Дочь атамана

Глава 20

Тихо гудел ветер в трубе, потрескивал огонь в печи, Груня звенела посудой в столовой.

Гранин стоял у окна, откуда круглая яркая луна заглядывала в комнату.

Изабелла Наумовна напевала фривольную песенку на французском, и ее радостное оживление совершенно не вязалось с тягостным молчанием Саши Александровны.

Марфа Марьяновна давно отложила рубаху, которую чинила Шишкину, и с беспокойством хмурилась, неотрывно глядя на свою подопечную. Подобно огромной медведице, кормилица чувствовала, что с ее детенышем случилась беда, но не могла взять в толк, от каких врагов защищаться.

— Ужинать, — воскликнула Груня, заглянув в распахнутые двери, улыбнулась отдельной, нежной улыбкой Гранину и убежала в столовую.

Все пришли в движение, и только Марфа Марьяновна осталась недвижимой и растревоженной.

— Ну-с, Саша, — заговорила Изабелла Наумовна, едва они сели за стол. — Расскажи мне, душенька, что это тебе вздумалось отправиться к графу без своей дуэньи? Михаил Алексеевич — не слишком подходящая компания для молодой барышни, ты не находишь?

— Не нахожу, — коротко ответила Саша Александровна, думая о чем-то своем и еще не гневаясь. Однако Гранин чувствовал, что этот ужин всенепременно приведет к ссоре, и с некоторым сочувствием посмотрел на тихую Ани Вебер, не привыкшую к вспыльчивому лядовскому нраву.

— И самой являться к кавалеру не слишком хорошо, — продолжала меж тем Изабелла Наумовна, — да что с тебя взять, дикарка и есть! Сколько усилий я положила, чтобы вбить в твою буйную головушку хоть какие-то понятия о манерах. Впрочем, неважно, все неважно! Замужество все спишет.

Саша Александровна, будто очнувшись от зыбкого сна, посмотрела на гувернантку с изумлением, а потом в глазах ее вспыхнула ярость.

— Да какое замужество! — закричала она едва не с отчаянием. — Все вы уж и не знаете, кому отдать меня, как готовую к отелу буренку!

— Саша! — шокировано воскликнула Изабелла Наумовна и схватилась за голову. — Разве допустимо такое для невинной…

— Я никогда ни за кого не выйду замуж, — отчеканила та пылко. — Никогда! И за графа вашего мерзкого тем более не пойду!

— Ах, что ты говоришь! Такой сиятельный род!

— Плевать.

Ани Вебер сжалась, не зная, куда девать себя посреди нежданной перепалки.

— Совсем тебе отец с дедом мозги запудрили, — едва не плача, произнесла Изабелла Наумовна. — «Ах, мы вольные атаманы, ах, нам плевать на титулы», — передразнила она. — Однако Василий Никифорович женился отнюдь не на крестьянке, Саша! Княжну в дом привел, княжну!

— Оставьте меня, — Саша Александровна вскочила, уронив тарелку, звон пронесся по комнате выстрелом, и выбежала вон.

Изабелла Наумовна тоже поднялась, нетвердо оперлась о стул.

— У меня мигрени от этой девицы, — пожаловалась в никуда и пошла прочь, громко зовя Груню и требуя чаю и грелку в постель.

Гранин вздохнул.

— Так как вы здесь устроились? — вежливо спросил он у Ани. — Всего ли хватает?

Едва поместье угомонилось, заснуло беспокойным сном, Гранин разбудил Шишкина, попросил оседлать старенькую, но еще резвую Кару, которая сносила его неумелое управление лучше прочих. Сказал, что вернется лишь завтра, пусть никто не волнуется.

Тихо провел кобылу в поводу до конца аллеи и только потом взобрался верхом, мимолетно порадовавшись, что справляется теперь куда ловчее прежнего.

Ехать в темноте ему было страшно: а ну как заблудится по пути, застрянет в снегах, запутает его черт. Гранин чувствовал: тот притаился до поры, совсем рядом, но не под шкурой, не терзает пока душу страхами и злобой, ждет чего-то, присматривается. И это давало надежду, что удастся выцарапать себе еще хоть немного времени.

Но как не вовремя уехал старый атаман! Как нужна была сейчас вся его мощь!

Кара, казалось, и сама прекрасно помнила дорогу, луна светила ярко, размышлений скопилось много, и Гранин даже не сразу заметил, как в неясных проблесках скорого рассвета вдруг выступили впереди величественные очертания столицы.

Старик сторож, зевая во всю глотку, открыл для него ворота городского дома Лядовых.

— А Александра Васильевича нет, барин, — сообщил он, — не вернулся еще.

— Василий Никифорович дома ли?

— Почивают.

Вручив ему Кару — накормить, обогреть, Гранин чуть не бегом направился к ступеням. Он очень замерз и едва ощущал свои ноги и руки. Прижавшись к теплой печи в передней, он уже готов был ждать до утра, пока проснется старый атаман, но тут послышались шаги, заскрипели половицы, раздался грозный окрик:

— Сашка! Беспутная ты сволочь, явился наконец! — и вошел Василий Никифорович в теплом шлафроке и с кнутом в руках.

— Не велите казнить, велите слово молвить, — произнес Гранин с улыбкой. Кажется, за воспитание Александра Васильевича взялись всерьез, да только поздновато поди было.

— Лекарь? — изумился старый атаман. — Стряслось нешто плохое?

— Нет еще, Василий Никифорович, но боюсь, что стрясется.

— Говори, — велел он, отбросил в сторону кнут и опустился в кресло.

Гранин с неохотой отлип от печи, распахнул кафтан, сел напротив. Рассказал без утайки про графа Плахова, про мазь с мороком, про то, что удалось им выведать.

И чем дальше он говорил, тем больше темнело лицо старого атамана, жестче становилась линия рта, выше поднимался подбородок.

— Убью гадину, — выслушав до конца, пророкотал старый атаман. — Как есть убью, и пусть матушка-государыня потом вешает на главной площади!

— Зарок ведь дала, — напомнил Гранин рассеянно, — не казнить смертно… Да о чем мы толкуем, — спохватился он. — Пока канцлер не отчаялся еще, плетет интриги, боится с вами открыто враждовать — значит, чует силу, иначе не церемонился бы со сватовством, умыкнул бы Александру Александровну, и всего делов. Мне бы посмотреть мальчика, Василий Никифорович.

— Сбрендил? — взревел он. — Да куда ты лезешь, дурак! Там лучшие лейб-медики над мальцом трясутся, колдун еще этот. А ну как сдохнет дьявольское отродье у тебя на руках? Какую виру потребует Карлуша?

— Значит, судьба такова, — пожал плечами Гранин. Ему доводилось хоронить пациентов, и, хоть подобное всегда ложилось тяжким грузом на душу, он прекрасно понимал, что не всесилен. — Но, может, предложите все же канцлеру, Василий Никифорович?

— И думать не смей. Возвращайся в усадьбу, лекарь, и чтобы Саша моя ни ногой оттуда! Я пришлю еще людей, пусть сторожат… А канцлер и щенок его — не твоя забота, не по силам тебе. Что приехал — молодец, ценна твоя верность моей внучке, достойна награды…

— Да какая уж тут награда, — раздосадованно пробормотал Гранин устало, поежился от нежелания снова выходить на мороз. — Выцепить бы Сашу Александровну из лап кацлеровых и самому уцелеть…

— Мелко берешь, брат. Этого смрадного мерзавца выкорчевывать надобно, чтобы даже память истерлась!

— Пора мне, — ужаснувшись собственному созвучию с этими угрозами, тоскливо сказал Гранин, которому всегда хотелось верить в милосердие и прощение, но не находилось ни того, ни другого для канцлера, ни капельки.

— Ты бы позавтракал хоть, — заметил старый атаман добродушно, легко, как и все Лядовы переходя от свирепости к сочувствию, — горячей похлебки бы тебе, вон, синий весь.

— Я лучше поеду, пока Александр Васильевич не вернулся, да и беспокойно мне.

— Беспокойно ему, — засмеялся он и с такой силой хлопнул Гранина по плечу, что будто укоротил вдвое.

Возвращение в усадьбу получилось мучительным: ломко ныли все кости, лицо обморозилось, а усталая Кара трусила не так резво, как ночью.

Едва не кулем свалившись с лошади, Гранин оперся на подскочившего Шишкина, с трудом разлепил ослепшие от сияющего снега глаза, разглядел сердито-перепуганное лицо Саши Александровны — она стояла рядом, наспех запахнувшись в фуфайку, с непокрытой, заснеженной головой, — и не смог ничего сказать, губы не слушались.

Шишкин споро доволок его до флигеля, устроил у печки, побежал отхаживать Кару, а Саша Александровна, молчаливая, яростная, наклонилась, попыталась стянуть с окоченевших плеч кафтан, расплакалась вдруг, обожгла горячими мелкими слезинками ледяные щеки, и Гранин собрался, помог ей с кафтаном, оперся спиной о беленый бок печи, с наслаждением ощущая долгожданное тепло, от которого становилось даже больно.

Прибежала Груня с горшками и мисками, от которых исходил одуряюще ароматный пар:

— Да что же вы, барин! Ночью, как тать! Хоть бы предупредили кого!

— Я предупредил… — прохрипел он, — Шишкину сказал, что вернусь к обеду…

— Ступай, ступай, голубушка, — Саша Александровна, не слушая, выставила Груню вон, зачерпнула ложкой горячее варево, поднесла к лицу Гранина.

Он с невольной послушностью раскрыл рот, проглотил, застонал от счастья и улыбнулся. Корочки на губах полопались, кровь капнула на ложку, Саша Александровна зашипела, будто обожгло ее, и поднесла новую порцию.

Гранин ел груздянку вперемешку с кровью и оживал. Его бросило в жар, лихорадочно засбоило сердце, пот выступил на лбу. Заболел разве? Ох, не ко времени!

Саша Александровна заговорила, лишь когда с похлебкой было покончено.

— Деду на канцлера помчались жаловаться, да? — ее голос звучал, к его потрясению, ровно. — Ну и почему вы не остались в городе хотя бы до завтра? Разве можно так долго, верхом, в этакий мороз? Сами измучились, лошадь измучили.

— Но вы-то здесь, — выдохнул он в полном блаженстве, разморенный, разомлевший, — вот и торопился… к вам.

Алым полыхнуло ее лицо, заблестели глаза, задрожали губы.

— Мазь ведьмина, — пролепетала Саша Александровна, старательно отводя взор, — коей вы меня от ожогов лечили… поможет ли от обморожения?

Он кивнул на шкапчик с множеством ящичков:

— В нижнем…

Она порывисто вскочила, достала фаянсовую баночку, открыла ее, принюхалась.

— Не та ли, что с мороком? — спросила озабоченно. — Вам только безобразной морды сейчас не хватало…

— Ту вы на себя извели, — он засмеялся, закашлялся, утер рукой кровоточащий рот.

Наклонился и, не стыдясь ее присутствия, скинул обувку, позволяя теплу возвращать его ногам чувствительность.

Саша Александровна только головой покачала.

— Как дите малое, — с ворчливостью своей кормилицы проговорила она, села рядом и начала наносить мазь на его лицо. Сразу защипало, и Гранин зажмурился. Ее дыхание блуждало по его скулам, подбородку, лбу, и кровь вскипала в жилах, полноводной рекой грозя снести все преграды.

Ты старик, напомнил он себе, дряхлый старик. Куда тебе гоняться за молодостью и невинностью, постыдился бы.

Но ни его тело, ни его разум не желали стыдиться — они взбунтовались, жаждали прикосновений. Обнять, прижать, ощутить Сашу Александровну, вдохнуть ее запах, услышать стук сердца.

Почувствовать и себя живым.

Не открывая глаз, Гранин на ощупь перехватил ее руку и прижался горячим поцелуем к пульсирующему запястью, туда, куда не целуют кавалеры, а только любовники.

Саша Александровна всхлипнула, обмякла и прислонилась лбом к его плечу, теплая, трепещущая, нежная. Неумело, позабыв, как это делается, он обнял ее, бережно и легко.

— Я вот думаю, — прошептала она едва слышно, — может, напрасно все… Может, такова моя доля — отправиться к канцлеру добровольно, и будет что будет.

— Грех это, — отозвался он мягко, ничуть не удивившись. — Нельзя тягаться с Господом, пусть все вершится волей его. Вы же убьете не только себя, а и отца своего, и деда.

— Но мама… но мальчик…

— В участи вашей матери нет вашей вины, и в участи маленького Андре тоже. Думаю, что канцлер слишком отдался темному колдовству, оттого все его дети рождаются столь слабыми. То, что вы пышете здоровьем, — это чудо, Саша Александровна, а еще неукротимая кровь Лядовых. И мы сохраним это чудо любой ценой, иначе все теряет свой смысл.

Он не хотел сейчас говорить про старика лекаря, но она и сама вспомнила про него.

— Ваша правда, — пробормотала жалобно, — не должно же быть впустую столько лет заточения! Это очень дурно, что я так сильно хочу жить?

— Это прекрасно, — Гранин улыбнулся, поцеловал ее в макушку, баюкая и укачивая.

Саша Александровна вздрогнула, ощутив невесомый сей поцелуй, встрепенулась, выпрямилась, отодвинулась, смутилась и затеребила края расхристанной по обыкновению косы.

— Я… прошу прощения за моего деда, — запинаясь, сказала она, на глазах превращаясь в благовоспитанную барышню. — Не знаю даже, что он вам наговорил, но это пустое все, суетное. Должно быть, он поставил вас в крайне неудобное положение.

— Василий Никифорович удивительный человек, — ответил Гранин. — И любит вас до беспамятства.

Она помолчала, глядя поверх его плеча.

Строгая, повзрослевшая, серьезная и отрешенная.

— Что же теперь будет? — спросила без страха, но и без интереса. С обреченностью.

— Не знаю, — ответил Гранин, — поживем — увидим.