь, тряхнул головой Баратынский. - "Если друг оказался вдруг!.." - процитировал он и запнулся. - Это не то, не про нас. "Друзья! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!" Спасибо!.. Баратынский прижал обоих к своей груди. - Валя, сделай аварию! Бегу!

- Завтра не выходи, я выйду! - крикнул ему вдогонку Кузин. - Артист! - с уважением сказал он о Бараратынском.

Надо было действовать, и первое, что сделал Баратынский, сев дома на телефон, позвонил жене главбуха, Катерине Ивановне. Изменив голос, слегка гнусавя, он от имени доброжелателя сообщил, что ее муж замечен в необычное время выходящим из дома его сослуживицы Боборыкиной, и что оба были очень возбуждены, и этот роман может далеко завести.

- Вас это не касается, - помолчав, сказала Катерина Ивановна, - так что не беспокойтесь...

- Что?! - вскричал уже своим голосом Баратынский и хлопнул трубкой. - Во, дала, а? "Не касается". Это что же, какие времена?!. Тут Дуська за одно слово фингал ставит, а эта... Во, Петр Иваныч дает! Ну дает! И где только выкопал эту тумбу?

Баратынский позвонил в партком райпищекомбината, но секретарь был в отпуске. Он набрал местком, и дежурная побежала звать Неверующего, ибо он был зампредместкома и член партбюро.

- Все схвачено! - прошипел Баратынский. - Мафиози проклятый! Что же делать-то?!. Кому сигнализировать?!. А?!. - он посвистел дуплом зуба и скорчил рожу в зеркале. - В горкоме и слушать не будут. Есть, правда, еще управление торговли... Позвоним в управление!

Баратынский позвонил Черных, первому заму.

Трубку сняли.

- Сергей Прокофьич? Это Жмыков из комитета, - забасив, заговорил заговорщицким голосом Баратынский, не слишком четко произнося свою фамилию. - Был у Капустина в горкоме. Ты слышал эту историю с Неверующим?

- Какую историю?

- Жена Неверующего написала письмо в горком с просьбой защитить ее и дочь от разгула безнравственности: супруг открыто изменяет. Капустин велел переслать вам немедля письмо с требованием разобраться и наказать.

- А при чем здесь я?.. - попробовал было возразить Черных.

- Ну, вы же первый зам?

- Ну и что?!.

- Не знаю, не знаю, но я бы всерьез занялся этим делом, все- таки не рядовой случай... Пока!

- Пока...

И Баратынский, положив трубку, даже подскочил от удовольствия и этаким фертом, строя рожи неизвестно кому, прошелся по комнате.

Но вернемся к Неверующему и Надежде. Едва они вошли в бухгалтерию, как тотчас все умолкли и, увидев пылающее смущением лицо Боборыкиной, все поняли.

Боборыкина шмыгнула за свой стол и сразу же углубленно погрузилась в подсчеты.

- У меня готово, Петр Иваныч, - нарушила молчание Пуговицына. Подготовила вам шестнадцатую и третью формы, что вы просили, а также подумала, что вам может понадобиться двадцатая...

- Спасибо, Серафима Павловна. Я всегда ценил вас, - проговорил Петр Иваныч. - Рябова, а вы сделали разбивку по кварталам?

- Нет еще, я только собиралась...

- Будете лишены премии на пять процентов. А вы, Тамара Леонидовна, отчет закончили, который я просил вас сделать к трем ноль-ноль?

- Я думала, что вы уже не придете...

- Еще пять процентов!

- Но, Петр Иваныч!.. - попыталась было возразить Тамара Леонидовна. - Я не понимаю...

- Я вас тоже не понимаю. Так же, как и товарища Боборыкину. За отсутствие на работе более полутора часов ей тоже следует снизить квартальную премию... - Петр Иваныч вдруг столкнулся с изумленным взором Нади и, незаметно подмигнув ей, заключил: - На пять процентов!

Он помолчал и уже другим, подобревшим голосом добавил:

- За работу, товарищи! За работу! Это была сознательная моя отлучка с целью проверки. А вам, Серафима Павловна, благодарность!

С ней что-то творилось. Она это чувствовала и сама не знала, как себя вести, как с собой разговаривать, ибо каждый раз выкидывала такое, чему и сама поражалась не меньше окружающих. Это и сочинение, которое она взяла и написала, сама не зная почему, странная исповедь, которую кое-кто мог бы и принять за шизофренический бред; это и пощечина Чугунову - он, правда, сам ее спровоцировал, - но разве она не принимала его ухаживания и разве не считалось в школе, что они дружат? И вдруг все развалилось, разлетелось вдребезги в один миг. Неизвестно отчего. Нет, известно. Оттого, что в городе появился некто, худой, долговязый, с шапкой смоляных кудрей, большим ртом и огромными печальными глазами. Заезжий певец из филармонии? Попоет и уедет? Для Чугунова это было в высшей степени оскорбительно, он не подстилка, чтоб об него вытирали ноги, он Чугунов. Этим все сказано.

Она знала, чувствовала, что просто так он не уйдет, что он не привык проигрывать. Чугуновым в городе подвластно все, папа как- никак начальник Копьевскгорстроя, а кто нынче не строит дачи, кто не ремонтирует квартиры, не реконструирует цеха, комбинаты, и везде одно: надо на поклон к Чугунову. А он - человек слова. Сказал - значит, все. Вот как этого слова добиться? И Чугунов-младший быстро сориентировался. Чугунов-старший власть в городе завоевывал, младший ею пользовался, уже привыкнув, что ему ни в чем нет отказа. И, зная это, а может, именно поэтому, она и бросила ему вызов. Ибо была теперь не одна. С ней был Он.

Она не шла, она летела ему навстречу и, увидев его у дома, обрадовалась так, будто встретила любимого после долгой разлуки. Она бросилась ему на шею и вдруг почувствовала, как он, обняв, закружил ее, как они оторвались от земли и медленно поплыли по переулку на уровне третьего этажа, мимо окна слесаря Баратынского, стоявшего уже в плаще, наброшенном на голое тело, и учившего наизусть роль Дон-Гуана.

Еще не смею верить,

Не смею счастью моему предаться...

Я завтра вас увижу...

Проследив глазами за плывущей мимо дочерью главбуха, Баратынский уже хотел продолжить декламацию перед зеркалом, как в голову ему стукнуло: они плыли по воздуху сами по себе, как птицы!

Баратынский выглянул в окно и увидел, что они плывут дальше.

- Что это такое? - забормотал он. - Это что за дикость?! Если каждый начнет туда-сюда?!.

Он выбежал из дома. Дочка главбуха с патлатым, его Баратынский уже раз видел в окне у Неверующего, выплыли из переулка и, - поднявшись выше, вскоре скрылись за одним из домов.

- Черт! Это ж среди бела дня! - Баратынский хотел уже бежать на соседнюю улицу, как вдруг обратил внимание, что стоит в центре небольшой толпы зевак, а перед ним красуется милиционер.

- Видели?!. - загоревшись, спросил он.

- Что? - вежливо спросил милиционер.

- Ну, двое летают, дочка главбуха с патлатым этим?

- Где летают, на чем? - поинтересовался милиционер.

- Над головами, взяли и полетели! - И Баратынский стал подпрыгивать, показывая, как они летают. Толпа развеселилась. Подъехала, мигая вертушкой, ПМГушка.

- Пройдемте! - козырнув, милиционер указал на машину.

- Зачем? - не понял Баратынский.

- Там и разберемся: кто летает, где и зачем?

- А чего разбираться, мне и так ясно, - усмехнулся Баратынский. - Она либо ведьма, либо я сошел с ума.

Публика загоготала. И только тут до Баратынского дошло: он стоял на мостовой в одних трусах и бутафорской шляпе.

- Вот черт, одеться забыл! - Баратынский хотел дать деру, но милиционер уже крепко держал его за руку.

"Ну все, влип, - подумал Баратынский. - Идиот! Надо ж на что купился, а?!."

Он уже садился в машину, когда снова увидел их. Они летели, обнявшись, и, как показалось Баратынскому, целовались.

Они сидели в комнате Петра Иваныча на старом кожаном диване, и Дождь держал ее руку в своей руке.

- Меня стал преследовать запах моря, - говорила она. - Иду по улице, и почему-то воздух пахнет мидиями и теплым песком... Теперь я вспомнила: от Бальдо все время пахло то луком, то чесноком, то вдруг мускатом, он постоянно болтался на кухне возле поварихи, я уже забыла, как ее звали, Катерина или Куррадина, пышная, теплая, как каравай хлеба. Бальдо вечно к ней приставал, осыпая ее упреками, хотя, кажется, чего упрекать, - каждое утро он, зевая, шел за мной с пузатой сумой всякого съестного: и кусок мяса, и рыба, и сыр, и вино, и хлеб. И все это он съедал враз, отползал в тень и храпел часа четыре. Потом с визгом купался и начинал стонать...

- И мне приходилось загодя покупать для него вторую суму провизии, которую он съедал после купания...

- Нам если доставалось крылышко перепелки или кусок сыра, то это было счастьем!. - смеялась Лена.

- Если мы вовремя успевали у него выхватить! - уточнял Дождь.

- А что происходило дома, когда мы приходили! - продолжала вспоминать она. - Он просто набрасывался на еду, и его Катерина потом не могла добудиться, чтобы получить толику положенных ей ласк!..

Зазвонил телефон. Лена дернулась, но, вспомнив Чугунова, решила не подходить. Однако телефон не умолкал, и ей пришлось взять трубку. Звонили из райотдела милиции. Лейтенант Луков передал трубку Баратынскому.

- Ленка, это я, Дмитрий Баратынский! Скажи, ты летала сегодня с этим, ну... сама знаешь?!. А?!.

- Летала, - помолчав, сказала Лена.

- Во! - вдруг дико заорал Баратынский. - Она летала! А я что говорил! Что и требовалось доказать! Трубку взял Луков.

- Это товарищ Неверующая? - спросил он.

- Да, - ответила Лена.

- На чем вы летали? - спросил Луков.

- Ни на чем, просто так...

- Понятно, - усмехнулся Луков. - Извините за беспокойство, до свидания!..

- До свидания, - сказала Лена и положила трубку.

Вечером у себя дома Баратынский плакал, уткнувшись лицом в пухлые Дусины колени, плакал из-за того, что не помнил ни строчки из "Каменного гостя", все вылетело из-за этого дурацкого происшествия, и он совсем не может играть, не ощущает ничего, пусто все в душе и на сердце.

- Это она, она накаркала! - в слезах кричал он, тыча пальцем вниз. - Она, ведьма чертова!

- Да уж какая из нее ведьма? Из Ленки-то?!. Ну, чо ты придумываешь?!. улыбалась Дуся.

- А кто это со мной все проделал?!. Значит, он, летальщик или дьявол, как его там?! Я же чувствовал роль, чувствовал и Верку эту, ну, которая Лауру играет, прямо затискивал, так и горел весь, пылал, был счастлив, как идиот, а сейчас...

- Я этой Верке глаза выцарапаю! - вдруг оттолкнув его, взвилась Дуська. Я те покажу горение, ты у меня потискаешь, уродина плешивая! На порог больше ДК не взойдешь, вражина, понял?!.

- Ты чего, чего взбеленилась, оглашенная?! Озверела совсем?!. поднимаясь и хлюпая носом, возмутился Баратынский.

- Я те озверею, гад ползучий! Я те покажу Верку-Лаурку! - И Дуська, схватив поводок Дженни, принялась нахлестывать мужа. Он бегал по комнатам, вопил, собака лаяла, и жизнь продолжалась.

Дождь, Лена и Петр Иваныч, сидя в комнате, играли в лото. Раскрытое окно выходило в сад, цветы яблонь осыпались, и запах кружил им головы. И совсем не чувствовалось жары.

Откуда-то доносились вопли и ругань. Ругались Баратынские, и эта семейная ссора очень кстати вписывалась в тихий вечерок, напоминая о реальной, грубой, но в общем хорошей жизни.

- Квартира на нижней, - мурлыкал Петр Иваныч, напевая: "Огней там много золотых на улицах Саратова, парней так много холостых, но я люблю женатого...", все повторяя и повторяя последние строчки. Потом он кончил на низ, и они стали играть еще одну партию, и опять выкрикивала Лена, а Петр Иваныч перешел на второй куплет.

Дождь смотрел на Лену, а она ловила эти взгляды, и сердце ее замирало. Теперь уже все - и экзамены, и институт, и мечты - все отошло куда-то в сторону и не имело ровным счетом никакого значения. Был он и его любовь, ее восторги, их будущая семья, вот что имело теперь значение - с ним она готова была ехать, идти, лететь куда угодно. Ее лицо теперь светилось этой простой мудростью, она вдруг из девочки превратилась в женщину и невольно думала о детях, и груз будущих забот уже волновал ее. Она входила в эту новую жизнь, как входят в теплые воды моря.

- Квартира на верхней, - мурлыкал Петр Иваныч.

- У меня на средней, - вторила Лена. - Одиннадцать, барабанные палочки!..

И Дождю казалось, что все бессмертие не стоит вот такого тихого и теплого вечера, похожего на море...

Старик, приникнув ухом к небосводу, слушал его мысли и грустно покачивал головой, словно и вправду соглашаясь с ними.

Шилов не ходил, а летал. Он так это и чувствовал: ле-та-ю! И утром он влетел к себе на пятый этаж, ворвался в квартиру и долго ходил кругами по комнате, размахивая руками, как крыльями, напевая: "Джонни, ты меня не знаешь, ты мне встреч не назначаешь, в целом мире я одна знаю, как тебе нужна, потому что ты мне нужен!" В его голове еще звучал дерзкий голос Капитолины Лазаренко, и Шилов от восторга даже подпрыгнул на месте, как вдруг сердце сжалось и день потемнел в глазах.

Лев Игнатьич ухватился рукой за стул, но он упал, и Шилов полетел на пол.

- Боже, как это... хорошо, только больно почему-то, - проговорил Шилов.

Было утро шестого, а может быть, седьмого дня, Дождь уже потерял им счет, ибо решил окончательно возвратиться. Он входил в подъезд, когда вдруг услышал стон Шилова с пятого этажа. Не раздумывая Дождь взлетел на балкон Шилова и прошел в комнату.

У Баратынского к тому времени совсем пропал голос. Он говорил шепотом, и Дуська подставляла ухо, чтобы его услышать.

- Все, отбегал за юбками! - веселилась она. - Теперь за мою держись, а то в дом глухонемых сдам! - и сама же хохотала во всю мочь от собственных слов.

- Дура, вот дура! - возмущался Баратынский, но Дуська его не слышала, и это бесило слесаря больше всего.

Баратынский, воспользовавшись недугом, взял больничный. Врачи говорили разное. Одни утверждали, что всему причина печень и как следствие осложнение на связки, другие доказывали, что, наоборот, связки сами по себе, а печень в порядке. Но Баратынский чувствовал: без Него не обошлось. Сейчас, увидев, как что-то взлетело за окном, он бросился туда и чуть не выскочил следом. Вовремя одумался - третий этаж, падать больно.

Дождь быстро разбил тромбик, образовавшийся в одном из сосудов, бегущих к сердцу, и все обошлось без разрывов. Лев Игнатьич даже поднялся и сел.

- Что это было? - спросил он.

- Да так, - Дождь улыбнулся, и десятки морщинок разбежались по лицу. Пустяки! Я вас как-нибудь почищу.

- Чем это? - не понял Шилов.

- Щеткой! Как трубочисты чистят трубы, так и я...

- Спасибо. Я - Лев Игнатьич! - Шилов подал руку.

- Дождь...

- Интересное имя... А как вы зашли?..

- Через балкон, - объяснил Дождь.

- А-а-а... - плохо понимая, кивнул Шилов. - Это у меня, наверное, от перевозбуждения... Давайте я вам что-нибудь подарю, а? - Он оглянулся в поисках подарка, увидел статуэтку чугунного литья, еще того, старинного, и обрадовался. - Вот, это хорошая вещь, каслинское литье, редкая штука, возьмите.

Шилов схватил статуэтку и протянул Дождю.

- От чистого сердца!.. Вы меня спасли, я не могу!.. - Шилов улыбнулся.

Из чугуна был отлит старик с веслом в лодке. Он замахнулся, чтобы сделать гребок, и застыл... Дождь молча смотрел на старика, не в силах шевельнуться. Точно холодок пробежал по спине.

- Что с вами? - удивился Шилов.

- Не дарите никому эту вещь, - грустно сказал Дождь. - Хорошо?

- Не понял... - У Шилова даже рот открылся от изумления. - Это же Касли!..

- Можно, я спущусь по лестнице, а то что-то знобит...

- Да-да, конечно!.. - Шилов проводил гостя, захлопнул дверь и долго, не понимая ничего, смотрел на старика с веслом.

Почти в то же время, когда стало плохо Шилову, Петр Иваныч входил в просторный кабинет первого зама начальника управления Сергея Прокофьевича.

Будучи человеком весьма осторожным, Черных посоветовался относительно Неверующего со своим начальником. Рассказав про телефонный звонок, он сообщил, что факт письма в горком не подтвердился и, скорее всего, это злой недоброжелатель из тех, кого прижимает главбух. Начальник управления выслушал и спросил:

- Ну, а... отношения-то сами есть?

- Отношения есть, - улыбнулся Черных. - Весь пищекомбинат говорит!

Начальник покачал головой.

- И жена есть?

- И жена, и дочь...

- Ну, так чего еще ждать? Когда действительно она письмо напишет и на нас всех собак спустят?! Действуйте!..

И вот Неверующий сидел в кабинете Черных. Сергей Прокофьич был человек мягкий, округлый, и все в его лице и манерах говорило об этой мягкости и округлости. Поэтому и разговор поначалу зашел о планах, трудностях, сверхнормативных запасах, - словом, о вещах производственных и обычных. Наконец Черных спросил:

- А как дома, все в порядке?

- В порядке, - улыбнулся Неверующий. - Дочь замуж собралась! Восемнадцати нет, а хочу, и все! А он парень вроде неплохой. Историю знает как пять своих пальцев! Особенно старинные времена. Воспитывался в те годы...

- Кто воспитывался? - не понял Черных.

- Да он, жених-то... Дождем зовут!..

У Сергея Прокофьича удивленно изогнулись бровки.

- Извините, не понял, в какие времена он воспитывался?

- В давние, в Италии. Был такой правитель во Флоренции - Козимо Медичи, а потом внук его Лоренцо, по прозвищу Великолепный. Ну вот, они дружили все...

- И сколько же ему лет?

- Ну, и выходит, что пятьсот! - Петр Иваныч рассмеялся, покрутил головой. - Забавники! И она туда же! Я, говорит, родилась в Венеции.

- Кто? - не понял Черных.

- Ну, дочь-то! И доказывают, черти! Она вот говорит:

ей снится Венеция, будто идет по площади Святого Марка, заворачивает за Старые Прокурации, а там ямочка такая в ступеньке - и точно! И Мост Вздохов, и все, все сходится! А здесь, в городе, однажды заблудилась! Может, действительно мы жили когда-то еще?.. Кто знает!.. Мне тоже иногда снится совершенно незнакомая обстановка:

и город, и дома. Захожу в дом и знаю: здесь лестница наверх, поднимаюсь, открываю дверь и могу с завязанными глазами взять любой предмет. Откуда такая память, а?.. Вот и Надежде часто такое снится! Видимо, что-то в этом есть!..

- Какой Надежде? - не понял Черных.

- Да Боборыкиной, моей подчиненной. Влюбился я тут на старости лет, Неверующий улыбнулся.

- Не понял, - нахмурился Черных.

- Влюбился, говорю, чего тут не понять! За этим ведь и вызвали, наверное?..

Сергей Прокофьевич помолчал, потом, не зная, как лучше ответить, сказал:

- Ну, не столько за этим, но и за этим отчасти. Вы же руководитель и сами понимаете...

- Она уже заявление подала, уходит, работу я ей подыскал. Это, конечно, не дело, чтоб такое в одном коллективе. Я понимаю. Так что не волнуйтесь.

- Я не волнуюсь, Петр Иваныч, просто по-дружески хотел вам сказать, что поздно нам менять что-то в своей жизни! Годы не те.

- Ну, годы ни при чем, - возразил Неверующий. - Жизнь в любом возрасте есть жизнь! Такая, что чувствуешь себя мальчишкой перед ней! А вы: поздно! Нет, Сергей Прокофьевич, нико-гда! Да и вам не советую. Оглянитесь вокруг! Кроме этого кабинета есть еще масса удивительных вещей. Как говорил Маяковский: ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь! Так?

- Так! - неожиданно для себя согласился Черных и вспотел.

- Ладно, пойду я! - Неверующий поднялся. - Работать надо! Вы не волнуйтесь, сверхнормативные сократим! - пообещал он и вышел.

"А я ведь его не отпускал, - подумал Черных. - И сказать ничего не успел... А что я мог сказать? Да и нужно ли?.. Неужели я кажусь мертвым?" Он вдруг вспомнил эту строчку о мертвечине и внутренне содрогнулся. Ему показалось, что он не только никого не любит, но и не в состоянии любить. Жена, дочь, сын - он был нужен им в качестве сумы. Дать денег, достать дефицит, протолкнуть, поднажать, попросить. И Сергей Прокофьич делал, что мог. Когда он что-то не мог, то и у жены, у детей интерес к нему пропадал...

Вошла секретарша Полина Матвеевна. Ей было за тридцать, она успела развестись с мужем и воспитывала сына двенадцати лет. Это он знал. Но ему никогда не приходило в голову ни поухаживать за ней, ни спросить о сыне. Для него она была человеком, приносящим бумаги и уносящим их. И все.

- Как сын, Полина Матвеевна? - спросил Черных.

- Что? - вздрогнула она.

- Сын как учится? - Черных улыбнулся. Секретарша долго не знала, что ответить, потом, вдруг покраснев, пробормотала:

- От рук совсем отбился, Сергей Прокофьич, на тройки съехал...

- Это плохо, - сказал Черных.

- Да, - закивала она и перед тем, как уйти, неожиданно взглянула на него по-новому, будто с удивлением, что ли, а может быть, с надеждой...

Чугунов гонял по переулку на красной "Яве", и Баратынский в который раз с раздражением высовывался из окна: его этот рев нервировал.

Алгебру Чугунов неожиданно сдал на четверку. И то натянули, ибо отвечал он плохо, и математичка Елизавета голосила по этому поводу весь день в учительской. Литераторша Вера Васильевна молчала. Она знала, в чем дело, - в разрыве с Леной, это ясно, и ее решении выйти замуж за какого-то заезжего артиста филармонии. "Боже, эти Курагины просто заполнили мир! - думала Вера Васильевна. - А Чугунов - такая ранимая натура. И так все переживает!.."

Вера Васильевна тайно была влюблена в Чугунова. Тайно и безответно. Ну, во-первых, она педагог, классный руководитель и старше Чугунова на шесть лет и два месяца, что в общем-то совсем не страшно, такое бывает, сколько угодно, тем более что выглядела Вера Васильевна лет на девятнадцать-двадцать, особенно когда снимала очки. Правда, у нее минус шесть и без очков она ничего не видит, но это не главное! Главное то, что он красив, а она совсем нет. Но теперь ее сердце не так болит, - он страдает, и она, как старший товарищ, просто обязана ему помочь. Но как это сделать?

Вера Васильевна вздыхала и начинала обдумывать вариант нечаянной встречи на улице. К примеру, она прогуливается, и вдруг идет он с авоськой из магазина: хлеб, молоко, яйца, конфеты. Он, конечно, огорчен, и вид уныл. На чистом ангельском лике хмурая тень.

- Что поделываешь, Вадик? - спрашивает Вера Васильевна.

- Да вот, учу физику, - он кивает на авоську. - Надо питаться...

- Да, с таким энергетическим материалом физику не одолеешь! - замечает Вера Васильевна. - Пойдем-ка, я тебя накормлю!..

И она ведет его к себе, кормит бульоном, котлетами... Или нет! Делает отбивную! Он же мужчина! Да, отбивную, чесночный соус. Или нет: отбивную с жареным луком! Это блеск! Он, насытившись, благодарит ее, она ставит пластинку Вивальди, они переходят в комнату, потом она предлагает ему помочь подготовиться по физике, они готовятся, спорят, читают стихи, он ее провожает, уже вечер... Они прощаются у подъезда, она подает руку, и он особенно пожимает ее... Они дружат, он сдает экзамены, начинает готовиться в институт, она ему помогает, они по-настоящему узнают друг друга, он поступает, часто заходит к ней и однажды зимой, когда он, замерзший, забежал к ней после института согреться, попить чаю, узнать, как ее дела, увидеть, он вдруг говорит ей: "А ты знаешь, Вера, я ведь люблю тебя, и уже давно, с того самого летнего дня, когда ты встретила меня с авоськой..."

- И накормила! - улыбнется она.

- Да. И я еще тогда отметил: какая ты красивая... - Он подойдет к ней, снимет очки и... поцелует ее.

- Не надо, Вадик, я старше тебя на шесть лет, не надо!..

- Я люблю тебя и буду любить всю жизнь! Всю жизнь!

- Вадик, не надо!..

Он задушит ее в своих объятиях, зацелует...

- Вера Васильевна, что это с вами? - Елизавета Михайловна, математичка, в упор смотрела на нее. - Вы что это шепчете?

- Я шепчу? - удивилась Вера Васильевна.

- Да, - прокуренным, глухим голосом сказала Елизавета, - шепчете: "Не надо, не надо" - и сжимаетесь вся, будто бить хотят. Сны наяву, голубушка! Начитаетесь всякой ерунды в этих журнальчиках и бог знает что себе воображаете! И детей портите... Поэтому они и по алгебре ни бум-бум!

Вера Васильевна встала и ушла. Пройдя квартала два, она услышала рев мотоцикла и оглянулась. Перед ней на красной "Яве" восседал, точно Аполлон, Чугунов и улыбался.

- Хотите прокачу, Вера Васильевна?

- Меня?.. - удивилась она.

- Вас, конечно! Садитесь! Вот шлем! - И он, не дожидаясь ее согласия, надел на нее шлем и кивнул на сиденье сзади.

Она села.

- Обхватите меня и держитесь крепко! - крикнул он, перекрывая рев мотора. - Вперед!

Она обхватила, прижалась к нему, и они понеслись. Уже давно Вера Васильевна не испытывала ничего похожего на столь рискованное, но в то же время до головокружения радостное состояние души. Она летела! Летела, прижимаясь к нему, и ей вдруг - на миг - захотелось разбиться. Да-да, разбиться, чтобы их тела нашли рядом, вместе, чтобы они лежали обнявшись. Обнявшись навсегда.

- О-хо-хо-хо! - закричал он, и она тоже закричала. Они летели по загородному шоссе, и горячий воздух бил им в лица.

Он поцеловал ее сразу же, как только они вошли к нему в дом. Грубо привлек и поцеловал в пыльные губы.

- У тебя на губах песок, - отплевываясь, сказал он. - Иди умойся.

Вера Васильевна колебалась.

- Иди, иди, - подтолкнул он. - Не стесняйся, родители на даче.

Она пошла умылась, и он снова поцеловал ее. Она не сопротивлялась. Полеты на мотоцикле вконец ее измотали. Он повел ее в спальню, и только здесь она очнулась и попыталась оказать сопротивление, но он вдруг сказал ей:

- Я люблю тебя! Я люблю тебя с первого класса!

- С восьмого, - поправила она.

- Пусть с восьмого. Люблю и буду любить всю жизнь! Ты красивая! Ты самая красивая из всех, ты чудная, ты не знаешь, какая ты, ты...

И она сдалась. Она сдалась, ибо ей показалось, что уже прошло полгода, уже зима и он вбежал к ней замерзший после института...

Потом они пили чай. Пришел Крупенников. Она была не совсем одета, а Крупенников открыл дверь собственным ключом и вошел так тихо, что она не услышала. Он вытаращил от удивления глаза, застыв как изваяние.

- Здрасте, Вера Васильевна, - пробормотал Крупенников.

- Здравствуй, Сережа, - грустно сказала она. Ей хотелось плакать. И сколько бы она себя ни уговаривала, что они уже не ее ученики и больше никогда не встретятся с нею на уроках, сколько бы ни убеждала себя в том, что ничего особенного не произошло, эти уговоры лишь прибавляли грусти и стыда. Она ушла в ванную, оделась и ушла. В комнате громко звучала музыка, Чугунов с Крупенниковым слушали какой-то ансамбль, и ей удалось выскользнуть незаметно.

К вечеру она даже успокоилась и стала ждать его. Ведь он сказал, что любит, значит, придет. У нее не было телефона, но адрес он знал: несколько раз заходил к ней. У него почему-то не оказалось дома Блока, а потом Заболоцкого, Вера Васильевна их задавала, и Чугунов брал книги на вечер, аккуратно возвращая на следующий день. О Блоке он сказал:

- Ну, это уже устарело, к тому же там много о пьянстве, а пить сейчас нельзя, так что я не понимаю, зачем вы нам его задавали...

Правда, Заболоцкий ему понравился, и это обрадовало Веру Васильевну. Она даже простила ему нелюбовь к Блоку.

Он не пришел ни в шесть, ни в восемь. Но было еще светло, еще стрижи так высоко кружили в безоблачном небе, предвещая и завтра сухую погоду, что она верила:

он придет в девять или в десять. Она знала, что он придет. И она мягко, но тактично поговорит с ним о будущем.

- Я понимаю, ты любишь меня, ты любишь сейчас, но это отчасти еще и потому, что я твой педагог, а в учителей положено влюбляться... Но это пройдет. И, кроме того, я все же старше тебя на шесть лет...

Он фыркнет, он встанет, он скажет: какое это имеет значение!

- Все так, Вадим, но мы не должны, не можем, я не имею права ошибаться. Мы должны проверить себя, а лучший судья - это время, поэтому я хочу предложить тебе дружбу...

Вера Васильевна задумалась. Она вдруг подумала, что если он подойдет к ней и обнимет, то что будут стоить ее слова?.. И она улыбнулась и снова заплакала, но уже светло и радостно. Нет, подумалось ей, она его просто любит, и любит так, как любят впервые в жизни, ведь то, что было в институте, это не в счет... А тут она любит. Любит!

Баратынский перехватил Дождя у подъезда. Он схватил его за рукав, потащил в сторону.

- Помоги, а? - захрипел он. - Ты видишь, что происходит!.. Что я сделал-то вам? Ну, что?..

- Я не понимаю, о чем вы? - удивился Дождь.

- Кто меня околдовал?!. Это ты, ты и твоя ведьма, с которой летаешь, это вы развели тут притон колдовской!.. Ну, ничего, я вас всех выведу на чистую воду! Вы у меня еще попляшете!

- Пустите меня, - попросил Дождь.

- Ну, что тебе стоит, а? - заскулил Баратынский. - Ну, помоги! Ну, травки, скажи, какой попить, а?..

Дождь уже шагнул в подъезд, но, обернувшись, вдруг сказал:

- Ты только сам себе можешь помочь! Искупи то зло, что причинил людям, и, может быть, небо и простит тебя...

- Чево? - окислился Баратынский. - Колдун чертов! - прошептал он. - Да я лучше сдохну, чем некоторым одно место лизать начну! Тьфу!

Баратынский даже повеселел после этого разговора. "Ну, погоди! проскрежетал он зубами. - Я на тебя еще милицию натравлю! У нас не Запад, здесь эти идейки не пройдут! Мы тебя живо скрутим и - улицу подметать! Верно, Евграфыч?" - прошептал он, подмигнув вышедшему из подъезда дворнику.

- Я тебе скручу, - сурово заметил Евграфыч. - Ты Ленку и парня этого не трожь, понял?!.

- А ты чо, кум или сват?! Чо лезешь?!.

- Мало тебя, Митька, отец драл! - вздохнул Евграфыч. - Ох, мало! Иди, не порти воздух!..

- Чево?!. - Но Евграфыч уже пошел дальше.

Баратынский постоял немного, и так жалко ему стало себя, что он застонал. Душа болела. Поплакаться бы кому, выговориться, может быть, и полегчало бы, но он был один, один на весь мир. "Стоп! - вдруг сказал себе Баратынский. А Валька-то? Валька Кузин?!."

Баратынский оглянулся и быстро побежал в жэковскую слесарку.

Кузин был на аварии. Прорвало трубу, и Валька один барахтался в подвале.

- Давай помогу! - крикнул Баратынский и вдруг обнаружил, что он крикнул, а не прошептал.

- Ты же больной! - отмахнулся Кузин.

- Да ерунда, насморк, - вздохнул Баратынский и поплыл навстречу другу.

Баратынский боролся со стихией, а Вера Васильевна еще ждала. Отсутствие воды ее огорчило, но она знала, что аварию ликвидируют и воду дадут попозже. В чайнике вода есть, и они смогут попить чаю. Она думала, что он снова примчится на мотоцикле, поэтому вздрагивала от каждого приближающегося шума мотора, бежала к окну и, краснея, выглядывала из-за занавесок.

В одиннадцать вечера она не выдержала и пошла звонить. Долго не решалась набрать его номер, наконец набрала, но трубку снял не он, а Крупенников. В доме было шумно; слышались женские голоса, и от этих голосов она онемела и не смогла выговорить ни слова. На другом конце бросили трубку.

"Может быть, кто-то из класса или помирились с Леной, - подумала она. - А может быть, шумел телевизор, они все любят запускать на полную мощность..."

Ей почему-то сделалось зябко. Она вернулась домой. Ее била дрожь, и она долго не могла согреться. Выпила чаю, и ее тотчас бросило в жар. Градусник показал 38,5.

Старик читал Петрарку: "В юности страдал я жгучей, но единой и пристойной любовью и еще дольше страдал бы ею, если бы жестокая, но полезная смерть не погасила уже гаснущее пламя. Я хотел бы иметь право сказать, что был вполне чужд плотских страстей, но, сказав так, я солгал бы, однако скажу уверенно, что, хотя пыл молодости и темперамента увлекал меня к этой низости, в душе я всегда проклинал ее. Притом, приближаясь к сороковому году, когда еще было во мне и жара и сил довольно, я совершенно отрешился не только от мерзкого этого дела, но и от всякого воспоминания о нем, как если бы никогда не глядел на женщину; и считаю это едва ли не величайшим моим счастьем и благодарю Господа, который избавил меня, еще во цвете здоровья и сил, от столь презренного и всегда ненавистного мне рабства..."

Старик любил читать поэтов и мыслителей не столько даже за мысли, которые те высказывали, чаще всего они неслись на поводу своих страстишек. И как ни набрасывали изящное покрывало слов на сию разгоряченную склонность, как ни украшали ее цитатами и примерами, собственными метафорами и сравнениями, она все равно проглядывала, как уши из-под колпака. Старик любил их читать за обмолвки, за те сорвавшиеся с языка невольные слова, которые, если их найти, уже сами по себе являли гораздо большее значение, чем та общая мысль, на каковую их заставляли работать. И вот Петрарка, всю жизнь только и писавший о любви, о жаре чувств, расписывает свое отвращение к нему! Впрочем, если б жар всерьез стал мучить его, возможно, не было бы стихов, каждому свое...

Старику понравилось его выражение: "Жестокая, но полезная смерть". Так сказать о своей возлюбленной, да еще радоваться при этом, это уж совсем любопытно и, пожалуй, более под стать закоренелому цинику, чем трепетному поэту и лицу духовному.

Жестокая, но полезная смерть... Поэт мыслил шире, чем монах. Он умел сопрягать светлое и черное, и вот формула, которую искал Старик. Боже, как многие проигрывают оттого, что живут дольше, чем нужно, и уже настолько надоедают человечеству, что оно не чает, как от них избавиться. Бывает и другое. Но то, что смерть в иных случаях полезна, это несомненно, и, кто знает, проживи Лаура дольше да еще выйди замуж за Петрарку, он бы, пожалуй, строчки для человечества не написал, а кропал бы свои сонеты в альбом. Разве мало было таких поэтишков?.. Вот действительно полезная смерть!

Из всех новых подопечных Старику больше всего понравился Неверующий. Не ожидал он от него такой прыти. Впрочем, если честно, испытание Петру Иванычу он подготовил из рук вон плохо. Ну, что это за фигура, Черных? Теперь вот и сам поплыл, и в результате родится еще один грешник. А ведь Черныха готовили в праведники. Взяток он не брал, на уговоры не шел, дачи не строил. Даже мясо покупал у себя в буфете по государственным ценам. А воспитать праведника, да еще в торговле, - это подвиг! И Старик очень этим гордился. Праведники и без того все на учете, а тут такая редкость. И вот на тебе... Поначалу Старик надеялся, что твердый праведнический характер Черныха обрушит великий гнев на голову Неверующего и сам еще укрепится после этого, а оказалось наоборот. И теперь эта Полина Матвеевна, уже давно выискивавшая случай совратить бедного Черныха, сделает свое колдовское дело.

"Но черт с ними, с этими неприятностями, - вздохнул Старик. Феномен Петра Иваныча полностью все искупает. Как он воспарил душой! Старик даже пошел (сам!) в канцелярию и спросил, как у них с планом, он даже готов был взять к себе Катерину Ивановну, даже придумал ей работу - пыльные бури, этот участок захирел, а сил у Катерины Ивановны много, она быстро наведет здесь порядок, а у Петра Ивановича не будет никаких хлопот с разводом, а то Неверующий стал уже тосковать, подумывая о том, какой шум произведет его развод, вести же двойную жизнь он не мог. Да и Катерину Ивановну было жалко. Куда она теперь, кто ее возьмет?.. И Ленке переживания. Впрочем, Петр Иваныч все равно это сделает, а Старику очень хотелось, чтобы Неверующему повезло, улыбнулось счастье. Старик знал, что у них с Надеждой могут быть и дети... Но про то он даже себе не смел признаваться. Чтобы не сглазить.

Итак, Старик посетил канцелярию, но, как и следовало ожидать, план был выполнен давно, а сверхплановых жертв, безвинно убиенных, кои поступали к нему на Участок Стихий, уже множество толпилось в предбаннике, и Старик не знал, что с ними делать. Мест свободных у него почти не было, а человечество до того озверело, что истребляло безвинных толпами. Из Африки, Азии шли колоннами! Войны вроде большой не наблюдалось, а истребление шло полным ходом. Между делом к Старику привели уже пятого претендента на место Дождя, скрипача лондонского оркестра, которого нечаянно убили в уличной перестрелке гангстеров с полицией. Скрипач даже внешне походил на Дождя, и Старик, отметив это обстоятельство, недовольно хмыкнул.

- Что вы знаете о Козимо Медичи? - спросил Старик и тотчас пожалел о своем вопросе. Ну, конечно же, претендента натаскали как следует, выболтав все о жизни деда Лоренцо. Н-да. Тут и не узнаешь, что за фрукт.

- А кем вы хотели быть в детстве? - спросил Старик.

- Я? Я хотел быть пожарным!..

И здесь чувствовалась бдительная рука Первого Помощника. Уж не заговор ли он готовит, вербуя своих людишек в аппарат? Вон какую продувную бестию подсовывает... Да, но Старик тоже не может до бесконечности тянуть. После девяти дней отсутствия новый Дождь должен быть назначен, а ведь надо оформить еще тысячу справок, а сегодня уже седьмой день (шестой для Дождя). Старик отдыхает, но обстоятельства поджимают. Куда деваться! И это уже последний претендент, после чего Старик должен будет взять любого, кого предложит Первый. А он, чего доброго, выберет такого головореза, что весь участок будет лихорадить. Придется уж оставлять этого оболтуса, чего еще расспрашивать?

И Старик его отпустил, приказав готовить документы. Первый облегченно вздохнул. Но когда Старик дал понять, что хочет побыть один, Первый обиделся. Он был шустрый, этот Первый. Слетел с откоса на машине. Старик спросил его потом: "Куда ты мчался?" И Первый ответил:

"На свидание с девушкой..." И как-то незаметно он выдвинулся. А поначалу гонял облака. Нудная работа. Но потом у Старика обнаружился ревматизм, и он тут как тут. Старый любитель бани. Вылечил, и пошло-поехало. А работал администратором в филармонии. Вообще-то Старик нетворческих людей не берет, но при регистрации посчитали, что поскольку филармония, то это к Старику. Так он и попал. Был Семнадцатым помощником, стал Первым. Старик сам удивился. Но работает четко. Дождя невзлюбил. И Дождь его тоже. Но Дождь в Совете старейшин, и Первому его не укусить. Теперь и старается. Ничего, похоже, уже недолго осталось...

Старик вызвал Седьмого.

- Ну, что? - спросил Старик.

- Фактов много, - ответил Седьмой.

- Что значит много? - пробурчал недовольно Старик. - У тебя всегда на всех есть улики! И на меня, уверен, тоже! Ну, есть же?!.

- Есть, - помолчав, вздохнул Седьмой.

- Ну и что это за улики?!

- Да несущественные... - отмахнулся Седьмой.

- Ну, хватит, хватит! - рассердился Старик. - Выкладывай!

- Во-первых, вы сами определили Дождю размер капель два миллиметра.

- Два-полтора, - поправил Старик.

- Записано: два.

- Ну, хорошо! Дальше!

- Вот, а он все время играет тоньше! По 0,5, а то и по 0,1, а то и вообще по 0,05. А то вдруг сыплет по 6 - 7 миллиметров, то есть пользуется правами всех Дождей, о чем они докладывают. И вы даже пошли на то, что не просто разрешили ему это от себя, а объявили, что добились специального разрешения, что, увы, совсем не так. Согласно же параграфу второго Небесного Устава, за превышение полномочий вам грозит высылка на вечное поселение за пределы Вселенной... - Седьмой замолчал, глядя на Старика. Губы его были плотно сжаты. - Вы сами просили... Дождь путает все наши метеорологические карты и расстраивает метеонауку на земле. А мы же обязались им не вредить, это даже записано в Уставе. А получается, что вредим, ибо то там засуха, то заливает сплошняком. А даже за неумышленное вредительство предусмотрено наказание...

- Знаю! - оборвал его Старик.

- Ну, вот... Старик задумался.

- А Первый знает?

- Да... - помолчав, ответил Седьмой.

- И он знает, что ты знаешь?..

- Да...

- И что?..

- Я перехватил его донос, но ждать больше нельзя. Мне все труднее его контролировать, он повсюду запускает своих людей.

- А у меня есть нарушения и другого характера? - удивленно спросил Старик.

- Их немало, но дальше меня они не идут, а я джентльмен, вы это знаете, и против вас работать никогда не буду...

- Знаю, знаю, - вздохнул Старик.

- А что с Первым?

- Отправить в ад огненных демонов за попытку переворота.

Седьмой кивнул.

- И когда ты предлагаешь? - помолчав, спросил Старик.

- Сейчас.

- Прямо сейчас?

- Я уже его задержал...

- Ну, ты, братец, того, параграф второй Устава гласит... - Старик запнулся и, взглянув на Седьмого, рассмеялся. - Бедный Скотланд-Ярд, я представляю теперь, почему они целых два дня пили на твоих поминках! Здорово же ты им сидел в печенках! Ну что, зови.

- Да ему, собственно, уже вручено обвинительное заключение, и он его подписал.

- Так сразу и подписал? - удивился Старик.

- Не сразу. Но я дал прочитать ему второе заключение, о том, что станет с ним, если начнется расследование и его признают виновным...

- Я знаю, - Старик даже содрогнулся. Одно дело поддерживать огонь в земном ядре, пусть и обгорать, работать, но привыкнуть можно, даже выдвинуться, а стать космической пылью кому захочется, тем более такому честолюбцу, как этот... - И когда ты думаешь его отправить? - спросил он.

- Я уже отправил, - сказал Седьмой.

- И не дал мне взглянуть ему в глаза?!. - Старик так возмутился, что даже вскочил. - Нет, это уже наглость!

- Ну хорошо, я могу его вернуть, тем более что он сам просил свидание с вами, но я сказал, что он даже этого не достоин. "После всего, что ты сделал, - сказал я ему, - ты не достоин даже взглянуть Ему в глаза! Разве у тебя хватит совести спокойно посмотреть Ему в лицо?!" - сказал я. Он вдруг заплакал и согласился со мной.

- Ты правильно поступил, - вздохнул Старик и, спохватившись, нахмурился. - Но все равно должен был согласовать со мной! А вдруг мне бы захотелось?!.

- Но вам же не захотелось, - улыбнулся Седьмой, и Старику нечего было возразить.

- Ну хорошо, я ведь тебя вызвал совсем по другому делу, и ты знаешь по какому! Что там-то?!.

- Фактов много, - сказал Седьмой.

- Ну, теперь излагай, - кивнул Старик.

Настал восьмой день, и Дождь с утра почувствовал странную тревогу, так бывает, когда уж слишком все хорошо и не только нет никаких препятствий, но если они и находятся, то устраняются как по мановению волшебной палочки.

У Петра Ивановича произошел откровенный разговор с Екатериной Ивановной. Делать нечего, надо решать, а Неверующий влюбился не на шутку... Первая любовь! И смех и слезы. Катерина Ивановна оказалась женщиной на редкость энергичной и предприимчивой. Конечно, она поначалу и слышать ничего не хотела, требуя прекратить все это немедленно, даже пригрозила мужу высшими инстанциями, но потом смирилась и сказала, что отпускает его. Зато Дождь с Леной получали в наследство комнату Петра Ивановича со старым кожаным диваном, и, как только Дождь прописывался, Катерина Ивановна тотчас требовала дополнительных метров, т. е. подавала на расширение. Она даже предлагала и Петру Ивановичу пока не выписываться и самому подать на расширение, но тот отказался.

Все у него на работе уже знали о случившемся и удивлялись Боборыкиной: не могла помоложе найти?!. Одна Пуговицына ей завидовала и даже собралась раз всерьез поговорить с Надеждой: ну, зачем ей Петр Иваныч? А вот она бы, Серафима Павловна, она бы... Но духу не хватало у Пуговицыной завести такой разговор. Уж слишком сияющей ходила Боборыкина.

Она похорошела так, что мужики даже в автобусах стали к ней приставать и набиваться на знакомство. Но Надежда отшивала их с такой резвостью, что они чернели от позора.

Перед уходом на новую работу - ревизором-бухгалтером в НИИсредмашбумпром - Надежда устроила чаепитие для всей бухгалтерии. Пили чай, в голос жалели, что она уходит, не понимая, зачем ей нужно менять работу. Неверующий тоже жалел, отмечая некоторые достоинства Надежды Васильевны, которая, слыша его слова, краснела, как майская роза, а Пуговицына наоборот, желтела и грустно-грустно улыбалась.

- А когда свадьба-то?!. - не выдержав, брякнула Тамара Леонидовна.

Надежда вспыхнула, Пуговицына так саданула в бок Тамаре Леонидовне, что та аж задохнулась от боли. Неверующий кашлянул.

- Ты что, очумела?.. - взвилась Тамара Леонидовна, продохнув боль. Теперь синяк будет, и муж скандал устроит. Прямо ведь у груди!.. Что я такого спросила?..

- Скоро, Тамара Леонидовна, - ответил вдруг Неверующий. - Мы с женой уже подали на развод, а я официально уже переехал к Надежде Васильевне...

В бухгалтерии стояла мертвая тишина. Было слышно, как муха жужжала над тортом.

- Мы всех обязательно пригласим на наше скромное торжество, - объявил Петр Иваныч. - И мы рады, что именно вы все являетесь свидетелями и в какой-то мере организаторами нашего счастья. А мы счастливы, правда, Надя? улыбнувшись, спросил Неверующий.

- Правда, - тихо ответила Надя, и Серафима Павловна, не выдержав, заплакала.

...Шел восьмой день, и с утра что-то странное творилось вокруг. Было так тихо, что все недоуменно оглядывались, точно вот- вот должна была начаться гроза, но небо сияло, как надраенный до блеска голубой самовар.

Дождь с утра чувствовал странную расслабленность, которую он, правда, относил за счет физиологических перемен, начинающихся в его теле. Следовало бы полежать, но Екатерина Ивановна, оставшись вдруг одна с дочерью и будущим зятем, всю свою неукротимую энергию перенесла на них. Она заставила Дождя немедля идти в филармонию и попросить, чтобы его прослушали, дабы начать работать, зарабатывать деньги, коли он музыкант. И Дождь отправился. На его счастье, заболел ведущий артист Кобозев, на котором держалась вся программа. Через неделю уже должен был состояться первый концерт, и руководители филармонии ломали голову, как выйти из положения. Подходило к концу полугодие, и в планах стоял выпуск этой программы, да и сборы с нее должны были покрыть дыры в финплане, то есть, куда ни посмотри, программу надо было выпускать.

Когда секретарша доложила директору Хазину, что молодой певец просит его прослушать, Хазин поначалу отмахнулся и велел сказать, что пусть приходит в сентябре, но не успела секретарша выйти, как он одумался и велел впустить просителя.

Дождь вошел. В кабинете Хазина сидело человек десять, в основном участники новой программы, молчаливо ожидавшие своей участи. Тишина была гробовая.

- Что вы поете-то? - вздохнул Хазин.

- Все, - Дождь улыбнулся.

- Что все? - устало спросил Хазин.

- А что вы хотите? - не понял Дождь.

- Я ничего не хочу! - разозлился Хазин. - Это вы что-то хотите от меня!

- От вас я ничего не хочу, - пожал плечами Дождь. У толстого с широким двойным подбородком Хазина от такой наглости даже выступил пот.

- В таком случае до свидания! - побагровев, сказал он.

- До свидания, - кивнул Дождь и хотел уже было уйти, но его остановила Марианна Болтневская, заместитель начальника управления культуры.

- Может быть, вы нам споете что-нибудь? - улыбнувшись, попросила она, как видно, считая свою улыбку неотразимой, что заставило Хазина поморщиться. Он терпеть не мог Марианну, но мирился, поскольку вынужден был ей подчиняться.

- Я спою сто первый сонет Петрарки из цикла "На жизнь мадонны Лауры", сказал Дождь.

- Чья музыка? - спросила Болтневская.

- Мелодия моя.

- Ах вот даже как, - усмехнулся Хазин.

- "Как в чей-то глаз, прервав игривый лет, на блеск влетает бабочка шальная..." - запел Дождь, и огромные окна филармонии вдруг задрожали от напора его голоса, поразительно передававшего тончайшие оттенки движения природы. Каждый из сидящих тотчас же ощутил наяву, как все это произошло. И едва Дождь начал вторую строфу: - "Так взор прекрасный в плен меня берет, и в нем такая нежность роковая..." - все словно отозвались на это необыкновенное чувство, потянулись к нему. Даже Хазин почувствовал неудобство и несколько раз тряхнул головой, стараясь сбросить с себя это наваждение, а Марианна даже встала и, забыв о своих сорока трех годах, воспламенилась всем сердцем, как девочка, готовая бежать за этим объявившимся, как чудо, незнакомцем.

Вся филармония бросила работу. В приемной уже стояла толпа, припав к дверям, всем хотелось хоть глазком одним взглянуть на певца, обладающего столь красивым и сильным голосом.

- "...Так сладостно Любовь меня слепит, что о чужих обидах сожалею, но сам же в смерть бегу от всех обид", - Дождь пропел последнюю строчку с такой болью, что целую минуту никто не мог сдвинуться с места. Все, замерев, смотрели на Дождя, боясь прервать эту паузу.

И точно гром обрушились аплодисменты. Болтневская, не в силах сдержать свой восторг, бросилась Дождю на шею. И все стали обнимать, поздравлять его, а Хазин бегал вокруг не в состоянии протиснуться к певцу и повторял:

- Кто же директор-то здесь?.. Пустите директора!.. Наконец толпа расступилась, и Хазин смог пожать Дождю руку.

- Самородок! - подняв вверх палец, сказал он. - Талант, чего там скрывать! Ну, что же... Нам бы, товарищи, поговорить с гостем, как вас?

Дождь подал директору паспорт.

- Веротин Андрей Иваныч, - хором прочитала толпа.

- Да, с товарищем Веротиным, - повторил Хазин. Далее приключилось немало забавных вещей. Во-первых, Марианна Болтневская, выхватив у Хазина паспорт и желая узнать, сколько же лет певцу, пришла, мягко сказать, в недоумение. В графе "Дата рождения" стоял 1458 год. Марианна, конечно, поняла, что тут всего- навсего ошибка паспортистки и следовало бы читать "1958 год", что означало - незнакомцу 28 лет. И Марианну этот нежный возраст воспламенил еще больше, однако певец заявил: ошибки нет, он действительно родился 528 лет назад.

Все долго смеялись, но далее пошло уже совершенно невообразимое. Выяснилось, что незнакомец нигде не учился, ничего не кончал, нигде не работал до сего времени и нигде не был прописан... Когда же очередь дошла до Хазина и ему с чувством великого огорчения передали паспорт, то оказалось все отметки есть. И работал певец до этого в Большом театре, и проживал теперь в Тихом переулке, дом 7, квартира 43, а в особых отметках даже стоял штамп, что он стажировался два года в миланском театре "Ла Скала".

Хазин был ошарашен. Марианна же смотрела на Дождя с нескрываемым обожанием и тут же продиктовала новую афишу программы "Летние звезды" с участием лауреата международных конкурсов солиста Большого театра Союза ССР Андрея Веротина. Когда стали разбираться и уточнять, то в паспорте обнаружили, что из ГАБТа он не уволен, а продолжает там числиться. "В творческом отпуске", - объяснил певец.

Чугунов тем временем сидел на мотоцикле в тени старых филармонических лип и поджидал Дождя. Рядом с ним болтался Крупенников. Они оба сдали физику. Чугунов на пять, Крупенников на трояк.

Ленка еще не входила, когда они выскочили из школы. На крыльце Чугунов столкнулся с Верой Васильевной. Она, видимо, специально его поджидала и, едва он вышел, улыбаясь, бросилась к нему.

- Сколько? - затаив дыхание спросила Вера Васильевна.

- Пятак! - победно сказал Чугунов.

- Международная, - вздохнул Крупенников и пошел к мотоциклу, стоявшему во дворе.

- Заводи! - Чугунов бросил ключи приятелю.

- Ты куда сейчас? - все еще улыбаясь, спросила Вера Васильевна.

- Да тут одно дельце есть, - не глядя на нее, отозвался Чугунов.

- Я ждала тебя вчера... - прошептала она.

- Я готовился к экзамену.

- А сегодня?..

- Позвони вечерком, может, я и заеду, - нетерпеливо кивнул он и даже подмигнул ей. Вера Васильевна просияла и подмигнула в ответ.

- Ты можешь заезжать в любой час, я буду ждать, - проговорила она ему вслед, когда он уже бежал к ревущему мотоциклу. Ей стало вдруг так стыдно, что она просит его о встрече, - Вера Васильевна даже сгоряча дала себе слово вырвать из сердца это чувство. Но едва он уехал, как она готова была уже бежать за ним. "Он меня, может быть, еще и не любит, - вдруг подумала она, ведь он мальчик, в сущности, но я все сделаю, чтобы завоевать его любовь..."

Крупенников пинал камешек, поглядывая на вход в филармонию. Чугунов раздумывал о том, как все лихо будет разыграно. В кармане лежали ключи от дачи. Он привозит ее туда и держит до тех пор, пока она не сдастся на милость победителя. Конечно, Ленка может и взбрыкнуть, но пусть тогда топает до города пешком. А Крупа так или иначе переломает этому типу кости. Чугунов поставил категорическое условие: чтоб попал в больницу. Неважно, ребра ему Крупа сломает или ноги. Пусть поет в больнице, пока они сдают экзамены. За это Чугунов гарантирует Крупенникову направление от горстроя за подписью папаши в строительный институт и помогает туда поступить.

- А как ты поможешь? - спросил Крупенников.

- Тебе какая разница! - усмехнулся Чугунов. - Тебе важно ведь поступить... Поступишь. Дождь вышел, окруженный целой толпой.

- Я, к сожалению, опаздываю на заседание! - заворковала Марианна. - Может быть, подбросить на машине?

- Здесь рядом, я пешком...

- Тогда до вечера, - со значением сказала она.

- До свидания! - никак не прореагировав на ее "значение", ответил Дождь, и у Марианны вмиг испортилось настроение.

- Фу, как жарко! - хмуро заметила она шоферу, садясь в машину. - Надо было хоть проветрить!..

Дождь уже двинулся домой, как вдруг остановился, заметив вдали, у горизонта, небольшое темное облачко. Он сразу же узнал Дылду, столбообразный расплывчатый Смерч, который Старик выпускает в минуты гнева. Рядом с ним, почти прилепившись к Дылде, полз Кузнечик, не очень большой разрушительной силы хоботообразный Смерч, которого все звали Воришка. Кузнечик любил пожрать и, опустившись над какой-нибудь поварней, опустошал ее всю. Изредка Кузнечик таскал и людей, всасывая их свои хоботом и перенося иной раз за сотни километров от дома. Однажды он переменил двух детей, которых матери кормили в саду. Все произошло так быстро, что перемену никто и не заметил, даже сами дети... "Но Дылду-то к чему? - подумал Дождь. - Может быть, Старик разозлился, что я не пришел к нему? Но сегодня седьмое, а не восьмое!" А может быть, самого Старика сместили? Первый давно уже собирает против него улики, Дождь не раз предупреждал Старика.

Дылда висел километрах в пятидесяти от города. Обычно он двигался со скоростью 80 - 90 километров в час, значит, минут через сорок будет здесь. Даже меньше.

Машина Марианны притормозила рядом с Дождем.

- Я подумала, что вас надо бы представить начальнику управления культуры. Поэтому садитесь и поедемте со мной! - улыбалась она.

- Нет, я сейчас не могу! - очнувшись, проговорил Дождь. - Извините! - И он побежал по улице.

- Давай, - подтолкнул Крупенникова Чугунов и, сев на мотоцикл, помчался в школу.

Дождь бежал быстро, и Крупенников еле поспевал за ним. Дохнуло холодком в лицо, и Крупенников, подняв голову, увидел облачко на горизонте. "Может, помочит", - с надеждой подумал он.

Если бы Дождь не забегал домой - а ему показалось, что Лена уже пришла, он бы еще застал ее. Она тоже получила пятерку и болтала с Мышкой об экзаменах. Увидев Чугунова, прикатившего на "Яве", она вдруг вспомнила о пощечине и, поколебавшись, сама первая подошла к нему. Был тут еще, пожалуй, и тонкий расчет, каковой мог обнаружиться потом, когда встанет речь о трехкомнатной квартире, ведь отец Чугунова не последний человек в городе. Кроме того, Ленка была так счастлива, что ей хотелось всех любить, со всеми жить в дружбе.

- Вадик, ты извини меня за ту выходку, я была не в себе. Что- то творилось со мной, сама не пойму, - улыбнулась она.

- С тобой и сейчас что-то творится, - заметил Чугунов.

- Да, я выхожу замуж!..

- Слышал уж... Он что, артист? Она кивнула. Не хотелось ей сейчас ничего объяснять.

- Самое время выходить замуж, - усмехнулся Чугунов.

- Я тоже так считаю! - Лена рассмеялась. Чугунов смотрел на ее чистое, белое лицо, которое то вспыхивало, озаряясь румянцем, то становилось тихим, задумчивым, будто голубая тень падала на него, и не мог налюбоваться. Внезапно, точно осознав, что он теряет, Чугунов почувствовал страшную, глухую ревность в душе. "Нет, она будет моя, и сегодня. Я первый коснусь ее, а дальше ей некуда будет деваться..."

- Садись, прокачу, - облизнув губы, хрипло проговорил он.

- Спасибо, некогда! Так мы друзья? - Она протянула ему руку.

- Друзья! - Он пожал ее руку. - А коли мы друзья, садись, подвезу!

- Ну, так и быть! - решилась она. - Только я жуткая трусиха, поэтому ты не гони! Договорились?

- Ты держись за меня и думай о вечности! - весело сказал Чугунов.

Дождь выскочил из дома и наткнулся на Крупенникова. "Это тот, кто бежал за мной", - мелькнуло у него.

Он поискал Дылду. Тот гнал во всю прыть к городу, точно опаздывал. "Километров сто двадцать в час несется", - усмехнулся Дождь. Но, странное дело, столб еще не начал опускаться из облака, хотя оно было уже совсем черное.

Крупенников не уходил. Дождь взглянул на веснушчатое курносое лицо и почувствовал недобрый холодок в глазах. Но ему и в голову не могло прийти, что этот рослый парень с крепкими, как у молотобойца, руками может вдруг наброситься на него.

- Вы Ленку ищете? - спросил Крупенников.

- Да, - удивившись вопросу, кивнул Дождь.

- Я знаю, где она, пошли! - Крупенников первым бросился бежать, и Дождь рванул за ним следом. Они побежали в обратную сторону от площади, туда, где соседняя улочка выводила к старым деревянным домам. Один из них был пуст, жильцы переселились, а дом так и стоял в целости. Городские власти не знали, что с ним делать:

то ли ломать, то ли временно вновь заселять. Крупенников и привел его во двор пустого дома.

- Где же она? - спросил Дождь, недоуменно оглядываясь кругом. Но ответа не получил. Первый же удар сбил его с ног, и он больше не смог подняться.

- Вставай, вставай, гад! - требовал Крупенников и, не дождавшись этого, задыхаясь от злости, стал пинать упавшего. Было странное ощущение, точно он все время промахивался и пинал пустоту. Однако что-то в этом теле имелось, что-то металось в нем от испуга, стремясь уйти от удара. Крупу уже завело, и он, взмокший от пота, футболил что есть силы по лицу, груди, по ногам. Даже ботинки специально взял у Чугуна для этой цели - альпинистские. Он все же рассчитывал на нормальную драку. Наконец ему удалось задеть это живое, бегающее в теле, оно вздрогнуло, и Дождь в первый раз застонал от боли.

- А-а-а! - прорычал от радости Крупенников и с силой вонзил ботинок на этот раз точно в цель. И в ту же секунду страшный крик боли оглушил его. Что-то вспыхнуло перед лицом, ослепив его навсегда, и в последнем мертвенно-бледном свете молний он увидел, как чьи-то руки подняли Дождя с земли и унесли за твердый лилово- черный панцирь, намертво сдавивший город.

Он уже ничего не видел. Адская боль сжала мозг, живая искорка сознания еще попробовала было вспыхнуть, но кто-то, не дав разгореться, смял ее в кулаке. Лица не было. Вместо него угольно- черная обгоревшая маска. Обгорели волосы и рубашка вокруг шеи. Остальное было не тронуто. Таким его нашли через несколько дней.

Стало уже темно, когда Чугунов вырвался из города. Поначалу Ленка колотила его, но он, крикнув, что они разобьются, если она не уймется, утихомирил ее. Вырвавшись за город, он выжал до предела газ и понесся с бешеной скоростью под сто пятьдесят километров в час, надеясь успеть на дачу до дождя. Ехать оставалось минут десять, когда Чугунов увидел несущийся на него самосвал с включенными фарами. Что-то у водителя было не в порядке, и он отчаянно сигнализировал всем встречным, мчась почти по осевой. Чугунов скорости не сбавил, прижавшись вплотную к обочине и рассчитывая безболезненно проскочить мимо, но в самый последний миг трех тонка резко свернула влево, и их обоих точно катапультой выбросило вверх.

Шофер бросил руль вправо, стремясь выровнять машину, и в тот же миг прямо на радиатор шлепнулось тело, залив ветровое стекло кровью.

На следствии шофер рассказал, что ехал прямо по своей стороне, машина вела себя хорошо, как вдруг ее словно кто-то стал толкать то влево, то вправо. Он сбавил скорость, а затем выключил мотор, но кто-то невидимый гнал машину вперед да еще с такой скоростью, словно они летели под откос. Шофер стал давить на тормоза, но вскоре они отказали. Он уже хотел выпрыгнуть, но скорость была бешеная, да тут еще водитель увидел далеко впереди мотоциклиста, летящего навстречу. Тогда он включил передний свет, сигнализируя ему остановиться. В последний момент он попытался отвернуть вправо, но машину бросило влево, и шофер ничего не смог сделать...

Второй труп, Лены Неверующей, не нашли, и специалисты остановились на том, что смерч мог подхватить и унести тело за пределы области. Могло даже случиться и так, что девушка осталась невредимой, поэтому факт смерти пока констатировать не стали.

Сам смерч прошел по центру Копьевска, разрушив, однако, лишь два здания дом, где жил Чугунов, и кафе "Белый медведь". Жертв было сравнительно немного, и в их числе пропавший без вести Андрей Иванович Веротин, как раз в этот день принятый в филармонию.

Многие даже не поняли, что произошло. Город накрыла иссиня-черная туча, все приготовились к грозе, но через пять минут черный панцирь вдруг сдвинулся и уплыл восвояси, не проронив ни капли. Лишь потом постепенно все разъяснилось, и Баратынский, репетировавший Дон-Гуана, возвращаясь домой, с удивлением обнаружил груду камней вместо кафе "Белый медведь".

- Зачем снесли-то, крепкое было еще здание! - посетовал он, снова углубившись в размышления о характере Дон-Гуана.

В бухгалтерии о гибели дочери Петра Ивановича узнали на следующий день. Никто не мог работать. Пуговицына плакала. Сам Петр Иваныч сидел дома с женой, ожидая каждую минуту стука в дверь или телефонного звонка о том, что нашли... Катерина Ивановна через каждый час принимала валокордин. Не выдержав ожидания, Неверующий пошел к Наде и долго плакал у нее на коленях. Жена плакала одна, дома.

За два дня ожидания Петр Иваныч поседел. Надежда ничего ему не говорила, только вечером отсылала домой, чтоб он поддержал жену. Ей было труднее, чем им, и Петр Иваныч это знал.

Вера Васильевна два дня оплакивала Чугунова и даже заказала инкогнито в день похорон венок с надписью:

"Единственному любимому моему на всю жизнь". Хоть Неверующих и не было на похоронах (за что никто их не осудил), но все поняли, от кого он, этот венок, и Чугунов-старший, растроганный, позвонил Петру Иванычу, заявив, что они отныне самые близкие люди, а Леночка, если найдется, их дочь. Петр Иваныч поблагодарил Чугунова.

В конце июня из города неожиданно уехала Боборыкина. В записке, оставленной Петру Иванычу, она написала: "Милый мой, ласковый, самый единственный! Даже если б завтра мне предложили все начать сначала, то есть всю свою глупую жизнь, я бы подумала и отказалась. Тогда бы у меня не было этой встречи с тобой. А ведь только намаявшись, нахлебавшись вдоволь всего, я оценила по- настоящему тебя, увидела, каким счастьем одарила меня судьба. Но счастья на несчастье не построишь. И, видя, как ты маешься, бегая на два дома, как звонишь, заботишься о Кате (а как иначе, Петенька, как иначе еще-то, ведь жизнь прожита, правда ведь, какая ни худая, а жизнь!), я поняла, что так ты и будешь теперь разрываться: и меня не бросишь, и ее не оставишь. А этак, на два дома да на два сердца, долго не протянешь. Вишь, и поседел совсем, и морщин добавилось, и ноша согнула тебя всего. Любимый мой! Реву, да слезы в кулак собираю, да рот жму, чтоб не раскричаться! Не бегай, не ищи, уехала я, не знаю на сколько... Прости меня, прости дуру, прости!.."

Петр Иваныч кинулся на вокзал, да, не доехав, помчался в аэропорт, весь вечер проблуждал там, плакал, сидя на скамеечке, пока милиционер не увел его к себе, не напоил чаем да не отправил домой.

- Смерч прошел, - возвращаясь на пост, сказал самому себе милиционер и был прав.

Их судили открыто, Старик вытребовал себе это право, и Седьмой (назовем его так по старой памяти, хотя за это время он уже стал Пятым) вел суд, сообщая всю подноготную и самые мельчайшие подробности преступления. Дождя не было, он еще болел.

Крупенников и Чугунов голые стояли на ледяной металлической плите, под которой трещал стоградусный мороз. Ступни подмораживало, индевели колени, и время от времени плиту отогревали, чтобы подсудимые выдюжили.

Огромный зал амфитеатром взбегал ввысь и, казалось, наваливался на этих двух закоченевших негодяев.

- Мы судим их потому, - сказал Старик, - что им не могли воздать должное на земле. И еще речь идет о жизни нашего друга Дождя, которого вы все знаете, поэтому мы имеем право судить их души, несмотря на то что они сами жертвы несчастного случая...

Дылда сидел здесь же и равнодушно смотрел на них, погруженный в свои раздумья. Работенка у него была не из легких, что и говорить, поэтому Смерчам с большой разрушительной силой полагался двухнедельный отпуск, и Дылда раздумывал сейчас, где бы его провести. Больше всего на свете он любил лошадей и свое старое ранчо в Огайо. Две недельки совсем неплохо, тем более сейчас лето и можно вволю поскакать, покупаться, полежать на травке с той рыжеволосой красавицей, с которой он познакомился прошлым отпуском. Правда, намечалась возможность побывать на Сатурне. Все, кто там был, просто ревели от восторга. Вот и выбирай: и там хорошо, и туда бы неплохо... Что он думал об этих парнях? Бросовый товар, гнилушки. Оставь их на земле подольше, они бы такое натворили, не разгребешь за месяц!

- Пусть сами скажут! - потребовали Ветры. - Хватит в молчанку играть!..

- Можете говорить, - промолвил Седьмой.

- Я ни в чем не виноват! - с дрожью в голосе выговорил Чугунов. - Тут старались доказать, что я инициатор всех гнусностей, которые натворил мой приятель. Да, я любил ее и хотел поколотить вашего друга. Но разве я тронул его пальцем?.. Нет. Что же касается этой учительницы, то посмотрите на нее! Если кто-то и принес ей в жизни счастье, то сделал это я! А мотивы, фразочки, тайные мысли - это оставьте Достоевскому, надеюсь, кое-кто читал!.. (По залу пробежал возмущенный ропот.) Итак, на чем строит свои доказательства господин Обвинитель? На домыслах! Единственная вина моя в том, что я подталкивал приятеля своего к драке. Сознаюсь. Но это все. За что же меня подвели... к несчастному случаю?!

"Демагог, ох какой демагог! Вот зло-то откуда! - подумал Старик. - Умение переворачивать слова и понятия, менять сущности - это ли не дьявольская натура?!." Седьмой посмотрел на него, и Старик кивнул. Космическая пыль, тоже способ существования, правда, не индивидуальный... Возможно, у кого-нибудь и шевельнется сердоболинка. Что ж, жалко самой человеческой материи, которая тратит себя вот на такие гнилушки...

Старик навестил Дождя. Тот уже выздоравливал.

- Я больше не смогу вернуться?!. - спросил он, увидев Старика и приподнимаясь на кровати.

Старик посмотрел на него и, помолчав, сказал:

- Можешь, то есть имеешь право, девять дней не истекли, а душа хоть и побитая, но жива...

- Спасибо... - Дождь снова лег. - А что с ними? Старик не знал, стоит ли ему говорить правду. Дождь формально имел решающий голос в определении их судьбы, а Старик уже отдал распоряжение и отменять его не имел права.

- Я лишил тебя решающего голоса в определении судьбы этих двоих, проговорил он. - Ты не смог бы судить их объективно.

- Значит, космическая пыль... - помолчав, произнес Дождь.

- Да, - кивнул Старик.

- Мне их жаль.

- Мне тоже, - согласился Старик.

- Почему же тогда пыль?

- Потому что душа их еще не завязалась, одна глина.

- Я их почти не знаю... Если бы спросить у нее?.. - вырвалось у Дождя.

- Она здесь, - сказал Старик.

- Здесь?!. - Дождь даже сел на кровати. - Что случилось?! Дылда...

- Ты же знаешь, что такие вещи решаю я, - усмехнулся Старик.

- Но если она не хочет! Если она хочет жить, как все! Там, на земле!

- Тише-тише, сынок! Боже, какой ты ребенок!.. - Старик вздохнул. - Вот так поговоришь с тобой и словно дома побывал. Спасибо тебе...

Дождь молчал, угрюмо глядя в стену.

- Мы ее спросим. Если она захочет вернуться, мы ее вернем. Там, на земле, ее еще ищут, и все получится как надо... А вдруг она не захочет? У нас ведь тоже не каждый раз бывает такая возможность. А посмотри, сколько претендентов! Да и женщин мы, в общем, не берем. Просто я тут с большим трудом выбил одно женское место. Все-таки огрубели мы... Да и библиотека у меня большая. И ты будешь спокоен...

- Ловко все это придумано... - усмехнулся Дождь.

- Да, - согласился Старик. - Кстати, у меня Первого Помощника нет. И тебе можно будет не мотаться бог знает где.

- Да ты прямо искусник... по части комбинаций! Неужели все ради меня?!

- Ну, не все. Мой Первый готовил заговор, Седьмой вовремя его раскрыл. Помощницу, то есть женское место, мне подарили к юбилею, он скоро будет, ну, а все остальное, твое возвращение например, это уж твоя заслуга исключительно...

- Ты же знал, - пробормотал Дождь. - Мог бы... мог бы помочь...

- Он бы тебя все равно погубил, ты был обречен, он сильный, очень сильный.

- А ты говоришь, нет души!

- Нет! Удивительно, да? - оживился Старик. - Но нет! Есть тонкий, изощренный ум, есть злое сердце, а души нет! И знаешь, как бы он тебя погубил?

Дождь помолчал, глядя в сторону.

- Догадываюсь...

- Не в этот раз, нет! Тут она бы пешком до города дошла, а он еще мальчик, нет той силы, которая в нем накопится с годами. Вот тогда он сделает из тебя кишмиш. Я этого не хочу. Я бы этого не перенес, мой мальчик... - Старик помолчал. - У тебя будет время переубедить ее вернуться на землю. Правда, не уверен, что у тебя это получится, - Старик чуть хитровато улыбнулся. - Ну, выздоравливай... У меня дела, еще забегу.

И он ушел. Дождь знал, что Старик уже сделал все, чтобы внушить ей, каким счастьем ее одарили, взяв сюда да еще пообещав вечную любовь. Она, глупенькая, ждет не дождется встречи с ним, ей сказали, что пока его нельзя видеть, как же, таковы порядки, а пока ее возят туда-сюда, показывают Африку, Австралию, она купается в облаках, пропадает в библиотеке, и Старик теплым воркующим голосом замечает философски, что чтение книг - самое лучшее занятие в небесах. Ах, сколько книг, ах какие книги! Рай, а не жизнь!..

Дождь поднялся, набросил белоснежный хитон, намереваясь разыскать ее, но тут же сообразил, что Старик наверняка предусмотрел и это и просто так выйти из палаты ему не удастся. Он не успеет сделать и двух шагов. А тут дорога каждая минута! Пройдет еще два дня, а на земле два месяца, о ней забудут, и угаснет ее тоска по дому. Она не понимает, что как ни хорошо здесь, но это тюрьма, долгая, тоскливая тюрьма, и лучше семьдесят лет на земле, чем вечность в небесах! Нет, как они ловко все устроили, науськали мальчишку...

Дождь вздохнул, вспомнил его наглую ухмылку. Ну, хорошо, не науськали. Но это нелепая случайность, почему кто-то обязательно должен вести его к погибели. Люди живут, и тысячи людей бывают счастливы наперекор Стариковскому утверждению "нет счастья в жизни". Но нет его и выше, сказал поэт. И он прав... А какая трава, какие деревья на земле! Какие люди! Его пугали, что там не поймут ни его имени, ни далекой юности, что надо все врать, притворяться, и все там врут и притворяются. Чушь! Поняли же! И Петр Иваныч, и Лена, и все... А как его слушали в филармонии! И сразу предложили гастроли, и афиши, и контракт - это тоже ложь? Уж где и лгут, то - здесь!

Дождь походил по палате и лег. Он еще долго выговаривал накопившуюся обиду неизвестно кому, несколько раз вскакивал, пробовал даже выйти, но постоянно натыкался на улыбающееся лицо дежурного. Наконец он уснул, не в силах бороться неведомо с кем. И вопреки всем здешним правилам ему приснился сон: они сидели с Леной на песке у моря, она была в своей белой маечке и джинсах, смеялась, что-то рассказывала, подгребая песок, а позади в летней шапочке сидел толстый Бальдо и, давясь, обгладывал куриную ногу.

Старик сам просматривал этот сон, и он ему понравился.