2

Повертев в руках кортик, я подумал, что безлюдье безлюдьем, а не мешает обзавестись чем-нибудь посерьезнее. Не мешает. Хотя в общем оружия не люблю. Не нахожу как-то в себе никаких симпатий ни к сверкающим клинкам, ни к затейливости инкрустаций на прикладах. Ни тем более к танкам каким-нибудь. И ядерных бомб не люблю, хоть и не видел их никогда. Однако чем дальше, тем больше охватывало меня желание быть более защищенным в этой дикой ситуации. Хотя бы раздобыть пистолет.

Поразмыслив таким образом, я направился к зданию районной военно-спортивной школы, благо оно находилось неподалеку. Железные ворота были заперты, но я толкнул калитку, и она подалась. Двор, занятый несколькими машинами, подальше — микроавтобус. В клетках исходили хрипом две или три овчарки. Покамест я решил повременить с их освобождением. В рухляди между забором и глухой задней стеной я откопал лом и, войдя, принялся вскрывать все двери подряд,

Ни в комнатах, ни в столах я оружия не нашел, а сейфы были мне не по зубам. Я долго ломал дверь, обитую железом, но за ней оказалась решетка, которая тоже была мне не по зубам. Через час, грязный, злой, я вернулся на пост у входа, расколотил в сердцах стекло в двери, выдернул незапертый ящик стола, и на пол под ноги мне вывалилась тяжелая кобура с застегнутым хомутиком и запасной обоймой в кармашке. Вдоволь насмеявшись над собой, я проверил пистолет. Выдернул и вставил обойму, выбросил затвором все патроны, пощелкал курком, набил обойму вновь, вдвинул в рукоятку, поставил на предохранитель. Лихо у меня это получилось, хотя последний раз держал оружие… да, пять лет назад. В одной из комнат я нашел ремень с портупеей, перепоясался поверх свитера. Здесь же стоял графин с несвежей водой, она отдавала жеваной бумагой, но я слишком хотел пить. Остатками воды умыл лицо и руки.

Нужно было еще придумать, что делать с собаками. Я разломал замки (псы кидались, как бешеные), но двери заклинил щепочками и дал деру к калитке, едва успев прихватить ее тонкой проволокой. Вовремя: собаки уже были тут как тут. Привет, голубчики, дальше сами выбирайтесь, вы, надо думать, учены.

Я шагал по проспекту и все ждал, когда же посетит меня чувство уверенности и силы от обладания килограммом железа в виде смертоубийственной машинки. Искал и никак не мог найти я никакого логического объяснения происходящему. Как могло оказаться, что город пуст? Я поправил себя: район, ведь я видел пока только его, и то частью. Но все равно. И неработающий водопровод, и молчащие телефоны, и отключенное электричество? Это же факт. И факт, что люди не могли уйти так неслышно, не успели бы, да и пистолет в столе. Пистолетов не забывают.

Встретились три аварии. Перевернутый грузовик занимал половину полосы, кабиной лежа на газоне; вмявшееся в столб такси; жучок-малолитражка, беспомощно упертый в придорожное дерево, с тускло светящимися фарами и работающим мотором. Создавалось впечатление, что это произошло глубокой ночью, когда жизнь в основном замирает и движение ограничивается. Машины продолжали ехать, покуда не встречали препятствия — смертельного или несмертельного для них. Случись то же днем, и трудно вообразить кашу, которая была бы на улицах. Но, подумал я, существует масса мест, где жизнь ночью вовсе не замирает, и, следовательно, там сейчас как раз каша, ну да все равно. И все, подумал я, все — все равно!

И тогда принес мне осенний ветер вкус свободы — того одиночества и свободы, о каких только мечтать может умученный городом человек. Я глубоко-глубоко втянул в себя осенний хрусткий воздух, забрался на водительское место в пыхтящем жучке. Вообще это была удачная мысль — с машиной. Я осторожно стронул жучка с места, недоверчиво прислушиваясь к его пыхтению, но все, кажется, было в порядке, если не считать легонько горбящегося железа правой скулы. Фара — и то была цела.

Не видя смысла гнать, я ехал не спеша и глядел по сторонам. Пустота и тишина были вокруг и во мне, и самый звук движения распадался на составляющие. Отдельно я слышал стук — изрядный — клапанов и вращение вала, посвист ветра и шуршание шин на дорожном покрытии. Остался позади жилой массив, я проезжал промышленную зону. Масштабы здесь были иные, меж однотипных заборов оставалось немало голой земли, и трава на ней уже пожелтела и высохла. Земля выглядела совершенно обыкновенно, с мусором, слякотью, просверками битого стекла, словно ничего не изменилось, и снова я начал подпадать под эту картинку «просто раннего-раннего утра», но вид заводских корпусов вернул меня к действительности. Они молчали.

Молчали совсем не так, когда за внешним безмолвием, внутри, неслышно для стороннего уха, беспрестанно совершается работа. Сейчас молчали трубы, молчали рельсы подъездных путей и провода высоковольтной линии, туши градирен и торчащие несуразными грибами из почвы выходы каких-то труб, обычно клубившиеся, и стаи черных птиц кружили, как над полем вчерашней битвы. Циклопический цех автоконвейера горел с одного конца, испуская кучи дыма, но не было видно никакого движения там. Каша, подумал я, каша.

Она началась. Аварии на дороге, горящие дома, горящие машины, сгоревшие дома и машины; на реке, прижавшись бортом к быкам моста, полузатонула баржа с песком. Снова — машины, машины. Поначалу я высматривал следы, какие-либо признаки возможного человеческого присутствия, но вскоре мои собственные дела отвлекли меня. Вот почти и центр. Столь велик родной город, что и у центра есть окраины. Здесь, на площади, я притормозил. Серебристый молоковоз высадил витрину и завяз в ней. Это был продовольственный магазин, и возле него я остановился. Я давно чувствовал голод, воспоминания об утренней ветчине подернулись дымкой. Из разбитой витрины, где все было перевернуто, по тротуару раскатились кочаны капусты. Я положил щеку на руль и просидел так минут пять, прикидывая свои задачи на ближайшее будущее. Затем, чуть не порезавшись о кривые языки разбитого стекла, пробрался в магазин. Откупорил бутылку минеральной воды и с наслаждением напился. В машину -предварительно выбив остатки витрины — перетащил два круга сыру, хлеб, яблоки. Все это, перегибаясь через откинутое сиденье, уместил сзади. Там еле осталось место для ящика воды. Мне нужна другая машина, подумал я, отъезжая. И проблема бензина… Сколько будет проблем. Кроме одной — свободного времени. А значит, и все остальное решится.

Вдруг я увидел, что мне было нужно: возле булочной стоял фургон с открытыми дверцами. Ага. Водить грузовик мне раньше не приходилось, но справился удовлетворительно — после того, как очистил внутренность от лотков и перегрузил свои припасы. Слава богу, лотки были пустые, рука не поднялась бы вываливать хлеб на мостовую. А может, и поднялась бы. Наверное, поднялась бы. Привычные мерки надо пересматривать, ведь в самом деле, я теперь могу быть сколь угодно расточительным и не истрачу миллионной доли обрушившейся на меня собственности. Нет, даже не в этом. Качество. Качество стало другим. Ежели действительно общества нет боле, то и мораль его умерла вместе с ним, и вы знаете, меня это не огорчает. По крайней мере в данную минуту.

На очереди у меня был хозяйственный магазин — взять свечей, чтобы не сидеть первую ночь в моем новом мире впотьмах. Я не стал долго раздумывать. Развернулся и, медленно подавая назад, выдавил витрину. Керосинки, как хотел, не нашел, зато свечей набрал штук сто. Посомневался, и, взломав замки, проник в склад, но там из нужного мне сейчас тоже были одни свечи. Я взял их три коробки и с тем отправился домой. На своей улице подобрал сумку. Она лежала нетронутая, как я ее оставил. Уже был вечер, и я сентиментально пожалел бросать сумку мокнуть под вероятным ночным дождем. Осторожно объехав разбитые машины, подогнал фургон к подъезду. Разгружаться полностью не стал, захватил лишь сотню свечей в початой коробке и еды на ужин.

Я отомкнул дверь и вдруг понял, что порога не переступлю. Ни за что. Эти стены, эти вещи, что ждут меня там… Все — мое, и все — будто кошмарный сон. Будто напоминание, укор прошлого, такого еще близкого, но уже недостижимого, мертвого, по-настоящему мертвого. В городе, на улицах, занятый, я не чувствовал этого, а тут… Выронил все, выскочил на улицу. Нет, домой я больше не ходок. Потом, может быть… потом, да.

Я нашарил монтировку под сиденьем в фургоне и немного постоял, прикидывая. В конце концов, если выбирать, то выбирать лучшее. Во втором подъезде жила семья, глава которой свил роскошное трехкомнатное гнездо. Я заходил к ним однажды по какому-то соседскому делу. Дальше прихожей меня не пустили, но и прихожая мне понравилась. У них, кстати, жила сиамская кошка.

Едва я, намучившись, распахнул дверь, эта самая кошка метнулась мне под ноги и — хвост трубой — сбежала вниз по лестнице. Внутри меня ждала награда. Расставив и засветив в густых сумерках множество свечей, я смог по достоинству оценить содержимое квартиры-гнезда. Холодильник, уже, разумеется, потекший, предоставил мне гораздо более изысканный ужин, чем я обеспечивал себе сам. В баре нашлось, чем запить еду. Я вдавил клавишу импортного комбайна — шкала осветилась: он имел автономное питание. На всех диапазонах молчало, ни одна искусственная радиоволна не блуждала сейчас между планетой и тем слоем в атмосфере, который заставляет ее отражаться. Сперва я было принялся крутить ручки, слушать, замирать от внезапных писков и шорохов, но уже через четверть часа примерно бросил это, искренне изумляясь своему порыву. Ведь мне все стало ясно еще в городе. Я подумал. Нет, утром. Чуть ли не в самый первый момент, я только не мог тогда понять, откуда это чувство. А ясно уже было. Не знаю, чем объяснить. Ничем, наверное, и не объяснить. Как и вообще все. Все это.

Я выключил приемник, вогнал в щель кассету, одну из многих в подкассетнице. Мне было все равно какую, я только сделал совсем тихо.

Глоток за глотком в меня вливалось спокойствие. Ушедший мир перестал казаться укором, гораздо больше меня занимала (и изумляла) стремительность перестройки моих собственных взглядов. Хотя, если вдуматься, то ничего удивительного нет. Я никогда не желал зла людям — всем, сколько их есть, -но как-то случилось так, что у меня не было никого, кому персонально я мог бы желать добра. Родителей не помню, бабушку, у которой рос, давно похоронил и отгоревал свое. Жены не было. Друзей не нажил, а приятели не в счет.

Не отыскивалось во мне ни честолюбия, ни особой зависти, черной ли, белой, ни бушующих страстей; я часто злился на себя, обзывая амебой, но поделать ничего не мог и жил вроде бы как все, сначала учился, потом работал.

Но я был один.

И я остался один. И получается, что приобрел я больше, чем потерял, и поэтому не могу с искренностью сожалеть о прекратившейся истории человечества. Да и кто знает, она, быть может, продолжается где-нибудь, в таком же точно мире, но без меня. А я вот, оказывается, принимаю случившееся, не колеблясь. Не задумываясь ни на секунду о, возможно, кого-то другого будоражившей бы тайне его, о его, если хотите, механике, о его физической сущности. У него нет физической сущности. Чудо, устроенное мною самим или кем-то для меня, или чей-то эксперимент надо мной — не все ли равно? Просто некоторые мои мысли, — я ведь всегда имел много времени на размышления, — непостижимым образом получившие реальное воплощение…

Мои тайные страхи, подспудные радости и отчаяния. Мысли о невыполненных обещаниях — мне и мною самим. Мысль о тщете любви и о холоде одиночества среди людей. Мысль о том, во что превращается планета и во что превращаемся на ней мы. Мысль о несбыточности мечты человеческой и о лжи… Наверное, у меня были слишком грустные мысли, или жизнь моя сложилась как-то не так, но что делать? Она была, и надо было жить…

Не заметив как, я прикончил бутылку. Хотел по привычке поставить к ножке стола, но передумал и, — почему нет? — размахнулся… Когда бутылка попадает в экран телевизора, первым делом слышишь звон, треск, всхлип прорвавшегося вакуума, стук осколков, шипение, хрип и наконец видишь потрескавшийся экран с черным звездчатым отверстием, дальше там какая-то сеточка, она порвана и помята, и в ней торчит засевшая половинка горлышка. Но это еще не все. Второй бутылкой можно… я огляделся, — ага, в хельгу. Вот это вот хельга, или там горка — в нее. В хрусталь. У меня, знаете, никогда не было хрусталя. И хельги не было, или там горки. Не собрался как-то. Так-с, ну, здесь жить уже нельзя, того и гляди порежешься. Видите, я полностью отдаю себе отчет. Берем тр-ретью и… А что, собственно, я развоевался? Ты чего развоевался-то? Ты не знаешь, что должен делать сейчас? Не-ет, ты знаешь…

С горящей свечой в руке и фляжкой коньяку в кармане я вывалился на лестничную клетку. Попробовал соображать, но сейчас это было трудно. У порога лежала моя монтировка, я подобрал ее. Начал вскрывать все двери подряд, временами отхлебывая из фляжки. Сперва у меня хватало ума только растворять двери, потом в одну из них я зашел, бормоча «кис-кис-кис», поблуждал в потемках, потом — в следующую, и в следующую, и в следующую, натыкаясь всюду на мебель. В какой-то момент прямо перед собой я увидел обои в полоску, а на них — квадратную декоративную тарель. Тут я решил задержаться и немного пострелять (портупея все еще была на мне). Долго укреплял свечу и прицеливался. Дело оказалось увлекательным, хотя и несколько шумным.

Ищем, значит? Ба-бах! Надеемся, не веря. Ба-бах! В единый, значит… ба-бах! — миг. Ба-бах! Ба-бах! Соплеменники. Со-планетники, со-участники. Ба-бах! Дзинь! — гильза во что-то. М-да, шумно. Уши. Заложило. Это из-за ограниченного объема. Объема пространства. Надо же, как это я, все понимаю. Выпьем по этому случаю.

Следующая пуля сбила свечу, я шагнул куда-то, ноги у меня заплелись, и я рухнул.

Загрузка...